Дежурство Геннадий Петрович Зайцев принял в девять часов утра, а уже в половине одиннадцатого пришел этап больных – женщин. Среди них была та самая больная, о которой Геннадия Петровича предупреждал Подшивалов, – Екатерина Гловацкая. Темноглазая, полная, она понравилась Геннадию Петровичу, очень понравилась.

– Хороша? – спросил фельдшер, когда больных увели мыться.

– Хороша…

– Это… – и фельдшер прошептал что-то на ухо доктору Зайцеву.

– Ну и что ж, что Сенькина? – громко сказал Геннадий Петрович. – Сенькина или Венькина, а попытка – не пытка.

– Ни пуха ни пера. От всей души!

К вечеру Геннадий Петрович отправился в обход больницы. Дежурные фельдшера, зная зайцевские привычки, наливали в мензурки необычайные смеси из «тинктура абсенти» и «тинктура валериани», а то и ликер «Голубая ночь», попросту денатурированный спирт. Лицо Геннадия Петровича краснело все больше, коротко остриженные седые волосы не скрывали багровой лысины дежурного врача. До женского отделения Зайцев добрался в одиннадцать часов вечера. Женское отделение уже было заложено на железные засовы, во избежание покушения насильников-блатарей из мужских отделений. В двери был тюремный глазок, или «волчок», и кнопка электрического звонка, ведущего на вахту, в помещение охраны.

Геннадий Петрович постучал, глазок мигнул, и загремели засовы. Дежурная ночная сестра отперла дверь. Слабости Геннадия Петровича были ей достаточно известны, и она относилась к ним со всем снисхождением арестанта к арестанту.

Геннадий Петрович прошел в процедурку, и сестра подала ему мензурку с «Голубой ночью». Геннадий Петрович выпил.

– Позови мне из сегодняшних эту… Гловацкую.

– Да ведь… – сестра укоризненно покачала головой.

– Не твое дело. Зови ее сюда…

Катя постучала в дверь и вошла. Дежурный врач запер дверь на задвижку. Катя присела на край кушетки. Геннадий Петрович расстегнул ее халат, сдвинул воротник халата и зашептал:

– Я должен тебя выслушать… твое сердце… Твоя заведующая просила… Я по-французски… без стетоскопа…

Геннадий Петрович прижался волосатым ухом к теплой груди Кати. Все происходило так, как и десятки раз раньше, с другими. Лицо Геннадия Петровича побагровело, и он слышал только глухие удары собственного сердца. Он обнял Катю. Внезапно он услышал какой-то странный и очень знакомый звук. Казалось, где-то рядом мурлыкает кошка или журчит горный ручей. Геннадий Петрович был слишком врачом – ведь как-никак он был когда-то ассистентом Плетнева.

Собственное сердце билось все тише, все ровней. Геннадий Петрович вытер вспотевший лоб вафельным полотенцем и начал слушать Катю сначала. Он попросил ее раздеться, и она разделась, встревоженная его изменившимся тоном, тревогой, которая была в его голосе и глазах.

Геннадий Петрович слушал еще и еще раз – кошачье мурлыканье не умолкало.

Он походил по комнате, щелкая пальцами, и отпер задвижку. Ночная дежурная сестра, доверительно улыбаясь, вошла в комнату.

– Дайте мне историю болезни этой больной, – сказал Геннадий Петрович. – Уведите ее. Простите меня, Катя.

Геннадий Петрович взял папку с историей болезни Гловацкой и сел к столу.

– Вот видите, Василий Калиныч, – говорил начальник больницы новому парторгу на другое утро, – вы колымчанин молодой, вы всех подлостей господ каторжан не знаете. Вот почитайте, что нынче дежурный врач отхватил. Вот рапорт Зайцева.

Парторг отошел к окну и, отогнув занавеску, поймал свет, рассеянный толстым заоконным льдом, на бумагу рапорта. Ну?

– Это, кажется, очень опасно…

Начальник захохотал.

– Меня, – сказал он важно, – меня господин Подшивалов не проведет.

Подшивалов был заключенный, руководитель кружка художественной самодеятельности, «крепостного театра», как шутил начальник.

– При чем же?..

– А вот при чем, мой дорогой Василий Калиныч. Эта девка – Гловацкая – была в культбригаде. Артисты, ведь знаете, пользуются кое-какой свободой. Она – баба Подшивалова.

– Вот что…

– Само собой разумеется, как только это было обнаружено – ее из бригады мы турнули на штрафной женский прииск. В таких делах, Василий Калиныч, мы разлучаем любовников. Кто из них полезней и важней – оставляем у себя, а другого – на штрафной прииск…

– Это не очень справедливо. Надо бы обоих…

– Отнюдь. Ведь цель-то – разлука. Полезный человек остается в больнице. И волки сыты, и овцы целы.

– Так, так…

– Слушайте дальше. Гловацкая уехала на штрафной, а через месяц ее привозят бледную, больную – они ведь там знают, какую глотнуть белену, – и кладут в больницу. Я утром узнаю – велю выписать, к черту. Ее увозят. Через три дня привозят снова. Тут мне сказали, что она великая мастерица вышиванья – они ведь в Западной Украине все мастерицы, моя жена попросила на недельку положить Гловацкую, жена готовит мне какой-то сюрприз ко дню рождения – вышивку, что ли, я не знаю что…

Словом, я вызываю Подшивалова и говорю ему: если ты даешь мне слово не пытаться видеться с Гловацкой – положу ее на неделю. Подшивалов клянется и благодарит.

– И что же? Виделись они?

– Нет, не виделись. Но он сейчас действует через подставных лиц. Вот Зайцев – слов нет, врач неплохой. Даже знаменитый в прошлом. Сейчас настаивает, рапорт написан: «У Гловацкой аневризма аорты». А все находили невроз сердца, стенокардию. Присылали со штрафного с пороком сердца, с фальшивкой – наши врачи разоблачили сразу. Зайцев, изволишь видеть, пишет, что «каждое неосторожное движение Гловацкой может вызвать смертельный исход». Видал, как заряжают!

– Да-а, – сказал парторг, – только ведь еще терапевты есть, дали бы другим.

Другим терапевтам начальник показывал Гловацкую и раньше, до зайцевского рапорта. Все они послушно признали ее здоровой – начальник приказал выписать ее.

В кабинет постучали. Вошел Зайцев.

– Вы бы хоть волосы пригладили перед тем, как войти к начальнику.

– Хорошо, – ответил Зайцев, поправляя свои волосы. – Я к вам, гражданин начальник, по важному делу. Отправляют Гловацкую. У ней аневризма аорты, тяжелая. Любое движение…

– Вон отсюда! – заорал начальник. – До чего дошли, подлецы! В кабинет являются…

Катя собрала вещи после традиционного неторопливого обыска, сложила их в мешок, встала в ряды этапа. Конвойный выкликнул ее фамилию, она сделала несколько шагов, и огромная больничная дверь вытолкнула ее наружу. Грузовик, накрытый брезентом, стоял у больничного крыльца. Задняя крышка была откинута. Стоявшая в кузове машины медицинская сестра протянула Кате руку. Из густого морозного тумана выступил Подшивалов. Он помахал Кате рукавицей, Катя улыбнулась ему спокойно и весело, протянула медсестре руку и прыгнула в машину.

Тотчас же в груди Кати стало горячо до жжения, и, теряя сознание, она увидела в последний раз перекошенное страхом лицо Подшивалова и обледенелые больничные окна.

– Несите ее в приемный покой, – распорядился дежурный врач.

– Правильней ее нести в морг, – сказал Зайцев.