Пещерной пылью, синей плесенью Мои испачканы стихи. Они рождались в дни воскресные — Немногословны и тихи. Они, как звери, быстро выросли, Крещенским снегом крещены В морозной тьме, в болотной сырости. И все же выжили они. Они не хвастаются предками, Им до потомков дела нет. Они своей гранитной клеткою Довольны будут много лет. Теперь, пробуженные птицами Не соловьиных голосов, Кричат про то, что вечно снится им В уюте камня и лесов. Меня простит за аналогии Любой, кто знает жизнь мою, Почерпнутые в зоологии И у рассудка на краю.

Я беден, одинок и наг, Лишен огня. Сиреневый полярный мрак Вокруг меня. Я доверяю бледной тьме Мои стихи. У ней едва ли на уме Мои грехи. И бронхи рвет мои мороз И сводит рот. И, точно камни, капли слез И мерзлый пот. Я говорю мои стихи, Я их кричу. Деревья, голы и глухи, Страшны чуть-чуть. И только эхо с дальних гор Звучит в ушах, И полной грудью мне легко Опять дышать.

Не суди нас слишком строго. Лучше милостивым будь. Мы найдем свою дорогу, Нашу узкую тропу. По скалам за кабаргою Выйдем выше облаков. Облака — подать рукою, Нужен мостик из стихов. Мы стихи построим эти И надежны и крепки. Их раскачивает ветер, До того они легки. И, шагнув на шаткий мостик, Поклянемся только в том, Что ни зависти, ни злости Мы на небо не возьмем.

Робкое воображенье, Поднимись ко мне. Справься с головокруженьём, Ведь еще трудней Ждать тебе чужого слова У подножья гор, Что земля — всему основа, Знаем с давних пор. Все же с горки дальше видно, Шире кругозор… Как равнине ни обидно, Это — свойство гор.

Рассейтесь, цветные туманы, Откройте дорогу ко мне В залитые льдами лиманы Моей запоздалой весне. Явись, как любовь — ниоткуда, Упорная, как ледокол. Явись, как заморское чудо, Дробящее лед кулаком! Сияющей и стыдливой, В таежные наши леса, Явись к нам, как леди Годива, Слепящая снегом глаза. Пройди оледенелой тропинкой Средь рыжей осенней травы. Найди нам живую травинку Под ворохом грязной листвы. Навесь ледяные сосульки Над черным провалом пещер, Шатайся по всем закоулкам В брезентовом рваном плаще. Такой, как была до потопа, Сдвигающая ледники. Явись к нам на горные тропы, На шахты и на рудники. Туши избяные лампады, Раскрашивай заново птиц, Последним сверкни снегопадом Дочитанных зимних страниц. Разлившимся солнечным светом Стволов укорачивай тень И лиственниц голые ветви С иголочки в зелень одень. Взмахни белоснежным платочком, Играя в гусей-лебедей. Набухни березовой почкой Почти на глазах у людей. Оденься в венчальное платье, Сияющий перстень надень. Войди к нам во славу заклятья В широко распахнутый день.

Замолкнут последние вьюги, И, путь открывая весне, Ты югом нагретые руки Протянешь на север ко мне. С весьма озабоченным видом, Особо наглядным с земли, На небе рисунки Эвклида Выписывают журавли. И, мокрою тучей стирая Летящие вдаль чертежи, Все небо от края до края Затягивают дожди.

Ты держись, моя лебедь белая, У родительского крыла, Пролетай небеса, несмелая, Ты на юге еще не была. Похвались там окраскою севера, Белой родиной ледяной, Где не только цветы — даже плевелы Не растут на земле родной. Перепутав значение месяцев, Попади в раскаленный январь. Ты не знаешь, чего ты вестница, Пролетающий календарь. Птица ты? Или льдина ты? Но в любую влетая страну, Обещаешь ей лебединую Разгулявшуюся весну. Но следя за твоими отлетами, Догадавшись, что осень близка, Дождевыми полны заботами Набежавшие облака.

Я вижу тебя, весна, В мое двойное окошко. Еще ты не очень красна И даже грязна немножко. Пока еще зелени нет. Земля точно фото двухцветна, И снег только ловит момент Исчезнуть от нас незаметно. И сонные тени телег, Поскрипывая осями, На тот же истоптанный снег Выводят как осенью сани. И чавкает дегтем чека, И крутят руками колеса, И капли дождя щека Вдруг ощущает как слезы.

Луна, точно снежная сойка, Влетает в окошко ко мне И крыльями машет над койкой, Когтями скребет по стене. И бьется на белых страницах, Пугаясь людского жилья, Моя полуночная птица, Бездомная прелесть моя.

Моими ли руками Построен город каменный, Ах, камень, серый камень, Какой же ты беспамятный. Забыл каменотесов Рубахи просоленные, Тебя свели с утесов Навек в поля зеленые. Твое забыли имя Не только по беспечности, Смешали здесь с другими И увели от вечности.

Рассеянной и робкой Сюда ты не ходи. На наших горных тропках Ты под ноги гляди. Наверно, ты заснула, Заснула на ходу. Разрыв-травы коснулась, Коснулась на беду. Теперь он приворожен, Потупившийся взгляд, И путь найти не может По тропке той назад.

Не над гробами ли святых Поставлен в изголовье Живой букет цветов витых, Смоченных чистой кровью. Прогнулся лаковый листок, Отяжелен росою. Открыл тончайший завиток Со всей его красою. И видны робость и испуг Цветка в земном поклоне, В дрожанье ландышевых рук, Ребяческих ладоней. Но этот розовый комок В тряпье бледно-зеленом Назавтра вырастет в цветок, Пожаром опаленный. И, как кровавая слеза, Как Макбета виденье, Он нам бросается в глаза, Приводит нас в смятенье. Он глазом, кровью налитым, Глядит в лицо заката, И мы бледнеем перед ним И в чем-то виноваты. Как будто жили мы не так, Не те читали книги. И лишь в кладбищенских цветах Мы истину постигли. И мы целуем лепестки И кое в чем клянемся. Нам скажут: что за пустяки, — Мы молча улыбнемся. Я слышу, как растет трава, Слежу цветка рожденье. И, чувство превратив в слова, Сложу стихотворенье.

В пути на горную вершину, В пути почти на небеса Вертятся вслед автомашине И в облака плывут леса. И через горные пороги, Вводя нас молча в дом земной, Ландшафты грозные дорога Передвигает предо мной. Хребты сгибающая тяжесть На горы брошенных небес, Где тучи пепельные вяжут И опоясывают лес. Скелеты чудищ допотопных, Шестисотлетних тополей, Стоят толпой скалоподобной, Костей обветренных белей. Во мгле белеющие складки Гофрированной коры Годятся нам для плащ-палатки На случай грозовой поры. Все вдруг закроется пожаром, Огня дрожащего стеной, Или густым болотным паром, Или тумана пеленой. И наконец, на повороте Такая хлынет синева, Обнимет нас такое что-то, Чему не найдены слова. Что называем снизу небом, Кому в лицо сейчас глядим, Глядим восторженно и слепо, И скалы стелются под ним. А. горный кряж, что под ногами, Могильной кажется плитой. Он — вправду склеп. В нем каждый камень Унижен неба высотой.

Цветы на голом горном склоне, Где для цветов и места нет, Как будто брошенный с балкона И разлетевшийся букет. Они лежат в пыли дорожной, Едва живые чудеса… Их собираю осторожно И поднимаю — в небеса.

Я забыл погоду детства, Теплый ветер, мягкий снег. На земле, пожалуй, средства Возвратить мне детство нет. И осталось так немного В бедной памяти моей — Васильковые дороги В красном солнце детских дней, Запах ягоды-кислицы, Можжевеловых кустов И душистых, как больница, Подсыхающих цветов. Это все ношу с собою И в любой люблю стране. Этим сердце успокою, Если горько будет мне.

Льют воздух, как раствор Почти коллоидальный, В воронку наших гор, Оплавленную льдами. Спасти нас не могла От давящего зноя Стремительная мгла Вечернего покоя. И лишь в тиши ночной Убежищем идиллий — Полярною луной Нам воздух остудили.

Эй, красавица, — стой, погоди! Дальше этих кустов не ходи. За кустами невылазна грязь, В этой грязи утонет и князь. Где-нибудь, возле края земли, Существуют еще короли. Может, ты — королевская дочь, Может, надо тебе помочь. И нельзя уходить мне прочь, Если встретились ты и ночь. Может, нищая ты, голодна И шатаешься не от вина. Может, нет у тебя родных Или совести нет у них, Что пустили тебя одну В эту грозную тишину. Глубока наша глушь лесная, А тропинок и я не знаю…

Ни травинки, ни кусточка, Небо, камень и песок. Это северо-восточный Заповедный уголок. Только две плакучих ивы, Как в романсе, над ручьем Сиротливо и тоскливо Дремлют в сумраке ночном. Им стоять бы у гробницы, Чтоб в тени их по пути Богу в ноги поклониться, Дальше по миру идти. Иль ползти бы к деревушке, Где горит еще луна, И на плач любой старушки Наклоняться у окна. Соловьев бы им на плечи Развеселых посадить, Завести бы в темный вечер В наши русские сады, Где соломенные вдовы, Птичьи слушая слова, Листья узкие готовы И терзать и целовать, Как герои Руставели, Лили б слезы в три ручья И под ивами ревели Среди злого дурачья.

Следов твоих ног на тропинке таежной Ветрам я не дам замести. Песок сохранит отпечаток ничтожный Живым на моем пути. Когда-нибудь легкую вспомню походку, Больную улыбку твою. И память свою похвалю за находку В давно позабытом краю…

Приснись мне так, как раньше Ты смела сниться мне — В своем платке оранжевом, В садовой тишине. Как роща золотая, Приснись, любовь моя, Мечтою Левитана, Печалью бытия…

Здесь морозы сушат реки, Убивая рыб, И к зиме лицо стареет Молодой горы. С лиственниц не вся упала Рыжая хвоя. Дятел марши бьет на память, Чтоб бодрился я. Снега нет еще в распадках. Не желая ждать, Побелели куропатки, Веря в календарь. Рвет хвою осенний ветер, Сотрясая лес. День — и даже память лета Стерта на земле.

Холодной кистью виноградной Стучится утро нам в окно, И растворить окно отрадно И выжать в рот почти вино. О, соглашайся, что недаром Я жить направился на юг, Где груша кажется гитарой, Как самый музыкальный фрукт. Где мы с деревьями играем, Шутя, в каленую лапту И лунным яблоком пятнаем, К забору гоним темноту. Для нас краснеет земляника Своим веснушчатым лицом, Вспухает до крови клубника, На грядках спит перед крыльцом. И гроздья черно-бурых капель Висят в смородинных кустах, Как будто дождь держал их в лапах, Следы оставил на листах. И ноздреватая малина, Гуртом в корзине разместясь, Попав ко мне на именины, Спешит понравиться гостям. Все, кроме пареной брусники И голубичного вина, Они знавали лишь по книгам, Видали только в грезах сна.

Боже ты мой, сколько Солнечных осколков На тугом снегу, Для кого же нужно Скатертью жемчужной Застилать тайгу? Крепко спят медведи Цвета темной меди В глубине берлог. Меховым, косматым Нипочем зима-то, Каждый спать залег. Зайцам и лисицам Скатерть не годится, Слишком ярок блеск, Слишком блеск тревожен. Заяц осторожен И укрылся в лес. Заячьей дорогой, Подождав немного, Поплелась лиса. Снова молчаливы, До смерти пугливы Белые леса. Достают олени, Вставши на колени, Из-под снега мох. Кто бы, видя это, Воспитать эстета Из оленя мог? Куропаток стадо Бродит меж кустами, Пастбище ища. В целях маскировки Зимние плутовки В снеговых плащах. Куропатки падки На зерна остатки И нашли овес. Губа-то не дура, Были бы вы куры — Рыли бы навоз. Приучилась белка Презирать безделки, Слишком занята, Прыгает, как кошка, Разница немножко В качестве хвоста. И приличья птичьи Явно безразличны Спящим глухарям. Дрыхнут вон на сучьях, Благо лапы-крючья Им даны не зря. Ну, а нынче все же Кто же видит, Боже, Краски красоты? Кто понять их может, Кто же, светлый Боже, — Только я да Ты.

С кочки, с горки лапкой заячьей Здешний ангел мне махнет. Он нисколько не кусается, А совсем наоборот. Он волчиной — человечиной Сам напуган на сто лет. По тропе он ходит вечером И петлит свой легкий след. Для моей души охотничьей Он имеет интерес Тем, что слишком озабоченно Изучает здешний лес. Его лапкой перемечены Все лесные уголки. Где и делать ему нечего, Попадается в силки.

Сыплет снег и днем и ночью, Это, верно, строгий бог Старых рукописей клочья Выметает за порог. Все, в чем он разочарован — Ворох песен и стихов, — Увлечен работой новой, Он сметает с облаков.

Жилье почуяв, конь храпит, Едва волочит ноги, Нас будто съемкою «рапид» Снимали по дороге. Мы едем, едем и молчим, Вполне глухонемые, Друг другу в спину постучим Пока еще живые. Мне трудно повернуть лицо К горящим окнам дома, Я лучше был бы мертвецом, Меня внесли бы на крыльцо К каким-нибудь знакомым.

Костры и звезды. Синий свет Снегов, улегшихся в распадке На тысячу, наверно, лет После метельного припадка. Не хватит силы у ветров С метлой ворваться в нашу яму, Засыпать снегом дым костров, Шипящее качая пламя. Не хватит солнца и тепла У торопящегося лета, Чтоб выжечь здешний лед дотла, Дотла — хотя бы раз в столетье. А мы — мы ищем тишины, Мы ищем мира и покоя, И, камнем скал окружены, Мы спим в снегу. Дурные сны Отводим в сторону рукою.

Ты капор развяжешь олений, Ладони к огню повернешь, И, встав пред огнем на колени, Ты песню ему запоешь! Ты молишься в мертвом молчанье Видавших морозы мужчин, Какого-нибудь замечанья Не сделает здесь ни один.

Не забудь, что ты накрашена И напудрена слегка, И одежда не по-нашему, Не по-зимнему легка. Горло ты. тонкоголосая, Крепче кутай в теплый шарф, Оберни льняными косами, Чтобы севером дышать.

Наше счастье, как зимняя радуга После тяжести туч снеговых, Прояснившимся небом обрадует Тех, кто смеет остаться в живых. Хоть на час, но бенгальским, огненным Загорится среди снегов На краях ветрами разогнанных, Распахнувшихся облаков.

Рассвет пока еще в полнеба, Бледнеет медленно луна, И видно даже из окна: Вселенная разделена На ночь и день, просящий хлеба. Его судьба еще темна, А ночь прошла уже, как ребус, Мной не разгаданный вполне Ни при луне, ни при огне. И все, что было, все, что сплыло, Гитарной бешеной струной Сбивают с ног, мешают с пылью И топчут в пляске за стеной.

Конечно, Оймякон Не звездное пространство. Космический закон Не будет столь пристрастным, Чтобы заставить нас Узнать температуру Далеких звездных масс, Обжечь земную шкуру. Далеко за луной, В окрестностях Сатурна, Там абсолютный ноль Земной температуры. Там во владеньях звезд (Расчет космогониста) Господствует мороз, Так градусов на триста. А здесь — за шестьдесят, И спиртовой термометр В бессилии иссяк, Не справился с зимою Конструктор заводской Его не приспособил Учитывать такой Мороз весьма особый. Заметили ли вы, Отсюда, как ни странно, Дорога до Москвы Длинней, чем до Урана. Оптический обман — Изнанка ностальгии, Морозный наш туман Масштабы дал другие. В рулетках и часах, В любви и в преступленье, Чтоб мы о чудесах Имели представленье.

Не дождусь тепла-погоды В ледяном саду. Прямо к Богу черным ходом Вечером пойду Попрошу у Бога места, Теплый уголок, Где бы мог я слушать песни И писать их мог. Я б тихонько сел у печки, Шевелил дрова, Я б выдумывал без свечки Теплые слова. Тают стены ледяные, Тонет дом в слезах. И горят твои ночные Влажные глаза.

Поднесу я к речке свечку, И растает лед. Больше мне, наверно, нечем Удивить народ. Это сделать очень просто, Если захочу. Лишь свеча бы с речку ростом, Речка — со свечу.

Собаки бесшумно, как тени, Мелькают на лунном снегу. Седые ложатся олени, Почуявшие пургу. А вечер безоблачен, светел, Но в сторону клонится дым, И чуть ощутимый ветер К ногам подползает моим. И надо уже торопиться, Защиту в ущелье искать. Минута — и не пробиться Сквозь снеговой каскад. Все бьет, все слепит и воет, Пронзительно свищут леса, И близко над головою Изорванные небеса Упругая, ледяная Идет ветровая стена. А ты и на ощупь не знаешь — Земля это или луна. В оленьем мешке на память Стихи читай и учи, Пока ледяная заметь Беснуется и кричит. Пурга устает не скоро, Внезапно замолкнет она. И снова — тишайшие горы И ласковая луна. Из гор выползают собаки, Олени в упряжку встают. И в меховой рубахе Подходит к саням каюр.

Скользи, оленья нарта, Взлетай, хорей, Метельной ночью марта. Скорей, скорей, скорей! Какие тут уж карты, Какой компас, Ремнем привязан к нарте, И слезы льют из глаз. Одна с другою схожи Вершины гор. Мы путь найти не можем, Запутанный пургой Вперед летит упряжка В метельной тьме Олени дышат тяжко, Уже конец зиме. Оленям все знакомо. В пути лесном Они везде — как дома, Тайга — их дом. Бежать устанут — лягут, Не побегут, А голодны — так ягель Выроют в снегу Карманы моей шубы Набиты молоком, Полны вчерашним супом — Мороженым пайком. Скользи, оленья нарта, Морозной тьмой, Бурлящей ночью марта, Домой, домой, домой…

Все те же снега Аввакумова века. Все та же раскольничья злая тайга, Где днем и с огнем не найдешь человека, Не то чтобы друга, а даже врага.

Спектральные цвета Сверкают в лунном нимбе, Земная красота На небеса проникла. Ее поднял мороз, Тянущий к небу дымы От труб печных до звезд Ночных неудержимо. И на седых кустах, Недвижных точно в склепе, Морозный тот хрусталь Блестит великолепьем. Зубчатый синий лед — Модель речного плеска, Его пурга метет И ватой трет до блеска. Лег иней на камнях, Еще тепло хранящих, Забыв о летних днях Среди воды бурлящей. Мы тоже, как они, В серебряной одежде. В лесу мы видим сны, А не в лесу, так где же?

Из лиственниц жестких и голых, Блистательных мерзлых кустов Выходим к бревенчатой школе Окошками на восток. Внутри — застекленные двери, Уроков идет тишина. Слышны лишь скрипящие перья, И тишина слышна. Мы сядем за школьную парту, Тетрадки ребят развернем, Вот это, наверное, — нарта, А это — высотный дом. Дома городские рисуют, Масштабы по-детски дают, И даже у самых разумных Заметно влияние юрт. Они уточняют задачу, На конус строенья свели. Жилье — это юрта, значит, Да здравствует реализм! И дверь этой стройки высотной До крыши, как в юрте, дошла. Художник, взволнованный, потный, Лежит поперек стола. Так мы рисовали когда-то Таинственный эвкалипт, С детьми капитана Гранта Входили в морской залив… Вертится новешенький глобус, Пробирки в штативе блестят… Ребята, глядящие в оба, Учительница ребят… Классный журнал для отметок, Бумаги целая десть… Школа как школа. И в этом Самое чудо и есть.

Не гляди, что слишком рано, Все равно нам спать пора. Завели басы бурана И метели тенора. От симфоний этих снежных, Просвистевших уши мне, Никогда не буду нежным, Не доверюсь тишине.

Визг и шелест ближе, ближе. Завивается снежок. Это к нам идет на лыжах Снеговой якутский бог. Добрый вечер, бог метели, Ты опять, как в прошлый раз, Нас запрешь на две недели, От лихих укроешь глаз. Хлопья снега птичьей стаей За тобою вслед летят Визг метели нарастает, И густеет снегопад.

Олений мех как будто мох Набросан на зверей. Такие шкуры кто бы мог Поставить у дверей. Запрячь их в легкий экипаж — Нельзя уж легче быть, Легко и ехать, и упасть, И прямо к ангелам попасть — Хранителям судьбы. Куда спокойней самолет, Брезентовый биплан. С него не грохнешься на лед, Пока пилот не пьян. Каюр, привязывай меня! Лечу! Мне все равно Погибнуть где-нибудь в камнях Предсказано давно.

Где же детское, пережитое, Вываренное в щелоках. То, чего теперь я не достоин, По уши увязший в пустяках. Матери моей благословенье. Невеселые прощальные слова Память принесла как дуновенье, Как дыханье — будто ты жива…

Я тебе — любой прохожей, Женщина, — махну рукой, Только было бы похоже, Что знакома ты с тоской. Ты поймешь меня с намека И заплачешь о своем, О схороненном глубоко, Неожиданно родном. Только так, а не иначе, А иначе закричу. В горле судороги плача; Целоваться не хочу.

Я сплю в постелях мертвецов И вижу сны, как в детстве. Не все ль равно, в конце концов, В каком мне жить соседстве. Любой мертвец меня умней, Серьезней и беспечней. И даже, кажется, честней, Но только не сердечней.

Погляди, городская колдунья, Что придумала нынче луна. Георгинов, тюльпанов, петуний Незнакомые, злые тона. Изменился не цвет, не рисунок, Изменилась душа у цветов. Напоил ее тлеющий сумрак Ядовитою росной водой. Ты стряхни эту грусть, эту горесть, Утешенья цветам нашепчи. В пыль стряхни этот яд, эту хворость, Каблуками ее затопчи.

Чем ты мучишь? Чем пугаешь? Как ты смеешь предо мной Хохотать, почти нагая, Озаренная луной? Ты, как правда, — в обнаженье Останавливаешь кровь. Мне мучительны движенья И мучительна любовь…

В закрытой выработке, в шахте, Горю остатками угля. Здесь смертный дух, здесь смертью пахнет И задыхается земля. Последние истлеют крепи, И рухнет небо мертвеца, И, рассыпаясь в пыль и пепел, Я домечтаю до конца. Я быть хочу тебя моложе. Пока еще могу дышать. Моя шагреневая кожа — Моя усталая душа.

Басовый ключ. Гитарный строй. Григорьева отрава. И я григорьевской струной Владеть имею право. И я могу сыграть, как он, С цыганским перебором. И выдать стон за струнный звон С веселым разговором. На ощупь нота найдена Дрожащими руками. И тонко тренькает струна, Зажатая колками. И хриплый аккомпанемент Расстроенной гитары Вдруг остановит на момент Сердечные удары. И я, что вызвался играть, Живу одной заботой — Чтоб как-нибудь не потерять Найденной верной ноты.

Я отступал из городов, Из деревень и сел, Средь горных выгнутых хребтов Покоя не нашел. Здесь ястреб кружит надо мной, Как будто я — мертвец, Мне места будто под луной Не стало наконец. И повеленье ястребов Не удивит меня, Я столько видел здесь гробов, Закопанных в камнях. Тот, кто проходит Дантов ад, Тот помнит хорошо, Как трудно выбраться назад, Кто раз туда вошел. Сквозь этот горный лабиринт В закатном свете дня Протянет Ариадна нить И выведет меня К родным могилам, в сад весны, На теплый чернозем, Куда миражи, грезы, сны Мы оба принесем.

Блестят стеклянные шары Серебряной латынью, Что сохранилась от поры, Какой уж нет в помине. И сумасбродный старичок, Почти умалишенный, Откинул ласково крючок Дверей для приглашенных. Он сердце вытащил свое, Рукой раздвинул ребра, Цедит целебное питье Жестоким и недобрым. Там литер — черный порошок В пробирках и ретортах, С родной мечтательной душой Напополам растертый. Вот это темное питье — Состав от ностальгии. Учили, как лечить ее, Овидий и Вергилий. А сколько протянулось рук За тем волшебным средством, Что вопреки суду наук Нас возвращает в детство. Аптекарь древний, подбери, Такие дай пилюли, Чтоб декабри и январи Перевернуть в июли. И чтобы, как чума, дотла Зараза раболепства Здесь уничтожена была Старинным книжным средством. И чтоб не видел белый свет Бацилл липучей лести, И чтоб свели следы на нет Жестокости и мести… Толпа народа у дверей, Толпа в самой аптеке, И среди тысячи людей Не видно человека, Кому бы не было нужды До разноцветных банок, Что, молча выстроясь в ряды, Играют роль приманок.

Когда-то пленен я был сразу Средь выдумок, бредней и врак Трагическим гордым рассказом О рыцарской смерти в горах. И звуки Роландова рога В недетской, ночной тишине Сквозь лес показали дорогу И Карлу, и, может быть, мне. Пришел я в ущелья такие, Круты, и скользки, и узки, Где молча погибли лихие Рыцарские полки. Я видел разбитый не в битве, О камень разломанный меч — Свидетель забытых событий, Что вызвались горы стеречь. И эти стальные осколки Глаза мне слепили не раз, В горах не тускнеет нисколько О горьком бессилье рассказ. И рог поднимал я Роландов, Изъеденный ржавчиной рог. Но темы той грозной баллады Я в рог повторить не мог. Не то я трубить не умею, Не то в своей робкой тоске Запеть эту песню не смею С заржавленным рогом в руке.

Шагай, веселый нищий, Природный пешеход, С кладбища на кладбище Вперед. Всегда вперед!

Изрыт копытами песок, Звенит забрал оправа, И слабых защищает Бог По рыцарскому праву. А на балконе ты стоишь, Девчонка в платье белом, Лениво в сторону глядишь, Как будто нет и дела До свежей крови на песке, До человечьих стонов. И шарф, висящий на руке, Спускается с балкона. Разрублен мой толедский шлем, Мое лицо открыто. И, залит кровью, слеп и нем, Валюсь я под копыта. И давит грудь мое копье, Проламывая латы. И вижу я лицо твое, Лицо жены солдата. Как черный ястреб на снегу, Нахмуренные брови И синеву безмолвных губ, Закушенных до крови. И бледность вижу я твою, Горящих глаз вниманье. Шатаясь, на ноги встаю И прихожу в сознанье. Тяжел мой меч, и сталь крепка, Дамасская работа. И тяжела моя рука Вчерашнего илота. Холодным делается зной Полуденного жара, Остужен мертвой тишиной Последнего удара. Герольд садится на коня Удар прославить меткий, А ты не смотришь на меня И шепчешься с соседкой. Я кровь со лба сотру рукой, Иду, бледнее мела, И поднимаюсь на балкон — Встаю пред платьем белым. Ты шарф узорный разорвешь И раны перевяжешь. И взглянешь мне в глаза и все ж Ни слова мне не скажешь. Я бился для тебя одной, И по старинной моде Я назову тебя женой При всем честном народе.

Квадратное небо и звезды без счета. Давно бы на дно провалилось оно, И лишь переплеты железных решеток Его не пускают в окно. Весь мир на цепи. Он сюда не прорвется К свободе, что жадно грызет сухари, И ждет, пока ей в этом черном колодце Назначат свиданье цари.

В этой стылой земле, в этой каменной яме Я дыханье зимы сторожу. Я лежу, как мертвец, неестественно прямо И покоем своим дорожу. Нависают серебряной тяжестью ветви, И метелит метель на беду. Я в глубоком снегу, в позабытом секрете. И не смены, а смерти я жду.

Воспоминания свободы Всегда тревожны и темны. В них дышат ветры непогоды, И душат их дурные сны. Избавлен от душевной боли, От гнета были сохранен Кто не свободу знал, а волю Еще с ребяческих времен. Она дана любому в детстве, Она теряется потом В сыновних спорах о наследстве, В угрозах местью и судом.

Я пил за счастье капитанов, Я пил за выигравших бой. Я пил за верность и обманы, Я тост приветствовал любой. Но для себя, еще не пьяный, Я молча выпил за любовь. Я молча пил за ожиданье Людей, затерянных в лесах, За безнадежные рыданья, За веру только в чудеса! За всемогущество страданья, За снег, осевший в волосах. Я молча пил за почтальонов, Сопротивлявшихся пурге, Огнем мороза опаленных, Тонувших в ледяной шуге, Таща для верных и влюбленных Надежды в кожаном мешке. Как стая птиц взлетят конверты, Вытряхиваемые из мешка, Перебираемые ветром, Кричащие издалека, Что мы не сироты на свете, Что в мире есть еще тоска. Нечеловеческие дозы Таинственных сердечных средств Полны поэзии и прозы, А тем, кто может угореть, Спасительны, как чистый воздух, Рассеивающий бред. Они не фраза и не поза, Они наука мудрецам, И их взволнованные слезы — Вода живая мертвецам. И пусть все это только грезы, Мы верим грезам до конца.

Робинзоновой походкой Обходя забытый дом, Мы втроем нашли находку — Одинокий рваный том. Мы друзьями прежде были, Согласились мы на том, Что добычу рассудили Соломоновым судом. Предисловье на цигарки. Первый счастлив был вполне Неожиданным подарком, Что приснится лишь во сне. Из страничек послесловья Карты выклеил второй. Пусть на доброе здоровье Занимается игрой. Третья часть от книги этой — Драгоценные куски, Позабытого поэта Вдохновенные стихи. Я своей доволен частью И премудрым горд судом… Это было просто счастье — Заглянуть в забытый дом.

Платочек, меченный тобою, Сентиментальный твой платок Украшен строчкой голубою, Чтобы нежнее быть я мог. Твоей рукой конвертом сложен, И складки целы до сих пор, Он на письмо твое похожий, На откровенный разговор. Я наложу платок на рану, Остановлю батистом кровь. И рану свежую затянет Твоя целебная любовь. Он бережет прикосновенья Твоей любви, твоей руки. Зовет меня на дерзновенья И подвигает на стихи.

Лезет в голову чушь такая, От которой отбиться мне Можно только, пожалуй, стихами Или все утопить в вине. Будто нет для меня расстояний И живу я без меры длины, Будто худшим из злодеяний Было то, что наполнило сны. Будто ты поневоле близко И тепло твоего плеча Под ладонью взорвется, как выстрел, Злое сердце мое горяча. Будто времени нет — и, слетая Точно птица ко мне с облаков, Ты по-прежнему молодая Вдохновительница стихов. Это все суета — миражи, Это — жить чтобы было больней. Это бред нашей ямы овражьей, Раскалившейся на луне.

На склоне гор, на склоне лет Я выбил в камне твой портрет. Кирка и обух топора Надежней хрупкого пера. В страну морозов и мужчин И преждевременных морщин Я вызвал женские черты Со всем отчаяньем тщеты. Скалу с твоею головой Я вправил в перстень снеговой, И, чтоб не мучила тоска, Я спрятал перстень в облака.

Я песне в день рождения Ее в душе моей Дарю стихотворение — Обломок трудных дней. Дарю с одним условьем, Что, как бы ни вольна, Ни слез, ни нездоровья Не спрятала б она. По-честному не стоит И думать ей о том, Что все пережитое Покроется быльем.

Небеса над бульваром Смоленским Покрывали такую Москву, Что от века была деревенской, И притом напоказ, наяву. Та, что верила снам и приметам И теперь убедилась сама: Нас несчастье не сжило со света, Не свело, не столкнуло с ума.

Сколько писем к тебе разорвано! Сколько пролито на пол чернил! Повстречался с тоскою черною И дорогу ей уступил. Ты, хранительница древностей, Милый сторож моей судьбы, Я пишу это все для верности, А совсем не для похвальбы.

Мостовая моя торцовая, Воровские мои места. Чем лицо твое облицовано, Неумытая красота? Где тут спрятаны слезы стрелецкие, Где тут Разина голова? Мостовая моя недетская, Облицованная Москва. И прохожих плевки и пощечины Водяной дробленой струей Смоют дворники, озабоченно Наблюдающие за Москвой.

Я, как мольеровский герой, Как лекарь поневоле, И самого себя порой Избавлю ли от боли. О, если б память умерла, А весь ума остаток, Как мусор, сжег бы я дотла И мозг привел в порядок. Я спал бы ночью, ел бы днем И жил бы без оглядки, И в белом сумраке ночном Не зажигал лампадки. А то подносят мне вино Лечить от огорченья, Как будто в том его одно Полезное значенье.

Ради Бога, этим летом В окна, память, не стучи, Не маши рукой приветы. А пришла, так помолчи. И притом, почем ты знаешь, Память глупая моя, Чем волнуюсь, чем страдаю, Чем болею нынче я? Проноси скорее мимо, Убирай навеки с глаз И альбом с видами Крыма, И погибельный Кавказ. Злые призраки столицы В дымном сумраке развей, Скрой томительные лица Подозрительных друзей. Открывай свои шкатулки, Покажи одно лицо, В самом чистом переулке Покажи одно крыльцо. Хочешь, память, отступного, Только с глаз уйди скорей, Чтобы к самому больному Не открыла ты дверей.

Как ткань сожженная, я сохраняю Рисунок свой и внешний лоск, Живу с людьми и чести не роняю И берегу свой иссушенный мозг. Все, что казалось вам великолепьем, Давно огонь до нитки пережег. Дотронься до меня — и я рассыплюсь в пепел, В бесформенный, аморфный порошок.

Я нынче вновь в исповедальне, Я в келье каменной стою В моем пути, в дороге дальней На полпути — почти в раю. Ошибкой, а не по привычке Я принял горные ключи За всемогущие отмычки, Их от ключей не отличил. Дорогой трудной, незнакомой Я в дом стихов вошел в ночи. Так тихо было в мертвом доме, Темно — ни лампы, ни свечи. Я положил на стол тетрадку И молча вышел за порог. Я в дом стихов входил украдкой И сделать иначе не мог. Я подожду, пока хлеб-солью Меня не встретят города, И со своей душевной болью Я в города войду тогда.

Вот он лежит, поджавши лапы, В своей немытой конуре, Ему щекочет ноздри запах Следов неведомых зверей. Его собачьи дерзновенья Умерит цепь, умерит страх, А запах держится мгновенье В его резиновых ноздрях. Еще когда он был моложе, Он заучил десяток слов, Их понимать отлично может И слушать каждого готов. А говорить ему не надо, И объясняться он привык То пантомимою, то взглядом, И ни к чему ему язык. Пожалуй, только лишь для лая, Сигнала для ночных тревог, Чтобы никто к воротам рая Во тьме приблизиться не мог. Ею зубастая улыбка Не нарушает тишины. Он подвывает только скрипке, И то в присутствии луны. Он дорожит собачьей службой И лает, лает что есть сил, Что вовсе было бы не нужно, Когда б он человеком был.

Стой! Вращенью земли навстречу Телеграмма моя идет. И тебе в тот же час, в ют же вечер Почтальон ее принесет. Поведи помутившимся взглядом, Может быть, я за дверью стою И живу где-то в городе, рядом, А не там, у земли на краю. Позабудь про слова Галилея, От безумной надежды сгори И, таежного снега белее, Зазвеневшую дверь отвори.

Синей дали, милой дали Отступает полукруг, Где бы счастье ни поймали — Вырывается из рук. И звенящие вокзалы, И глухой аэродром — Все равно в них толку мало, Если счастье бросит дом. Мы за этим счастьем беглым Пробираемся тайком, Не верхом, не на телегах. По-старинному — пешком. И на лицах пешеходов Пузырится злой загар, Их весенняя погода Обжигает, как пурга.

Я жаловался дереву, Бревенчатой стене, И дерева доверие Знакомо было мне. С ним вместе много плакано, Переговорено, Нам объясняться знаками И взглядами дано. В дому кирпичном, каменном Я б слова не сказал, Годами бы, веками бы Терпел бы и молчал.

Вечер. Яблоки литые Освещают черный сад, Точно серьги золотые, На ветвях они висят. Час стремительного танца Листьев в вихрях ветровых, Золоченого багрянца Неба, озера, травы. И чертят тревожно птицы Над гнездом за кругом круг, То ли в дом им возвратиться, То ли тронуться на юг. Медленно темнеют ночи, Еще полные тепла. Лето больше ждать не хочет, Но и осень не пришла.

Есть состоянье истощенья, Где незаметен переход От неподвижности к движенью И — что странней — наоборот. Все дело здесь такого рода, Как вы легко понять могли: Дождем крапленная колода Ва-банк играющей земли. Где грош и то поставлен на кон, Ведь вся земная красота Не признает бумажных знаков И кровь меняет на металл. Свой рубль, волшебный, неразменный, Я бросил в эту же игру, Чтоб заползти вполне нетленным В любую снежную нору.

Старинной каменной скульптурой Лес окружен со всех сторон. В деревьев голых арматуру Прольется воздух как бетон. За тучу, прямо в поднебесье, Зацепит месяца багор, И все застынет в дикой смеси Земли и неба, туч и гор. И мы глядим на ту картину, Пока глаза не заболят. Она нам кажется рутиной, Рутиной сказок и баллад.

Все так. Но не об этом речь, Что больно навзничь в камни лечь. Ведь успокоится любой Сближеньем с далью голубой. Но, прячась за моей спиной, Лежит и дышит шар земной, Наивно веря целый день В мою спасительную тень. Как будто все его грехи Я мог бы выплакать в стихи И исповедался бы сам Самолюбивым небесам. Он знает хорошо, что я — Не только искренность моя. Слова чужие, как свои, Я повторяю в забытьи. Он знает, что не так, как с ним, — Мы проще с небом говорим…

В часы ночные, ледяные, Осатанев от маеты, Я брошу в небо позывные Семидесятой широты. Пускай геолог бородатый, Оттаяв циркуль на костре, Скрестит мои координаты На заколдованной горе, Где, как Тангейзер у Венеры, Плененный снежной наготой, Я двадцать лет живу в пещере, Горя единственной мечтой, Что, вырываясь на свободу И сдвинув плечи, как Самсон, Обрушу каменные своды На многолетний этот сон.

Я коснулся сказки Сказка умерла, Ей людская ласка Гибелью была. Мотыльком в метели Пряталась она, На свету летела Около окна. Хлопья снега были Вроде мотыльков, Пущенных на крыльях С низких облаков. Выйду в дали снежные, Слезы по лицу. Сдую с пальцев нежную Белую пыльцу.

Память скрыла столько зла Без числа и меры. Всю-то жизнь лгала, лгала. Нет ей больше веры. Может, нет ни городов, Ни садов зеленых, И жива лишь сила льдов И морей соленых. Может, мир — одни снега, Звездная дорога. Может, мир — одна тайга В пониманье Бога.

Как Архимед, ловящий на песке Стремительную тень воображенья, На смятом, на изорванном листке, Последнее черчу стихотворенье. Я знаю сам, что это не игра, Что это смерть… Но я и жизни ради, Как Архимед, не выроню пера, Не скомкаю развернутой тетради.

Хрустели кости у кустов, И пепел листьев и цветов Посеребрил округу. А то, что не пошло на слом, Толкало ветром и огнем В объятия друг другу. Мне даже в детстве было жаль Лесную выжженную даль, И черный след пожара Всегда тревожит сердце мне. Причиной может быть вполне Сердечного удара. Когда деревья-мертвецы Переплетались, как борцы На цирковой арене, Под черным шелковым трико Их мышцы вздыбились клубком, Застыв в оцепененье. А вечер был недалеко, Сливал парное молоко, Лечил бальзамом раны. И слой за слоем марлю клал И вместо белых одеял Закутывал туманом. Мне все казалось, что они Еще вернутся в наши дни Со всей зеленой силой. Что это только миг, момент, Они стоят, как монумент, На собственной могиле, Что глубоко в земле, в корнях Живет мечта о новых днях, Густеют жизни соки. И вновь в лесу, что был сожжен, Сомкнутся изумруды крон, Поднявшихся высоко.

Ведь взрослому еще слышней Шуршанье уходящих дней — Листочков календарных, Все ярче боль его замет, Все безотвязней полубред Его ночей угарных. А боль? Что делать нынче с ней? Обличье мира все грозней. Научные разгадки Одну лишь смерть земле несут, Как будто близок Страшный Суд И надо бросить прятки. И от ковчеговых кают Ракеты мало отстают В своем стремленье к звездам. И каждый отыскать бы рад На Бетельгейзе Арарат, Пока еще не поздно. Он там причалит на ночлег Свой обтекаемый ковчег, И, слезы вытирая, Там перед новою луной Протянет руки новый Ной, Избавленный от рая, И дунет в чуткую зурну, И дернет тонкую струну, Дрожащую в миноре, И при звездах и при луне На ближней радиоволне Он запоет про горе. И, перемножив ширину Площадки звездной на длину, В уме расчет прикинув, Он снова вспомнит старину И пожалеет ту страну, Которую покинул…

Исчезли, верно, без следа И сказкой кажутся года И выглядят, как небыль, Когда хватало хлеба всем, Когда подобных странных тем Не выносило небо. Когда усталыми людьми, Как на работе лошадьми, Не управляли плетью, Когда в сырой рассветной мгле Не видно было на земле Двадцатого столетья. Когда так много было Мекк И человека человек Назвать пытался братом, Когда не чествовалась лесть И не растаптывалась честь, Не расщеплялся атом.

То расщепленное ядро Нам мира вывернет нутро Гремучую природу. Отяжелевшая вода, Мутясь, откроет без труда Значенье водорода. Липучей зелени листок, Прозрачный розы лепесток — Они — как взрыв — в засаде. И, приподняв покров земной, Мир предстает передо мной Артиллерийским складом. Мы лишь теперь понять могли Все лицемерие земли, Коварство минерала. И облака, и чернозем, Что мы материей зовем, — Все стало матерьялом Убийства, крови и угроз, И кажутся разряды гроз Ребяческой игрушкой. И на опушке в тишине Нам можно сравнивать вполне С любой хлопушкой пушку. Мир в существе своем хранит Завороженный динамит, В цветах таится злоба, И наша сонная сирень Преодолеет сон и лень И доведет до гроба. И содрогнется шар земной, И будет тесно под луной, И задрожит сейсмолог. К виску приблизит пистолет, И Новый грохнется Завет На землю с книжных полок.

В масштабе малом иногда Показывала нам вода Капризы половодья. Сметая зданья и леса, Их возносила в небеса, В небесные угодья. Но это были пустяки, Годились только на стихи. И бедный Всадник Медный, Когда покинул пьедестал, Внезапно сам от страха стал Зеленовато-бледный. Когда же нам концерт давал Какой-нибудь девятый вал — Подобье преисподней, То только на морской волне, Вдруг устремившийся к луне И к милости Господней. Без уваженья к сединам Подчас взрывало сердце нам Отвергнутой любовью. Мы покупали пистолет И завещали наш скелет На доброе здоровье В анатомический музей, А для романтиков-друзей На пепельницу череп. И с честной горечью в крови Мы умирали от любви, Какой теперь не верят… Но эти выпады реки Бывали слабы и мелки И зачастую личны. Такая ж сила, как любовь, Не часто проливала кровь, Удержана приличьем.

Что принимал я сорок лет Лишь за черемуховый цвет, За вербные початки — Все нынче лезет в арсенал — Вполне военный матерьял — Подобие взрывчатки. И это страшное сырье В мое ворвалось бытие В зловещей смертной маске, Готово убивать и мстить, Готово силой рот закрыть Состарившейся сказке. Но я не знаю, как мне жить, И я не знаю, как мне быть: Травиться иль опиться, Когда ядро в любом цветке, В любом точеном лепестке Готово расщепиться.

У нас отнимут желтый клен, У нас отнимут горный склон И капли дождевые. Мы больше не поверим им, Мы с недоверием глядим. Ведь мы еще живые. Мы ищем в мире для себя, Чему бы верили, любя, И наших глаз опорой Не будут лилий лепестки И сжатые в руках реки Задумчивые горы. Но нам оставят пульс планет, Мерцающий небесный свет, Почти что невесомый, Давленье солнца и луны, Всю тяжесть звездной тишины, Так хорошо знакомой. Мы ощущали ярче всех Значенье этих светлых вех, Их странное давленье. И потому для наших мук Оставят только свет и звук До светопреставленья Ведь даже в тысячу веков Нам не исчерпать всех стихов, Просящихся на перья. И, потеряв привычный мир, Мы требуем для арф и лир Особого доверья.

Все то, что знал любой поэт Назад тому пять тысяч лет, Теперь ученый-физик, Едва не выбившись из сил, Лабораторно воскресил, Снабдил научной визой. Ему медали и венки, Забыты древние стихи, Овидия прозренье, Что удивить могло бы свет, Как мог вместить его поэт В одно стихотворенье. И слишком страшно вспоминать, Как доводилось умирать Чудесным тем провидцам. Их отправляли много раз Кончать пророческий рассказ В тюрьму или в больницу. И в наши дни науке дан, Подсказан гениальный план Каким-нибудь Гомером. И озаряют сразу, вдруг, Путь положительных наук Его стихи и вера, Его могущество и власть, Которым сроду не пропасть, Навек не размельчиться, Хотя бы все, что под рукой, Дыша и злобой и тоской, Желало б расщепиться.

И раньше Божия рука Карала мерзости греха, Гнала из рая Еву. И даже землю сплющил Бог, Когда Он удержать не мог Прорвавшегося гнева. Быть может, у природы есть Желанье с нами счеты свесть В физическом явленье За безнаказанность убийц, За всемогущество тупиц И за души растленье. За всю людскую ложь, обман, Природа мстить любой из стран Уже давно готова. За их поруганную честь Готовит атомную месть, Не говоря ни слова.

У всех свое добро и зло, Свой крест и кормчее весло. Но есть закон природы. Что всех, кого не свалит с ног, Тех разгоняет жизни ток К анодам и катодам. Родится жесткий разговор Больному сердцу вперекор О долге и о славе. Но как же сплавить те мечты И надмогильные кресты В кладбищенской оправе? И это, верно, не про нас Тот умилительный рассказ И Диккенса романы. Ведь наши версты велики, Пещеры наши глубоки И холодны лиманы, И в разности температур Гренландии и Эстремадур — Такая есть чрезмерность, Что каждому не хватит сил, Чтоб мог, умел и воскресил Свою былую верность, Чтоб были снова заодно. Не называли жизни дно Благоуханным небом. А если это не дано — Не открывали бы окно, Не подавали хлеба. Ведь даже дружба и семья Служить опорой бытия Подчас уже не могут. И каждый ищет в темноте Своей обманутой мечте Особую дорогу. Мне впору только в петлю лезть, Мне надоели ложь и лесть И рабские поклоны. Но где ж мне отыскать надежд, Чтобы заполнить эту брешь Совместной обороны? И на обрывистом краю Преодолею я свою Застенчивость и робость. Не веря век календарю, Я с удивлением смотрю На вырытую пропасть. Но я туда не упаду, Я удержусь на скользком льду, На тонком и на ломком, Где дует ветер прежних лет И заметает чей-то след Крутящейся поземкой.

Провозглашают петухи Свои наивные стихи, Дерут петушьи глотки, И вздрагивают от волны, Еще удерживая сны, Прикованные лодки. А морю кажется, что зря Их крепко держат якоря Заржавленною цепью, Что нам пора бы плыть туда, Где молча горбится вода Распаханною степью, Где море то же, что земля, Оно похоже на поля С поднятой целиною, Как будто Божия соха, Архангеловы лемеха Копались в перегное, Что, если б лодки настигал На полпути бродячий шквал, Он по добросердечью Их обошел и пощадил, Не закопал бы в мутный ил И сохранил от течи. А если б за живых гребцов В них посадили мертвецов, Отнюдь не самозванцев, Они блуждали б среди шхер Не хуже прочих на манер Летучего Голландца.

Когда-нибудь на тусклый свет Бредущих по небу планет И вытащат небрежно Для опознания примет Скелет пятидесяти лет, Покрытый пылью снежной. Склепают ребра кое-как, И пальцы мне сведут в кулак, И на ноги поставят, Расскажут, как на пустыре Я рылся в русском словаре, Перебирал алфавит, Как тряс овсяным колоском И жизнь анютиным глазком Разглядывал с поляны, Как ненавидел ложь и грязь, Как кровь на лед моя лилась Из незажившей раны. Как выговаривал слова, Какие знают дерева, Животные и птицы, А человеческую речь Всегда старался приберечь На лучшие страницы. И — пусть на свете не жилец — Я — челобитчик и истец Невылазного горя. Я — там, где боль, я — там, где стон, В извечной тяжбе двух сторон, В старинном этом споре.

Не старость, нет, — все та же юность Кидает лодку в валуны И кружит в кружеве бурунов На гребне выгнутой волны. И развевающийся парус, Как крылья чайки, волны бьет, И прежней молодости ярость Меня бросает все вперед. И сохраняющая смелость И гнев галерного раба — Такой сейчас вступает в зрелость Моя горящая судьба. Ее и годы не остудят, И не остудят горы льда, У ней и старости не будет, По-видимому, никогда…

Какою необъятной властью Ты в этот день облечена, Поборница простого счастья, Как мать, как женщина, жена… Но, как ни радуется сердце, А в глубине, на самом дне, Живет упрямство иноверца, Оно заветно только мне. Ты на лице моем не сможешь Разгладить складок и морщин — Тайгой протравленный на коже Рельеф ущелий и лощин. Твоей — и то не хватит силы, Чтоб я забыл, в конце концов, Глухие братские могилы Моих нетленных мертвецов. И, понимая с полуслова Мои желанья и мечты, Готова вся природа снова Вписаться в скорбные листы, Чтоб, выполняя назначенья Моих знахарок и врачей, Она сама была леченьем От одиночества ночей. Здесь суть и высшее значенье, И все покорно служит ей: И шорох трав, и рек теченье, И резкость солнечных лучей. Тому, кто выпросил, кто видел Ее пророческие сны, Людские боли и обиды Бывают вовсе не страшны. И солнце выйдет на заставы, Забыв про камень городской, Сушить заплаканные травы Своей родительской рукой. ……………………………… Во всяком счастье, слишком зрелом, Есть червоточинка, изъян, И только с ним, по сути дела, Оно вмещается в роман. Вулканом трещины застонут, И лава хлынет через край, Тогда чертит рука Мильтона Потерянный и Возвращенный рай. И возмечтать о счастье полном Решались только дураки, Что вспять повертывают волны И шепчут грустные стихи. Во всяком счастье, порознь жданном, Есть неоткрытый материк, Чужая звездная туманность, Непобежденный горный пик. Но, не наскучив восхожденьем, Стремимся к новой высоте, И каждое твое движенье Под стать душевной красоте. Земля нехоженые тропы Оберегает от людей, По гроб напуганных потопом И толкотней ковчежных дней. На устаревшие двухверстки Мы полагаться не должны, И ни Чарджуя, ни Обдорска Нам измеренья не нужны. Мы карту новую начертим Для нашей выдумки — земли, Куда пути сильнее смерти Неотвратимо привели. И в такт лирическим балладам Романса вздрагивает ритм: Она идет со мною рядом И про любовь мне говорит.

Мы дышим тяжело, Мы экономим фразы, Спустившись вниз, в тепло Сгустившегося газа. Но здешний кислород, Расхваленный рекламой, Почти не лезет в рот, Хотя он тог же самый, Который много раз Когда-то мы вдыхали, Еще не пяля глаз На сумрачные дали. Мы ищем на земле Соснового озона, Расцвеченных полей И летнего сезона. Целебный кислород Собрав с лесной опушки, Сосем, прижавши рот К резиновой подушке.

Едва вмещает голова Круженье бреда И эти горькие слова Тверской беседы. Иероглиф могильных плит В дыму метели. Мы сами тоже, как гранит, Оледенели. И лишь руки твоей тепло Внушит надежду, Что будет все, судьбе назло, Таким, как прежде. И мимо слов и мимо фраз Вдвоем проходим, И ты ведешь скупой рассказ Каким-то кодом. И у окна придется мне Пред Новым годом На лунном корчиться огне За переводом. Круженье лет, круженье лиц И снега бисер, Клочки разорванных страниц Последних писем. И одинокий старый храм Для «Всех Скорбящих», И тот, ненужный больше нам, Почтовый ящик.

Чтоб торопиться умирать, Достаточны причины, Но не хочу объектом стать Судебной медицины. Я все еще люблю рассвет Чистейшей акварели, Люблю луны латунный свет И жаворонков трели…

Я с лета приберег цветы Для той могилы, Куда легли бы я и ты Совсем нагими. Но я — я все еще живу, И я не вправе Лечь в эту мертвую траву Себя заставить. Своими я похороню Тебя руками, Я ни слезы не уроню На мерзлый камень. Я повторю твои слова, Твои проклятья, Пускай седеет голова, Ветшает платье. И колют мне глаза кусты, Где без дороги Шагали только я и ты Путями Бога.

Иду, дорогу пробивая Во мгле, к мерцающей скале, Кусты ольховые ломая И пригибая их к земле. И жизнь надломится, как веха Путей оставшихся в живых, Не знавших поводов для смеха Среди скитаний снеговых.

Цветка иссушенное тело Вторично встретилось с весной, Оно худело и желтело, Дрожа под коркой ледяной. Все краски смыты, точно хлором Белели пестрые цветы. Остались тонкие узоры, Растенья четкие черты. И у крыльца чужого дома Цветок к сырой земле приник, И он опасен, как солома, Что может вспыхнуть каждый миг.

Здесь человек в привычной позе Зовет на помощь чудеса, И пальцем, съеденным морозом, Он тычет прямо в небеса. Тот палец — он давно отрезан. А боль осталась, как фантом, Как, если высказаться трезво, Химера возвращенья в дом… И, как на цезарской арене, К народу руки тянет он, Сведя в свой стон мольбы и пени И жалобный оставив тон. Он сам — Христос, он сам — распятый. И язвы гнойные цинги — Как воспаленные стигматы Прикосновения тайги.

В моем, еще недавнем прошлом, На солнце камни раскаля, Босые, пыльные подошвы Палила мне моя земля. И я стонал в клещах мороза, Что ногти с мясом вырвал мне, Рукой обламывал я слезы, И это было не во сне. Там я в сравнениях избитых Искал избитых правоту, Там самый день был средством пыток, Что применяются в аду. Я мял в ладонях, полных страха, Седые потные виски, Моя соленая рубаха Легко ломалась на куски. Я ел, как зверь, рыча над пищей. Казался чудом из чудес Листок простой бумаги писчей, С небес слетевший в темный лес. Я пил, как зверь, лакая воду, Мочил отросшие усы. Я жил не месяцем, не годом, Я жить решался на часы. И каждый вечер, в удивленье, Что до сих пор еще живой, Я повторял стихотворенья И снова слышал голос твой. И я шептал их, как молитвы, Их почитал живой водой, И образком, хранящим в битве, И путеводною звездой. Они единственною связью С иною жизнью были там, Где мир душил житейской грязью И смерть ходила по пятам. И средь магического хода Сравнений, образов и слов Взыскующая нас природа Кричала изо всех углов, Что, отродясь не быв жестокой, Успокоенью моему Она еще назначит сроки, Когда всю правду я пойму. И я хвалил себя за память, Что пронесла через года Сквозь жгучий камень, вьюги заметь И власть всевидящего льда Твое спасительное слово, Простор душевной чистоты, Где строчка каждая — основа, Опора жизни и мечты. Вот потому-то средь притворства И растлевающего зла И сердце все еще не черство, И кровь моя еще тепла.

С годами все безоговорочней Суждений прежняя беспечность, Что в собранной по капле горечи И есть единственная вечность. Затихнут крики тарабарщины, И надоест подобострастье, И мы придем, вернувшись с барщины, Показывать Господни страсти. И, исполнители мистерии В притихшем, судорожном зале, Мы были то, во что мы верили, И то, что мы изображали. И шепот наш, как усилителем Подхваченный сердечным эхом, Как крик, ударит в уши зрителя, И будет вовсе не до смеха. Ему покажут нашу сторону По синей стрелочке компаса, Где нас расклевывали вороны, Добравшись до живого мяса, И где черты ее фантазии, Ее повадок азиатских Не превзошли ль в разнообразии Какой-нибудь геенны адской. Хранили мы тела нетленные, Как бы застывшие в движенье, Распятые и убиенные И воскрешенные к сраженьям. И бледным северным сиянием Качая призрачные скалы, Светили мы на расстоянии Как бы с какого пьедестала. Мы не гнались в тайге за модами, Всю жизнь шагая узкой тропкой, И первородство мы не продали За чечевичную похлебку. И вот, пройдя пути голгофские, Чуть не утратив дара речи, Вернулись в улицы московские Ученики или предтечи.

Когда я остаюсь один, Я вышибаю клином клин, Рисую, словно не нарочно, Черты пугающих картин, Недавно сделавшихся прошлым. Былые боли и тщеты Той молчаливой нищеты Почти насильно заставляю Явиться вновь из темноты Глухого призрачного края. И в укрепленье чьих-то воль Здесь героическую роль Всему дает воспоминанье, Что причиняло раньше боль. Что было горем и страданьем. А мне без боли нет житья, Недаром слышал где-то я, Что лечит раны за могилой Удар целебного копья — Оружья мертвого Ахилла.

Смейся, пой, пляши и лги, Только перстень береги. Ласковый подарок мой Светлою слезой омой. Если ты не веришь мне, При ущербной злой луне Палец с перстнем отруби, В белый снег пролей рубин. И, закутавшись в туман, Помни — это не обман, Не закрыть рассветной мглой Ненаглядный перстень мой. Проведи перед лицом Окровавленным кольцом И закатный перстня цвет Помни много, много лет.

В предсмертных новеньких рубахах В пасхальном пламени свечей Стрельцы готовы лечь на плаху И ожидают палачей. Они — мятежники — на дыбе Царю успели показать Невозмутимые улыбки И безмятежные глаза. Они здесь все — одной породы, Один другому друг и брат, Они здесь все чернобороды, У всех один небесный взгляд. Они затем с лицом нездешним И неожиданно тихи, Что на глазах полков потешных Им отпускаются грехи. Пускай намыливают петли, На камне точат топоры. В лицо им бьет последний ветер Земной нерадостной поры. Они с Никитой Пустосвятом Увидят райский вертоград. Они бывалые солдаты И не боятся умирать. Их жены, матери, невесты Бесслезно с ними до конца. Их место здесь — на Лобном месте, Как сыновьям, мужьям, отцам. Твердят слова любви и мести, Поют раскольничьи стихи. Они — замес того же теста, Закваска муки и тоски. Они, не мудрствуя лукаво, А защищая честь и дом, Свое отыскивают право Перед отечества судом. И эта русская телега Под скрип немазаных осей Доставит в рай еще до снега Груз этой муки, боли всей. В руках, тяжелых, как оглобли, Что к небу тянут напослед, С таких же мест, таких же лобных, Кровавый разливая свет. Несут к судейскому престолу Свою упрямую мольбу. Ответа требуют простого И не винят ни в чем судьбу. И несмываемым позором Окрасит царское крыльцо В национальные узоры Темнеющая кровь стрельцов.

Попрощаться с сонною Москвою Женщина выходит на крыльцо. Бердыши тюремного конвоя Отражают хмурое лицо. И широким знаменьем двуперстным Осеняет шапки и платки. Впереди — несчитанные версты, И снега — светлы и глубоки. Перед ней склоняются иконы, Люди — перед силой прямоты Неземной — земные бьют поклоны И рисуют в воздухе кресты. С той землей она не будет в мире, Первая из русских героинь, Знатная начетчица Псалтыри, Сторож исторических руин. Возвышаясь над толпой порабощенной, Далеко и сказочно видна, Непрощающей и непрощеной Покидает торжище она. Это — веку новому на диво Показала крепость старина, Чтобы верил даже юродивый В то, за что умрет она. Не любовь, а бешеная ярость Водит к правде Божию рабу. Ей гордиться — первой из боярынь Встретить арестантскую судьбу. Точно бич, раскольничье распятье В разъяренных стиснуто руках, И гремят последние проклятья С удаляющегося возка. Так вот и рождаются святые, Ненавидя жарче, чем любя, Ледяные волосы сухие Пальцами сухими теребя.

Скоро мне при свете свечки В полуденной тьме Греть твои слова у печки. Иней на письме. Онемело от мороза Бедное письмо. Тают буквы, точат слезы И зовут домой.

Сотый раз иду на почту За твоим письмом. Мне теперь не спится ночью, Не живется днем. Верю, верю всем приметам, Снам и паукам. Верю лыжам, верю летом Узким челнокам. Верю в рев автомобилей, Бурных дизелей, В голубей почтовых крылья, В мачты кораблей. Верю в трубы пароходов, Верю в поезда. Даже в летную погоду Верю иногда. Верю я в оленьи нарты, В путевой компас У заиндевевшей карты В безысходный час. В ямщиков лихих кибиток, В ездовых собак… Хладнокровию улиток, Лени черепах… Верю щучьему веленью, Стынущей крови… Верю своему терпенью И твоей любви.

Затлеют щеки, вспыхнут руки, Что сохраняют много лет Прикосновения разлуки Неизгладимый, тяжкий след. Их жгучей болью помнит кожа, Как ни продублена зимой. Они с клеймом, пожалуй, схожи, С моим невидимым клеймом, Что на себе всю жизнь ношу я И только небу покажу. Я по ночам его рисую, По коже пальцем обвожу. Мое лицо ты тронешь снова, Ведь я когда-нибудь вернусь, И в память нового былого От старой боли исцелюсь.

Скоро в серое море Ворвется зима, И окутает горы Лиловая тьма. Скоро писем не будет. И моя ли вина, Что я верил, как люди, Что бывает весна.

Четвертый час утра. Он — твой восьмой, Вечерний час. И день, твой — день вчерашний. И ночь, тебя пугающая тьмой, Придет сюда отцветшей и нестрашной. Она в дороге превратится в день, В почти что день. Веленьем белой ночи Деревья наши потеряют тень. И все так странно, временно, непрочно… Она ясна мне, северная ночь, Она безукоризненно прозрачна. Она могла бы и тебе помочь, Тогда б у вас не красили иначе. На вашей долготе и широте Она темна и вовсе не бессонна. Она чужда моей ночной мечте Другого цвета и другого тона.

Февраль — это месяц туманов На северной нашей Земле, Оптических горьких обманов В морозной блистающей мгле. Я женской фигурою каждой, Как встречей чудесной, смущен. И точно арктической жаждой Мой рот лихорадкой сожжен. Не ты ли сошла с самолета, Дороги ко мне не нашла. Стоишь, ошалев от полета, Еще не почувствовав зла. Не ты ли, простершая руки Над снегом, над искристым льдом, Ведешь привиденье разлуки В заснеженный маленький дом.

Скрипач играет на углу А снег метет, И ветер завивает мглу И кружево плетет. Но в этот искрящийся плащ Со своего плеча Мороз, наверно, для тепла Укутал скрипача. Все гуще снег, визгливей плач, Тревожней вой… В него вплетает и скрипач Дрожащий голос свой. И звука гибкая волна Такой тоски полна, Что нам одна она слышна, Скрипичная струна…

Не откроем песне двери, Песня нынче не нужна. Мы не песней горе мерим И хмелеем без вина. Камнем мне на сердце ляжет Гул тяжелый хоровой. Песни русская протяжность, Всхлипы, аханье и вой…

Мы несчастье и счастье Различаем с трудом. Мы бредем по ненастью, Ищем сказочный дом, Где бы ветры не дули, Где бы крыша была, Где бы жили июли И где б не было зла. Этим сказочным домом Бредит каждый, и вот Он находит хоромы Ив хоромы идет. Но усталые взоры Не заметят впотьмах — Это иней узоры Налепил на дверях. Невеселая келья Холодна и темна. Здесь его новоселье Без огня, без вина. Но, согрев своим телом Ледяную кровать, Он решает несмело Все же здесь ночевать. И опять на дорогу Он выходит с утра И помолится Богу, Как молился вчера…

Мы спорим обо всем на свете Затем, что мы — отцы и дети, И, ошалев в семнадцать лет, В угрозы улицы поверив, К виску подносим пистолет Иль хлопаем на память дверью. Но, испугавшись новизны, В которой чуем неудачу, Мы видим дедушкины сны, Отцовскими слезами плачем.

Мне что ни ночь — то море бреда. Без лампы, в полной темноте Мне чудится, что я все еду Навстречу узнанной мечте. И мне мерещится — все реки, Как в океан, втекают в дверь, Чтоб сжалось сердце человека Всей невозвратностью потерь. Как будто прорвана плотина, Вода становится мутней, Всплывают водоросли, тина, Обломки старых кораблей. И мира некая изнанка, Его задворок грязь и муть Ко мне вернется спозаранку, И ни минуты не уснуть. Но расступившиеся волны Дорогу открывают мне. Спасения блаженством полный, Живым шагаю в тишине. Не гидравлическим насосом От затопленья я спасен. Мне Моисей дорожный посох Бросает в океанский сон.

Растворила таежные двери, Распахнула руками кусты. Заметались тревожные звери, Тополей встрепенулись листы. И захлопали крыльями птицы, Затрясли головами цветы. Ты пришла, понимаю, проститься, Но зачем же так ласкова ты. Звери раньше меня угадали, Что на сердце таится твоем. Они знать не хотят оправданий, Нас с тобой оставляют вдвоем. Зазвенят на тебе ожерелья И браслеты твои зазвенят. Чья ж вина в том, что мы постарели, Да и есть ли такая вина? Ты скажи мне последнее слово, Пока солнце еще не зашло, Без обмана, без всяких уловок, Что же все-таки произошло? Ты скажи — успокоятся птицы, Станет шелковой злая трава. В свои норы зверье возвратится, Они все еще верят в слова. Ты скажи — и не будет обмана В дружелюбном пожатье руки. Ты скажи — и не будет тумана, Поднимающегося от реки. Повтори же заклятье Навина, Солнце в небе останови, Чтоб я верил хотя б вполовину Увереньям твоим в любви.

Лес гнется ветровым ударом. И каждый ясень, каждый клен Дрожит и стонет, как гитара, И сам гитарой бредит он. Ведь у него не только юность, А даже старость на уме. И для нее-то рвутся струны, Остатки звуков в полутьме. Еще вчера при невниманье Он пошумел бы и затих. И я б не знал его страданий, И он не чувствовал моих. А нынче он сам-друг со мною И даже просится в родство. Его сочувствие земное — Лекарство, а не колдовство.

Засыпай же, край мой горный, Изогнув хребет. Ночью летней, ночью черной, Ночью многих лет. Чешет ветер, как ребенку, Волосы ему, Светлой звездною гребенкой Разрывая тьму. И во сне он, как собака, Щурит лунный глаз, Ожидая только знака Зарычать на нас.

Зима уходит в ночь, и стужа От света прячется в леса. И в колеи дорожной лужах Вдруг отразились небеса. И дым из труб, врезаясь в воздух, Ослабевая в высоте, Уже не так стремится к звездам, И сами звезды уж не те, Что раньше призрачным мерцаньем Всю ночь нам не давали спать. И только в силу расстоянья — Умели вышнее внушать. Как те далекие пророки, Чья сила все еще жива, Что на стене рукою рока Писали грозные слова. И звезды здесь, порою вешней, Не так, как прежде, далеки. Они, как горы наши, — здешни И неожиданно мелки. Весною мы гораздо ближе Земле — и теплой и родной, Что некрасивой, грязной, рыжей Сейчас встречается со мной. И мы цветочную рассаду Тихонько ставим на окно — Сигнал весне, что из засады Готова выскочить давно.

Дождя невидимою влагой Обмыта пыльная рука, И в небе белом, как бумага, В комки катают облака. Вся пожня ежится от стужи, Сырой щетинится травой И зябко вздрагивают лужи От каждой капли дождевой. И ветер, встретив пешехода, Толкает с хода прямо в грудь, Сменить торопится погоду И светом солнечным блеснуть.

Там где-то морозом закована слякоть, И крепость не будет взята Там где-то весны захлебнулась атака В березовых черных кустах. В обход поползло осторожное лето И вот поскользнулось на льду. И катится вниз по окраине света, Краснея у всех на виду…

На краю лежим мы луга У зажженного костра, И деревья друг за другом Исчезают до утра. Визг рязанского страданья Прорезает тишину. Все свиданья, ожиданья И рыданья на луну. Комары поют в два тона, Ухо режут без ножа Насекомых и влюбленных Как от песни удержать? Слышен тише вполовину После всех денных трудов Звук развернутой пружины Заведенных оводов. Под ногой жужжит, тревожит, Запоздавшая пчела И цветок найти не может — Помешала сбору мгла. Мыши, слепы и крылаты, Пролетают над огнем, Что они притом горбаты, Кто подумал бы о том. Им не надо опасаться, Что сучок ударит в глаз. Тайну радиолокаций Мыши знают лучше нас. Вот и все, пожалуй, звуки, Что содержит тишина Их достаточно для муки, Если хочешь только сна

Остановлены часы Каплей утренней росы. Я стряхнул ее с цветка, С расписного лепестка. Напряженьем росных сил Я часы остановил Время, слушаясь меня, Не начнет сегодня дня. Здесь со мной лесной рассвет, И домой дороги нет.

Откинув облачную крышку, Приподнимают небосвод. И ветер, справившись с одышкой, Из моря солнце достает. И первый луч скользнет по морю И птицу белую зажжет. И, поднимаясь выше — в горы, Гранита вытирает пот…

Дальней лодки паруса Тянет ветер в небеса. И завязла в валунах Одинокая волна. Крылья птиц и крылья волн, Задевающие мол, Парохода резкий бас, Отгоняющий баркас. Хруст намокшего песка Под давленьем каблука. И веселый детский смех Там, где радоваться — грех.

Что стало близким? Что далеким? У всех прохожих на виду Я подержу тебя за локоть, В метели улиц проведу. Я не подам тебе и виду, Что я отлично знаю сам, Как тяжело беречь обиду, Не доверяя небесам. И мы идем без всякой цели. Но, выходя на лунный свет, Мы улыбнемся вслед метели, Что не могла сдержать секрет.

Деревья зажжены, как свечи, Среди тайги. И горы сломаны на печи, На очаги. Вот здесь и мне горящей вехой Намечен путь, Сквозь путешествия помеху, Тумана муть. И, как червяк, дорога вьется Через леса Со дна библейского колодца На небеса. И недалекая равнина, Глаза раскрыв, Глядит тоскливо и ревниво На этот миф. Казалось ей, что очень скоро Настанет час — Прикроют взорванные горы Умерших нас. Но, зная ту тщету столетий, Что здесь прошли, Тщету борьбы зимой и летом С душой земли, Мы не поверили в надежды, В равнины бред. Мы не сильней, чем были прежде За сотни лет.

Пред нами русская телега, Наш пресловутый примитив, Поэтов альфа и омега, Известный пушкинский мотив. Запряжка нынче необычна. В оглобли, пятясь, входит бык. И равнодушье видно бычье И что к телеге он привык. Вздувая розовые ноздри, Ременным сжатые кольцом, Храпит и втягивает воздух — Не распрощается с крыльцом. И наконец вздохнет глубоко, Скосит по-конски бычий глаз, Чтоб, начиная путь далекий, В последний раз взглянуть на нас. А впереди, взамен каюра, Якут шагает налегке, Иль, подстелив оленью шкуру, Верхом он едет на быке. Ну что ж! Куда нам мчаться рысью, Какой отыскивать уют. Плетутся медленно и мысли, Но от быков не отстают.

Нет, тебе не стать весною Синеокою, лесною, Ни за что не стать. Не припомнить то, что было, Только горько и уныло Календарь листать. Торопить движенье суток Хриплым смехом прибауток, Грубою божбой. И среди природы спящей Быть не только настоящей, Но самой собой.

Я, как рыба, плыву по ночам, Поднимаясь в верховье ключа. С моего каменистого дна Мне небес синева не видна. Я не смею и двинуться дном Разговорчивым сумрачным днем И, засыпанный донным песком, Не могу шевельнуть плавником. Пусть пугает меня глубина. Я, пока пролетает волна, Постою, притаившись в кустах, Пережду набегающий страх. Так, течению наперерез Поднимаюсь почти до небес, Доплыву до истоков реки, До истоков моей тоски.

Изменился давно фарватер, И опасности велики Бесноватой и вороватой Разливающейся реки. Я простой путевой запиской Извещаю тебя, мечта. Небо низко, и скалы близко, И трещат от волны борта. По глубинным судить приметам, По кипению пузырьков Могут лоцманы — и поэты, Если слушаться их стихов.

Мне одежда Гулливера Все равно не по плечу, И с судьбою Агасфера Я встречаться не хочу. Из окошка общих спален Сквозь цветной рассветный дым Я лицом повернут к далям И доверюсь только им. В этом нервном потрясенье, В дрожи пальцев, рук и век Я найду свое спасенье, Избавление навек. Это — мизерная плата За сокровище во льду, Острие штыка солдата И заветную руду.

В староверском дому я читаю Шекспира, Толкованье улыбок, угрозы судьбе. И стиху откликается эхо Псалтыри В почерневшей, продымленной темной избе. Я читаю стихи нараспев, как молитвы. Дочь хозяина слушает, молча крестясь На английские страсти, что еще не забыты И в избе беспоповца гостят. Гонерилье осталась изба на Кубани. Незамужняя дочь разожгла камелек. Тут же сушат белье и готовится баня. На дворе леденеют туши кабаньи… Облака, как верблюды, качают горбами Над спокойной, над датской землей.

Луна свисает, как тяжелый Огромный золоченый плод, С ветвей моих деревьев голых, Хрустальных лиственниц — и вот Мне кажется — протянешь руку, Доверясь детству лишний раз, Сорвешь луну — и кончишь муку, Которой жизнь пугает нас.

Вечор стояла у крылечка, Одета пылью золотой, Вертела медное колечко Над потемневшею водой. И было нужно так немного: Ударить ветру мне в лицо, Вернуть хотя бы с полдороги На это черное крыльцо.

По стенке шарит желтый луч, Раздвинувший портьеры, Как будто солнце ищет ключ, Забытый ключ от двери. И ветер двери распахнет, И впустит птичье пенье, Всех перепутавшихся нот Восторг и нетерпенье. Уже, взобравшись на скамью Иль просто на подклетье, Петух, как дьякон ектенью, Заводит многолетье. И сквозь его «кукареку», Арпеджио и трели Мне видно дымную реку, Хоть я лежу в постели. Ко мне, скользка и холодна, Едва я скину платье, Покорно кинется волна В горячие объятья. Но это — лишь в полубреду, Еще до пробужденья. И я купаться не пойду, Чтобы не встретились в саду Ночные привиденья. А ветер покидает дом, Пересчитав посуду, Уже пронесся над прудом, Уже свистит повсюду. Перебирает воду он, Как клавиши рояля, Как будто он открыл сезон В моем концертном зале. И нынче летом — на часах Ты, верно, до рассвета, Ты молча ходишь в небесах, Подобная планете. Облокотившись на балкон, Как будто на свиданье, Протягивает лапы клен К любимому созданью. И ты стоишь, сама лучась В резной его оправе. Но даже дерево сейчас Тебя задеть не вправе. Всю силу ревности моей И к дереву и к ветру Своим безмолвием залей, Своим блаженным светом. И ветер рвет твои чулки С веревки возле дома. И, как на свадьбе, потолки На нас крошат солому.

Неосторожный юг Влезает нам в тетради И солнцем, как утюг, Траву сырую гладит… Свет птичьего пера, Отмытого до блеска, И дятла — столяра Знакомая стамеска. Проснувшихся стихов И тополей неспящих, Зеленых языков, Шуршащих и дразнящих, Мой заоконный мир, Являйся на бумагу, Ходи в тиши квартир Своим звериным шагом. Иль лебедем склонись, Как ледяная скрипка, С небес спускаясь вниз Размеренно и гибко. Вся комната полна Таким преображеньем, И ночи не до сна От слез и напряженья. Но в мире место есть, Где можно спозаранку Раскинуть эту смесь, Как скатерть-самобранку.

Какой заслоню я книгой Оранжевый небосвод, Свеченье зеленое игол, Хвои заблестевший пот, Двух зорь огневое сближенье, Режущее глаза. И в капле росы отраженье Твоей чистоты, слеза.

Я разорву кустов кольцо, Уйду с поляны. Слепые ветки бьют в лицо, Наносят раны. Роса холодная течет По жаркой коже, Но остудить горячий рот Она не может. Всю жизнь шагал я без троны, Почти без света. В лесу пути мои слепы И неприметны. Заплакать? Но такой вопрос Решать же надо. Текут потоком горьких слез Все реки ада.

Ведь только длинный ряд могил — Мое воспоминанье, Куда и я бы лег нагим, Когда б не обещанье Допеть, доплакать до конца Во что бы то ни стало, Как будто в жизни мертвеца Бывало и начало.

Приподнятый мильоном рук, Трепещущих сердец Колючей проволоки круг, Терновый твой венец. Я все еще во власти сна, Виденья юных лет. В том виновата не луна Не лунный мертвый свет. Не еле брезжащий рассвет, Грозящий новым днем, Ему и места даже нет В видении моем.

Я, как Ной, над морской волною Голубей кидаю вперед, И пустынною белой страною Начинается их полет. Но опутаны сетью снега Ослабевшие крылья птиц, Леденеют борта ковчега У последних моих границ. Нет путей кораблю обратно, Он закован навек во льду, Сквозь метель к моему Арарату, Задыхаясь, по льду иду.

Бог был еще ребенком, и украдкой От взрослых Он выдумывал тайгу: Он рисовал ее в своей тетрадке, Чертил пером деревья на снегу, Он в разные цвета раскрашивал туманы, Весь мир был полон ясной чистоты, Он знать не знал, что есть другие страны, Где этих красок может не хватить. Он так немного вылепил предметов: Три дерева, скалу и несколько пичуг. Река и горные непрочные рассветы — Изделье тех же неумелых рук. Уже не здесь, уже как мастер взрослый, Он листья вырезал, Он камни обтесал, Он виноградные везде развесил гроздья, И лучших птиц Он поселил в леса. И, надоевшее таежное творенье Небрежно снегом закидав, Ушел варить лимонное варенье В приморских расписных садах. Он был жесток, как все жестоки дети: Нам жить велел на этом детском свете.

Живого сердца голос властный Мне повторяет сотый раз, Что я живу не понапрасну, Когда пытаюсь жить для вас. Я, как пчела у Метерлинка, Как пресловутая пчела, Которой вовсе не в новинку Людские скорбные дела. Я до рассвета собираю, Коплю по капле слезный мед, И пытке той конца не знаю, И не отбиться от хлопот. И чем согласней, чем тревожней К бумаге просятся слова, Тем я живу неосторожней И горячее голова.

Согнулась западня Под тяжестью синицы, И вся ее родня Кричит и суетится. И падает затвор Нехитрого снаряда, А я стою, как вор, И не спускаю взгляда С испуганных пичуг И, вне себя от счастья, Разламываю вдруг Ловушку ту на части. И в мертвой тишине, В моем немом волненье, Я жду, когда ко мне Приблизятся виденья. Как будто Васнецов Забрел в мои болота, Где много мертвецов И сказке есть работа. Где терем-теремок — Пожалуй, по созвучью — Назвал тюрьмою Бог, А не несчастный случай. Где в заводях озер Зеленых глаз Алены Тону я до сих пор — Охотник и влюбленный. Где, стоя за спиной Царевича Ивана, Объеду шар земной Без карты и без плана. Уносит серый волк К такой стране нездешней, Где жизнь — не только долг, Но также и надежда. В морщинах скрыта грусть, Но я не беспокоюсь. Я солнцем оботрусь, Когда росой умоюсь…

Замлела в наступившем штиле Вся в белых рубчиках вода, Как будто жизнь остановили На синем море навсегда. Быть может, это пароходы, Как паровые утюги, Разгладили морские воды В гладильне матушки-тайги, Чтоб на полночной гофрировке, Средь мелких складок волновых, Рыбачьей лодке дать сноровку Держаться до сих пор в живых. Перетерпевшая все шквалы, Вчерашний грохот штормовой, Девятым вымытая валом, Она живой плывет домой. Плывет на некий берег дальний, Еще невидимый пока, Ища в ночи причалов скальных И заезжая в облака.

Под Новый год я выбрал дом, Чтоб умереть без слез. И дверь, оклеенную льдом, Приотворил мороз. И в дом ворвался белый пар И пробежал к стене, Улегся где-то возле нар И лижет ноги мне. Лохматый пудель, адский дух, Он изменяет цвет; Он бел, как лебединый пух, Как новогодний дед. В подсвечнике из кирпича, У ночи на краю, В углу оплывшая свеча Качала тень мою. И всем казалось — я живой, Я буду есть и пить, Я так качаю головой, Что собираюсь жить. Сказали утром наконец, Промерзший хлеб деля: Быть может, — он такой мертвец, Что не возьмет земля! Вбивают в камни аммонал, Могилу рыть пора. И содрогается запал Бикфордова шнура. И без одежды, без белья, Костлявый и нагой, Ложусь в могилу эту я, Поскольку нет другой. Не горсть земли, а горсть камней Летит в мое лицо. Больных ночей, тревожных дней Смыкается кольцо.

Здесь первым искренним стихом Я разжигал костер, И пепел от людей тайком В ладонях я растер. Но, отогревшись, я не мог Припомнить этих жарких строк. И если снова тяжела Рука колючих вьюг, И если мертвый холод зла Опять стоит вокруг, Я снова — в новую пургу — Костер стихами разожгу.

К так называемой победе, Назло медведю и лисе, Проеду на велосипеде Вдоль по обочинам шоссе. И вот земли-стенографистки Рассказ на глине и песке: Ее предсмертная записка, Забытая невдалеке, Зарытая в дорожных ямах, В геологических шурфах. Все, что не высказалось прямо, Закоченело на губах… Но кто прочтет иероглифы, Какой придет Шамполион, Чтоб разгадать глухие мифы, — Услышать человечий стон.

В сияющем известняке, В граните черно-буром, Гора спускается к реке, Зажав подснежники в руке, Навстречу людям хмурым. Остановившись над ключом, Как и во время оно, Она не грезит нипочем Ни силикатным кирпичом, Ни железобетоном.

Он сменит без людей, без книг, Одной природе веря, Свой человеческий язык На междометья зверя. Руками выроет ночлег В хрустящих листьях шалых Тот одичалый человек, Интеллигент бывалый. И выступающим ребром Натягивая кожу, Различья меж добром и злом Определить не может. Но вдруг, умывшись на заре Водою ключевою, Поднимет очи он горе И, точно волк, завоет…

Ты лжешь, что, запрокинув голову, Я синий воздух жадно пью, — Небес расплавленное олово В июле в глотку льют мою, Чтобы себя не выдал голосом, Чтоб удивляться перестал, Чтобы похожи были волосы На этот льющийся металл.

Возможно ль этот тайный спор Меня с самим собою Простому сердцу вперекор — Назвать моей судьбою? Возможно ль подчиниться мне Какой-то тяжкой силе, Чтобы не изнутри — извне Пришла и воскресила? Или спасенье только есть В мечтаниях бродяги, В оберегаемых, как честь, Клочках моей бумаги.

Все соловьи осоловели И не рокочут ввечеру, Они уж целых две недели В плетеной нежатся постели На охлаждающем ветру. Колючим колосом усатым Трясет раскормленный ячмень, И день малиной ноздреватой, Черносмородинным агатом Синиц заманивает в тень. Здесь сущий рай для птиц бездомных, Для залетевших далеко, Им от прохлады полутемной В кустах, достаточно укромных, Бывает на сердце легко. И я шепчу стихи синицам, Губами тихо шевеля, И я разыгрываю в лицах, В зверях, растениях и птицах, Что сочинила мне земля. Она к моей спине прижалась И мне готова передать Все, что в душе у ней осталось, Всю нерастраченную малость — Всю неземную благодать. Жарой коробятся страницы, Тетрадка валится из рук, И в поле душно, как в больнице, И на своих вязальных спицах Плетет ловушку мне паук. И мотыльки щекочут щеку, Перебивая мой рассказ, И на ветру скрипит осока, И ястреба кружат высоко, Меня не упуская с глаз.

Смешались облака и волны, И мира вывернут испод, По трещинам зубчатых молний Разламывается небосвод. По желтой глиняной корчаге Гуляют грома кулаки, Вода спускается в овраги, Держась руками за пеньки. Но, в сто плетей дубася тело Пятнистой, как змея, реки, Гроза так бережно-умело Цветов расправит лепестки. Все то, что было твердой почвой, Вдруг уплывает из-под ног, И все земное так непрочно, И нет путей и нет дорог. Пока прохожий куст лиловый Не сунет руку сквозь забор, И за плечо не остановит, И не завяжет разговор. И вот я — дома, у калитки, И все несчастья далеки, Когда я, вымокший до нитки, Несу за пазухой стихи. Гнездо стихов грозой разбито, И желторотые птенцы Пищат, познав крушенье быта, Его начала и концы.

Тайга молчальница от века И рада быть глухонемой, Она не любит человека И не зовет его домой. Ей благозвучней вопли сычьи, Чем нарушающее сон Крикливое косноязычье Всех человеческих племен. Но если голосом ребенка Попросят помощи у ней, Она тотчас бежит вдогонку И будет матери нежней. Она заманит чудесами, Грозы покажет фейерверк И птиц над черными лесами, Шутя, подбрасывает вверх. Раскрашенные безделушки Цветов качает на лугу. У ней и камни — погремушки… Алмазы брошены в снегу. А гам, смещая все масштабы, Со здравым смыслом не в ладу, Смущает взрослым душу, дабы Потом не жечь ее в аду. И в этих знаках, в этих жестах Воинствующей немоты Я вижу истинное место Моей ребяческой мечты. Тайга смещает все масштабы И наши путает пути, Хотя воистину могла бы Сердечно к взрослым подойти. И тот, кто, в сущности, не молод, Кто, безусловно, не юнец, Тот видит лишь гранит и холод, Что достигает дна сердец. И в снеговом однообразье Гора проходит за горой. Уж лучше б вымазала грязью, Землей испачкала сырой. А здесь лишь камень известковый И снег небесной чистоты, И мы горды такой обновой, Таким подобием мечты.

Пахнут медом будущие бревна — Бывшие деревья на земле, Их в ряды укладывают ровно, Подкатив к разрушенной скале. Как бесславен этот промежуток, Первая ступень небытия, Когда жизни стало не до шуток, Когда шкура ближе всех — своя. В соснах мысли нет об увяданье, Блещет светлой бронзою кора. Тем страшнее было ожиданье Первого удара топора. Берегли от вора, от пожара, От червей горбатых берегли — Для того внезапного удара, Мщенья перепуганной земли. Дескать, ждет их славная дорога — Лечь в закладке первого венца, И терпеть придется им немного На ролях простого мертвеца. Чем живут в такой вот час смертельный Эти сосны испокон веков? Лишь мечтой быть мачтой корабельной, Чтобы вновь коснуться облаков!

Он из окна своей квартиры С такой же силой, как цветы, Вдыхает затхлый воздух мира, Удушье углекислоты. Удушье крови, слез и пота, Что день-деньской глотает он, Ночной таинственной работой Переплавляется в озон. И, как источник кислорода, Кустарник, чаща и трава, Растут в ночи среди народа Его целебные слова. Он — вне времен. Он — вне сезона. Он — как сосновый старый бор, Готовый нас лечить озоном С каких-то очень давних пор. Нам все равно — листы ли, листья — Как называется предмет, Каким — не только для лингвистов — Дышать осмелился поэт. Не грамматические споры Нас в эти горы завлекли — Глубокое дыханье бора Целительницы земли.

Темное происхожденье Наших песен и баллад — Давнего грехопаденья Неизбежный результат. С тем же, кем была когда-то Жизнь оплодотворена, В этот властный миг расплаты Как бы соединена. Что доношено до срока, До бессонниц января, Что рождается в потоке Слез и слов у фонаря На коробке папиросной, Подстеленной кое-как, На листке, а то и просто На газеты уголках, То, что вовсе ждать не может, Шага не дает шагнуть, То, что лезет вон из кожи И чего нельзя вернуть. Ты отрежешь пуповину, В темноте остановясь, Станет легче вполовину — Лишь порвется эта связь. И, покончив с полубредом Этих самых древних мук, Втопчешь в снег клочки последа И оглянешься вокруг… ……………………………… Много лет пройдет. И песне Снова встретиться с тобой, Может быть, нужней и лестней, Чем наследнице любой. Вот она идет по тропке, Опустивши долу взгляд, Неуверенно и робко И со сверстницами в ряд. Ты глядишь, не понимая, Кто она в твоей судьбе, Вся теперь как бы чужая, Незнакомая тебе. Где-то в давке, в книжной лавке Разглядишь, в конце концов, Бывшей золушки-чернавки Позабытое лицо. И по родинкам, приметам, По разрезам губ и глаз Ты узнаешь дочь поэта В первый и последний раз.

Над трущобами Витима, Над косматою землей, Облаков зловещих мимо Я лечу к себе домой. И во чреве самолета, Как Иона у кита, Я прошу у шеф-пилота: Ради Господа Христа, Донеси меня до юга, Невредимым донеси, Пусть меня забудет вьюга Хоть на месяц на Руси. Я срисовывал бы чащи, Только в них войдет гроза, Солнцу б я как можно чаще Попадался на глаза. В посрамленье злой мороки, В просветление ума, Я б успел составить строки, Что шептала мне зима. Перед аэровокзалом Горло сдавит тошнота: Снова — пропасти, провалы, Под ногами — пустота. У меня сейчас воочью, А не только между строк, — Неустойчивую почву Выбивают из-под ног. Вижу, как, вращая крылья, Самолетный вьется винт, С давней раны, с давней боли Мне разматывают бинт. Открывая, обнажая, Растревоженная вновь, Чтоб могла рука чужая Разодрать ту рану в кровь. Там, в своей пурге-тумане, Мне не стоило труда Кровь любой подобной раны Удержать кусками льда. Я стою, не веря в лето, И искать не знаю где Медицинского совета, Чтоб помочь моей беде. Но твое рукопожатье Так сердечно горячо; Птицы ситцевого платья Мне садятся на плечо. И знакомое лекарство Тихо капает из глаз — Драгоценное знахарство, Исцеляющее нас. Вот я таю, как ледышка, От проклятых этих слез, Душу мне еще не слишком Остудил земной мороз.

Скрипка, как желтая птица, Поет на груди скрипача; Ей хочется двигаться, биться, Ворочаться у плеча. Скрипач ее криков не слышит, Немыми толчками смычка Он скрипку все выше, все выше Забрасывает в облака. И в этой заоблачной выси Естественный климат ее, Ее ощущенья и мысли — Земное ее бытие. Но всякий, имеющий уши, Да слышит отчаянья крик, Который нам в уши обрушит До слез побледневший старик. Он — гения душеприказчик, Вспотевший седой виртуоз, Пандоры окованный ящик Он в зал завороженный внес. Он смело сундук открывает Одним поворотом ключа, Чтоб нас отогнали от рая Видения скрипача. Чтоб после небесной поездки Вернуться на землю опять И небу чужому в отместку Заплакать и загоревать. И мы, возвращаясь к земному, Добравшись по старым следам К родному знакомому дому, Мы холод почувствуем там. Мы чем-то высоким дышали. Входили в заветную дверь… Мы многое людям прощали, Чего не прощаем теперь.

Мы гуляем средь торосов В голубых лучах луны, Все проклятые вопросы, Говорят, разрешены. Но луна, как пряник мятный, Детский пряник ледяной, Вдруг покатится обратно, И — покончено с луной. И, встревоженное чудом, Сердце дрогнет у меня, Я достану из-под спуда, Из подполья злого дня, Все, что плакало и пело, Путевую жизни нить, Что своим усталым телом Я пытался заслонить От чужих прикосновений, От дурных тяжелых глаз, Откровенных нападений И двусмысленности фраз. Наступает тихий вечер, Звезды тают на снегу. И породой человечьей Я гордиться не могу.

Среди холодной тьмы Мы — жертвы искупленья. И мы — не только мы, А капелек сцепленье. Стакан поставь в туман, Тянущийся по саду, И капли на стакан Тотчас, как дождь, осядут. Стакан сберег тепло, Ему родное снится, И мутное стекло Слезой засеребрится.

Я здесь живу, как муха, мучась, Но кто бы мог разъединить Вот эту тонкую, паучью, Неразрываемую нить? Я не вступаю в поединок С тысячеруким пауком, Я рву зубами паутину, Стараясь вырваться тайком. И, вполовину омертвелый, Я вполовину трепещу, Еще ищу живого дела, Еще спасения ищу. Быть может, палец человечий Ту паутину разорвет, Меня сомнет и искалечит И все же на небо возьмет.

Кому-то нынче день погожий, Кому — томящая жара, А я, наверно, проморожен Тайгой до самого нутра. И мне все кажется, что лето Напрасно силы бережет, Напрасно раскаленным светом Дотла всю землю не сожжет…

Клен и рослый и плечистый В дрожи с головы до пят, Перепуганные листья До рассвета шелестят. Их протягивает лето, И холодный ветерок Отрывает, как билеты, И бросает на песок. И по железнодорожной Желтой насыпи крутой Их сметает осторожно В ямы с мутною водой. Это — право пешехода Разбираться, чье нужней, Чье полезней — время года Весен или осеней, И похваливать погоду, Размышляя не о ней.

Приходят с улиц, площадей, Все глохнет, как в лесном загоне, Ладони будто бы людей Моей касаются ладони. И мне, пожалуй, все равно, Что тут — мечта и что — обманы, Я вижу темное вино, Уже разлитое в стаканы. Я вижу женщины глаза, Которых чище не бывает; И непослушная слеза Напрасно зренье застилает…

Она еще жива, Расея, Опаснейшая из Горгон, Заржавленным щитом Персея Не этот облик отражен. Химер, ничуть не виноватых, Кентавров рубит сгоряча, Он голову родного брата Надел на острие меча. В ушах героя шум победы, Он пьяный мед, как воду, пьет, И негритянка Андромеда Лиловый подставляет рот… Но дом Горгон находит Муза, И — безоружная — войдет, И поглядит в глаза Медузе, Окаменеет — и умрет.

Я нынче с прежнею отвагой Все глубже, глубже в темный лес Иду. И прибавляю шагу, Ища не знаний, но чудес. И по тропе, глухой и личной, Войду в такую тишину, Где нынче всю породу птичью Еще с утра клонит ко сну.

Затерянный в зеленом море, К сосне привязанный, стою, Как к мачте корабля, который Причалит, может быть, в раю. И хвои шум, как шум прибоя, И штормы прячутся в лесу, И я земли моей с собою На небеса не унесу…

Сплетают ветви полукруг Трепещущего свода. Под тысячей зеленых рук На четырехугольный луг Ведет меня природа. Иду — уже не в первый раз Под триумфальной аркой. А луг — пока хватает глаз — Конвертом кажется сейчас, Весь в разноцветных марках. И каждый вылеплен цветок В почтовом отделенье. И до востребования мог Писать мне письма только Бог Без всякого стесненья.

Вечерней высью голубою До дна пропитана река. Клочками порванных обоев Свисают с неба облака. И в опустевшую квартиру По тропке горной я вхожу И в первый раз согласье мира С моей душою нахожу.

В мозгу всю ночь трепещут строки, И вырываются из сна Признанья, жалобы, намеки, Деревья, листья и луна. И песне миг до появленья, И кажется, теперь она Одним физическим движеньем Рукою будет рождена. Казалось, мускулами кисти, Предплечья, локтя и плеча Я удержал бы всплески листьев И трепет лунного луча. Но, спугнутые светом спички, Слова шарахаются прочь, Звериным верные привычкам, Предпочитают мрак и ночь. И песня, снившаяся ночью, Как бы я небо ни просил, Со мною встретиться воочью Не может, не имеет сил.

Потухнут свечи восковые В еще не сломанных церквах, Когда я в них войду впервые Со смертной пеной на губах. Меня несут, как плащаницу, Как легкий шелковый ковер. И от врачей и от больницы Я отвращу свой мутный взор. И тихо я дышу на ладан, Едва колебля дым кадил. И больше думать мне не надо О всемогуществе могил.

Я видел все: песок и снег, Пургу и зной. Что может вынесть человек — Все пережито мной. И кости мне ломал приклад, Чужой сапог. И я побился об заклад, Что не поможет Бог. Ведь Богу, Богу-то зачем Галерный раб? И не помочь ему ничем, Он истощен и слаб. Я проиграл свое пари, Рискуя головой. Сегодня — что ни говори, Я с вами — и живой.

Ушло почтовой бандеролью, С каким-то траурным клеймом Все то, что было острой болью И не бывало вовсе сном. Скорей бессонницей, пожалуй, Или рискованной игрой, Затеянной метелью шалой Земною зимнею порой. Со мною, все еще мальчишкой, Еще витавшим в облаках, Ушло все то, что было слишком И не удержано в руках, Что было вырванной страницей Из сердца, что меня потом Чуть не направило в больницу, В ближайший сумасшедший дом. Все малолетнее, родное И так тревожен дальний путь, Что сердце вздрагивает, ноет И до утра не даст уснуть.

Кто домик наш, подруга, Назвал пустой мечтой, Обвел Полярным кругом, Магической чертой? Кто дверь в него, подруга, Заколотил крестом, Завеял дымной вьюгой В урочище пустом? И хохотало эхо Среди немых лесов, Как радиопомеха Для наших голосов. Какое же страданье Готовят нам за то, Что, людям в назиданье, Доверием свиданья Мы стерли быль в ничто?

Бродят ночью волчьей стаей, К сердцу крадутся слова Вой звериный нарастает, Тяжелеет голова. Я запомнил их привычку Подчинения огню Я возьму, бывало, спичку, Их от сердца отгоню. Изловлю в капкан бумажный И при свете, при огне Я сдеру с них шкуру даже И распялю на стене. Но, едва глаза закрою И залягу в темноту, Вновь разбужен волчьим воем, И опять невмоготу. И не будет мне покоя Ни во сне, ни наяву Оттого, что этим воем, Волчьим воем — я живу.

Я мальчиком умру, И, верно, очень скоро. На ангельском пиру Я слышал разговоры, Что, дескать, на земле Таким не будет места. Напрасно столько лет Их молча ждут невесты. От этих женихов Невестам мало проку, Дорогою стихов Они зайдут далеко. Им взрослыми не стать, Не выучиться жизни Их детская мечта Не обретет отчизны

Не успокоит, не согреет, Не утишит обид и бед Зари, смешавшейся с кипреем, Малиновый тяжелый цвет. О, потерпи еще немного, Слезой стеклянною блесни, Слабеющие руки Бога Над горизонтом подними, Чтоб, каменея в двоеперстном Благословляющем кресте, Он был, как твой двойник и сверстник, В рожденье, жизни и мечте…

Вся даль весенняя бродила, По всей земле искала брод. Деревья терла пенным мылом И их несла в водоворот. Исторгнутые смертной мукой, Прощанья слышались слова. И корни, как чудовищ руки, Тянули к небу дерева. Рыданья, хрипы, междометья Средь воя, шума, суеты, Когда их вездесущий ветер Сбивал по-своему в плоты. Тащил вперед на перекаты, И рвал одежду им в клочки, И гнал, как гонят в бой солдата, Вниз по течению, в толчки. И, черной ошалелой массой Наваливаясь на скалу, Они с рычаньем несогласным Ныряли в утреннюю мглу.

Он пальцы замерзшие греет, В ладонь торопливо дыша; Становится все быстрее Походка карандаша. И вот, деревянные ноги Двигая, как манекен, По снегу, не помня дороги, Выходит на берег к реке, Идет к полынье, где теченье Ускорили родники, Он хочет постигнуть значенье Дыхания зимней реки. И хриплым, отрывистым смехом Приветствует силу свою. Ему и мороз не помеха, Морозы бывают в раю.

Белое небо. Белые снега. Ходит по ущельям девочка-пурга. Босая, оступается, камни шевеля, Под ее ногами горбится земля. Девочка-растрепа, красавица моя, Ты — моя родина, ты — моя семья. Лесами ты проходишь — и гнутся леса, На небо ты глядишь — и дрожат небеса, Долго ль заблудиться мне в белых камнях, Возьми меня за руку и выведи меня На тихие, зеленые, теплые луга, Девочка-растрепа, красавица пурга!

В болотах стелются туманы, И сердце бьется все сильней, И знаки ночи долгожданной Все громогласней, все видней. Мне все дневные проволочки Так очевидно нелегки. Я кое-как дойду до точки, До красной, стало быть, строки. Меняют вещи цвет и форму, И в новой сущности своей Они не так уже бесспорны, Как в свете слишком ярких дней. Ведь одиночества отрада Не ощущенье мертвеца, Оно — моя Робинзонада Без милосердного конца. Так после кораблекрушенья, С самим собой наедине Находят счастье и решенье Во всем довериться волне. Но, вспоминая ежечасно Свой каменистый путь земной, Роптавший в горести напрасно Не соглашается со мной.

Сломав и смяв цветы Своим тяжелым телом, В лесу свалился ты Таким осиротелым, Что некий грозный зверь Открыл свою берлогу И каменную дверь Приотвалил немного. Но что тебе зверья Наивные угрозы, Ему — печаль твоя, Твои скупые слезы? Вы явно — в двух мирах, И каждый — сам собою. Не волен рабий страх Сегодня над тобою…

Как будто маятник огромный Раскачивается вода. Но скал моих — сухих и темных — Не достигает никогда. Давно изучены границы Морских угроз, морских страстей, И волн горбатых вереницы Пугать способны лишь детей. Валы, как тигры в зоосаде, Летят прыжком на парапет. И вниз срываются в досаде, И оставляют пенный след. И луч, как нож, с кормы баркаса Разрежет небо пополам. И тучи, точно туши мяса, По всем навалены углам. И берега закатом тусклым Не обозначены еще. И труп какого-то моллюска Багровым светом освещен…

Ты упадешь на снег в метель, Как на пуховую постель, Взметенную погромом. И ты заплачешь обо мне, Отворотясь лицом к стене Бревенчатого дома. И ты не слышишь — я зову, Я, как в лесу, кричу «ау», Охрипший и усталый. Сжимаю, бурей окружен, В застывших пальцах медальон Из белого металла. Так много в жизни было зла, Что нам дорога тяжела И нет пути друг к другу. И если после стольких вьюг Заговорит над нами юг — Мы не поверим югу.

Мне б только выболеть немножко, Суметь довериться врачам. Лекарством, как ребенка, с ложки Меня поили б по ночам. Но разве был событьем частным Тот фантастический рассказ, Что между двух припадков астмы Припоминается сейчас, Когда я стиснут был в ущелье Камнями, небом и ручьем, Не помышляя о прощенье И снисхождении ничьем…

Нет, не для нас, не в нашей моде Писалось мира бытие, И расточительность природы, И пышность грубая ее. И не раченьем садовода, Избытком силы мир живет, Любую пользуя погоду, Какую вынес небосвод. Мир не вмещается в картины, Но, на полотна не просясь, С любым из нас на миг единый Провозгласить хотел бы связь. Зачем роса порою ранней На неподвижном лепестке Висит слезой, зовя в бескрайней Такой мучительной тоске…

Всюду мох, сухой, как порох, Хрупкий ягелевый мох, И конические горы Вулканических эпох. Здесь на зов весны несмелой Откликаются едва И гранит позеленелый, И зеленая трава. Но рога свои олени Смело сбрасывают в снег. Исчезают сны и тени, И добреет человек.

Я на этой самой тропке Подбирал когда-то робко Бедные слова. Я сгибал больное тело, Чтоб в ушах зашелестела Сонная трава. Ныне я сквозь лес багровый, Опалив ресницы, брови, Проскачу верхом. Ведь, выходит, ты недаром Угрожала мне пожаром, Красным петухом. Бьется, льется дождь горящий, И кричит от боли чаща, И кипит река. Камни докрасна нагреты. Не попасть домой к рассвету Без проводника…

Деревьям время пробудиться, Смахнуть слезинку и запеть, Воды по капельке напиться И завтра же зазеленеть. Сырые запахи гашенья Так мимолетны, так легки. Березам тленье, и растленье, И все на свете пустяки. Едва ли черные березы Свою оплакивают честь. Ведь капли, как людские слезы, Морозом осушают здесь. И будто целый сад, с досады На запоздавшую весну, Не хочет становиться садом И возвращается ко сну. Своим внезапным пробужденьем Он, как ребенок, устрашен. Он весь — во мгле, он весь — в сомненье, И зеленеть не хочет он.

Пережидаем дождь В тепле чужого дома. Ложится навзничь рожь, Боясь ударов грома. И барабанит град Крупней любой картечи И может, говорят, Нам приносить увечья. А небу все равно, Что будет нынче с нами. И тополь бьет в окно Намокшими ветвями. Летят из всех щелей Обрывы конопатки. Мигает все быстрей Зажженная лампадка…

Будто кистью маховою Пробежав по облакам, Красит киноварью хвою И в окошко лезет к нам. И, прорезав занавески, Он уходит в зеркала, И назад отброшен резко Тайной силою стекла. Он с геранью и с морковью Натюрморта заодно. Он в глаза мне брызжет кровью, Не дает смотреть в окно.

Хожу, вздыхаю тяжко, На сердце нелегко. Я дергаю ромашку За белое ушко. Присловья и страданья Неистребимый ход, Старинного гаданья С ума сводящий счет. С общипанным букетом Я двери отворю. Сейчас, сейчас об этом Я с ней заговорю. И Лида сморщит брови, Кивая на букет, И назовет любовью Мальчишеский мой бред.

Ты похоронена без гроба В песке, в холщовой простыне. Так хоронили в катакомбах Тогда — у времени на дне. И в среднеазиатских, диких Песках, сосущих арыки, Ты тем была равновелика, Кто нес под землю огоньки Своей неистребимой веры В такие будущие дни, Где нет «эпохи», нету «эры» И что не мастера ли Мстеры Когда-то поняли одни. Куда теперь уйти и деться, Куда мне преклонить главу, В каком дожить мне жизнь соседстве И с кем загрезить наяву? Ты слепла в черных лабиринтах Моей безвыходной земли, Какие ж сказочные ритмы Тебя к спасению вели, Что в этой музыке душевной Ты проявила на свету Такой простой и совершенной Твою седую красоту. Доколе, Боже мой, доколе, Предав все лучшее тщете, Нам ставить памятники боли И распинаться на кресте? Опять граненым адамантом Заколешь крепко кружева, Опять прославишься талантом, Простым талантом — быть жива, Чтоб делать всех людей живыми, Чтоб делать всех людей — людьми, Чтобы всю жизнь браниться с ними И хлопать в ярости дверьми. А может быть, твоею смертью В бегах, от дома вдалеке, Вся жизнь нам говорит: не верьте, Что очутились в тупике. Что всеми мелочами быта Не будет подвиг затемнен, Что этот был тобой испытан И самовластно побежден. И этот подвиг незаметный, Великий материнский долг Как подчеркну чертой отметкой, Когда еще «не втолкан толк». Когда догадкою Толстого Весь мир еще не одарен, Когда любовь, как Божье слово, Зашелестит со всех сторон, Неся отнюдь не всепрощенье, А только ненависти зло, Когда души моей смятенье Растеньем тянется в тепло, Когда, заверчен и закручен За солнцем, светом и теплом, Я вижу в боли только случай И средство для борьбы со злом. Тогда твоим последним шагом Куда-то вверх, куда-то вдаль Оставишь на моей бумаге Неизгладимую печаль.

Густеет темный воздух, И видно в вышине, Как проступают звезды На синем полотне. Походною палаткой Натягивают ночь. Пилюли и облатки Не могут мне помочь. И я один на свете, Седеет голова. И брошены на ветер Бумажные слова…

Стучался я в калитку, Просился в райский сад Бесплодная попытка — Вернулся я назад. Там горькая услада, Секрет моей беды. Мальчишеского сада Незрелые плоды. Казалось мне, что руку Довольно протянуть, Исчезнет моя мука За несколько минут. Их вкус живет доселе В моем иссохшем рту. И к той же самой цели Я взрослым подойду. И яблоки литые К моим ногам летят, Как солнца золотые, И озаряют сад. Лирично то, что лично, Что пережил я сам. Едва ли нам прилично Не верить чудесам.

Ходят взад-вперед дозоры, Не сводя солдатских глаз С дальних спален Эльсинора, Где ночует Фортинбрас. Королевские террасы Темный замысел таят. Здесь, по мненью Фортинбраса, В каждой склянке налит яд. Здесь фамильные портреты, Притушив тяжелый взгляд, Поздней ночью с датским ветром Об убийстве говорят. В спальне на ночь стелет шубу Победитель Фортинбрас И сует усы и губы В ледяной прозрачный квас. Он достиг заветной цели, Все пред ним склонились ниц И на смертных спят постелях Восемь действующих лиц. Он не верит даже страже, Сам выходит на балкон. И готов с любым миражем Завести беседу он. Он не будет слушать глупых Увещаний мертвеца, Что ему наследство трупов, Страсти сына и отца. Что ему цветы Офелий, Преступления Гертруд. Что ему тот, еле-еле Сохранивший череп шут. Он не будет звать актеров, Чтоб решить загадку ту, То волнение, в котором Скрыла жизнь свою тщету. Больше нет ни планов адских, Ни высоких скорбных дум, Все спокойно в царстве датском, Равномерен моря шум. Фортинбрас идет обратно, Потушив огонь свечи. На полу, чертя квадраты, Скачут лунные лучи. Кто же тронул занавеску, Кто прижался у стены, Озарен холодным блеском Наблюдательной луны? Кто сумел войти в покои И его развеял сны Нарушителем покоя Покорителя страны? Чья-то речь, как волны, бьется, Как морской прибой шумит, И над ухом полководца Чей-то голос говорит: «Ты пришел за древним троном В самый знатный из дворцов, Ты спешил почтить поклоном Неостывших мертвецов. Знаю, ты боишься смерти, Не солдатской, не простой И не той, что жаждут черти За могильною чертой. Ты боишься смерти славы, Смерти в памяти людей — Где частенько прав неправый И святым слывет злодей. Только я даю бессмертье, Место в вечности даю. Запишу сестру Лаэрта В Книгу Светлую мою… Год пройдет — не будет флага, Фортинбрасова значка, Но отравленная шпага Проблестит еще века. Лишь свидетельство поэта, Вдохновенного творца — Книга Жизни, Книга Света Без предела и конца. Может быть, язык библейский В совершенстве простоты, Суете, вполне житейской, Дал значенье и мечты. Подчинить себе я властен, Мудреца и дурака, Даже тех, кто не согласен Уходить со мной в века. Разбегутся сны и люди По углам музейных зал, Даже те, кто здесь о чуде Никогда и не мечтал. Может быть, глаза портретов Старых рыцарских времен Шлют проклятие поэтам, Разбудившим вечный сон. Может, им не надо славы, Их пугает кисть и стих, Может быть, они не вправе Выдать горестей своих. Но художника ли дело Человеческий покой, Если чувство завладело Задрожавшею рукой. Даст ответ не перед веком, Перед собственным судом — Почему завел калеку В королевский пышный дом… Ты в критическом явленье В пьесу ввел свои войска, Создавая затрудненье Для финального стиха. Без твоих военных акций Обойдется наш спектакль. Я найду других редакций Черновой последний акт. Все, что сказано на сцене, Говорилось не тобой, Не тебе шептали тени, Что диктовано судьбой. Знай, что принца монологи И отравленная сталь Без тебя найдут дорогу В расколдованную даль, Если совести поэта Доверяешь жизнь и честь, Если ждешь его совета, Ненавидя ложь и лесть… Выбирай судьбу заране, Полководец Фортинбрас. Будет первой датской данью Мой эпический рассказ…» Снова слышен шелест шелка Занавески золотой. Пляшут лунные осколки В темной комнате пустой. Фортинбрас, собравшись с духом, Гонит бредовые сны. Не слова звучали глухо, А далекий плеск волны. Ходят взад-вперед солдаты. В замке — тишь и благодать. Он отстегивает латы, Опускаясь на кровать.

Упадет моя тоска, Как шиповник спелый, С тонкой веточки стиха, Чуть заледенелой. На хрустальный, жесткий снег Брызнут капли сока, Улыбнется человек, Путник одинокий. И, мешая грязный пот С чистотой слезинки, Осторожно соберет Крашеные льдинки. Он сосет лиловый мед Этой терпкой сласти, И кривит иссохший рот: Судорога счастья.

До чего же примитивен Инструмент нехитрый наш: Десть бумаги в десять гривен, Торопливый карандаш — Вот и все, что людям нужно, Чтобы выстроить любой Замок, истинно воздушный, Над житейскою судьбой. Все, что Данту было надо Для постройки тех ворот, Что ведут к воронке ада, Упирающейся в лед.

Тебя я слышу, слышу, сердце, Твой слабый стук из тайника. И в клетке ребер нету дверцы, Чтоб отомкнуть ключом стиха. И я прочту в зловещем стуке, В твоих ослабленных толчках Рассказ о той, о смертной муке В далеких горных рудниках. Ты замуровано, как вечник. Все глуше, глуше ты стучишь, Пока под пыткой спазм сердечных Ты навсегда не замолчишь.

У крыльца к моей бумаге Тянут шеи длинные Вопросительные знаки — Головы гусиные. Буквы приняли за зерна Наши гуси глупые. Та ошибка — не зазорна И не так уж грубая. Я и сам считаю пищей, Что туда накрошено, Что в листок бумаги писчей Неумело брошено. То, что люди называли Просто — добрым семенем, Смело сеяли и ждали Урожай со временем.

Так вот и хожу На вершок от смерти. Жизнь свою ношу В синеньком конверте. То письмо давно, С осени, готово. В нем всего одно Маленькое слово. Может, потому И не умираю, Что тому письму Адреса не знаю.

Шепот звезд в ночи глубокой, Шорох воздуха в мороз Откровенно и жестоко Доводил меня до слез. Я и до сих пор не знаю, Мне и спрашивать нельзя: Тропка узкая лесная — Это стежка иль стезя? Я тогда лишь только дома, Если возле — ни души, Как в хрустальном буреломе, В хаотической глуши.

Отчего на этой даче Не решается задача Из учебника тайги? Подгонять ее к ответу У меня таланта нету. Боже правый, помоги! Сколько формул, сколько знаков, Каждый знак — не одинаков, Не таков, как был вчера. А об истинном значенье Думать мне — одно мученье И, конечно, не игра. Дело было бы попроще, Если б пели в наших рощах Птицы, вроде соловья. Я б доверил птичьим горлам Изложенье важных формул Содержанья бытия. Ведь любых чудес загадка Решена во мгле распадка И до ужаса проста. Что ж дрожит полярной ночью, Разорвав рубаху в клочья, Онемевшая мечта?

Жизнь, дорожащая мгновеньем, Где напряжен до боли слух, Где даже ветра дуновенье И то захватывает дух. Нет, не затем я рос все выше, Чтоб, упираясь в потолок, Паденье этой тяжкой крыши Сдержать и выдержать я мог. Того чудовищного веса Свисающего потолка Не удержать крепежным лесом Хотя б и лучшего стиха. Но рифм пугливое смещенье И треск ломающихся строф Звучит сигналом приближенья Неотвратимых катастроф. И кто успеет двинуть бровью И доберется до норы, Покамест грохнет, рухнет кровля И слышен грузный вздох горы. Предупрежден моей судьбою, Где хруст костей — ему сигнал, Он припадет к груди забоя, Чтоб уцелеть от гнева скал. И, стоя в каменной метели, Белее меловых пород, Поймет мои мечты и цели, Мою беспомощность поймет. И возвратит свое значенье Тому, что звал он пустяком, Пустым воскресным развлеченьем, А не спасительным стихом.

Когда я плелся еле-еле На зов обманный огонька, В слепящей и слепой метели Меня вела моя тоска. Я повторял твои простые, Твои прощальные слова. Кружились горы золотые, Моя кружилась голова. В голодном головокруженье, В знобящей дрожи рук и ног Двоилось каждое движенье Ветрам упрямым поперек. Но самой слабости сердечной Такая сила придана, Что будь метель — метелью вечной, Со мной не сладила б она. Мне все казалось — вместе, рядом С тобой в пурге вдвоем идем, Глядим двойным горячим взглядом На землю, залитую льдом. И вдвое я тогда сильнее, И вдвое тверже каждый шаг. Пускай и боль вдвойне больнее — Мне легче севером дышать. Едва ли, впрочем, в той метели Хотя б один бывает звук Похож на стон виолончели, На глубину скрипичных мук. Но мы струне не очень верим, И жизни выгодно сейчас Реветь на нас таежным зверем, Пургой запугивая нас. Я верю в жизнь любой баллады, Любой легенды тех веков, Какие смело в двери ада Входили с томиком стихов. Я приведу такие сказки, Судьбу Танкредов и Армид, И жизнь пред ними снимет маску И сходством нас ошеломит.

Я с отвращением пишу, Черчу условленные знаки… Когда б я мог карандашу Велеть не двигаться к бумаге! Не успеваю за моей В губах запутавшейся злостью, Я испугался бы гостей, Когда б ко мне ходили гости. И в угол из угла стихи Шагают, точно в одиночке. И не могу поднять руки, Чтобы связать их крепкой строчкой. Чтоб оттащить их в желтый дом, В такую буйную палату, Где можно бредить только льдом, Где слишком много виноватых.

Говорят, мы мелко пашем, Оступаясь и скользя. На природной почве нашей Глубже и пахать нельзя. Мы ведь пашем на погосте, Разрыхляем верхний слой. Мы задеть боимся кости, Чуть прикрытые землей.

Мы ночи боимся напрасно — Цветы изменяют свой цвет Затем, чтобы славить согласней Полуночный, лунный ли свет. Хочу, чтобы красок смятенье И смену мгновенную их На коже любого растенья Поймал мой внимательный стих. Оттенки тех огненных маков, Чернеющих в лунных лучах, Как рукопись полная знаков, Еще не прочтенных в ночах. Что резало глаз и пестрело, Теперь для того смягчено, Чтоб смело из ночи смотрело В раскрытое настежь окно. И встретится с ищущим взглядом, И в дом мой поспешно войдет Шагать и поддакивать рядом, Покамест не рассветет.

О тебе мы судим разно. Или этот емкий стих Только повод для соблазна, Для соблазна малых сих. Или он пути планетам Намечает в той ночи, Что злорадствует над светом Догорающей свечи. Может, в облике телесном, В коже, мышцах и крови Показалось слишком тесно Человеческой любви. Может, пыл иносказанья И скрывает тот секрет Прометеева страданья, Зажигающего свет. И когда б тому порукой Был огарок восковой, Осветивший столько муки, Столько боли вековой.

В заболоченной Чукотке, У вселенной на краю Я боюсь одной чахотки — Слишком громко я пою, Доставая из-под спуда, Из подполья злого дня Удивительные руды С содержанием огня. Для моих усталых легких Эти песни — тяжелы. Не найду мелодий легких Средь сырой болотной мглы. Кровь густая горлом хлынет, Перепачкав синий рот, И у ног моих застынет, Не успев всосаться в лед.

Вернувшись в будни деловые С обледенелых синих скал, Сегодня, кажется, впервые Я о тайге затосковал. Там измерять мне было просто Все жизни острые углы, Там сам я был повыше ростом Среди морозной, жгучей мглы, Где люди, стиснутые льдами, В осатанелом вое вьюг Окоченевшими руками Хватались за Полярный круг. И где подобные миражи Не сказка и не болтовня, Подчас ясней бывали даже Видений яви, света, дня. Где руки — мне, прощаясь, жали Мои умершие друзья, Где кровью налиты скрижали Старинной книги бытия. И где текли мужские слезы, Мутны, покорны и тихи, Где из кусков житейской прозы Сложил я первые стихи.

Вернись на этот детский плач, Звенящий воем вьюг, Мой исповедник, мой палач, Мой задушевный друг. Пусть все надежды, все тщеты, Скользящие с пера, Ночное счастье — только ты До раннего утра. Прости мне бедность языка, Бессилие мое, И пребывай со мной, пока Я доскажу свое

Ты смутишься, ты заплачешь, Ты загрезишь наяву. Ты души уже не спрячешь По-июльскому — в траву. И листы свои капуста Крепко сжала в кулаки, И в лесу светло и пусто, И деревья — высоки. Раскрасневшаяся осень Цепенеет на бегу, Поскользнувшись на откосе В свежевыпавшем снегу.

Упоительное бегство Прямо с поезда — и в лес, Повторять лесные тексты Ускользающих чудес. То, на что способны астры, Пробужденные от сна, То, что лилий алебастру Сообщает тишина. То, что каждое мгновенье Изменяет вид и цвет. Для его изображенья И возможности-то нет. Может — это просто звуки В совершенстве чистых нот, Как цветы, сплетают руки, Затевая хоровод. Старой тайны разрешенье, Утвержденье и ответ В беспорядочном круженье Этих маленьких планет. Над развернутой бумагой Что-то тихо прошуршав, Наклоняются, как флаги Не знакомых мне держав. И сквозь ветви, как «юпитер», Треугольный солнца луч Осветит мою обитель До высот нагорных круч. Вот и сердцу легче стало, Ветра теплая рука По листу перелистала Книгу клена-старика.

Мне все мои болезни Давно не по нутру. Возьму я ключ железный И сердце отопру. Открою с громким звоном, Со стоном и огнем. Паду земным поклоном, Заплачу о своем — О всем, что жизнь хранила, Хранила, хмуря бровь, И вылила в чернила Темнеющую кровь. Химический анализ И то не разберет, Что вылилось, как наледь, Не всасываясь в лед.

Свет, как в первый день творенья, Без мучительных светил И почти без напряженья Пресловутых вышних сил. Будто светит воздух самый, Отражая светлый лед, И в прозрачной райской драме Освещает людям вход. Там стоят Адам и Ева, Не найдя теплей угла, Чем у лиственницы — древа Знания добра и зла.

Зачем же в каменном колодце Я столько жил? Ведь кровь почти уже не бьется О стенки жил. Когда моей тоски душевной Недостает, Чтобы открыть для воли гневной Пути вперед. И только плеть воспоминаний Бьет по спине, Чтобы огни былых страданий Светили мне. Навстречу новым униженьям Смелей идти, Ростки надежд, ростки сомнений Сметя с пути. Чтобы своей гордилась ролью Века, века Лесная мученица — Сольвейг Издалека.

Опять сквозь лиственницы поросль Мне подан знак: Родных полей глухая горесть — Полынь и мак. Я притворюсь сейчас растеньем, Чтоб самому Понять всю подлинность цветенья. И я — пойму. Все, что лежит в душе народной, В душе земной, Сейчас у края преисподней Навек со мной. Мне не дано других решений, Иных путей, Иных надежд, иных свершений, Иных затей. Я на лесной расту тропинке, От мира скрыт. Единой маковой росинкой Я буду сыт. Я знаю — сердце не остынет От злых обид, Пока сухой язык полыни Еще шуршит.

Все людское — мимо, мимо. Все, что было, — было зря. Здесь едино, неделимо Птичье пенье и заря. Острый запах гретой мяты, Дальний шум большой реки. Все отрады, все утраты Равноценны и легки. Ветер теплым полотенцем Вытирает щеки мне. Мотыльки-самосожженцы В костровом горят огне.

Соблазнительные речи До рассветных янтарей. Новый день — судьбе навстречу По следам богатырей. Жизни сказочное зелье, Выпитое за углом, И отравленным весельем Наполняющее дом. Я с тобой, Россия, рядом Собирать пойду цветы, Чтоб встречать косые взгляды И презрительные рты…

В тарелке оловянной Нам солнце подают, По блюдечкам стеклянным Небрежно разольют. Чтоб завтраком отличным Доволен был любой, Несут кисель брусничный На льдинке голубой.

Я знаю мое чувство емкое, Вмещающее все на свете: И заберега кромки ломкие, И склеивающий льдины ветер. И ветер рвется в небо бледное, Чтоб сосны, пользуясь моментом, Звучали точно струны медные Величественного инструмента. Играет сломанными ветками В нетерпеливом ожиданье Такого горького и редкого, Обещанного мной свиданья. А там, в стране метаний маетных, Настойчиво и неизменно Качают солнце, словно маятник Медлительных часов вселенной.

Бессмертен только минерал, И это всякому понятно. Он никогда не умирал И не рождался, вероятно. Могучее здоровье есть В обличье каменной породы, И жизнь, быть может, лишь болезнь, Недомогание природы.

Сумеешь, так утешь И утиши рыданья. Увы! Сильней надежд; Мои воспоминанья. Их ворон бережет И сам, поди, не знает, Что лед лесных болот Вовеки не растает. Под черное стекло Болота ледяного Упрятано тепло Несказанного слова.

Что ж! Зажигай ледяную лампаду Радужным лунным огнем. Нынешней ночью и плакать не надо — Я уж отплакался днем. Нет, не шепчи и не бойся огласки, Громко со мной говори. Эту старинную страшную сказку В тысячный раз повтори. Голосом ночи, лунного света, Горных обрывов крутых: — Жил-был Король, недостоййыи поэтов И недостойный святых…

Разве я такой уж грешник, Что вчера со мной Говорить не стал орешник На тропе лесной. Разве грех такой великий, Что в рассветный час Не поднимет земляника Воспаленных глаз. Отчего бегут с пригорка, Покидая кров, Хлопотливые восьмерки Черных муравьев. Почему шумливый ясень С нынешнего дня Не твердит знакомых басен Около меня. Почему глаза отводят В сторону цветы. Взад-вперед там быстро ходят Пестрые кусты. Как меня — всего за сутки По часам земли Васильки и незабудки Позабыть могли. Я-то знаю, в чем тут дело, Кто тут виноват. Отчего виски седели И мутился взгляд. Отчего в воде озерной Сам не узнаю И прямой и непокорной Молодость мою?

Нет, не рука каменотеса, А тонкий мастера резец Из горных сладивший откосов Архитектуры образец. И что считать судьбой таланта, Когда узка его тропа, Когда земля, как Иоланта, Сама не зная, что слепа, К его ногам, к ногам поэта, Что явно выбился из сил, Несет цветы другого цвета, А не того, что он просил. Где легендарные сюжеты Дают любому напрокат, И солнце там по белу свету Полгода ищет свой закат. Календаря еще не зная, Земля полна своих хлопот, Она пургой в начале мая Любые песни заметет Но у кого же нет запаса, Запаса горя в дальний путь, Чтобы скитаться без компаса, Чтоб жить хотя бы как-нибудь. И где ему искать расплаты? Зачем он думал, чем он жил? Его друзья не виноваты, Что не выходят из могил. Ведь эти двери — в ад ли, в рай ли Дано открыть его ключам. Он, будто по системе Брайля, Бумагу колет по ночам. И, подвергая расшифровке Все то, что ночью написал, Он ищет крюк, чтоб на веревке Взлететь поближе к небесам. И он хотел такие муки, Забыв о ранней седине, Отдать — но только прямо в руки Родной неласковой стране. И, ощутив тепло живое, Страна не выронит из рук Его признание лесное, Завеянное дымом вьюг.

На улице волки Заводят вытье. На книжную полку Кладется ружье, Чтоб ближе, чем книги, Лежать и помочь В тревожные миги, В беззвездную ночь, Где сонной метелью Рассеянный снег Улегся под елью На вечный ночлег. Где лед еще крепче, Чем горный гранит, Горячие речи И судьбы хранит. Где слышно рыданье В подземных ключах, Где нет состраданья В делах и речах. Где тень от кибитки Возка Трубецкой Мучительней пытки Обычной людской. Где солнце не греет, А яростно жжет, Где горы стареют Средь мерзлых болот. Где небо, бледнея, Ушло в высоту, Став трижды роднее Зовущим мечту На помощь, чтоб робость Свою побороть, Не кинуться в пропасть И в водоворот. Где волны качает Живое весло, Розовой чайки Витое крыло. Где нету ненужных Для здешних людей Тяжелых, жемчужных Весенних дождей. К медведям в соседи Спокойно сойти, В беседе медведей Отраду найти. Где бешеный кречет Пугает зайчат, Где тополи — шепчут, А люди — молчат… Из нотного пенья Для музы зимы Годны, без сомненья, Одни лишь псалмы.

На приморском побережье Поднимаюсь на плато. Грудь мне режет ветер свежий, Разрывающий пальто. Все, что сунется навстречу, Пригибает он к земле. Деревам крутые плечи Не расправить на скале. Но я знаю тот таежный, Чудодейственный пароль. Кину песню осторожно, Преодолевая боль. И подхватит ветер песню, Так и носит на руках. Это песне много лестней, Чем скрипеть на чердаках. Чем шептать под одеялом Неуместные слова — Все о бывшем, о бывалом Лепетать едва-едва. И под песенной защитой Я пройду своим путем, Неожиданно забытый Ветром, полночью и льдом.

Я — море, меня поднимает луна, И волны души отзываются стоном. Пропитанный болью до самого дна, Я — весь на виду. Я стою на балконе. Лунатик ли, пьяный ли — может, и так. Отравленный белым далеким простором, Я знаю, что ночь — далеко не пустяк, Не повод к застольным пустым разговорам. И только стихов я писать не хочу. Пускай летописец, историк, не боле Но что мне сказать моему палачу — Луне, причинившей мне столько боли?

Пичужки песня так вольна, Как будто бы не в клетке Поет так радостно она, А где-нибудь на ветке. В лесу, в моем родном лесу, В любимом чернолесье, Где солнце держат на весу, Достав до поднебесья, Дубы кряжистые и луч, Прорвав листву резную, Скользнув с обрывов, туч и круч, Дробит волну речную. И отражен водой речной, Кидается обратно. И солнце на листве сквозной Бросает всюду пятна. И кажется, кусты задень, Задень любую ветку, Прорвется, заблистает день, И только птица — в клетке. Но все миражи и мечты Раскрыты птичьей песней, Достойной большей высоты, Чем даже поднебесье.

Копытят снег усталые олени, И синим пламенем огонь костра горит, И, примостившись на моих коленях, Чужая дочь мне сказку говорит. То, может быть, не сказка, а моленье Все обо мне, не ставшем мертвецом, Чтобы я мог, хотя бы на мгновенье, Себя опять почувствовать отцом. Ее берег от мора и от глада, От клокотанья бледно-серых вьюг, Чтобы весна была ее наградой, Подарком из отцовских рук. И в этом остром, слишком остром чувстве, Чтоб мог его принять за пустяки, Я никогда не пользуюсь искусством Чужую грусть подмешивать в стихи. И сердца детского волнение и трепет, И веру в сказку в сумрачном краю, Весь неразборчивый ребячий лепет Не выдам я за исповедь свою.

Гора бредет, согнувши спину Как бы под бременем забот. Она спускается в долину, Неспешно сбрасывая лед. Она держаться в отдаленье Привыкла, вечно холодна. Свои под снег укрыла мненья И ждет, пока придет весна. Тогда отчаянная зелень, Толкая грязный, липкий снег, Явит служенье высшим целям И зашумит, как человек.

Шуршу пустым конвертом, Письмо пишу тебе, Прислушиваясь к ветру, Гудящему в трубе. И вдруг, вскочив со стула, Бросаюсь на кровать, Слова в зловещем гуле Пытаюсь разобрать. Что ветер там бормочет, Не надо бы кричать, Зачем понять не хочет, Что лучше б замолчать. Мучительные строчки Последнего письма Довел бы я до точки И не сошел с ума.

Зачем холодный блеск штыков И треск селекторных звонков? Чего вы испугались вдруг? Что слышно в злобном гуле вьюг? Ведь он — не Бог и не герой, Он даже жалкий трус порой. Ведь он — один, один, один, Хотя и дожил до седин. Его же верные друзья Не испугаются ружья. Друзья, и братья, и отцы — Они ведь только мертвецы!

Велики ручья утраты, И ему не до речей. Ледяною лапой сжатый, Задыхается ручей. Он бурлит в гранитной яме, Преодолевая лед, И холодными камнями Набивает полон рот. И ручья косноязычье Непонятно никому, Разве только стае птичьей, Подлетающей к нему. И взъерошенные птицы Прекращают перелет, Чтоб воды в ручье напиться, Уцепясь за хрупкий лед… Чтоб по горлу пробежала Капля горного питья, Точно судорога жалоб Перемерзшего ручья.

Натурализма, романтизма Листки смешались на столе. Я поворачиваю призму В увеличительном стекле. Все это ведь не точка зренья Художника, его перо, А лишь манера размышленья Над тем, что — зло и что — добро. Поэт — не врач, он только донор, Живую жертвующий кровь. И в этом долг его, и гонор, И к человечеству любовь. Навек запомненную мною Пережитую злую быль Перед знакомою луною Я высыпаю прямо в пыль Перебираю, как влюбленный, Наивный рыцарский словарь, Комки суждений запыленных И птичий слушаю тропарь. Чего хочу? Чтобы писалось, Чтобы не кончился запой, Чтоб сердце век не расставалось Со смелостью и прямотой. И чтобы стих, подчас топорный, Был точен — тоже как топор У лесорубов в чаще черной, Валящих лес таежных гор. И чтоб далекие удары, И вздохи лиственниц моих Ложились в такт с тоскою старой, Едва упрятанною в стих.

Мы отрежем край у тучи Острым ветром, как ножом, И десяток ив плакучих Мы на случай сбережем. Нам нужней краюха хлеба, Но и туча — не пустяк, Но и туча — благо неба, Если жизнь у нас в гостях. Мы опустим тучу ниже, Зацепив за ветки ив Небо, небо будет ближе, Ближе каждому, кто жив. Чтоб плакучих ив не выше Был свинцовый потолок, Чтоб рукой к холодной крыше Прикоснуться каждый мог. Мы в ущелье — точно дома И забыли целый свет. Нам не страшен грохот грома И зубчатых молний след.

В избе дородная хозяйка, Лоснящаяся, как зверь, Кладет на койку балалайку И открывает смело дверь. Она встречает нас как надо, Как полагается врагу, Как героиня Илиады, Она хватает острогу. Но, приглядевшись к выраженью Усталых лиц, голодных глаз, Берет назад свое движенье И не глядит уже на нас. А загремев в печи ухватом, Горячий черпает нектар, Щекочет ноздри ароматом Густой качающийся пар. И, как гомеровская баба, Она могуча и сильна. И нам, измученным и слабым, Чудесной кажется она, Когда, сменив в светце лучину, Мурлыча песню, шерсть прядет, И плечи кутает в овчину, И вытирает жаркий пот, И, засыпая над работой, Не совладавши с дремотой, Храпит, и в блеске капель пота Преображается святой. Мы дружно чавкаем над миской И обжигаем супом рты, И счастье к нам подходит близко, И исполняются мечты.

Жизни, прожитой не так, Все обрезки и осколки Я кидаю на верстак, Собирая с книжной полки. Чтоб слесарным молотком И зазубренным зубилом Сбить в один тяжелый ком Все, что жизнь разъединила, Чтобы молот паровой Утюгом разгладил за день, Превратил бы в лист живой Без кровоточащих ссадин.

Стихи? Какие же стихи Годятся для такого дела, И где хранить черновики, За пазухой, на голом теле? Какой тоске отдать черед, Каким пейзажам предпочтенье, Какое слово не солжет, Не выйдет из повиновенья? И кто же так, как я, поймет Все одиночество рассвета, Кто в рот воды не наберет И не поплатится за это?

Все молчит: зверье, и птицы, И сама весна. Словно вышла из больницы — Так бледна она. В пожелтевшем, прошлогоднем Травяном тряпье Приползла в одном исподнем, Порванном белье. Из ее опухших десен Выступает кровь. Сколько было этих весен, Сколько будет вновь?

Мне в желтый глаз ромашки Мучительно и тяжко Вглядеться иногда, Когда с душевной дрожью Иду неспелой рожью Вдоль черного пруда. Я помню, как невзгоду, Морщинистую воду Стареющих озер И гроздьями рябины Нависшие рубины На белых шеях гор. Глядеть, глядеть, как в воду, В погоду и в природу И там искать ответ На все мои мученья, И этим развлеченьям Конца и краю нет.

Мне жить остаться — нет надежды. Всю ночь беснуется пурга, И снега светлые одежды Трясет драконова рука. В куски разорванный драконом, Я не умру — опять срастусь. Я поднимусь с негромким стоном И встану яблоней в цвету. Я встану яблоней несмелой С тревожным запахом цветов, Цветов, как хлопья снега, белых, Сырых, заплаканных листов. Я встану тысячей летящих, Крылами бьющих белых птиц Запеть о самом настоящем, Срывающемся со страниц. Я кое-что прощаю аду За неожиданность наград, За этот, в хлопьях снегопада, Рожденный яблоневый сад.

Конец надеждам и расплатам, Откроют двери в ад — и вот, Как безымянный скромный атом, Вернусь в земной круговорот. Что я земле? Я — след слезинки, Морщинка на лице жены. Я — нерастаявшая льдинка, Что в чаще ждет еще весны. Пускай толкут, как воду в ступке, Мои враги, мои друзья Слова мои и те поступки, Которым был причастен я. Мне запечалиться о том бы, Чего не сделали стихи — Так не похожие на бомбы Комочки горя и тоски.

Уйду, уеду в дали дальние И помолюсь на образа, На неподвижные, печальные Твои сиротские глаза. Но нам не скажет даже зеркало Отполированного льда, Чем наше сердце исковеркало И разделило навсегда. Ищи, слепая ясновидица, По карте скрещенных морщин Все, что болит, что ненавидится, Чему нет меры и причин. Чтобы, мои тревожа волосы, Седые трогая виски, Грудным опять запела голосом Слова тоски, слова тоски.

Светотени доскою шахматной Развернула в саду заря. Скоро вы облетите, зачахнете, Клены светлого сентября. Где душа? Она кожей шагреневой Уменьшается, гибнет, гниет. Песня? Песня, как Анна Каренина, Приближения поезда ждет…

Ты шел, последний пешеход, По каменистой речке вброд. И сопки, как морской прибой, Гнались упорно за тобой. Обрушивалась гор гряда Над теми, кто забрел сюда. Но ты — ничтожен, слишком мал Для мести дыбящихся скал. Ты пощажен в краю родном И помнишь только об одном — Не позабыть свой стыд, свой страх, Гудящий глухотой в ушах.