Модница ты, модница, Где ты теперь? Как живется, ходится, Гуляется тебе? По волнам бегущая Через все моря, Любимая, лучшая, Милая моя. В море ли, на острове, В горе ли, в беде — Платья твои пестрые Видятся везде. Следом горностаевым Прыгаешь в снегах, Со снежинкой, тающей На сухих губах. Брезгуя столицами, В летнюю грозу Скачешь синей птицею По ветвям в лесу. И на перьях радуга, И в слезах глаза… Повидаться надо бы Донельзя — нельзя!

Игрою детской увлеченный, Я наблюдаю много лет, Как одноногие девчонки За стеклышками скачут вслед. Мальчишки с ними не играют, А лишь восторженно галдят, Когда такая вместо рая Вдруг попадает прямо в ад. И неудачнице вдогонку Грозятся бросить кирпичом. На то она ведь и девчонка, Им все, девчонкам, нипочем.

Я лучше помолчу, Пока растает лед, Что горному ключу Платком заткнули рот, Что руки у реки Развязывать нельзя, Что нынче у пурги Ослепшие глаза. Но я сказать могу, Что было б все иначе, Когда бы к нам в тайгу Пурга явилась зрячей. От этих грозных гор И камня не оставив, Разбила бы забор И выломала ставни. Гуляя здесь и там, Свою срывала б злобу, Взъерошенным клестам Пришлось глядеть бы в оба. И зайцы в том краю Не смели б показаться. Куда-нибудь на юг Гнала бы их, как зайцев. И в снежной синей пене Тонули бы подряд Олени и тюлени, Долины и моря…

Картограф выбрался на гору, Ночные звезды шевеля, — На высоту свою, с которой Чужою выглядит земля. Картограф горы ловит в клетку, Он землю ловко захлестнет Географическою сеткой Меридианов и широт. Затем, чтобы магнитным ухом Прослушать внутренность земли, Ей распороть бурами брюхо, Сюда разведчики пришли. Придут небритые мужчины На этот меченый простор, Чтоб стали резкими морщины На потемневших лицах гор. Он у ветров тайги учился Деревьям косы заплетать, Он мясом с птицами делился И ястребов учил летать. Он у ручьев в грозу с дороги Большие камни убирал, Чтоб не сломать о камни ноги Ручьям, бегущим возле скал. Он добирался до истоков, Где открывает ключ реку, Чтобы она лилась потоком И к морю вынесла строку. Земля поставлена на карту И перестала быть землей, Она лежит на школьной парте Не узнаваемая мной.

Кусты у каменной стены Крошат листву передо мною, И камни дна раскалены И пышут банным душным зноем. Стоят сожженные цветы Под раскаленным небосводом И ждут, чтоб наклонился ты И вырвал их и бросил в воду. Или унес к себе домой От этой жаркой, твердой тверди, Чтоб их не мучил больше зной, Хоть за минуту перед смертью. Чтоб там, в стакан вместясь с трудом, Зашевелили лепестками И робко в комнате потом Тебя глазами бы искали. И этот благодарный взгляд Тебе бы был всего дороже, Всех славословий и наград И жизни всей дороже тоже.

Когда-то самый лучший Российский богомаз, Что попадать научен Не в бровь, а прямо в глаз, Знакомых сельских модниц, Ведя на небеса, Одел под богородиц — Иконы написал. Конечно, он язычник Без всяких выкрутас, И явно неприличен Его иконостас. Но клобуки и митры Знакомых мужиков Сошли с такой палитры, Исполненной стихов, Что самый строгий схимник, Прижизненный святой, Смущен, как именинник, Подарка красотой. И Бог их не осудит Хотя бы потому, Что их не судят люди, Любезные ему. И Петр, узнав Андрея Под ангельским венцом, Закрестится скорее И ниц падет лицом. …………………………. В картинной галерее, Где вовсе не собор, О тех же эмпиреях Заходит разговор. Стоят немея люди И думают одно: Заоблачное чудо На землю сведено. Все нам покажет сразу, Загадочно легка, Невежды богомаза Наивная рука.

Я пришел на ржавый берег Перемятых рыжих скал, Где когда-то Витус Беринг Адмиралом умирал. Где, весенней силой полны, Силой солнца и воды, Напряженно и безмолвно Выгибали спину льды. Океан упрятал тело Под саженный теплый лед, Заворочался в постели. Потянулся и встает. Ледяное одеяло Разрывает в лоскутки, Грозным гневом обуялый Тычет в небо кулаки. И взволнованные воды, Сотрясая якоря, Подбивают пароходы На прогулки по морям. Океан затем разбужен, Что весною корабли Плыть готовы хоть по лужам, Только б дальше от земли. Он затем весной разбужен, Что пролеживать бока Круглый год совсем не нужно Морякам и рыбакам. Океан затем разбужен От трехмесячного сна, Что уже слабеет стужа И командует весна. Если б люди без флотилий Проводили свою жизнь — Океана б не будили, Без него бы обошлись…

Я устаю от суеты И ухожу сбирать цветы. Я нахожу в любом цветке Сопротивление тоске. И я завидую ему — Немому другу моему. Цветок не вовсе даже нем, Но этих специальных тем Касаться нынче не хочу. Цветы сбираю — и молчу.

Остановит лошадь конный, Дрогнет ветхое крыльцо, Исказит стекло балкона Отраженное лицо И протянет всадник руки Прямо к ржавому замку, Конь шарахнется в испуге, Брошен повод на луку. Вслед за солнцем незакатным Он поскачет все вперед, Он по мостикам накатным Перейдет водоворот. Ради жизни, ради слова, Ради рыб, зверей, людей, Ради кровью налитого Глаза лошади своей.

Не в пролитом море чернил Мы ищем залоги успеха, — Мы ищем, что мир схоронил, Себе схоронил на потеху. Что он от других уберег, Таких же строителей жадных, Умеющих кайлами строк Врубаться в словарь беспощадно. Но золото скрыто на дно, И эту тяжелую тайну Записывать нам суждено Воистину только случайно. Случайно руда найдена, Хотя полноценна и щедра, И будто до самого дна Земли открываются недра. И можно порвать черновик И легкой походкою зверя Уйти от могущества книг, В могущество леса поверя.

Ощутил в душе и теле Первый раз за много лет Тишину после метели, Равномерный звездный свет. Если б пожелали маги До конца творить добро, Принесли бы мне бумаги. Спички. Свечку. И перо.

По камским берегам каемкою Звероподобные коряги — Сюжеты скульптора Конёнкова, Заполонившие овраги. По камским берегам острогами Селенья врезаны Ермачьи И солеварни те, что Строганов Устраивал в краях казачьих. По камским берегам — строения, Навек пропитанные солью, И бархатные наслоения Зеленой плесени Усолья. Посад Орел, откуда начато Завоевание Сибири, Где гений воинства казачьего Стоял когда-то на квартире… Но бревна солеварен сломаны Не топором, а динамитом, И берега в рабочем гомоне Торопят новые событья. Ты, Кама, рыжая красавица, Ты заплетаешь струи в косы, Чтоб настоящему понравиться, Бежишь рекой звонкоголосой.

Детский страх в тот миг короткий, Расширяющий зрачки, Принимает парус лодки За акульи плавники. Я бегу от этой сказки Надвигающейся мглы К материнской грубой ласке В безопасные углы. На печурку, на полати Прячусь, все еще живой, В потолок моей кровати Упираюсь головой.

Если сил не растрачу, Если что-нибудь значу, Это сила и воля — твоя. В этом — песни значенье, В этом — слов обличенье, Немудреный секрет бытия. Ты ведешь мою душу Через море и сушу, Средь растений, и птиц, и зверей. Ты отводишь от пули, Ты приводишь июли Вместо вечных моих декабрей. Ищешь верного броду, Тащишь свежую воду К моему пересохшему рту. И с тобой обрученный, И тобой облученный, Не боясь, я иду в темноту. И на небе — зарницы, Точно перья жар-птицы Неизвестных еще островов. Это — мира границы, Это — счастья крупицы, Это — залежь сияющих слов. Хлебнувши сонного зелья, Давно улеглись в гамаки И крепко в уснувшем ущелье Крестовые спят пауки. Журча, изменил выраженье Ручья ослабевший басок, И бабочки в изнеможенье Ложатся плашмя на песок. И с ними в одной же компаньи, Бледнея от банной жары, Теряя остатки сознанья, Прижались к земле комары. И съежились желтенькой астры Тряпичные лепестки. Но льдины — куски алебастра, Нетающие куски… А я по таежной привычке Смородинный корень курю И чиркаю, чиркаю спички И сам с собой говорю…

Хлебнувшие сонного зелья, Давно улеглись в гамаки И крепко в уснувшем ущелье Крестовые спят пауки. Журча, изменил выраженье Ручья ослабевший басок, И бабочки в изнеможенье Ложатся плашмя на песок. И с ними в одной же компаньи, Балдея от банной жары, Теряя остатки сознанья, Прижались к земле комары. И съёжились жёлтенькой астры Тряпичные лепестки. Но льдины — куски алебастра, Нетающие куски… А я по таёжной привычке Смородинный корень курю И чиркаю, чиркаю спички И сам с собой говорю…

Не в первый раз судьба нас сводит, Не в первый раз в вечерний час Друг к другу за руки подводит И оставляет глаз на глаз. Но мы выдергиваем руки Из рук настойчивой судьбы, Науки радостной разлуки Мы оба верные рабы. И я, и ты на речи рока Не откликаемся затем, Что нет еще числа и срока Для наших песен и поэм. Но, никого не искушая, В последний час, в последний раз, Все разрешая, все прощая, Судьба соединяет нас.

Подростком сюда затесался клен, И сосен и елей моложе, Чужой среди тонких латунных колонн, Хотя и не краснокожий. Ему тут не место. Ему не с руки, Он сам заблудился в трех соснах. И светят ему лишь одни светляки И радуга фокусов росных.

Бог наказал сосну за что-то И сбросил со скалы, Она обрушилась в болото Среди холодной мглы. Она, живая вполовину, Едва сдержала вздох. Ее затягивала тина, Сырой багровый мох. Она не смела распрямиться, Вцепиться в щели скал, А ветер — тот, что был убийцей, Ей руку тихо жал. Еще живую жал ей руку, Хотел, чтобы она Благодарила за науку, Пока была видна.

Кто ты? Руда, иль просто россыпь, Иль самородок золотой, Засевший в каменном откосе, В болоте ставший на постой? Ты в магазине ювелирном, Умело согнутый в кольцо, Глядишь металлом слишком мирным И прячешь прежнее лицо. Что исцарапано камнями, Искажено, загрязнено, Пока лежало в мерзлой яме, Засосанное на дно. Когда на тусклом мертвом лике, Едва отличном от камней, Мерцают солнечные блики — Ты даже камня холодней. Но вот ты наконец отмыто, Металлом желтым становясь, Все камешки с тебя отбиты, Земная вычищена грязь. Ты замерцаешь желтым светом, Тишайшим светом золотым, Прохожим солнцем разогрето, Сравниться хочешь с ним самим.

Еще в покое все земное, Еще не вырвался гудок В глухое царство ледяное Медвежьих и людских берлог. Пустуют синие дороги, И небосвод отменно чист, Висит перед глазами Бога Весь мир как ватмановский лист. Еще без третьих измерений Он весь как плоскость, как чертеж, Предшествующий сотворенью, На землю вовсе не похож. Любое в нем чертою резкой Себя граничит от других, Он разноцветен, точно фреска, В такой перед гудочный миг.

Похолодеет вдруг рука, И кровь с лица мгновенно схлынет, И смертная дохнет тоска Тяжелой горечью полыни. Я умолкаю. Я клянусь, Беззвучно шевеля губами, Что я еще сюда вернусь, Еще вернусь сюда — за вами!