Все они убийцы или воры,

Как судил им рок.

Полюбил я грустные их взоры

С впадинами щек.

Много зла от радости в убийцах,

Их сердца просты,

Но кривятся в почернелых лицах

Голубые рты.

Этап, который шел на север по уральским деревням, был этапом из книжек так все было похоже на читанное раньше у Короленко, у Толстого, у Фигнер, у Морозова... Была весна двадцать девятого года.

Пьяные конвоиры с безумными глазами, раздающие подзатыльники и оплеухи, и поминутно - щелканье затворами винтовок. Сектант-федоровец, проклинающий "драконов"; свежая солома на земляном полу сараев этапных изб; таинственные татуированные люди в инженерских фуражках, бесконечные поверки, переклички и счет, счет, счет...

Последняя ночь перед пешим этапом - ночь спасения. И, глядя на лица товарищей, те, которые знали есенинские стихи, а в 1929 году таких было немало, подивились исчерпывающе точным словам поэта:

И кривятся в почернелых лицах

Голубые рты.

Рты у всех были именно голубыми, а лица - черными. Рты у всех кривились от боли, от многочисленных кровоточащих трещин на губах.

Однажды, когда идти почему-то было легче или перегон был короче, чем другие,- настолько, что все засветло расположились на ночевку, отдохнули,- в углу, где лежали воры, послышалось негромкое пение, скорее речитатив с самодельной мелодией:

Ты меня не любишь, не жалеешь...

Вор допел романс, собравши много слушателей, и важно сказал:

- Запрещенное.

- Это - Есенин,- сказал кто-то.

- Пусть будет Есенин,- сказал певец.

Уже в это время - всего через три года после смерти поэта - популярность его в блатных кругах была очень велика.

Это был единственный поэт, "принятый" и "освященный" блатными, которые вовсе не жалуют стихов.

Позднее блатные сделали его "классиком" - отзываться о нем с уважением стало хорошим тоном среди воров.

С такими стихотворениями, как "Сыпь, гармоника", "Снова пьют здесь, дерутся и плачут",- знаком каждый грамотный блатарь. "Письмо матери" известно очень хорошо. "Персидские мотивы", поэмы, ранние стихи - вовсе неизвестны.

Чем же Есенин близок душе блатаря?

Прежде всего, откровенная симпатия к блатному миру проходит через все стихи Есенина. Неоднократно высказанная прямо и ясно. Мы хорошо помним:

Все живое особой метой

Отмечается с ранних пор.

Если не был бы я поэтом,

То, наверно, был мошенник и вор.

Блатари эти строки тоже хорошо помнят. Так же, как и более раннее (1915) "В том краю, где желтая крапива" и многие, многие другие стихотворения.

Но дело не только в прямых высказываниях. Дело не только в строках "Черного человека", где Есенин дает себе чисто блатарскую самооценку:

Был человек тот авантюрист,

Но самой высокой

И лучшей марки.

Настроение, отношение, тон целого ряда стихотворений Есенина близки блатному миру.

Какие же родственные нотки слышат блатари в есенинской поэзии?

Прежде всего, это нотки тоски, все, вызывающее жалость, все, что роднится с "тюремной сентиментальностью".

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Стихи о собаке, о лисице, о коровах и лошадях - понимаются блатарями как слово человека, жестокого к человеку и нежного к животным.

Блатари могут приласкать собаку и тут же ее разорвать живую на куски - у них моральных барьеров нет, а любознательность их велика, особенно в вопросе "выживет или не выживет?". Начав еще в детстве с наблюдений над оборванными крыльями пойманной бабочки и птичкой с выколотыми глазами, блатарь, повзрослев, выкалывает глаза человеку из того же чистого интереса, что и в детстве.

И за стихами Есенина о животных им чудится родственная им душа. Они не воспринимают этих стихов с трагической серьезностью. Им это кажется ловкой рифмованной декларацией.

Нотки вызова, протеста, обреченности - все эти элементы есенинской поэзии чутко воспринимаются блатарями. Им не нужны какие-нибудь "Кобыльи корабли" или "Пантократор". Блатари - реалисты. В стихах Есенина они многого не понимают и непонятное - отвергают. Наиболее же простые стихи цикла "Москвы кабацкой" воспринимаются ими как ощущение, синхронное их душе, их подземному быту с проститутками, с мрачными подпольными кутежами.

Пьянство, кутежи, воспевание разврата - все это находит отклик в воровской душе.

Они проходят мимо есенинской пейзажной лирики, мимо стихов о России - все это ни капли не интересует блатарей.

В стихах же, которые им известны и по-своему дороги, они делают смелые купюры - так, в стихах "Сыпь, гармоника" отрезана блатарскими ножницами последняя строфа из-за слов:

Дорогая, я плачу,

Прости... Прости...

Матерщина, вмонтированная Есениным в стихи, вызывает всегдашнее восхищение. Еще бы! Ведь речь любого блатаря уснащена самой сложной, самой многоэтажной, самой совершенной матерной руганью - это лексикон, быт.

И вот перед ними поэт, который не забывает эту важную для них сторону дела.

Поэтизация хулиганства тоже способствует популярности Есенина среди воров, хотя, казалось бы, с этой стороны он в воровской среде не должен был иметь сочувствия. Ведь воры стремятся в глазах фраеров резко отделить себя от хулиганов, они и в самом деле - явление вовсе иное, чем хулиганы,- неизмеримо опаснее. Однако в глазах "простого человека" хулиган еще страшнее вора.

Есенинское хулиганство, прославленное стихами, воспринимается ворами как происшествие их "шалмана", их подземной гулянки, бесшабашного и мрачного кутежа.

Я такой же, как вы, пропащий,

Мне теперь не уйти назад.

Каждое стихотворение "Москвы кабацкой" имеет нотки, отзывающиеся в душе блатаря; что им до глубокой человечности, до светлой лирики существа есенинских стихов.

Им нужно достать оттуда иные, созвучные им строчки. А эти строчки есть, тон этот обиженного на мир, оскорбленного миром человека - есть у Есенина.

Есть и еще одна сторона есенинской поэзии, которая сближает его с понятиями, царящими в блатарском мире, с кодексом этого мира.

Дело идет об отношении к женщине. К женщине блатарь относится с презрением, считая ее низшим существом. Женщина не заслуживает ничего лучшего, кроме издевательств, грубых шуток, побоев.

Блатарь вовсе не думает о детях; в его морали нет таких обязательств, нет понятий, связывающих его с "потомками".

Кем будет его дочь? Проституткой? Воровкой? Кем будет его сын - блатарю решительно все равно. Да разве по "закону" не обязан вор уступить свою подругу более "авторитетному" товарищу?

Но я детей

По свету растерял,

Свою жену

Легко отдал другому.

И здесь нравственные принципы поэта вполне соответствуют тем правилам и вкусам, которые освящены воровскими традициями, бытом.

Пей, выдра, пей!

Есенинские стихи о пьяных проститутках блатные знают наизусть и давно взяли их "на вооружение". Точно так же "Есть одна хорошая песня у соловушки" и "Ты меня не любишь, не жалеешь" с самодельной мелодией включены в золотой фонд уголовного "фольклора", так же, как:

Не храпи, запоздалая тройка.

Наша жизнь пронеслась без следа,

Может, завтра больничная койка

Успокоит меня навсегда.

"Больничная" койка воровскими певцами заменяется "тюремной".

Культ матери, наряду с грубо циничным и презрительным отношением к женщине-жене,- характерная примета воровского быта.

И в этом отношении поэзия Есенина чрезвычайно тонко воспроизводит понятия блатного мира.

Мать для блатаря - предмет сентиментального умиления, его "святая святых". Это - тоже входит в правила хорошего поведения вора, в его "духовные" традиции. Совмещаясь с хамством к женщине вообще, слащаво-сентиментальное отношение к матери выглядит фальшивым и лживым. Однако культ матери официальная идеология блатарей.

Первое "Письмо матери" ("Ты жива еще, моя старушка") знает буквально каждый блатарь. Этот стих - блатная "Птичка божия".

Да и все другие есенинские стихотворения о матери, хоть и не могут сравниться в популярности своей с "Письмом", все же известны и одобрены.

Настроения поэзии Есенина в некоторой своей части с удивительно угаданной верностью совпадают с понятиями блатного мира. Именно этим и объясняется большая, особая популярность поэта среди воров.

Стремясь как-то подчеркнуть свою близость к Есенину, как-то демонстрировать всему миру свою связь со стихами поэта, блатари, со свойственной им театральностью, татуируют свои тела цитатами из Есенина. Наиболее популярные строки, встречавшиеся у весьма многих молодых блатарей, посреди разных сексуальных картинок, карт и кладбищенских надгробий:

Как мало пройдено дорог,

Как много сделано ошибок.

Или:

Коль гореть, так уж гореть, сгорая.

Кто сгорел, того не подожжешь.

Ставил я на пиковую даму,

А сыграл бубнового туза.

Думается, что ни одного поэта мира не пропагандировали еще подобным образом.

Этой своеобразной чести удостоился только Есенин, "признанный" блатным миром.

Признание - это процесс. От беглой заинтересованности при первом знакомстве до включения стихов Есенина в обязательную "библиотеку молодого блатаря" с одобрения всех главарей подземного мира прошло два-три десятка лет. Это были те самые годы, когда Есенин не издавался или издавался мало ("Москва кабацкая" и до сих пор не издается). Тем больше доверия и интереса вызывал поэт у блатарей.

Блатной мир не любит стихов. Поэзии нечего делать в этом мрачном мире. Есенин - исключение. Примечательно, что его биография, его самоубийство вовсе не играли никакой роли в его успехе здесь.

Самоубийств профессиональные уголовники не знают, процент самоубийств среди них равен нулю. Трагическую смерть Есенина наиболее грамотные воры объясняли тем, что поэт все-таки не был полностью вором, был вроде "порчака", "порченого фраера" - от которого, дескать, можно всего ожидать.

Но, конечно,- и это скажет каждый блатарь, грамотный и неграмотный,- в Есенине была "капля жульнической крови".