Апрель 1730 г. Село Измайлово

Весна, как всегда, задерживалась. Московские улицы еще с февраля месяца вытоптаны до черноты, но по обочинам высились грязно-желтые сугробы, скрывающие всякий сор – навоз, утерянные варежки и шапки, а то и покойников, подрезанных по пьяному делу.

Анна Иоанновна, как ни уговаривало ее близкое окружение – сестры и придворные – остаться в Москве, уехала жить в Измайлово. Кого бы она еще могла послушать, так это своего нового фаворита, но Бобылеву было все равно. Какая разница, ездить ли ночевать в Кремль, в Измайлово ли? Его бы воля, уговорил бы царицу вернуть столицу в Санкт-Петербург, но коронация назначена на следующий год, а до тех пор срываться с места и перетаскивать туда-сюда посуду, мебель и чашки-плошки – сплошная головная боль.

Царица была довольна. То, о чем мечталось в Митаве, сбылось. Каждое утро, окромя тех, что капитан Бобылев был в полку, она могла-таки полюбоваться на русые волосы, раскинутые на подушке. Иногда, не удержавшись, царица гладила голову, словно котенка, и страшно смущалась, если он просыпался.

Вокруг было село Измайлово. И пусть материнской ласки ей выпадало меньше, чем сестрам, но тут она была счастлива. Матушкин терем – загородний дворец деда покойного, Алексея Михайловича, – хоть и потемнел, но не покосился и не обветшал. Казалось, сейчас выйдет матушка и одарит ее и Катьку с Палашкой пряниками! Еще сохранились старые качели, на которые Анна уже не рисковала сесть. И повыползали изо всех щелей шуты, горбуны и дураки, радостные, что они опять оказались нужны.

«А крышу перекрыть прикажу!» – решила-таки Анна. Вздохнула. Помимо крыши надо еще и церковь новую ставить. От храма остались одни черные стены – в прошлом году молния ударила, все сгорело, даже купол завалился! Да и другого ремонта хватит.

У новой императрицы руки до всего не дошли. Весь март протосковала об Эрнестушке, особливо когда держала на руках младенца Карла. Днем тосковала, раздумывая – почему же мил друг до сих пор не приехал? Может, польский посланник обманул, не отправив письма? Не выдержав, съездила лично, спрашивала, но пан Тадеуш клялся-божился, что цидуля государыни ушла на следующее же утро, да не в Варшаву, а прямиком – в Курляндию. Курьер, при виде разъяренной царицы, позабыл про шляхетскую гордость, трясся и уверял, что письмо вручено лично в руки пану Бирону. И где же он? Неделя-две куда ни шло, но месяц?! Анна Иоанновна уже отправила бы в Митаву полк гвардейцев, чтобы привесть к ней фон Бюрена. (Оба полка бы послала – все равно бражничают на Москве, а так хоть польза от них.) Отправила бы, но вот это самое «бы» и мешало.

Да. Днем тосковала. А ночью впускала в спальню капитана. Если бы не младенчик Карлушка, так уже и вовсе бы забыла своего милого друга. Забыла же она когда-то Петра Михайловича Бестужева, своего первого мужчину и свою первую любовь. К апрелю Анна уже и не думала о других, окромя своего капитана.

А капитан… После той засады на немцев он, как и мечтал, приехал в родительское имение, поел, поспал и запил. Пил по-черному – не закусывая, целую неделю. Конечно, непьющий гвардеец в России – как тулуп в бане, но пьяницей Бобылев не был никогда! Матушка, не на шутку обеспокоенная, уже хотела послать за старшими братьями, но тут молодшенький взял себя в руки. Отпился квасом, сходил пару раз в баньку и поклялся матушке на образах, что пить он более никогда не станет!

Когда зарекался, дошло вдруг, что не матушке родимой клятву дает, и не себе и, даже, прости господи, не ликам святым, а ей, которая терпеть не может пьяных. Когда же понял, то испугался. Как же так? Неужели он влюбился?

Андрей Бобылев знал женщин. Недорослем портил дворовых, а то и крестьянских девок. Дворовые обреченно задирали подолы, да и крестьянки не шибко противились барычу. Парни, правда, пару раз колачивали. Не до увечий, но для порядка – мол, дворню свою, как хошь, имей, а если к девкам, пусть и крепостным, лезешь, так будь готов, что и перепасть может. Став гвардейцем, похаживал в гости к мещанкам и дворянкам, перебывал и в постелях скучающих жен командиров, и на перинах у пригожих купчих – вдовиц ли, мужних ли жен, все едино и в каморках трактирных служанок, не говоря уже о гулящих бабах.

Матушка и батюшка не раз пытались оженить своего младшего. У старших давным-давно не по одному ребенку, а младшенький… Оболтус он, младшенький-то. Два раза разжаловали, кто за такого дочку отдаст? А ведь пора бы уже. Тридцать лет. Коли убьют, так и семени не останется. А он лишь смеялся – коль Бобылев, так и быть бобылем!

С фамилией родовой не очень повезло. Ну как же так, если столбовые дворяне, а прозвище родовое какое-то несолидное? Дедушка покойный сказывал, что появилась она из-за пращура, коему еще Иван Великий, государь всея Руси, деревушку пожаловал, где единственный бобыль жил. И не деревня даже, а так, выселки. Пращур же заставил своего бобыля жениться, а потом заселил деревушку пленными литвинами, построил церковь и превратил ее в настоящее село. Была деревня Бобылка, стало село Бобылево. А владельца и потомков его так и прозвали – Бобылевы. Можно бы, по примеру других, отыскать какие-нибудь немецкие корни. Ну, скажем, заявить, что изначально были они какими-нибудь Бабелями-Бебелями, а уж потом оказались Бобылевыми. Ан нет, Бабеля-Бебеля переделают в «кобеля», отмывайся потом добела. Хотя извернулись же Романовы, представив боярина Андрея Кобылу, родоначальника своего, потомком Камбилов? А ну его! Были Бобылевыми, так пусть так и будет. Собакины да Свиньины с Дураковыми – еще хуже, а ничего, живут.

Будут ли потомки, не будут ли, дело десятое. Сейчас он о женитьбе думал меньше всего. Все больше о другом. Неужто он, такой статный да красивый, влюбился в толстую бабищу, с рожей, словно бы вытесанной топором? Да еще лет на семь старше? Вот ведь как в жизни-то бывает.

А еще – начала почему-то мучить совесть. Все-таки принять на себя такой грех – убийство стольких невинных людей… Немцы, Ванька Вадбольский, мужики. Порой хотелось плюнуть на все и рассказать Анне, что понапрасну ждет она своего милого друга Эрнестушку, что давным-давно вороны расклевали ему лицо, а волки да бродячие собаки растащили его тело по кусочкам. И пущай тогда на дыбу волокут али на Лобное место!

Удивляло, что до сих пор нет никаких известий о смерти немцев. Все-таки не в чужом царстве-королевстве смертоубийство случилось, а в ста верстах от Москвы. Но как-то поймал на себе чуть насмешливый взгляд царского дядюшки, Василия Федоровича Салтыкова, назначенного генерал-губернатором московским, и понял – давным-давно всех нашли, опознали и… записи о том под сукно положили.

Ночью в двери спальни гулко забухали удары – не то кулаков, не то сапог – и кто-то истошным голосом проорал:

– Беда, государыня! Гвардейцы восстали, сюда идут!

Бобылев, сорвавшись с постели, ухватил шпагу и рыкнул на поднимавшуюся с перины Анну:

– Тут сиди, неча высовываться!

Но царица, насмешливо посмотрев на любовника, неторопливо встала и, надевая халат, сказала:

– Ты, господин капитан, хоть бы штаны одел. Чай, лейб-гвардеец, а не мужик пьяный! – Отстранив чертыхающегося Андрея, императрица прошла к двери, отворила ее и спокойно спросила: – Ну, кто там такой шумный?

В проеме стоял дежурный камер-юнкер Одадуров. Трясущимися губами проблеял:

– Государыня, не извольте гневаться. Гонец к тебе. Вот, – отодвинулся Одадуров в сторону, уступая место юному солдатику в форме Семеновского полка.

– Ваше Величество! – бухнулся на колени семеновец. – Семеновский полк бучу поднял, дядюшку твоего, Василия Федорыча, на штыки поднял, сюда идут.

– Вона как! – схватилась Анна за сердце, но тут же отошла. – Много идет-то?

– Так, почитай, весь полк. Ну, окромя тех, кто супротив государыни пойти не захотел.

– Сам-то кто будешь? – поинтересовалась царица.

– Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка Исаков, дворянский сын! – бодро доложил юнец.

– Ну, спасибо тебе за службу, дворянский сын, – поблагодарила Анна. – Милостями своими не забуду. Ну, ступай пока.

– Подожди-ка, государыня, – остановил Исакова капитан, успевший одеться. – У нас сейчас каждая шпага на счету, пусть остается.

– Так у меня шпаги-то нету, не положена она мне, – растерялся семеновец. – И тесак с ружьем в казарме оставил. Я же, – принялся объяснять дворянский сын, – как буча поднялась, к Василию Федоровичу побежал, думал, придет да всех успокоит. А он велел сюда скакать.

– Тогда откуда знаешь, что дядюшку мово на штыки подняли? – нахмурилась царица.

– Так пока я лошадь искал, то да се, – пожал плечами солдат. – Тело-то господина подполковника над головами взметнули, а я рядом скакал. Стрельнули мне пару раз вослед, да не достали.

– Молодец, – похвалил Андрей солдата. Положив тому руку на плечо, начал подталкивать к выходу, но был остановлен царицей.

– Кто бучу-то поднял? – спросила Анна. – Не шеф ли полковой?

– Фельдмаршала не было. Были… – призадумался солдат. – Лизавета Петровна, цесаревна, точно, а с нею двое. Один – старый совсем, на канцлера нашего похож, но точно не знаю. Второй – помоложе, в мундире генеральском, длинный, как верста коломенская и пьяный сильно.

– Не иначе, граф Головкин с зятем своим, Ягужинским, – покачала головой царица. – А я-то дура, Ягужинского велела из-под ареста выпустить да хотела ему должность побольше сыскать. А они, ишь ты, Лизку в царицы решили поставить. И чего это Гаврила Иваныч на старости лет дурить начал?

– Ладно, государыня, с Лизками да прочими после разбираться будем. Пошел я оборону готовить. Одадуров, кто у нас нынче на карауле?

– Не могу знать! – вытянул руки по швам камер-юнкер.

– Вот болван, – выругался капитан, кусая ус.

– Дык… – начал что-то мявкать камер, но капитан остановил его жестом:

– Ладно, потом.

И сам хорош. Мог бы и сам проверить – кто нынче службу несет. Хотя чего там проверять? Снаружи преображенцы, а изнутри – спешенная кавалергардия. Ежели все по расписанию, то тех и других по плутонгу, в общей сложности – полурота. М-да, негусто. Ну да ладно.

– Что делать будете, господин капитан? – полюбопытствовала царица. Вроде бы страха в голосе нет.

– Думаю, государыня, – поклонился Бобылев, – как старший по воинскому чину – после тебя, матушка-царица, – поправился он, – возьму командование на себя. И, – умоляюще посмотрел он на Анну, – прошу тебя, Ваше Величество, мне не перечить.

– Ну как скажешь, – пожала плечами царица.

– Тогда быстренько одевайся, да будем отсюда уходить. Давай, давай, матушка, побыстрее, – похлопал он царицу по спине, превозмогая желание дать ей хорошего тычка для скорости. – Где девки-то все? Мать их, в душу за ногу, когда не надо, под ногами крутятся, а как нужны, не доискаться! А, вот они, – увидев растерянных фрейлин (или горничных?), капитан рявкнул: – Ну-ко, дуры, государыню одевайте!

Повернувшись к камер-юнкеру, приказал:

– Одадуров, бегом к караульным. Пущай все посты бросают и сюда бегут. Скажи, матушку-государыню спасть надо! Так, – призадумался капитан, посмотрев на Исакова – чем бы озадачить парня? Но нашелся: – Ты, сын дворянский, ружья охотничьи хватай, что в горнице на стенах висят, да мигом ко мне. Вон туда дуй, в те двери, – указал капитан нужное направление и слегка подтолкнул парня, задавая ускорение. (Царицу-то постеснялся пихать, а вот на юнце отыгрался.)

Срочные сборы, особливо если от них зависит что-то важное, всегда проходят бестолково и суетливо. Горничные девки впопыхах собирали государыню, теряя то плащ, то шляпу, а Анна Иоанновна ругалась и требовала, чтобы принесли младенчика, спавшего где-то в другой горнице. Шум, гам и неразбериха! Казалось, не царский терем, а скворечник, из которого хозяева по весне выгоняют воробьев. Ежели по уму, то можно было не сильно спешить – от Москвы до Измайловского семеновцы будут идти часа два, а то и все три, но Бобылев понимал, что ежели бабы с девками начнут собираться – это надолго.

Но Анну таки собрали, а Исаков появился, груженный оружием.

– Господин капитан, больше ухватить не сумел, – пропыхтел юнец.

Государыня, посмотрев на солдата, тащившего три ружья – а каждое не меньше полпуда весом, – крикнула девкам:

– А ну-кась, каждая по ружью взяла! Да порох с пулями не забудьте – в ларце лежит! Ларец, весь ларец тащите, дуры!

(Став государыней, Анна Иоанновна смогла-таки потешить свою слабость – собрала не меньше десятка отличных ружей – аглицких, немецких, французских. Правда, пострелять из них еще не успела!)

Выхватив у солдата одно ружье, царица легко подкинула его в руках, цепким взглядом осмотрела замок и укоризненно хмыкнула:

– Было б заряжено, заботы бы меньше было!

Бобылев только развел руками. Что уж теперь говорить? А ведь именно он и убедил государыню, что не след держать в доме заряженное оружие.

– На место придем, там все и зарядим, – примирительно сказал капитан, оглядывая народ – лакеев и горничных, фрейлин и камердинеров. Вроде ружья и порох притащен, младенчик Карлуша на руках у кормилицы. Скомандовал: – Ну, войско мое женское – вперед и вниз! Государыня, – обернулся он к Анне, – ты за моей спиной держись.

Послушно выполнив просьбу, Анна Иоанновна пристроилась за спиной, держа ружье наготове, словно дубину. Все правильно. Ружье штука хорошая. Ежели что, так можно и прикладом бить.

– Куда хоть идем-то? – поинтересовалась царица, но капитан отмахнулся – потом, матушка-государыня, все потом.

Внизу, около терема, уже толпились недоумевающие солдаты и пара растерянных подпоручиков – караульных начальников, не шибко понимающих – что тут за дела творятся. Однако ж при виде государыни подобрались и сделали «На-краул!».

«Вот так вот, – подумал Бобылев, вздохнув про себя. – Вроде бы все правильно, царицу идут спасать, но как же простой камер-юнкер всех караульных солдат с постов поснимал? Ну где ж это видано? Что бы царь Петр сказал?»

Капитан уже открыл рот, чтобы скомандовать, но императрица, отодвинув его плечом, вышла вперед:

– Дети мои! – начала свою речь Анна, и солдаты сразу же притихли. – Беда у меня. Сестричка младшая, Лизанька, дочка мово дядюшки-государя, мятеж устроила. Ведет сюда полк Семеновский, чтобы меня с престола свергнуть да самой царицей стать. Ведомо мне, что вельми вы Лизоньку любите. С преображенцами она выросла, а игрушками ей ваши ружья да тесаки были. Я же – чужая для вас. Малая я была, когда Петр Алексеевич за немца меня замуж отдал. Двадцать годков в Курляндии провела, токмо изредка на родину приезжала. Но язык русский и веру нашу православную я не отринула. Знаете, что позвали меня на престол, сами же клятву на верность приносили. И теперь сами решайте. Можете клятву нарушить и Лизоньке меня с головой выдать. Но лучше уж убейте. Худая я, хорошая, но покамест я ваша царица. Уж лучше пусть смерть будет, чем плен. Негоже, чтобы цари русские в плен попадали. Или же за меня становитесь. Но ничего я вам не пообещаю, окромя смерти. Много их сюда идет, не отбиться нам.

Бобылев, слушая речь царицы, покрылся холодной испариной, мысленно матеря государыню. Это ж удумала, чего сказать! Мол, ничего, кроме смерти, не обещаю! Но деваться некуда, и он, сдержав где-то в глубине глотки длинный матюг, глубоко вдохнул, а когда выдохнул, прохрипел, обнажая шпагу:

– Я с тобой, государыня! Вместе умирать будем!

Андрей подошел к своей любовнице и повелительнице и встал за ее спиной. Обвел взглядом тех, с кем прослужил уже больше десяти лет, и кавалергардов, коих тоже неплохо знал. Невесело усмехнулся.

– Да ты че, Ондрюха, один за государыню умирать собрался? – раздался бас Митрофана Егорыча – вечного сержанта, помнившего не только Полтаву, но и Нарву. – Забыл, кто тебя из недорослей-то в прапоры выводил?

Егорыч, приставленный когда-то в дядьки к барчуку-новобранцу, растолкал народ и встал рядом с бывшим подопечным. А дальше словно прорвало. Оба плутонга – и преображенцы, и кавалергардия – выстроились вокруг императрицы, горничных и младенца, образовав малое каре. Кавалергарды, помявшись, становились в строй пешими. Конных атак не предвидится, а с лошадьми сейчас – маета одна.

Наверное, солдатам положено было скидывать треуголки, падать ниц и кричать, разрывая кафтаны до нижней рубахи: «Не выдадим! Умрем за тебя!» Но никто не кричал, не клялся и не божился. Просто молча крестились и становились в строй, готовясь умирать за почти неизвестную, но – царицу! Что на Руси всегда хорошо умели делать, так это умирать.

– Командуй, Ондрюха, – пробасил Егорыч, и капитан, становясь командиром, вышел вперед.

– Прапорщик Зинин! – приказал Андрей командиру кавалергардов. – Вышли двух верховых на Московскую дорогу – пусть там стоят и ждут, когда бунтовщики пойдут.

Прапорщик, гордясь порученным делом, тотчас же начал озадачивать подчиненных. Бобылев, строго оглядев строй, скомандовал:

– Рота! (Хотя в двух плутонгах и полуроты не наскрести, но звучало лучше!) За мной ша-гом арш!

Капралы подхватили начальственный глас, переводя в привычное для каждого солдата: «Ать-два! Ать-два! Левой…левой…», а капитан понемногу успокоился, прикидывая, что пока семеновский полк дойдет из Москвы до Измайлова, так час пройдет, если не более. За это время можно подготовить позиции к обороне. А какая позиция в Измайлове самая лучшая, тут и голову не надо ломать. Капитан вел людей к замерзшим прудам, самому сердцу Измайлова, любимого детища двух царей – Алексея Михайловича и Федора Алексеевича.

Мостовая башня, построенная в виде трех ступеней, была заброшена давным-давно. А ведь когда-то на втором ярусе Алексей Тишайший собирал бояр и окольничих на Боярскую думу. Юноша Петр отыскал в закоулках первого яруса старый английский ботик, прозванный «дедушкой русского флота».

Эх, кабы не зима да не лед, оборонять островок было б куда как проще! Поставить баррикаду напротив моста да и отстреливаться. Конечно, Серебряный пруд – это не Нева и не Днестр. Семеновцы форсировали бы его не глядя, даже понтоны не надо наводить. Но все-таки водяная преграда – это лучше, чем ничего.

Огромный висячий замок, замыкавший ворота в башню, был сбит прикладами. Преображенцы и кавалергарды деловито занимали позиции, деликатно препроводив государыню и девок на третий ярус, где безопаснее.

В одном из чуланов нашлась целая связка факелов. Когда их подпалили и укрепили вдоль стен, стало веселее. Факелов, конечно же, надолго не хватит, но скоро рассвет. Бобылев попенял самому себе, что не догадался захватить из терема хотя бы парочку свечей для государыни. Но всего не предусмотришь. Надобно было тогда и провизию прихватить, и воду. Ну, много чего. Вона, младенчик орет – не иначе, пеленки мокрые, а сменных девки, конечно же, прихватить не догадались.

На всякий случай пробежался по ярусам, но командовать не понадобилось. Кавалергардия и лейб-гвардейцы занимали места у окон, заряжали оружие, а свободные от постов стаскивали к воротам вывороченные из перегородок кирпичи, бревна.

На первом ярусе было ажно четверо ворот, но двое из них наглухо замурованы. Стало быть, обороняться легче.

– Егорыч, ты где? – позвал капитан сержанта, и тот появился, словно бы ждал.

– Вона я, туточки, ваше высокоблагородие! – вытянулся тот, не назвав, как втайне опасался Бобылев, своего командира Ондрюхой.

– Значится, господин сержант, принимаешь команду на этом ярусе, – приказал капитан, а заприметив неподалеку прапорщика преображенцев, сразу же сделавшего обиженную физиономию, уточнил: – Не на всем, а тут, у ворот. А господин прапорщик за весь ярус отвечает.

– Слушаюсь, господин капитан! – повеселел прапор, а Егорыч только кивнул.

– Одни ворота пока не заваливайте, ждите дозорных, – наказал капитан. Вспомнив, спросил у сержанта: – Баклажки с водой у солдат есть?

Сержант почесал щетину:

– Баклажки-то есть, а вот как с водой… Щас проверю. Ежели у кого пустая – вмиг наберем.

– А где набирать-то станешь? – не понял капитан, прикинув, что до ближайшего колодца бежать саженей сто, а то и двести, но тут до него дошло – пруды же кругом! Апрельский лед талый и тонкий, пробить его тесаками – пара пустяков.

– Еще, ваше высокоблагородие, – доложил сержант. – Хлопцы в чуланке муку нашли, мешков двадцать, – можно в воде развести и затирку сделать.

– Молодец, Митрофан Егорович, – искренне похвалил капитан сержанта. – Живыми останемся – государыня милостью не обойдет!

– Рады стараться, ваше высокоблагородие! – усмехнулся старый солдат.

Какие там милости! Всему полку известно, что Петр Алексеевич после Прутского похода Егорыча прапорщиком хотел пожаловать, но тот отказался – мол, сержантом жил, в сержантах и помру. Дескать, прапорщиков много, а он – один! Государь осерчал немного, хотел дубинкой попотчевать, но передумал и из своих рук серебряный рубль подарил. А после сражения при Вазе Егорыча – неслыханное дело – единственного удостоили офицерской наградой – золотой медалью.

Убедившись, что бунтовщики еще не подошли, а подготовка к обороне идет полным ходом, капитан поднялся наверх.

На третьем ярусе, когда-то служившем комнатой отдыха Алексея Тишайшего, тоже кипела работа. Бабы и девки протирали пыль (где-то уже и тряпки нашли), затыкали всякой всячиной битые стекла и уже пытались затопить раскуроченной мебелью небольшую печку. Верно, труба не чищена со времен самого Тишайшего, и дым вылезал наружу. Младенец Карлуша спокойно спал в уголку, рядом со спящей кормилицей (чухонку ничем не проймешь!), а две фрейлины, в компании самой царицы, заряжали тяжелые охотничьи ружья. Узрев огрех, Анна выхватила шомпол и напустилась с руганью:

– Ты зачем пыж вставляешь, дура? Вначале порох засыпь, пулю вложи, а уж потом запыживай!

Увидев своего капитана, государыня расцвела в улыбке. Вспомнив, что улыбаться не время, спросила:

– Ну как там, скоро штурм-то начнется?

– Ждем, государыня, – пожал плечами капитан. – Думаю, скоро прибудут.

– Может, гонца к кому-нить послать? – с надеждой поинтересовалась Анна. – Кто там из верных-то остался? Сам-то как думаешь?

– Верные-то? – переспросил капитан. Вздохнув, честно ответил: – А хрен его знает – прости, государыня, за резкое слово – кто сейчас верные-то. Я сейчас только тем верю, кто с нами. Ежели верные есть – сами сюда придут. Гонца посылать – гиблое дело. – Желая слегка развеселить женщину, сообщил: – Солдаты внизу мешки с мукой нашли. Сядем в осаду – с голода не пропадем.

– Будем муку жевать да снегом заедать! – поддакнула императрица, а потом расхохоталась.

– Ты че, государыня? – настороженно спросил капитан.

– А… – махнула рукой императрица и пояснила: – Управляющий жалобился – мол, из пекарни мука пропала. Искал-искал, никак найти не мог. Я уж его и выпороть приказала. Думала – сам украл. А мука, вишь, она где.

– Так, может, сам и украл да сюда и сложил, – предположил Бобылев. – Зато – нам сгодится. А может, она еще и не понадобится.

– Дай-то Бог, – перекрестилась царица. Покачав головой, сказала сквозь зубы: – Ну, Лизка, ну, змеища. Я-то к ней со всею душой, а она в мою душу плюнула. Надо было ее сразу в монастырь отправлять.

Снизу послышался шум. Бобылев метнулся к окну, но из-за треснувшего и грязного стекла рассмотреть ничего не смог. Но, не иначе, прибыли дозорные. Надо идти вниз… Надо. А вот перед тем как идти, капитан решился-таки сказать о том, чего и хотел сказать, и не решался.

– Государыня, – попросил он, взяв в свою руку ладонь Анны. – Нам бы в сторонку отойти, сказать кое-что хочу.

– Отойти? Нам?! – удивилась царица и уже открыла рот, чтобы выгнать девок, но взгляд упал на спящего младенца, и Анна послушно отошла к окну.

– Я, государыня, прощения хочу попросить, – пряча глаза в пол, сказал капитан. – Виновен я перед тобой. Ох, виновен…

– Так, может, лучше тебе не говорить, а мне и не знать? – грустно усмехнулась Анна, проведя ладонью по щеке своего фаворита.

– Не, не могу я так больше! Можешь на плаху меня отправить, четвертовать. Все лучше, чем маяться! – помотал головой Бобылев. Помявшись, а потом, набравшись духу, как будто желая вступить в холодную воду, решительно сказал: – Прости, государыня, не придет к тебе Эрнестушка-то…

– Не надо! – зажала Анна ему рот. Потом горячим шепотом: – Молчи, дурак… – Капитан, поклонившись в пояс государыне, резко повернулся и побежал вниз, а царица, размашисто перекрестив его спину, лишь вздохнула и одними губами выдавила: – Дурак, ой дурак…

Шум внизу создали вернувшиеся дозорные. Кавалергарды пытались втащить в башню лошадей и спорили с преображенцами. Увидев капитана, притихли.

– Ну что там? – спросил Бобылев. – Где мятежники-то?

– К Измайловскому подступили. С минуты на минуту здесь будут, – мрачно доложил один из кавалеристов. С надеждой посмотрев на капитана, попросил: – Ваше высокоблагородие, дозвольте коней тут оставить.

Андрей, оценив обстановку, помотал головой:

– Коней – на волю.

– Правильно, ваше высокоблагородие. Самим тесно, – поддержал его Митрофан Егорыч.

Кавалергарды замешкались и Бобылев повысил голос:

– Быстрее, чтобы духу их здесь не было. – Потом добавил, вселяя надежду: – Как бунтовщиков отгоним, обратно их заберете.

Кавалергарды со слезами на глазах выгнали коней за пределы башни, а преображенцы, прикрыв ворота, принялись заваливать их всяким хламом.

Снаружи, откуда-то издалека, донесся стук барабана, отбивавшего ритм шагов и рулады флейты. Постепенно звуки приближались. Капитан, отодвинув солдат, приник к окну. Ругнулся. Не жалея кафтана, принялся оттирать рукавом крошечное стекло, засиженное мухами. Получилось неважно – вся грязь снаружи. Но кое-что удалось рассмотреть.

Семеновцы выстроились шагов за двести. Впереди – три всадника. Двое высоких мужчин и одна баба, в шубе, наброшенной поверх кирасы, – верно, Головкин с Ягужинским и Елизавета.

Бобылев так увлекся, что не услышал за спиной грузные шаги. И только когда в затылок тяжело задышали, понял – императрица! Отодвинувшись, уступил место.

– Грязно-то уж больно, – скривилась Анна. Подумав, приказала: – Раму-то высадите, что ли.

– Ветер холодный, – попытался отговорить ее капитан, но государыня отмахнулась: – Нешто, перетерпим.

Один из гвардейцев, от великой радости услужить государыне, размахнулся и, ото всей дури, треснул прикладом по раме. Капитан едва успел отдернуть царицу в сторону и прикрыть ее собой от осколков.

– Виноват, матушка-государыня! – побелел солдат от ужаса.

– Чего матушка-то? Ты, дурачина чертов, полковника своего чуть без глаз не оставил! – хмыкнула царица, разворачивая к себе капитана. Ухватив за осколок, попавший-таки в шею, быстро вытащила его и спросила с обеспокоенностью: – Больно?

– Ничего, государыня, – улыбнулся Бобылев. – Бывало и хуже.

– До свадьбы заживет! – брякнул Митрофан Егорыч и, пользуясь своим положением старого солдата, густо заржал.

Анна Иоанновна прикусила губу, но смолчала. Верно, слова солдата ей не понравились, но что тут сказать? Прикрикнуть на старика, чтобы рот не разевал? Можно, конечно, только по-дурацки получится. О том, что капитан Бобылев – ее фаворит, известно не только в Преображенском полку, но и во всей Москве, если не по всей России. Знали, но помалкивали. Дело-то такое, житейское. Вон Екатерина, супруга Петра Великого, еще при живом муже хахалей имела (хотя и рубил великий государь им головы), а уж после смерти так и подавно.

Анна все же смутилась. Пытаясь скрыть неположенное по рангу чувство, грубовато сказала:

– Ну че там изменщики-то телятся? Или уговаривать станут?

– Так щас и увидим, – невозмутимо отозвался сержант. – Матушка-государыня, кто командовать-то будет? Ты сама али господин полковник?

– Полковник и будет, – ответила государыня. Усмехнувшись, добавила: – Я хоть и царица, но все одно – баба.

– Слышал, охотница ты знатная, – почтительно сказал Бобылев. – А в деле не видел.

– Ну, коли живы останемся – тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, увидишь, – пообещала царица и раздумчиво сказала: – Может, стрельнуть? Отсюда, – смерила глазами расстояние, – в Лизку-то всяко не промахнусь…

Гвардейцы с уважением посмотрели на царицу. Не каждый хороший стрелок попадает в цель за двести шагов!

Царица просунула в зиявшую дыру ствол охотничьего ружья, прицелилась. Крякнула, причмокнула языком – и вытащила обратно.

А «начальствующая» троица между тем не спешила дать команду к атаке. О чем-то там посовещались, после чего самый старший из мятежников, канцлер Головкин, с трудом спешился. Прошелся, разминая длинные, как у аиста, ноги и что-то приказал солдатам. Что именно – слышно не было, но в строю началось шевеление. Один из семеновцев протянул Головкину белую тряпицу неизвестного происхождения.

– Подштанники, что ли? – предположил кто-то из преображенцев, вызвав всеобщий смех.

Но смех смехом, а канцлер, вытащив шпагу из ножен, прицепил на клинок белое полотнище, двинулся к башне. Шел не спеша, зорко посматривая в сторону окон. Верно, ожидал выстрела. Головкин хотя и знал, что в парламентера стрелять не полагается, но втайне опасался поймать пулю.

Дойдя до входа шагов десять, остановился. Помахав над головой «белым флагом» (будто его не видели?), начал речь:

– По указу государыни всероссийской Елизаветы Петровны приказываю сложить оружие и выдать самозванную царицу Анну. Обещаю ей свободный выезд в Митаву, к месту ее обитания!

– Ну да ни хера себе! – присвистнула Анна Иоанновна совсем не по-царски. Не выдержав, выкрикнула: – Ты, Гавриил Иванович, не пьян ли? Ежели пьян, так сходи, проспись. Верно, с зятем своим бражничал, так теперь башку снесло?

Канцлер Российской империи, словно бы став выше и строже, заученно изрек:

– По тестаменту, сиречь завещанию покойной императрицы нашей Екатерины, власть царская, после смерти императора Петра, должна отойти дочерям ее – Анне или Елизавете. Понеже Анна Петровна скончалась, а отпрыск ейный мал еще, то государыней следует быть Елизавете!

Головкин полез за пазуху, вытащил оттуда лист бумаги, свернутый вчетверо, и принялся его разворачивать. Шпагу с белым полотнищем, чтобы не мешала, сунул между колен.

– Ты, Гаврила Иваныч, не пропори себе че-нить! – выкрикнул в окно сержант Митрофан Егорыч, и преображенцы опять заржали.

Канцлер, сделав вид, что не слышал, отцепив тряпку, сунул шпагу в ножны, развернул-таки бумагу и начал ею размахивать, как давеча флагом:

– Вот, все законно, удостоверено подписями и печатью! Наша государыня – Елизавета Петровна, дочь Петра Алексеевича! Герцогиня Курляндская, Анна Ивановна, на русский престол незаконно была приглашена.

– А не ты ли, канцлер, меня в царицы-то звал? – насмешливо поинтересовалась Анна. – Или забыл по пьяному делу?

– Заставили меня! – горько и вместе с тем гордо изрек канцлер, аки мученик. – И присягу я тебе, герцогиня, приносил не по доброй воле! Простит ли меня государыня Елизавета – ей решать.

Анна Иоанновна хотела еще что-то сказать, но была остановлена Бобылевым.

– Ваше Величество… – дотронулся Андрей до руки государыни. – Негоже тебе с этой старой э-э… шавкой в разговоры вступать. Вот когда в допросную его приведут, тогда и поговорим…

– Тебе, Анна Ивановна, в Курляндию дорога свободна. Возвращайся с Богом, а остальным – царская милость… – продолжал между тем канцлер.

– Давай-ка, господин канцлер, иди отседова, – посоветовал Митрофан, позволявший себе то, что другим не дозволялось. – Мы щас стрелять начнем.

– Митрофан, не тебя ли я слышу? – удивленно спросил канцлер, словно только что узнавший голос старого солдата. – Ты же за государя Петра Алексеича кровь проливал! Неужто не хочешь дщерь Петрову на престоле увидеть?

– Иди, иди, Гаврила Иваныч, – отозвался сержант. – Иначе – сам тебя пристрелю. Петр Алексеич в гробу бы перевернулся, узнав, что ты присяге изменил.

– Ну, как знаете, – пожал плечами канцлер и развернулся.

Наверное, у кого-то из гвардейцев мелькнула мысль – а не взять бы да не свести бы Анну с Лизаветой? Пущай бы выясняли, кто из них настоящая царица, а кто самозваная. Анна Ивановна, конечно же, подороднее будет. Уж коли врежет ручищей своей – так и врежет! Зато – Лизавета Петровна помоложе да поувертливее. Да и силой, верно, Господь не обидел. Что батюшка, что матушка чудеса творили! Любопытственно было бы глянуть, как будут драться две самые знатные на Руси особы? Как-то по-царски али как простые бабы, когда волосы в клочья и царапины во всю морду? Посмотрели бы, посмеялись. Зато – стрелять бы ни в кого не пришлось!

Нет, скорее всего, такая мысль в голову никому не пришла. Да и где это видано, чтобы цари сами за власть сражались? На то и нужны солдаты, чтобы за царскую кровь свою проливать.

Кажется, без кровопролития не обойтись. Головкин дошел до мятежников, и вся троица ушла под прикрытие гвардейцев. Семеновцы строились в шеренги, а офицеры отдавали команды: «Ружь-я тов-сь! Ску-си патрон! За-ря-жай!»

Недалеко было до «Цельсь!», а за ней и «Пли!», но тут что-то изменилось. Раздвигая спины гвардейцев грудью коня, из рядов семеновцев выехал всадник. Верно, очень сильно спешил – даже шляпу не надел. Без шубы, без епанчи, в одном только мундире. Зато – мундир тот был с золотым шитьем и украшен лентами обоих русских орденов.

– Михал Михалыч! Фельдмаршал! – восторженный шепоток прокатился по шеренгам Семеновского полка и эхом ударил по преображенцам и кавалергардии.

В отличие от Головкина, коего фельдмаршал был немногим младше, Михаил Михайлович легко спрыгнул с седла. Заметно хромая на правую ногу («память» о взятии Шлиссельбурга), Голицын прошел вперед, четко развернулся через левое плечо и встал перед строем, уже готовым взять оружие наизготовку.

Михаил Михайлович не стал орать, призывая к порядку, и угрожать. Старый генерал-фельдмаршал и шеф Семеновского полка сказал тихо и просто:

– Будете стрелять – стреляйте вначале в меня…

Голицын стоял, а ветер шевелил его седые волосы. Офицеры тупили глаза в землю, а солдаты, безо всякой команды, ставили ружья к ноге. Михал Михалыч, оглядев своих воинов, кивнул офицерам:

– Бунтовщиков – под арест. Остальным – сложить оружие и – на колени…

Когда из глубины строя были вытащены Головкин, Ягужинский и цесаревна, фельдмаршал только горестно покачал головой:

– Вот от кого от кого, а от вас-то я никак не ожидал. Ну ладно, Лизавета Петровна-то по молодости да по глупости. Но вы-то, старые дураки! Гаврила Иванович, Павел Иваныч… Вы что сотворили-то?

– Мы, Михаил Михайлович, хотели законную правительницу на престол возвести! – гордо заявил Ягужинский, от которого попахивало водкой. (Впрочем, было бы удивительно, если бы от него пахло чем-то иным…)

– Павел Иванович, чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! – махнул фельдмаршал рукой. Увидев, что канцлер хочет что-то сказать, перевел взгляд на него: – Ты, Гаврила Иваныч, бумажками здесь не маши. Полушка ей цена! Все знают, что завещание под диктовку Меншикова писано. Да уж коли бы тряс, так не сейчас, а в январе, когда с престолонаследием решали.

Фельдмаршал кивнул, и Головкина с Ягужинским, лишив оружия, поставили на колени рядом с семеновцами. Елизавете, из уважения к ее покойному батюшке (а может, из-за белого платья?), разрешили остаться на ногах.

– Эх, князь Михайло, – укоризненно сказала Елизавета. – Что же ты всех нас погубил?

– Я, Лизавета Петровна, не погубил вас, а спас, – отозвался фельдмаршал. – Сюда уже преображенцев ведут, вместе с драгунами. Себя не жалко, так хоть солдат пожалейте. Ладно, чего уж там… Пойдем… У матушки-государыни будем прощения просить.

Но идти уже никуда не требовалось. Как только семеновцы сложили оружие, Анна Иоанновна приказала открыть ворота. Бобылев, хоть у него и были сомнения – не рановато ли? – перечить не стал.

Императрица шла, опираясь на руку своего нового полковника, медленно наливаясь гневом. Андрей, чувствуя напряжение государыни, легонько поглаживал ее ладонь пальцами. Дойдя до мятежников, Анна остановилась.

– Виноват, государыня, – повинился старый фельдмаршал, становясь на колени. – Не досмотрел… Смерть дядюшки твоего на мне теперь…

– После, с дядюшкой-то, – отмахнулась императрица, вперив очи в двоюродницу.

Цесаревна же, под грозным взором сестрицы, не только не смутилась, а напротив – нахально усмехнулась. Не выдержав, Анна влепила Елизавете Петровне пощечину…

Рука у государыни была тяжелой, и, попадись под ее оплеуху гвардеец, – упал бы с ног долой. Цесаревна же только покачнулась.

Окажись на месте Елизаветы кто-нить другой, снес бы затрещину да еще и поблагодарил бы. Но дщерь Петра была из другого теста. Лупили ее когда-то мамка с тятькой, но им-то можно… Дотронувшись до заалевшей щеки, Елизавета утробно заурчала и, склонив голову, ровно бодливая телка, ринулась на обидчицу…

Бобылев успел вклиниться между сестрицами и, пока гвардейцы растаскивали разъяренных женщин – государыню оттеснили в сторону, а цесаревну, с великим бережением, но и с твердостью, ухватили под белы руки, успел получить и от той и от другой…

Отдышавшись, Анна Иоанновна хмуро посмотрела на всколоченную Елизавету. Хмыкнула:

– Эх, дура ты дура…

– От дуры и слышу! – тотчас же выкрикнула неугомонная цесаревна.

– А ну-ка, держите-ка ее крепче! – приказала Анна и, подойдя к сестрице, ударила ее по одной щеке, потом – по другой.

Андрей уже приготовился оттаскивать царицу, но та, понимая, что избивать прилюдно дочку Петра Великого – сором себе, прекратила истязательство.

– Ишь, крепкая кость-то, всю руку себе отшибла, – пожаловалась царица, подув на ушибленную ладонь. – Эх, Лизка, что мне с тобою делать-то? В Преображенскую канцелярию отдать? Ах ты господи, – вспомнила императрица. – Нет ведь канцелярий-то… Ни Тайной, ни Преображенской. Ну да ладно, придется заново учредить… А тебя, Лизка, после допросной, да в Петропавловскую крепость.

– Дочь Петра – в Петропавловскую крепость? – раздула ноздри побитая, но не сломленная Елизавета. – А что в Европе скажут?

– А хрен ево знает, что там они скажут, – равнодушно обронила Анна. – Братец твой старший, Алешка, сидел себе в крепости. Сидел себе и сидел, пока не помер. Может, чего-то там и говорили, в Европах-то, но с какой такой радости мы их слушать должны? Какое ихнее собачье дело, кого я в крепости держу? Не хочешь в крепость-то? Или, в монастырь тебя отправить, грехи замаливать? Можно в монастырь тебя сдать, в Новодевичий. Там, чай, не забалуешь! Будешь могилку тетки своей навещать, а попрошу игуменью – к старице Елене на послушание поставят. Как-никак, мачеха твоя. Или кем там законная супруга мужниным выблядкам приходится?

– Я хоть и выблядок, но царская дочь! – усмехнулась Елизавета. – А твой батюшка не царь Иван был, а Юшков Васька… Так ты, царицка, не простой выблядок, а худородный.

– Ах ты дрянь!..

Вначале Анна била ладонью, а потом кулаком. Голова цесаревны моталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы, а капли крови разлетались, оседая на солдатских шинелях.

Обезумевшая от гнева императрица не замечала, что двоюродница потеряла сознание, обвиснув на руках солдат. Отбив о лицо и грудь Лизаветы кулаки, схватила лежавшее неподалеку ружье и попыталась ударить цесаревну прикладом. Вот тут уж Бобылев не удержался – крепко ухватив императрицу за талию, потащил ее в сторону, шепча на ухо: «Анечка… милая моя… хватит-хватит…»

– Здравия желаю, Ваше Императорское Величество! – донесся со стороны бодрый голос еще одного фельдмаршала – Долгорукова. – Весь полк преображенцев – окромя вашего караула – да полк драгун. Приказывайте. А… Ясно…

Василию Владимировичу пришлось подождать, пока Бобылев не отпоит императрицу водой, а та не обретет ясность мысли.

Анна Иоанновна выглядела жалко. Волосы растрепались, платье порвано. Будто бы не она, а ее самую только что били. Андрей, сняв с себя шинель, набросил ее на плечи императрицы и повел ее обратно к башне. Чего на холоде-то стоять?

– Василь Владимирыч, – кинул он Долгорукому на ходу. – Распорядись, чтобы за каретой прислали.

Генерал-фельдмаршал спокойно снес, что ему приказывает его же подчиненный (про новое звание Бобылева он еще не знал), а только кивнул. Ну какой же дурак будет с фаворитами спорить?

– Ягужинского с Головкиным да цесаревну – в Москву везите, куда-нить на гауптвахту. А с остальными – сам разбирайся, вместе с Михал Михалычем.

Отослав кого-то из своих офицеров за каретой, Долгоруков пошел следом за парой. Быстро догнал, благо что Анна передвигалась еле-еле, обошел со стороны и, убедившись, что от мятежников ушли далеко – не услышат, спросил негромко:

– Может, перебить их тут всех, да и всё?

От изумления Бобылев остановился, заставив встать и императрицу.

– Весь полк Семеновский? – обалдел Андрей, а императрица ничего не сказала – мол, делайте что хотите.

– А что такого? – хмыкнул Долгоруков. – Тут и не весь полк, а два баталиона. Не все из семеновцев в мятежники-то пошли. Щас оружие заберем, в кучу сгоним. Я же с собой еще и конную артиллерию приволок, на всякий случай. Залп по толпе дадим, а потом штыками… Когда казачков Булавинских громил, хуже было. Верно, тыщ десять перекололи. Только вот, – вздохнул фельдмаршал, – Михал Михалыч, жалельщик хренов… Я-то, ишь, сразу хотел. Подойти да с ходу всех и побить, а он – подожди, мол, неча солдатскую кровушку лить, сам поскачу. Что скажешь, матушка? А то допрашивать их, сыск проводить, а – на хрена? Я и так знаю, чего скажут, – мол, все побежали за Лизку, да и я с ними.

На этот раз Бобылев не рискнул влезать с советами. Анна – императрица, ей виднее.

– Пущай фельдмаршал Голицын Лизку с прочими в Москву везет, – решила царица. – А с остальными… Давай, генерал-фельдмаршал… Как задумал, так и делай. Только дождись вначале, пока я уеду. А то голова у меня чегой-то болит.