7160 год от Сотворения мира (1652 год от Рождества Христова).

Москва. Царские палаты.

Волошенинов, думный дьяк и начальный человек Посольского приказа, оставил возок в сорока саженях от царского терема. В тридцати саженях полагалось оставлять повозки думным дворянам, а в двадцати — боярам. Ну а все прочие добирались на своих двоих и не ближе чем от Успенского собора.

Из-за болезни, терзавшей мужчину последние две недели и отпустившей только вчера, идти было тяжеловато. «У, как баба старая!» — выругал себя думный дьяк. Потом немного постоял, с удовольствием вдыхая воздух, тронутый свежим январским морозцем, и не спеша двинулся вперед, к Постельному крыльцу.

Уже с рассвета у царского терема, занимая все крыльцо, толклась «мелкая рыбешка» вроде площадных стольников, стряпчих и московских дворян, ожидающих то ли вызова к государю, то ли еще чего. Большинство, впрочем, ждало уже по нескольку лет, но этот факт их не смущал.

Подойдя почти что к самому крыльцу, Михайло Иванович узрел неприглядную картину: трое стрельцов по очереди увлеченно отвешивали тумаки какому-то малому. Парень холопского вида, в чистом, но уже разорванном кафтане и без шапки, после каждого удара падал на землю и истошно выл, размазывая по морде сопли и кровь.

За этим непотребством наблюдал давнишний знакомец дьяка — стрелецкий сотник, дворянский сын Лавров. Вместо того чтобы вмешаться, он только похохатывал.

— Левонтий, — окрикнул Волошенинов сотника. — Ты чего тут творишь-то?

— Михал Иваныч, мое почтение! — весело отозвался сотник, прикасаясь к шапке. — Вот, вишь, поймали какого-то прощелыгу! Прямиком через крыльцо Постельничье хотел пройти. Ровно не в терем царский, а к себе домой перся…

— Да не прощелыга я! — заорал парень. — Человек я дворовый, Федька меня зовут. Меня хозяин мой, Лопухин Димитрий Иваныч, в монастырь послал, да заплутал я!

— А нукось, постой-ка, вот так, — азартно сказал один из стрельцов, устанавливая парня поудобнее. — Не дергайся, а не то в глаз попаду, кривым станешь, — предупредил ратник, нацеливая полупудовый кулак на Федьку.

— Левонтий, — угрожающе-ласково сказал дьяк, — ты бы хоть думал, где мужика-то бьешь.

— А чо?! — удивился было сотник. — Не велено тут никому ходить, окромя чинов думских да чинов приказных, стряпчих, жильцов, дворян московских, — заученно принялся перечислять он. — А для других — вон, Красное крыльцо есть, где челобитные принимают.

— Так ходить-то, верно, не велено, — согласился дьяк. — Ну а бить-то тут разве ж велено?

— Ну и что? — пожал плечами Лавров. — Петька, стой, сукин ты сын, — на всякий случай остановил он стрельца.

— Левонтий, ты же умный мужик! — укорил знакомца дьяк. — А делаешь иногда такое, что…

— Так а что делаю-то? — окрысился сотник. — Ты толком-то объясни, дьяк.

— Ты во-он туда посмотри, — указал дьяк на народ, глазевший с крыльца. — Ты что думаешь, указ о государевом бесчестии только мне ведом? Или никто не углядит да кляузы на тебя не сотворит? Ты где дурака-то бьешь? Во дворе да близ терема царского! А должен что сделать? Тащить его в караулку да стрелецкому голове выдать. А ты? Ты голове-то своему что скажешь?

— Мать честная! — осознав, схватился сотник за голову. Потом, пройдясь еще и по другой матери, схватил Волошенинова за рукав: — Михайло Иваныч, подскажи, чо делать-то теперь?

— А чо, — призадумался дьяк: не запоздает ли он к государеву выходу? Но, прикинув, что еще успевает, решил помочь: — Спроси дурака, куда шел да зачем.

Сотник кивнул своим архаровцам, и те представили перед очи дьяка парня, у которого уже был разбит нос, рассечена скула, а оба глаза стремительно заплывали.

— Куда шел и откуда? Сказывай! — резко приказал он Федьке.

Малый, шмыгнув разбитым носом и сплюнув кровь, плачущим голосом залепетал:

— Холоп я, господина Лопухина, Федькой меня зовут, Гришиным. Послал меня Димитрий Иваныч к тетке своей, в Алексеевский девичий монастырь, чтобы, значит, образки ей отнести, что из Святой земли паломники принесли. Ну а я пошел да и заплутал малость. А тут слышу пение, яко от обедни. Ну решил, что тута монастырь и есть… Нездешний я, в Москве-то раньше и не бывал…

— Ну что скажешь, Михайло Иваныч? — обернулся сотник к Волошенинову.

— А чо сказать-то? — спросил тот и обратился к парню: — Образки покажи…

Холоп обрадованно полез за пазуху и вытащил целую пригоршню деревянных иконок.

— Ну-кося, — взял дьяк один из образков, внимательно понюхал, потом перекрестился и поцеловал его. — Кипарисовые, — кивнул он, — точно, со Святой земли. Отпусти дурака, — посоветовал Волошенинов сотнику, возвращая иконки. — Скажи своим, чтобы за собор Успенский отвели да по шее дали, чтоб не блудился по Москве-то в следующий раз.

Сотник Лавров дал отмашку стрельцам. Те переглянулись, но спорить не стали.

— Ну а если потащил бы ты его, дурака, в караул, битого-то, а там Лопухин на тебя бы и челобитную настрочил — мол, виновен, государь-батюшка, что холопу дорогу не объяснил, но почему-де били близ царского терема? А так, ежели нажалуется господину, так тот ему самому по шеям и надает. Или на конюшню отправит, батогами поколотит. Смекаешь, сотник стрелецкий?

Оставив обескураженного Лаврова виновато чесать башку, дьяк пошел дальше, слегка досадуя, что даром потерял время, которое рассчитывал потратить с большей пользой.

Зеваки, толпившиеся на крыльце и глядевшие, как бьют мужика, поняли, что забава закончена, потому вернулись к своим делам. То есть к ничегонеделанию. Прямо перед входом загораживали дверной проем двое дворян, увлеченно лаявшихся друг с другом. Не понять было, из-за чего сыр-бор, но один из «молодших» уже поминал в разговоре мать и сестрицу второго, а тот, в свою очередь, прошелся по дедам-прадедам. Еще немного — вцепятся в бороды да драться начнут. Если бы, как в прежнее время, им разрешалось сабли с собой носить, то быть бы беде! Конечно, как знал Волошенинов, в Европе-то дворян в подобных стычках погибало больше, чем на поле брани, но ведь и у нас дураков-то хватало! Теперь, окромя стражи, входа с оружием ко дворцу никому нет. За это могут и руку отрубить. Но дворяне-то порой даже без сабель могли такое учудить, что диву даешься! Как возьмут да как начнут гонять друг друга по крыльцу, нарушая тишину и благолепие! Караульные стрельцы, приставленные к воротам, только ухмылялись: в переднюю не лезут, а остальное — не их дело. Волошенинов хотел было пройти мимо, но не выдержал:

— А ну, раздайсь! — негромко, но грозно скомандовал дьяк. — Нашли место…

Дворян как ветром сдуло. Может, не так уж и дьяка испугались, но поняли, что загораживать вход глупо. Ежели пойдет сейчас какой-нибудь князь-боярин, то можно и батогов заполучить. Да и дьяк был личностью им хорошо известной. Все ж таки много лет начальствовал в Разрядном приказе. А Разрядный-то приказ, ведавший росписью всех чинов Русского царства, как ни крути, был главнейшим. Да и сейчас Волошенинов числился не простым дьяком, а думным и, кроме того, начальником Посольского приказа, который, как известно, хоть и не имел своего боярина, зато главным там был сам царь-государь!

«Вот так-то, пособачатся, а нам — разбирай!» — вздохнул Волошенинов, поправляя шапку и вспоминая, что года два назад разбирал челобитную одного стольника, которому на крыльце разбили лоб кирпичом. Так и не доискались, откуда обидчик кирпич-то взял, ежели крыльцо-то каменное, а перила дубовые? Сам же злодей, которому было назначено бесчестье — прилюдное битье батогами, напрочь об этом не помнил…

Дьяк не особо жаловал бездельников, толпящихся на крыльце. Будь его воля, то разослал бы их всех куда-нибудь в Белев или в Венев, на Засечную черту. Ну, на худой конец, разогнал бы по градам и по весям в помощники воеводам да губным старостам. Пусть хоть разбойников, что ли, ловят или холопов беглых. Все пользы-то бы больше, чем на крыльце околачиваться да подачек-милостей выпрашивать. Но кто же будет спрашивать дьяка, хоть и думского? Сами же дворяне и стольники воевать не особо-то рвались, а уж погони за разбойниками совсем за бесчестье считали.

Караульные стрельцы в новых малиновых кафтанах и такого же цвета шапках с лисьей оторочкой слегка покачнулись, уступая дорогу думному дьяку. Но когда кто-то из дворян (или стряпчих?), вельми обнаглев, ринулся было туда, куда не положено, то тут же получил тычок тупым концом бердыша прямо в глаз…

В передней «мелкоты» было поменьше. Но все-таки еще толклись «комнатные» дворяне да стряпчие, бывшие сегодня не у дел. Ожидали — а вдруг чего-нибудь государю потребуется? Чуть в глубине дьяк узрел еще и двух мужиков в высоких шляпах и черном иноземном платье. Прислушался к разговору и понял — англичане. В прошлом году, когда торговые мужики, захватившие власть, казнили законного государя Каролуса, царь Алексей Михайлович, осудивший это особым указом, приказал лишить аглицких гостей всех послаблений в торговле, коими они пользовались со времен Иоанна Грозного! Аглицкие купцы, сами не свои до прибылей и доходов, ходили и канючили теперь о прежних льготах, всеми правдами и неправдами пробираясь туда, где бывал государь.

Ближе к палате для заседаний Думы дьяк узрел и «крупную рыбу». Поясно поклонившись боярам и окольничим, одной головой — думным дворянам и кивнув равным по должности дьякам, Волошенинов, как и все прочие, замер, ожидая выхода государя.

— Эй, Мишатко, — окликнул его боярин Романов, один из немногих, кому дозволялось говорить в близости от государя, а потом подозвал, величая с «вичем»: — Михайло Иваныч, поди-ко сюды!

Волошенинов неспешно приблизился к боярину.

— Звал, Никита Иванович? — с почтением и поклоном спросил он царского родственника.

— Чо, государь-то сильно ругал? — поинтересовался Романов.

— А за что? — обмер дьяк.

— А ты чего, не знаешь? — вытаращился боярин. — Сегодня и Думу-то государь из-за дел иноземных созвал. День-то неурочный. Ну, Михайло Иваныч, — укоризненно посмотрел он на дьяка. — А я-то думал, что ты обо всем на свете, что за границей деется, знаешь… Так я-то ладно, так ведь и государь, чай, так же думает. Спросит он то, чего ты не знаешь, и что тогда?

— Никита Иваныч, так я ж болен был, — оторопел дьяк. — Недели две был в лежку. Думал, помру. Вчера только и отпустило. Еще и в приказе-то не был, — принялся оправдываться Волошенинов, лихорадочно обдумывая, в чем успел проштрафиться, но вспомнить так и не сумел. — А сам-то ты, Никита Иваныч, не знаешь ли, часом? — с надеждой спросил дьяк.

— Да я ведь, Миша, сегодня ни к заутрене, ни к обедне-то не успел, — помотал головой боярин. — В вотчине был, под Тулой. Управитель мой накуролесил — так вот, ездил, разбирался. А как приехал, так прямо сюда и помчался. Только и успел, что постельничего дворянина перехватить. А тот, собака, только и сказал, что грамотку государь какую-то получил. Откуда да от кого — не ведает. Мне бы тут чуть пораньше появиться, так я бы узнал, — посмотрел боярин на дьяка с сожалением во взоре. — Да ладно, Миша, ведь государь-то наш справедливый.

— Эх, Никита Иванович, — вздохнул Волошенинов. — Тебе-то легко говорить…

— Да ну, Михайло свет Иванович, не кручинься чрезмерно-то, — подбодрил его боярин и подмигнул: — Ежели что, буду перед государем за тебя просить. Кто же мне книги-то немецкие присылать будет, если не ты?

Конечно, боярин Никита Романов, весельчак и балагур, любимец государя, книгочей да любитель немецкой музыки, дьяка Посольского приказа любил и жаловал. Но, в конце концов, ежели попадет такой дьяк в опалу, так будет кто-то другой, что станет заказывать ему книги да выписывать музыкантов… Тот же Алмаз Иванов, даром что из купеческого сословия, а мужик-то умнющий!

Дьяк пригорюнился. Больше он никого расспросить не успел, потому что раздался трубный крик комнатного дворянина, возвещавшего о том, что «государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси самодержец пожаловали в думские покои», после чего уже было не до расспросов.

Впереди, размахивая парадными секирами (тупыми, зато блестящими!), расчищали дорогу несколько отроков из наилучших семей, в белоснежных кафтанах и в такого же цвета шапках. Вслед за рындами прошел и сам государь Алексей Михайлович. Ну а потом и все ближние, допущенные к царской обедне. Первым спесиво вышагивал его тесть, боярин Илья Милославский, потом Стрешнев и Матюшкин — друзья и родственники государя еще с детских лет, а также еще человек десять бояр и окольничих из лучших семей.

Государь Алексей Михайлович слегка покосился на стоявшего в общей толпе Романова, но ничего не сказал, а величаво прошел мимо склонившихся в земном поклоне чинов Думы.

— Уаше феличество! — раздался со стороны голос, имевший сильный иноземный привкус. — Плиз…

Аглицкие купцы, сунувшиеся было наперерез государю, наткнулись на свирепые взгляды бояр. Тут же перед гостями заблестели секиры. Рынды с блестевшими глазами, стражи так себе, нанятые для приличия, были готовы постоять за царя-батюшку!

— Вот щас как «плизну» промеж наглых-то зенок! — подал голос возмущенный церемониймейстер князь Черкасский, шедший одесную от царя. — Эт-то еще откуда?!

Государь, который терпеть не мог малейших нарушений хоть в церковных службах, хоть в выходах в Думу, сдержался и довольно спокойно спросил:

— Кто пустил? — сам же посмотрел на дворецкого, князя Львова.

— Я, государь, — самоуверенно заявил князь. — Просили они очень. Ну а я и решил, а вдруг-де царь-батюшка гнев на милость сменит. Ведь испокон веков Англия с нами торговлю вела. Им же, государь, через моря-океаны плыть приходится, чтобы в Архангельск-то попасть. А купцы аглицкие противу всех других купцов пошлины не платили.

— Иноземцев — вон, — негромко приказал Алексей Михайлович. — Приемы послов иноземных в другое время ведутся. А эти — так и не послы вовсе, а мужики торговые…

— Так ведь на приемы-то посольские их не пущают. Вот, стало быть, я и решил по поводу пошлин переговорить. Гости аглицкие говорят, что со времен царя Иоанна им льгота была положена, — сказал Львов уже не таким уверенным тоном. Кажется, до него потихонечку стало что-то доходить…

— Платить будут англичане, как и все прочие немцы! — заявил государь вроде бы спокойно, но чувствовалось, что он потихонечку накаляется. — Тебе же, князь, — посмотрел он на смутившегося Львова, — не раз говорено было, что решения своего я менять не намерен. Ты что, уши-то навозом заткнул? Или аглицкие купцы их тебе золотом завесили? Ежели ты, князь-боярин, еще раз мой приказ обойти вздумаешь, то будешь ты не дворецким, а воеводою в Шенкурске, чтобы к англичанам твоим любезным поближе быть. Или в Тобольск отправлю медведей считать! Ну, пока-то прощаю, так и быть, по старой дружбе. Токмо, — подумав, добавил государь, — на глаза мои ты месяца два появляться не должен!

— Государь-батюшка… — проблеял было боярин, на что царь коротко рявкнул:

— Вон!

Львов, не ожидавший такой крутости от государя, которого в младенчестве учил уму-разуму, аж пошатнулся от немилости. Как же, на целых два месяца его отлучают от царской особы!

— Ух, вы, псы аглицкие! — замахнулся было князь на купцов, но был придержан за локотки комнатными дворянами и с великими почестями выведен прочь… Дворяне, сами того не ведая, спасли боярина от неминуемого бесчестия. Ведь затей князь Львов драку в близости государя, тут бы и сам государь, захоти он вмешаться, не сумел бы спасти боярина от ссылки.

«Ну, все! — запаниковал Волошенинов, никогда не видевший государя в такой ярости. — Опала! А то и плаха!»

Алексей Михайлович прошел в палату и опустился на простые кожаные кресла в углу. Вслед за ним, не дожидаясь специального приглашения, стали рассаживаться по лавкам и остальные. Степенно уселись те, кому были положены сиденья, покрытые коврами. Поближе к государю — бояре, а чуть подале — окольничие. Думные дворяне торопливо, но с должной скромностью плюхнулись на голые доски, отполированные собственными задами. Остались стоять только четыре думных дьяка. Для них, конечно же, имелась особливая скамейка в самом конце зала, вот только сесть они могли лишь по разрешению царя-батюшки. А могло и так быть, что все заседание дьяки проводили на ногах.

Государь был гневен, поэтому сесть дьякам не предложил. Леонтьев, Грибоедов и Кукин, проходившие службу в других приказах, косились на «посольского» чуть ли не с ненавистью.

Волошенинов устало потупился, приготовившись к долгому ожиданию. Однако долгая служба позволяла ему переносить тяготы стояния на ногах спокойнее, нежели другим. Вот только слабость, проклятая, еще давала о себе знать.

Обычно кто-нибудь из четырех дьяков читал вслух дела, которые требовали безотлагательного решения. Сегодня же никто из них и не знал — о чем же заседание-то? Да, похоже, что не все и из бояр были посвящены в суть дела.

Несмотря на молодость, Алексей Михайлович уже успел раздасться вширь, а шитые золотом бармы еще больше утяжеляли тело. Посему и выглядел не на свои двадцать лет, а на все тридцать пять. А при его-то саженном росте да сегодняшнем грозном взгляде боярам и прочим думцам и дышать-то было страшно! Государь медлил, а дьяки покрывались мелкими капельками пота. Наконец, решив, что он достаточно помурыжил думцев, государь изрек:

— А что, Михайло, не жмет ли тебе думская шапка? Или разленился ты?

Может, узнает кто да смеяться будет, но шапка была тесновата… За те десять лет, что Волошенинов проходил в думных дьяках, это была уже третья. Она хоть и не такая высокая, как у бояр или окольничих, и не из соболя или чернобурки, а из бобра. Он-то, конечно, в старой бы шапке походил, а то и в обычном меховом колпаке, в котором бывал в приказе, но нельзя, срамно! Уж коли пожаловали тебе чин думного дьяка, то в Думу, будь добр, являйся как положено, а не как попало! Вот пришлось недавно шить новую, которая еще не разносилась и потому давила на виски. А войлок, вставленный вовнутрь для нужной формы, давил и натирал мозоли на ушах.

— Не томи, царь-батюшка, — подал голос первый из бояр, князь Милославский, недовольный тем, что оказался в числе непосвященных. — Что случилось-то? В чем дьячок-то посольский провинился?

Бояре и окольничие передернулись. Ежели так пойдет, то Милославский в следующий раз обзовет кого-то из бояр стольником, а окольничего — стряпчим… Давно ли царский тесть, худородный дворянин Милославский сам служил в Посольском приказе, где подавал вино иноземным посланникам? А старшая-то дочка Машка ходила в лес по грибы и продавала их на рынке. А поди скажи-ка ему теперь хоть слово поперек, если Мария замужем за самим царем, а младшая — за царским наставником Морозовым! Да и не дворянин он теперь, а целый князь, хотя пес его знает, как он в князья-то пролез!

— Я, боярин Илья Данилович, не дьячок, а думный дьяк, — достойно ответствовал Волошенинов. — Дьячки, они в церкви, Господу Богу нашему служат. А я есмь грешный, государю служу. И в думные дьяки волею покойного государя всея Руси Михаила Федоровича был возведен. Ну а коли и провинился в чем, так об этом государю ведомо!

Удар был не в бровь, а в глаз! Милославского, коего при царе Михаиле звали просто Илюшкой, тогда не допустили бы и до Постельного крыльца, а не то что в Думские палаты. Мгновенно разъярившийся боярин вскочил с места и открыл рот:

— Да ты, дьяк худородный, со мной пререкаться смеешь? Со мной, с тестем государевым? Да ты…

— Хватит! — резко остановил своего тестя Алексей Михайлович, который не позволял, чтобы толковых людей обижали, пусть и ближние родичи. Тем паче — дьяка из Посольского приказа, который ходил под рукой у государя. После того как посадские убили думного дьяка Назария Чистого, Алексей Михайлович и перевел на место убитого Михайлу Волошенинова.

Бояре и окольничие с удовольствием посмотрели, как Милославский, оставшись с открытым ртом, плюхнулся на место. Поделом! А боярин из худородных, хоть и царский тесть, позволяющий себе многое, успел понять, что когда Алексей Михайлович говорит кратко и твердо, то лучше не перечить! Старый боярин Ртищев как-то решил было поучить государя уму-разуму, за что и получил такого леща, что с неделю заикался. Конечно, государь-то отходчив… Неделю будет прощения просить да подарки давать, но ведь все, кто видел, потом будут в рукав хихикать… Государь хотя и печется о благолепии, родственников слушает, но может взгреть так, что мало и не покажется…

Алексей Михайлович строго обвел взглядом Думу и продолжил:

— Порадовать вас спешу, бояре. Опять самозванец объявился.

Дума вздохнула с облегчением. Гадали-решали, что же там и случилось, а тут — самозванец. Что мы, самозванцев не видывали? И чего ж это государь-то так осерчал?

— Михайло Иванович, а ты-то что скажешь? — обратился к думному дьяку государь. — Сообщи боярам, что Посольскому приказу известно о самозванце-то!

Волошенинов, напряженно слушавший разговор, помалкивал, пока не спрашивали. Теперь же, вздохнув с облегчением, когда понял, о чем речь, принялся излагать:

— Самозванец, государь, все тот же — Тимошка Акундинов, сын стрелецкий. Был он в Турции, войско у султана просил. В Риме был. Опять-таки, у папы римского благословение просил… Потом был он у Богдашки Хмельницкого, в Сечи да у князя Рокоци в Трансильвании…

— Знаем о том, — нетерпеливо перебил боярин Шереметев. — Уж сколько лет об этом самозванце талдычим. А вы-то чего? Воров, что ли, ловить разучились?

— Этот вор особый, — вмешался в разговор боярин Прозоровский. — Братан мой двоюродный, что в Путивле воеводой служит, тоже пытался его из Сечи Запорожской выманить.

— И мы не один раз пытались, — доложил Волошенинов. — И в Сербию ездили, и в Италию, и в Сечь Запорожскую. В Чигирине его гетман Хмельницкий да писарь Выговский спасли. В Швеции схватили уж было. Но, — с сожалением в голосе сказал дьяк, — утек, подлец. Костку, слугу его, взять удалось.

— Неужто трудно нанять кого-нибудь было? — с недоумением спросил Куракин. — Чиркнули бы по горлышку али яду какого подсыпали… В Сечи-то Запорожской рванья всякого столько, что мать родную удавят за полушку, а не какого-то там Тимошку… А, Михал Иваныч? Тебя что, учить, что ли, надо? Не вы ли вместе с Алмазом Ивановым этого, как его… А, сына Лжедмитрия уболтали да голову его и привезли? Ну, пусть не сами, но ведь нашли же человечка нужного…

Вместо думного дьяка ответил сам государь:

— Я не велел Самозванца убивать, — веско сказал Алексей Михайлович, оставив бояр в недоумении. Потом царь вновь обратился к Волошенинову: — Ведомо, где Лжеивашка-то нынче?

— В Голштии он, у герцога Фридриха околачивается. Писали, что снова в новую веру перешел — в лютеранство.

— Ишь ты, — покачал головой Алексей Михайлович. — Это ж в который такой раз он веру-то поменял?

— Ну, если с православием считать… — задумался Волошенинов, высчитывая. — В пятый раз.

Среди бояр опять пошел шепоток: «Позор!», «Нехристь!», «Иуда Искариот!»

— А этот… Конюхов? — нахмурился царь, бывший ревнителем православной веры.

— На дыбе клялся, что сам не бусурманился и не лютеранился. То, что ислам Конюхов не принимал, — это точно проверено. Насчет других вер, тоже, может, и не врет.

— Вора поймать нам поможет? — спросил царь. — Ежели прощение ему пообещать?

— Вряд ли, — с сомнением покачал головой думный дьяк. — Тимошка не больно-то его слушал…

— С Фридрихом Голштинским толковали? — спросил царь.

— Было, — кивнул Волошенинов. — Не желает самозванца выдавать, ни в какую… Говорит — нет у него с Россией договора о выдаче преступников. Алмаз Иванов у него был. Сказал, что есть одна заковыка, за которую можно зацепить. Но на то только государева воля нужна.

— Какая? — заинтересовался царь.

— Ежели ты, государь, подтвердишь для голштинских гостей привилегии торговые…

Дума притихла. Вспомнилось, как из-за этих торговых привилегий была целая баталия. Государь тогда сильно уперся. Окольничий Рженников, что немцам леготу пообещал да уже и талеры от них взял, места лишился да в Тобольск поехал. Да вот и Львов сам только что в опалу угодил.

— Голштинцам дать, так остальные вопить будут, — высказал свое мнение Прозоровский. — Вон англичане те же…

— А ты, думный дьяк, сам-то какой интерес имеешь? — ехидно спросил князь Буйносов, известный тем, что по его слову да на его земле стрелецкие сотники держали на Яузе торговые бани, а денег в казну не платили.

— Корысть моя, боярин, такая, — спокойно ответил Михаил Иванович. — Приказ государев выполнить да самозванца в Москву привезти!

Крыть Буйносову было нечем. Да и остальные бояре знали щепетильность Волошенинова в таких делах, потому больше глупых вопросов не задавали.

— Может, лучше зарезать? Али отравить? — не унимался Куракин. — Дешевле выйдет!

— Так ить долгая песня-то будет, — со вздохом поддержал его князь Одоевский. — Искать, ловить, вывозить. А вдруг добром-то вывезти не удастся? Из Голштинии вора везти — не ближний свет… Куда б проще — в мешок да в воду…

Бояре уставились на государя. Тот резким и злым тоном сказал:

— Нет уж, надоело! Хватит! Резать тайком, тайком душить да травить… Да куда же это годится? Что мы — тати ночные? А ведь нужно всем прочим ворам урок дать. Четвертуем али на кол посадим прилюдно, так пусть смотрят да думают, годится или нет себя за русского царя выдавать? Но наперво судить его надо, вора этого. В Польше вон король Владислав своего незаконно прижитого сына на кол посадил только за то, что тот себя законным королевичем объявил. Сына законного! А мы? Речи поносные да вирши мерзопакостные терпеть должны? Как там по Уложению-то? А, Леонтьев?

Думный дьяк Гаврила Леонтьев, один из главных составителей Соборного уложения, уже уставший стоять, монотонно забубнил: «А буде кто при державе царского величества хотя Московским государством завладеть и государем быть, и для того своего злого умышления начнет рать збирать, или кто с недругом царского величества учинет дружиться и советными грамотами ссылаться, и помочь им всякими грамотами им всячески чинить, то изменника казнити смертию же!»

— Хватит, Гаврила, молодец, — прервал его царь и только сейчас заметил, что дьяки до сих пор стоят: — Садитесь уж. Вот, — вновь обратился он к Думе, — видите, сколько вор-то этот законов нарушил? Да ежели за каждую строчку его смертной казни предать, так это уж трижды можно было сделать.

— Ну, ратей-то он, положим, не собирал, — в раздумьях произнес князь Репнин. — Где же он рати-то возьмет?

— А войско у турок да у латынян просить — это не одно и то же, что самому собирать? — возразил боярин Шеин. — Да и неважно. Два там али три раза-то казнить — все едино. Голову-то всего один раз можно отрубить.

— Голову-то рубить, так слишком просто, — вешался старик Трубецкой. — На кол его надо, али четвертовать, али кожу с живого содрать. А не то можно…

— Ну, так вначале его поймать нужно, — перебил старика государь. — Вот что… Возьми, Михайло, все договоры, что голштинцы дадут, да пусть ко мне везут. Подпишу… Хрен с ними, со льготами, — пусть подавятся. Ну а голштинцы пусть тогда вора с головой выдадут.

— Ничо, государь, — вмешался боярин Романов. — Наши-то купцы все равно немцев как липку обдерут! Куда им против московской торговой сотни тягаться…

Реплика царского родича успокоила и повеселила всех присутствующих, включая царя. Похоже, он даже немного успокоился.

— Письмо бы еще, государь, — попросил Волошенинов. — К герцогу Фридриху, чтобы он вора-то пока попридержал… А не то утечет, подлец, ищи его потом.

— Составишь письмо, мне покажешь, да вместе с Леонтьевым и подпишете. Печати, какие нужны будут, Кукин поставит, — решил государь. — Денег, сколь надо будет, в казне возьмешь. Ну а ты Алмазу-то своему накажи — пусть хоть землю роет, но вора чтобы мне привез…

— Может, окромя Волошенина-то, кого-нибудь из бояр приставить вора-то ловить? — «прорезался» голос у молчавшего до сих пор князя Милославского, уязвленного царским окриком. — Вдруг да один не справится? Может, Никиту Иваныча? — хитро взглянул царев тесть на недолюбливавшего его боярина Романова, отчего тот нехорошо покосился на выскочку.

— Один справится, — сразу отмел все возражения государь. — Михайло в позапрошлом году сыск в Устюге учинил на совесть. Да и не один он. Вон Алмазу-то Иванову впору чин думного дьяка давать. Привезет вора — шапку бобровую получит…

1648 год от Рождества Христова.

г. Чигирин, резиденция гетмана Богдана Хмельницкого.

Пока искали ставку Хмельницкого, друзья изрядно намучились. Даже кони заморились плутать по узким и кривым улочкам. Рассчитывали, что дорогу им покажут прямо при въезде, ан нет. Караульные, к которым они обратились за советом, только махнули вдаль — езжайте, мол, не ошибетесь.

В последние годы казачий зимовник стал настоящим городом. Саманные мазанки со свежими соломенными крышами потеснили старые бревенчатые курени и перевалили за поросшие травой крепостные стены, на которых паслись козы. К двум деревянным, побуревшим от дождей церквям добавилась новая, каменная.

— Ну кто ж так улицы-то ставит? — возмущался Конюхов. — То ли дело в Европе.

— Ага, — издевательски согласился Тимофей. — Уж такие широкие, что вдвоем-то и не проехать… Или ночной горшок на голову выльют да хрен поморщатся… Европа, твою мать…

После блужданий по Италии, Польше и разнокалиберным немецким княжествам Акундинов был зол на Европу. Костка же, неизвестно почему, невзлюбил Малороссию. То ли горилка крепкая, то ли сало жирное…

— Вот уж на что в Москве все косое, — бурчал «пан Конюшевский», — так и то хотя бы понять можно, куда идти… А здесь — все круглое…

— Как удобнее, так и ставили, — отозвался Тимофей. — Мазанки лепили по кругу, как курени.

— Так неудобно же, — не унимался Костка. — Все путаное, все ломаное… А если поляки али татары нападут?

— Первыми и заблудятся, — бросил Тимофей. — А потом казарлюги им холку-то и намылят.

Вопреки ожиданиям, им пока не встретился ни один пьяный. А слухов-то было! Мол, казаки, как с утра наопохмеляются, так и гудят до следующего дня.

— Так гетмана-то как зовут? — полюбопытствовал Костка. — Зиновием или Богданом?

— Кто как зовет, — ответил Тимофей, пожимая плечами. — Раньше, пока в сотниках у короля ходил, Зиновием был. Теперь, как гетманом сделался, все больше Богданом зовут.

— Так он же православный вроде… На что ему два-то имени, если ангел-то все равно один? — не унимался Конюхов.

— Ну, может, по-уличному стали звать. Дескать, Богдан, Богом данный…

— Богданами у нас тех робетенков зовут, что девки в подоле приносят…

— Отстань, а, — разозлился Акундинов. — Вот приедем, так сам и спросишь.

— Спрошу, — не особо твердо пообещал Костка, раздумывая: а не обидится ли гетман за глупый вопрос? Он может и плетей всыпать.

Чигирин не производил впечатления казачьей столицы. Акундинов ожидал, что он увидит казаков, гарцующих на главной площади и рубящих лозу, пехотинцев, разучивающих ружейные приемы, а то и пушкарей, надраивавших медные жерла. А тут… Так, обычный городишко, который в разгар трудового дня и должен быть полупустым. Вон девчонка тащит куда-то младшего братишку, пытаясь «усовестить» упрямца хворостиной. Старуха шустро проковыляла куда-то, даже не обратив внимания на верховых. В пыли, рядом с двумя хрюшками, дремлет кудлатая собака. Казаки, нет-нет и попадавшиеся им на пути, были заняты обычными делами — везли старое сено, копошились около мазанок или просто поили коней, покуривая короткие трубочки.

Наконец удалось найти мальчонку, который, прельстившись на медяк, показал-таки дорогу в ставку некоронованного короля Малороссии — Богдана-Зиновия Хмельницкого.

У «резиденции» гетмана, отличающейся от остальных мазанок только тем, что была она раза в два повыше да раза в три пошире, стоял на карауле казак. А чуть поодаль, в тенечке, около плетня, увитого сухим плющом, сидело еще двое, как тут говорили, казаков. Ощупав взглядами двух «немцев» и не почуяв в них опасности, они вернулись к прерванному занятию — задушевной беседе под посасывание люльки.

Приятели слезли с коней, привязали поводья к коновязи и пошли к двери.

— Куда? — полюбопытствовал часовой, подозрительно рассматривая их костюмы, что были куплены еще в Италии, — дорожные плащи, высокие сапоги и широкополые шляпы.

— К начальству, — доложил Акундинов. — К его светлости гетману Богдану Михайловичу Хмельницкому.

Казак вытаращился. Похоже, гетмана тут еще никто не титуловал «светлостью».

— Откуда? — не отставал казак. — Из Польши али из Неметчины? Латыняне?

— Русские мы, из Рима, — терпеливо ответил Тимофей. — К господину гетману с челобитной.

— Православные мы, — уточнил Костка, слегка покривив душой.

— Ну, раз православные, русские, да еще из Рима, то проходите! — великодушно разрешил часовой, отойдя в сторону.

Товарищи думали, что они сразу же пройдут к гетману. Однако резиденция оказалась сложнее устроена, чем обычная мазанка. Сразу же за входной дверью оказались еще и сени, более напоминавшие приемную. Там стоял на страже молодой казак, который, не взглянув даже на гостей, процедил:

— У батьки полковники заседают! Погодьте покудова…

Что же, погодьте так погодьте. Слава богу, что гетман еще не додумался вводить приемные дни и предварительную запись на аудиенцию, как оно бывает в августейших домах Европы и Азии. Впрочем, не сомневался Тимофей, скоро и до этого дойдет…

Друзья уселись «годить» на широкие лавки. Конюхов, прислонившись затылком к стене, задремал, а Тимофей стал обдумывать, чего бы такого сказать гетману, чтобы тот ему поверил сразу? И не просто поверил, а дал бы ему войско для похода на Москву. Об этом он думал уже давно, с самой Италии, но толковых мыслей в голову не приходило. В итоге Акундинов решил, что лучше говорить то же самое, что твердил и полякам, и молдаванам, и туркам, и сербам…

Ждать пришлось долго. Но все когда-нибудь кончается… Когда из дверей стали неспешно выходить чубатые усачи, переговаривающиеся о чем-то своем, к ним подошел давешний казак:

— Что батьке-то доложить? Кто такие да с чем пожаловали?

— Скажи, что человек к нему прибыл, с секретарем. И есть у него к господину гетману разговор тайный, — значительно сказал Тимофей.

Парень пожал плечами и отворил дверь, крикнув в проем:

— Батька, тут русские немцы к тебе с делом секретным. Что скажешь? В шею гнать или вести?

— Зови, один хрен… — донесся из глубины негромкий басовитый голос.

В помещении было накурено так, что хоть порося вешай… Некурящий Конюхов закашлялся, а потом снял шапку и попытался с ее помощью сделать сразу два дела — оказать уважение хозяину и закрыть нос от дыма. Тимофей, иногда позволявший себе побаловаться с трубочкой, оказался покрепче, но и он сморщился до слез, рассматривая находившихся в помещении двух казаков и определяя, кто из них гетман.

Первый — мужчина средних лет в европейском камзоле, с усами, закрученными вверх по европейской же моде, сидел около маленького стола, заваленного бумагами и чернильницами. Ни дать ни взять — писарь…

Второй — грузный и уже немолодой, с двойным подбородком, вислыми усами, одетый в полукафтан с отложным воротником и широкие шаровары, хмуро чадил люлькой в открытое оконце. Видимо, это и был Хмельницкий.

— Заходьте да сидайте, — радушно предложил гетман.

Первым, не соблюдая субординацию, к ним обратился писарь:

— С чем таким тайно-секретным пожаловали, панове?

Вместо ответа Тимофей вытащил из-за пазухи многострадальный футляр и достал уже изрядно обветшавшую бумажку. Протянул ее было самому гетману, но тот хмуро кивнул писарю:

— Прочти.

Писарь, ознакомившись с бумагой, усмехнулся и все-таки передал ее Хмельницкому. Сам же пошел в угол, где стоял внушительный сундук. Покопавшись, вытащил из него свернутую в свиток бумагу, украшенную зеленой восковой печатью с королевским орлом. Развернув свиток прямо на бумажном завале, писарь сообщил:

— Из Варшавы сия цидуля пришла. Из канцелярии королевской. Как, Богдан Михалыч, сам прочтешь или вслух зачесть?

— Читай, — отозвался гетман, устало подперев голову рукой.

— От его величества короля Польского, великого князя литовского, — принялся читать писарь вслух «цидулю», — так, пропускаем… Вот… Пишут, что по просьбе государя всея Руси, так-так, пропускаем… следует немедленно задержать вора и убийцу Тимошку Акундинова, именуемого Иваном-Иоганном Каразейским-Шуйским, и Константина Конюхова… именуемого также Конюшевским, Конюховским, Конюшенко… Ишь ты… Так, приметы… — бросил Иван взгляд вначале на Акундинова, потом на Конюхова, изрек: — совпадают.

— Брешут они! — подскочил Тимофей со своего места. — Нарочно запутывают, чтобы вы им меня выдали… Что, неужто написали бы — словите-де сына Шуйского да в Москву привезите? А самозванца — так того и ловить не грешно…

— Кхе, кхе, — не то прокашлял, не то засмеялся гетман. — Брешет ведь, бисов сын, а складно брешет… А, Иван?

— Ну, не без этого… — согласился писарь, с любопытством рассматривая самозванца.

— Да почему же брешу-то? — возмутился Акундинов. — Вот грамота у вас есть. Вон на саблю мою полюбуйтесь… Прадедовская!

Тимоха, порываясь показать гетману «прадедовскую» саблю, резко рванул с себя пояс и перевязь, но был остановлен Хмельницким:

— Вижу, — кивнул Богдан Михайлович. — Знатная сабля. В прошлом году, когда ляхов у Желтых Вод порубали, казаки мне с десяток таких принесли… Иван, а у тебя-то не такая была?

Писарь недовольно пробурчал:

— Похожая. Камней, правда, поменьше было. Но моя у Тугай-бека осталась. Так ведь и не вернул, сволочь…

— Ну где ж такое видано, чтобы татарин саблю вернул? — заметил гетман, принявшийся выколачивать люльку о подоконник.

— Ох, да ни хрена себе! — распалился Тимоха. — Похожая… Вон, гляньте… — полуобнажил он клинок. — Сталь-то — настоящий булат! У кого это вы такую видали?

— У Потоцкого такая же была, — невозмутимо ответил Хмельницкий. — Да ладно, будет хвастаться-то…

— Да я это так, к слову, — слегка сник Тимофей, но, вспомнив кое-что, спросил: — А у вас, господин гетман, говорят, королевская сабля была? За храбрость дадена?

— Ну, что было — то было, — неопределенно хмыкнул гетман, разглаживая усы. Впрочем, было заметно, что напоминания о былых заслугах старику приятны.

— А сейчас-то она где? — не отставал Тимофей, почуяв слабое место Хмельницкого.

— Сломал, — вздохнул Хмельницкий. — Рубил тут гусара одного, а у него, вишь, зерцало слишком крепкое оказалось. Только рукоятка и осталась.

— Так в кузню отдай, да и все, — посоветовал писарь. — Долго ли ковалю умелому клинок-то приладить?

Хмельницкий только махнул рукой:

— Как-нибудь потом, когда руки дойдут… Это если бы мне рубиться было нечем, то да… А пока есть у меня сабля, да не одна. Ты… Иоанн… Шуйский-Каразейский, про саблю-то королевскую откуда знаешь? — поинтересовался гетман с неким, как показалось Тимохе, подозрением.

— От пана Мехловского, — пояснил Акундинов. — Сказывал он, что сотник, мол, Хмельницкий за поход на Москву саблей был пожалован.

— Это тебе тот Мехловский рассказывал, который Стась? — развеселился гетман.

— Он самый, — кивнул Тимофей. — Я у него в замке как-то гостил, когда с России бежал. Ясновельможный пан, господин гетман, очень тогда на вас обиженный был.

— Это за что же? — удивился Хмельницкий, задумавшись. — Вроде ничего плохого ему не делал.

— Он в Париж хотел съездить, а король вас туда послал. Пан Станислав зело французский язык любит.

— А! — протянул гетман. — Тогда понятно, почему он за Чаплинского встал, когда тот мой хутор отобрал… А я-то гадал — где же я старику дорожку-то перешел? А он, вишь, в Париж хотел… Интересно, где он теперь?

— Там же, где все будут, — отозвался писарь, перекрестившись. — Царствие ему небесное! Мехловский под Желтыми Водами в войске Потоцкого-младшего отрядом командовал. Мы с ним рядом были, когда нас татары окружать стали. Сильный был старик. Татары в него стрел штук пять всадили, не меньше, а он их рубил, рубил… Человек десять уложил, пока не свалился…

— От ведь, понесла же его нелегкая на старости-то лет, — подивился гетман. — И чего дома-то не сиделось? Старый же он был. Мехловский-то, он ведь в Москве был, когда бояре пустому креслу присягали вместо королевича Владислава. Ну да ладно, пусть ему земля пухом… — махнул рукой гетман и повернулся к писарю: — Что с паном Шуйским-то будем делать, а, Иван?

— Ну, не москалям же его отдавать, — ответил писарь, как о само собой разумеющемся… — Хлопец-то вроде хороший…

— Это верно, — устало кивнул гетман. — Самозванец он или царевич, видно будет…

«Вот ведь, — возмутился про себя Тимофей. — Дескать, может, еще и сгодится на что…» Писарь меж тем продолжал:

— Пускай у нас пока побудет, в Чигирине. Ежели что, то в Сечь его можно отправить, к запорожцам. Они-то его ни королю, ни царю не выдадут.

— А сейчас-то что делать? — поинтересовался Тимофей. — Я ведь, господин гетман, за помощью к вам приехал. Может, подмогнете законному-то царю? Если на русский престол войду, то я ведь в долгу не останусь.

— Подождать немного придется, хлопчик, — закряхтел гетман, поднимая с места свое увесистое тело. — Вот на войну сходим, тогда и решать будем… Ну а пока, — кивнул он писарю, — распорядись, чтобы хлопцев на постой определили…

«Хлопцев» определили в хату, хозяйкой которой была горбатая и тощая, как мартовская ворона, старуха. Тимофею, которому хотелось иметь хозяйку помоложе да покрасивше, от одного только взгляда на старую ведьму хотелось выть… Зато за одну серебрушку в неделю бабка, которую звали Одаркой, предоставила гостям хату, а сама перебралась в сарай. Еще за одну монетку она стирала и готовила шикарный борщ с пампушками и совершенно бесплатно приносила все городские сплетни. Тимофей и Костка узнали, что причина утренней хмурости (извечной хмурости!) его светлости гетмана — то, что он с вечера очень любит хлебнуть горилки… Казак, которого они приняли за писаря, на самом деле и был писарем — не простым, а генеральным писарем всего войска. Если учесть, что сам Богдан Михайлович накануне своего гетманства был главным войсковым писарем, то Иван Выговский представлялся очень значимой фигурой.

О Выговском бабка Одарка рассказывала совсем уж интересные вещи. Ну, например, что еще недавно он служил в королевском войске. В прошлом году, в битве при Желтых Водах был взят в плен татарами — союзниками Хмельницкого, а потом выкуплен самим гетманом. И мало того, что гетман приблизил его к себе, но еще и назначил генеральным писарем, который, как ни крути, являлся вторым лицом после батьки.

…Сегодня бабка вернулась с ярмарки с новостью: «Батька Богдан выступает в поход!»

— А куда гетман-то пойдет? — заинтересовался Тимоха.

— Да кто его знает? — пожала плечами бабка. — Говорят, прямо на Варшаву, круля Казимирку в плен брать… Не знаю. Может — правда, может — брешут.

— А что, пан Конюшевский, — спросил Тимофей у друга. — Может и нам с тобой на войну сходить?

— Да ты что?! — ужаснулся «пан Конюшевский». — Чего мы на войне-то не видели? Грязь, вонь, да вечно горилки не хватает… А коли убьют?

— Убьют, как Бог свят, убьют! — поддакнула бабка и нарочито громко всхлипнула, истово крестясь на икону. — Там и без вас есть кому воевать… А у вас, хлопцы, и коней-то порядочных нет… У Богдана-то казаки добрые, не вам чета… Без коней будете не казаки, а пластуны. А пластуну — ему ружжо положено. А что за пластун да без ружжа?

— А ты, бабка, так говоришь, будто в казаках разбираешься… — засмеялся Тимофей.

— Э, милай, — усмехнулась бабка в беззубой улыбке. — Посмотрел бы ты на меня лет так сорок назад. Я тогда и в казаках, и в есаулах, и в гетманах разбиралась.

— Жалко, что ты не на сорок лет моложе, — искренне сказал Тимоха, пытаясь представить бабку если не девкой, так хотя бы молодухой. Но не получилось. Казалось, что всю жизнь она такой и была…

— А чего, свербит? — спросила бабка, беззастенчиво указывая на передок акундиновских штанов. Тот совершенно бездумно ухватился за гульфик, а старуха засмеялась: — Ты бы, милай, шаровары бы, что ли, козацкие одел. Все не так заметно бы было, как в твоих штанах-то кургузых. А то я уж ведь решила, что ты на меня, старую, запал… Ежели что, то я не против…

Тимофея перекосило от такого намека. А Костка, зараза, принялся ржать, как пьяная лошадь. Как пьяная — потому что помимо пампушек и вареников бабка Одарка варила еще и вудку, от которой почему-то не было похмелья.

— Ладно, — смилостивилась вдруг бабка. — Есть тут у меня соседка вдовая. Жидовочка, правда, но баба хорошая. Прятала я ее как-то вместе с детьми, когда казаки жидов били. Приведу…

— Бесплатно? — поинтересовался Тимофей.

— Ну, как же, — хмыкнула бабка. — Будет она тебе бесплатно ноги раздвигать. Я ж говорю, — как недоумку, пояснила старуха, — вдовая она. Чоловика ейного, Менделя-шорника, казаки пьяные взяли да на воротах повесили. Потом, когда протрезвели, жалели его сильно — хорошие седла делал. Хотели тогда и бабу вместе с детишками подвесить, да они убежать успели. Ну а каково им без хозяина-то? Детишек-то жинке поить-кормить надо! Иной раз, конечно, работа какая бывает… Шаровары козацкие, турецкие перешивает да жупаны галуном обшивает. Но это для тех баб, кто иголку с ниткой в руках держать не умеют или ленятся. А другая какая у нас тут работа для жинки? В шинок ее не возьмут, потому как — жидовка, сразу бы ее до смерти и снасильничали. А по дому да по полю все сами делают. Христа ради просить? Так ей могут и не подать. Я уж ей, дуре малохольной, и так и эдак разъясняла, что за-ради детей можно и передком поработать… Вроде бы согласная она, да все стесняется, дура. Может, уломаешь ты ее, так все ей денежка будет. С постояльцами своими, кто почище да поприличнее, сводить буду.

— Отведешь? — загорелся Тимоха, нащупывая кошель с деньгами и размышляя, сколько платить-то жидовке? Может, медные газетты итальянские ей отдать? Их еще оставалось с половину кошелька, а девать-то некуда…

— Сюда приведу. Дети там у нее, и места маловато…

— Веди! — радостно сказал Акундинов, а сам подумал: «Ишь, сводня старая. Небось, еще и денежку поимеешь!» Потом подумал еще немного и понял, что это правильно — чего ж старуха должна зазря ноги-то топтать?

…Вечером, когда Конюхов уже спал, выдыхая из себя запахи бабкиной вудки, Одарка привела жидовочку. На первый взгляд, такую же страшную, как и сама хозяйка. Когда Акундинов узрел сгорбленную фигуру, закутанную в драное тряпье, то испугался. А как поглядел на рожу…

— Бабуля! — в сердцах завопил Тимофей. — Ты мне кого привела? Это с какой богадельни ты мне старую клячу притащила? А ну, уводи обратно!

— Сейчас увидишь… — спокойно пообещала старуха и, принимаясь раскутывать гостью, пояснила: — По улицам вела, чтобы не приставал кто…

Вот снят один слой тряпок, другой… Когда же женщина разогнулась и смыла в рукомойнике сажу, перед Акундиновым предстала молодая и довольно красивая баба. Ну, носик слишком острый да волосы курчавые. А коли бы задница была потолще да титьки побольше, то могла бы за итальянку сойти…

— Ну, вы уж тут сами теперь, — сказала бабка, глянув на пьяного Конюхова. — Этот-то писарчук твой спать будет без задних ног, а я мешать не буду — пошла… Совет вам, — хихикнула старуха, — да любовь.

— Подожди-ка, бабуля, — остановил ее Тимофей, рассмотрев в глазах приведенной бабы голодный блеск. — У тебя там поесть ничего не осталось? Творожок там, пампушки. Отдельно заплачу! А лучше бы сала кусочек…

— Сала! — хмыкнула бабка, и Акундинов вспомнил, что жиды, как и турки, сало не едят. Хотя, как полагал он, если жрать очень сильно захочешь, то и крысу съешь… Бабка, однако, все сообразила правильно и скоро притащила курочку, десяток вареных яиц и несколько ломтей хлеба. Умная бабуля прихватила еще и небольшую бутылку с вудкой. Оставив все добро на столе, Одарка ушла.

— Ну, садись, красивая, — предложил Тимофей, разглядывая гостью. — Тебя как звать-то?

— Генькой, — ответила женщина, робко садясь за стол и разглядывая еду.

— А меня — Иоанном Васильичем, а можно — просто Иваном, — представился Акундинов, наливая вудку в маленькие оловянные чарки. — Ну, за знакомство! — сказал он, чокаясь с женщиной и выпивая.

Генька же держала свою чарку в руках и, как зачарованная, смотрела на еду.

— Ты не боись, красавица, — подмигнул ей Тимоха, пододвигая курицу. — Давай-ка, крылышко себе отломи, ножку. Наворачивай за обе щечки да не стесняйся…

— А можно, — тихонько спросила женщина, поднимая на него свои огромные черные глаза, — я детям немного возьму?

— Детям? — переспросил Тимофей, наливая себе еще чарку. — Давай-ка мы, Генечка, так с тобой сделаем…

Акундинов отломил от курицы ножку и оба крылышка, выбрал пару яиц и ломоть хлеба, отложил их в сторону, а все остальное отгреб к бабе:

— Это вот ты прямо сейчас соберешь да завернешь. Когда уходить будешь, то с собой и возьмешь. А это, — показал он на остатки, — нам на закуску пойдет…

Генька, не веря в такую удачу, схватила еду и принялась заворачивать ее в какую-то тряпку, потом — в другую. Тимофей же стал обшелушивать яичко. Потом, обмакнув его в соль, сказал:

— А ну-ка, открой ротик…

Чувствовалось, что баба давненько не ела досыта. Но все-таки она пыталась сохранять достоинство — ела опрятно, не раскрошив яйцо и не пытаясь хватать еду большими кусками…

— Вот молодец, — похвалил ее Тимофей и сказал: — А вот теперь, милая, надо бы и выпить.

Проследил, чтобы Генька выпила чарку, а когда закашлялась, Тимоха тут же придвинул ей крылышко:

— Вот, милая, закуси-ка быстренько…

Сам он, поужинавший галушками, был сыт, потому ограничился только корочкой хлеба.

Кажется, выпитая чарка сразу же ударила бабе в голову. Она порозовела, храбро взяла со стола кусок хлеба и принялась есть, отщипывая по крошке, как курочка…

— Страшно?

— Не страшно, — помотала она головой. — Вы, я вижу, человек добрый. Стыдно…

— Чего стыдно-то? — переспросил Тимофей, сделав вид, что не понял.

— Стыдно, что телом торговать буду, — опустила женщина глаза, перестав есть.

— Ты, красавица, выпей-ка еще, — посоветовал Тимоха, наливая женщине. Подождав, пока Генька не выпьет, сказал: — Пусть тем будет стыдно, кто тело твое покупает… А мы с тобой сейчас пойдем…

Женщина после двух чарок изрядно опьянела, потому оттащить ее на ложе было несложно. Она в благодарность даже попыталась что-то поделать со своим телом, но получилось не очень…

…Проснувшись на рассвете, Акундинов не обнаружил рядом Геньку, но совсем не расстроился от этого. Подумал лишь, что не успел рассчитаться с бабой. «Ну, с нее и жратвы довольно», — решил он и успокоился.

— Ну, как? — засунула в хату свой острый нос бабка Одарка.

— Да ничего… — неопределенно ответил Акундинов, начиная одеваться прямо при бабке. Можно подумать, что старая ведьма найдет чего-нибудь новое…

— Сколько дал? — деловито спросила бабка.

— Не успел, — честно ответил Тимофей. — Хотел вот всю медь отдать, что с Италии осталась. Не знаю только, в ходу тут такие или нет…

— А что за медь-то? — заинтересовалась бабка.

Акундинов вытащил из кошелька одну монетку и подал ее бабке.

— Ишь ты, — хмыкнула старуха, рассматривая изображенную на одной стороне папскую тиару, а на другой — герб Рима, языческую волчицу. — Похожа на немецкий пфенниг. Полдюжины мог бы бабе отдать, так ей бы с дитями на неделю бы хватило. Да и я, для первого-то раза, за знакомство много-то бы и не взяла… Ну, эту-то возьму…

— Возьми, — кивнул Тимоха и вроде бы даже стал оправдываться: — Проснулся, а она уже убежала. Еду вот только, что ты вчера принесла, отдал…

— Ну, тогда ладно, — успокоилась Одарка, отходя к печке и принимаясь греметь горшками. — Все не зазря подол-то задирала…

Натянув тесные штаны и рубашку, Тимофей стал искать свой кожаный пояс, в котором хранились оставшиеся цехины и талеры. Немного их, правда, оставалось. Хотя, ежели по уму, так на такие деньги можно было бы жить года два.

— Бабуль, — обеспокоенно спросил Тимоха. — Ты пояса моего не видела?

— Ну, вон лежит, — удивилась бабка, показывая на широкий ремень, которым Акундинов подпоясывал камзол и где обычно цеплялась сабля.

— Не, — отмахнулся тот, бегая по хате и разбирая свое и Косткино барахло. — У меня еще один был, с карманами.

— В котором ты серебро свое хранишь? — догадалась бабка и тоже включилась в поиски. Однако даже вдвоем они ничего не нашли.

— Костка, ты пояса моего не видел? — стал Тимофей трясти приятеля, но тот только бурчал что-то неопределенное.

— Не, он не видел… — заступилась бабка за старого пьянчугу, пояснив: — Конюшенко-то твой до рассвета проснулся да и приперся ко мне: «Дай, бабушка, горилки чуток. Душа горит…», ну, я ему кружечку и нацедила… Мне-то, старой, все равно не спится. Посидели, побалякали. Он еще удивился, что ты с бабой какой-то спишь. Потом я ему еще кружечку нацедила, да он спать и ушел… Генька-то уже перед рассветом ушла. А чужие в хату не заходили, а не то я бы услыхала.

— Не иначе, Генька… — в раздумьях сказал Тимоха. — Не дождалась, пока я ей деньги-то отдам, вот и тогось…

— Да ну, не может такого быть, — неуверенно сказала старуха, а потом призадумалась: — Денег-то много было?

— Цехинов венецийских штук десять… Ну а еще штук пять талеров, — скорбно ответил Тимофей.

— Батюшки-светы! — закрестилась старуха. — Десять золотых! Откуда ж у тебя богатство-то такое? Неужто ограбил кого?

— Да ты что! — возмутился Акундинов. — Мне в Сербии, знаешь, какие подарки дарили? Да я в Рим к самому папе с таким обозом да со свитой приехал, что самому королю впору!

Тимофей на всякий случай не говорил бабке, что он царевич. Но старуха уже давно заподозрила, что ее квартирант — человек непростой. Одна сабля чего стоила!

— Ой, Ваня, — вздохнула бабка, — не знаю, чего и сказать… Вроде бы баба-то честная. Но соблазн-то уж больно велик, а у нее дети… Десять цехинов! Опять же, хотя и честная вроде бы баба, но… жидовка. А жиды все одним миром мазаны.

— Пойдем-ка, бабуля, к ней, — сказал Тимофей, вставая.

— Может, лучше я одна схожу? — спросила Одарка.

— Да нет уж! — твердо ответил Акундинов, вставая. — Лучше уж я сам ее спрошу…

— Ну ладно, — вздохнула бабка. — Пошли. Только задами пойдем. Не хочу я, чтобы народ нас увидел. Мало ли…

Старая хата, где обитала Генька, до половины вросла в землю. Крыша прохудилась и провалилась. Было заметно, что солому пытались латать, но неумело… Однако внутри было хоть и бедно, но чисто. Земляной пол подметен, а стены и печка сияли свежей побелкой. Из мебели имелся только стол да три грубые, самодельные табуретки. В углу лежал матрац — старый и ветхий, но аккуратно заштопанный.

Сама хозяйка вместе с ребятишками — мальчишками-погодками лет пяти-шести разбирала на столе какую-то сухую траву. Похоже, что накануне женщина долго плакала, да и сейчас едва сдерживалась.

При виде непрошеных гостей Генька попыталась закрыть руками траву, а потом испуганно сказала:

— То пану лекарю подорожник да ноготки собрали. Он их велел на зорьке срезать, по росе да высушить, а за каждый фунт грош заплатить обещал.

— Да уж вижу, что не дурман с болиголовом, — хмыкнула Одарка, запуская в траву свою костлявую руку, похожую на птичью лапку. — Не бойся, дура, никто тебя за ведьму не примет. Ты лучше вот что… — замялась старуха, но потом решительно сказала: — Поясок-то хлопцу вернула бы, а?

— Да вы что, тетечка? — удивилась Генька. — Какой поясок?

— Такой, красавица, — вступил в разговор Тимофей. — С деньгами золотыми да серебряными. Добром бы вернула.

— Да что вы брешете-то? Какой поясок? — не понимала жидовка. — Я только еду взяла, что вы, пан, сами разрешили…

— По-хорошему, стало быть, не хочешь? — спокойно спросил Тимофей, а потом неожиданно ударил женщину в лицо открытой ладонью.

Генька упала. На Тимофея молчаливо набросились мальчишки…

— Ах вы, звереныши, — прошипел он, ударив одного и пнув второго.

— Ваня, ты бы поосторожнее, — забеспокоилась старуха. — Испортишь бабе всю красоту, так и куда я с ней?

Генька, увидев, что бьют детей, набросилась на Тимоху, как разъяренная волчица, попыталась схватить его за волосы…

«Ей бы, дуре, лучше бы мне в глаза вцепиться!» — с усмешкой подумал Тимофей, ловко выворачиваясь из бабьих рук, а потом ударил Геньку кулаком в лицо, отчего та опять упала. Оглядевшись, Тимофей схватил одного из мальчишек за волосы, вытащил из ножен саблю и приставил лезвие к горлу ребенка.

— Если не вернешь — щенка твоего прирежу, — буднично и как-то спокойно пообещал он, зная, что такой тон иногда пугает больше, чем крики и ругань.

Генька протяжно взвыла, подползла к Тимофею и, обхватив его ноги руками, стала целовать сапоги:

— Господин Иоанн, отпустите Арона! Не брала я пояса, клянусь! Пожалейте…

— Слышь, а может — не брала? — засомневалась бабка. — Она, вишь, хоть и жидовка, а как убивается-то…

— Ладно, — процедил Тимофей сквозь зубы, отшвыривая мальчишку в угол, где уже лежал без сознания его братишка. Вложил саблю в ножны и, стряхивая с сапога жидовку, пнул ее в живот другой ногой. Генька отползла в угол и принялась обнимать своих детей, обливая их слезами. Вроде бы оба «щенка» были живы…

— Подойди ко мне! — приказал Акундинов бабе, а когда та не услышала его, повысил голос: — Н-ну, я кому сказал, тварь?! — Подойдя к женщине, он схватил ее за волосы: — Вставай, сучка! А не то я сейчас выб…м твоим еще добавлю.

Женщина с трудом встала. Нос и губы у нее были разбиты.

— Ну и морда у тебя, смотреть противно, — брезгливо сказал Тимофей и скомандовал: — Повернись-ка…

Видя, что та не поняла приказ, развернул жидовку спиной к себе, уронив ее лицом на стол, прямо в ромашку и подорожник. Потом задрал ей подол, торопливо приспустил штаны и вошел в нее.

Изнасиловав бабу прямо на глазах у испуганных детей и спокойно наблюдавшей за этим бабки, Тимоха довольно рыкнул и стал одеваться.

— Ну, будет рыдать-то, — попыталась успокоить Одарка жидовку. — Все живы, так и то добре. И от тебя ничего не убыло. Дырка-то у тебя — не мыло, чай, не измылится…

— Пойдем, бабуля, — предложил Тимофей, понимая, что обыскивать хату глупо. Если и спрятала, то далеко, не сыскать. И было похоже, что не скажет, хоть убей…

Пока шли обратно, бабка всю дорогу зудела.

— Ну зачем же в личико-то ей было бить? — возмущалась старуха. — Оно ж у нее и так неказистое… А теперь-то куда ее? Кто ж на нее позарится-то?

— А! — отмахнулся Тимофей. — Мужик какой либо казак, как водки выпьет, так ему и старуха красавицей покажется, а не то что жидовка!

Вернувшись в самых расстроенных чувствах, они застали Костку, который уже проснулся и теперь опять хотел выпить.

— Бабулечка, — запричитал Конюхов, умильно улыбаясь щербатым ртом. — Налила бы чуток…

— Внучек ты козлиный! — заругалась бабка. — На себя-то бы посмотрел, черт старый. Какая я тебе, к ляду, бабулька?

Седой и всклокоченный, опухший от пьянки Константин сам сейчас выглядел не моложе бабки.

— Тебе пить-то не надоело? — ради приличия и уже в который раз спросил Акундинов, прекрасно зная, что если Костка начал пить, то остановится не раньше, чем начнет видеть чертей.

— Пьян, да умен — два угодья в нем! — ответил Конюхов поговоркой, воздевая вверх длань. — А то некоторые-то, что с бабой мутарятся, ум-то забывают…

— Налей ему, — попросил Тимофей у бабки и фыркнул: — Два угодья в нем… Умник хренов.

— Да не глупей других-то! — обиделся старый забулдыга. — Не то что некоторые, которые деньги по всей хате разбрасывают…

— Какие деньги? — насторожился Акундинов.

Конюхов с видом победителя вытащил из-под собственного матраца… кожаный пояс.

— Где взял? — радостно спросил Тимофей, выхватывая пропажу. — Откуда?

— Откуда, откуда, — проворчал Костка. — Сам с бабой спишь, а у тебя пояс валяется где попало. Вон, прям посреди избы был… Я и подумал, дай приберу…

— Ах ты, сволочь пьяная да злое…я! — выматерил Тимофей старого друга, едва сдержавшись, чтобы не стукнуть того в ухо.

— Ну а что случилось-то? — опять обиделся Конюхов. — Я, понимаешь ли, стараюсь, за тобой, растяпой, прибираю, а ты… Лежишь кверху жопой да бабу щупаешь. А если бы баба эта деньги-то взяла да и украла?

— А я и решил, что это она украла, — зло сказал Акундинов, увязывая пояс под камзол. — Уже сходил да морду набил…

— Ну и дурак, — зевнул Костка. — Лучше бы ты ее еще разок трахнул.

— А он ее и трахнул, — тоненько засмеялась старая ведьма, а потом спохватилась: — И как я ее теперь с постояльцами-то буду сводить? Больше-то ведь никто и не придет…

— Да денег дашь, вот и вся недолга, — пожал Тимофей, вытаскивая кошель с медью. — Вон, раз, два, три… Пять-то хватит? Ну ладно, так и быть, еще два медяка добавлю за рожу разбитую. Не виниться же перед жидовкой идти?

— Это точно, — кивнула бабка, сгребая монетки. — Еще чего не хватало! Перед жидовками виноватиться! Радехонька будет, что денег дали…

— А может… сегодня вечерком ты ее опять приведешь? — хохотнул Тимофей, но спохватился: — Не, сегодня она рыдать будет да морду разбитую в порядок приводить. Да и другое дело есть.

Посмотрев, как Конюхов блаженно прихлебывает горилку из кружки внушительных размеров, добавил:

— Пойду я, пожалуй, к писарю генеральному. Может, на войну съезжу. А то скучно мне тут.

Костка, пребывавший в состоянии успешной борьбы с похмельем, только кивнул, не соображая уже, о чем именно говорит друг. Бабке, что сунулась было с вопросами, Акундинов сунул в руку талер, кивнув на приятеля:

— Пусть у тебя поживет. Коней я обоих с собой возьму, чтобы на сено да на овес не тратиться. А этот ест немного. Талера ему надолго хватит. Ну а коли задержусь — опосля похода рассчитаюсь.

Подумав, сунул бабке еще две монеты.

— Зато пьет в три горла, — беззлобно проворчала бабка, прибирая деньги. — Ну да ладно, горилка-то своя, хватит…

* * *

Война, на которую спешил Тимофей, затягивалась. Он-то думал, что казачье войско выйдет из Чигирина да сразу же куда-нибудь пойдет. Но, отойдя от городка верст на сорок, казаки спешились и принялись обустраивать лагерь. Те, что подомовитее, разбивали палатки и ставили шатры. Те, кто победнее, забирались на ночь под телеги или обходились попонами. Казаки на войну не шибко спешили, а гетман все медлил…

Генеральный писарь Запорожского войска Выговский взял Акундинова в свой шатер и использовал как переводчика (хотя и он, и гетман знали турецкий и татарский). Иван Евстафьевич даже внес Тимошкино имя в какой-то толстый юрнал и посулил жалованье!

Новый приятель разъяснял москалю, не сведущему в военном деле:

— Круль наш, Ян Казимир, на Волыни сейчас. Войска у него тысяч тридцать будет. А к нему Ерема Вишневецкий идет на подмогу, с двадцатью тысячами. Стало быть, нам Ислам-Гирея с татарами дождаться нужно да дончаков. Вот как будет нас хотя бы тыщ восемьдесят, то и нападать можно.

— А чего же тогда ехать-то было? Сидели бы себе в Чигирине, — пробурчал Акундинов, которому не нравилось ночевать на тощей подстилке, пусть и в богатом шатре.

— В Чигирине, конечно, лучше, — вроде бы согласился Выговский. — Только, — вздохнул генеральный писарь, — если туда вся орава татар да дончаков нагрянет, то где их размещать-то? От города-то одни щепки останутся. А кормежка с горилкой? А сено? А так каждый сам промышлять должен…

Тимофей подумал, представил себе кучи конского навоза, что останутся от восьмидесяти тысяч коней (а и от людей не меньше!), и согласился…

— Нападать-то когда будем? Когда король с Вишневецким соединятся, чтобы двух зайцев да одним ударом?

— Да нет, — улыбнулся Выговский. — Лучше бы порознь. Если соединятся, то возни с ними много будет.

…Тимофей не понимал — чего хотят Хмельницкий и Выговский? Ну, с Богданом-Зиновием все вроде бы ясно и понятно. Решил отомстить польской шляхте за то, что подстароста Чаплинский отобрал у него хутор и, невзирая на заслуги, приказал запороть младшего сына, да еще и забрал себе в жены молодую любовницу. А король (тогда еще Владислав) не сумел защитить своего любимца. Ну а теперь-то? Чаплинский, главный обидчик, вроде бы не то застрелен, не то зарублен… Бывшая любовница, пусть и побывав женой подстаросты, вернулась в постель старого казака. Сына, конечно же, не вернуть, но у гетмана есть и другие дети.

А Выговскому какая от всего этого польза? Верность Хмельницкому, что выкупил его из полона, не позволив татарам запродать его куда-нибудь в Бахчисарай или в Гезлев, откуда прямая дорога на турецкие галеры? Надежда, что в войске гетмана он обретет все права и вольности шляхтича или что король даст ему имение? А может, тайная надежда спихнуть с гетманства старого Богдана да самому сесть на тепленькое местечко?

То, что, разгромив короля, они вовсе не собираются свергать Яна Казимира с престола и сажать на польский трон кого-то другого, было понятно. Может, хотят объявить пограничные земли между Россией и Ржечью Посполитой своим королевством-гетманством?

По здравому рассуждению Акундинова, объявить о создании нового государства, разумеется, можно. Скажем, наречь Хмельницкого кем-нибудь таким, покрасивше. Можно назвать коронным гетманом или царем (королем, курфюрстом, султаном). Только что дальше? Новое государство кто-нибудь да сожрет. Либо — шведы, либо — поляки, либо — русские… Что же за государство такое будет, если оно не в состоянии производить ни оружие, ни порох?

Как он понимал, гетман и его верный писарь хотят учредить вассальное от Польши государство, где казацкая старшина будет уравнена в правах с польской шляхтой. Вот только простые русины все равно будут пахать на чужого дядю — будь это пан шляхтич или будь это господин лыцарь, он же — вольный казак… Ведь и сейчас вокруг Чигирина да Запорожской Сечи обитают тысячи простых мужиков (да-да, мужиков!), что пашут да сеют, снабжая казаков хлебом насущным. Это ведь сказки для дураков, что казаки запорожские сами себя кормят тем, что охотятся да рыбу ловят. Ага, как же… Не видел Акундинов ни одного казарлюги, чтобы сеть тащил да на охоту ходил. Ну а хоть бы и ходил кто, так много ли с охоты прокормишься? Конечно, кое-что казачки притаскивают с войны. Но все равно главное их богатство — мужики!

Тимофей не особо жалел мужиков. Их много. А побьют, так бабы новых нарожают. Ему было интересно, как смогут помочь ему Хмельницкий и Выговский? Правда, здравый смысл подсказывал, что пока никак! Ну, по крайней мере до тех пор, пока они будут разбираться со своим королем.

К концу мая подошла долгожданная подмога. Черкасы — донские казаки — мало чем отличались от запорожцев, если вообще чем-нибудь отличались. Среди низкорослых разномастных лошадей, на которых восседали вооруженные луками и саблями крикливые союзники гетмана — татары, Тимофей узрел и других восточных людей, выделявшихся спокойствием, хорошей одеждой и новенькими французскими мушкетами… Кто ж такие? Разгадка пришла, когда он приблизился к незнакомцам и услышал их речь. «Османы!» — пронеслось в голове у Акундинова, отчего он чуть было не свалился с новой лошади, подаренной Иваном. Впрочем, проведя в страхе первые два часа, он понял, что туркам не было никакого дела до беглого преступника…

…Акундинов уж и попривык было, что войско стоит на месте. А тут в один миг из гетманского шатра высыпали полковники и разбежались по своим полкам. Вроде не прошло и часа (того, русского, что настоящий час, а не козацкого, что минута), как казаки из личной сотни Хмельницкого свернули шатер гетмана и генерального писаря и уложили все на скрипучие арбы, в которые были запряжены равнодушные ко всему на свете волы…

Шли не спеша, но и не медля. Тимохе было приказано ехать с обозом, где при небольшой охране размещались казна, шатры да личные вещи гетмана и генерального писаря. Вместе с ним гарцевали и «штабные» — пара молоденьких парубков, что были на посылках у гетмана, да казначей.

Неожиданно все «штабные», кроме казначея и охраны, куда-то подевались. Выговский приказал Тимофею оставаться на месте и тоже ускакал. А потом куда-то девались и простой, «негенеральный» писарь, и охрана… Акундинов остался вместе с волами, что тянули обоз, да с пожилыми казаками-погонщиками, что уже не годились для боя.

Волы стояли, деловито жевали свою извечную жвачку и по очереди портили воздух. Погонщики спокойно сидели на арбах и лениво покуривали трубки.

— Куда народ-то ускакал? — поинтересовался Тимоха у одного из казаков — одноглазого старика. Тот был в кожухе, надетом прямо на голое тело, да в драных шароварах.

— Збараж брать, — ответил старик, сощуривая уцелевший глаз. — А ты чего?

— А мне никто ничего не сказал, — не то пожаловался, не то повинился Тимофей и пояснил: — Толмач я, при гетмане.

— А, значит, нужный толмач, — кивнул старик с такой важностью, будто он сам был не меньше полковника.

— Збараж-то — это что такое? Село, город? — поинтересовался Тимоха.

— А это, хлопчик, крепость такая. Сейчас поглядим — ежели с налета ее возьмут, так хорошо. Тогда и возы расчеплять не будем. Волов вот только выпряжем.

— А если не возьмут?

— Значит, — пустил старик струйку дыма, — будем возы расчеплять, шатры ставить да ляхов измором брать.

Возы пришлось-таки «расчеплять». Как понял Тимофей со слов отыскавшегося Выговского, в небольшой гарнизон крепости вчера влились полки самого Иеремии Вишневецкого.

— Ну, ничего! — бодро заключил свой рассказ Иван. — Сил-то там много, а жратвы мало! Спешил Ерема-то, обозы бросил. Через неделю сдаваться начнут.

Татары, которые первыми наткнулись на обозы поляков, едва не перегрызлись с казаками из-за того, что те чуть припозднились. Едва-едва Хмельницкий и Ислам-Гирей сумели растащить свое воинство. К счастью, в обозе в основном были мука и крупы. Припасы были поделены по казачьим куреням и татарским сотням.

Иеремия, опытный военачальник, сумел использовать для обороны и старый замок, построенный еще крестоносцами, и новый, сработанный заезжими итальянцами лет десять назад. Даже со стен монастыря бернардинцев глядели пушки. А там, где пушек не было, текла река.

Несколько попыток штурма были отбиты. Правда, контрнаступление, предпринятое Вишневецким, тоже ничего не дало.

Тимофей впервые увидел атаку польских гусар. Красавцы в дорогих жупанах с откидными рукавами, в блестящих на солнце кирасах и с огромными, в половину человеческого роста, крыльями за спиной! Гусары атаковали не лавой, как принято у казаков, когда между каждым из всадников есть свободное для рубки пространство, а сомкнутым строем. Пики, направленные на врага (между лошадиных ушей, на полвершка от правого, чтобы лошадь не покалечить!), выглядели страшновато. А крылья, от которых шел душераздирающий свист…

Конечно, доведись Тимохе самому вступить в бой с гусарами, так он бы живым не вышел. Ему, наблюдавшему за боем с безопасного места, даже показалось, что вот сейчас гусары разгромят всех и вся! Но казакам было не привыкать рубиться с красавцами-ляхами. Гетман умело использовал извечную шляхетскую неприязнь и высокомерие. Навстречу гусарам был направлен полк Зарецкого, который, вступив в короткий бой, развернулся и поскакал прочь.

Поляки в запале боя не сразу и поняли, что против них используют обычный и старый татарский прием, известный на Руси еще со времен битвы на реке Калке, — заманивание противника ложным отступлением. Когда же гусары поняли, то было уже поздно. Пехота, выпущенная Вишневецким для подкрепления контратаки, безнадежно отстала, а конница, попавшая между двух жерновов — оборотившихся к ним казаков и татар, зашедших во фланг, — была перебита стрелами и вырублена. Оставшиеся в живых были свергнуты с седел арканами (а ими не только татары, но и казаки владели умело!) и взяты в полон.

Впрочем, развить успех Хмельницкому не удалось. Атака казаков на пехоту закончилась потерями, потому что первый ряд немецкой пехоты (польского, правда, происхождения) ощетинился байонетами, вставленными в ружейные стволы, а второй и третий ряды густо стреляли через головы, получая заряженные ружья от четвертого ряда. Казаки, теряя людей и коней, отступили, а польская пехота ушла в крепость.

Осажденная крепость не сдалась ни через неделю, ни через две, ни через три. За это время вся земля вокруг Збаража была копана-перекопана траншеями и рвами, заполненными казаками и их союзниками. Каждый считал своим долгом (исключая татар) спешиться и хоть разок да выстрелить в сторону крепости, не особо задумываясь — попал или нет.

Конечно, будь у Хмельницкого хотя бы с десяток двадцатифунтовых осадных пищалей, то можно было бы пробить в стенах одну-две бреши и бросить в пролом кавалерию. Увы, казаки имели лишь легкие шестифутовые пушки, рассчитанные на сражения в чистом поле. Ядра, выпущенные из их стволов, могли только долететь до крепости и удариться о стены, не причинив никакого вреда. Не было и мортир, с помощью которых можно было бы вести навесной огонь, проламывая ядрами крыши и чердаки жилых помещений и расстреливая все живое внутри крепости.

Выговский, взяв на себя командование артиллерией, приказал вести огонь по воротам. За два дня интенсивного артобстрела дубовые створки, окованные железом, были размочалены. Но порадоваться не удалось. Мудрый Вишневецкий предугадал подобное развитие событий — весь проем был заложен мешками с песком и щебнем. Конечно, можно было бы презреть опасность и идти на штурм крепости только с осадными лестницами, но гетман не хотел понапрасну гробить своих казарлюг.

Ислам-Гирей, застоявшийся без дела и поругавшийся с гетманом, повел было своих людей на приступ. Но пешие татары воюют неважно. Бежать под прицельным огнем, да еще и тащить на себе длинные штурмовые лестницы они смогли недолго. Потеряв около сотни убитыми и ранеными, татары отошли.

Военные действия зашли в тупик. Казаки не могли взять крепость, а осажденные не могли из нее выйти.

За три с лишним недели осады донские и запорожские казаки (не говоря уж о татарах) успели загадить и разграбить все окрестности верст на десять в округе. Из-под казачьих телег и татарских юрт каждый вечер доносились крики и слезы женщин. Единственные, кто еще соблюдал хотя бы видимость порядка и дисциплины, — это турки, хотя и они уже перестали покупать у местных крестьян баранов, предпочитая отбирать все силой.

Утешало лишь то, что из крепости время от времени прибегали дезертиры, которым надоело голодать. Поговаривали о том, что половина ляшского войска уже мается поносами.

Тимофей изнывал от безделья. Чтобы развлечься, он иногда выходил с пехотинцами, которые у казаков назывались пластунами, пострелять из-за брустверов. Но проку от такой стрельбы было мало. Ляхи, сидевшие в осаде, высовываться из-за стен не спешили.

…Акундинов на правах толмача присутствовал на одном из военных советов, устроенных гетманом. Правда, надобности в переводчике так и не возникло.

— Ты, гетман, пойми, — убеждал Хмельницкого на чистом русском языке хан Ислам-Гирей, здоровенный детина со следами сабельных ударов на лице, — если поляки болеют, то скоро будем болеть и мы.

— И что ты хочешь? — качнулся к нему гетман, который опять был хмур и мрачен. — Снимать осаду и возвращаться восвояси? Тебе-то хорошо… Уйдешь себе в Крым. А нам тут оставаться. А посидим еще, так и всей армии дождемся.

— Чего хорошо? — взвился хан. — Где обещанный полон, где добыча?

— Мало ты добычи набрал? — усмехнулся гетман.

— Мои люди берут только то, что нужно! — возмутился хан. — Но мы не берем ни твоих селян, ни девок и к тому же до сих пор не видели обещанного польского золота!

— Ну так Збараж возьми, — повел гетман плечами, — за Ерему тебе выкуп дадут богатый. Да и окромя Еремы панов мацных много. И казна войсковая там.

— Я уже несколько раз водил своих людей на стены! — взвился хан. — А твои казаки, как шакалы, следом шли.

Полковники, находившиеся в шатре, злобно зашумели.

— Ну так и куда ж спешил-то? — хмыкнул старый лис Хмельницкий, который знал, что делал, отправляя на штурм крепости татар и придерживая казаков.

Ислам-Гирей уже схватился за саблю, а гетман подтянул поближе к себе полупудовый шестопер, как вдруг в разговор вмешался Выговский:

— Позвольте, многоуважаемый хан и вы, драгоценный паша, — кивнул он в сторону молчавшего до сих пор турецкого начальника, — а также вы (кивок в сторону казаков), господа полковники, сообщить, что лазутчики сообщают о выдвижении королевского войска.

Тимофей удивился. Вроде бы сегодня генеральный писарь целый день был рядом с ним. Когда же он успел с лазутчиками-то перемолвиться?

— Где король?! — загорелся хан, забыв о том, что он только что собирался драться с гетманом. — Я сам его в плен возьму! Наброшу аркан, как на дорогого коня.

— Круль Ян Казимир подходит к Зборову, — доложил Выговский. — С ним тысяч двадцать пять войска. Пехота немецкая да гусары.

Взгляды присутствующих обратились на старого гетмана. Даже Ислам-Гирей, при всей его вспыльчивости, понимал, что не его татарам сражаться с регулярным войском… Хмельницкий обвел взглядом соратников и союзников, перекинув люльку из одного уголка рта в другой, а потом заявил:

— Выступаем!

Хмельницкий ушел с казаками и татарами ночью, тайком. Пехоту, костяк которой составляли пластуны, было решено оставить под стенами крепости и по мере сил продолжать осаду. Снять отсюда все войска, а потом получить удар в спину, гетман не хотел.

Тимофей, которому Выговский приказал сидеть на месте и под пули не лезть, был вынужден довольствоваться известиями, поступавшими от гетмана. Разумеется, никто не удосужился присылать персональных гонцов к наследнику русского престола, что несколько обижало Тимоху. Посему приходилось обходиться лишь новостями да сплетнями, которые привозили казаки, по разным причинам возвращавшиеся в лагерь. Первыми привезли новости те, кого прислали за пушками: «Гетман атаковал войско короля, заставил ляхов отступить и начать окапываться рвами!» Акундинов уже начал думать, что под Зборовом будет тоже самое, что и под Збаражем, — долгая и муторная осада. Но очередной гонец сообщил, что «ночью казаки и союзники атаковали польский лагерь, а сам король едва не попал в плен к Ислам-Гирею».

А вот дальше новости расходились. Одни говорили, что гетман, «трусця его мать, украл победу, скомандовав отход». Другие считали, что «батько Хмельницкий не захотел, чтобы его король стал пленником бусурман». Третьи уверяли, что ляхам удалось подкупить Ислам-Гирея, который начал переговоры, не уведомив гетмана. Круль, мол, хану двести тысяч злотых пообещал сразу заплатить. В общем, как говорили казаки, во всем этом «чорт ноху сломить, а бис — вывернеть!»

И, наконец, был заключен договор между королем и гетманом. Ляхи вроде бы признали самостийность Малороссии, а гетмана Хмельницкого назвали полноправным правителем. А уже через день гетман стоял на коленях перед королем и каялся в грехах…

…Иван Выговский, который после заключения договора появился-таки в собственном шатре, сказал, что все это — полнейшая чепуха. А на коленях перед королем старый лис постоял, потому что хотел от этого какую-то собственную выгоду поиметь.

— Ну, сам подумай, — просвещал он друга. — Сейм автономию нашу не признает. Вишневецкие, скажем, почти все владения теряют. А Остроженские, Любомирские? Да и других магнатов, помельче, да и шляхты немало. Им это надо? А казачество? Ну, составим мы реестр на сорок тысяч душ. Будут у нас реестровые казаки, что от короля деньги да оружие получают за службу. А где король денег-то на это найдет? Ну, пусть найдет, на сорок-то тыщ. А другие? А хлопы, что хотят панов с себя скинуть?

— И что же? — загрустил Тимофей, поняв, что в ближайшее время казаков для похода в Москву ему не дадут.

— Как что? Война новая будет.

* * *

«Ну, долго я ждал — еще подожду!» — утешал себя Тимофей, возвращаясь вместе с войском в Чигирин. Эх, сколько раз повторял он про себя эти слова… Но, опять-таки, как «казалы» бывалые казаки: «Если живой вернулся — уже повезло! А коли с прибытком — счастье!» А «прибыток» у Тимофея был неплохой.

Крепость, в которой уже почти все защитники слегли от голода и болезней, сдалась, когда гарнизон узнал об окружении королевского войска. Счастье ляхов, что убивать их никто не стал. Да и куда их убивать, полумертвых-то? Даже татары, посмотрев на пленных, не стали брать их с собой — в таком состоянии не довести! Тех, кто был еще жив, включая Вишневецкого и других панов, просто отпустили восвояси, забрав у них все мало-мальски ценное.

Казаки, захватив Збараж, сложили все, что захватили, в одну большую кучу. Потом отделили из нее десятую долю на вдов и сирот, двадцатую — самому гетману, а остальное разделили между собой. Не обидели и Тимофея. Ему перепало аршинов десять шелка, кое-что из серебряной посуды и полный гусарский доспех с позолоченным зерцалом. Предлагалось еще много чего, да он не стал брать. Ну на кой леший ему расписные сундуки, фарфоровые тарелки и женские платья? Конечно, будь у него арба с волами или простая телега, то взял бы, не поморщился. А много ли верхом увезешь? Посему вместо громоздкого и неподъемного барахла он попросил отдать ему охотничье ружьишко с серебряной гравировкой на стволе и перламутровой инкрустацией на ложе. Казаки отказывать не стали. Это ружьишко Тимофей подарил своему другу Выговскому. И, как оказалось, не зря. Иван Евстафьевич, опознав в трофее любимое оружие самого Вишневецкого, не знал, чем отблагодарить друга! Для начала он одарил Тимоху настоящим месхетикинцем, за которого можно было выручить не меньше двухсот русских рублей. Ну а самое главное, как полагал Тимофей, хорошее отношение второго человека в Сечи тоже немалого стоит!

После трех месяцев ночевок в шатрах да под телегами бабкина лежанка, покрытая тощим тюфяком, представлялась царской периной. Ну а еще бы в баньку да бабкиных галушек…

От галушек мысли Тимохи плавно перешли к бабам. За месяцы похода он всего пару раз попользовался услугами «меркитанток», но это было не то. И денег брали много, и торопили. Ну а как не торопить, если желающих-то вон сколько! Бабы не успевали подолы опускать да дух переводить. А чтобы спрятаться от «любвеобильных» казаков, им порой приходилось уходить куда-нибудь в лес. Но даже и там находили. Правда, Тимофей не брезговал и теми девками, которых казаки привозили в шатер для Выговского. Правда, приходилось-то уже вторым быть…

А дома да после бабкиных галушек, да холодца с хреном, да под горилку! Вот потом-то можно будет и жидовочку (как там ее, Генька?) позвать. Или вначале жидовочку позвать, а уж потом и галушки.

Бабка Одарка встретила Тимофея ласково. То ли радовалась, что мужик живой вернулся, то ли — что не потеряла выгодного квартиранта.

Не забыла сразу же напомнить, что от тех талеров, что были даны на прокорм для лепшего друга Конюшенко, уже ничего не осталось. Пришлось дать старой ведьме талер да пару аршинов шелка.

Конюхов от радости прыгал вокруг друга, как собачонка, и приговаривал:

— А я-то уж весь извелся! Думал, как бы чего не случилось! Ночами не спал.

— Да врет он все, — беззлобно толкнула Одарка Костку. — Он, пока тебя-то не было, трезвым ни разу не был!

— Да будет врать-то, — обиделся Костка. — А когда жидовку хоронили?

— Жидовку? — забеспокоился Тимофей. — Это какую? Уж не Геньку ли?

— Ее самую, — подтвердила бабка. — Она ведь, дура, руки на себя наложила. Э, — укоризненно посмотрела старуха на Тимоху, — не нужно было ее при детях-то насиловать… Мог бы и на улицу вывести, коль невтерпеж было. Ну да, — вздохнула бабка, — кто ж их знал-то, что хоть и жидовка, а тоже — человек…

— Ну и ну, — загрустил Тимофей. — Жалко…

— Конечно, жалко, — согласился Костка. — У нее же двое детишек осталось.

— Детишек? — не понял Акундинов. — А при чем тут детишки-то? Как-нибудь да выживут.

Признаться, он жалел, что Генька наложила на себя руки, совсем по другой причине.

— Выживут, — отмахнулась бабка, ставя на стол миску с огнедышащим борщом. — Жиды, они живучие. Сколько их у нас вешали, а все равно выползают откуда-то. Откуда и берутся-то?

— Слушай-ка, — вдруг вспомнил Тимофей. — А чего ж это ты трезвым-то был, когда Геньку хоронили?

— А он могилу ходил копать, — объяснила бабка.

— С чего это вдруг? — удивился Акундинов, прекрасно зная, как его приятель «любит» работать.

Вместо Костки опять отозвалась Одарка:

— Наши-то копари могилу для жидовки копать отказались, а ихних — так и вовсе не было. Лежала она в хате дня три. Староста и сказал, что, кто могилу выкопает да похоронит, того он будет за свой счет целую неделю горилкой поить. Костка-то наш и побежал. Я ведь кормить-то его кормила, а горилку наливать перестала. Он первое-то время в шинки ходил. Там ему вначале казаки наливали, а потом уж и гонять стали. А как выкопал, то вместо одной недели со старостой две пропьянствовал, пока старостиха не пришла! Своему всыпала, да и нашему крепко досталось. У нее рука-то тяжелая!

— Это правильно! — засмеялся Тимофей.

— Чего правильно-то? — возмутился Конюхов, с вожделением посматривая на бутыль, которую ради возвращения достала хозяйка. — Своего-то побила, ладно. А меня-то за что?

— И сильно побила?

— Старостиха об них метелку сломала, — сообщила бабка, чем еще больше насмешила Акундинова и разбудила воспоминания в Костке, который потер бок и поморщился.

* * *

В шинке, куда Тимофей зашел от нечего делать, то тут, то там мелькали знакомые рожи — казацкие, усатые, и русинские, бородатые. С кем-то судьба свела в траншеях под Збаражем, с кем-то — уже здесь, в Чигирине. Чего бы не выпить с хорошими-то людьми?

Когда сидевшие рядом с ним русские и казаки стали казаться старыми друзьями, Тимоха изрек:

— Я — царевич!

Народ доброжелательно загудел. То, что во время осады Збаража в шатре Выговского жил сын русского царя, знали, почитай, все. Хотя вроде бы, кроме гетмана да Ивана Евстафьевича он никому об этом и не говорил.

Один из казаков полез целоваться к царевичу. Облобызав, попросил:

— Вы, ваше царское величество, вирши бы почитали.

«Величество» отнекиваться не стало, тем более что у него были готовые, сложенные под Збаражем, но еще нигде не читанные:

— Выпьем за царевича Иоанна Васильевича! — провозгласил тост Лесь Недоруба, которого все уважали за умение пить, не пьянея. — Да развеются все его враги!

— Здравие царевичу! — заорали все остальные усатые и бритоголовые казаки, поднимая кружки, чарки и стаканы.

Хотя даже тут не обошлось без маловеров.

— Да поди ты… — недоверчиво сказал какой-то бородач, бывший явно не из казаков… — Видали мы таких царей! Чем докажешь?

Казаки, что верили Тимохе на слово, не требуя доказательств, попритихли, глядя на «царевича».

— У меня на то грамотка есть! — обиделся Акундинов. — Самим царем Михаилом, покойничком, дадена! Ну, то есть дадена-то тогда, когда Михайла еще покойником не был. Только, — спохватился он, — я ее тебе показывать не буду!

— Врешь, значит, — продолжал подначивать бородач. — Нет у тебя никакой грамотки. Коли бы была, то показал бы!

Тимоха полез за пазуху. Хотелось вытащить да ткнуть ею в нос нахала, но, как на грех, бумага была оставлена в хате. Не таскать же ее с собой все время.

— Завтра покажу, — пообещал Акундинов. — Как протрезвею. А на «слабо» ты меня не возьмешь, не пацан голожопый, чай.

— Э, горазд ты врать, как корова с…ть, — засмеялся русский. — Какая разница-то — трезвый ли, пьяный ли?

— Поскандалить хочешь? — поинтересовался Тимоха, всматриваясь в наглеца.

Тимофею этот москаль чем-то не понравился… Вроде бы бородач был из «чужих». «Свои» русские — те, что из беглых холопов да из стрельцов, осевших в Малороссии, — уже давно одевались так, как сами казаки, — в широкие шаровары, короткие камзолы или турецкие жилетки. Да дело-то не только в одежде… Этот бородач напоминал московского приказного. И подсел он позже, чем остальные. И почему-то купил для всей честной компании полуведерную бутыль, из-за которой разомлевшие казаки были готовы посчитать москаля другом.

— Да ну, чего тут скандалить-то? — пожал тот плечами. — Ну, бывает, по пьянке-то чего только не ляпнешь… Вон, сосед у меня как-то раз сказал своей бабе, что та замуж за черта вышла, так та его потом три дня святой водой поливала. А потом еще и стребовала, чтобы в церкву сходил да у попа исповедался.

— Слышь, земляк… — собирая всю пьяную волю в кулак, сказал Тимофей. — А ты вообще кто такой будешь?

— Да так, человек прохожий. Тебе-то что? — неопределенно ответил москаль.

— Не-е, — уперся Тимоха. — Ты скажи — ты кто таков есть? Имя свое скажи, род-племя…

— Ну, Иван, хватит, — попытался остановить Тимоху кто-то из соседей. — Человек как человек. Вишь, горилку проставил обществу…

— Не, господа казаки! — пьяно уперся Акундинов. — Я ж ему докажу, что я царь! Да я, если хочешь знать, сейчас же у гетмана тридцать тысяч сабель возьму да на Москву пойду! Да у меня в России город свой есть. Он так и называется — Шуя. Отсюда и мы — князья Шуйские! А вот — сабля с каменьями драгоценными, — хлопнул Тимола по клинку, — родовая! Мне еще круль польский, который Ян Казимир, деньги обещал за то, что ляхи мою отчину в смутные времена сожгли!

— Держи карман! — засмеялся кто-то из казаков. — Ляхи, они дадут, да еще и поддадут!

— Ничо! — уверенно сказал Тимофей. — И ляхи заплатят, и литовцы. Они, сволочи, за все заплатят! Добром не захотят — силой отберу!

Последняя фраза Акундинова вызвала одобрительный гогот казаков. Тимофей сел и попытался вспомнить — что там в России у него еще есть из владений! И, вспомнив, опять встал:

— Да у меня, если хочешь знать, под Путивлем имение есть — Большое Болото называется! А посреди болота замок у меня стоит, как у польского короля. А вокруг замка сад цветет, в котором птицы всякие поют да звери на цепи ходят… А в замке-то том гарем у меня есть! Там — такие гурии, которых ты даже в раю не увидишь! А дед у меня родной — наместник Вологодский да Великопермский. И мне, по деду моему, Вологда, Устюг Великий, Тотьма да Пермь с городами в кормление были отданы! Да там у меня, под рукой моей, сто тыщ сабель ходило! А если гетман мне хотя бы тридцать… нет, — махнул он рукой, — лучше сорок тыщ даст да на Руси сто, да я…

— Да ладно тебе, не заводись, — примирительно сказал все тот же сосед. — Ну, не верит человек, так и хрен-то с ним.

— А я и не завожусь! Просто, — пригорюнился Тимофей, обняв соседа, — слышать обидно, когда не верят! Грамоту ему, вишь, надо! — опять вскинулся Акундинов. — Да кто ж он сам-то такой? Пусть он нам скажет, с кем это мы пьем! А то, что горилки поставил, так и что? Много тут таких ходит. Мы что — горилки не видели?

Тимоха красивым жестом бросил на стол целый талер и крикнул шинкарю:

— Эй, братец. Ведро водки всем!

Когда трактирщик притащил здоровенную бутыль и отсчитал сдачу (обсчитал, собака!), то Тимоха, с усилием поднимая бутыль, разлил всем «друзьям» и, подняв свою чарку, сказал:

— В обычае у нас, — поклонился он окружающим, — у казаков да у тех, кто с казаками хлеб-соль делил да под сабли ляшские ходил, говорить, кто он такой да какого роду-племени! Вот я, например, Иоанном зовусь, Каразейским прозываюсь, а по фамилии — Шуйский! Вот это — Лесь Недоруба, потому как ни один лях его срубить не может. А это — Гнат Вилы, потому что поперву вилами орудовал, пока в бою себе саблю не добыл. Да я, хотя и царской крови, за орлов таких выпить хочу!

Те, кого Тимофей называл, горделиво выпячивали плечи. В эту минуту они были готовы порвать любого за своего царевича!

— Верно Иван говорит! — поддержал Тимоху Степка Крученый. — Мы вместе с ним Збараж брали. Да я с Иваном за одним бруствером сидел, ляхов выцеливал! А вот что за гостенек к нам пришел? Пусть имя нам свое скажет!

— Ну, братцы, чего же вам с имени-то моего? Зовусь — зовуткой, а величают — уткой! — попытался перевести все в шутку москаль.

— Да он же над нами смеется! — воскликнул Тимофей. — Тебя лыцари запорожские русским языком спрашивают — зовут-то как?

— А может, не русский он, а лях? — криво ухмыльнулся Гнат Вилы. — Ну-ка, говори, бисов сын! Ты — лях али не лях?

— Да вы чо, мужики?! — возмутился москаль. — Какой же я лях?! Меня Петром зовут, — начал было говорить москаль свое имя, но было уже поздно.

— Чего?! — раздался дружный вопль. — Как ты нас обозвал?!

Бородач получил в глаз от Гната Вилы и в ухо от Леся Недорубы… Потом, награжденный пинками Остапа Нечесы да тумаками Остапа Другого, вылетел из шинка, как пробка из бочки с перебродившим пивом… И пусть радуется, что дешево отделался… Надо бы ему, дураку, знать, что назвать запорожского казака мужиком — это как османа обозвать турком!

После того как выпили еще, а потом — еще, Тимоха сам не заметил, как заснул. А когда проснулся, то обнаружил, что во всем шинке на ногах уже не стоит никто. Кто валялся на полу, кто — на лавках. Даже шинкарь лежал на прилавке. Да что шинкарь! Сам Лесь Недоруба уткнулся носом в собственную недопитую кружку.

«Ну да, етишкина ж жизнь! — подумал Тимофей. — Ведь это ж надо так нажраться!»

Все-таки хватило ума проверить — на месте ли драгоценная сабля да кошель с деньгами. Все было при нем. Правду говорят, что не принято у казаков воровать у своих. Вот отобрать — это могли. Тимоху, как это обычно было после изрядного перепоя, потряхивало. Вытащив из-под носа у Недорубы кружку, он допил горилку. Полегчало. Немножко посидев, Тимофей решил-таки идти до дому, до мазанки бабки Одарки. Подумал — а не стоит ли поискать еще вудки, но передумал. «Голову поправил, а коли еще выпьешь, так и вовсе развезет. Дойду до Одарки, да там вместе с Косткой еще похмелюсь», — решил Акундинов, осторожно пробираясь между «павшими» казаками.

Возможно, этим решением Тимофей спас сегодня свою жизнь. Ну, коли не жизнь, так свободу.

Тимофей шел навеселе. Однако он уже был не настолько пьян, чтобы не услышать чьи-то шаги «Тать? — подумал он. — Или тот самый москаль?»

Дорожка, по которой он шел, петляла. После очередного поворота Тимоха встал, укрылся за ближайшим деревом и стал ждать…

Крадучись, будто кот, подбирающийся к хозяйскому салу, по дорожке шел давешний москаль. В темноте было незаметно, насколько он пострадал от казачьих кулаков, но коли шел сам, то, стало быть, не слишком…

Акундинов осторожно вытащил из ножен саблю, а когда москаль поравнялся с деревом, то рубанул по его лицу.

Москаль, опешив от неожиданности, глухо зарычал от боли и схватился руками за рану, пытаясь остановить брызнувшую кровь. Тимоха, воспользовавшись замешательством, ударил русского эфесом по голове, сбив его с ног.

Стоя над распростертым москалем, Акундинов приставил саблю к его горлу и спросил:

— Кто такой? Кто послал?

— Да пошел ты к едреной матушке! — выматерился москаль, держась одной рукой за раненую щеку, а вторую пытаясь засунуть под полу кафтана…

— Я-то пойду, — миролюбиво согласился Тимофей, от всей души пнув преследователя в плечо, отчего тот сразу же остановил руку и застонал от боли. — А вот ты-то куда пойдешь?

Пока русский стонал, Акундинов вытащил у него из-за пазухи небольшой пистолет.

— Хорошая штука, — одобрил Тимоха, пряча оружие за пояс. — Сгодится. Ну, — обратился он к москалю, — звать тебя Петром, это я слышал. А фамилия-то как? Сам-то кто таков будешь?

Свой вопрос Акундинов сопроводил несколькими ударами.

— Протасьин я, Петр, — ответил тот. — Сын дворянский.

Несмотря на темноту, Акундинов рассмотрел недобрые глаза Протасьина.

— А! Сын дворянский? — усмехнулся Тимофей. — А чего же только сын? А чо сам-то, не дворянин, а, сукин ты сын? И чего же ты тут делаешь?

— Имения у меня нет, потому на службе состоять не могу, — глухо отозвался тот, — батька у меня дворянин, а я — в приказчиках хожу. За товаром я…

— А товар-то у тебя какой? Уж не живой ли товар возишь? Может, девок татарам продаешь, а? Да за такое дело тебя казаки голой жопой на кол насадят. Или брюхо распорют да кишки к дереву прибьют, а потом бегать вокруг столба заставят.

— Не твое дело, сволочь! — попытался было возмутиться Петр, но, получив еще пару ударов в живот, замолк.

— А не с Посольского ли ты приказа? — вкрадчиво поинтересовался Тимофей. — И не пес ли гончий?

— Да пошел ты…

— Це-це, — по-татарски поцокал языком Тимофей. — Чего ж ты, холоп драный, царской-то особе грубишь?

Акундинов, сев на грудь Протасьина, взял саблю одной рукой за рукоять, а другой — за самый кончик острия и ласково сказал:

— Вот смотри, сын дворянский… Сейчас, если ты мне не расскажешь, кто такой да зачем сюда явился, то буду тебе горлышко пилить… Вот так вот…

Медленно протягивая клинок от себя и на себя, как двуручную пилу, Акундинов стал пилить горло…

— Стой! — не выдержав, захрипел Протасьин. — Правду скажу. Убери.

— Н-ну! — поощрил его Тимофей, но саблю не убрал. — Говори, дворянский сын!

— Из приказа я, из Посольского. Велено нам тебя найти, выкрасть тайком да в Москву доставить. А если выкрасть не удастся, то требовать у гетмана да у короля польского, чтобы они тебя нам сами выдали…

— А чего не убили-то? — удивился Акундинов. — Куда бы проще. Подстерег бы где да нож в спину.

— Да вот, — с сожалением чмокнул языком дворянский сын. — Велено было живым брать. А будь моя воля, так я бы тебя еще в Италии где-нибудь прирезал. Видели мы тебя, когда ты из гостиницы-то убегал. Уж башку-то твою как-нибудь бы довезли.

— Сколько вас тут? Только не ври, что один. Старший-то кто?

Протасьин собрался было соврать, но не стал:

— Четверо нас. Старший — Васька Унковский. Он как клещ. Ежели вцепится, не отстанет. Унковский-то с гетманом сам будет говорить. И вот еще, — усмехнулся Петр, — ежели меня убьешь, то знай — тебя все одно достанут! А гетман тебя нам непременно отдаст. На кой ты ему нужен-то, самозванец! Богдану сейчас дружба с Россией нужна. А из-за тебя, недоделыша, ссориться с государем он не захочет.

— Это точно! — согласился Тимофей, ударив Протасьина эфесом в висок.

Обшарил лежащего без сознания «посольского пса», снял у него с пояса кошель с деньгами (негусто, судя по звону, но лучше, чем ничего!) и ножи (один — с пояса, а второй — из-за голенища). Акундинов поднялся и задумался — добить или не стоит? Можно бы добить. И даже нужно. Мертвый враг — это завсегда лучше, чем живой. Но, с другой стороны, обнаружив смерть товарища, посольские псы могут и забыть о приказе брать живым. Так что — выживет — ладно, а не выживет — так и хрен-то с ним!

Утром, когда Тимофей еще спал, прибежал казачонок, который, глотая слова, сообщил, что пана москаля хочет видеть сам батька, и тот должен явиться «не мешкая»! Спешно собираясь, Тимоха даже не сомневался, что срочный вызов связан с приездом русских.

Придя в «резиденцию», Тимофей застал своего друга и покровителя в компании с гетманом. Выговский сидел за столом, а гетман — около открытого окна. Иван Евстафьевич был бодр и свеж, батька, как и всегда поутру, — мрачен и недоопохмелен!

— Сидай, — кивнул ему Хмельницкий, высовываясь в окно.

— Русские? — спросил Тимоха, не задавая лишних вопросов.

— Они самые, пся крев! — выругался Выговский по-польски, а потом спохватился: — А ты-то откуда знаешь?

— Да вот с одним вчера уже познакомился, — хмыкнул Тимофей. — Выкрасть он меня хотел, дурачок!

Акундинов вкратце пересказал вчерашнюю историю. По мере рассказа генеральный писарь мрачнел, а гетман, напротив, хохотал… Отсмеявшись, Хмельницкий сказал:

— А у меня вчера вечером гостенек был. Старший приказной Унковский Василий. Грамотой передо мной тряс да требовал, чтобы выдал я тебя с головой.

— И что же вы решили? — с напряжением в голосе спросил Тимофей.

— Что, что… — буркнул Богдан Михайлович. — От нас, от казаков, выдачи нет. Так я ему и ответил. Мол, если я Акундинова выдам, то что мне казаки скажут? Предатель, мол, батька! Скажут ведь?

— Скажут, — поддакнул Акундинов, переводя дух. Но ненадолго… Что-то его смущало — то ли в словах, то ли в поведении гетмана.

Гетман посидел, посопел и решительно сказал:

— Достань-ка, Ваня, штофчик…

Выговский недовольно зыркнул на Хмельницкого, но ничего не сказал. Вытащив из-под стола поставец, извлек из него штоф, две стеклянные чарки и блюдце с раскисшим от тепла салом. Разлив, подал одну чарку гетману, а вторую — Тимофею.

— А сам-то чего? — вытаращился на него Хмельницкий.

— Дел у меня много, — объяснил писарь. — Ежели выпью, так уж и не до них будет. А мне еще сегодня списки реестровые проверять.

— Ну, как знаешь, — повел плечом гетман и, жестом предлагая Тимофею пить, довольно крякнул. — Уф ты, — сказал Хмельницкий, блаженно выдыхая из себя воздух: — Хорошо пошла.

Акундинов, выпив свою чарку и беря шматок сала, спросил:

— Ну так, Богдан Михайлович, договаривай, раз уж начал…

— Так а чего тут непонятного-то? — заметил гетман, показывая Выговскому — наливай, мол, еще. — Вроде все я тебе сказал…

— Все, да не все…

— Да ладно тебе, Богдан, объясни хлопцу, — вмешался Иван Евстафьевич. Тимофей, удивившись, что писарь назвал гетмана просто по имени, насторожился еще больше.

— Ну, дело-то вот в чем, — начал объяснять гетман, «отмякнув» после второй чарки. — Я-то тебя не выдам. Только у себя-то тебя держать теперь не смогу. Ежели русские узнают, что я самозванца у себя держу, то ни порох, ни пули, ни ружья мне поставлять не будут. Или будут, но по своим ценам. А мне такие цены — как нож вострый по одному месту… Но и тебя выдавать никакого резона нет. Одного выдашь, а там и остальных затребуют! А у нас каждый третий — из москалей да из холопов беглых. Один раз волю дай, так царь русский и всех остальных выцарапает… Но! — многозначительно сказал гетман, поднимая пустую чарку. — Тут тебя оставлять тоже нельзя. Понравился ты мне чем-то. Оставишь, так ведь выкрадут тебя да в Москву и отвезут. Мои же казарлюги и выкрадут, коли им золота-серебра посулить! И караул к тебе не приставишь. Так что… — замолчал гетман, протягивая Выговскому посудину.

— Стало быть, уезжать мне надо, — загрустил Тимофей, представив, что опять ему болтаться по постоялым дворам да по пыльным дорогам.

— Надо, — кивнул головой генеральный писарь. — Только — куда? Куда хлопца-то спрячем?

Гетман, который после третьей чарки окончательно «оклемался», выглядел теперь вполне трезво и рассуждал здраво:

— Хотел я тебя вначале в Варшаву отправить, к королю, о союзе против турок да татар договариваться. Но у короля-то точно изловят! Казимир не захочет сейчас ссориться с Московией. Уже не первую бумагу шлет, чтобы я тебя России отдал…

— Тогда на Хортицу, в Запорожье? — предложил Выговский.

— Ну а зачем в Запорожье-то? — покрутил гетман ус. — Сделаем лучше. Пущай он к князю Ракоци едет, в Трансильванию. Юрко Ракоци уже давно мне союз против поляков предлагает. Знаешь, где эта Трансильвания-то?

«Ну, гетман, — с восхищением подумал Тимофей. — Союз с поляками против турок и татар, вчерашних союзников. Союз с Семиградьем против поляков! А может, есть еще и тайный союз с поляками (или шведами?) супротив России? Вот уж точно — не голова, а царская Дума!»

— В Трансильванию? — переспросил Тимофей. — Что-то я такое про нее слышал, — стал он припоминать. — Про графа какого-то.

— Дракула, что ли? — усмехнулся Выговский. — Про него баек много ходит… Только правил-то он не в Трансильвании, а в Валахии…

— Точно! — обрадовался Тимоха. — Вспомнил! Слышал я о князе Владе Цепеше, что Дракулой прозвали. Князь Львов, когда меня грамоте учил, книжицу давал почитать, что монахи из Кирилло-Белозерского монастыря переписывали.

— Вона! — удивился генеральный писарь. — Это чего же, про Влада Цепеша и на Московии знают?

— А то! Храбрый был воин. С турками бился. А тех, кто от боя бегал да трусил, он на кол сажал… Туркам, что перед ним чалмы не сняли, приказал их гвоздями прибить.

— Да на кол-то он сажал не только трусливых, — подметил Выговский, тоже читавший книгу неизвестного автора. — Говорят, однажды десять тысяч пленных приказал на кол посадить. Он ведь крестьян отправлял на кол да нищих приказывал сжечь…

— И правильно! — одобрил Тимофей. — Нечего нищебродов-то плодить. А крестьянку он за леность на кол приказал садить, потому что мужу рубаху поленилась починить.

— Кхе, кхе, — засмеялся Хмельницкий, — коли ты, пан Иоанн, царем-то станешь, так всех тогда на кол пересажаешь!

— Да ну, это я так, — попытался выкрутиться Тимофей, поняв, что увлекся. — Да и Россия-то большая, где же всех нищих-то извести… Да и нищим-то, коли помните, он ведь вначале загадку загадал.

— Ну-ко, напомни, — заинтересовался Выговский. — Я-то давненько уж книгу-то эту читал, так что позабыл уже…

— А чего тут помнить-то? — вмешался Хмельницкий. — Загадку он своим нищим такую задал: «Хощете ли, да сотворю вас беспечалны на сем свете и ничем же нужни будете?» А нищие, дураки, не сообразили — что ж такое, избавить их от любой нужды да печали. А человек ведь, пока жив, он всегда в чем-нибудь да нуждаться должен…

— Богдан Михайлович, неужто этому тебя в колледже иезуитском учили? — удивленно вытаращился Выговский на своего друга и начальника.

— Да нет, — ответил гетман. — В колледже нас такой дурости не обучали. Все больше на философию да на иностранные языки налегали. А книжку про Цепеша я как-то в Варшаве прочитал. Цепеш-то, говорят, упырем был. Кровь он человеческую пил, — усмехнулся Выговский.

— Тьфу ты, пакость какая! — поморщился Акундинов. — Да неужто правда?

— Враки, — хладнокровно отозвался гетман. — Никакой он крови не пил, зато турок бил в хвост и в гриву! А живой-то Дракула страшнее был любого упыря.

1651 год от Рождества Христова.

Шведское королевство.

— Йоханн, ты уже прочитал «Гамлета»? — спросила Кристина, поворачиваясь лицом к Тимофею.

— Ага, — кивнул тот, пытаясь поцеловать ее в плечо.

— Мне кажется, что Гамлет — это ты, — сказала девушка, с нежностью посмотрев на любовника. — Читаю и тебя представляю…

— Ну, не знаю… — задумался Тимофей. — В Англии не бывал. Да и в Италии вроде бы Шекспиров не встречал.

— Смешной, — засмеялась Кристина, принявшись теребить его волосы. — Шекспир умер сорок с лишним лет назад. А легенду о Гамлете он вычитал у хрониста Саксона Грамматика.

— А, ну тогда да! — изрек Акундинов, попытавшись обнять Кристину. Та увернулась и, проводя ладонью по его лицу, заявила:

— Я прикажу написать с тебя портрет.

— И назовешь сию парсуну «Русский Гамлет»! — усмехнулся он.

— А что! — загорелась она идеей. — Можно заказать прекрасный портрет.

— И буду я писаный красавчик, — проворчал Тимофей. — С оттопыренной-то губой.

Эта губа всегда доставляла мучения. Помнится, в детстве его даже дразнили губошлепом. Уж чего он только с ней, с губой-то этой, не делал — и спал вниз лицом, и веревочкой привязывал. А уж прикусыванье и по сию пору осталось вредной привычкой. Как-то раз подпоил коновала, которого отец нанимал холостить кабанчика, чтобы тот сделал два надреза по краям рта. Пьяный «медикус» уже начал резать, но тут пришла мать и устроила такое…

Что такое «писаный красавчик», произнесенное по-русски, девушка не поняла. А вот услышав по-немецки про губы, только усмехнулась и поцеловала Тимофея в эту самую губу. Потом Кристина вдруг загрустила:

— Только у нас живописца хорошего нет. Ни в Стокгольме, ни в Осло. Ну разве что в Копенгагене поискать. Нет, — ответила она сама себе. — Там тоже нет. Если только в Париже. Если сегодня отправить письмо, то во Франции оно будет дня через два. Ну, пока живописца ищут да пока нанимают. Недели две нужно, а то и все три. Хотя, — опять заспорила девушка сама с собой, — лучшие живописцы все равно в Италии! Как считаешь, из Италии он долго будет ехать?

— Ну, — протянул Тимофей, прикидывая расстояние. — Месяц. Это в лучшем случае. А скорее всего — два.

— Ну, тогда не очень долго, — легкомысленно сказала Кристина. — Сегодня же и распоряжусь.

— Еще неизвестно, захочет ли ехать, — изрек Акундинов. — Живописцы да богомазы — народ балованный. То им не так, это не нравится. Пока найдут, то да се… А он возьмет да и откажется.

— Не откажется! — усмехнулась девушка. — Ты же знаешь, что любой художник, хоть и самый талантливый, хочет кушать. И не только луковую похлебку, но и курочку. Да еще желательно с вином. Если ему хорошо заплатить, то сам прибежит.

— Слушай, — вдруг спросил Тимофей. — Если ты говоришь, что Шекспир вычитал о Гамлете у этого Грамматика, то не лучше ли летопись и читать?

— Саксон Грамматик, как бы тебе сказать… — задумалась девушка. — Он писал очень скучно. Ну, жил такой принц, у которого отняли трон. И, чтобы его не убили, стал он тогда кричать петухом и спать со свиньями. А когда все решили, что принц сумасшедший, то он взял да и перебил всех своих недругов.

— Вот молодец! — одобрил Тимофей. — Знал, что делать… И чего это я, дурак, не догадался? Пошел бы в юродивые. Ну, — стал он объяснять, — это такие сумасшедшие, что блаженными считаются.

Поняв, что и сам запутался, пытаясь объяснить по-немецки, кто же такие юродивые, попытался выкрутиться:

— В общем, такие святые, которые с придурью. Бродил бы себе по дорогам. А потом бы раз — и перебил всех…

— Ты шутишь? — удивилась девушка. — Как бы ты мог перебить всю охрану, а потом всю армию царя Алексея?

— Конечно, шучу, — успокоил Тимофей подругу, которая, как и все особы с немецкой кровью (пусть и шведы), не отличалась особым чувством юмора. Пожалуй, это было единственное, чего не хватало ему в девушке.

— Жаль, что у меня нет Шекспира на английском языке, — вздохнула Кристина.

— Была бы она на английском, так я и не понял бы ничего. Еще хорошо, что немецкий немного знаю. Да и какая разница?

— Ну, — вытянула губки Кристина. — Разве переводчик сможет правильно передать всю красоту языка? Да ты и сам знаешь, что переводчики всегда ошибаются. Напишет поэт: «Стрела вонзилась в круп оленя!», а получится что-нибудь…

— Попала пуля в зад козлу! — договорил за нее Тимофей, немедленно получив сначала легкий тычок в бок, а потом — поцелуй.

— Вот послушай, — сказала Кристина и принялась читать:

Закончив, девушка перевела взгляд на любовника и спросила:

— Если я не знаю языка подлинника, то откуда же я буду знать — хорошо это звучит или плохо?

— Традитторе — традутторе! — произнес Акундинов, оторвавшись от губ девушки, и перевел на немецкий: — Переводчики — предатели!

— Хочу выучить итальянский! — уже не в первый раз заявила Кристина. — Почему ты не хочешь меня учить?

— Ну куда ж тебе, солнышко мое, еще и итальянский-то знать? — попытался усмирить девушку Тимофей. — Ты же и так вон сколько языков-то знаешь…

— Не так уж и много. Знаю, — стала загибать пальчики Кристина, — само собой — шведский и немецкий да еще датский, норвежский, английский, голландский, испанский и французский. Ну, разумеется, древнегреческий и латынь. Да, могу сказать несколько слов по-русски.

— Правда? — удивился Тимоха.

— Знаю па-руски немношка, нескалька слоф, — медленно, с запинкой проговорила девушка. — Как старовье его царскага величества? Как пошиваете, каспадин пасол? Тавольны ли препыванием в Свейском каралефстве?

— Ух ты, умница моя! — восхитился Тимоха, обнимая Кристину, но та, отстранившись, вновь спросила:

— Ты мне так и не ответил! Почему ты не учишь меня итальянскому?

— Не хочу, потому что учить тебя должен не русский, который плохо знает итальянский и еще хуже — немецкий, — уже в который раз объяснял Тимофей.

— Я бы не сказала, что ты плохо знаешь немецкий. Правда, твой чудовищный русский акцент…

— Вот-вот, — поддакнул Акундинов. — И еще то, что думаю-то я на русском языке. Если я буду учить тебя итальянскому, мне понадобится вначале вспоминать, как это слово звучит на русском. Потом переводить на немецкий… В общем, — заключил он, — ничего хорошего.

— Странно, что ты такой способный к языкам, — сказала вдруг девушка, проведя рукою по спине Тимофея. — Помнится, когда тебя привезли из Нарвы, ты знал лишь с десяток слов.

При воспоминании о Нарве Тимофея передернуло.

— Н-ну, чего не сделаешь, если очень надо, — промямлил он. — Нужда заставит калачи есть.

Последнюю фразу он сказал по-русски, не сумев найти подходящей к этому случаю немецкой.

— Мне говорили, что ты пишешь стихи? — лукаво спросила Кристина. — Это так?

— Н-ну, — скривился Тимофей. — Не такие, что дамам нравятся…

— Это ты напрасно, — сказала девушка, и, как показалось Тимохе, — искренне. — Я читала одно:

— Интересное сравнение, — заметила Кристина. — Ты называешь царя Алексея Голиафом, а себя — Давидом… Думаешь, тебе удастся сразить своего соперника?

В переводе с русского на немецкий получилось немного по-другому. Но суть Кристина уловила.

— С Божией помощью, — кротко ответил Тимофей и собрался уж было поговорить и о другой помощи, но девушка вдруг перевела разговор:

— Я попросила дядюшку назначить в Нарву другого коменданта.

— А он? — заинтересовался Акундинов.

— Сказал, что целиком согласен со мной. Во-первых, — принялась перечислять она, — не стоит потакать какому-то русскому дьяку, пусть он и имеет на руках письмо царя…

— В котором царь требует моей выдачи… — грустно улыбнулся Тимофей.

— Не перебивай! — неожиданно жестко сказала девушка, но спохватилась и, принимаясь целовать Акундинова, попросила: — Ой, прости меня…

— Ладно, — примирительно улыбнулся тот. — А что во-вторых?

— Во-вторых, ты прибыл в Швецию, имея письмо от герцога Рокоци, властителя Трансильвании. И, как на посланника одной августейшей особы к другой, на тебя распространяется дипломатический иммунитет.

— Эх, какая же ты умная! — в который раз восхитился Тимофей, принимаясь целовать девушку и одновременно начиная ласкать ее плечи и грудь…

Она попыталась сделать вид, что отбивается, но вышло как-то неуверенно.

— Мне уже пора… Скоро горничные придут…

— Ничего, подождут! — уверенно сказал Тимофей, снимая с нее тонкую сорочку из французского батиста, расшитую нежнейшими фламандскими кружевами…

— Какой ты неистовый, — сладко вздохнула Кристина через полчаса, уютно устроившись на его плече. — Среди твоих предков не было викингов?

— А Рюрик? — слегка удивился Акундинов. — Ведь он же родоначальник наш.

— Точно, — хлопнула девушка себя по лбу. — Как же я забыла? Ну, с тобой еще не то забудешь…

Взгляд девушки упал на высокие часы, стоявшие в ногах кровати, и она прямо-таки подскочила на месте, спрыгнула и принялась одеваться, лихорадочно собирая разбросанную по полу одежду.

Через несколько минут раздался стук в дверь и без разрешения на пороге появились две горничные. Они сделали вид, что не заметили лежавшего в постели мужчину, а сразу же стали помогать Кристине — подтягивать чулки, шнуровать платье, поправлять сбившуюся прическу и накладывать стертые белила и румяна.

Тимофей, наблюдая за туалетом, только удивлялся. Даже не верилось, что еще несколько минут назад она лежала под ним и стонала, изгибаясь дугой, перемежая нежные шведские и немецкие слова с такими, которые нельзя повторять даже в мужском обществе. Кристина теперь выглядела не на свои двадцать пять лет, а значительно старше. Сразу же стала как-то величественней, значительней и… недоступней, прямо как статуя языческой Минервы, виденной им в Италии. Впрочем, а как же еще должна выглядеть Христиана-Августа — королева Швеции?

Глядя на нее, уже и не скажешь, что несколько минут назад ты был с ней в постели, а королева делала все то же самое, что и любая деревенская девка на сеновале!

— Я — скоро, — кивнула королева с порога и, не потрудившись объяснить своему любовнику — куда она пошла и зачем, вышла.

Оставшись один, Тимофей полежал еще немного, размышляя о насущном. Разумеется, быть фаворитом королевы — замечательно. Только надолго ли? И то, что Швеция не даст ему ни одного солдата, было высказано не самой королевой, но ее правой (а также левой) рукой — так называемым дядюшкой…

…Аксель Оксенштерна, граф Седермере, принял Йоханна Синельсона (Шуйский — на шведский лад!) в рабочем кабинете. Канцлер сидел рядом с огромным камином, в который можно было бы запихать не меньше воза дров. Видимо, в последнее время старая кровь плохо грела старика.

Соратник короля Густава и бывший регент при малолетней королеве чем-то напоминал царского воспитателя Морозова. Редкая борода (покороче, правда, нежели у русского боярина), высокий, с залысинами, лоб и тяжелый взгляд… Взгляд мудрого, пожившего на свете человека, привыкшего к почти безграничной власти.

— Господин Синельсон, — говорил Оксенштерна. — Швеция недавно закончила две самые тяжелые войны, которые она когда-либо переживала. И, к счастью, они оказались удачными. Но сейчас мы стоим на пороге новой войны с Речью Посполитой. Единственное препятствие к этому — королева, которая не желает войны, и риксдаг, который не хочет дать для этого денег. Но события могут пойти так, что деньги им давать придется. Теперь, что касается лично вас, — посмотрел старик на Тимофея. — Как я знаю, пока ваше содержание еще не стало проблемой для нашей казны. Но если попытаться возвести вас на русский трон… Это равносильно тому, чтобы развязать новую войну. Естественно, что члены риксдага зададут мне вопрос: «Зачем нам это нужно? Чего ради тратить деньги?»

— Сколько мне помнится, — попытался уговорить Тимофей канцлера, — во время Смуты Швеция выбила русских с Балтийского побережья и едва не создала в России собственное королевство! Почему бы с Божией и с моей (скромно потупился он) помощью снова не попытаться это сделать? Ведь в случае моего воцарения на престол я могу отдать Швеции и Новгород, и Псков. Думаю, что прибыток от такого гешефта будет выгодным для Швеции.

— Все, что вы говорите, разумеется, очень заманчиво. Но! — внушительно сказал канцлер. — Ваша коронация достаточно проблематична. Сейчас мы более чем заинтересованы в хороших отношениях с Россией. Швеция нуждается в древесине для кораблей, парусине и канатах. Нам гораздо выгоднее торговать, нежели воевать. Ну, и потом, — с неким сожалением добавил Оксенштерна, — в Стокгольме уже два месяца сидит русский посланник Алмаз Иванов, который имеет при себе письмо от царя Алексея с требованием выдать вас русскому правительству. Царь пишет, что вы — беглый вор и самозванец. Кстати, этот посланник уполномочен заключить договор на размещение в России заказа на канаты для королевского флота. И, кроме того, сей господин дьяк имеет право подписать соглашение о поставке крупной партии железа для русской армии.

— А он ничего подписывать не хочет, пока ему не выдадут мою голову, — загрустил Тимофей.

— Нет, — совершенно серьезно сказал Оксенштерна. — Одной головы ему мало. Он требует вас целиком. И хотя у меня есть рычаги давления на парламент, многие из членов риксдага не желают терять прибыль. Им гораздо проще согласиться с доводами русского царя о том, что вы самозванец, нежели слушать мои речи о том, что в случае вашей коронации Швеция сумеет что-нибудь приобрести. Да и доводы русского посланника вкупе с письмом царя кажутся парламенту более весомыми, нежели ваша сомнительная авантюра. Поэтому я даже не буду и пытаться заговаривать с членами парламента о новом русском царе. Мне и так приходится тратить огромные усилия и все свое влияние, чтобы риксдаг не принял решение о вашей выдаче. Разумеется, ее величество проигнорирует это решение, но, — развел старик руками, — парламент может урезать цивильный лист, а доходы с личных владений королевы не так уж велики. Пока мне удалось убедить наших бюргеров в том, что вы — личный гость ее величества.

— Почему? — мрачно поинтересовался Акундинов. — Вам-то какой резон стараться?

— Прежде всего, из-за королевы. Когда-то она прочитала жизнеописание английской королевы Елизаветы, и оно произвело настолько сильное впечатление, что она решила остаться королевой-девственницей. («Как же!» — злорадно подумал Тимофей, знавший, что у королевы было несколько любовников). Увы, доброе отношение ее величества к некоторым персонам изрядно повредило ее доброму имени. Тем не менее королева не желает сочетаться законным браком, что означает отсутствие у шведской короны наследника. По крайней мере, законного… — выделил канцлер, глядя прямо в глаза Тимофея. — Таким образом, если с королевой, не дай бог, что-то случится, на шведский престол может претендовать племянник королевы, польский король Ян Казимир. Как следствие этого, внутри страны наступит гражданская война.

— Ну а при чем же тут я? — спросил Тимофей, немного запутавшийся в политических расчетах старика. — Уж за меня-то точно она замуж не пойдет!

— Действительно, — кивнул Оксенштерна. — Можно было бы рассмотреть вашу кандидатуру как принца-консорта, если бы ваше положение не было таким… спорным. Но даже если и допустить, что вы законный наследник русского престола или родственник царя Алексея, свадьба русского принца с королевой Швеции…

Канцлер замолк. Потом, взяв с решетки железный прут, стал неспешно шевелить пылающие поленья. Тимофей терпеливо ждал. Наконец старик отложил прут в сторону:

— Видите ли, господин Синельсон, ее величество искренне желает отречься от престола…

«Вот ведь стерва! — ругнул про себя королеву Тимоха. — Все бы ей любовь-морковь! А про главное-то не говорит».

— Удивлены? — усмехнулся канцлер. — О, а как же будет удивлен и риксдаг, и Государственный совет, и дворянство! Думаю, что и вся Европа. Не так уж часто августейшие особы добровольно отрекаются от престола…

— И, что, я должен уговорить королеву остаться?

— Думаю, этот вопрос ее величество решит без вашего участия, — мягко поставил его на место Оксенштерна. — Мне бы хотелось, чтобы вы помогли в другом…

— В чем же тогда? — грустно спросил Тимофей. — Поясните, граф.

— Остаться с королевой еще хотя бы на три-четыре месяца. А лучше — на полгода. В свое время я допустил ошибку, когда выступил против брака ее величества с ее кузеном Карлом-Густавом Пфальцским. Королева, отказавшись от замужества, добилась того, чтобы объявить его наследником престола, так что здесь я был бессилен. Но все же есть еще ряд вопросов, которые нужно решить сейчас. Например, нужно добиться, чтобы королева после отречения получала не менее двухсот тысяч талеров ежегодного дохода. Я хочу, чтобы ей шли доходы с Готланда, Эланда, Эзеля и Померании. Христиана-Августа требует, чтобы в отведенных землях ее по-прежнему считали королевой.

— А разве такое возможно?

— Почему нет? Но ей будет запрещено отчуждать эти области, а население вместе с самой королевой будет обязано присягнуть на верность Карлу-Густаву. Но потребуется согласие сословий — бюргеров, духовенства и крестьянства. В случае если все это удастся, я буду спокоен за будущее девочки и за судьбу королевства.

— А когда все закончится, то вы, граф, выдадите меня царю? — спросил Тимофей.

— Ну зачем же мне это нужно? — искренне удивился канцлер. — Вы считаете меня настолько неблагодарным?

Тимофей промолчал. Ну, не говорить же канцлеру, что именно так он и считает? Вот, доведись ему быть на месте канцлера, он бы так и сделал. Как там в Кристинкиной книжице-то написано: «Мавр сделал свое дело…»

Оксенштерна, между тем, продолжал удивлять Акундинова:

— Ее величество еще не делилось планами относительно вашей судьбы? — поинтересовался канцлер.

— У нее есть какие-то планы? — удивился Тимофей.

— Королева вправе возвести вас в ранг дворянина и даже выделить имение, где-нибудь в Финляндском герцогстве. Или — в Эстляндии.

— Поближе к России…

— Ну а где же нам взять сейчас другие земли? Христиана-Августа охотно одаривает дворян землей, возводит в дворянство чиновников. Но свободной земли во владениях короны нет. Хотя… — задумался вдруг старик, — уже несколько лет мы обдумываем решение о ревизии всех помещичьих владений.

— То есть? — не понял самозванец.

— Проверить — имеются ли у дворянства, владеющего поместьями, надлежащие документы.

— А что, разве может быть по-другому? — с удивлением спросил Тимофей, вспоминая, что в России каждый помещик-вотчинник, там где надо и не надо, кичился количеством жалованных грамот. А уж если из таких грамот склеивался свиток-столбец — так получался цельный столбовой дворянин! А уж не будет грамот, то поди докажи потом соседям, что это земля твоя!

— Еще как! — усмехнулся канцлер. — Большинство наших прибалтийских владетелей утеряло документы либо во время Ливонской войны, либо во времена Смуты. Но, — с сожалением вздохнул старик, — ее величество слишком хорошо относится к дворянству, чтобы заставить его доказывать свое происхождение. Хотя я и считаю, что рано или поздно такая ревизия произойдет.

— Особенно если придет новый король, которому будут нужны верные люди. А любая верность хороша, когда за нее платят, — завершил Акундинов мысль канцлера.

— А знаете, господин Синельсон, — хмыкнул старик, рассматривая Тимоху так, будто бы впервые его увидел, — вот сейчас я думаю, а может, вы действительно сын царя? Ведь мыслите-то вы по-государственному…

Тимофею, конечно, была приятна похвала всесильного канцлера, но больше интересовало другое:

— Если королева возведет меня в дворянство, то я должен буду служить шведской короне, — забеспокоился он. — В России дворянин обязан нести за жалованную землю ратную службу. И сам должен в походы ходить, и людей выводить.

— О, тут вы не должны волноваться, — успокоил его канцлер. — Благодаря реформам покойного короля в Швеции уже не собирается ополчение. Армию мы набираем из волонтеров и рекрутов. Деньги на их содержание отпускает казна. А дворянин волен служить или не служить. Однако, — сделал Оксенштерна паузу, — став шведским дворянином, вы уже не сможете претендовать на русский престол.

— Почему? — удивился Тимофей. — Что плохого в том, что шведский дворянин станет государем всея Руси?

— Прежде всего, став шведским дворянином, вы станете подданным королевства Швеции. Собственно, первый шаг вами уже сделан. Насколько я знаю, вы недавно приняли лютеранство?

Акундинов кивнул. Действительно, по приезде в Стокгольм первое, что он сделал после приема у королевы, — обратился к ближайшему пастору (или патеру, как там его?), потому что был уверен — рано или поздно о его переходе в католичество стало бы известно…

— Ну а поскольку вы становитесь подданным иноземного государства, — невозмутимо продолжил канцлер, — то по законам вашей страны вы не можете стать ее государем.

— Это еще почему? — изумленно спросил Акундинов.

— Потому, — объяснил ему старик, — что первое решение, принятое в России на Земском соборе тысяча шестьсот тринадцатого года…

— Когда Мишку Романова на престол выбирали, — косо усмехнулся Тимофей, перебивая собеседника.

— На Соборе, что был созван в Москве для выборов нового царя, — терпеливо продолжил канцлер Швеции, — первым решением было исключить из списка претендентов-иноземцев.

— Вот оно что… — протянул озадаченный Тимофей. — А я и не знал.

— Это было сделано для того, чтобы выбросить из списка польского королевича Владислава и нашего короля Густава. Тем не менее оно до сих пор имеет силу. Разумеется, — с насмешливой снисходительностью сказал канцлер, — если у вас будет реальная сила и власть, когда вы займете Москву и коронуетесь, то сможете отменить закон. Но в этом случае шведская корона будет рассматривать Русское государство как свою провинцию.

— Как я понял, — в раздумьях сказал Тимофей, — мне следует отказаться от королевского подарка. И, как только во мне минует необходимость, уехать вон из Швеции.

— Вы все правильно поняли, — кивнул старик, опять принимаясь за поленья, которые, прогорая, становились все меньше и меньше. — Выбор, разумеется, за вами. Но не забудьте, что русские не успокоятся. Как только королева отречется, риксдаг немедленно потребует от нового короля вашей выдачи. Вряд ли он захочет ссориться одновременно и с парламентом, и с Россией.

— Я уеду, — пообещал Тимофей, добавив: — Как только узнаю что-нибудь о судьбе своего секретаря.

— Господина Конюшевского? О, тогда не трудитесь. У вашего слуги не было письма от герцога Рокоци, потому комендант Ревеля передал его московскому дворянину Унковскому. Кажется, вы его тоже знаете?

— Еще как, — злобно усмехнулся Акундинов. — Васька Унковский, он как пес…

Этот дотошный подьячий преследовал его давно. В Ревеле он уж совсем было выследил и его, и Костку, а потом, потрясая царским письмом (сколько же этих писем-то понаписано?), потребовал от шведского коменданта их ареста.

— Кстати, а как вам удалось скрыться? — поинтересовался Оксенштерна. — Мне докладывали, что в Ревеле вас тоже задержали?

— А! — пренебрежительно махнул рукой Тимоха. — Нас в комнате заперли, где окна широкие, без решеток. Секретарь мой высоты испугался, а я стекло головой высадил да и удрал. Солдаты нас не обыскивали. И оружие, и деньги — все у нас оставалось.

— А в Нарве опять попались, — засмеялся канцлер тонким старческим смехом.

— Ну что же делать-то, — вздохнул Акундинов. — Я же не вор какой беглый, чтобы от властей-то прятаться. А приходится…

— Но все же пока не спешите уезжать. На какое-то время мы сумеем укрыть вас в каком-нибудь отдаленном поместье или в охотничьем домике, чтобы королева могла навещать вас и, скажем так, — многозначительно хмыкнул канцлер, — беседовать с вами.

* * *

Место, куда отправили Тимофея, было красивое. Он-то почему-то считал, что в Швеции везде и всюду должно быть суровое море и фьорды. Ан нет… Сосны, песок и большой ручей, куда, как говорили, любят приходить медведи и лоси. Словом, если бы верстах в десяти над лесом не торчали какие-то горы, то можно было бы решить, что ты где-нибудь в Вологодском уезде.

На прощание Кристина сказала, что не сможет навещать «русского Гамлета» в его уединении так часто, как ей хотелось бы. Дела, знаете ли… Впрочем, если бы она пообещала приезжать каждый день, то Тимофей этому и не поверил бы, так как охотничий домик располагался в дне пути от Стокгольма.

Это сооружение назвать «домиком» было сложно, ибо не у каждого боярина на Москве был такой терем. Когда Акундинов рассмотрел сооружение повнимательнее, то изрядно удивился — что же это такое-то? Прямо в центре дома прорастал огромный дуб, на который крепилась четырехскатная черепичная крыша. Вокруг ствола обвивался каменный стол с массивными табуретами. Стены были украшены головами медведей и лосей с печальными стеклянными глазами, старинным оружием, которым было впору воевать недомеркам. Постояв немного в зале и полюбовавшись на очаг без трубы, Тимоха понял, что охотничий домик напоминает ему дворец кого-то из асов — древних скандинавских богов, сгинувших с приходом христианства. Об этих богах он читал в книжке, подсунутой ему Кристиной, чтобы Тимофей не скучал…

Тимоха уж было испугался, что и жить ему придется в этом варварском убранстве, спать на каменном столе на сквозняках, но в зал вышел высокий старик в кожаных штанах, меховом жилете и деревянных башмаках. Сопровождающий гостя офицер только кивнул старику и убрался восвояси. Кажется, гвардеец был рад, что нахальный русский, сумевший стать фаворитом королевы, убрался из Стокгольма.

— Пойдемте, господин, — потянул его за рукав старик. — Я покажу вашу комнату.

Старик, шаркая подошвами деревянных башмаков, двинулся вперед.

Комната оказалась небольшой, но уютной. Из узкого окна, в котором стекла были заключены в свинцовые переплеты, свет падал прямо на широкую кровать, застеленную свежим бельем. К счастью, над постелью не было балдахина. Да он и не требовался — комнатка была небольшая, и, кроме того, в ней имелся еще и небольшой камин. Тимофей, которому в последнее время часто приходилось спать в огромных, неотапливаемых спальнях, ненавидел эту немецкую манеру беречь тепло с помощью пыльных тряпок, от которых на него нападала «чихотка».

В комнате находился небольшой стол с чернильным прибором и стопкой бумаги, а еще застекленный шкаф, из которого проглядывали позолоченные кожаные переплеты.

— Вот, господин, — старик открыл шкаф. — Здесь вы найдете Платона с Аристотелем, Боэция с Августином Блаженным, а также современную литературу — Рабле, Сервантеса. Есть даже сочинения королевы Наваррской. А тут, — любовно погладил старик корешки, — есть «Гораций» и «Сид» господина Корнеля. Ее величество часто перечитывает «Мученика Полиевкта» и «Смерть Помпея».

— А что предпочитаете вы? — не то с удивлением, не то с насмешкой спросил Тимофей. Старик не был похож на книгочея. Скорее он напоминал старого солдата на покое.

— Мне нравится ранний Корнель. Вот эта книга, называется «Поэтическая смесь». Здесь он еще творец! Никакого разочарования в жизни, никакого смешения чувства и долга.

— А я, к стыду своему, предпочитаю Шекспира, — скромно ответил Тимофей, не останавливаясь на том, что, кроме этого англичанина, он более ничего и не читал…

— Ну почему же этого нужно стыдиться? — вдохновенно ответил старик. — Господин Шекспир — великий драматург.

— Простите, господин, — вопросительно посмотрел Акундинов на старика. — Как мне вас называть?

— Я — Олаф Паульсен, — представился старик. — А вы можете называть меня просто Олаф. Господин Декарт считал, что имя человека дано ему свыше, потому имя является частью тела. Я же, как верный сын церкви, считаю, что имя дается в честь небесного патрона-покровителя.

— Декарт? А кто это? Тоже какой-нибудь поэт вроде Шекспира?

— Вы не знаете, кто такой Декарт? — вытаращился на него старик.

— Ну, судя по имени, француз, — пожал Тимофей плечами. — И, наверное, все-таки он — де Карт. Ну а почему я должен о нем знать?

— Рене Декарт — великий ученый! Это величайший математик и философ, — горячо воскликнул старик, а Акундинов подумал: «Что-то у тебя все великие! Шекспир — великий, де Карт — великий…»

— Простите, господин Олаф, — вежливо извинился Тимофей, — я с удовольствием побеседую с вами, но не скажете ли, когда тут подают ужин? Мы, признаться, выехали очень рано, поэтому…

— О, простите, — засуетился старик. — Сейчас отведу вас на кухню.

— А что, гостей принято кормить на кухне? — удивился Тимофей.

— Разумеется. В охотничьем домике слуги не предусмотрены.

— А как же ее величество?

— Ее величество бывает здесь крайне редко, и только во время королевской охоты. Разумеется, ее сопровождает двор. В обычное время здесь живу только я, считающийся смотрителем, еще есть сторож — такая же старая развалина, как и я, да повариха. Ну, есть еще внучка сторожа, Ильзе, которая раз в неделю протирает пыль да меняет белье. Вот, собственно, и все.

— А эти… — попытался было вспомнить Тимофей. — Ну, которые за зверями смотрят?

— Егеря? Они живут неподалеку, в деревне. В обычное время они простые крестьяне. Расходы на егерей не вписаны в цивильный лист, потому королева оплачивает их труд только во время охоты.

— А если, предположим, мужики будут рубить лес или стрелять дичь?

— Ну и что? Здешний лес не принадлежит королю. В деревне живут свободные крестьяне — боннэры. Король, как и любой другой правитель, имеет право охоты, рубки леса, но — не более того… Крестьяне сами следят, чтобы с лесом все было в порядке. Они в зачет налогов сами поставляют дрова для охотничьего домика и обеспечивают его продуктами…

«Ну и ну! — подивился Тимофей. — Еще немного, и крестьяне будут тут советовать королям, как жить!»

Еда, которой потчевала старая толстая повариха, была крайне простой, но сытной. Тушеное свиное сало с бобами, мясная похлебка с травами и корешками, луковый хлеб и рыба. Ну вот чего-чего, а рыбы в Швеции было на любой вкус, поэтому на стол была выставлена жареная селедка с маринованными артишоками и круто просоленная камбала.

— Очень вкусно! — похвалил Акундинов хозяйку, отчего та пришла в восторг.

— Благодарю вас, господин Йоханн! — расплылась толстуха в улыбке. Приятно, когда такой знатный господин не гнушается крестьянской еды. Вот господин Пиментелли…

— Кх! — громко кашлянул Олаф, и повариха, поняв, что сказала что-то не то, виновато притихла.

Тимоха с улыбкой посмотрел на старика, который был занят тем, что уплетал круто просоленную камбалу. При этом он ее еще и подсаливал. Кажется, господин Паульсен считает, что новый фаворит королевы (а как еще его мог представить провожатый?) не знает того, о чем едва ли не в открытую болтают и в Стокгольме, и в Упсале? Ведь фавориты королевы — французский врач Бурделло и испанский посланник Пиментелли своими тратами (не за свой счет, разумеется!) на модные наряды, обустройство балов и различные выезды потратили столько денег, что на них хватило бы снарядить целую армию! А королева в погоне за роскошью влезла в огромные долги, которые пришлось выплачивать казне!

Следующие несколько дней Тимофей провел в компании старого Олафа Паульсена, который с юношеским пылом излагал идеи Декарта. Кажется, старик был счастлив, что ему подвернулся подходящий собеседник. При этом он умудрялся вставлять идеи философа к месту и не к месту. Если Тимофей говорил, что он хочет спать, Олаф пускался в такие рассуждения:

— Великий Декарт говорил, что мир можно представить несуществующим, если вообразить, что наша жизнь есть долгое сновидение. В бытии Бога тоже можно усомниться. А вот наше «Я», считает Декарт, нельзя подвергнуть сомнению, так как само сомнение в своем бытии доказывает существование сомнения, а значит, и сомневающегося «Я».

Стоило Акундинову хотя бы сказать слово «сомневаюсь», как старик тут же наизусть цитировал своего кумира:

— «Я сомневаюсь, значит Я есть».

Если же Тимофей упоминал (иной раз чисто механически) слово «Бог», старик глубокомысленно изрекал:

— В нашем уме есть идея Бога, следовательно, у этой идеи должна быть причина, но причиной может быть только сам Бог, так как в противном случае идея высшей реальности была бы порождена тем, что этой реальностью не обладает, то есть в действии было бы больше реальности, чем в причине, что нелепо. Мышление является неотъемлемым свойством души. Душа не может не мыслить, она — «мыслящая вещь», res cogitans. И это есть только одно доказательство существования Бога… А ведь есть еще и второе, и третье…

В конце концов Тимоха боялся рта раскрыть в присутствии старого Олафа и предпочитал либо отсиживаться в своей комнате, читая и перечитывая греческих и римских авторов, или гулять по лесу. Однако на кухне ему приходилось терпеть разглагольствования старого… придурка, который умудрялся сводить все жизненные и прочие проблемы к философии Декарта. Единственной отрадой для глаз была племянница старого сторожа — красавица Ильзе. Девушка, тем не менее, старалась пореже попадаться ему на глаза. Разговорить красавицу не удавалось.

Спустя неделю приехала Кристина. Она прибыла в карете, с одной-единственной служанкой и двумя доверенными охранниками. Сухо поприветствовав фаворита, королева скрылась в собственных апартаментах, оставив Тимофея в тягостном недоумении и обиде. Но когда за широким окном стали сгущаться сумерки, Кристина сама пришла в его комнату.

— Соскучился? — спросила она, нежно поцеловав любовника.

Вместо ответа Тимофей покрепче прижал девушку к себе, а потом очень осторожно стал расшнуровывать ее платье.

— Увы, мой друг, увы, — отстранилась девушка. Но, видя обиженно-недоуменное лицо любовника, пояснила: — Началось то, без чего не может обойтись даже королева…

— Ясно, понятно, — грустно вздохнул Тимофей, усаживаясь на постель и рядом с собой Кристину. — А я-то ждал…

— Да и я, по правде-то говоря, тоже, — призналась девушка. — Думала, это подождет до завтра. Ну да ничего, придется потерпеть.

— Ну а что же делать, — вздохнул Тимофей. — Вот если бы мы с тобой были греками…

— А что греки? — заинтересовалась девушка.

— А у них ежели у супруги эти самые дни, то муж пользуется другим местом…

— Фу, — передернулась Кристина, даже подскочив от возмущения. — Какой же ты циник! Говоришь всякую гадость.

— Ну, прости, — удержал ее Тимофей, проклиная свой длинный язык. — Мне и самому о таком даже думать противно.

— А раз противно, так чего же и говорил? — возмущалась Кристина.

— Ну, так получилось, — виновато оправдывался Тимофей, а потом спросил: — А что означает «циник»? Что-то греческое?

Кристина, любившая просвещать русского «варвара», успокоилась и принялась объяснять, что были такие философы в Древней Элладе, которые считали себя последователями «школы» собаки. Ну а раз собаки ведут себя так, как им заблагорассудится, то и людям не возбраняется.

— Ну вот, — со смешком сказал Тимофей, выслушав рассказ о Диогене, любившем прилюдно заниматься тем, чем грешат отроки. — Меня упрекаешь, а сама-то…

— А я рассказываю о философах древности, — парировала Кристина. — Они еще много чего вытворяли.

— Ага, мальчикам знания передавали в то самое место.

— То, дорогой мой, философы! Им можно!

— Так с них-то спрос больше, чем с нас, грешных… Ну, ладно, — попытался Акундинов перевести разговор на другое русло, — а француз-то этот, Декарт, он тебе кем приходится?

— Увы, — загрустила Кристина. — Мэтр Декарт умер в прошлом году. К сожалению, у него было слабое здоровье. И, кроме того, я заставляла его делать то, что он делать не привык.

— У тебя с ним было что-нибудь? — набычился Тимофей.

Кристина не поняла — что же он имеет в виду? Все-таки, в отличие от русского, немецкий (на котором они беседовали) требовал более точных формулировок. Пришлось переспрашивать:

— Декарт был твоим любовником?

Девушка зашлась в безудержном хохоте. Отсмеявшись, начала объяснять, загибая при этом свои прелестные пальчики:

— Во-первых, мэтр Декарт был уже не очень молод. Во-вторых, я видела в нем не мужчину, а прежде всего — философа и наставника. Ну, а в-третьих, нельзя заводить роман с человеком, которому ты платишь деньги. («А я как же?» — поинтересовался Тимофей.) Ты? Ты не находишься у меня на службе и, следовательно, жалованья не получаешь. Скажем так — те небольшие подарки, что ты получил, — это всего лишь знак моего расположения. Ну и, в-четвертых, если бы он был моим любовником, я не стала бы это от тебя скрывать.

И действительно, Христиана-Августа посчитала своим долгом сообщить новому фавориту о его предшественниках. Зачем она это сделала, Тимоха так и не понял. Возможно, считала свой богатый любовный опыт правильным или не видела необходимости его скрывать. Она же королева!

— Подожди, а что же тогда такое делал мэтр Декарт, к чему он не привык? — недоумевал Тимофей.

— Я заставляла его вставать в пять часов утра и давать мне уроки. К сожалению, с пяти и до шести — это было единственное время, которое я могла посвятить занятиям философией.

— Разве вставать в пять утра — рано?! — оторопел Акундинов.

— Ну, мой друг, — улыбнулась Кристина. — Для француза это очень рано. Мэтр Декарт привык вставать не раньше полудня.

— А! — только и сказал Тимофей, вспомнив, что в Польше паны-галломаны тоже предпочитали бодрствовать часов до четырех-пяти утра, зато потом отсыпались целый день.

— Ну а кроме того, — продолжала девушка, — мэтр с самого детства имел очень слабое здоровье. В свое время, когда он учился в коллегии иезуитов, святые отцы даже разрешали ему вставать позже других. Кроме того, конечно же, сказался суровый климат Швеции.

«Ну, если для мэтра климат Швеции казался суровым, то каким же ему мог показаться климат в России!» — усмехнулся было Тимофей, но, вспомнив, что мэтр уже мертв, подавил в себе внутренний смешок.

— И чему же научил господин Декарт королеву? — спросил Акундинов.

— Благодаря мэтру Декарту мне удалось привести свои чувства в соответствие с разумом. Хотя нужно отметить, что далеко не во всем я согласна с его точкой зрения. Вот, например…

«Ну, началось! — с ужасом подумал Тимоха. — Еще один Олаф на мою голову!» Тем не менее он мужественно выслушал целую лекцию о философии Декарта, таким образом узнав, что идея существования Вселенной как единого механизма неприемлема, зато господа офицеры с удовольствием изучают работу Декарта о «геометрическом» методе фехтования, хотя и не особо понимают, что это такое.

Добрая половина из того, что излагала Кристина, была Тимофею непонятна. Насчет Земли, что вращается вокруг Солнца, он что-то уже слышал, хотя и не понимал, как такое вообще возможно. То, что Земля круглая и не лежит на трех китах, он узнал еще в детстве. Но почему же она вращается вокруг Солнца, если он своими собственными глазами каждый день видит, как Солнце вращается вокруг Земли? Да и с какой радости огромной Земле крутиться вокруг маленького Солнца? Впрочем, для увлеченного человека лучший собеседник — он сам…

Пожалуй, если бы не прежний опыт слушания всяких замороченных дел в приказе Новой четверти, то Тимоха уже давным-давно бы уснул. А так он умудрялся внимательно слушать, кивать в некоторых местах (там, где следовало кивать, подсказывали глаза девушки) и даже вставлять глубокомысленное «м-мм!».

Наконец Кристина утомилась.

— Ты — замечательный собеседник! — похвалила она Тимоху, не сказавшего и пары толковых фраз: — Было бы чуть больше времени… Но увы, мне пора!

— Как пора? Ты же только что приехала.

— Что ж делать… — грустно улыбнулась Кристина. — В моей комнате стоит целый сундук бумаг, которые нужно разобрать до завтрашнего утра.

— Потерпят твои бумаги, — сказал было Тимофей, но, спохватившись, что его опять могут не понять, попытался объяснить, что нет таких дел, которые не могут подождать, но девушка была непреклонна:

— Послезавтра парламент будет решать вопрос о выделении денег для новых пушек. И если я не смогу убедить моих бюргеров, то шведская армия останется без гаубиц.

Поцеловав фаворита в небритую щеку, Кристина направилась к выходу. Уже на пороге она улыбнулась Тимофею и сказала:

— Мне очень приятна твоя ревность. Но, — качнула она своей прелестной головкой, — я уже говорила, что этого не следует делать! Испытывать ревность к прошлому — нерационально! Да и наш с тобой роман не имеет будущего…

…Мысли Тимофея перескочили опять-таки на покойного мэтра Декарта. Благодаря стараниям Олафа Акундинов уже знал, что философ пытался видеть во всем и всюду разумный, сиречь рациональный, смысл. «Интересно, — подумал Тимофей, укладываясь спать, — любовь — штука рациональная?» С этой мыслью он и заснул.

После отъезда Кристины его жизнь с трудом, но продолжалась. Тимофей читал книги, ел и страшно скучал. Ильзе, с которой он неоднократно пытался заговорить, убегала при первом же появлении. И чего, спрашивается, боялась? Но жизнь распорядилась так, что девушка сама вдруг пришла в его спальню. Правда, не совсем так, как хотелось бы Тимофею.

Ночью Тимофея потрогали за плечо. Очень осторожно и даже нежно потрогали. Открыв глаза, он увидел, что перед ним стоит Ильзе — девушка-недотрога.

— Т-с-с! — прошептала барышня, приложил палец к губам. — Вставайте, господин Йоханн.

— Что случилось? — вскочил Тимофей, сбрасывая с себя одеяло.

Девушка тихонько хихикнула и поспешно отвернулась. Возможно, что до сих пор она не видела мужчин в нижнем белье. В этих краях было принято спать в долгополых рубахах. Акундинов же, который так и не смог к этому привыкнуть, был вынужден тратиться на портного, вместо того чтобы довольствоваться тем, что выдавали ему королевские камердинеры. Портные, которым до этого не приходилось шить ни нательных рубах, ни кальсон, ворчать ворчали, но шили!

— Вам нужно быстро одеться и уходить отсюда, — сообщила девушка…

— Куда уходить? — деловито спросил Акундинов, влезая в штаны и натягивая камзол. Делал он это быстро, но без суеты.

— Сегодня вечером крестьяне привезли нам припасы. Они сказали, что в деревне объявились какие-то люди, которые спрашивали о вас, — объяснила Ильзе. — Они приехали не из Стокгольма, а из Упсалы. Господин Олаф приказал отвести вас в сторожку.

— Я готов! — объявил Тимофей, вкладывая ножны с саблей в петлю перевязи и завязывая под горлом плащ. Кроме того, у него еще имелась сабля, нож и маленький пистолет — тот самый, отобранный у дворянского сына.

— Вот, возьмите, — сказала девушка, вытаскивая из-под передника два огромных пистолета: — Заряжены! — предупредила она.

Тимофей засунул пистолеты за пояс, искоса поглядев на девушку. Ильзе была в обычной одежде — в длинной юбке с передником, толстой вязаной кофте и чепце. Правда, имелась еще торба, а на плечи был наброшен большой платок. Обута недотрога была не в обычные деревянные, а в кожаные башмачки. Если убрать это бесформенное тряпье, то девушка была бы очень и очень. Хотя сейчас не до любовных шашней. Хрен знает кого там принесло по его душу, но лучше всего потихоньку убраться.

Шли долго, до самого рассвета. Ильзе вела спутника так, как будто ходить по темному лесу ей было привычное дело. И хотя дорога в основном шла по песку, а болотца были по-летнему неглубокими, но Тимофей притомился. Тридцать пять лет — это вам не семнадцать. Девчонка же шла так шустро, как лисенок… Время от времени она оглядывалась, чтобы проверить состояние ее подопечного.

— Еще немного! — утешала его девушка. — Нужно пройти до оврага, а там — та самая небольшая сторожка.

Часа через два, когда окончательно выглянуло солнце, показалась и сторожка — маленький домик, сооруженный из неокоренных бревен.

Ильзе с усилием открыла маленькую, набухшую дверь и облегченно сказала:

— Ну вот мы и пришли.

Избушка была совсем маленькая — сажени две в длину и столько же в ширину. В ней находились две широкие лавки и столик, вот и все. Как понимал Тимофей — эта сторожка была сделана либо охотниками, либо егерями лишь для того, чтобы не ночевать под открытым небом.

О таких охотничьих домиках он слышал еще на родине, хотя самому видеть их не приходилось. Ну, не охотник он. Однако Акундинов помнил, что в русских зимовках всегда имелись небольшие очаги, какая-нибудь посуда (хотя бы котелок), что-нибудь из припасов — крупа, сухари, соль, короче говоря, то, что долго не портится. Говорили, что многим охотникам это спасало жизнь. На севере России избушки ставили на высоких пеньках, чтобы зверь не добрался. Эдакие избушки на курьих ножках.

От усталости пока что не хотелось даже есть. На всякий случай Тимофей заглянул под лавку, рассчитывая, что там может оказаться что-нибудь нужное, но там было пусто. «Жалко!» — с грустью подумал он, понимая, что уже скоро есть захочется. Вспомнив слова умных людей о том, что сон заменяет еду, решил пока вздремнуть. Сняв с себя плащ и выложив на стол оружие, только сейчас заметил, что девушка продолжает стоять.

— Ты чего? — удивился Тимофей. — Ложись, отдохни.

Девушка благодарно улыбнулась и робко устроилась на краешек. Сидела же так напряженно, будто аршин проглотила.

— Э, так не годится! — решительно сказал Тимофей, принимаясь за обустройство. Он застелил лавку своим плащом, потом снял с девушки ее платок и едва ли не силой уложил ее к стенке. Возможно, не будь Ильзе такой усталой, она бы не согласилась лечь рядом с незнакомым мужчиной.

— Не съем я тебя, не съем, — сказал Тимофей по-русски, укладываясь рядом, а потом добавил по-шведски: — Я — не волк, а ты — не Красная Шапочка. Не проглочу!

Возможно, что и в Швеции есть такая быличка. Ну а если и нет, то ничего страшного. Тимофей, улегшись с краю, укрыл и себя и девушку платком. Оба легли не раздеваясь, даже обувь не сняли.

Ильзе заснула мгновенно, как засыпают маленькие дети, набегавшиеся за день. Акундинову, несмотря на усталость, не спалось. Что-то было не так. Нет, он не думал о том, что Ильзе заведет его в засаду, так как в этом не было смысла. Проще было бы убить прямо на месте, а тело спрятать. И совершенно неважно, кто явился по его душу — русские ли (или кого там нанял дьяк Алмаз Иванов?), придворные, недовольные появлением нового фаворита. Смущало что-то другое. Только вот что? По старой привычке Тимофей стал перебирать возможные причины. Ильзе? Лес? Домик? Точно — домик! Вернее, не он сам, а то, как он стоит.

— Ильзе! — громким шепотом сказал Тимофей. — Вставай, девочка!

Девушка, с трудом проснувшись, вдруг чего-то испугалась и, резко сорвавшись с тесного ложа, забралась в угол. Может быть, девчонка решила, что сейчас к ней будут приставать?

— Нужно уходить! — твердо сказал Акундинов, вставая, беря со столика пистолеты и закутываясь в плащ.

Ильзе недоуменно хлопала глазами, но спутник, бросив ей платок и передав сумку, которую девушка использовала как подушку, вышел вон, в лес, заполненный утренним солнцем и туманной дымкой.

Избушка была хороша. Ну просто замечательна. Те, кто ее строил, место выбирали грамотно — в низинке, чтобы была защита от ветров, и рядом с оврагом, чтобы вешним водам было куда стекать. Однако она была рассчитана на охотников, которые нуждались только в охоте на медведей да лосей. Для Тимохи же оставаться в таком месте — самому себя загнать в ловушку. Преследователям достаточно посадить одного человека с мушкетом сверху, чтобы держать на прицеле дверь, а там и бери их голыми руками. И бежать некуда, кроме оврага. Далеко не сбежишь… Учитывая опыт военных действий с казаками Хмельницкого, а потом с волонтерами и дворянами Рокоци, Тимоха был уже не новичком в военном деле! Стало быть, нужно выбирать местечко повыше.

— Где тут горку какую найти можно? — спросил Тимофей у девушки, которая покорно вышла следом. Как это иногда бывало, спросил он по-русски. Пришлось поправиться: — Гипт эс хир айн бергхен?

Сказал по-немецки, но девушка, пожав плечами, повела его дальше. Примерно саженей через двадцать-тридцать обнаружилось то, что нужно, — небольшой холм, проросший густым кустарником. С трудом забравшись наверх, Тимофей остался доволен — теперь никто не подойдет незамеченным. С возвышенности открывался прекрасный вид на лес с высокими корабельными соснами. Осмотревшись, Акундинов стал готовить место для стоянки — обломал лишний кустарник, утоптал траву. Ильзе в это время сидела, прислонившись спиной к единственному дереву, и зевала, широко раскрыв свой хорошенький ротик…

— Все! — сообщил Тимофей девушке, расстилая поверх веток свой многострадальный плащ: — Ложись, спи.

— Вы не голодны, господин Йоханн? — поинтересовалась барышня сквозь зевоту.

— А что, что-нибудь есть? — заинтересовался Тимофей.

Девушка деловито полезла в свою торбу и вытащила оттуда солидный кусок хлеба и сыр.

— Кушайте, господин Йоханн, — сказала Ильзе, протягивая еду. При этом, как заметил Тимофей, она украдкой сглотнула слюну.

— Давай-ка, милочка, мы с тобой так сделаем… — предложил Тимофей, доставая нож. Поделив незамысловатое кушанье пополам, он протянул половину девушке, сказав: — Это ты обратно убери в сумку. Неизвестно, сколько еще сидеть придется. А вот это, — поделил он оставшуюся часть еще раз, — давай сейчас съедим. Держи.

Девушка согласно кивнула и, убрав «излишки» в сумку, стала торопливо есть. Дожевав все до последней крошки, она вытащила из сумки маленькую фляжку, отхлебнула глоточек и протянула Тимофею. Там оказалась водка. Сделав небольшой, но основательный глоток, Тимоха повеселел. Что же, теперь вроде бы все не так страшно. Еда есть, водка тоже. Ну а то, что еще и девка под боком, так и совсем хорошо. Пока, правда, никаких планов на Ильзе он не строил.

Заснули оба рядышком, как два голубка, укрывшись все тем же платком, оказавшимся большим и теплым.

Тимоха так и не понял, сколько ему удалось проспать. Часы, подаренные ему королевой (здоровенные, в добрую репу величиной!), остались в охотничьем домике. Часы — штука непривычная, вот и забыл. Но, по его прикидкам, уже близился вечер. Чуть поодаль он услышал какой-то шум. Насторожив уши, понял — лаяла собака. «Чтоб тебя!» — выругал Акундинов ни в чем не повинного пса… Надежда на то, что преследователи придут в избушку, а потом уйдут, рассеялась. Собака все равно учует. Ну а коли есть собака, то будет и охотник.

Присмотревшись, Тимофей увидел, как к домику бежит, виляя хвостом, небольшая собачонка, а вслед за ней неспешно шагали трое мужчин. У двоих из них были в руках мушкеты. Первый, судя по одежде — кожаному полукафтану и грубым башмакам с кожаными крагами, — охотник, из местных. Двое других, в темных камзолах, плащах и высоких сапогах, всем своим видом походили на приезжих. «Не солдаты! — отметил Тимоха. — У тех форма синяя…» Издалека не было видно — при шпагах они или нет. Если при шпагах, то — дворяне. Тимофей пожалел, что рядом с ним нет Костки Конюхова, который рассмотрел бы сейчас все в подробностях. Хотя… А что там мелькнуло чуть выше? Похоже на блик от металла. Стало быть, как и думал Акундинов, сверху посадили стрелка. А идут мужики правильно — на изрядном расстоянии друг от друга. Правильно, откуда им знать, какое у противника оружие и направлено ли оно сейчас против них, но на всякий случай берегутся! Так что если по ним стрелять картечью, то зацепишь только одного. Стреляные, сволочи!

Рядом заворочалась Ильзе. Кажется, она тоже проснулась и собралась вставать…

— Лежи! — сказал Тимофей, прижимая девушку к земле и, опережая ее возможное недовольство, прошептал: — Чужие пришли.

— Господин Йоханн, мне бы пописать сходить, — виновато прошептала девушка.

— Отползи за кустик, а там и… — усмехнулся Тимофей. Потом украдкой посмотрел, как девушка ползет за кустик, а там, приподняв юбку, устраивается произвести «мокрое» дело.

За самим делом он наблюдать не стал — ничего интересного, видывал. Есть другие, более важные. Вытащил и осмотрел пистолеты. Даже для Тимофея Акундинова, человека, не очень-то сведущего в подобных вещах, было ясно — нужно подсыпать свежего пороха на полку. Пока шли, то да се — порох уже осыпался. А лучше бы так и вообще полностью перезарядить пистолеты. Конечно, с тем порохом, что уже засыпан в ствол, вроде бы ничего не должно случиться. Отсыреть он не должен. Вроде бы…

— Вот, возьмите… — услышал он голос Ильзе, которая успела сделать свои дела, а теперь, поняв все с первого взгляда, протягивала ему… пороховницу и маленький мешочек с пулями.

— Ну, барышня, ну, молодец! — от души похвалил он девушку. Действительно — не девка, а чистый клад!

Решив, что пистолеты он пока перезаряжать не будет, подсыпал только свежего пороха на полку и взвел курки. Теперь оставалось лишь нажать на спусковой крючок, чтобы кремень ударил по кресалу, а искра, воспламенив порох на полке, подожгла заряд в стволе и выпустила на волю круглую свинцовую пулю, весившую добрых две унции…

Собачонка, первой подбежавшая к домику, загавкала. Но лаяла она как-то виновато. Видимо, объясняла хозяину, что внутри никого нет.

Один из пришлых, которых Тимофей обозвал «наемниками», попытался открыть дверь пинком ноги. Судя по ругательствам, это у него не получилось. Наемник уже хотел было выстрелить в дверь из мушкета, но его успокоил охотник, который, отстранив приезжего, просто потянул дверь на себя.

Убедившись, что в избушке пусто, один из наемников (главный?) помахал рукой, и сверху к ним подошли еще двое. Группа принялась совещаться. Наконец решение было принято.

Охотник, взяв собачонку на длинный поводок, пошел вперед. Остальные — за ним.

Собачка уверенно вела людей к тому месту, где сидели сейчас беглецы. Тимофей, чего с ним давно не бывало, вдруг испытал жалость к девчонке.

— Ильзе, тебе лучше уйти, — сказал он, подавая девушке ее платок. — Если спустишься, то еще успеешь.

— Спасибо, господин Йоханн, — кивнула она головой. — Вы — добрый человек. Только если мне уходить, то придется идти вперед, к этим людям. За нами — болото, которое мне не пройти.

— Тогда — иди к ним, — предложил Тимофей. — Они пришли за мной… Зачем им лишний грех на себя брать?

— Они меня все равно убьют, — покачала девушка головой. — Я не знаю, кто эти люди в плащах, но тот, что с собакой, — это Ганс Хансен. Он — вор и убийца, и за его голову назначена награда. Я видела его, когда была маленькой. Его тогда поймали королевские солдаты и везли в Стокгольм, в тюрьму. Они останавливались в нашей деревне. Потом говорили, что Хансен убил солдат и сбежал. В наших краях он не показывался.

— Интересно, как они нас нашли? — подумал Тимофей вслух: — Для этого им было нужно побывать в охотничьем домике королевы. Кто знал, что ты поведешь меня именно сюда?

— Только Олаф. Но, — рассудительно заметила девушка, — если они побывали в самом домике и не нашли вас там, то где же еще вы можете быть?

— Эт-то точно, — кивнул Тимофей, берясь за пистолеты. Из его укрытия было хорошо видно, как тот разбойник по имени Ганс спускает собачку с поводка. Эх, сейчас Тимоха дорого бы дал за один-единственный мушкет. Уж шагов с семидесяти он бы точно не промахнулся! А пистолеты… Это ж нужно подпускать гадов шагов на пятнадцать, а то и на десять.

— Заряжать умеешь? — поинтересовался Акундинов у девушки.

— Умею, — гордо ответила Ильзе и добавила: — Я и стрелять умею.

— Эх, было бы еще из чего стрелять, — вздохнул Тимоха, но вспомнил вдруг, что у него есть еще «трофей». Конечно, не бог весть что, но лучше, чем ничего. — Держи! — сунул он в руку девушки пистолетик.

Собачка тем временем подбежала к подножию холма и яростно затявкала. Потом, не слушая протестующих криков хозяина, она понеслась вверх, хотя бежать по почти отвесному склону было трудно.

— А ну-ка, — вытянул Акундинов руку с пистолетом, но передумал. Опять-таки из опыта общения с Хмельницким он знал, что не стоит раньше времени раскрывать свое вооружение. Посему, когда собачонка, изображая из себя боевого пса немецких мясников, набросилась на него, он даже позволил ей вцепиться себе в сапог, а потом, взяв пистолет за ствол, стукнул шавку по башке. Раздался противный хруст, от которого Ильзе передернулась, а собака умерла, даже не взвизгнув на прощание.

— Басти, Басти! — прокричал снизу охотник, не знавший о судьбе своей ищейки. Или кто там она у них была? В породах собак Тимоха разбирался слабо, не особо отличая английских круглоголовых собак от их же французских сородичей.

Взяв собачку за лапы, он раскачал ее и бросил в сторону. Ну зачем же раньше времени злить хозяина? Но, видимо, в тот момент, когда он привстал, его увидели. Раздался выстрел, но из-за чересчур близкого для мушкета расстояния пуля ушла слишком высоко.

Тимофей поспешно упал на землю и затаился, всматриваясь. Кажется, он понял, что сейчас сделают «загонщики». Двое-трое отойдут немного назад и будут постреливать, не давая ему опомниться. Оставшиеся же поднимутся наверх и возьмут тепленьким или просто убьют.

«Ладненько, поглядим, кто кого!» — разозлился Тимофей, хотя ясно представлял, что одному против пятерых с мушкетами не выстоять. Однако сдаваться просто так, без боя, он не собирался. Уж слишком давно он игрался со смертью, чтобы быть пристреленным в лесу, как кабан или лось какой.

— Сиди тут! — приказал он девушке, принимаясь снимать с себя все лишнее — перевязь, камзол и даже рубаху. Оставшись только в штанах и сапогах, он взял в зубы саблю (бр-р, до чего противно!), а в руки — пистолеты, потом осторожно стал сползать со своего места, спускаясь с холма.

Тимофей решил, что вряд ли преследователи будут огибать горку с обеих сторон. Скорее всего, пойдут все вместе, чтобы найти удобное для подъема место. К счастью, что он накануне первым отыскал это место, поэтому, спустившись вниз и отойдя немного в сторону, спрятался в кустах, принялся ждать.

Ждать пришлось недолго. Уверенные, что их друзья удерживают беглеца (те и на самом деле стреляли), из-за поворота вышли трое в плащах и камзолах. Подождав, пока они приблизятся, Тимоха, тщательно прицелившись, выстрелил вначале в одного, а потом — во второго. Разрядив пистолеты, он бросил их на землю и, ухватив саблю, бросился на оставшегося в живых. Тот, хотя и был ошеломлен внезапным нападением, попытался контратаковать, используя мушкет, как дубину.

Первый удар Тимофей пропустил, и потому приклад очень больно ударил его в плечо. К счастью, наемник не успел как следует размахнуться, а иначе беглецу пришлось бы хуже. Все же превозмогая боль и еще более разозлившись, Тимоха нанес ответный удар так, как его учили казаки, — слегка наискосок и с оттягом на себя. Конечно, развалить противника пополам, как это делали бывалые запорожцы, ему не удалось, но рубящий удар, который пришелся по животу, сократил количество преследователей еще на одного. Схватив в охапку мушкет, саблю и один из своих разряженных пистолетов (второй куда-то упал, а искать было некогда), Тимоха, уже не прячась, быстро побежал на холм.

— Вы живы! — радостно воскликнула Ильзе, когда он в изнеможении рухнул рядом.

— Жив-здоров, — буркнул Тимофей, переводя дух. — Их теперь двое осталось.

Кажется, пистолетные выстрелы, которые слышали двое из оставшихся в живых преследователей, их изрядно смутили. И если до того они стояли открыто, то теперь спрятались за деревьями.

— Ты говорила — стрелять умеешь? — спросил Акундинов у девушки.

Ильзе, которая в тот момент заряжала пистолет, кивнула:

— Мой отец водил меня на охоту с детства.

— Попадешь? — указал Тимоха на стрелков.

Ильзе привстала на колени и быстро посмотрела в сторону охотника и наемника:

— Только, — уточнила она, — хорошо бы их выманить.

— Выманим! — посулил Акундинов, передавая девушке мушкет. Та осмотрела оружие на предмет зарядки и быстро перебежала за дерево, успев укрыться до того, как ее взяли на прицел.

— Давай на раз, два, три, — сказал Тимофей, но на всякий случай показал то же самое на пальцах. Девушка кивнула.

— Эйн, цвейн, — загундел Тимофей, а потом, крикнув: — Дрейн! — вскочил с земли и, постояв немного, упал обратно.

Вовремя упал. Со стороны атакующих раздалось сразу два выстрела, а с их — только один. Впрочем, судя по жутковатому крику с той стороны, он был удачен.

Скромная девушка Ильзе, только что подстрелившая человека, сосредоточенно перезаряжала мушкет.

— Пороха нет. Пули закончились! — доложила девушка, демонстрируя пустые мешочки.

— Обойдемся, — бодро махнул рукой Тимофей, думая — что же делать дальше? Кажется, теперь роли поменялись. И думалось ему — оставшийся в живых (а кто остался-то?) не захочет рисковать своей шкурой. Чтобы проверить свою гипотезу, Акундинов выкрикнул:

— Эй, там! Хочешь жить — выходи без оружия и с поднятыми руками!

— Поклянись, что не убьешь! — донеслось оттуда.

— Клянусь, — ответил Тимофей.

— Нет! Дай слово чести, слово принца, что оставишь меня в живых!

— Слово чести, слово принца! — пообещал Акундинов, перевоплощаясь в царевича Шуйского и замечая боковым зрением, как у Ильзе отвисает челюсть от удивления. «Вот так-то, девочка! — хохотнул про себя Тимофей, довольный впечатлением. — А ты думала…»

— Я — выхожу! — выкрикнул наемник, появляясь из-за деревьев.

— Сиди пока тут и держи его на прицеле! Мало ли что, — приказал Тимофей девушке, которая от изумления от встречи с принцем опустила было ствол, но быстро пришла в себя.

Акундинов, спустившись по крутому склону и держа на всякий случай пистолет, подошел к наемнику. Тот дисциплинированно держал руки вверх.

— Повернись ко мне, — приказал ему Акундинов, стараясь, чтобы голос был спокойным, но твердым, — так, как положено принцу!

Когда тот послушно повернулся спиной, Тимофей ударил его рукояткой пистолета по голове.

— Ильзе, иди ко мне, — крикнул он девушке, а сам принялся вязать пленного его же собственным поясом.

— Господин Йоханн, принц… — пролепетала девушка. — Вы же обещали!

— А я свое слово держу, — ответил Тимофей, заканчивая вязать последний узел. — Он — живой. Но лучше, чтобы он сейчас был беспомощным. Так?

Ильзе, подумав немного, кивнула. Действительно, слова своего принц не нарушал, а преследователей могло быть еще больше.

— Ну-ка, где наш храбрый охотник? — спросил Тимофей, оглядываясь по сторонам.

Ганс Хансен (или — Ханс Гансен?) нашелся неподалеку. Полуфунтовая мушкетная пуля, попав ему в ногу, почти оторвала ее от туловища…

— Помогите… — прошептал старый разбойник, глядя на Акундинова глазами больной собаки.

Ильзе, понявшая вдруг, что это ее рук дело, разрыдалась и кинулась прочь. Кажется, девушку тошнило.

— Ну а как же я тебе помогу? — поинтересовался Тимофей, глядя, как из взлохмаченного мяса выглядывает кость, а кровь хлещет, как вода из дырявого ведра.

Можно, конечно, отрезать ногу и прижечь культю огнем. Вот только получится? Да и заслуживает бандит, чтобы ему спасали жизнь?

Все же Акундинов попытался перетянуть рану веревкой, срезанной с мешка самого Ганса. Но, несмотря на все усилия Тимофея и немного оправившейся от плача и терзаний Ильзе, кровь не останавливалась. Старый разбойник, теряя жизненную влагу, слабел.

— Дайте фляжку, — попросил Ганс, слабым движением руки показывая на свой мешок.

Ильзе, вытащив кожаную баклажку, открыла зубами затычку. Вначале приложилась сама, а потом поднесла к губам старика. Тот с большим трудом, но все-таки сумел сделать пару глотков, а потом блаженно отвалился назад.

— Ну вот! — сказал Ганс, прикрывая глаза. — Ловили меня, убить пытались. Сколько солдат, стражников было — никому не удавалось. А прикончила меня сопливая девка…

Улыбнувшись чему-то, старый разбойник умер. Тимофей, обращаясь к Ильзе, которая собралась было еще немного поплакать, сказал:

— Пойдем-ка посмотрим, как там остальные.

Все трое были мертвы. Возможно, кто-то из них умер не сразу. Но будь это даже и так, помочь им уже было нельзя. Вокруг убитых вились толстые трупные мухи. А разбойник с разрубленным животом был облеплен ими так густо, словно был укутан в черный густой ковер. От запаха Ильзе опять стало нехорошо. Тимофей, для которого это были не первые и даже не десятые увиденные мертвые тела, отнесся ко всему спокойно. Он, конечно, пожалел бедную Ильзе, но не настолько, чтобы забыть пошарить в карманах умерших и оставить оружие. Одному тащить было тяжело, поэтому девушке пришлось нести два мушкета. Акундинов загрузился пистолетами, поясами и ножами. Вот только собственный пистолет он так и не нашел.

Тем временем зашевелился связанный. Тимофей, не поленившись, взял с собой кожаную шляпу одного из убитых, спустился в овраг, нашел там ручеек и набрал воды. Вернувшись, он вылил воду на голову пленного.

— Сколько вас? — спросил Акундинов, переворачивая человека на спину и усаживая его поудобней.

— Все здесь, — со злостью ответил наемник. — Если б знали, что так выйдет…

Тимофей немножко возгордился.

— Так и не хрен лезть! А кто вас послал?

Парень, откашлявшись, попытался было потрогать затылок, где вздулась приличная шишка, но помешали связанные руки. Тяжко вздохнув, ответил:

— Нас нанял управляющий госпожи Спарре. Он сказал, что вы находитесь в королевском охотничьем домике, да еще без охраны. За вашу смерть нам обещано по сто ригсталеров на каждого.

— Ого! — удивился Тимофей, решив, что надо будет еще раз обшарить карманы убитых. — Целое состояние. А зачем госпоже Спарре моя смерть?

— Этого я не знаю, — пожал пленник плечами. — С ней разговаривал наш командир, вахмистр Густавсен. Спросите, если он, конечно, жив.

— Ясно, — сказал Тимофей, хотя ничего ему было не ясно. Кто такая госпожа Спарре и где он ей перешел дорожку? Спросить у Ильзе? Но, судя по взгляду девушки, ей это имя тоже ни о чем не говорило. Ладно, разберемся!

— Как вы узнали, что мы здесь? — задала Ильзе вопрос, который должен был задать сам Тимофей.

Пленный усмехнулся и вроде бы задумался — говорить или нет? Но потом все-таки решился:

— Мы пришли в охотничий домик. Думали, что развяжем языки кому-нибудь из слуг. Но Олаф Паульсен служил в нашем полку. Возможно, он и не рассказал бы, где вы прячетесь, но старику почему-то ты не понравился. Он доложил не только о вашем местонахождении, но и о том, кто дал вам пистолеты. Ну а что такое пара пистолетов против пяти мушкетов? А Ганс провел нас к сторожке. Он когда-то был маркитантом, пока его не приговорили к виселице за мародерство.

— А девчонка тоже не понравилась? — поинтересовался Тимоха.

— А что девчонка? — еще шире усмехнулся пленный. — Знаешь, сколько таких девок Олаф поимел в Саксонии, Тюрингии? Помнится, Олаф однажды поигрался с девицей, а потом разрезал ей живот и засунул туда руки, чтобы согреться… А эта недотрога целку из себя строит. Вот он и обиделся.

Договорить пленник не успел, потому что Ильзе, вдруг не выдержав оскорблений в свой адрес, ударила его прикладом мушкета.

— Что такое? — с удивлением посмотрел Тимофей на девушку. — За что это старый хрыч на тебя обиделся?

— Он пытался овладеть мною! — с отвращением сказала Ильзе. — Я вырвалась. А он пообещал, что все равно добьется своего.

— Вона как… — сочувственно присвистнул Акундинов, а сам подумал: «Не дура? Чего ей, жалко было передок-то подставить? А если бы убили?»

Тимофей нагнулся над пленным и аккуратно потрогал тело.

— Здорово ты его приложила! Готов! — сообщил он девушке, с любопытством наблюдая — побежит в кусты или нет?

Ильзе всего лишь закусила губу и, бросив мушкет, поплелась в избушку. «Реветь пошла, не иначе!» — решил Тимофей, всматриваясь в небо. Вроде было еще светло, но возвращаться в охотничий домик сегодня уже смысла не было. Он еще разок сходил к трупам, все хорошенько осмотрел, обшарил у них пояса и карманы, радуясь, что девчонка его не видит. Добычи набралось немного. Штук пятьдесят талеров да кое-что по мелочи — пара золотых цепочек, дешевенький серебряный перстенек. Были еще ножи, но их он брать не стал — на кой они нужны? Зато, поднявшись наверх, где изначально сидели стрелки, нашел главное — плотный мешок, набитый снедью. Обрадовавшись ему, как родному, Акундинов пошел к избушке.

Ильзе лежала на топчане лицом вниз, уткнувшись в доски. Видимо, уже успела поплакать и теперь успокоилась. Тимофей стал выгружать провизию из мешка, обнаружив каравай хлеба, сыр, окорок и даже вездесущую соленую селедку, завернутую в плотную промасленную ткань. Но обертка помогала мало, потому что все пропиталось запахом селедки! В утешение в мешке нашлась и фляжка. Вытащил пробку, понюхал — вино. «Ишь, гурманы! — хмыкнул Акундинов. — Водки им мало…»

— Есть будешь? — поинтересовался Тимофей у девушки. Та, не отвечая, помотала головой.

— Выпьешь? — не унимался Тимофей. — Если выпить, легче станет. У нас тут и вино есть.

Девушка зашевелилась, перевернулась на спину и привстала.

— Это — их пища! — с усилием сказала она. — Я не могу это есть и пить.

— Зря, — спокойно ответил Акундинов, занимавшийся разделкой еды. Видимо, что-то в его действиях не очень понравилось девушке, потому что, немного посмотрев, как мужчина кромсает каравай, Ильзе сказала: «Дайте-ка я сама…», забрала у него нож, принялась ловко нарезать окорок и сыр.

Заняв себя делом, девушка немного успокоилась, а Акундинов, как старший и более опытный человек, тем более — мужчина, примирительно сказал:

— Знаешь, девочка, — заявил Тимофей, ненадолго представив себя пророком Мафусаилом, только безбородым: — Если не мы их, то они нас… Так что — не расстраивайся! Давай-ка лучше выпьем. Что будем, водку или вино?

Девушка отказываться не стала. Она, правда, предпочла пить водку. Стаканов не было, пришлось пить по очереди, из фляжки. Скоро (глотка после третьего-четвертого) девушка немного повеселела. Не заметили, как выдули вначале баклажку из запасов Ильзе, потом принялись за фляжку старого разбойника Ганса Хансена. Тимофей уже и сам не заметил, как Ильзе села к нему на колени и объясняла что-то. Вроде как девчонка говорила по-шведски, а он отвечал по-русски, но оба все понимали.

— Понимаете, господин Йоханн, — с трудом проговаривая слова, объясняла девушка, — женщина может убивать, если она защищает свой дом, своего мужа или своих детей. Это так?

— Истинно, дочь моя! — важно ответил Акундинов, забираясь девушке под юбку.

— А я? — попыталась было вытащить Ильзе руку, но неожиданно передумала. — Кого я защищала?

— Ты защищала себя и меня! — уверенно отвечал Тимофей, судорожно пробираясь глубже и, к своему огорчению, обнаруживая, что на девушке надеты короткие штанишки. Понятное дело — девка в лес пошла!

— Но ты, то есть вы, мне не муж, — отозвалась Ильзе. — Я — девушка, следовательно, не замужем…

— Но я же мог быть отцом твоих детей? — задал он каверзный вопрос.

Пока Ильзе обдумывала ответ, Тимоха осторожно снял девушку с колен и положил ее на жесткое ложе. Потом очень осторожно, чтобы не спугнуть девчонку, стал поднимать на ней юбку, закатывая ее к поясу.

— Что вы делаете, господин Йоханн? — слабо спросила Ильзе, пытаясь одернуть подол вниз. Но Тимофей, которому уже стукнуло в голову все пережитое и выпитое, был настойчив.

— Как они снимаются? — спросил он у девушки, принимаясь за штанишки.

— Там шнурочек есть, сбоку, — пояснила Ильзе, которая, кажется, уже плохо соображала. А может быть, вполне соображала? Акундинов не сомневался, что после всего того, что пережила девушка, водка и мужская ласка — лучшие лекарства.

Добравшись до желанного нежного тела, Тимоха едва не рычал. Но все-таки, сняв с девушки штанишки, он сумел справиться с собой и не вошел в нее сразу, а попытался вначале приласкать «сокровище». А вдруг — действительно девственница? За свой долголетний опыт Тимоха имел с ними дело только один раз. И тогда ему очень не понравилось! Лежит, пищит да еще и выворачивается.

Лаская Ильзе, он решил, что на девственницу она не похожа, — сама раздвинула ноги, а теперь еще и принялась крутить передком. Решив, что девушка готова, Тимофей приспустил с себя штаны и устроился там, где уже давно хотел оказаться, — между девичьих ножек… На его счастье, Ильзе не оказалась девственницей…

Утомившись за день и вдоволь наласкавшись, Тимофей и Ильзе заснули и спали до следующего дня. Они не слышали ни карканья ворон, ни довольного воя волков, обнаруживших тела и устроивших пир.

Ильзе проснулась раньше, чем ее спутник, вышла из избушки по утренним делам. Потом с громким воплем вбежала обратно, разбудив Тимофея.

— Там! — бессвязно лепетала она, указывая за дверь.

— Что — там? — недовольно буркнул Акундинов. — Покойники ожили?

— Вороны! — тараща глаза от ужаса, сказала девушка. — Сидят и клюют…

— А! — отозвался Тимоха, которому такое зрелище было не в диковинку. — Ну так известное дело. Ворона, она завсегда на трупы летит.

— Закопать нужно! — решительно сказала Ильзе. — Они хоть и разбойники, но не следует бросать останки на поругание зверям.

— Чем землю-то копать будем? — поинтересовался Тимофей. — У нас ведь ни лопаты, ни заступа.

— Чем-нибудь, — настаивала девушка. — Придумай!

— Ладно, — смягчился мужчина. — Схожу посмотрю. Авось что-то да и надумаю.

«Вот как всегда, — беззлобно подумал Тимоха. — Бабы придумают, а ты отдувайся!»

Зрелище двух тел, лежавших неподалеку от избушки, было не самым приятным. Воронье, успевшее за ночь выклевать глаза, щеки и добраться до мозга, постаралось на совесть! А посмотрев на тех троих, которых Акундинов убил сам, порадовался, что не успел поесть. До них, кроме птиц, добрались еще и волки.

Грустно побродив по окрестностям, время от времени матерясь, Тимофей разделся до пояса и принялся таскать останки в яму, сохранившуюся от корней вывернутого дерева. Недовольное воронье сопровождало его действия неодобрительным карканьем. Кое-кто из самых нахальных, не обращая внимания на человека, пытались подлететь и успеть что-нибудь урвать.

Уложив в яму последний труп, Тимофей заложил ее ветками и принялся забрасывать землей, используя вместо лопаты самый широкий из разбойничьих ножей. С «похоронами» он провозился с полдня. За это время с мужчины сошло сто потов, он устал как собака… Закончив, Тимоха спустился к оврагу и долго смывал с себя пот, землю и чужую кровь.

Возвращаясь к сторожке, Акундинов немного досадовал на Ильзе, которая так и не вышла, чтобы помочь. Но все-таки после раздумья решил, что девушка поступила правильно. Помочь она толком все равно не смогла бы, а если бы зарыдала, то было бы только хуже.

— Похоронил, — сообщил он девушке, зайдя в сторожку.

— Ага, — как-то равнодушно ответила Ильзе. — Хорошо.

— Только, — добавил Тимофей, — нужно бы кого-нибудь сюда прислать. Я же их только землицей присыпал. Рано или поздно раскопают!

— И черт с ними! — вдруг резко сказала девушка.

— Ты чего? — опешил Тимофей. — То говорила — закапывай, а теперь — черт с ними.

— Простите, господин Йоханн, — извинилась девушка, взяв себя в руки. — Вы, наверное, хотите есть?

— Хочу, — согласился Акундинов. — Еще как хочу. У нас вроде бы вино оставалось?

— Ой, — замахала руками девушка. — Вы — пейте, а у меня еще после вчерашнего голова трещит.

— Ну, это ты зря! — авторитетно сказал Тимофей, доставая фляжку. — Это же лучшее средство от похмелья. Слышала, еще древние греки говорили: «Подобное подобным лечи!»

— Не знаю, что там говорили греки, — рассудительно ответила Ильзе. — Но если пить с утра, то можно стать пьяницей!

— А ты не становись, — резонно заметил Тимофей, делая основательный глоток.

Сам-то он после вчерашнего тоже был не в себе. Хотя, пока занимался «похоронами», почти все похмелье вышло с потом. Это раньше, в молодости — сколько ни выпьешь, а наутро — хоть бы хны. В последнее время он старался пить поменьше, но не всегда удавалось.

— Господин Йоханн, когда мы вернемся обратно? — поинтересовалась девушка, протягивая Тимофею хлеб и сыр.

— А ты куда-то спешишь?

— Хочу побыстрее вернуться. Мне здесь очень страшно, — призналась девушка.

— А чего здесь страшного? Мертвецы? — усмехнулся Тимофей. — Так их нам бояться не след. Живые — страшнее.

— Все-таки, — настаивала Ильзе, — когда мы пойдем обратно?

— Когда, когда… — задумался Акундинов, прикидывая, что к чему: — Сегодня возвращаться смысла нет. Давай тогда завтра, с утра. Хорошо?

— Хорошо! — радостно закивала девушка, но потом она настороженно спросила: — Господин Йоханн, можно вас попросить?

— О чем?

— Мне бы очень не хотелось, — потупила девушка глаза, — чтобы кто-нибудь узнал о том, что здесь произошло. Про то, что мы с вами… Ну, мы с вами вроде бедных птичек в лесу…

Акундинов не сразу понял, что имеет в виду девушка. Потом постарался вникнуть в чужую речь, подумал и расхохотался. Слово «птички» имеет еще одно значение в немецком и шведском языках. Поэтому фразу можно перевести как «Бедные трахаются в лесу». Ну а богатые, стало быть, в собственной постели!

— Не бойся, — успокоил Тимофей девушку. — Никто ничего не узнает. А что, разве у вас принято рассказывать о таких вещах?

— Нет, — зарделась девушка. — Но ведь мужчины иногда хвастаются своими победами у женщин. А у меня уже есть жених, с которым мы поженимся, как только накопим достаточно денег на свадьбу и на домашнее хозяйство.

— Жених — это хорошо! — одобрил Тимофей, слегка удивившись тому, что невеста и жених должны копить на свадьбу и на совместное хозяйство: — Скоро станешь добропорядочной фрау.

Ильзе зарделась еще больше. Не зная, как скрыть свое волнение, она взяла кусок хлеба, стала его лихорадочно жевать, так что быстро подавилась. Тимофей вначале легонько постучал по спине девушки, а потом принялся оглаживать ее спину, плавно переходя на живот и ниже…

— Нет, нет! — испуганно отстранилась Ильзе. — Не надо!

— Почему? — удивился Тимофей. — Разве тебе не понравилось?

— Понравилось! — честно призналась девушка. — Даже очень понравилось. Только, — потупила она глазки, — я теперь боюсь…

— Чего? — изумился Акундинов. — Ты же девство-то свое жениху отдала? Ну так кто узнает-то?

— Другого боюсь! — отстранилась Ильзе, но как-то нехотя, через силу: — Я уже была со своим женихом несколько раз. Помолвка уже оглашена, мы ее не собираемся расторгать. Многие девушки отдаются после помолвки. До свадьбы, бывает, не дотерпеть. Но с вами — это совсем другое. Он никогда не делал того, что делали вы. Теперь я боюсь сравнивать его и вас…

— Ну, милая моя, — усмехнулся Тимоха. — У меня же опыта и терпения побольше, чем у жениха-то твоего. Подожди, он тоже научится.

— А если нет? — с любопытством спросила Ильзе. — Что тогда?

— Ну, либо рога будешь наставлять, либо сама научишь.

— Но это же неприлично! — возмутилась Ильзе. — Он скажет — откуда ты все это знаешь?!

— А ты тихонечко его учи. Не спеши. Скажешь, вот, дорогой, погладь меня тут, а теперь — здесь, — принялся наставлять Тимофей, сопровождая науку действием…

…Ильзе, казавшаяся неприступной, стала прилежной ученицей, так что «учеба» затянулась на несколько дней. Можно было рисковать и дальше, но вот беда — еда и вино заканчивались. Да и, прямо скажем, Тимофей уже и подустал от молодой и азартной любовницы.

Перед тем как покинуть сторожку, ставшую для них пристанищем и приютом, Тимофей решил сделать девушке подарок.

— Ильзе, а сколько не хватает на свадьбу и на все остальное? — поинтересовался он.

— Мы подсчитали, что нужно сорок талеров, — деловито сощурилась невеста. — Мой жених, Клаус, служит истопником во дворце, — пояснила она, — так что он уже накопил десять талеров. И у меня есть десять… Если будем достаточно экономны — года через два или три можем позволить себе пожениться.

Акундинов в порыве щедрости, чего за ним давно не водилось, вытащил из-за пояса кошелек (к карманам он так и не привык!), сказав девушке:

— Так, руки давай, — Тимоха стал отсчитывать монеты, найденные у бандитов: — Один, два, три… Держи все тридцать… — закончил он счет, высыпая деньги в ладони девушки.

Ильзе, вздрогнув от неожиданности, поцеловала вначале руку Тимофея, а потом — его небритую щеку. После этого быстро завернула монеты в какую-то тряпку и спрятала куда-то под юбку. Кажется, от навалившейся радости девушка онемела.

— Ну пошли, что ли? — сказал Акундинов, искоса посматривая на Ильзе. В этот момент он чувствовал себя добрым дядюшкой, который осчастливил племяшку-бесприданницу.

Хотя возвращались они днем, когда все бугорки и коряги хорошо видны, а идти намного легче, но дорога все равно заняла больше времени. Ильзе, страдая от приступа благодарности, решила отблагодарить своего благодетеля прямо сегодня.

— А знаете, господин Йоханн, — сказала девушка, поправляя подол. — Пожалуй, я сама расторгну помолвку с Клаусом.

— Чего так? — удивился Тимофей.

— Зачем мне жених, у которого не хватает денег на свадьбу? — хмыкнула девушка. — А с сорока талерами я смогу выйти замуж за… — задумалась она, но так и не решив, за кого конкретно, уверенно заявила: — Ну, за кого-нибудь побогаче.

— Правильно! — одобрил решение девушки Тимофей, которому в общем-то, было все равно, за кого там выйдет замуж Ильзе или вообще не выйдет.

Когда Тимофей и Ильзе вышли к королевскому охотничьему домику, который выглядел как дворец древнего скандинавского конунга, было уже совсем темно. Только в одном из окон тускло горела свеча. Видимо, старый Олаф читал…

— Интересно, а что бы он сказал королеве? — подумал вслух Акундинов.

— То есть? — не поняла девушка.

— Ну, например, куда мы с тобой девались, — пояснил Тимофей.

— Что-нибудь бы сказал, — пожала плечами Ильзе. — Обо мне бы королева и не вспомнила. Мало ли у нее уборщиц. А вот насчет тебя — сказал бы просто, что ты куда-то уехал. Вот и все. Его же никто не приставлял к тебе сторожем или охранником. Так?

— «Не сторож я брату моему!» — вспомнил Акундинов строчку из Ветхого Завета. — А Олафу я не брат и не сват. Ладненько, — подытожил Тимофей и взглянул на девушку: — Мы сумеем войти незамеченными?

— Есть черный ход, но он всегда заперт. Все слуги, кроме Олафа, спят в пристройке.

— Что же, — задумался Тимофей на минутку, но потом принял решение: — Сделаем так…

Ильзе, подойдя к главному входу, отчаянно забарабанила в дверь:

— Господин Олаф! Впустите меня!

Тимофей, замерший у дверного косяка, слушал, как с той стороны застучали и приблизились деревянные подошвы, а голос Олафа спросил:

— Кто там?

— Господин Олаф, это я, Ильзе! — отозвалась девушка, стараясь, чтобы ее голос был как можно жалостливее. — Со мной господин Йоханн. Он тяжело ранен. Впустите нас!

— Ранен?! — раздался из-за двери голос Олафа, в котором звучала наигранная тревога. — Подожди-ка минутку…

Дверь распахнулась, и на пороге показался старик. Паульсен был в ночной сорочке и колпаке. В одной руке он держал свечу, а в другой — пистолет.

— Где русский? — тревожно спросил старик.

— Туточки я, — ответил Тимофей, нанеся два удара эфесом сабли — один по руке, державшей пистолет, а второй — по лицу господина Паульсена.

Удар был хорош! Еще бы — сколько уж раз приходилось вот так вот бить эфесом — и в боях, и в пьяных трактирных драках.

Старик, выронив оружие, повалился назад, а Тимофей, успев подхватить падающее тело, втащил его внутрь…

Допрос Акундинов проводил прямо в главном зале. Думается, этот каменный пол видывал еще и не такое. Усадив старика на стул и, на всякий случай, связав ему руки за спиной, Тимоха задал первый вопрос:

— Ну, иуда, за сколько ты меня продал? Или бесплатно дружкам решил помочь?

Паульсен, сплюнув кровь вместе с зубом, ответил так, как отвечал бы любой другой:

— Вы, наверное, сошли с ума, господин Йоханн! Я спас вам жизнь, а вы… Каким дружкам, о чем вы говорите? А тебе, Ильзе, — укоризненно посмотрел он на девушку, — должно быть стыдно, что обманула старого человека.

— Ну-ну! — поощрительно сказал Тимофей. — Что еще придумаешь, пень старый?

— Я еще раз повторяю, господин Йоханн, — отвечал старик, глядя честными глазами невинно обиженного человека. — Произошла какая-то ошибка. Я узнал, что вы в опасности, и отправил Ильзе спрятать вас. Вы же ведете себя странно. Я — ветеран королевской армии, и ее величество будет очень недовольна, несмотря на то что вы ее фаворит. Королева не любит, если обижают солдат, которые служили ее отцу.

— Правильно — не любит! — кивнул Тимофей. — Ее величество — истинная мать своего народа. Но! — со значением произнес он. — Она еще больше не любит, если предают ее друзей…

— Господин Йоханн, произошла ошибка, — вновь загундел старик. — Я даже не понимаю, о чем вы говорите и в чем вы меня обвиняете…

— Пока ни в чем! — сказал Акундинов. — А вот вахмистр нам сообщил, что это вы указали место, где мы спрятались. Думаю, что на суде он повторит тоже самое.

— Я не понимаю, о чем вы говорите! — уперся Олаф. — Покажите мне вахмистра Густавсена.

— О! — радостно воскликнул Тимофей. — А откуда ты знаешь имя вахмистра?

Старый пройдоха Олаф понял, что оговорился, но он не собирался так просто сдаваться:

— Я слышал от людей, что вахмистр после службы в армии стал наемным убийцей. Вот когда вы сказали звание, я и решил, что это он.

— Ну ладно, — подвел первые итоги Тимофей. — Я уже понял, что это ты сказал бандитам, где мы. Теперь скажи — зачем тебе это надо?

— Я не буду разговаривать с вами! — отрезал старик. — Я — подданный Швеции и верный слуга ее величества. Если мне предстоит дать ответ, то я дам его королевскому суду, а не беглому русскому бастарду, пусть даже если он и царского рода…

— Это ты зря… — огорчился Акундинов. — Я-то по-хорошему хотел. А знаешь, твои приятели очень на тебя злые. Они же думают, что ты их обманул. Навел, дескать, на засаду.

Олаф Паульсен отвечать не пожелал. Он гордо выпрямился на твердом стуле и сжал в узкую щель кровоточащие губы.

— Ну что же мне с тобой делать, — вздохнул Тимофей. — Ильзе, — обратился он к девушке, — шла бы ты спать. Ты же уже на ходу дремлешь. А я буду с господином управляющим беседовать. Долго беседовать!

Ильзе, которая уже клевала носом, кивнула и ушла. Акундинов внимательно посмотрел на старика, а потом без размаха ударил его в живот ногой. Паульсен упал вместе со стулом, выругался, а потом насмешливо заявил:

— Ты думаешь, что сумеешь развязать мне язык? Глупый русский ублюдок… Варвары, что вы понимаете в пытках?

Акундинов примерился было пнуть еще разок, но, передумав, спросил:

— А чего же ты просто так мне не скажешь — терпеть, мол, тебя не могу, потому и сдал с потрохами? А?

— Я не желаю тебе отвечать! Вот и все, — гордо заявил старик и добавил крепкое ругательство: — Ферфлюхтен курвинзон!

— Почему же сын шлюхи?! — удивился Тимофей. — Матушка моя — вовсе не шлюха.

— Я бы твою матушку в зад отымел! — злобно ощерился старик редкими зубами. — А потом сделал бы то, что мы с чешками делали, — отымеешь курву такую, а потом вставишь ей в зад пороховой заряд… Вот потеха-то!

— Потеха, говоришь, козел ты драный! Ну ладно…

Тимофей, вытащив из ножен саблю, разрезал на старике его длинную «ночнушку», сопровождая свои действия словами:

— Значит, говоришь, баб любишь трахать? И к девкам молодым пристаешь, когда Декарта не читаешь. Или прямо вместе с Декартом? Ну, сделаю я сейчас так, чтобы ты уже и козу драть не смог!

Ощутив холодную сталь на своих «причиндалах», старик затаил дыхание, но пощады не просил и на вопросы отвечать не желал. «Крепкий, гад! — с уважением подумал Тимоха. — Хрен такого сломаешь… Ну да куда ж ты денешься-то?!»

— А зачем же я о тебя буду саблю марать? — как бы спросил сам себя Акундинов. — Да и тело-то обмывать будут да скажут — куда ж яйца-то делись? Не, мы их тебе оставим, только сплющим немножко. Погоди-ка, старый… солдат, сейчас они трещать будут.

Убрав саблю, палач-самоучка наступил каблуком на самый дорогой для любого мужчины орган.

— Убери… — простонал старик. — Все расскажу…

— Говори, — разрешил Тимоха, немного ослабив нажим, но не убирая ногу.

— Я ненавижу тебя, — признался старик.

— За то, что Декарта твоего не читал, — за это, что ли?

— У шведской королевы не должно быть любовников! Или, по крайней мере, он должен быть порядочным человеком.

— Ну а я-то тебе чем не угодил? — обиделся Тимофей. — Почему это я да непорядочный?

— Вахмистр сказал, что русские объявили награду за твою голову. Ты — самозванец, выдающий себя за сына русского царя. Но если ты настоящий сын царя Василия Шуйского, то это меняет дело, — тогда ты еще хуже… Сын плохого отца не может быть порядочным человеком.

— Это еще почему?

— Я служил в отряде полковника Делагарди, который был верным другом принца Скопина-Шуйского. Я знаю, что либо твой отец, либо твой дядя отравили принца. И это в благодарность за то, что принц спас Москву! Я помню, как русское войско перепилось и его разгромили польские гусары. А мы были единственными, кто не покинул поле боя.

«Мать твою налево! — выругался Тимофей. — Вот ведь как… Сколько ж вас, старых пеньков, в живых-то еще осталось! То и дело натыкаешься на знавших Шуйских…»

— Скопин-Шуйский, если ты помнишь, мне родичем приходился, — напомнил Тимоха. — А вы вместе со своим Делагарди Новгород у нас тогда отняли. Воспользовались, сволочи, Смутой-то нашей.

— Новгород мы заняли по вине твоего отца! Почему царь Василий не заплатил нам тех денег, что обещал?

Вот этого Тимофей не знал. Не заплатил, так и не заплатил. Может, денег не было? Может, еще из-за чего.

— То дело прошлое, — попытался вразумить он старика. — А сейчас-то чего старое ворошить?

— Пускай. Но я не желаю, чтобы королева великой страны спала с ублюдком.

— Ладно, пусть так, — устало сказал Тимофей, приседая на корточки перед стариком: — Только скажи — если ты меня так ненавидишь, то почему же сам-то не убил? Зачем решил чужими руками жар загрести?

— Если бы тебя убили тут, в домике, — королева бы очень огорчилась, — спокойно объяснил старик. — А в лесу бы никто и не узнал, куда ты делся. Когда я узнал своих бывших сослуживцев, то решил, что их послало само провидение.

— И ты отправил Ильзе и меня в лес, — закончил Тимофей.

— Один бы ты не пошел. А кроме девчонки, отправить было некого.

— Сволочь ты старая…

— На войне порой приходится кем-то жертвовать, — пожал плечами старик. — Королева была бы уверена, что ты решил тайно покинуть ее. Я бы даже придумал романтическую историю о том, как господин Синельсон не захотел компрометировать августейшую особу. Жаль, что парни тебя недооценили, — Олаф причмокнул языком, с сожалением ощупывая выбитый зуб.

— А кто такая госпожа Спарре? — поинтересовался Акундинов.

— Эбба Спарре — лучшая подруга королевы. Видимо, ей показалось, что ее величество стала забывать старых друзей.

— Потому эта дама и наняла убийц, — понимающе хмыкнул Тимофей.

— А что бы ты хотел? Это — политика!

Олаф лежал, уставясь в потолок. Акундинов сумрачно ходил по залу и от нечего делать считал шаги. Обойдя раз пять помещение, он вернулся к связанному:

— И что же мне с тобой делать? — обратился Тимофей к старику. — Как считаешь, что сделает королева, узнав о предательстве?

— А в чем меня можно обвинить? — нахально спросил Олаф. — Где же тут измена? Да, я сказал своим старым друзьям, что ты вместе с любовницей ушел в лес, в сторожку. Ну и что? Густавсен подтвердит, что я не знал ни о каком покушении. Кстати, где он?

— Там же, где и остальные, — буркнул Акундинов. — В земельке сырой.

— А! — заметно повеселел старик. — Тогда еще лучше. А что может сказать какая-то девка, с которой ты изменил ее величеству? Кто ей поверит…

— Конечно, — кивнул Тимофей. — Свидетелей-то нет. Ну, пошли, — приказал он старику, помогая тому встать.

— Куда? — насторожился тот. — Я буду кричать!

У Олафа Паульсена куда-то пропали наглость и напыщенность. Вроде только что перед Тимохой был старый солдат, искренне радевший за честь своей королевы. А тут, поди ж ты…

— Старый вояка, служивший королю Густаву, будет кричать? — усмехнулся Тимофей, подталкивая Паульсена. — Стыдно, солдат!

Тычками и пинками Тимофей вытолкал Олафа из домика, а потом вытащил саблю, которая острием уперлась в спину старика:

— Вперед!

— Куда вы меня ведете, господин Синельсон? — испуганно сказал старик.

— Ишь, на «вы» называть стал, молодец! — похвалил Олафа Тимофей и прибавил: — Вперед, скотина!

Паульсен, запинаясь и падая, медленно пошел вперед. Идти по лесу в ночной рубашке и без обуви старику было нелегко. Но Акундинову его почему-то было не жаль. Так они прошли две версты. Дальше Тимофей идти не рискнул, боясь не найти обратный путь. Да и место подходящее — рядом с маленьким болотцем, поросшим рогозом и тучей комаров.

— Так ты говоришь, в отряде Делагарди служил? Из тех свеев, что Русь грабили? — распаляя себя, выкрикнул Тимофей. — Говори, сволочь!

— Постойте, господин принц, — упал Олаф на колени. — Я — старик. Простите меня! Не убивайте!

— А я тебя и не буду убивать, — ухмыльнулся Акундинов, успокаиваясь. — Чего ж я о всякое дерьмо буду руки-то пачкать? Я тебя тут оставлю…

Тимофей прислонил старика к дереву. Потом, отрезая куски холста с его же собственной ночной сорочки, стал приматывать Олафа к стволу. Закончив, он разрезал оставшуюся ткань, оставив того полностью голым.

— Ну вот, — с удовлетворением сказал Тимофей, проверяя на прочность путы. — Знаешь, как мужики с ляхами пленными разделывались? Возьмут да в яму посадят, а сверху — дерево. Или донага разденут да в лесу оставят, комариков кормить.

Паульсен, услышав такую речь, протяжно завыл: «А-А!»

— Громче, громче кричи! Волки быстрее услышат, — подбодрил его Тимофей. — Ну, как у нас говорят, оставайся с Богом!

Оставив голого старика в лесу на съедение комарам (жилистый, до утра дотянет!), Акундинов возвращался в охотничий домик. Его мало волновало, что он будет рассказывать Кристине, потому что решение уже было принято. Завтра, вернее, уже сегодня он покинет охотничий домик ее величества и отправится в Стокгольм. В этом городе нужно срочно садиться на первый же попутный корабль и отправляться куда-нибудь. Лучше — куда подальше. И пускай придется помучиться на корабле лишний день-два, но зато и оказаться где-нибудь в Кенигсберге, подальше от Швеции.

1653 год от Рождества Христова.

Нойштадт (Голштиния).

Хлипкая дверь вылетела вместе с запором, и в комнату вломились герцогские ландскнехты. Сколько их было, Тимофей посчитать не успел, как не успел и вытащить саблю. Только и сумел, что вскочить да врезать одному из солдат по морде. Но другие, стащив его на пол вместе с одеялом, принялись бить, приговаривая: «Руссиш швайн!» Акундинов отбивался руками и ногами, пытаясь дотянуться до сабли. Не удалось. Один из немцев наступил ему сапогом на руку, а еще один навалился всей тушей на спину и принялся душить.

— Лассен им имруе! — прорычал один из голштинцев, не принимавший участия в драке. Стало быть, начальник.

Немцы старших уважают. Это у нас пришлось бы орать, надрывая голос, а потом — отвесить одному-другому затрещину, а тут все совсем не так. Приказал начальник оставить в покое, так тотчас же и отошли, порыкивая, как псы, у которых отняли кость.

Акундинову позволили встать. Потом старший (видел его как-то у Фридриха) приказал, указывая на разбросанные вещи:

— Циен зи зих ан!

«Продал-таки меня чулочник!» — грустно подумал Тимофей. А потом, забираясь в узкие штаны и надевая жесткий немецкий камзол, выругался:

— Ферфлюхтен хурэнзон, ваш хер херцог!

За неуважительность к герцогской особе получил чувствительный тычок уже от старшего.

— Шнелль, шнелль, — скомандовал старший и подтолкнул в спину.

Выходя, Тимоха с грустью увидел, как один из ландскнехтов любовался его драгоценной саблей.

Внизу стояла карета. Солидная и довольно просторная. Сам поместишься да и слугу с собой возьмешь. Хватит места и для припасов в дорогу, и для оружия как защиты от лихих людей. Ехать бы и ехать. Хошь — в Россию, а хошь — в Испанию. В такой может оказаться кто угодно — хоть генеральская вдова, хоть целый принц. Правда, только если он под арестом. На дверцах кареты не было ни гербов, ни корон. Зато окошечки забраны решетками.

Тимофея подсадили и задвинули в глубь повозки. Следом уселся один из ландскнехтов и прикрыл за собой дверцу. Послышалась короткая команда, карета двинулась в путь.

В уголке уже сидел какой-то сморщенный хмырь, похожий на герцогского канцеляриста. Морда кислая, будто уксусу напился. В руках держит тяжелую кожаную сумку с герцогским гербом.

Городишко был маленький, и минут через десять карета уже пылила по дороге.

«Куда же меня везут? — раздумывал Тимофей, поглядывая на дорогу. — В Польшу или прямо в Россию? Нет, скорее всего, в Польшу. Ландскнехтам платить нужно. А герцог не дурак, чтобы лишние деньги платить».

— Ну и за сколько серебреников Фридрих-Иуда меня продал? — поинтересовался Акундинов, кивнув на папку и пытаясь устроиться поудобней.

Хмырь-канцелярист ответом не удостоил. Ландскнехт почесал затылок, а потом, примерившись — не дать ли в глаз? — пожал плечами, показывая, что не знает. Хотя, может, в самом деле не знал. Его дело маленькое — схватить и отвезти туда, куда скажут. А прыщ-то очкастый если и знает, то все равно не скажет. Хотя можно и попробовать…

— Слышь, крыса канцелярская, — обратился Тимофей к хмырю. — Сколько за меня денег-то отвалили?

— Господин капрал, да заткните вы ему рот! — возмущенно сказал канцелярист, на что ландскнехт только отмахнулся. Мое, мол, дело, чтобы арестант не сбежал…

Акундинов, собственно-то, на это и рассчитывал. По своему опыту знал, что военные не очень-то жалуют «крапивное семя», хоть в Голштинии, хоть в Турции.

— А чего ты на господина унтер-офицера-то киваешь? — опять пристал Тимофей к канцелярскому, одновременно повышая солдата в чине. — У нас таких, как ты, в нужном чулане… (вспомнив немецкие реалии, поправился) в ночном горшке топили. Так и скажи, что только и годен на починку перьев да на переписывание бумажек. Крыса есть крыса…

Капрал густо захохотал, а канцелярист, закусив губенку, возмущенно уставился в окно, демонстрируя отсутствие желания разговаривать с арестантом. «Ну-ну, — мысленно ухмыльнулся Тимофей. — Дорога-то длинная!»

— Сам скоро спросишь, — добродушно сказал ландскнехт, будто бы и не было у него ссадины на щеке от Тимохиного кулака.

— А скоро — это когда? — осторожно спросил Тимофей.

— Скоро означает скоро, — изрек солдат, устроившийся немного подремать. Зато канцелярист, обиженный за «крысу», торжествующе сказал:

— На следующей станции нас ждут посланники русского царя!

«Е-мое! — обреченно подумал Акундинов. — Кажется, настал мне карачун, абсолютный карачун!»

От немцев, как он рассчитывал, можно было попытаться сбежать. Уж до Польши-то он всяко что-нибудь да придумал. Опять-таки, постоялые дворы, гостиницы, где можно попытаться договориться. С русскими же…

— Да пошли вы все к ядреной матери! — крикнул Тимофей, отпрянув в угол кареты, и, упершись спиной в канцелярского, высадил двумя ногами дверцу кареты вместе с дремавшим капралом. Потом на полном ходу выскочил и сам, пытаясь врезаться в какое-нибудь дерево…

…Мертвого капрала, как ни противился этому канцелярист, солдаты усадили в карету. Рядом с мертвецом посадили и Акундинова, который, попав на кучу песка, отделался легкими ушибами.

Ландскнехты, разъяренные гибелью товарища, хотели было повесить русского на ближайшем дереве, но начальник, скакавший рядом, не позволил. Он, правда, на сей раз разрешил избить Тимофея основательней, нежели в первый раз.

Русские ямские станции, они не чета немецким. В России, пока везет тебя ямщик до сменщика своего, так он и выпить успеет, и протрезветь. А в немецких землях не успели еще лошади перейти с рыси на галоп, а потом обратно — вот она, следующая станция.

1653 год от Рождества Христова.

Русское царство.

Подвал Посольского приказа.

…В пыточной кровь круто перемешалась с водой и слезами, а земля, политая этой смесью, была утоптана до крепости камня. В длинной клети, конец которой тонул в сумраке, стояли козлы — грубая скамейка со столом, где примостились неверстанный писарь из Посольского приказа да сам дьяк Алмаз Иванов. В потолочную балку было ввернуто кованое железное кольцо, через которое была продернута веревка. Кроме кнута да бадьи с водой, больше ничего и не было. Ни тебе «испанских сапог», ни тисков для раздробления пальцев, ни мехов для заливания кипятка. И никаких таких хитромудрых приспособлений, коими славилась просвещенная Европа.

Тимофея без особых церемоний бросили на пол, твердый, как стамбульские камни.

— На дыбу сразу поднимать али на козлы сперва? — поинтересовался кат.

— На дыбу, а куда ж еще? — слегка удивился Алмаз Иванович. — Цацкаться с ним, что ли?

Одним рывком Акундинов был поставлен на ноги.

— Нуко-ся, одежу с тебя сымем, — ворковал палач, расстегивая пуговицы на камзоле. — Не то порвется аля испачкается. Одежа-то дорогая.

— Ты на барахло-то пока не заглядывайся, — сурово осадил его дьяк. — Все, что было на нем, пусть на нем и останется. А вдруг к государю его везти надобно будет?

— Да я что, пальцем деланный? — обиженно откликнулся палач. — Нешто не понимаю?

Конечно, понимает, потому и одежку осматривает, чтобы, значит, когда на казнь-то поведут, похожую (но подешевле!) подкинуть. У этого «немца» один камзол рублей пять стоит, не меньше. Только где же подобную-то взять? В московских лавках, у старьевщиков, такая не продается.

Руки Акундинова завели за спину и связали. Кат, приспустив веревку из-под потолка, нашарил на ее конце крюк и накинул узел.

— Тэк-тэк, — слегка закряхтел кат, наступая на ноги жертве и скомандовав подручному: — Тяни!

Алмаз Иванович, который не любил присутствовать при пытках, поморщился, когда раздался хруст выворачиваемых в суставах рук. Тимофей тихонько застонал, а потом и вовсе обмяк.

— Э, — забеспокоился дьяк. — Он там у тебя не помер?

— Ничо, — отозвался кат, деловито пощупав тело. — Щас водичкой окачу, отойдет…

Палач экономно плеснул на Тимофея воды из бадейки, отчего тот зашевелился и застонал.

— Во, оклемался! — весело сказал кат. — Они все такие — вначале отключатся, а потом очухиваются.

Думный дьяк Алмаз, в святом крещении Ерофей, подошел к Акундинову и пристально всмотрелся в его лицо. Тот вроде бы пришел в сознание.

— Ну, рассказывай!

— Что рассказывать-то? — прохрипел Тимофей.

— Рассказывай, какого ты роду-племени. Где родился, да где крестился, да почему ты, сукин сын, нарек себя царевичем, коего никогда и не было. — Потом, обернувшись к палачу, Иванов приказал: — Вдарь-ка для начала пару кнутов, чтобы память освежило.

Кат хищно прищурился и вытянул кончиком кнута по спине Акундинова. После первого же удара рубаха на спине лопнула, а после второго выступила кровь. Однако Тимофей висел молча, будто не чувствуя ударов.

— Хм, — удивился такому упорству дьяк и бросил кату: — Добавь-ка еще… пяток.

Кнут противно засвистел, рассекая застоявшийся воздух подвала. На спине Тимофея отпечатывались свежие багровые полосы, но сам он только глухо стонал.

— Ну, хватит пока, — отстраняя палача, сказал дьяк. — Рассказывай…

— Роду я великокняжеского, — глухо простонал Тимофей. — Сын я великого государя и князя Василия Иоанновича Шуйского. Звать меня — Шуйский Иоанн…

— Добавь, — хмуро бросил палачу дьяк, а сам отошел к лавке и сел, устало подперев голову рукой.

Либо дурак, либо прикидывается!

После пятнадцатого удара тело подвешенного на дыбе дрогнуло и обмякло.

— Кузька, — крикнул куда-то в пустоту палач, поливая тело из бадьи, — неси ишшо воды.

Из темноты вышел толстенький парнишка, точная (только помельче) копия палача, протянул новое ведро.

— Ишшо давай…

Акундинов пришел в себя только после третьего ведра.

— Н-ну, рассказывай, — протянул дьяк, не поднимаясь на сей раз с места.

— Йя с-сын В-василия Ио-анно-ви-вича, — проскрежетал Акундинов, то поднимая, то роняя на грудь голову.

— Еще всыпь, — махнул рукой дьяк.

Наверное, Тимофей получил за один раз столько ударов кнута, сколько другой не получает и за неделю. Но в конце концов потерял сознание, да так, что теперь уже не помогало и обливание.

— Крепок, — уважительно проговорил усталый палач, отирая обильный пот. — Другой бы на его месте уже давно бы соловьем пел. А может, — вопросительно глянул кат на дьяка, — он в самом деле — сын царя?

— Ты что городишь, дурак?! — вскочил со своего места Иванов. — Ты что, на его место хочешь?

— Да я что, ничо, — испуганно вжал голову в плечи палач. — Просто очень уж настырный попался.

— Ладно, — угрюмо сказал Иванов. — Вора сыми пока да мать веди.

В пыточную, с великим бережением, ввели маленькую сухонькую старушку в монашеском платье.

— Ты, что ли, Соломония Акундинова будешь? — спросил Алмаз.

— Была, — перекрестилась монахиня. — Ныне раба Божия Степанида.

— Узнаешь? — кивнул дьяк на Тимоху, до сих пор без сознания лежавшего в углу.

— Ой, — всплеснула руками женщина, бросаясь к телу. — Тимошенька, сыночек…

— Погоди, мать, голосить, — пробурчал Алмаз. — Говори лучше — кто мужик-то этот?

Но старушка не унималась. Она причитала, обнимая лежавшего.

— Успокой ее, что ли, — бросил Алмаз палачу. — Посади да водички дай…

Палач поднял старуху и усадил на лавку. Подручный живенько сбегал за кружкой с водой и попытался напоить инокиню.

— Лучше бы сыночка-то моего напоили, — отодвигая от себя кружку, рыдала она.

В это время стал очухиваться и сам Тимофей. Он со стоном открыл глаза и попытался сесть, прислонившись к стене. Когда грубый камень коснулся избитой спины, зарычал от боли.

— Сыночек, — голосила инокиня Степанида. — Да за что же с тобою так?! Что же наделал-то ты такого, чтобы тебя, как татя ночного, на дыбу-то вздернули!

— Он, мать, хуже татя, — веско сказал дьяк. — Он — вор. Супротив самого государя пошел! Именем царским назвался да хотел на русский трон сесть. Помощи военной у татар да у ляхов просил. А ты говоришь, за что…

— Да что же ты такое говоришь-то, боярин? — всплеснула руками женщина. — Каким же таким именем-то царским? Это же Тимошка мой, сын мужа моего законного, Демида Акундинова, царствие ему небесное.

— Пиши, — бросил дьяк писцу. — Значит, говоришь, сын это твой — Тимошка Демидов, сын Акундинов?

— Он самый и есть. Родила я его на Пасху, в этом году тридцать шесть годков исполнится.

«Если доживет…» — подумал Алмаз Иванович, но вслух об этом матери говорить не стал, а спросил:

— Какого он, Тимошка-то твой, роду-племени?

— Из стрельцов мы. Муж, царствие ему небесное, десятником был да сукнами с холстами в Вологде торговал. Как лавка сгорела, так нас владыка к себе во двор взял. А Тимошка, он с детства очень умный да голосистый был, так его владыка в хор взял, певчим. А потом так он владыке приглянулся, что он внучку-то свою за него и отдал.

Выслушав рассказ, Алмаз Иванович виновато потупился.

— Прости, матушка, — сказал он, уставившись в столешницу. — Теперь пытать мы тебя должны. И сами не рады, но что теперь делать.

— Ну что же делать-то, — грустно сказала старая женщина, поднимаясь с места. — Пытайте, коли служба у вас такая.

Кат, глядя на старушку, нерешительно произнес:

— Господин дьяк, а может, не надо пытать-то? Куда ж это годится-то? Старуха ведь совсем… Неловко как-то.

— А мне — ловко? — окрысился Алмаз. — Мне, думаешь, легко? Токмо приказа царского ни я, ни ты, ни кто-либо другой отменить не может. А сказано так — всех видоков по делу о самозванце пыткам подвергнуть.

Палач, чуть ли не со слезами на глазах, подошел к монахине и неловко взял ее за плечо.

— Ты, это… — буркнул со своего места дьяк. — Одежу на ней не сымай. Монашка все ж таки, да руки не выкручивай, а так подвесь. Да и кнутом-то особо не маши.

— Прости, матушка, — повинился кат. — Руки-то дай.

Кат, взяв тонкие старческие руки, покорно поданные старушкой, обвязал их веревкой спереди, а потом подтянул старушку на дыбу… Алмаз Иванович старался отвернуться, чтобы не видеть ничего. Писец вообще сполз со своего места, пытаясь залезть под стол.

— Кнутом давай, — приказал дьяк, чувствуя себя распресукиным сыном.

Палач, взявши кнут, несильно ожег старуху по спине, отчего та тоненько заплакала.

— Давай, матушка, говори — кто сей человек, какого роду-племени, — сквозь зубы процедил дьяк. Потом, заметив, что писца нет на месте, свирепо накинулся на парня, срывая на нем стыд: — Ты, что скотина? Штаны тут протирать вздумал? А ну, все записывай!

— Да что записывать-то? — пискнул побледневший писец, выползая из-под стола.

— То, что тетка сказала, — сын это ейный, Тимошка Акундинов, в Вологде родился. Ну и все остальное тоже пиши. Да, приписку не забудь сделать, что сии показания Соломония-Степанида Акундиниха на дыбе дала. Понял?

— Понял, — кивал писец, лихорадочно орудуя пером.

— Снимай давай, — махнул дьяк палачу.

Кат облегченно вздохнул и кивнул подручному. Ослабив веревку, они сняли женщину и усадили ее на лавку.

— Ну что, доволен? — спросил дьяк у Тимофея, который смотрел на все безо всякого выражения. — Мать родную на дыбу отправил, сволочь!

— Женщину эту я знаю, — посмотрев на дьяка, сказал Тимофей. — Только не мать она мне, а воспитательница да кормилица моя.

— Тимоша, да что ж ты такое говоришь-то? — выдохнула инокиня. — Да ты, наверное, не в себе!

— Ты что, мужик? — удивленно воззрился даже кат, видавший-перевидавший разных воров и татей. — От матери родной отрекаешься?

— От матери родной не отрекаюсь, — чуть шевеля губами, сказал Тимоха. — Токмо родной своей матери я никогда не видел.

— Ой, да спятил совсем! — заголосила мать.

— Ладно, мать, не голоси, — хрипло буркнул дьяк. — Ты вот еще что мне скажи. Нет ли у твоего мужа покойного родичей каких-нибудь на Волге? Ну, мордвы там, чувашей али эрзя?

— Отродясь о таких не слыхивала, — сквозь слезы простонала старуха. — Вологодские мы, издавна там жили.

— Наверх старуху отведи, да пусть и ступает себе с Богом, — приказал Алмаз.

Писарь взял Степаниду-Соломонию под руку и повел к двери, но вывести не успел. В пыточную, едва не опрокинув и старуху, и писаря, вломился Петр Протасьев — в распахнутой шубе, с саблей на боку и с красной — то ли от мороза, то ли от водки, мордой. Завидев Акундинова, дворянский сын радостно заорал:

— Попался, сучий сын, самозванец драный!

— Кто пустил? — привстал из-за стола дьяк.

Вслед за Протасьевым втиснулся смущенный караульный:

— Рвался он сильно, удержать не смог. Ну, не стрелять же в такого? — виновато сказал стрелец и потянул за рукав незваного гостя: — Пойдем отседова, господин дворянский сын. Не положено тебе тут.

— Да пошел ты к медведю на ухо, — отмахнулся Протасьев, сбрасывая руку… — Я же за выб…м этим куда только не ездил! Где я его, пса худого, только не искал! — Потом, оборотившись к Иванову, сказал: — Нет, ну ты подумай, а? Я ж за ним и в Молдавию, и Италию, и в Польшу, ровно за товаром каким.

— Ты бы еще, холоп, Сечь Запорожскую вспомнил да город Чигирин, — усмехнулся Тимоха и ехидно поинтересовался: — Рубец-то не чешется?

Протасьев провел рукой по свежему шраму, а потом принялся яростно пинать лежащего:

— Я тебя, сучий сын, б… худая, сам в землю урою, — приговаривал он, отшвырнув в сторону попытавшегося остановить избиение стрельца. — Я из тебя сам кишки выдавлю.

— Да что же ты делаешь! — закричала инокиня, пытаясь оттащить в сторону озверевшего Протасьева, но, получив удар локтем, упала на пол.

— Я тебя, сын дворянский, завтра же батогами прикажу поколотить! — осерчал Алмаз. — Выдь отсюдова.

— Отстань, Алмазка, — огрызнулся Протасьев. — Ты еще покамест не начальник мне, чтобы в батоги-то велеть.

— Ладно, завтра поговорим, — разозлился Иванов и прикрикнул на палача: — Чего стоишь? Оттащи его!

Кат, взяв за плечи Протасьева, отшвырнул того в угол, как куль с зерном.

— Да ты меня, сына дворянского, ударить посмел?! — заорал на ката Протасьев, вытаскивая саблю. — Зарублю на хрен!

Сзади, из темноты, неслышно, как медведь, появился помощник палача. Парень поднял кулак и опустил его на голову буяна, отчего тот сразу же обмяк и медленно осел на пол.

— Живой? — озабоченно склонился кат над Петром и, убедившись, что тот дышит, выговорил помощнику: — Ты чо, Кузька, бьешь-то, ровно быка на бойне.

— Ну а чо делать-то было? Ждать, пока он тебя зарубит? — отозвался тот, осматривая ушибленный кулак.

— Куда его? — поинтересовался кат, показывая на стонущего и начавшего трезветь Протасьева.

— Выкиньте его отсюда, — распорядился дьяк. — А будет ерепениться, так в морду дай.

Подручный вместе со стрельцом подняли дворянского сына и потащили его на улицу. Кат, взяв с пола упавшую саблю, пошел было вослед, но был остановлен дьяком:

— Саблю-то тут пока оставь. Как протрезвеет, так и отдам. А ты чего сидишь? — рыкнул Алмаз Иванович на писаря. — Посмотри, вор-то как там? Может, помер уже?

Акундинов, о котором в суматохе подзабыли, лежал на боку и судорожно кашлял, сплевывая кровь и выбитые зубы. Попытался было вытереть лицо, но вывернутые суставы только добавили боли. Мать, подползшая к нему, попыталась взять голову непутевого сына и положить себе на грудь, но тот отпихнулся.

— Иди отсюда, матушка, — устало проговорил дьяк и кивнул палачу.

— Давай вставай! — бережно приподнял кат старуху и вывел ее за дверь, бросив вдогонку: — Нечего тебе тут смотреть-то…

— Чего на тебя сын-то дворянский такой злой? — добродушно поинтересовался кат. — Не иначе шрам-от ты ему подарил?

Акундинов только усмехнулся, по-прежнему не желая разговаривать.

— Руки-то пока ему вправь, — велел дьяк.

— Тэк-тэк, — приговаривал кат, вставляя на место Тимохины суставы, отчего тот опять застонал.

— Упрямый ты мужик, — не то уважительно, не то с огорчением сказал кат.

— Я — не мужик, я… — не договорил Акундинов и вновь закашлялся. Откашлявшись, произнес: — Я — законный царь русский, Иоанн Васильевич Шуйский!

— Лекаря бы нужно, господин дьяк, — озабоченно обернулся палач к Иванову. — Этот-то, сын дворянский, не отбил ли у него чего али ребра бы не сломал. Не ровен час, помрет, а с меня и спросят. Раньше времени в моей практике никто еще не помирал…

— Ладно, — стал подниматься Алмаз Иванович, понимая, что толку сегодня уже никакого не добиться. — Пошлю я за лекарем.

— Алмаз Иванович, — робко обратился к начальнику писарь. — Вопрос-то твой вписывать?

— Какой? — не понял дьяк.

— Ну, про этих — не родня ли, мол, батька самозванца мордвинам да чувашам? А эрзя — кто такие?

Иванов подумал, немного помешкал — отвечать или нет, все-таки снизошел:

— Эрзя — это тоже мордва. Только их эрзями называют.

— А вопрос-то записывать? — не унимался парень.

— Не надо, — махнул дьяк рукой. — Это я так, не под запись спросил. Интересовался у Михаила Ивановича митрополит Новгородский Никон — а не эрзя ли Акундинов-то?

— А ему-то зачем? — удивился писарь.

— Ну, значит, нужно. Зачем, зачем, это не твоего ума дело! И не моего, — грустно вздохнул Алмаз Иванович, вспоминая, что начальник не разъяснил ему тоже — зачем митрополиту такие тонкости нужны? Любопытственно, конечно. Но не будешь же спрашивать у митрополита, который без пяти минут Патриарх всея Руси, на кой ему знать — не мордвин ли самозванец?

* * *

Акундинов лежал на соломе, вытянув обвисшие как плети руки, а около него суетился лекарь, присланный из Аптекарского приказа. Ощупав и осмотрев арестанта, доложил стоявшему неподалеку Алмаза:

— Внутренности в порядке — ничего не порвано, не сломано. Тело у него крепкое. Ну а зубы выбитые заживут.

— Ладно, ступай, — махнул рукой Алмаз.

Когда они остались вдвоем, дьяк спросил:

— Я, парень, никак не пойму — чего же ты добиваешься-то? Смотри, по новой ведь на дыбу потащу да спрашивать буду.

— Тебе, дьяк, я говорить ничего не буду, — сказал Тимофей, глядя в потолок. — Ежели с кем и могу говорить, так только с самим государем всея Руси.

— Эка, — опешил от такой наглости Иванов. — Да ты кто такой-то, чтобы к тебе сам государь ходил?

— Ну так можешь и меня к нему отвести, — усмехнулся Акундинов. — Поговорю с ним, как царский сын с царем.

— Сам-то хоть понял, чего сказал? — помотал головой Алмаз. — Да тебя из тюрьмы-то только на Лобное место и пустят.

— Ну, раз к царю никак, а царь ко мне не хочет прийти, то пусть хоть боярина какого пришлет.

— Да какого тебе боярина-то? — чуть не завыл Иванов.

— Ну, пусть… — задумался на миг самозванец, — пусть хоть Никита Иванович Романов придет, родич царский. Боярин он знающий, роду хорошего, царского. Вот с ним-то я еще могу поговорить. А с тобой… Не серчай, дьяк, человек ты хороший. Только вот негоже мне, царскому сыну, с дьяком простым речи говорить.

— Тьфу ты, — плюнул в сердцах Иванов, уходя из темницы. «А ведь придется Никиту Иваныча просить, чтобы к самозванцу зашел! — грустно подумал он по дороге. — Иначе совсем ничего не добьюсь. Как и уговаривать-то?»

Боярин Романов не сразу даже понял, чего от него хотят.

— Да ты чего, дьяк? — подивился он. — А ну-ка, дыхни. Хм, а вроде бы не пьян.

— А чего мне делать-то? — грустно сказал Алмаз. — Сидит вор в порубе да говорит, что ни с кем говорить не хочет. Подавай-ка, мол, самого государя. Ну, либо боярина Романова, Никиту Иваныча.

Польщенный Никита Иванович, сдвинув на затылок высокую горностаевую шапку, хмыкнул еще раз:

— Ну ладно, чего уж там, так и быть — схожу я к вору-то этому…

— Ой, боярин! — обрадовался дьяк. — Век буду Бога за тебя молить.

— Да ладно, — повел плечами Романов. — Самому любопытственно глянуть — что за вор-то такой пошел, что на дыбе себя царским сыном величает. Только, — раздумчиво сказал боярин, — нужно мне вначале с государем перемолвиться да бумаги сыскные почитать.

…Боярин и царский родич Никита Романов сидел в каморе, на табурете, который специально для него притащили из караулки, и смотрел на Тимофея, лежавшего на соломе.

— Прости, боярин Никита Иванович, — вежливо сказал узник. — Встать да поприветствовать тебя не могу. Вчера вот опять пытали, так сегодня рученьки с ноженьками ломит.

— Сознался? — поинтересовался боярин у Алмаза Иванова, стоявшего рядом.

— Как же, — угрюмо отозвался тот. — Только одно и говорит — я-де сын царский… Вот что с ним еще-то делать?

— Хошь — пыткой пытай, хошь — голодом мори, — произнес узник. — Но от своего не отступлю. Батюшка мой, в бозе почивший государь Василий Иоаннович, до смерти своей царем оставался. А ведь его, дьяк, ляхи голодом да холодом морили.

— Ну, Тимошка, какой же ты сын царский? — усмехнулся Романов, поглядывая на узника. — Ты, брат, стрелецкий сын. И батька у тебя был, царствие ему небесное, стрелецким десятником да купцом. Батька-то твой, говорят, хороший был мужик. Ему-то сейчас каково все это слышать, а?

— Я — боярин, сын Василия Шуйского. На том я стоял и стоять буду. И батюшке моему, покойному государю нашему, лестно будет с небес-то узреть, что и сын его твердость проявил, как и он сам. А тебя, дьяк, Господь наш накажет за то, что ты сына помазанника Божиего пытал.

— Эка! — возмутился Алмаз Иванов. — Господа Бога вспомнил! А ты вспомни-ка лучше, сколько раз ты Господа-то нашего да веру нашу предавал! Забыл? Так я ведь и напомнить могу. В Царьграде ислам принимал? Принимал. В Риме сакрамент принял? Принял. А потом еще и лютеранство, и протестантизм были.

— Ислам принимал? — заинтересовался боярин. — Это как же?

— Вот, боярин, сейчас сам посмотришь, — пообещал дьяк и, отойдя к двери, крикнул тюремщика: — Зайди-ка сюда.

— Звал, господин дьяк? — вбежал в камеру сторож — мужик средних лет со связкой ключей и дубинкой. — Нешто случилось что?

— Приспусти-ка с вора штаны, — приказал дьяк.

Тюремщик слегка удивился, но спорить с начальным человеком не стал, а разом сдернул с Акундинова штаны, обнажив его мужское достоинство.

— Вот, погляди, Никита Иванович, на христопродавца-то этого, — предложил Иванов.

Романов подошел, посмотрел и сплюнул:

— Ну, ровно татарин!

— Обратно натяни, — велел Алмаз Иванович мужику и, обернувшись к боярину, сказал: — Вишь, обрезан. О том еще Телепнев из Стамбула докладывал, да не поверили.

— Насильно мне обрезание сделали, против воли моей, — изрек было Тимофей, но был остановлен.

— Ты ври, да не завирайся, — прервал его Алмаз. — Я, чай, не первый день на свете-то живу. И в Персии бывал, и в других землях. Да и в Посольском-то приказе не первый год. Против воли еще никому обрезание не делали да в ислам не принимали.

— Ну а как же тогда покойного государя, батюшку моего, в монахи-то против его воли постригли, а? — не унимался Тимофей.

— Тьфу ты! — разозлился Алмаз. — Я ему — про Фому, а он мне — про Ерему!

— Упрямец, — кивнул Романов, задумавшись о чем-то своем. Потом, отведя к дверям Иванова, сказал: — Ты вот что… Выйди-ка, дьяк, да погуляй маленько. Мне бы тут с вором-то поговорить нужно. Наедине.

Увидев, что дьяк колеблется, Никита Романов усмехнулся:

— Ты что, боишься, что я ему бежать помогу? Так уж не забудь, что я — тоже Романов. А разные лжешуйские, что на воле бегают, не с руки мне.

— Да ну, скажешь тоже, — обиженно проговорил Алмаз. — Только вот боярин, да в камере, да один…

— Ну так что ж он мне сделает-то? — еще шире улыбнулся Романов. — Ты же знаешь, что я и на войну хаживал, да и ворогов бить умею. А тут арестант бессильный. И вот еще что, — добавил боярин, подумав, — прикажи сюда водки принести. А то совсем он у тебя зачах.

— Предлагали уже, — фыркнул дьяк. — Только он же говорит, что пить будет только мед, да и то — из серебряной чашки.

— Ишь ты, — изумился Никита Иванович. — Из серебряной чашки… Эй, — крикнул он узнику. — А почему из серебряной-то?

— Лучше бы, боярин, из золотой, как царской особе положено, — отозвался Тимофей. — Ну, по бедности вашей да для узилища-то и серебряная сгодится…

— Во, видал, — покрутил головой Алмаз. — Особа царская, туды его…

— Ну так чего уж там, — сказал Романов, доставая кошель и рассматривая его содержимое. — Сколько тут у меня? Сколько копеек-то на серебряный ковшичек нужно? Э, ладно, — махнул рукой боярин, передавая кошель дьяку. — Пошли кого-нибудь, пусть купят. Ну, меду еще не забудь…

— Так уж лучше сам схожу, — недоуменно уставился дьяк, взяв деньги. — Поручишь кому, так половину денег украдут. Только не пойму я чего-то…

— Ну, опосля расскажу, — пообещал боярин и прибавил: — Ну, тогда уж еще водки мне прикупи да калач какой.

Алмаз Иванов, сын Иванов, дьяк Посольского приказа, ушел, пребывая в полном смятении чувств. Нет, то, что царский родич поможет бежать самозванцу, у него даже и в мыслях не было. Но все-таки о чем хотел говорить боярин с пытаным-ломаным арестантом, ему было непонятно.

Все же Алмаз Иванов, хотя и был из купцов (не простых, а из первых!), но дорогу к чину приказному сам пробил, умом своим. И не зря его уже начинали писать, как думного, с «вичем». Пока покупал ковшичек (полтину запросили!), да мед (еще гривенник), да водку (пять копеек), да сторговывался с пирожником, да рассовывал все купленное по карманам, вот тогда-то он и понял…

Боярин Никита Иванович побродил немного (а где тут побродишь?) и сел, посматривая на узника, который вольготненько лежал на соломе.

— Ты, Никита Иваныч, доброго допросчика изображаешь? — нахально поинтересовался Тимофей.

— Это как? — удивился Романов.

— Да так. В инквизиции католической по два допросчика. Вначале — злой, а потом — добрый. Узник злого-то пугается, а доброму все и расскажет. Тому только этого и надо. А после пытки начинаются.

— А! Молодцы католики, ловко придумали, — одобрил боярин. Потом, принюхавшись, спросил: — В бане-то когда был?

— Да я, боярин, по-маленькому и по-большому под себя хожу, — усмехнулся Тимофей. — А ты говоришь — баня.

— Хочешь, выпарят тебя, исподнее поменяют да порты простирнут? — спросил Романов.

— А еще — водки, да жратвы досыта, да девку голую, — в тон ему отозвался узник.

— Можно, — покладисто согласился боярин. — Только скажи. И девку, коли хочешь, и перину пуховую.

— А взамен-то что? — спросил Акундинов.

— Сам знаешь, — улыбнулся Романов. — Али подсказать?

— Стало быть, — криво улыбнулся Тимоха, — купить меня хочешь? Не мытьем, так катаньем… Должен я буду сказать, что не сын я великого государя всея Руси, а сын — стрельца вологодского, что лавку с сукном да холстами держал, а опосля у владыки Вологодского и Пермского жил. Верно, боярин?

— Верно, — кивнул Никита Иванович. — Правду всю и скажешь.

— А правду-то я уже всю сказал, — по-ангельски кротко улыбнулся Тимофей.

Пока Романов думал, что бы еще такое сказать, вернулся дьяк.

— Вот, боярин, то, что осталось, — сказал Иванов, возвращая кошель хозяину. Вытаскивая из-за пазухи покупки, забубнил: — За ковшичек платил…

— Да ну тебя к лешему, — отмахнулся Никита Иванович. — Знаю, что честно потратил, чего отчитываться-то вздумал? Ты расписки-то с торговцев не додумался взять? Вот смеху-то было бы…

— Дак, ну… — стушевался дьяк, выгребая расписки. — Деньги все-таки чужие… А куда ставить-то? — растерянно обозрел он камору.

— Да на пол прямо и ставь, — подсказал Тимофей и пошутил: — Пол не испачкаешь.

— Не, — покачал головой дьяк, не оценив шутки. — Негоже так. Счас, спроворю что-нибудь.

Скоро в камору внесли еще один табурет, на который Алмаз и выложил свои покупки.

— Мне-то выйти? — спросил Иванов и, не дожидаясь ответа, ушел.

— Вот, стало быть, тебе боярин древнего рода мед наливает. Как кравчий какой царский, — пошутил Никита Иванович, открывая принесенную дьяком скляницу и нацеживая в ковшичек хмельной медовухи.

— Ничо, — невозмутимо ответил Тимофей. — У пана Мехловского, так у того кравчий свой род от Юлия Цезаря числит. А Романовы, так те всего лишь от Андрея Кобылы, что Ивану Калите служил. Ну а Калита-то, он ведь внуком Александра Ярославовича был, который ниже своего брата Андрея сидел. Ну а от Андрея Ярославовича и мы, Шуйские, свой род ведем. Так что не зазорно мне от боярина Романова ковш с медом принять.

Никита Иванович едва сдержался, чтобы не треснуть этим ковшом по наглой морде. Однако сдержался, а после бережно передал серебряную посудину из рук в руки самозванцу.

Тимофей, с трудом удерживая ковшичек, с наслаждением сделал маленький глоток.

— Эх, хорошо! — выдохнул он, отставляя медовуху.

— Ну а чего так мало-то? — спросил боярин, от удивления забыв про свой гнев. — Пей себе.

— Хватит, — твердо ответствовал Акундинов. — Вкусный мед-то. Я ведь его, почитай, почти десять лет не пивал.

— Ну так кто и мешал? — ухмыльнулся Романов. — Чего и бегать-то было?

— Думал, что мои братья-государи помогут престол возвернуть.

— Тьфу ты, — плюнул в сердцах боярин. — Чего же ты, дурак, добиваешься-то? Я ведь могу тебя и медом поить, а могу и на дыбу отправить. Для этого мне достаточно дьяка свистнуть.

— Неделю меня на дыбе держат да плетью охаживают, а толку-то? Все одно от отца своего законного да от престола царского не отрекусь.

— А зря, — серьезно сказал Никита Романов, пристально посмотрев в глаза самозванца. — Не отречешься ты от глупости-то своей, так колесуют тебя али четвертуют. Можно ведь еще и на кол посадить.

— Ну а коли отрекусь, так и помилуете? — улыбнулся Тимофей. — Смешные слова ты мне, дьяк, говоришь.

— Ну, помиловать-то, положим, не помилуем. Сам понимаешь, вора, что себя за государя выдавал, никак не милуют. Но ведь и наказание же разным бывает. А хочешь, я перед государем похлопочу, чтобы он тебе жизнь оставил?

— И сидеть мне потом в тюрьме где-нибудь али в монастыре в каком — Кирилло-Белозерском там, Ферапонтовом?

— Да ну, — вскинул боярин брови. — Белое озеро слишком близко. Уж коли монастырь — так в Тобольске где-нибудь али на Соловках. И не келью, конечно же, а темницу монастырскую. Зато, — назидательно поднял палец родич государев, — жив будешь! А жизнь, Тимошка, она в любом облике хороша! Посидишь так годков с десяточек, а там, глядишь, тебя и помилуют. А тебе только и делов, что сказать при дьяке да при писаре: «Я, мол, Акундинов Тимошка, приказной беглый. Из Москвы утек, потому что жену погубил по дурости да по пьянке да из казны деньги покрал. А то, что сыном государя покойного назвался, — так это меня бес попутал!» А государь наш, он добрый. Могу на кресте тебе поклясться, что Алексей Михайлыч тебе жизнь оставит.

— Неужто же родич твой, царь наш, меня так боится?

— Ну, бояться-то он, положим, не боится, — ответил боярин Романов. — Просто не хочет он, чтобы другим ворам пример был. А от самозванцев-то на Руси, ой, сколько вреда! Ведь самозванец-то — он как хоругвь, под которую все обиженные да недовольные собираются.

— Боярин Никита, — неспешно сказал Тимофей, подбирая слова, — ты, говорят, книжник превеликий. Я, когда в Вологде-то еще жил, у старого князя грамоте учился. Так он о героях да о мудрецах мне любил рассказывать. Не помню, как того мудреца звали, что в Элладе пребывал. Помню только, что к смерти его приговорили. Ну а потом, когда он в узилище сидел, пришли к нему ученики да сказали: «Учитель, стража подкуплена, да корабль тебя ждет. Мы, мол, тебя на руках вынесем». — Знаешь, что мудрец сей сказал?

— Знаю, — кивнул князь. — Мудреца того Сократом звали. Так вот сказал он, что всю жизнь учил людей и за науку свою к смерти приговорен. И коли сбежит он сейчас, то сам же свое учение и предаст.

— Вот-вот, — сказал Тимофей, уставя глаза вверх, в промороженный кирпичный свод темницы.

— Ну а помнишь, что Сократ сей предлагал всех детей у родителей отнимать, чтобы их государство на воспитание брало? Кто же из отцов-матерей свое дите неизвестно в какие руки отдаст?

Романов не стал говорить, что не все же такие родители навроде самого Акундинова, который спихнул робетенка на чужого дядю да и забыл о нем…

— А это правильно, — поддержал между тем идеи Сократа Тимофей. — Надо, чтобы все люди равные возможности имели. Твой-то сын, небось, на золоте-серебре ест да уже к боярской шапке примеривается? А все почему? Потому что в семье боярина вырос. А может, сын сапожника или пирожника умнее да тороватее будет?

— Может, и будет, — спокойно отвечал боярин. — Но сын боярский сыном боярским и останется, а сын крестьянский — сыном крестьянина. И Господом так заповедано, чтобы кому среди крестьян рождаться, а кому — в хоромах царских. А если башка на плечах да ум в той башке есть, то любой может в люди выбиться. Вон, дьяк-то, что допросы ведет, из торговых людей будет.

— Кто-то своим горбом добиваться должен, а кому-то все на блюдечке принесут. И где же тогда справедливость-то Божественная?

— Ну а кто ты таков, чтобы судить о справедливости-то? Да и я не поп, чтобы все это растолковывать. По мне — порядок во всем быть должен.

— Ну и хорош ли тот порядок? — усмехнулся самозванец. — В Думе дураки сидят. В уездах воеводы — вор на воре сидит да вором погоняет. А в войсках? Пока один дурак спорит с другим, кто знатнее, колотят русских и в хвост и в гриву.

— А ты, стало быть, хороший? — подошел к Тимофею боярин Романов и посмотрел на него сверху вниз: — А кто же тогда столько покойников-то за собой оставил? Не ты? Жену свою — не ты убил? А по дороге, когда в Польшу шли, сколько убил? Конюхов твой шестерых за тобой насчитал, так не про всех же и знает… Чего ради? Прежде чем других-то поучать, сам по совести жить попробуй.

— «Цель оправдывает средства», — процитировал Акундинов и пояснил: — У меня ведь, как у царского сына, мерки другие.

— Да какой ты к е… матери сын царя! — вспылил-таки боярин, резко соскакивая с места. — Ты — самозванец… Вон у дьяка-то бумаг целая корзина исписана. Уж там кого только не допросили — и мать твою, и соседей вологодских, и приказных, кто с тобой служил. Все там про тебя прописано: когда родился да где крестился… когда женился… Да отписок посольских сколько! Собрать — так житие получится. Только не святого, а самозванца… Один Конюхов твой на две кипы бумаг нарассказывал — и про Италию, и про Сечь Запорожскую. И про то, как ты с князем Рокоци союз против Польши заключал, и про то, как в Швецию ездил, а потом с императором встречался… Все твои предательства обсказаны! А ведь всех, кто знал тебя, на дыбе пытали.

— Ну, на дыбе-то чего только не расскажут, — кротко сказал Тимофей. — Тебя, боярин, на дыбу подвешать, так и ты расскажешь то, что было и чего не было. А я — как был государь законный, то так им и умру.

— Ну, мать твою в… — витиевато выматюгался книжник и родич царский. — Ну, либо у тебя с башкой что-то не так, либо упрям ты сверх меры.

Немного успокоившись, боярин углядел на табурете косушку с водкой, про которую он совершенно забыл. Обломав сургуч и не приметив чарки, Никита Иванович основательно приложился к горлышку. Ну прямо-таки как простой стрелец.

— Ладно, — переведя дух, сказал Романов. — Ну, положим, в Москве-то у тебя враги. А почему же тогда ни в Турции, ни в Польше, ни в Римской империи у тебя ничего не вышло? Что скажешь-то?

— Ну а я виноват, что на государей ровно мор какой-то напал? — спокойно отозвался Тимоха. — Падишаха турецкого янычары удавили. Король Владислав в тот же год помер. Дьерд Ракоци… Один государь пообещает, так тут же и преставится…

— Эх, опять ты все врешь. Никто тебе ничего не обещал и никто тебя русским царем не признал. Даже папа римский.

— Случайно это вышло. А вот дали бы мне войско…

— Эх, дурак ты, дурак, — снисходительно посмотрел боярин на Тимофея. — Да и будь ты на самом деле сыном Шуйского, то все равно бы у тебя ничего не вышло. А знаешь, почему? Потому что самозванец-то, коим, скажем, Лжедмитрий был, он хоть и по воле панов польских пришел, но на престол-то русский сумел попасть потому, что в России его ждали. Смекаешь? Россия — царство большое. И ежели кто нам не по нраву будет, то мы его сразу и схарчим. Один ли он будет, с войском ли иноземным… А те короли, что с тобою знаться не пожелали, так они же люди-то умные.

— Кристинка вот… — сказал вдруг Тимофей, но замолк, не досказав до конца свою мысль.

— Кристинка? — удивленно переспросил боярин. — Кто такая? А, — догадался он, — королева шведская… Так верно сказывали, что приглянулся ты ей сильно? Только дурака ты свалял…

— Какого дурака? — неподдельно встревожился Тимофей.

— Такого. Зачем же было из католичества да в лютеранство переходить?

— А что?

— А то, что королева-то сама собиралась католичество принять, да не заладилось у нее что-то. Ну, может быть и приняла, да только тайком.

— М-да, — протянул арестант. — Ну да теперь-то уже все равно…

— Это точно, — согласился боярин, еще раз прикладываясь к бутылке. — А знаешь, когда ты действительно опасным-то показался? Нет? Когда в Новгороде да Пскове посадские бунтовали.

— Вот, — перебил боярина Тимофей. — Как прознали бы мужички посадские, что настоящий царь к ним пришел, то стеной бы за меня встали. А там и шведы бы подмогли, и поляки… Эх, жалко, что поздно я туда приехал.

— Эка, — весело сказал Романов. — Хорошо, что Никону, митрополиту Новгородскому, не попался, когда он восставших-то увещевал. Вдарил бы он тебя архипастырской дланью, так и дух бы из тебя вон, из дурака.

— А кто такой митрополит, чтобы против законного царя идти?

— Глупый ты, — вздохнул боярин. — Ничего ведь ты так и не понял. Батько-то твой лавку с сукнами да с холстами держал, так? Ну, ладно-ладно, — засмеялся Никита Иванович. — Допустим, у Тимохи Акундинова батька лавку держал… Так ведь батька-то Тимошкин знал, что ежели посадские хотят у него полотна побольше брать, то нужно, значит, у купцов товара побольше и прикупать. Ну а ежели покупателям не на что или не к чему товары брать, то на хрен тогда и товар-то покупать. Так?

— Не пойму я, к чему ты клонишь, боярин? — нахмурился Тимофей. — При чем тут лавки, полотно…

— А вот при чем, — посерьезнел Никита Иванович. — Что народу-то сейчас другой царь не нужен! Понял, нет? Лжедмитрий-то потому и ко двору пришелся, что царь Борис нехорош был… Понял теперь? А ты… Ты уж прости, но нет в тебе… — замолчал боярин, пытаясь подобрать нужное слово, — чего-то такого-этакого, чего людишек-то привлекает…

— Чего эдакого? — проворчал недовольно Акундинов. — Все во мне есть.

— Ну, бабам-то ты нравишься, положим, — согласился боярин. — Только мало этого. Вон сколько у кабаков московских курв стоит, что подолы задирают, а копеечки заработанные котам своим несут. Думаешь, только от страха? Нет! Только ихним-то котам даже атаманами не стать. Тут надо таким быть, как Зиновий Хмельницкий. Ведь идут к нему люди-то, так? И на смерть за своего гетмана… А у тебя только Костка твой, пьяница. Так ведь и то верно, что Конюхов-то твой, как до допроса дошло, так еще до дыбы все рассказал.

Тимофей задумался. А ведь точно! Пусть и пьяница старый гетман, и клятвы свои нарушать горазд, а вот поди же ты… Было в нем что-то такое, что притягивало людей. Или — епископ Бенедетто в Риме…

— Ну да ладно, — сказал Романов, поднимаясь с места. — Пойду я. Стало быть, по-хорошему мы договориться не смогли. Будут тебя теперь и дальше ломать. Хотя…

Никита Иванович вышел из каморы и нарочито громко, чтобы слышал самозванец, обратился к дьяку, в смятении ждущему за дверью:

— Алмаз Иванович, — сказал боярин, величая дьяка с «вичем». — Ты на дыбу-то Тимошку больше не посылай, не стоит.

— А признание как же? — растерялся дьяк. — Он что — так и будет отпираться?

— Дак и пусть отпирается. Улик да сказок супротив него достаточно. Государю обо всем я сам доложу. Ну а нужно будет, так и ты придешь, вызовут тебя. Хотя… А чего вызывать-то? Ты теперь сам кажий божий день будешь в думе Боярской.

— Как это? — не понял дьяк.

— Начальнику твоему государь уже с неделю как приказал, чтобы он тебе новость сообщил.

— Так болен ведь Волошенинов-то, при смерти он, — посетовал Алмаз. — От государя-то он вечером уехал. А наутро слуга прибежал, сказал, что в беспамятстве Михаил Иванович.

— Ну вот ты уж прости, что новость-то такую да в узилище сообщаю, — посетовал боярин. — Ты уже, почитай, целую неделю думным дьяком ходишь! Так что причитается с тебя… — подмигнул Романов.

— Ох ты господи! — обрадовался Алмаз Иванович. — За что же честь-то такая?

— Не за этого, — сказал Романов, кивнув на дверь каморы. — Конечно, дело ты хорошее сделал. Но мелковат Тимошка, чтобы за него такие чины давали. За его поимку тебе денежная награда положена. Не упомню, правда, сколько. Не то две тысячи, не то — три. А дьяка тебе за верную службу да за посольство в Речь Посполитую, когда ты честь государеву перед шляхтой да Яном Казимиром отстоял! Так что шей, думный дьяк, бобровую шапку себе да к вызову в Думу готовься. Будем на той Думе сидеть да государю советовать, что с самозванцем делать.

Уже уходя, Никита Иванович вдруг спохватился:

— Алмаз, — повернулся он к дьяку. — Ты поручение-то митрополитово исполнил? Разузнал, есть у него на Волге родня али нет?

— Нет там у него никого, — доложил дьяк. — Из стрельцов он точно. А Акундинов — по деду так прозвался. Отец его — Демид, сын Акундинов.

— А, ну ладно, — кивнул боярин и опять собрался уходить.

— Никита Иванович, — остановил его дьяк. — А зачем митрополиту знать, из русских Тимоха или из этих, из эрзя?

— Так ведь митрополит-то наш сам из мордвы будет, — пояснил Романов. — Вот и узнавал, не земляк ли он. Кундас — «рука» по-мордовски-то. Акундинов — «безрукий» по-ихнему. Хотя… — задумался боярин. — Может, это и по-эрзянски?

— Тогда погоди-ка, — вдруг вспомнил дьяк. — А Кузьма Минин, староста нижегородский, тот, что с князем Пожарским Москву спасал? У него же фамилия-то… Помню по записям — Минин-Сухоруков. А ведь еще одна была — Анкундинов… Почти — Акундинов. Так и писали — Минин-Сухоруков-Анкундинов. Может, он тоже мордвин или эрзя?

— Может, — равнодушно кивнул боярин. — А какая разница? Мордвин ли, эрзя ли… Мой предок, говорят, вообще из Прусской земли выехал. Ну и что? Если Минин и мордвин, а Русь спасал, стало быть — русский.

— Это точно, — согласился Алмаз Иванович, вспоминая, что вроде бы и у него какие-то татары в роду были.

* * *

Казнь была назначена на первый день Великого поста. Поначалу государь был против, но бояре вместе с митрополитом Никоном убедили его, что греха тут никакого нет. Это как на войне, где враги постов не блюдут и воюют тогда, когда сподручнее.

Конюхов долго исповедовался и причащался, потому и на казнь шел просветленный и даже помолодевший. Выпросив у караульного нож, он, сколь сумел, подрезал отросшие за год заключения седые лохмы и привел в порядок клочковатую бороду.

Акундинов, сразу же отказавшись от православного попа, требовал, чтобы к нему привели кого угодно — хоть пастора лютеранского, хоть муллу или, на худой конец, римского аббата. Ну, польского ксендза, если не найдут. Удалось отыскать только муллу. Однако добродушный имам с персидского подворья, услышав, к кому его позвали, идти наотрез отказался, сообщив, что вначале нужно бы Акундинову самому решить, к какому исповеданию он хотел бы принадлежать.

Старенький батюшка, пришедший на всякий случай проводить грешника в последний путь, только тяжко вздохнул, узнав, что православие Акундинов отринул давным-давно и каяться не собирается.

— Да как же так можно? — недоумевал батюшка. — Вера-то, она что, рубаха, чтобы менять-то по своему хотению?

— А Бог-то, говорят, Он один, — слабо хохотнул Акундинов. — И турки, и иудеи, и русские в одного Бога-то верят. Только молятся ему по-разному.

— По-разному, — не стал спорить с ним священник. — Только вера-то наша, православная, тыщу с лишним лет у нас на Руси живет. Дедами-прадедами она нам завещана.

— Ну и что? — скривился Тимофей. — А может, ислам-то бы приняли, так и зажили б лучше? Вот, батюшка, представь себе — завел ты себе гарем, тогда и по чужим бабам ходить не надо! Чем плохо?

— Тьфу ты, — плюнул священник. — Кто про что, а ты о бабах…

— Ну, не только о бабах… — обиделся Тимофей. — У мусульман-то все просто: живи, как пророк ихний повелел, да пять раз в день молись и в рай попадешь… А там, в раю-то ихнем, всем мужикам по тридцать пять лет, да гурий целая куча.

— Опять ты все на баб свел… — грустно улыбнулся батюшка. — Тебе что, кроме баб, ничего в жизни не надо? Ну а коли тебе так ислам приглянулся, то чего же ты его на латынскую-то ересь поменял?

— А у католиков-то, у них хорошо! Отпущение грехов купил — и в рай! Не то что у вас: жертвуешь, жертвуешь — а попадешь ты в рай или нет, неизвестно.

— Зато у протестантов все ясно-понятно, — в тон ему сказал батюшка. — Все у тебя хорошо — значит, Богом ты избран… Так?

— Так, — горячо поддакнул Тимофей. — Не то что у вас…

— Ну а коли ты в протестанты перешел, так сам и понять должен — избран ты или нет… В рай или в ад попадешь…

— Ты, святой отец, — панибратски сказал Тимофей, — сам должен знать, что все мы в аду будем гореть! Ну, — уточнил арестант, — почти все! Ну а я-то и подавно! Хошь — раскаивайся, хошь — не раскаивайся, а мне-то только туда и дорога. Так уж лучше я в ад бегом побегу, чем шагом. Чего уж медлить-то? Глядишь, чем раньше меня черти на сковородке жарить начнут, тем раньше и закончат! Так что иди, батя, иди… Сам не мучайся да и мне не мешай.

— Ну ладно, — вздохнул батюшка, вставая. — Помолиться за твою душу грешную — помолюсь. Боюсь вот только, успею ли? Вдруг да патриарх анафеме тебя прикажет предать? Да и дойдет ли тогда молитва-то моя до Господа Бога?

Священник ушел. Тимофей, радуясь, что его оставили в покое, решил пока поспать. Когда на казнь поведут — разбудят…

От подвала, где держали узников, и до Лобного места путь недолгий. Но после дыбы Тимофей идти сам не мог, поэтому его пришлось везти в санях. Рядом, как собачка, плелся Конюхов.

— От ведь, сердечный, уж и сам-то идти не может, — пожалела Тимоху какая-то купчиха. — Как же можно-то, живого-то человека?

— Мало ему, злыдню, — отозвался из толпы коротконогий мужик в добротной шубе. — Он себя царем называл да поляков на нас науськать хотел.

— Чо врешь-то?! — окрысился на коротышку толстый горожанин в затрапезном стрелецком кафтане. — Не ляхов он хотел навести, а турок с татарами!

— Слышь, мужики, а может, и вправду — царь? — вполголоса поинтересовался молодой мужик. — Был бы простой мужик, так ведь не пытали бы так, а сразу — повесили…

— Да какой он царь! — засмеялся стрелец. — Это ж Тимоха Акундинов, подьячий беглый. Проворовался, гаденыш, да и убег.

— А чо проворовался-то? — заинтересовалась купчиха.

— Да говорят, — охотно сказал толстяк, — из царской конюшни лучшего жеребца увел да цыганам и продал. А деньги он вместе с Косткой пропил. Во-он он, Костка-то, рядом с санями плетется! Мы с ним как-то в кабаке пили. Так он, сволочь такая, денгу у меня занял, да так и не отдал, — пожаловался толстяк.

— Сходи да попроси! — весело заржали в толпе, на что стрелец обиженно плюнул, заявив: — Вот больше никому ни денги, ни полушки в долг не дам!

— Да уж ладно, — примирительно сказал монах, бывший в толпе. — Прости ты его! На смерть, чай, человек идет! Христос-от врагов даже прощать велел…

Какой-то мальчишка попытался слепить снежный комок, но снег был сухой. Потом, подхватив с земли конское яблоко, бросил его в Тимоху. Легкий кругляш не долетел, а постреленок был немедленно ухвачен за ухо кем-то из мужиков и с приговором: «Ты что, гаденыш, не видишь — люди на казнь идут!» был отведен к родителям. Отец мальчишки, закрасневшись то ли от холода, то ли от стыда, дал ребенку такого леща, что тот сел на снег и заревел. Мать, бывшая рядом, вместо того чтобы утешить сыночка, сказала: «Поскули мне еще, поскули! Домой-то придем, так я тебе еще задам!»

Продравшись сквозь толпу москвичей, которые восприняли казнь как нежданное развлечение, сани подъехали к эшафоту, где уже стоял боярин Романов, назначенный командовать казнью, и незнакомый палач. Тот, что пытал друзей-приятелей, приболел, а поручить такое важное дело подручному побоялись — вдруг чо-нить да напортачит! Ну, так Россия-матушка — страна большая, и палач-то всегда найдется…

Никита Иванович, боярин Романов, дождавшись, пока приговоренных к казни поднимут на помост, собственноручно развернул грамоту и стал читать:

— Мы, великий государь царь всея Руси и великий князь Алексей Михайлович, приговорили. В минувшем семь тыщ пятьдесят втором году обокрали нашу царского величества казну Тимошка Акундинов да Костка Конюхов, которые от наказания смертию бежали в Польшу и Литву и вызывали смуту у государей. Вышепомянутый Тимошка Акундинов бежал также в Константинополь и там принял мусульманство. Находились они также в войске генерала казацкого Богдашки Хмельницкого…

Сказка о вине Тимофея Акундинова читалась долго. Конюхова обвинили лишь в том, что помогал самозванцу и написал тому злосчастную бумагу. Теперь оставалось главное — объявить наказание.

— Ну, с этого вон начнем! — показал боярин Романов на Конюхова.

Два стрельца подхватили его под руки и подвели к плахе. Костка, посмотрев на лежавшего на помосте Тимофея, прошевелил одними губами что-то вроде: «Прости меня, Тимошенька!», перекрестился, встал на колени и положил голову на плаху — толстый чурбак с выемкой в середине…

— Костке Евдокимову, сыну Конюхову, такой приговор… — сделал паузу Никита Иванович, — так как он добровольно во всем признался и вина его не столь уж велика, то подарить ему жизнь. Но! — вздел боярин вверх шуйцу. — За нарушение присяги государю надлежит ему отрубить три пальца на правой руке и сослать в Сибирь навечно…

Конюхов, уже простившийся с жизнью, заплакал, как младенец. Потом, подняв седую голову с колоды, повернулся к боярину и что-то пробормотал…

— Чего говоришь-то? — спросил Романов, подходя поближе.

— Говорю, — сказал Костка шепотом, но услышали его все, — что лучше уж голову мне отрубите! Чем же я креститься-то буду?

— Креститься? — не сразу понял Никита Иванович, а когда до него дошел смысл сказанного, боярин ненадолго задумался и приказал кату: — Левую руку руби!

Народ в толпе заахал, восхищаясь добротой боярина.

— А государь-ить боярина-то и наказать может… — в задумчивости проговорил толстый стрелец. — Ну-ко, царский приказ нарушить…

— Не будет! — авторитетно изрек монах. — Тут ведь такое дело, что и взаправду, а чем крестится-то мужик? А государь наш понятливый!

— Не, все равно наказать надо! — убежденно сказал стрелец. — А то что же получается? Велел государь правую руку рубить, а рубят — левую!

— Ну, — пожал плечами инок. — Может, вначале-то государь и накажет, а потом — простит.

Конюхов положил руку на плаху и отвернулся, чтобы не видеть, как палач заносит топор. Приготовившись к боли, он даже и закричать-то не успел, потому что топор был острый, а палач — умелый… Два пальца остались лежать на плахе, а один улетел в толпу…

— Вот, возьми! — крикнул кто-то из москвичей, поднимая палец и бросая его обратно.

Конюхов, стоя на коленях, бессмысленно смотрел на свою левую руку, где осталось только два пальца. Посмотрел, как из раны хлещет кровь, и только тогда протяжно завыл…

Один из стрельцов, собрав пальцы, вложил их в здоровую руку Костки и, поднимая того с колен, добродушно сказал: — Возьмешь да похоронишь потом пальчики-то… — потянул он Конюхова за плечо, приговаривая: — Будет орать-то! Пошли давай. Тут самозванца рубить будут, а мы мешаем. Счас мы рану-то прижгем, чтобы антонов огонь не кинулся…

Стоящий среди зрителей иноземец, не расслышавший или не понявший последних слов о наказании Конюхова, спросил у народа:

— Кута тьеперь его пошльють? В тьюрму?

— В Сибирь мужика сошлют волкам да медведям на радость, — объяснил иноземцу парень в короткой беличьей шубе и круглой шапочке.

— Жуть-то какая… — заохала купчиха. — Как он там без пальцев-то жить будет?

— А чего жуть-то? Чай, левая рука — не правая… — хмыкнул толстый стрелец. — И в Сибири люди живут. А ему теперь содержание от казны начислять будут.

— Ишь ты, — заохал приказной в линялом кафтане. — Еще и денежки за просто так платить будут… Хитер мужик!

…Следующим был Акундинов. Боярин Романов, зачитав приговор, широко перекрестился и махнул палачу.

Вначале Тимофею отрубили левую руку, потом — правую ногу. Палач ворочал тело, становящееся все меньше, так, чтобы было удобнее рубить. И наконец, утвердив на плахе то, что осталось, отрубил и голову…

Во время всей казни Акундинов не промолвил ни слова, не издал ни одного стона…

Палач, завершив работу, горделиво передал топор подручному:

— Почистишь как следует да по новой наточишь! Гляди у меня! — пригрозил он помощнику здоровенным кулаком и добавил: — Ржа заведется, рубить-то несподручно будет. А новый топор каждый раз покупать — никаких денег не напасешься!

Народ, толпившийся у эшафота, не спешил расходиться, желая досмотреть все зрелище до конца. Наблюдая, как голову Тимошки насаживают на кол, а все остальное рассовывают по корзинкам, чтобы развести останки самозванца по городам, переговаривались, обсуждая увиденное…

— Ох, батюшки-светы, — крестилась купчиха, — меня бы так казнили, так от страха бы померла.

— Смотри-ка, храбрый какой! Ему — руки-ноги рубят, а он — хоть бы хны, даже не пикнул! — с удивлением сказал коротышка.

— Ему ж перед казнью-то водки дали! — авторитетно заявил стрелец. — Завсегда так деется! Спрашивают: «Каково, мол, последнее желание?» Ну, они все водку требуют…

— А наливают? — с сомнением спросил мужичонка с подбитым глазом, кутающийся в драный кафтан. — Эх, мне бы кто поднес!

— А чо бы не налить-то? Казна — она богатая! И на водку деньжат найдут, и на топор… — заключил стрелец и предложил: — Пошли-ка на Варварку — там водка дешевле. Поднесу за-ради такого случая…