Дело было так.

Стоял жаркий летний день, и я немного вздремнул после полудня, потом очнулся от приятной дремы, поднялся, приготовил себе чашку кофе, отхлебнул и вдруг заметил, что окружающие как-то странно посматривают на меня и с трудом сдерживают смех. Причина этого открылась немедленно: стоило мне наклониться, чтобы застегнуть сандалии, как я увидел, что ногти у меня на ногах, все десять, покрыты блестящим красным лаком.

— Это что за шутки?! — воскликнул я. — Кто меня так разукрасил?

За полуоткрытой дверью веранды послышалось хихиканье, отлично знакомое мне по прежним случаям такого рода.

— Я знаю, кто тут нашкодил! — известил я приоткрытую дверь. — Сейчас я вас поймаю, надеру уши и этим же красным лаком выкрашу вам носы. И увидите, я все это сделаю так быстро, что еще успею вернуться к своему кофе, прежде чем он остынет!

Сдержанное хихиканье превратилось в восторженный детский визг, тем самым подтвердив мои подозрения. Ну конечно — пока я спал, ко мне подкрались мои маленькие племянницы Рои и Номи, дочери моего брата. Младшая, как они потом объясняли хором, покрасила мне четыре пальца, а старшая — остальные шесть. Они рассчитывали, что я со сна ничего не замечу, выйду в таком виде на люди и стану предметом всеобщих насмешек. Сейчас, когда их злостный умысел сорвался, они вбежали в комнату с криком:

— Не смывай краску, дядя Меир, пожалуйста, не смывай, это ужасно красиво!

Я сказал, что полностью с ними согласен. Это, конечно, ужасно красиво, но тут есть одно маленькое затруднение. Мне нужно вот-вот отправляться на некое важное мероприятие и даже выступать там. Не могу же я появиться перед посторонними людьми в таком виде. Ведь сейчас уже лето, летом я хожу в сандалиях, и все увидят мои накрашенные ногти.

Они все это давно знают, заявили мои племянницы, и про важное мероприятие, и про мое выступление там, они потому и раскрасили меня именно сегодня.

На это я, в свою очередь, заявил, что на любое другое мероприятие я с большим удовольствием пошел бы в таком виде, но только не на это. Потому что на то мероприятие, куда я иду сегодня, соберутся такие люди, выступать перед которыми с накрашенными, да еще на ногах, да еще красным лаком ногтями может рискнуть лишь вконец отчаявшийся человек.

Дело в том, что выступление, которое я с таким жаром обсуждал с племянницами, должно было состояться в одном из хозяйств моего родного мошава Нагалаль в Изреельской долинепо случаю открытия старого, недавно расчищенного и подновленного оружейного тайника Хаганы. Этот тайник был сооружен во времена британского мандата и укрыт в коровнике, замаскированный под видом ямы для стока мочи. А я в своей первой книге «Русский роман» описал вымышленный тайник точно такого же рода в некой вымышленной деревне нашей Долины. Книга вышла, и тогда в нашем мошаве, в том хозяйстве, где такой тайник в мандатные годы действительно существовал, стали появляться читатели, которые хотели на него глянуть.

Постепенно слух о тайнике стал переходить из уст в уста, число любопытствующих все возрастало, и они начинали уже понемногу досаждать другим мошавникам, но тут сообразительные хозяева поняли, как им «извлечь сладость из этой горечи». Они подновили дряхлый тайник, построили над ямой небольшую беседку для посетителей и тем самым добавили еще один источник дохода ко всем прочим отраслям своего хозяйства. А на тот день, когда племянницы накрасили мне ногти на ногах своим красным лаком, как раз назначено было официальное открытие этого возрожденного тайника, и меня попросили выступить на торжественной церемонии.

— А посему тащите сюда скорей ацетон и сотрите с меня эту вашу ужасную красоту, — попросил я племянниц. — И пожалуйста, побыстрее, мне уже пора отправляться.

Увы, племянницы категорически воспротивились.

— Пойдешь так! — сказали они хором.

Я снова стал втолковывать, что речь идет о самом что ни на есть мужском празднике и что в нем примут участие несколько поколений бойцов нашей Долины, ветераны Хаганы, Цахала, Хиша и Пальмаха, те знаменитые герои штыка и плуга, которые не раз перековывали мечи на орала и обратно, короче, дорогие мои племянницы, — люди того покроя, которым мужчины с накрашенными красным лаком ногтями никак не по душе и не по нраву.

Мои доводы не произвели никакого впечатления.

— А тебе-то что?! — сказали племянницы. — Ты же сам сказал, что это красиво.

— Знаете что?! Если вы сейчас же не сотрете с меня этот лак, я сниму сандалии и надену туфли! — пригрозил я. — И никто не увидит этот ваш лак, напрасны все ваши старания.

— Ты просто трус, — сказали они хором. — Ты боишься, что скажут о тебе в мошаве.

Эти слова возымели немедленное воздействие. Сами того не сознавая, мои малолетние племянницы попали в больное место. Всякий, кто знаком со старым поселенческим движением и когда-нибудь попадал под огонь его критики, знает, что в этих небольших коллективах, в кибуцах и мошавах, взгляды так и буровят, уста щедры на замечания, а слухи взлетают и садятся, как журавли на засеянном поле. А уж тем более в таких местах, основатели и история которых столь прославлены и известны, как в нашем мошаве Нагалаль. Тут требования куда жестче, и если кто хоть раз отклонился от борозды — неважно, вправо или влево, вверх или вниз, даже если то была его единственная, к тому же детская оплошность, — ему это все равно уже не забудут. Что уж говорить о том, кто давно заработал звание «странный», «чудной» или вообще «цудрейтер», да еще вдобавок «не очень удачный» — в полную противоположность «удачному», что является одним из самых высоких знаков отличия, которыми коллектив удостаивает своих преуспевших сыновей.

Однако я уже так много лет прожил в городе, вдали от Нагалаля, что для меня все эти слова: «что», и «скажут», и «в мошаве», — равно как и все их сочетания заметно утратили прежние силу и грозность. Поэтому я подумал-подумал и решил поднять перчатку, точнее, сандалии. Я обулся, сунул в карман текст своего поздравления и с выставленными на всеобщее обозрение накрашенными ногтями отправился на церемонию открытия героического тайника. Домашние провожали меня взглядами — кто весело, кто огорченно, кто насмешливо, а кто и с тревогой: а вернется ли несчастный вообще? И в каком состоянии?!

Признаюсь честно: хотя из дому я выходил весьма смело и решительно, но, по мере приближения к месту намеченной церемонии, в моей душе нарастала немалая тревога. А достигнув цели, я уже ощущал изрядный страх. Тем не менее в глубине души я все еще лелеял робкую надежду, что никому не придет в голову разглядывать мои ноги. И эта надежда действительно сбылась: никто не сделал мне никакого замечания, никто не сказал мне дурного слова. Напротив — все проявляли искреннее дружелюбие и симпатию. Моя ладонь так и похрустывала в мужественных рукопожатиях. Мои плечи то и дело пригибались под увесистыми похлопываниями. И мое короткое выступление тоже прошло вполне удачно и спокойно. Во всяком случае, так мне показалось.

Возрожденный тайник я, разумеется, использовал в своей речи вовсю — и как символ нашей памяти, и как метафору всего, что скрывают от посторонних глаз и что вообще скрыто в глубинах человеческой души. Как положено писателям, я красноречиво распространялся о том, что видно на поверхности, а что — в глубине, чему наши глаза открыты и чего они не видят, — а отсюда уже было рукой подать до таких испытанных побрякушек, как «воображение и реальность», «соотношение правды и вымысла в искусстве и литературе» и всего прочего, чем писатели торгуют вразнос и навынос и о чем они способны разливаться соловьем, даже закрыв глаза и не глядя в бумажку.

А потом, когда я кончил говорить, сошел с маленькой сцены и вздохнул, наконец, с облегчением, ко мне подошла молодая женщина из семьи владельцев тайника и сказала, что хотела бы кое о чем спросить меня в сторонке. Сначала она поблагодарила меня за выступление, заверила, что получила большое удовольствие, а потом, как бы между прочим, добавила, что хотела бы, если можно, еще спросить меня, каким лаком я крашу себе ногти. Две ее приятельницы, которые тоже были на выступлении, просили ее узнать. Но ей и самой этот цвет тоже очень понравился.

А поскольку тот же цвет тотчас заполыхал на моем лице, она тут же поспешила сказать, что лично она ничего плохого в этом не видит, напротив, в этом есть даже определенная пикантность, нечто такое, чего ей всегда недоставало в их деревенской жизни и что, возможно, является многозначительным вестником будущих перемен, — хотя вот у некоторых других слушателей мой вид, кажется, не вызвал полного понимания.

— А мне-то казалось, что никто не заметил, — растерянно сказал я.

— Не заметил?! Да все только об этом и говорят, — сказала она. — Но вы не должны огорчаться. Никого это не удивило. Я даже слышала, как одна женщина сказала: «Чего вы от него хотите? Это у него от Тони. Она была такая же чокнутая. Уж так это у них в семье».