1

На мемориальной доске со списком погибших учеников районной школы Иорданской долины есть также имя Малыша, но, по правде говоря, ученик он был так себе, занятия почти не посещал, и учителя не переставали делать ему замечания. В пятнадцать лет он решил, что голуби интересуют его больше всего, чему его учат в школе, а еще через два года Мириам сказала ему, что и ей больше нечему его учить.

И действительно, в свои семнадцать лет Малыш был уже бесспорный дуве-йек, авторитетный знаток, который принимал участие во всех семинарах по усовершенствованию, и выигрывал в соревнованиях, и занимался спариванием высококачественных самцов с чемпионками состязаний, и время от времени ездил в Тель-Авив, как по делам голубеводства, так и чтобы встречаться с Девочкой, говорить с ней, свистеть с ней пальцами, касаться ее так же, как она касалась его, привезти ей своих голубей и забрать у нее. А в восемнадцать лет он объявил, что ему приспело время вступить в Пальмах.

Дядя и тетя очень боялись за него, но доктор Лауфер успокоил их, сказав, что Малыш и в Пальмахе продолжит заниматься голубями и, как когда-то Мириам, тоже построит голубятню и будет ею руководить.

— Разжечь костер, и стрелять из «стэна», и воровать кур может любой, — добавил он, — но сколько наберется специалистов-голубятников?

И успокоил их, объяснив, что Малышу предстоит в Пальмахе только тренировать, дрессировать и выращивать голубей, а если понадобится, он будет отправлять голубя с почтой на командный пункт или передавать в часть, выходящую на боевое задание.

Перед мобилизацией Малыш отправился в кибуцную столярку и с помощью плотника соорудил себе единственную в своем роде голубятню, которую можно было переносить на спине. В ней были четыре полки, одна над другой, три из которых были из дерева и сетки, а четвертая была сшита из брезента, и в ней размещались карманы для футляров, нитей, перьев, бланков для голубеграмм, а также пачки минерального порошка, лекарства, посуда для голубиной еды и питья и чай, сахар, ложечка и стеклянная чашка для него самого. И еще он приладил там занавеску, чтобы защитить голубей от дождя и сильного солнца, а дядя сшил ему широкие и толстые наплечные ремни.

И вот так он ушел в Пальмах: в рабочих ботинках, в ношеной одежде хаки, полученной на кибуцном складе, в новой панамке на голове и с маленьким чемоданом в руке, в котором лежали одежда, белье, свитер и вязаная шапочка тетиной работы, сумка с принадлежностями для письма, и для мытья, и для шитья, и с переносной голубятней за спиной, где сидели три голубя — один от Мириам и два из Тель-Авива.

До изнеможения тяжело он нагрузился, но у него были всё те же широко открытые глаза — взгляд слегка вверх, немного в сторону, — и то же плотное тело, и такое же любопытство на лице, как в тот первый день, когда он поднялся на рассвете посмотреть на новую голубятню возле детского интерната. И легко себе представить, как его встретили в палатке Пальмаха в Кирьят-Анавим, куда он был направлен. Раздался громкий смех, кто-то спросил, что это за «осел с голубями», а кто-то еще назвал его «келбеле», как называла тетя, но этот «келбеле» был произнесен не с любовью, а с грубой насмешкой, и его сопровождала недобрая улыбка, полная длинных крысиных зубов. И ко всему появился вдруг парень, который учился в одной школе с Малышом, но на два года старше, и сказал: «Да, похоже, что положение действительно тяжелое, если уж Пальмах решил мобилизовать малышей». Так его прежнее прозвище стало известно и прилепилось к нему и здесь.

Но Малыша всё это нисколько не задело. Он положил свои вещи, накормил и напоил голубей и пошел посмотреть на голубятню, где ему предстояло растить птенцов, которых он должен был получить из Центральной голубятни в Тель-Авиве. Увидев ее, он объявил, что ни сама голубятня, ни ее местоположение не годятся. Ни для потребностей голубей, ни для оперативных нужд.

— Голубь должен любить свой дом, — повторил он девиз голубятников. — В эту голубятню не захочет вернуться ни один голубь.

Он побежал в столярную мастерскую и сумел уговорить столяра, точную копию вечно недовольного и ворчливого столяра из своего кибуца — и, в сущности, еще одного представителя великой семьи вечно недовольных и ворчливых столяров всех столярных мастерских всех кибуцев того времени, — чтобы тот прервал свою работу и помог ему построить другую голубятню. Здешний столяр был человек низкого роста, но тщательно причесанный, и рабочая одежда на нем была очень чистая, нарядная и тщательно выглаженная. Галстук он, правда, не осмелился надеть, но зато рубашку застегнул до самого горла, и в мастерской у него было большое зеркало, какого не было ни у одной из женщин кибуца даже в семейной комнате.

Они вдвоем построили большую голубятню, защищенную от сквозняков и сырости, но полную солнца и воздуха и соответствующую тому, что сказал Малышу доктор Лауфер: «В строительстве голубятен нет абсолютных правил, как нет их при строительстве дома для людей. Всё зависит от потребностей и возможностей». Малыш нашел тихое и неприметное место и с помощью плотника, а также одного осла, одной телеги и двух пальмахников отвез голубятню туда и установил ее лицом на юг. Потом, закончив рыть яму для мусора, он взял в руки одного из двух голубей Девочки, надел на его ногу футляр и привязал полое перо меж хвостовых перьев. Голубеграмма в футляре предназначалась доктору Лауферу: «Голубятня готова для приема птенцов». А записка в пере предназначалась Девочке, и написано там было: «Да, и да, и да»: да, я люблю, и да, я скучаю, и да, я знаю и помню, что и ты тоже, — потому что она, в предыдущем послании, написала ему «нет и нет», то есть нет, не хочу никого, кроме тебя, и нет, не сплю по ночам.

Он поднял руки, и поднес к небу, и запустил, и видел, как ее голубь набирает высоту: сначала чернеет на фоне неба, а потом растворяется и исчезает в серой голубизне себе под цвет, — и снова ощутил то сладкое чувство, которое не исчезло в нем даже через сотни и тысячи запусков — с того, всё удаляющегося дня, когда он отправился с Мириам в поля и запустил там своего первого голубя, и до того всё приближающегося дня, когда он, лежа в луже крови, запустит своего последнего.

2

Почти девять лет прошло с тех пор, как на балкон жилого дома в Тель-Авиве опустился раненый голубь, а в кибуц в Иорданской долине приехали доктор Лауфер с Мириам и с голубями. Малыш и Девочка стали юношей и девушкой. Мириам уже выкурила больше трех тысяч ежедневных вечерних сигарет. Зеленый пикап накрутил километры и часы двигателя и годы жизни, состарился и теперь с трудом поднимался с равнины в горы. Но доктор Лауфер, несмотря на седину, которая начала серебрить его рыжие волосы, оставался всё таким же восторженным и энергичным. Он прибыл в Кирьят-Анавим с оборудованием и с голубятами и торопливо вышел из пикапа — худой, долговязый, слегка сутулый, размахивая всеми конечностями, со своим всегдашним не то величественным, не то приниженно-скромным «мы» женского рода.

— Мы привезли сюрприз! — крикнул он в сторону Малыша, и из пикапа вышла Девочка, высокая, серьезная и кудрявая, голубоглазая, розовощекая и светловолосая, точно такая, как в его снах и в его памяти.

— Я приехала тебе помочь, — сказала она, зардевшись, с сияющими глазами.

Сердце его остановилось. В присутствии доктора Лауфера он не осмелился притронуться к ней, но Девочка слегка наклонила голову. Их лица сблизились, соприкоснулись, вспыхнули. Руки сплелись и расстались, не зная, где опуститься.

Из столярки пришел щеголеватый столяр и установил вертушки в их рамках. Доктор Лауфер проверил его работу и сказал: «Это хорошо» и: «Это очень хорошо» — и, по своему обычаю, поискал в голубятне деревянные заусеницы и гвозди, которые могут поранить, щели, через которые могут проникнуть змея или мышь. Он закрывал, и задвигал, и стучал маленьким молотком, повторяя свое всегдашнее: «Ты думал, что мы тебя не видели, товарищ гвоздь», которым заканчивал проверку каждой новой голубятни.

Девочка и Малыш сняли с пикапа ящики с голубятами, мешки с зернами и постоянное оборудование для голубятни. Доктор Лауфер запустил несколько голубей, которых привез из Центральной голубятни, съездил проведать голубятню Хаганы в Иерусалиме и привез оттуда взрослых голубей — молодых для запуска из Кирьят-Анавим, опытных — для запуска из Хульды и еще более опытных — из Тель-Авива.

— Нужно использовать каждую поездку, — сказал он, а потом пожелал Малышу успеха и исчез.

Девочка еще два дня оставалась с Малышом в Кирьят-Анавим. Они расставили мешки с зернами на приподнятых над землей деревянных рельсах, защитили их от мышей густой сеткой, предназначенной для курятников, а затем начали готовить для птенцов опознавательные кольца с месяцем и годом кольцевания в соответствии с датой рождения птенца, а также с первой буквой имени ответственного голубевода — чтобы не писать название деревни или подразделения Пальмаха. Эти кольца они надевали на три передних пальца голубенка, собранные вместе, протягивали через задний палец, прижимая его к ножке, а под конец отпускали все пальцы.

Потом Девочка приготовила «личную карточку» для каждого голубенка и «карточку группы» для всей голубятни, чтобы заполнять их по мере того, как молодые голуби будут взрослеть и пароваться, и занесла в дневник группы первые данные.

Вечером Малыш пошел в столовую и принес хлеб и маслины. Они сидели возле голубятни и ели, была ночь конца лета, теплая и сухая, и, как это не раз случается в иерусалимских горах, в ее жаркие дуновения уже вплетались прохладные струйки. Поев, они расстелили на земле возле голубятни шерстяное военное одеяло и легли рядом.

Из Абу-Гоша послышался первый ночной призыв муэдзина, и шакалы, как каждой ночью, подхватили протяжный крик. Девочка выдохнула ему в шею:

— Они так близко.

— Они не так близко, как кажется, — успокоил ее Малыш.

Какие-то люди прошли мимо них в темноте, спустились в овраг и исчезли.

— Кто это? — спросила она.

— Это наши ребята. Они идут на задание.

На рассвете они проснулись одновременно. Из соседнего вади подымался металлический звук. Кирки били по скале, лопаты выгребали осколки камня и комья земли.

— Что это? — прошептала Девочка.

Он заколебался. Хотел сказать, что это люди из кибуца роют ямы для саженцев, но сказал правду, что это его товарищи, они копают могилы для тех, кто не вернется, и улыбнулся:

— Обычно я тоже копаю, потому что я не хожу на задания, но этой ночью меня освободили в твою честь.

Назавтра Девочка вернулась в Центральную голубятню. У Малыша остались только новые голубята, еще не прирученные и не обученные, и у него не было своего голубя, чтобы дать ей с собой, но она оставила ему одну свою голубку и села на грузовик, направлявшийся в Тель-Авив.

Когда грузовик скрылся из глаз, Малыш почувствовал себя как никогда одиноким. Он вдруг вспомнил свою мать, которая бросила его и вернулась в Европу и там погибла в Катастрофе, — сейчас он уже знал то, о чем догадывались и шептались взрослые. И подумал об отце, который приезжал навестить его в кибуц, но избегал смотреть ему в глаза, и о жене отца, которая разглядывала всё вокруг, щебеча: «Какое красивое местечко, я бы и сама хотела здесь жить…»

И вспомнил себя, в тот день, когда сказал: «Не привози ее больше сюда. Если ты ее еще раз привезешь, я выгоню вас обоих».

Его сердце сжалось от грусти. Он вернулся к голубятне, недоумевая, как такое плохое начало привело к такому хорошему концу: ведь если бы его мать не рассталась с отцом и не вернулась в свою страну, отец не женился бы на другой женщине, и его не изгнали бы в кибуц, и он никогда не узнал бы ни Мириам, ни доктора Лауфера, ни голубей, ни свою любимую. Он отряхнулся от грусти и утешил себя мыслью, что отныне в его жизни больше не будет взлетов и падений, а только постоянная любовь к Девочке и рутина голубеводства. Так оно лучше всего. Четкий распорядок дня, рабочие дневники, записи заданий — всё это успокаивает и лечит сердце, и он с радостью отдастся им целиком.

По утрам он просыпался, сгонял голубей с их подруг, выпускал их в тренировочные полеты, которые с каждым днем всё более удлинялись, потом созывал их обратно в голубятню, поднимал флажки и свистел, кормил и чистил, по ночам копал могилы, а те часы, которые должен был отрабатывать в кибуце, проводил в коровнике или столярной. Некоторые пальмахники смотрели на него с пренебрежением и даже с насмешкой. Он не сражался рядом с ними, не терял друзей, не проливал кровь, не подбрасывал щепки в их костры, не сопровождал продовольственные автоколонны, прорывавшиеся в Иерусалим, и, как тогда шутили, не убил и не был убит ни единого раза. Но те, что подобрее, смотрели на него с любопытством, потому что в этом невысоком полноватом парне было что-то привлекательное и необычное, так что голуби — даже чужие голуби — спускались к нему, кружились вокруг его головы и садились ему на плечо.

Голуби, так говорил доктор Лауфер на семинарах, вовсе не выглядят такими целеустремленными и быстрыми, какими становятся, когда стремятся домой, или такими злыми и жестокими, какими оборачиваются, когда защищают гнездо или дерутся за партнера. Так и Малыш — его внешность тоже была обманчива. Он по-прежнему был небольшим и округлым, как в детстве, но его уверенность в себе возросла, и под ямочками, которые есть у всех малышей на локтях, на коленях и обратной стороне ладони, окрепли мышцы. Он немного похудел — совсем как я, когда Тирца заставила меня работать на строительстве моего нового дома, — и понимающие люди могли прочесть в уголках его губ и взгляде твердость и целеустремленность.

И в нем всё еще жило давнее желание научить голубей лететь туда и обратно. Такие почтовые голуби, говорили с восхищением голубеводы, есть только в Индии и в Америке — но у индийцев за плечами опыт многих тысяч лет, а американцы хоть и молодой народ, но у них денег немерено.

— А вот наш Малыш, — воскликнул доктор Лауфер на семинаре голубеводов того года, — сумел здесь, у нас, без всякой помощи и денег, вырастить голубей двустороннего полета, которые способны поддерживать регулярную связь из Кирьят-Анавим в Иерусалим и обратно.

Как же он это сделал? Он выбрал двух молодых голубей, у которых крылья уже образовались, но еще продолжали расти, и после серии основных тренировок приучил их, что отныне они будут получать пищу в той голубятне, где живут, а воду — в другой, передвижной голубятне, отмеченной ярким, бросающимся в глаза цветом. И эту другую голубятню он постепенно удалял, пока голуби привыкли есть в Кирьят-Анавим, а пить в Иерусалиме. И поскольку две голубятни разделяли всего десять километров по прямой — то есть минут десять полета, — эти голуби каждый день дважды летали туда и обратно, пили там и ели здесь, а заодно переносили отчеты и приказы от одного командного пункта к другому.

Ведь и возвращение голубя в Ноев ковчег — так он говорил — тоже можно рассматривать как возвращение к передвижной голубятне, сильно выделявшейся на фоне безбрежных вод вследствие своего одиночества. И он начал проектировать большую передвижную голубятню, которая будет перемещаться на машине, как прицеп, сопровождая нашу армию, и вместит много голубей. Но у него не было ни нужных средств, ни машины, а дороги были небезопасны, и тренировки невозможны. Поэтому его план так и остался далекой мечтой, а сам Малыш пока продолжал ухаживать за обыкновенными почтовыми голубями, теми, чьим домом была его голубятня в Кирьят-Анавиме, и теми, которые принадлежали голубятне в Иерусалиме или Центральной голубятне в Тель-Авиве и которые ждали, и тосковали, и не думали ни о чем, кроме решетки на окне их тюрьмы, да большого неба, что за ней, и своего дома, что за краем неба, и не знали еще, что именно они понесут в своих крыльях — любовное письмо или военный приказ.

3

В зоопарке тем временем кончили тренировать новую группу голубей, необычно большую, и доктор Лауфер объяснил Девочке, что этим голубям предназначена важная роль. Приближается война, поселения на юге будут единственным барьером между египетской армией и Тель-Авивом, и поэтому нужно выехать во все эти места и раздать там голубей, чтобы сохранить с их помощью связь с местным командованием.

— Ты поедешь в Негбу и Рухаму, — сказал он, — а потом и близлежащие кибуцы на юге, в сторону Газы, и, если окажется возможным, также в Кфар-Даром и в Нирим и в Гвулот. В каждом таком месте надо оставить голубей, чтобы наши смогли передать сообщения, если окажутся, не дай Бог, отрезаны от Страны. И не забудь сказать там, что их нельзя выпуекать, чтобы полетали немного, потому что мы все, если нас выпускают, тут же летим домой, а для нас домой — это здесь, в Тель-Авиве.

— Я поеду одна? — удивилась Девочка.

— Тебе выделили джип с двумя пальмахниками. Это намного больше, чем дают для других заданий. Один парень — лучший водитель в Пальмахе, а другой ранен в бою, но замечательный разведчик и хорошо знает дороги. Они должны доставить тебя во все эти места и вернуть обратно, а ты должна передать туда голубей и проинструктировать тамошних людей. В Рухаме и в Дороте у нас есть обустроенные голубятни и обученные голубеводы, привези оттуда несколько голубей, чтобы мы могли посылать к ним голубеграммы, а в других местах попробуй поймать голубя в коровнике. Если расстояние невелико, есть шанс, что и простой голубь вернется. Мы покрасим ему два пера желтым и зеленым, чтобы его узнали при возвращении.

Они приготовили походную сумку и снаряжение, отобрали, пометили и записали голубей в двух одинаковых блокнотах. Один блокнот остался у доктора Лауфера, а второй Девочка положила в свой ранец и назавтра утром поднялась рано, попрощалась с родителями и пошла в зоопарк. Мать заплакала: «Что, у них уже не хватает парней, что они посылают девочек?» — а отец сказал только: «На тебя там надеются. Береги себя и голубей».

— Каждому кибуцу выделено шесть голубей, — напутствовал ее доктор Лауфер. — Четыре наших, а остальных ты возьмешь по пути у Шимона, голубятника из Гиват-Бреннера. Ты наверняка помнишь его по нашим семинарам. Мы просили его отметить своих голубей красными кольцами, чтобы в любом поселке знали, какой голубь вернется в какой поселок.

Он чуть помолчал и сказал:

— Это не совсем безопасная поездка. Следи, пожалуйста, за ребятами, которые едут с тобой, чтобы не делали глупостей. И не забудь взять с собой голубя Малыша, чтобы он не беспокоился, куда ты вдруг исчезла.

С улицы послышался свист. Толстяк из Зоопарка открыл хозяйственные ворота, и джип въехал и медленно двинулся к складу. В нем сидели двое пальмахников — водитель, невысокий, черноволосый и плотный, слегка напомнивший ей Малыша, но с более жесткими и решительными чертами лица, и разведчик, смуглый, большой и припадающий на одну ногу. Они привезли Девочке шинель («По ночам еще холодно», — объяснили они) и вручили ей пистолет.

— Я не умею этим пользоваться, — сказала она.

— Это очень просто, — сказал большой, — ты всовываешь руки в рукава и застегиваешь пуговицы доверху. Вот так, смотри.

А маленький сказал:

— А если тебе всё еще холодно, подними воротник.

Девочка рассердилась и покраснела. Парни громко расхохотались, изрядно вспугнув зверей.

— Всё будет в порядке, — сказали они. — В Гиват-Бреннере мы устроим тебе стрельбище.

В джипе уже громоздились груды свертков со снаряжением и почтой. Толстяк из Зоопарка погрузил и привязал ящики с голубями и мешки с провизией. Девочка попрощалась с доктором Лауфером, взобралась на машину и уселась на сиденье, которое парни устроили ей из ящиков и одеял.

Джип выехал из зоопарка и направился на юг, проезжая городские улицы. Во всем чувствовалось приближение войны. У входов в дома были навалены мешки с песком, образуя защитные стены. Тут и там виднелись баррикады, заграждения из мотков колючей проволоки и шлагбаумы на дорогах. Царила тишина. Деловито шагали люди в одежде хаки, и их лица были напряженными и озабоченными.

На выезде из города они присоединились к нескольким машинам с продовольствием, ожидавшим их там, и при первой возможности их маленькая колонна сошла с главной трассы и продолжила свой путь среди виноградников и цитрусовых плантаций, следуя по желто-красным песчаным проселочным дорогам. Тут не было заметно никакой специальной подготовки, кроме весенней. Сияли полевые цветы, благоухали фруктовые деревья, птицы галдели над своими гнездами, куда-то торопились ящерицы, бабочки порхали в воздухе. Необыкновенно красивый апрель завладел всей округой, но двое парней всё время напряженно смотрели по сторонам. Маленький черный, державший руль, даже положил себе на колени две ручные гранаты в коробке, а большой смуглый двумя руками держал свой «стэн» и то и дело переводил взгляд с дороги, что была нарисована на его карте, на ту, по которой они ехали. Когда одна из машин застряла в песке, ее людям было приказано залечь вокруг и охранять колонну, пока джип вытащит ее обратно на дорогу.

Они въехали в Ришон ле-Цион, и за винодельческим заводом от них отделились остальные машины, направлявшиеся в Хульду. Из Ришона джип проехал через поля в Гиват-Бреннер. Шимон, голубятник из Гиват-Бреннера, очень обрадовался Девочке и спросил, встречается ли она еще с Малышом.

— Когда получается, — сказала она.

— Очень хороший парень, — сказал Шимон.

— Мы все, как одна, с этим согласны, — сказала Девочка, и Шимон засмеялся:

— Только бы кончилась война, тогда найдется время и для этих ваших дел, — и тут же извинился: — Прости, может быть, я слишком сую свой нос. Я больше не буду.

Его голуби, отмеченные красными кольцами, уже ждали в своих ящиках. Шимон сказал:

— Доктор Лауфер думает, что только специалист-голубятник может содержать их как следует, но ты не беспокойся. Их не нужно ни обучать, ни тренировать, только кормить, и поить, и следить, нет ли больных, и к тому же там, в этих южных кибуцах, все — крестьяне и все умеют выращивать кур, а между голубем и курицей нет большой разницы.

— Ты только не говори это на следующем семинаре, — сказала Девочка. — Доктор Лауфер сильно обидится.

— И еще я тебе советую в каждом таком месте поискать серьезного ответственного мальчика, чтобы ухаживал за ними, — сказал Шимон. — Такой мальчик лучше любого взрослого — мы с тобой это хорошо знаем, потому что сами были такими. А если оттуда тоже начнут эвакуировать детей, как уже вывезли в некоторых других местах, пусть этот мальчик возьмет с собой несколько голубей, а ты научи его, как посылать голубеграммы, чтобы подбодрить родителей, которые остались воевать. А сейчас удачи тебе и до свидания.

Они проехали среди кустов ракитника, заснеженных своим бурным цветением, вдоль бесконечных насаждений миндальных деревьев, которые уже кончили цвести, по краям виноградников, которые только готовились к цветению. Глинистая почва становилась всё желтее, воздух — всё горячее, ребята рассказывали ей об арабских деревнях и поселках, жителей которых надо опасаться, и произносили названия, знакомые ей по газетам: Бербара — к северу от кибуца Яд-Мордехай, Мадждал — неподалеку от Ашкелона, Бейт-Дарас — возле Кирьят-Малахи.

Маленький парень вел машину совершенно бесподобно. Один раз из недалекого оврага появилась какая-то группа людей, послышались крики, в сторону джипа начали стрелять, и водитель, буквально пролетев по песчаным дюнам, вывел тяжелую машину из-под обстрела. Большой смуглый так же поразительно указывал направление и еще более поразительно ухитрялся угадывать ту единственно верную дорогу, которую нужно было выбрать на каждой развилке. А в ранце у него оказалась коробка с «ушами Амана».

— Это мамины, — объяснил он, — я их ем круглый год, не только в Пурим.

4

Так они ехали. От кургана к оврагу, от поля к бахче, от невозделанной целины к цветущей плантации. Ехали, останавливаясь, от поселка к поселку, и это была незабываемая поездка. Они углублялись всё дальше и дальше на юг, Девочка и двое сопровождавших ее парней, которые не переставали развлекать ее загадками и рассказами, и петь ей песни, и готовить ей крепкий и несладкий кофе, хотя, конечно же, заметили, что она запустила голубя с дороги, и поняли, что ее сердце отдано тому, в чьей голубятне опустится этот голубь.

— Наверное, такой же высокий и красивый блондин, как и ты, — сказал маленький.

Она засмеялась:

— Он как раз похож на тебя. Маленький, некрасивый и черный, но ты уже парень, а он еще Малыш.

— А что он делает?

— То же, что я. Скучает, и ждет, и возится с голубями Пальмаха.

В каждом месте она оставляла голубей и учила всему, чему можно научить за несколько часов. Всюду напоминала, что нельзя выпускать их в полет, потому что их дом в другом месте. Всюду объясняла столяру, как приспособить для них большой старый сарай или достаточно большой упаковочный ящик для мебели, чтобы они могли немного полетать в нем и не ослабеть от неподвижности. Всюду предлагала поймать простых голубей в коровнике и передать в соседний кибуц, на всякий случай. И всюду находила и учила мальчика с широко открытыми глазами, которые напоминали ей, какими были когда-то она сама и Малыш.

В тех местах, где они не могли присоединиться к колонне, они ехали ночами, одни, — с погашенными огнями, приглушенным мотором, ворчавшим так тихо, что можно было услышать крики шакалов, и шорох далекого моря, и царапанье голубей, которые силились удержаться когтями за пол своих ящиков, когда машину бросало из стороны в сторону.

Приближалось полнолуние. Золото песков переливалось серебром и синевой. Огромные сикоморы, росшие тогда в тех местах, казались стадами темных животных. Внезапно пошел дождь, наполнив двух парней весельем, — вероятность застрять в песке уменьшилась, объяснил ей большой, с маковыми точками вокруг рта, и, когда облака разошлись, показал ей карту неба. Он знал каждую звезду, и всех мифологических героев, и знаки зодиака и указал ей охотника Ориона с его большим псом, а рядом с ними его соседа Колумбу, небесного голубя, устремленного на юг в своем неустанном полете.

— У него даже оливковая ветвь есть в клюве, — сказал он, — но чтобы ее увидеть, нужна неполная луна и желательно телескоп.

В кибуцах, куда они приезжали, тоже не забыли ту поездку, тех трех гостей, что появлялись неожиданно, черной точкой вдали, которая всё росла, приближаясь, и под конец превращалась в двух парней в длинных военных плащах: один большой и хромой, щеголяющий в потрепанной австралийской шляпе, другой невысокий, темный, в вязаной шапочке, — и высокую девушку в выцветшей розовой косынке, со светлыми кудряшками на голове, тоже одетую в военный плащ и тоже с запыленным лицом. По всему югу начали передаваться слухи. Где лаем, где дуновением ветра, из клюва в ухо, от голубя в одном коровнике к голубю в другом. И теперь их уже повсюду ждали, знали, что вот-вот должна приехать «девушка с голубями из Тель-Авива».

Они раздавала голубей, как будто раздавая подарки, как будто сообщая приговоры, как будто вручая письма любви и извещения о близкой смерти. Никогда раньше она не испытывала такой смены тревоги и надежды, беспокойства и уверенности. Она чувствовала, что сразу повзрослела, что навсегда запомнит эту тишину, которая была страшнее грохота идущей за нею войны, и эти предательские песчаные дороги, что приятнее надежных и опаснее мощеных, и шипение воздуха, который двое парней то и дело выпускали из шин, чтобы не застрять в песке и не стать легкой мишенью.

И их самих, которые громко пели ей, когда можно, и тихо напевали, когда нельзя. И кибуцников, которые наполняли мешки песком, и рыли окопы, и готовились к войне за свои дома, и старались не думать, кто погибнет в ней, и не гадать, кто останется жив.

Но главное, она запомнила военные части, ожидавшие вдоль дорог. Люди лежали на земле, расхаживали, беседовали, проверяли оборудование, чистили оружие, сидели вокруг маленьких костров. Кто-то радовался возможности немного поспать, некоторые говорили об уже проделанном, а другие спорили о том, чему предстоит произойти. Она смотрела и знала, что всё, что видит сейчас, она уже никогда не забудет.

А через несколько дней она обратила внимание еще на одну странность — как много ребят писали письма. Они клали листок на крыло грузовика или расстилали на колене, или на стволе дерева, или на плече товарища, который сам в это время писал на спине другого. Не раз они останавливали их джип и давали ей конверт: «Положи в почтовый ящик, когда вернешься в Тель-Авив». Она складывала их в мешок, освободившийся от зерен, и хранила его, как зеницу ока. Везла этот огромный почтовый футляр, который всё раздувался, заполняясь просьбами, завещаниями, тревогами, тоской, детьми — теми, что родятся, и теми, что нет, — мечтами о возвращении и встрече, надеждами расстающихся, благословениями идущих на смерть. И огромная страсть к Малышу вдруг обожгла ее лоно, и еще — запретная радость: ее Малыш не пойдет в бой, он останется со своими голубями, он будет ждать ее в голубятне.