1

Техник электрической компании установил нам новый счетчик. Техник районного совета установил новый водяной счетчик. Техник из газовой компании установил баллоны и подвел к ним трубы. Техник из телефонной компании сделал проводку для телефона. Дом, этот голем, тело которого — сплошь кирпич и цемент, песок и щебень, почуял потоки в своих сосудах и ожил. Его мышцы напряглись. Его окна открывались и закрывались, вглядываясь в свет и тьму, в просторы и дали. Балки поддерживали, стены разделяли, двери распахивались и закрывались. Тирца завершила свою работу.

Люди ушли. Новый телефон вдруг зазвонил. Слегка удивляясь, я поднял трубку и услышал ее смех:

— Это я, юбимый, твой подрядчик-женщина. Я здесь, возле рожков во дворе, просто хотела обновить новую линию.

Спустился вечер. Мы поели, приняли душ и вошли в дом. Тирца сказала:

— Теперь это уже наш дом, с полом под ногами, и стенами вокруг тела, и крышей над головой.

И заметила, что мой туристский матрац — это «постель для одного факира, а не для пары эпикурейцев. Пришло нам время купить себе кровать».

Назавтра я проснулся очень поздно. Солнце уже приблизилось к зениту, в воздухе стоял запах нарезанных овощей. Тирца выжала лимон себе в ладонь, дала соку просочиться сквозь пальцы в салат и выбросила косточки.

— Проснулся наконец? Я готовлю нам первый салат этой кухни. — Она потерла ладони. — Я научилась этому у мамы. Полезно для кожи и придает телу хороший запах.

Пока она пробовала и улучшала салат, я нарезал принесенные ею хлеб и брынзу и положил на стол тарелки, ножи и вилки.

— Сейчас, когда все остальные приятели уже ждут на столе, — сказала Тирца, — мы приготовим яичницу.

Мы сидели на деревянной веранде, которую она мне построила, ели первый завтрак, который мы приготовили на новой кухне. Тирца сказала:

— Вот и всё, Иреле. Нужно только купить мебель и убрать рабочие инструменты и все остатки мусора, но работа окончена, и у меня есть для тебя подарок.

И она вынула и протянула мне маленькую завернутую коробочку. Я открыл. Внутри были два ключа и маленькая медная табличка: «Я. Мендельсон — частный дом».

Была осень. Желтый в глазах моей юбимой усилился, а зеленый отступил.

— Это для тебя. Если ты хочешь дать мне один ключ, сейчас самое время прикинуть за-за и за-против и решить.

Я дал ей один ключ, и она обрадовалась. Я тоже был рад, и с неба снова раздалось то далекое слабое курлыканье журавлиных кочевий, что сначала проникает через кожу, потом ухватывается тканями и только тогда становится понятным и слышным.

— Что ты там видишь? — спросила Тирца, увидев, как я прикрываю козырьком ладони поднятые к небу глаза.

— Это журавли. Они летят на юг, в свою вторую комнату. Посмотри.

— Почему их только трое? Обычно они летят большими стаями, разве не так?

— Большая стая прилетит через несколько часов. Это разведчики. Они ищут хорошее место для отдыха и еды. А когда они находят его, они зовут всех остальных приземлиться.

Трое журавлей снизились, пролетели над деревней. Мое сердце стучало. Мой мозг считал: «Где. Когда. Здесь. Сейчас». Мой живот сжался до боли. Мой рот сказал: «Я должен ехать, Тирца». Она удивилась: «Куда?»

— В Тель-Авив.

— Твой дом здесь, — сказала Тирца. — Он готов. Привинти табличку на двери и попробуй ключи.

— Я хочу привезти сюда Лиору. Я хочу, чтобы она на него посмотрела.

— Зачем?

— Я хочу, чтобы она знала, что я нашел, и купил, и построил себе свое место.

— Она знает, что ты нашел, и купил, и построил. Она знает также, что я здесь. Она послала сюда своего брата и твоего брата, этих двух змиев, чтобы они всё здесь для нее подсмотрели.

— Я только хочу, чтобы она увидела его построенным и готовым.

— У тебя нет никакой нужды в этих победах. Не привози ее сюда. Я тебя прошу.

Мне еще сильнее свело живот, но я встал. Лицо Тирцы вдруг исказилось, она поднялась и выбежала во двор, и когда я побежал за ней, то увидел, что она стоит, согнувшись, и выблевывает наш завтрак на землю. Я положил руку ей на плечо, но она стряхнула ее и отвернулась.

Я пошел в сторону «Бегемота». Тирца догнала меня тремя быстрыми шагами и встала, перегородив мне дорогу.

— Подожди минутку. Сделай за-за и за-против, как делала твоя мать.

— Я только хочу, чтобы она увидела этот дом. Это не так уж много.

Тирца отступила в сторону и дала мне пройти. Я сел в машину и поехал в Тель-Авив.

2

Улица Лиоры уважила меня свободным местом для парковки. Дверь Лиоры послушно открылась мне навстречу, как автоматическая дверь в аэропорту. Сигнализация Лиоры приветствовала меня молчаливым согласием. Сама Лиора ждала меня, лежа на кровати, ее глаза вылавливали что-то в одном из компьютерных отчетов. Я снял туфли и лег рядом.

— Мой дом готов, — сказал я.

— Поздравляю. Я уверена, что Тирца сделала всё наилучшим образом.

— В нем еще нет мебели, — сказал я, — но есть вода, и электричество, и двери, и окна, и пол под ногами, и крыша над головой.

— Так ты приехал попрощаться с этим домом?

— Я приехал пригласить тебя туда. Время и тебе посмотреть на него.

— Когда?

— Сейчас.

— Это неудобно. У меня вечером встреча с клиентами. Позвони в офис, и Сигаль найдет нам более подходящее время.

— Это должно быть сегодня, и выехать нужно немедленно. Мы приедем туда перед вечером и останемся до завтра, чтобы ты могла посмотреть на вид.

— Это включает также приглашение на ночлег? Там уже есть кровать?

Улыбка пересекла ее глаза, прокралась в голос, но не появилась на губах.

— Там нет еще ничего. Мы возьмем твой матрац. Вставай. Собери самые нужные вещи, а я погружу матрац на «Бегемота».

— Но у меня и завтра утром назначены встречи.

— Отложи их тоже.

И с резкостью человека, который нарастил мышцы, и сбросил лишний вес, и построил новый дом, и обновился сам:

— Я видел, как ты решаешь более трудные вопросы.

Она встала, открыла шкаф и вынула оттуда чемодан. А я одним быстрым широким движением сбросил простыню с постели, поднял матрац, стащил его и вытолкнул вон из комнаты. Мы с ним миновали коридор: я — толкая и направляя, и он — толкаемый, направляемый и недовольный, и все комнаты Лиоры — утренние и вечерние, для порознь и для наедине, для ссор и для «тритмента», для спанья и примирения — видели, как мы шли, и удивленно разевали свои двери.

Мы вышли и спустились — ступенька за ступенькой, один испуганный телеглазок за другим удивленным телеглазком — во двор, и к воротам, и на улицу. Я поднял матрац на крышу «Бегемота», привязал и затянул ремнями, а Лиора, которая уже спустилась за мной — необыкновенно красивая, в тон своему светлому легкому платью и чемоданчику в руке, — смотрела на меня, явно забавляясь: «Ты ли это, Яир? Откуда этот неожиданный напор? Эта активность?»

Мы выбрались из Тель-Авива и помчали, обмениваясь короткими фразами, плывя в еще теплом летнем воздухе, сражающемся за жизнь с наступающим зимним. Моя рука, двигавшая ручку скоростей в промежутке между сиденьями, мимолетно коснулась ее руки. Ее рука, почувствовав на мгновенье мою, сжала ее. Мне казалось, что мы движемся по огромному коридору, из одной комнаты мира в другую. На одной стене красное заходящее солнце, на противоположной стене — луна, а в промежутке — мы, пара, которой не будет удачи.

Солнце зашло. Луна поднялась и поползла по небу. Ее большой желтый диск превратился в маленькое бело-голубое блюдечко. «Бегемот» свернул на перекрестке, повилял вместе с дорогой и решил на этот раз не спускаться в поля. И вот уже въезд в деревню. Направо возле правления, вот гигантская сосна, птицы уже устроились в ней на ночлег. Вот кипарисы, которые пришлись бы тебе по душе. Полянки — одна заброшенная и две ухоженных.

«Бегемот» остановился. Я вышел, поспешил к другой дверце и церемонно открыл ее. Появилась одна нога, длинная и белая, за ней — вторая. Лиора встала рядом со мной. Посмотрела вокруг. Лунный свет заливал всё вокруг. Не такой яркий, чтобы показать ей весь вид, в рамке которого стоит мой дом, но достаточный, чтобы ощутить бескрайнее пространство, что за ним.

— Жаль, что твоя мать этого не увидит. Это место в точности для нее.

— Действительно, жаль.

— Сколько у тебя здесь комнат?

— Одна очень большая и одна очень маленькая плюс кладовая внизу.

— Слишком мало.

Я снял матрац с крыши «Бегемота», протащил его по потрескавшейся мостовой, через дверь, в большую комнату и дальше, на деревянную веранду, которую построила мне моя юбимая.

— Здесь? — спросила Лиора. — Снаружи? Почему не внутри?

— Иди сюда, ложись рядом. У меня есть для тебя сюрприз.

Мы натянули простыню на матрац. Она мило расправила свое платье, села и затем плавным движением опустилась рядом со мной.

— Так какой же у тебя сюрприз?

Мы лежали на спине, тело к телу. Одно тело — высокое, белое, красивое и спокойное, в ожидании неизвестного. Другое — невысокое, смуглое и взволнованное предстоящим.

Мы лежали. Наши глаза привыкали к лунному свету, а руки друг к другу, а потом Лиоре надоело, и она сказала: «Ну, что случилось?» — а я сказал: «Наберись терпения».

Мы лежали. Время шло, отмеряясь перерывами между гулкими уханьями маленькой совы, собираясь осыпью сухих рожковых листьев, перемежаясь воем близких шакалов и мычанием далеких коров. И вдруг воцарилась тишина. Великая тишина. Молчание перед тончайшим шорохом. А потом темное небо вверху, а с ним пустоты моего тела внизу стали наполняться — сначала медленно, затем всё быстрее и быстрее — шепотом, который можно уже услышать, и движением, которое еще нельзя увидеть. Шепот стал хлопаньем, хлопанье стало лепетом, лепет — разговором. Мир наполнился гомоном, и крыльями, и тьмой, а тьма заструилась голосами. Полная луна мигала и сигналила, то появляясь, то исчезая за проносящимися силуэтами.

— Мама, мама, — спросила Лиора жалобным голосом журавля-ребенка, — когда мы уже прилетим?

И повернула ко мне лицо:

— Это они.

Тонкая сверкающая дорожка спускалась по ее щеке. Зубы отвечали сверкающей белизной улыбки. А я, хоть и слышал журавлиный язык, которым она только что говорила, и помнил ее тогдашний ответ, про «Мамми Крэйн», «Дэдди Крэйна» и журавленка, отправляющегося в свой первый полет, и на этот раз спросил ее, о чем они говорят.

— О нас, — сказала она. — Они говорят: «Вы помните, дети, историю, которую наши отцы слышали от своих отцов, а мы рассказывали вам? О паре, которую мы видели в ту ночь на полянке в кибуце? Так вот, это снова они. Смотрите».

Она приподнялась на локте. Ее красивая голова приблизилась. Ее губы приоткрылись, и я потянулся навстречу ее поцелую. Ее рука спустилась по моей груди, и ее бедра прижались к моим бедрам.

— Здравствуй, — сказала она.

Мое тело задышало и ответило.

Я ощутил серп ее бедра, как он поднимается, и опускается, и снова ложится на мой живот. Журавли уже исчезли. Шум их крыльев затих, но далекое слабое курлыканье всё еще доносилось ко мне, одолевая время и пространство. Женщина, которую предсказала мне моя мама, приподнялась, раздвинулась, опустилась, вернула меня внутрь своего тела.

3

Я проснулся утром и увидел ее. Длинное светлое босоногое тело в джинсах и белой рубашке. Она опирается на перила веранды, пьет кофе и любуется видом.

Я сел.

— Откуда кофе? Ты взяла горелку в «Бегемоте»?

— Вот еще! Соседка принесла. Очень симпатичная девушка. Она, видно, думает, что я твоя любовница, а Тирца твоя жена.

— Она хорошенькая, но никак не симпатичная.

— Что это у тебя там, возле рожковых деревьев?

— Душевая.

— Ты принимаешь душ во дворе?

— Хочешь попробовать?

— Нас увидят.

— Эту душевую построил китаец. Они умеют строить душевые так, чтобы не было видно.

— А чьи это руки в бетоне? Тирцы и твои?

— Мои и этого китайца.

— Я тебе не верю. Это рука мужчины и рука женщины.

— У китайцев маленькие руки.

Я поднялся, чтобы объяснить ей отпечатки рук и показать ей вид. Мои глаза еще не поняли того, что им открылось, но протянутая рука уже упала, а сердце остановилось. Вся площадка вокруг дома была пустынна и чиста. Всё, что оставалось от строительства: инструменты, блоки, балаты, черепицы, лишний цемент, песок, железо, щебень, корыта для размешивания, доски, холодильник, стол, — всё было собрано и вывезено. Двор был выметен до последней соломинки. И маленькая бетономешалка тоже исчезла — наверно, проехала вчера нам навстречу, плывя в колонне белых пикапов с надписью «Мешулам и дочь с ограниченной ответственностью» в какое-нибудь другое место.

Похоже, Тирца созвала всех своих людей со всех зданий, которые она воздвигает, со всех транспортных развязок, которые строит, со всех мостов, которые она перебрасывает. За те часы, что я ездил в Тель-Авив и обратно, она стерла все следы и все свидетельства. Ни единой капли бетона, ни единой крупицы песка, сигаретного окурка, бутылочной пробки. Один только мусорный бак, сиротливо прислоненный к стене возле окна, — этот остался.

Послышалось знакомое тарахтенье. Появился наш тракторист, волоча за собой пустой мусорный прицеп. Он остановился, вышел, спустился во двор, выдернул железную трубу, которую Тирца забила в первый день возле лимона, и швырнул ее в прицеп.

Раздался резкий металлический лязг. Тракторист сказал: «Твой подрядчик-женщина ушел», забрался на свое сиденье и уехал.

4

Пошел я искать себе дом. Пришел к нему, как будто вернулся, а не пришел. Здравствуй, дом, сказал я, и дом ответил.

Я обновил свой дом и обновился сам, юбил и был юбимым, нарастил кожу для своей души, и крышу, и пол, и стены. Есть у меня теперь деревянная веранда, и душ снаружи, и время, и своя история, и простор, и мусорный ящик, чтобы услышать, как дождь будет колотить по жести близкой осенью, и пара глаз — прикрыть их козырьком ладони, и смотреть в небо, и ждать.

Две недели назад я получил первое письмо по своему новому адресу. Коричневый толстый конверт, посланный из Лейдена, что в Голландии. Та старая костлявая голландка, которая рисовала птиц в долине Хулы, послала мне фотокопии некоторых своих акварелей: «Птицы Святой земли» и «Перелетные птицы». «С благодарностью за прекрасную экскурсию», — написала она и вложила среди пеликанов и журавлей сюрприз — мой портрет, который она сделала незаметно для меня несколькими штрихами кисти. Вот он я: темная, плотная, небольшая птица, не кочую, а возвращаюсь, один, не присоединяюсь к стае.

«Надеюсь, что ты простишь мое нахальство», — извинилась она и добавила, что еще в юности, когда британцы правили Страной — «а ты, наверное, тогда еще не родился», — она уже интересовалась птицами и уже тогда приезжала вслед за ними на Святую землю. «И вот Вам еще четыре рисунка, из нескольких десятков, которые я тогда нарисовала, дорогой господин Мендельсон. Может быть, Вам будет интересно, потому что сегодня у вас уже не увидишь этих птиц и такие виды, а жаль».

Вот они: ястребы сгрудились над трупом коровы, скворцы клюют ее небесный глаз, щеглы ликуют на высоком сухом терновнике, и какой-то молодой парень сидит на станционной скамейке в ожидании поезда, а на коленях у него плетеная соломенная корзинка для голубей, с крышкой и ручкой.