1

В шесть утра меня разбудил громкий лязг. Позади дома тарахтел старый трактор с прицепленной сзади газонокосилкой. Он вздымал ее, опускал, поворачивал на месте и с большой важностью ходил по двору, очищая его от травы и колючек. Я вышел. Тракторист заглушил мотор и снял наушники.

— Ты хозяин дома? — спросил он.

— Еще нет. А ты кто?

— Я? Меня пригласили почистить тут во дворе.

— Кто пригласил?

— Твой подрядчик, — сказал тракторист и ухмыльнулся. — Твой подрядчик — женщина, ты знал об этом?

Я сказал, что мне это известно. Он вернулся к своей работе, а я пошел за ним, как аист за пахарем, опустив голову к влажной земле и глядя на ящериц, насекомых, сороконожек, в спешке покидавших свои разрушенные жилища. Из травы вдруг выскочила большая медянка, за ней появились две тонкие испуганные змейки и пара скорпионов с угрожающе поднятыми от страха клешнями. Были здесь и маленькие археологические находки, подтверждения и свидетельства прежней жизни: сломанный кухонный нож, игрушечная кукла с оторванной ногой, пара истоптанных туфель — левая коричневая рабочая, правая белая детская.

Тракторист кончил свою работу, закурил и остался стоять во дворе.

— Чего ты ждешь? — спросил я.

— Своих денег. Она сказала, что сейчас приедет.

Так, устами незнакомого тракториста, я был извещен, что сейчас мне предстоит снова увидеть любовь моей юности. Я ринулся было к «Бегемоту», достать мыло и принадлежности для бритья, но не успел. Белый пикап с зеленой надписью наискосок: «Мешулам Фрид и дочь с ограниченной ответственностью» — уже приближался к моему дому. Низкое утреннее солнце высветило два силуэта в кабине. Сам Мешулам Фрид спустился с водительского места, его дочь с ограниченной ответственностью — с другой стороны. Он остановился, чтобы пропустить ее вперед. Тирца невысокого роста, совсем как я, но у нее длинные ноги и прямое тело. Ее отец, как и я, да и она сама, сознавал обаяние ее походки.

Я смотрел на нее, прикрыв глаза ладонью. Тень, вырезанная черным против низкого солнца. Ну, и что мне делать, когда я увижу ее лицо? Как мне ее называть? Тиреле? Тирца? И какими словами встретить? «Привет, как дела?»

А она, Тиреле, Тирца — моя любимая в далеком прошлом и моя юбимая в недалеком будущем, — сделала несколько шагов ко мне и остановилась. Я знал, что в то время, как солнце затемняет и скрывает ее лицо, я для нее освещен и открыт.

— Доброе утро, — сказала она.

— Доброе утро, — ухватился я за подсказку. Почему мне не пришло в голову такое простое начало?

— Вот мы и снова, Иреле, я знала, что в конце концов мы встретимся.

Я поднялся ей навстречу, отступил вбок, и ее лицо сразу вышло из тени. Да, это она. Только губы стали чуть тоньше, и немного белизны уже разбросано в волосах. Глаза такие же, как были, желто-зеленые, но в углах собрались несколько тонких морщинок. Какую из вас нарисовало время? Какую вырезал смех?

Мешулам отошел, осматривая очищенную территорию. Тирца протянула мне обе руки, и я схватил обе. Мы сблизили лица, чтобы дважды приложить щеку к щеке, но по праву бывших влюбленных не почмокали губами в воздухе, а позволили себе коснуться друг друга возле уголков рта.

— Рад тебя видеть, — сказал я.

— Я тоже, — улыбнулась она. — Поздравляю тебя с покупкой, а еще больше — с решением. Покажи мне свой дом и скажи, что ты хочешь с ним сделать.

— Мне очень жаль, — сказал я смущенно.

— Чего? Тут красивое место.

— Не дома. Нас. Всего того времени, что прошло.

— Нечего жалеть. Видно, так было суждено, — и повернулась к отцу: — Мешулам, перестань морочить человеку голову и отдай ему его деньги.

Мешулам уплатил трактористу, но тот остался во дворе, наблюдая за происходящим. Мы с Тирцей вошли в дом.

— Ну, покажи мне его, — сказала она. — Объясни, что в нем хорошего.

— Я, — сказал я внезапно, сам удивившись готовому ответу. — Что хорошо в этом доме, так это я.

Тирца громко рассмеялась. Застывшее в моей памяти эхо ее давнего смеха вдруг пробудилось, потянулось, оживая, и радостно откликнулось ей. Воздух наполнился волнением и надеждой. Она глянула в каждое окно по очереди, сказала: «С видом тебе повезло», снова повернулась ко мне и спросила:

— Так что ты хочешь здесь сделать? Отремонтировать или построить заново?

— Отремонтировать.

— Прекрасно.

— Но твой отец уже успел меня напугать. Он сказал, что этот дом свалится мне на голову. Что надо снести его бульдозером и построить новый.

Она засмеялась:

— Только сказал или продемонстрировал тебе всю свою программу? Выдирал краны? Стучал по стенам и переводил, что они говорят?

— Вот-вот! — обрадованно подтвердил я. — Он всё это проделал, всё представление. Выдирал, и стучал, и прислушивался к стенам.

— Мешулам любит производить впечатление, а кроме того, он любит, чтобы всё было совершенно новым, начиная с самого фундамента. Кому принадлежит этот дом?

— Мошаву.

— Тогда прежде всего купи его. Это хорошее место.

— Твой отец сказал то же самое.

Она повернулась ко мне и подошла ближе.

— Меня это не удивляет. Ему хочется, чтобы мы снова были вместе, и я не удивлюсь, если он уже сказал это тебе прямым текстом.

— Сказал.

— Этого у него нельзя отнять. У него действительно что на уме, то на языке.

Тирца не выдирала краны и не стучала по стенам. Она постучала по моей голове, легким насмешливым стуком, самыми кончиками пальцев. На ее стук из моей разбуженной памяти повыпрыгивали картинки и лица.

— Мы всё еще похожи, — сказала она. — И стареем мы тоже одинаково. Те же волосы, что никогда не поредеют, то же начало седины, те же несимметричные морщинки возле рта. Но у меня более глубокая справа, а у тебя — слева.

И по моему животу она тоже похлопала:

— И еще у меня нет этой маленькой колбасы на животе. Ну-ка, ударь кулаком. Попробуй, какой у меня твердый живот.

Я не ударил. Только притронулся к ее животу открытой ладонью.

— Ты что, девочку щупаешь? — Ее глаза смеялись. — Двинь как следует.

Я сжал кулак и легко ударил по ее животу.

— Сильнее! — И когда я не выполнил ее просьбу: — Я согласна взяться за этот ремонт, но при условии, что я работаю только с тобой и только для тебя. Если ты пригласишь архитектора, или твоя жена появится со своими идеями, или ты посадишь мне на голову какого-нибудь дизайнера, — бай-бай, привет. Твоя подрядчица была и вся вышла.

— Хорошо, — сказал я.

— Потому что мы здесь не строим, мы только чиним и подгоняем, прямо на теле. Тут заузить, здесь расширить, там укоротить, здесь добавить петли. Для этого не нужен модный дизайнер, достаточно портного, который умеет шить.

С улицы послышались крики:

— Что это?! Что вы тут делаете?!

Во дворе появились двое незнакомых мне мужчин.

— Кто вы такие? — затребовали они ответа.

— Мешулам, — крикнула Тирца через окно. — Выясни, пожалуйста, что им нужно.

Мешулам подошел к ним:

— Утро доброе, а вы кто такие?

— Мы из деревенского комитета.

— Очень приятно. А мы покупатели.

— Какие покупатели? Кто покупает?

— Этот дом продается, верно? — И указал на меня. — А он его покупает.

— Но он еще не купил! А вы уже и трактор пригнали!

— Мы только кусты кругом немного подстригли. Чтоб не только крышу видеть, но и стены тоже. И всё за свой счет, с цены вам это не снимем. А сейчас, извините, до свиданья. Дайте нам спокойно всё посмотреть и решить.

— Давай продолжим, Иреле, — сказала Тирца. — Объясни, что ты хочешь тут сделать.

— Я хочу оставить наружные стены, как есть, — сказал я торопливо, разве что не декламируя. — И чтобы вход остался на том же месте. А окна чтобы были побольше, в сторону природы. Но главное, я хочу, чтобы у меня был покой. Чтобы не текло с крыши, чтобы трубы не забивались, чтобы краны открывались и закрывались, чтобы трещины не бежали по стенам, чтобы всё было надежно, и подогнано, и работало, как надо.

— Это всё? Я думала, ты попросишь что-нибудь этакое. Скажем, окно в крыше. Или биде в салоне.

— И чтобы у меня были тень и ветер там, где мне нужно, и солнце, когда я хочу, и чтобы весь этот вид открывался мне прямо из дома.

— Это уже звучит лучше. Я предлагаю не делать здесь большое окно, а снять стену и построить открытую веранду.

— Тиреле, — сказал Мешулам, — прежде чем ты берешься строить ему веранду, можешь ты послушать специалиста? Сломай ты эту развалюху и построй ему новый красивый дом.

— Прежде всего я хочу услышать от него, что он этот дом покупает, что это серьезно, — сказала Тирца.

— Я покупаю.

— И правильно делаешь. Я назначу тебе встречу с нашим адвокатом. Он может представлять тебя перед деревней, и перед земельным управлением, и перед кем еще понадобится. И я пошлю сюда инженера, посмотреть опоры и стены.

— Лучше б ты послала сюда бульдозер, — ворчливо сказал Мешулам. — Я хочу новый дом.

— Что значит «я хочу», Мешулам? Хотеть ты будешь в своем доме, а не здесь!

Мешулам вздохнул:

— Тогда замени ему всё. Слышишь? Чтобы мне здесь никакого старья не осталось. Новые плитки, новую черепицу, новые окна, двери, новый солнечный бойлер. Сорви к чертовой матери всё электричество и сантехнику и проложи всё новое. Трубы, смесители, электрические соединения, щитки, и пусть всё зачистят, до блоков и до бетона. Не позволяй ему здесь экономить.

Мы с Тирцей вышли за дом, подальше во двор. Косилка обнажила землю и вернула дому былую прелесть, даже какой-то намек на радость и улыбку.

— Сюда, между этими рожковыми деревьями, трактор не въедет, — сказала Тирца, — здесь нужно почистить вручную.

И решительно пошла сквозь заросли, высоко поднимая ноги в тяжелых рабочих ботинках.

— Здесь просто раздолье для крапивы и змей, и для пожара тоже всё готово. Ничего. Мы здесь почистим, чуть уберем, подстрижем деревья, и будет у нас укромное местечко.

— Ты спрашивала, есть ли у меня какое-нибудь особое желание… — сказал я, чувствуя, как разгорается мое лицо.

— Да?

— Я хочу, чтобы кроме душа в доме у меня был еще наружный душ — здесь, во дворе.

— Нет проблем, Иреле, душ на открытом воздухе — это замечательно и это очень просто построить.

— Что-нибудь совсем простое, трубу с брызгалкой над головой, несколько плиток под ноги и полстены из циновки, чтобы никто не видел мой зад, а я бы видел весь этот простор.

Наши взгляды вдруг ухватились друг за друга: каждый знает, что другой помнит. Меня, ее и Гершона, поливающих друг друга водой во дворе дома Фридов. Мешулам и Голди уехали тогда к родственникам. Голди сказала:

— Я оставила вам еду в кухне.

Мешулам сказал:

— Ведите себя хорошо, дети.

И вот мы все трое раздеваемся, касаемся, смотрим. Наши пипины и ее пипин, такие разные, но такие похожие. Они вдвоем меня и у меня, мы вдвоем ее и у нее, мы вдвоем его и у него. Обнимаемся, извиваемся, прижимаемся, трёмся и задыхаемся.

— Можно построить этот душ здесь, — сказала Тирца, — а воду от него отвести к лимонному дереву. То-то оно обрадуется! Ты еще здесь? — повернулась она к трактористу, который оставил свою косилку и шел за нами по следам, на расстоянии надежды и опасения. — Возьми деньги, подскочи в магазин и принеси чего-нибудь поесть. Хлеб, сыр, какие-нибудь овощи, анчоусы, творог.

Через несколько минут тракторист вернулся с покупками, отдал квитанцию и сдачу и сообщил: «Анчоусов нет!»

Тирца вытащила из багажника пикапа термос с холодной водой и несколько одноразовых тарелок и чашек. Я принес из «Бегемота» газовую горелку и кувшин с кофе. Мы устроили первый обед во дворе моего нового дома.

— Что ты стоишь? — сказал Мешулам трактористу. — Присоединяйся.

А Тирца сказала:

— Наш инженер освободится через несколько дней. И еще несколько дней займет подготовка планов и калькуляции.

— Хорошо, — сказал я. — Я никуда не тороплюсь.

— И я думаю, хорошо бы тебе сфотографировать этот дом и показать снимки своей маме.

2

Тель-авивская квартира, в которой я живу уже двадцать лет, в том жилом квартале, что расположен между улицами Спинозы и Райнеса и по старинке именуется «Седьмым Рабочим», — это дом моей жены, ее подобие и ее союзник. Когда-то это были два смежных жилья на одном этаже, но с тех пор, как Лиора нашла их, и купила, и соединила друг с другом с помощью весьма разветвленной и столь же удачной (а также, по ее словам, очень приятной) сделки, из них получилась одна большая квартира.

Квартира слушалась ее, подчинялась ей, покорно позволяла соединять, и менять, и пересаживать свои органы и удалять ткани и вскорости забыла скромные рабочие семьи, жившие здесь раньше, превратившись в дом богатой и красивой женщины из штата Нью-Йорк. Лиора начинила ее сантехникой и электрическими приборами, которые ей доставили самолетом из Соединенных Штатов, заказала упрятанные в стену души, поставила беззвучные выключатели и двойные стекла. Она разрушала и возводила, разгораживала и сносила, закрывала и распахивала, и вскоре квартира окончательно утратила свой прежний облик и была воссоздана заново по образу и подобию своей госпожи. Немногие оставшиеся вещи, которые были мне приятны, исчезли. Старые шкафчики для инструмента, в стенной нише, были разобраны. Шкаф для сушки тарелок, с прорезями в днище и решетчатыми дверцами, был изгнан со своего места над раковиной, равно как и его сетчатый брат — воздушный шкаф, безжалостно выселенный с балкона. Дверь, которая вела из спальни в гостиную, тоже исчезла, а проем был заложен кирпичами и заштукатурен, как будто его и не было. Вместо простых деревянных планок появились электрические свертывающиеся жалюзи.

И в обеих ванных комнатах старые двери с их симпатичными дырочками, вызывавшими недоумение и догадки, тоже были заменены новыми. Но когда Лиора приказала разрушить раковины в ванных, я завопил: «Их ни за что!» И не уступил. Раковины эти были особенными, с короткой толстой ногой и широкими плечами, и подходили мне по размерам и характеру.

— Ну и что, если они старые и простые! — кричал я в бешенстве, удивившем меня самого. — Я тебя прошу! Только не их!

И поскольку Лиора все равно сохранила обе ванные от прежних квартир, будто предчувствуя, что со временем одна из них станет моей, а другая — ее, она сказала: «Я не знала, что это так важно» — и уступила одну из раковин. Так одна старая раковина осталась за мной, и по утрам, когда я бреюсь и Лиорина нитка обвернута вокруг моей шеи («нужно же обозначить, где у тебя граница между бородой и шерстью»), я чувствую, что на этой чужой и враждебной территории, где я живу, в глубине вражеского логова, если хочешь, у меня есть союзница. Всего лишь раковина, но, когда я кладу на нее свою бритву и свое мыло — я люблю мыло простое, а Лиора душистое, — она становится моим собственным уголком.

Объединение квартир образовало семь комнат, и, когда я удивился и спросил зачем, ведь детей у нас нет и, очевидно, уже не будет, а те немногие гости, которые приезжают к нам, не склонны у нас ночевать, она напомнила мне, что в их доме в Америке восемь больших комнат и две большие кладовые, а также огромный «бейзмент», хотя росли в этом доме только она и Иммануэль.

Я сказал: «Лиора, здесь не Америка, и у нас нет детей», и она вскипела: я ее обвиняю? я нарочно хочу сделать ей больно? так я думаю о ней «после тех двух выкидышей»? что, только родители с детьми имеют право на просторную квартиру и много комнат?

— Есть люди, которые распределяют комнаты по их назначению или по тому, кто будет жить в каждой, — сказала она, — а я распределяю их по потребностям и по времени, потому что со временем мы изменимся и наши потребности тоже изменятся, и я не жду от тебя, чтобы ты понял всё это.

Так я обнаружил себя в «доме давящем и враждебном», где как будто бы есть положенные спальня, кабинет и гостиная, но, в сущности, это комнаты на утро и на вечер. Комнаты для быть отдельно и для быть наедине, комната для игр и комната для расставания, комната для ссоры и комната для примирения. А между ними — маленькие и непрерывно меняющиеся клочки ничейной земли, пограничные станции, транзитные пункты и заграждения.

И есть также комнаты, чтобы блуждать в них в отсутствие Лиоры, комнаты, в которых можно почуять переменчивость ее настроений, разглядеть на дверях глубокие царапины от ее ногтей. Несмотря на стройность, она иногда напоминает мне медведя, который расхаживает по чащобам своего дома и оставляет на стволах дверных косяков свидетельства своего роста и следы своей силы, а в глубине зеркал — застывшие доказательства своей красоты.

Я тоже оставлял приметы. Комнаты были моими камерами-обскурами с развешанной на их стенах постоянной экспозицией — моя персона в уменьшенном и перевернутом виде. Я был задокументирован. Многократно заснят. Заархивирован. Размножен в тысяче копий. В рутинных картинах ссор, в редких запахах секса, в длинных фонограммах молчаний. Мои крики впитываются в стены, ее шепот отскакивает рикошетом.

3

«Седьмой Рабочий» — квартал маленький и приятный, но сам дом тяготит меня своим неудобством, прежде всего душевным: как будто с нами живет еще кто-то, то ли в шкафу, то ли за стеной. Потом — неудобством физическим: летом его стены излучают жар, которого Лиора не ощущает, зимой они испускают холод, существование которого она отказывается признать. И наконец, он внушает мне настоящую тревогу, сродни тем ощущениям, которые вызывает у меня несвежая пища: явную тяжесть под ложечкой, когда я в него вхожу, и бесспорное облегчение, когда я покидаю его пространство.

Даже простой утренний поход в магазин расшибет мои легкие и выпрямляет спину. Вот так я иду — бодро выхожу из дома, кладу остатки вчерашнего хлеба на забор и отправляюсь за свежим хлебом с тмином и за свежей брынзой. (Иногда я думаю, что при желании всю мою жизнь можно распределить не только между разными женщинами и разными местами, но также между четырьмя продуктовыми лавками: сегодня это супермаркет в моей деревне, в недавнем прошлом магазин Шая на улице Гордона в Тель-Авиве, в далеком прошлом магазин Виолет и Овадии в квартале Бейт а-Керем в Иерусалиме, а в еще более далеком прошлом — магазин Золти на улице Бен-Иегуды в том же Тель-Авиве.) А вот так я возвращаюсь — с каждым шагом всё медленней, тяжело взбираясь по ступенькам, размышляя про себя: вот, все другие спускаются в преисподнюю и только я в нее подымаюсь. Раздумывая: удастся ли мне на этот раз войти, не вызвав гнев входной двери? Когда ее открывает Лиора, она поворачивается на петлях послушно и бесшумно. Но на меня она подымает голос: жалобный скрежет при моем появлении, старческий трубный пук при моем уходе, — и не раз призывает себе на помощь еще и сирену сигнализации.

Уже в те дни, когда у нас был простой замок, до того, как Лиора начала собирать произведения искусства, до сейфа, фотокамер, датчиков и сирены, уже тогда ключ у меня упорно не желал поворачиваться, а дверь — открываться. Поначалу это меня весьма смущало. Я ждал на улице, пока она приходила, с веселым терпением выслушивала мою жалобу, брала у меня ключ и открывала непослушную дверь. Потом это мне надоело, и я приложил немного сил. Еще недели после этого я слышал, как она рассказывает и жалуется — себе, Биньямину, своей семье в их ежедвухнедельном телефонном разговоре: «Он сломал ключ внутри двери. Он сам не знает своей силы».

— О да, силы ему не занимать. — Биньямин спешит использовать случай. Медленная улыбка взаимопонимания вдруг вспорхнула между ними. Вспорхнула, обогнула мою голову и опустилась, как один из конвертиков, которые то и дело порхают на экране компьютера Папаваша. Я удивился: неужто они спят друг с другом? Известно, что обоюдное сходство рождает у людей взаимное желание, и уж если такая мысль пришла в голову мне, то наверняка и в их головы тоже. — В восемь лет он уже таскал за матерью по лестнице покупки и банки с известью для побелки, — добавил мой брат.

Он тоже хорошо помнит, но почему именно мои воспоминания? Она впереди, перепрыгивает ступеньки, с одними лишь щетками в руках, или с букетом гладиолусов, или с картонкой яиц, «чтобы не разбились», а я за ней — горя желанием заслужить похвалу, напрягаясь и багровея, с жестянками извести, с бутылью керосина для печки, с сумками, полными овощей, до самой двери на втором этаже.

— Не останавливаться, Яир. Посмотрим, как ты подымешься до самого верху за один раз…

И как ты хвалила мою силу:

— Что за мальчик! Маленький, но сильный, совсем как буйвол.

Она и потом, когда уже ушла от нас и жила в своей квартире, иногда просила меня передвинуть «что-то тяжелое». Они с Биньямином пили чай с ее коржиками, а я тащил на веранду широкий матрац и там выбивал его, гадая: есть ли он на самом деле, этот другой мужчина? И что, мои удары изгоняют его запах или внедряют его еще глубже?

Я преодолеваю электрический турникет на входе в наш внутренний двор и взбираюсь по ступенькам. Я уже сказал: я не люблю этот дом и он, надо признать, отвечает мне взаимностью. Он сразу же чувствует мое присутствие, заливает меня ярким светом и шарит по мне своими подозрительными электронными глазами — что это за тип тут поднимается? Кто это заявился беспокоить его хозяйку? Я вынимаю из кармана ключ и твержу про себя порядок предстоящих мне действий: открыть, войти, быстренько набрать секретный номер и отключить сирену. Но Лиорин дом уже уставился в меня своими испытующими линзами, уже всматривается в мой невзрачный облик, сравнивает его с другим, лучшим мужем, который должен был жениться на ней, — и издает вопль ярости и протеста.

— Ты неверно набираешь номер, — ответила Лиора на мои жалобы, склонив ко мне голову с терпением высоких матерей и отца-йеке.

— Я еще не дошел до номера. Он не дает мне приблизиться. Ты не понимаешь?

— Нет.

Я попросил, чтобы она постояла рядом со мной и увидела собственными глазами, что вытворяет ее дом. Мы вдвоем стали перед дверью, я вынул ключ, сказал «смотри сама», и дом проделал всё, как положено: ждал, пока я открою, дал мне достаточно времени набрать четыре цифры кода, указал на ошибку, дал мне возможность и время ее исправить, исправиться самому, стать лучшим жильцом и лучшим мужем.

— Ты видишь? — сказала Лиора.

Я сказал ей:

— Дверь открылась, потому что ты здесь. Она открылась тебе. Не мне.

Она сказала:

— Ты сумасшедший, Яир.

Я сказал ей:

— Что значит сумасшедший? Ты что, не видишь, что твой дом меня ненавидит?

Она сказала:

— Можно подумать, что ты его любишь.

Но на следующую ночь распахнула крылья простыни, в которую закутывалась, проскользнула и легла возле меня.

— Что, уже прошел месяц с последнего тритмента? — поинтересовался я.

— Примерно, — сказала она.

Сюрприз. Она принесла с собой свою специальную мягкую подушку.

— Значит ли это, что ты остаешься спать со мной?

— Если ты не будешь слишком сильно прижиматься.

У нее есть редкое свойство, которым наделены только счастливицы: с годами она становится все красивее. В юности у нее была красота сосуда, гладкого, совершенного и холодного. А сейчас сеточка тончайших морщинок на коже, голубоватые намеки на вены, смягчение живота и грудей, заметное не глазу, а руке, — всё это добавляет ей жизни и тепла. Мы уснули вместе, как прежде: она на животе, щека на ее подушке, одна нога вытянута, другая согнута, а я лежу за ней. Моя рука под ее грудью, мое бедро в промежутке между ее бедрами, моя ступня под ее ступней.

Утром я обнаружил, что она проснулась ночью и уже вернулась в свою комнату. Я пошел в магазин, вернулся — весь квартал уже был на ногах, — разложил купленные продукты в холодильнике и спросил:

— Как спалось?

— Очень плохо, спасибо.

— А я как раз спал хорошо.

— Прекрасно, хотя бы одно дело у тебя получается.

Газеты уже рядом с ней, раскрыты на статьях об экономике и финансах, лэптоп светит надкусанным яблоком своего лого и тихо жужжит, первая чашка теплой воды с лимоном, мятой и медом уже скользит в ее желудок.

— Если ты готовишь себе завтрак, то я тоже хочу. Пожалуйста.

Две вещи она быстро изучила и полюбила — язык иврит и мой завтрак. Я переполняюсь гордостью. Включаю чайник и тостер, мелко и аккуратно нарезаю овощи для салата, крошу свежую брынзу, делаю яичницу. Как то раз я сварил для нее крутое яйцо, надбил его о ее лоб и сказал «Бац!». Она рассердилась:

— Перестань, Яир! Я не твоя мать!

Я нагреваю масло на сковородке, поворачиваюсь спиной к продолжению речи, состоящей из обвинений и жалоб: она опять всю ночь не сомкнула глаз. Посмотри на эти черные круги, это подарок от тебя. У нее нет сомнений, я краду у нее сон. И ее самое тоже.