Я уже рассказывал, что, когда переехал сюда, возле купленного мною дома была заброшенная, жалкая, высохшая поляна. Я поступил тогда словно бы под влиянием безусловного рефлекса — решил первым делом вернуть ее к жизни. Я поливал, и удобрял, и стриг ее в течение нескольких лет подряд. А под конец передумал — и уничтожил. Этим я сообщил своему саду и себе, что отныне буду выращивать только дикие растения. Но в этом решении был и более глубокий смысл: оно означало, что отныне я вписываюсь в окружающее меня пространство. Конец знатным чужакам из какой-нибудь Англии или Южной Африки — с этого дня я выращиваю только местные растения.

Спешу уточнить: это мое решение «вписаться» в окружающее меня израильское пространство было в основном ботаническим. Хотя я живу на Ближнем Востоке и связан с ним своими историческими корнями, а также узами родства и культуры, я отнюдь не стремлюсь «вписаться» в некоторые местные нормы и обычаи. Мне не по душе здешнее смешение религии с политикой, преувеличенное почитание традиции и принципиальное отвращение к демократии, обычаи кровной мести и насилия над женщинами. Человеку должно быть позволено самому решать, на какую подушку уложить свою больную голову. Да и вообще я вижу вокруг множество людей, которые вписываются в эти обычаи и нормы намного лучше меня, и поэтому мне кажется, что всеобщее сплочение отлично преуспеет и без моего участия.

Но какая, вы спросите, связь между всем этим и уничтожением травы на моей поляне? Связь такая, что наша израильская трава — та, на которой мы играли в кибуцах нашего детства и на баскетбольных площадках нашей юности, та, что растет в городских парках и в ухоженных частных садах, — это отнюдь не местное дикое растение. Это результат садовой политики, заимствованной из европейских стран. Конечно, мне могут возразить, что ивритское слово «дэше» («трава») появляется в Библии уже в ее первой главе, да я и сам помню, из той же главы, что «земля произвела траву» еще до первых деревьев. Все это верно, но трава библейского иврита — это не какое-то определенное растение, а смесь местных диких трав, которые прорастают в наших краях зимой, чтобы стать пищей крупного и мелкого рогатого скота, а также диких животных, а потом желтеют и исчезают уже в конце весны, тогда как вечнозеленая трава европейской лужайки — в прямом смысле чужеродный саженец в нашем районе. Ее сеют, и удобряют, и стригут, а самое важное — в отличие от естественной библейской травы, отданной на милость небес, у нас эту европейскую траву нужно все лето обильно поливать, потому что хозяева хотят, чтобы она все время была зеленой, а она привыкла у себя дома к летним дождям.

В Израиле полянки и лужайки с такой травой существуют в основном в поселках и кибуцах, связанных с так называемым Рабочим движением пионеров-первопоселенцев. Но они существуют не во всех поселках и кибуцах, а лишь в таких, которые могут позволить себе их регулярную поливку. Эти лужайки более всего иного в израильском садоводстве свидетельствуют о том, что европейские заимствования были пересажены сюда вопреки местной природе и для защиты от нее. Я говорю это не для того, чтобы критиковать создателей этих лужаек — сионистов начала XX века. Сегодня многие склонны забывать величие их дела и трудности, которые выпали на их долю, а ведь они годами жили в палатках и бараках и трудились на раскаленной, голой, пыльной, болотистой или колючей земле. И вот тогда, отчаянно нуждаясь в тени, в прохладе, в ощущении дома и сохранении каких-то первооснов культуры, они стали, в придачу к каждодневному труду по расчистке и обработке сельскохозяйственных полей, сажать в своих поселках и кибуцах декоративные растения и деревья. Поначалу они сажали большие и быстрорастущие деревья, а потом начали засевать и возделывать обычные лужайки. Такие островки травы охлаждают воздух, уменьшают пыль и становятся местом, где можно посидеть или растянуться, в одиночку или в компании. Они приятны для глаза, они расширяют мысль и горизонт, они дышат чистотой и порядком. А их зелень к тому же возвещает о жизни и процветании.

В давних кибуцах лужайки вблизи общей столовой называли «большими полянами». Это был характерный образчик кибуцной декоративности, своего рода оборотная — мягкая и приятная — сторона тех планов переделки Страны Израиля, которые поэт Натан Альтерман в своей «Утренней песне» сформулировал в грозном обещании: «Мы оденем тебя в бетон и цемент!» Кибуцная «большая поляна» была также ярким выражением принципа равенства (лужайка для всех) и символом стойкого противостояния хамсину, грязи, болезням и прочим капризам судьбы и природы.

В каком-то смысле эти «большие поляны» напоминали те тротуары, которые были проложены в песках Тель-Авива в самом начале его существования. Художник и писатель Натан Гутман в своей книге «Маленький город и мало людей в нем» рассказывал, как жители этого крохотного Тель-Авива, возвращаясь по вечерам с работы из соседней арабской Яффы, нарочито громко топали по тротуарам своего города. «Это их топанье говорило: мы хотим жить в городе с мощеными тротуарами, с прямыми улицами, с безопасностью, садами и культурой. Мы не хотим трахомы и закутанных в чадру женщин, мы не хотим тысячи и одной ночи. То было не просто топанье, а провозглашение политики, утверждение жизненной программы». Иными словами: не хотим врастать в местную грязь, а хотим вымостить, построить, насадить, иначе говоря — воссоздать здесь Европу.

Прошли годы. Дети отцов-основателей и их внуки (которые уже не только выросли, но и родились в этой стране и под ее солнцем) мало-помалу научились ценить и любить ее природу и перестали бояться всего того пылающего, колющего, жалящего и засушливого, что так пугало их отцов и дедов. Об этом изменении свидетельствуют насыщенные знанием и любовью описания израильской природы в книгах Самеха Изхара и запомнившиеся мне с детства слова из стихотворения моего отца Ицхака Шалева «Колючка», написанного во время путешествия по Европе. В этом стихотворении он называет Европу «страной ликующей травы» и говорит о своей тоске по «колючке бедного Ханаана», о которой он думал среди зеленых европейских полей:

Я перестал выращивать траву в своем саду, и теперь жаркие летние дни, когда, по словам Исаии, «луга засохли, трава выгорела, не стало зелени», а мой сад увядает и дурнеет вместе с лугами и травой, — эти дни меня совсем не пугают. Напротив, мы с моим садом чувствуем в это время, что «вписались» в нечто более великое и древнее, чем нынешний Ближний Восток. И мне приятно видеть, как в этом моем скромном диком саду, в жизни его растений, становятся реальностью великие легенды о смерти и возрождении, созданные жившими здесь в древности народами: финикийцами, шумерами, египтянами, греками, — легенды, источник которых в смене сезонов, в увядании и возрождении растений, мифы, родившиеся в воображении их создателей и ставшие одной из основ человеческой культуры.

Я пишу эти строки в начале лета. Мой сад уже засох, а трава в саду у соседей все еще зеленее, чем трава, которой нет у меня. Но мои штокрозы, вьюнки и агростеммы уже сверкают там и сям фиолетовыми и розовыми точками, и скоро здесь расцветут сотни цветов морского лука, которые пробьются из этой суровой и трудной земли на такой же суровый хамсинный воздух. И тогда ко мне снова, как и каждый год, придут дети из детского сада, чтобы посмотреть на эти цветы, и усядутся вокруг них, и споют им песни праздника и осени, и сад опять зазеленеет, и расцветет, и вернется к жизни — до следующего лета.