Когда я переехал в этот дом, в саду росла мелия. Хотя это дерево не местное и не дикое, а импортное и декоративное, я любил его, запах его цветения, его похожую на навес крону, все десять метров его высоты. И мне было интересно следить за гнездованием дятлов в отверстиях, которые они выдолбили в его стволе. Но мне и в голову тогда не приходило, что именно эти симпатичные дятлы вынесут моей мелии смертный приговор.

Дятел гнездится и в других деревьях — в пеканах, в эвкалиптах, — но мелию он предпочитает всем из-за ее мягкой сердцевины. Острым клювом он пробивает дырки в древесной коре, проникает внутрь, расширяет отверстие и создает дупло, которое потом послужит детской комнатой. Так он строит себе гнездо. Эти внутренние пустоты постепенно ослабляют дерево, которое уже изначально не отличается особой прочностью. И действительно, через несколько лет после моего переезда, с моей мелии вдруг упала большая ветка, надломившаяся почти у самого своего основания. Она рухнула, когда я работал в саду, и ударилась о землю примерно в метре от меня. В месте разлома ветка была полой, и в ней можно было видеть следы гнездования.

Здравый смысл говорил мне, что нужно срубить это дерево, но я его жалел. Однако не прошло и двух недель, как упала еще одна ветка, и я понял, что дерево обречено. На рубку мелии не требуется специального разрешения. Это раньше она была деревом распространенным и любимым. Сегодня она объявлена агрессивным и опасным видом. Я позвал на помощь своего молодого приятеля Галя, который занимается рубкой и подрезкой деревьев, и он приехал ко мне на тракторе со складным гидравлическим краном, вроде того, каким пользуются для починки светофоров и развешивания флагов. Встав на площадку на краю крановой «руки» и вооружившись короткой мотопилой, он начал кружить вокруг моей мелии. Сначала он удалил тонкие ветки, потом более толстые, и так двигался, пока от дерева остался только скелет ствола с торчащими из него обрезками самых толстых ветвей, уже без листьев. Потеряв ветви и листья, дерево потеряло и цвет. Зеленое, полное жизни тело превратилось в черный силуэт на фоне светлого неба, в скелет с расставленными руками, точно памятник самому себе. А Галь все порхал и порхал над ним, то воспаряя, то спускаясь, с тарахтящей пилой в руке, и продолжал отсекать от него кусок за куском.

Любая рубка дерева — тяжелое зрелище, но почему-то именно это осторожное, четко спланированное отсечение ложилось на сердце особенно тяжелым камнем. В жилом квартале не разрешается рубить дерево у основания ствола, потому что оно может упасть на крышу, на человека, на машину, на другие растения. Поэтому Галь и резал его часть за частью, словно свершал медленную казнь. Но он был профессионал, и поэтому его движения выглядели, как прикосновения врача или даже любящего человека, а не как грубые удары палача.

В сборнике «Пирке де рабби Элиезер» написано: «Когда срубают плодоносное дерево, его голос доносится с одного конца мира до другого, но он не слышен». Это красивая формулировка, она напоминает японское хайку и вызывает зависть своей элегантностью, но ее содержание разочаровывает, потому что в словах «плодоносное дерево» чувствуется утилитарный антропоцентристский подход. Плоды есть у всех деревьев, они составляют их часть, несущую в себе семена, но человек награждает почетным званием «плодоносное дерево» только те деревья, которые дают съедобные плоды — для него съедобные. Остальные он описывает обидным названием «неплодовые деревья», произведенным от того же корня, что бесплодие, то есть бездетность. И это идет еще от Книги Бытия, которая первой провозгласила, что природа и все ее животные и растения сотворены только лишь для пользы и удовольствия человека, этого «венца творения».

У деревьев — независимо от того, дают они плоды съедобные для человека или нет, — есть свойства, присущие всем животным и человеку: они рождаются и умирают, едят, пьют, размножаются, болеют, чувствуют свет, тепло, прикосновение, влажность, а возможно — и течение времени. А некоторые из них даже способны двигаться — в сторону солнца, например, или в поисках поддержки и опоры. Одно из моих оливковых деревьев, к примеру, явно не любит своего соседа — большую фисташку — и склоняется так, чтобы как можно дальше отодвинуть от него свои ветви.

Чувствуют ли деревья боль? Я сомневаюсь. Кричат ли они от боли? Несмотря на то что написано в «Пирке де рабби Элиезер», я сомневаюсь и в этом. Но я согласен с тем, что если они действительно чувствуют боль и кричат, то люди неспособны слышать их голос, — как они неспособны слышать и понимать всех тех, кто слишком отличается от них.

Покончив с ветвями, Галь опустил «руку» своего крана и стал пилить остатки толстых ветвей и ствол на круглые чурки, которые падали на землю. Звуки их падения — со всё уменьшавшейся высоты — менялись от первого тяжелого и звонкого удара до мягкого, глухого, последнего. Галь спустился с крана, срезал два последних метра того, что только что было стволом, выключил пилу и положил ее на место. Наступила тишина.

Мы сели выпить по стакану холодной воды. Галь сказал: «У меня совсем испортилось настроение. Ненавижу спиливать дерево до земли. Я предпочел бы подрезать и спасти, но тут не было выхода».

Побеги — тонкие ветки с листьями — он погрузил на повозку и отвез в специальное место, где все местные садоводы складывают отрезанные ветки. Обрезки толстых ветвей и ствола взял себе для отопления. А спустя несколько дней вернулся для «контрольного выстрела»: просверлил в обрубке ствола несколько отверстий и влил в них древесную отраву, потому что мелия — дерево очень живучее и быстро восстанавливается. В картине сада, рамкой которой служит окно моей кухни, осталась пустота, как во рту с удаленным зубом, а в моем сердце надолго поселились сожаление и тоска.