Много лет назад, когда я начал писать свою первую книгу «Русский роман», я не раз встречался и разговаривал с пионерами так называемой «второй алии». Все они уже миновали рубеж девяностолетия, а самому старому из них, ветерану кибуца Эйн-Харод-Ихуд, перевалило за девяносто шесть. Элиезер Слуцкин был человеком юмористической складки, и годы не изменили его: он умел посмеяться и над собой, и над другими. Меня он встретил словами:

— Я слышал, ты разговариваешь со всеми стариками в Долине. К чему тебе это? Они ведь понятия не имеют, о чем с ними толкуют.

— И это говоришь ты, самый старый из них? — удивился я.

— Я стар, это правда, — сказал он. — Но они были глупы уже в двадцать лет.

Элиезер Слуцкин был человек технический.

— Я всю жизнь был сантехником в Эйн-Хароде, — сказал он мне. — И завидовал всем этим принцам земледелия, когда они возвращались с полей.

Но как бы походя заметил, что, когда был основан кибуц, именно он спланировал и установил в нем всю систему капельного полива.

— А что ты делаешь сегодня? — спросил я.

— Работаю в мастерской, чиню краны и клапаны, — и добавил, словно извиняясь, — но только несколько часов в день, полставки.

— И как к тебе относятся?

— Очень хорошо, — сказал он и с напускным смущением объяснил: — Но ты не думай, это не потому, что они так уж меня любят. Это потому, что я не даю им карту прокладки труб. — И рассмеялся: — А без карты, где бы они ни захотели копать, им приходится спрашивать меня, можно ли лезть туда с ковшом.

Слуцкин умер несколько лет спустя. Он прожил сто лет и еще тридцать дней. В «Русском романе» есть несколько его фраз и характеристик, и я не забыл его по сей день. И не только из-за его ясного ума и юмора. Я вспоминаю о нем и по другой причине. Странное дело, но всякий раз, когда я копаю в своем саду, чтобы высадить или посеять что-нибудь, заделать течь или вскрыть туннель слепыша, я обязательно натыкаюсь на водопроводную трубу. Не знаю, почему и как, но стоит мне вонзить в землю вилы или лопату или ударить мотыгой или киркой, в воздух тотчас взлетает высокий фонтан. Похоже, что Господь наделил меня каким-то шестым чувством, которое позволяет мне находить воду в глубине земли. Правда, не грунтовую воду, но для начала и это неплохо.

Повреждение трубы — не единственная опасность, которая подстерегает человека, работающего в саду. Тут есть также норы скорпионов, и я уже не раз сталкивался с гадюками и осами, о чем еще расскажу. Но, по правде говоря, самую большую опасность представляю для себя я сам. Почти каждый раз, когда я выхожу работать, непременно находится ветка, которая оцарапает мне темя до крови, цветочный горшок, чтобы о него споткнуться, волокно пальмового листа, тотчас обвивающее мне ногу. А кроме того, я обладаю замечательной способностью пачкаться, особенно в грязную погоду.

Зная за собой эту способность, я всегда выхожу на работу в саду в старой поношенной одежде, которую сохраняю как раз на такой случай. Но случаются дни, когда я возвращаюсь откуда-нибудь в обычной одежде и, идя от улицы к дому по дорожке длиной в дюжину метров, поглядываю по сторонам, чтобы увидеть, что проросло и что увяло. В такие минуты я обязательно замечаю какой-то сорняк, который нужно немедленно вырвать, а наклоняясь к нему, замечаю росток люпина, который обязательно нужно пересадить. А поскольку садовой лопатки со мной нет, а пойти за ней я ленюсь, да и земля мокрая и мягкая, я сую в нее пальцы, вытаскиваю этот росток вместе с маленьким комком вокруг корня, иду с ним по грязи к тому месту, куда хочу его пересадить, опускаюсь там на колени, сажаю этот росточек, поднимаюсь, уже весь в грязи, и вдобавок по рассеянности вытираю руки о штаны.

Аналогичная история случается со мной в иное летнее утро, когда я вдруг обнаруживаю в саду следы шакалов, которые в поисках питья прокусили одну из моих поливальных труб. Чтобы заделать такую неисправность, нужно отрезать н удалить надкушенное место, а затем соединить концы трубы специальным полым пластиковым соединителем. Эта операция требует закрыть на несколько минут главный вентиль, но мои нервные синапсы, не повинующиеся разуму, торопят меня, убеждая сначала отрезать надкушенную трубу. И тогда происходит то, что уже не раз происходило и не раз еще произойдет: вода бьет фонтаном н заливает мои очки, я становлюсь наполовину слепым и в таком состоянии пытаюсь вставить оба конца трубы в соединитель. Мокрые руки соскальзывают с трубы, соединитель куда-то падает, и струя воды, смешанной с грязью, хлещет мне в лицо и на одежду. В точности так, как в прошлый раз. И в позапрошлый, и во все остальные.

Все эти случаи я помню, потому что они происходят достаточно часто, но все они относятся к разряду опасностей физических, а между тем самая большая опасность, подстерегающая владельца дикого сада, — опасность духовная. Я имею в виду болезнь коллекционирования, которой он легко может заразиться, но от которой ему будет очень трудно вылечиться. Обычно ею заражаются из-за повышенного интереса к какой-то специальной теме. Все начинается с невинного желания изучить эту тему поглубже, покопаться в ней, но после этого, так сказать, «инкубационного» периода, когда больной еще не сознает, что он уже больной, и даже наоборот — считает себя как никогда здоровым, болезнь, если ее не побороть, может стать неизлечимой. У меня есть опыт в такого рода делах, правда, не в области садоводства, а в области, я бы сказал, книголюбства, но ход болезни от темы не зависит, и я, когда-то заболев чрезмерным интересом к детским книгам, до сих пор помню все этапы этого заболевания: повышенный интерес (стадия заражения), пристрастие (стадия ухудшения) и, к моей великой радости, — возвращение к норме (стадия излечения), которое произошло буквально в последний момент.

Вот как это было. Писать книги я начал относительно поздно, но читать пристрастился в очень раннем возрасте. Вскоре чтение буквально захлестнуло меня, я тогда отец открыл мне великий семейный секрет, оказывается, в доме его матери, в ящике для постельного белья, спрятан настоящий клад — десятки старых детских книг, большинство в красных обложках издательства «Аманут», что значит «Искусство». Эти книги отец читал сам, когда был маленьким. Там была «Повесть о двух городах» Чарльза Диккенса, «Гекльберри Финн» Марка Твена, «Двадцать тысяч лье под водой» и «Путешествие капитана Гаттераса» Жюля Верна, «Отверженные» и «Собор Парижской богоматери» Виктора Гюго, «Трое в одной лодке» Джерома Джерома, «В пустыне и в пуще» Генриха Сенкевича, «Дочь Монтесумы» Генри Хаггарда, «Последние дни Помпеи» Эдварда Бульвер-Литтона и многие, многие другие.

Каждый раз, когда мы с отцом ходили навещать бабушку, я просил и получал у нее одну из этих книг — почитать, пока я у нее, — но, когда я просил дать книгу мне домой, она решительно отказывала. То ли подозревала, что я ее не верну, то ли опасалась, что если я заполучу все эти книги, то больше не стану ее навещать. Отец заметил мое разочарование, а так как он хотел, чтобы я побольше читал, то шепнул мне на ухо, что отныне, когда мы будем приходить к ней, он отвлечет ее каким-нибудь разговором, а я тем временем незаметно спрячу книжку в карман. А в следующий визит мы вернем ей эту книжку и возьмем другую.

Так мы и сделали, и эти книги, с их сюжетами и героями, я очень полюбил, несмотря на устаревшие высокопарные переводы. Они стали частью моего детского мира. Я и сегодня помню картинки из них и слова героев: «Ваше величество, депеша!» в начале жюль-верновского «Михаила Строгова», и крики кладбищенского сторожа у Джерома: «Посмотрите черепа, посмотрите черепа», и громовой возглас Тартарена из Тараскона: «На шпагах, господа, на шпагах… Но не на булавках», и шепот доктора Мортимера: «Мистер Холмс, это были отпечатки лап огромной собаки!»

Спустя несколько лет, когда бабушка уже умерла, ее квартиру сняли студенты, и я тоже жил там какое-то время. Первым делом я освободил эти книги из заточения, упорядочил их на полке и объявил своей собственностью. И тут меня охватило желание купить и другие книги того же издательства, чтобы иметь всю серию. Это было начало болезни. Желание стало страстью, страсть превратилась в непреодолимое рвение, и вскоре болезнь подчинила меня себе целиком. «И рука ее была тяжела на мне, и результаты ее тяжелыми и горькими», — опишу я всю глубину этого пагубного пристрастия цитатой из книги на той полке. И вскоре я уже не только приобрел все книги упомянутой серии, но и начал тащить домой старые книги самых разных видов, жанров и издательств, пока на определенном этапе не обнаружил, что меня интересует уже не содержание книг, а только их библиографическая специфика, их возраст, их редкость и хуже того — их количество и сам факт владения ими. Я установил связи с книготорговцами, обменивался книгами с другими «зараженными» и в один прекрасный день — я работал тогда на израильском телевидении — поймал себя на мысли, как бы побыстрее улизнуть с работы и помчаться в Хайфу, куда, как известил меня хозяин одного книжного магазина, «прибыли несколько многообещающих ящиков», содержимое которых он завтра выставит на прилавок, если я сегодня же не приеду.

Я бросил редактирование, над которым сидел, запрыгнул в машину и через несколько минут уже мчался в Хайфу с радостным волнением. И вдруг со мной случилось нечто такое, чего не было до этого ни разу: я начал размышлять, что со мной происходит и что я, собственно, делаю. На спуске из Иерусалима эти размышления превратились в разговор с самим собой, а возле монастыря Латрун я развернулся и медленно поехал назад. Подобно тому как через несколько лет после этого я со всей решимостью отказался от курения, я в тот день вылечился от коллекционирования. Я перестал покупать ненужные книги и даже продал или раздарил многое из своего собрания. Сегодня у меня опять большая библиотека, но теперь в ней уже наличествуют только те книги, которые я перечитываю или которые нужны мне для работы.

Так вот, выращивание диких цветов тоже имеет характер коллекционирования, хотя и совершенно иного рода. Тот, кто собирает книги, марки, старые рабочие инструменты, корсеты испанских королев, угольные утюги викторианской эпохи, клапаны шикарных машин Дюзенберга, бельгийские настенные часы восемнадцатого века и расписания поездов Австро-Венгерской империи — все такие коллекционеры знают, что эти замечательные предметы неспособны размножаться, что их число ограниченно, даже если мы его не знаем, и поэтому они стараются найти как можно больше своих любимцев, чтобы перетащить их к себе и получать удовольствие не столько от них самих, сколько от того, что они находятся у него, а у других коллекционеров их нет.

А дикие цветы, напротив, существа живые, и вместо того, чтобы собирать, их можно выращивать и размножать. Правда, я уже несколько раз сталкивался и с такими садоводами-коллекционерами, которые стремятся собрать у себя в саду чуть ли не все виды растений Страны — или хотя бы все виды шалфея или клевера. Но обыкновенные любители природы вроде меня, не заядлые коллекционеры, и не профессиональные ботаники, и не те, кому важно попасть в какую-нибудь книгу рекордов, — все мы выращиваем те цветы, которые любим, и получаем удовольствие от их красоты, а не количества.

Я иногда с наслаждением перечисляю, чуть не страницами, какие цветы растут в моем саду, но все-таки главное для меня не сам сад и не его богатства. Для меня куда важнее красота этих цветов, которые, кстати, нравятся мне много больше цветов декоративных, и возня с ними, изучение их и узнавание их повадок, и те мысли, которые пробуждает во мне эта живая коллекция, способная дышать, и пить, и есть, и размножаться, такая непохожая на собрание мертвых предметов, хранящихся в зданиях, комнатах и ящиках. Но больше всего меня радует сознание, что в мире всегда будет существовать коллекция, неизмеримо более богатая и обширная, чем в моем саду и в садах всех вместе взятых садоводов, которые и опытнее и самоотверженнее меня. Этой коллекцией является сама природа, та, что породила все эти растения и изо дня в день продолжает их растить и умножать их разнообразие.