Среди множества претензий, упреков и даже обвинений, которые мне довелось услышать за последние годы в связи с моими мнениями, моим характером, моим поведением и, в немалой степени, — с той горькой судьбой, на которую я обрекаю героев моих книг, — среди всех этих малоприятных высказываний не раз оказывались и такие, предметом которых было мое увлечение садоводством. Нарекания эти вызывал, прежде всего, сам вид моего сада: какой-то он, говорили мне, неухоженный, неупорядоченный, даже вроде высохший зачастую. А во-вторых, что это вообще за дело такое — садоводство?! По мнению многих моих искренних доброжелателей, я придумал себе это увлечение просто для того, чтобы иметь предлог избегать своей основной работы. По этому поводу я даже услышал от некоторых моих друзей высокоученое иностранное словечко «прокрастинация», которое по-нашему, по-простому, как будто называется «отлагательство» и означает, что дела сада позволяют мне откладывать другие, истинно важные дела и тратить свое драгоценное время на всякие глупости, которые я называю садоводством.

В свою защиту скажу, что да, есть сезоны, когда садовод просто обязан оставить все другие дела и выйти в свой сад, — даже если он заведует приемным покоем в больнице или управляет страной в качестве главы правительства, что уж говорить о человеке, все дело которого — просто писать разные истории. Когда коробочки мака начинают желтеть, герои моих книг могут подождать. Созревшие семена нужно подобрать раньше, чем они упадут на землю или развеются по ветру. А когда начинают цвести сорняки, их нужно выполоть прежде, чем они разнесут по саду свое сорное потомство, которое прорастет в следующем году. И я строго соблюдаю все эти правила, хотя… хотя про себя я признаю, что в словах клеветников и насмешников есть много горькой правды.

К примеру, я вдруг чувствую, что мне позарез необходимо проверить, расцвела ли уже моя мелкоцветная лилия. Поначалу я сопротивляюсь этому порыву, но вскоре он становится настолько навязчивым, что я понимаю: если я сейчас же не встану и не подойду к ней, то не смогу сосредоточиться на том, что в данный момент пишу. Поэтому я поднимаюсь и выхожу — заметьте, исключительно ради блага моей основной работы! — но по пути к лилии вижу на тропке несколько травинок, которые обязательно нужно вырвать, а когда я наклоняюсь к этим травинкам, то замечаю маленький гиацинт, который пророс там досрочно, потому что соседняя с ним поливальная капельница нарушила устойчивый распорядок его мира и совсем сбила беднягу с толку. Поскольку этому гиацинту совершенно нечего делать на моей тропке, я выпрямляюсь, чтобы пойти к ящику с инструментами и взять там совок, но, подойдя к ящику, вижу рядом с совком мотокосу и вспоминаю, что мне давно нужно купить для нее новый кабель. Поэтому я завожу машину и еду в магазин за кабелем.

Я готов признаться: такое со мной случается, и не раз. Но те, кто назначил себя моими воспитателями, жизненными наставниками и даже ответственными за мое творчество, зачастую упрекают меня в другом. По их словам, я становлюсь смехотворно-патетичным, когда начинаю рассказывать о своем саде, описываю его, мелочно копаюсь в деталях всего происходящего в нем, показываю его другим или, что хуже всего, навязываю эти рассказы и фотографии людям, которых совершенно не интересуют сроки цветения какого-то куркума или наилучшие способы сохранения семян анемонов, а пуще всего — мои размышления о важности изучения растений и природы вообще, о красоте гладиолусов и мудрости морского лука и о их связи с историей нашей Страны. Я даже видел уже несколько неплохих рисунков, на которых я был изображен ползающим на четвереньках по саду, нюхающим какие-то цветочки и произносящим слово «агростемма» шесть раз в одной фразе. А на одной такой пародии я увидел себя летящим от майорана к микромерии в раздуваемом утренним ветерком льняном балахоне собственного производства (на домашнем ткацком станке). Я был как две капли воды похож на незабываемую госпожу Хантер из «Посмертных записок Пиквикского клуба» в момент, когда она декламировала написанную ею «Оду издыхающей лягушке», нарядясь в шафранное платье богини Минервы. Но я чувствую себя выше всех этих насмешек и пародий. Они вызывают у меня лишь жалость к их авторам. Я слушаю этих высокомерных людишек, рассматриваю их пародии и понимаю, что ими руководят лишь зависть да лицемерная забота обо мне. Но я — я верен себе. И говорю про себя: «Пусть собаки лают — мой караван будет идти своей дорогой». Вы спросите, что же это за дорога? Лучше всего ее описал великий древнееврейский мудрец Гиллель-Старик: «К месту, куда влечет меня мое сердце, ведут меня мои ноги». Это самая красивая формулировка, которую я мог бы придумать, а точность ее превосходит все, что я мог бы пожелать. Я не всегда осмеливаюсь и не в любом деле могу следовать этим путем, но в это свое любимое место — всегда. Даже если порой кажусь кому-то смешным и даже очень смешным, направляясь туда.

К счастью, самые стеснительные и действительно смехотворные моменты этого пути вижу только я сам. Вот, например, однажды, в десять часов утра, я обнаружил, что лежу под своим письменным столом вместо того, чтобы сидеть за ним. Точнее, я лежал под ним на животе, а мои руки тем временем шарили в потемках под его ящиками. И что же они искали, эти руки? Нет, не какую-то важную записку, упавшую со стола, и даже не мою любимую ручку, закатившуюся туда, а всего лишь два коричнево-фиолетовых семени цикламена, размером миллиметра два каждое.

Как они попали под стол? Очень просто. В то утро я перекладывал семена цикламена из таза, в котором они сохли, в банки, в которых им предстояло дожидаться посева, и два из них упали и закатились под стол. С какой точки зрения ни посмотри — логической, экономической или чисто садоводческой, — мне следовало на них плюнуть: закатились так закатились, ведь в моих банках уже были запасены сотни семян для посева этого года, в цветочных горшках уже росли сотни детенышей-цикламенов из семян прошлого года, а в самом саду уже цвели сотни взрослых цикламенов, которые я посеял или посадил на протяжении многих предыдущих лет. Я безусловно мог пережить потерю двух семян. Но ведь настоящий садовод проверяется не строгостью его экономических расчетов, а любовью и преданностью своим питомцам. Поэтому я тут же опустился на пол и стал их искать. Точнее, сначала я просто встал со стула и наклонился над предполагаемым местом падения семян. Но ничего не увидел. Тогда я лег на живот. Их не было. Я протянул руку и пошарил в темноте. Ноль. Я лежал, раздвоившись в сознании. Одна часть моего мозга обрабатывала информацию, которую передавали ей кончики пальцев, тогда как другая занималась вопросом — не тронулся ли я умом?

Как и тогда, так и сейчас я вынужден честно признаться, что на этот вопрос у меня нет ответа. Вернее, есть — я не раз слышал его от упомянутых выше добрых и умных моих советчиков. Но дело в том, что, несмотря на улыбку, которую мое тогдашнее положение под столом вызвало и у меня самого, я точно знал, что — тронулся ли я умом или нет — я лежу здесь потому, что ищу два семечка цикламенов. А ищу я их не потому, что они мне нужны, а потому, что это я им нужен. Ибо они были в беде. Ведь не только я, но и они сами наверняка уже поняли, что упали не на землю, а на пол, и не под солнечные лучи или дождевые тучи, а под стол, над которым высится потолок.

Я представил себе их тяжелые ощущения, сознание, что их судьба уже решена, что они никогда уже не смогут прорасти, пустить корень, вырасти, расцвести и основать новое поколение цикламенов. Нужно быть совершенно бессердечным человеком, чтобы не помочь семенам, попавшим в такую беду. Тем более если этот человек как раз и выращивает цикламены, а сейчас потерял два семени, который хранил, чтобы вырастить в своем саду.

В различных своих книгах я не раз пытался описать человеческие чувства: любовь и месть, раздражение и тоску, ненависть и разочарование, желание, страсть и скорбь, удовлетворение, печаль и радость. Но я так и не знаю, как описать чувства семени цикламена, с которым случилось такое несчастье. Я могу лишь описать свои чувства в той ситуации. То были чувства жалости, вины и жгучего желания помочь. Поэтому я поднялся с пола и открыл ящик, в котором должен был лежать мой верный налобный фонарик. И его там, разумеется, как всегда, не было. Я искал и искал, пока, наконец, нашел его на одной из полок библиотеки, Я нажал на кнопку — и он не зажегся.

Какое-то мгновенье я взвешивал возможность поехать в лавку в соседней деревне и купить там новую батарейку. Но голос логики одержал верх. Я решил, что сделал достаточно и есть предел усилиям, которые должен затратить в подобном случае разумный человек, даже если он выращивает и любит дикие цветы вообще и цикламены в особенности. Пусть эти два семени пропадают, раз уж так случилось, а я вернусь к своей работе. Что я и сделал. Я снова сел на стул, уставился в экран компьютера, поднес руки к клавиатуре — и через четверть часа понял, что пока эти два семени взывают ко мне откуда-то из-под стола, я ничего не напишу.

К счастью, я вспомнил, что у меня в машине есть еще один налобный фонарь, которым я пользуюсь в путешествиях. Я нашел его, снова лег на пол и включил фонарь. Семена я не увидел, но, лежа так, сумел разглядеть себя в зеркале и понял, что есть положения, когда человеку лучше, чтобы его никто не видел. Но поскольку я уже все равно находился в таком положении, и у меня был фонарь, и я знал, что в любом случае не успокоюсь, пока не найду, я искал, и шарил, и светил, и снова искал, и в конце концов действительно нашел их, вернул к их друзьям в банку и почувствовал, что счастлив. Возможно, даже больше самих этих семян.

А сейчас, поскольку я уже все равно в исповедальном настроении, открою еще един свой секрет: когда меня никто не слышит, я люблю вслух имитировать монологи и диалоги животных, растений и даже неживых предметов — как, например, разговор пары носков, вернувшихся на мне из-за границы, с носками, остававшимися в ящике дома. Или вопли огурца, когда я срезаю его кожицу острым ножом. И вот сейчас, точным голосом цикламеновых семян, идеально подражая их особому акценту, я спросил: «Где вы были? Мы уже беспокоились о вас. Мы думали, что больше вас не увидим». И ответил: «Да мы просто вышли погулять немного, ведь потом, когда мы пустим корни, будет уже слишком поздно…»

И, сказав это, я понял, что, возможно, я не такой уж тронутый, как иногда думают некоторые люди (и я том числе).

И тут мне пришло в голову, что, наверно, стоило бы эти семена сохранить отдельно от всех других и посеять в отдельных горшках, чтобы знать, что эти два цикламена — те самые, которые я спас от верной смерти в тот день, когда они закатились под мой письменный стол. Я уже чуть не хлопнул себя по лбу за свой идиотизм, но тут же успокоился: ведь ясно же как дважды два, что через несколько лет, когда те цикламены, которые я посажу в этом году, вырастут и расцветут и я выйду в сад посмотреть на них, этими спасенными будут те два, которые скажут мне: «Большое спасибо». А я услышу это, и пойму, что это те самые, и отвечу: «Не стоит благодарности».