Во время моих многочисленных путешествий по миру мне случалось не раз посещать самые разные сады и парки — упорядоченные, стилизованные, дикие и даже заброшенные. Обычно я предпочитаю сады, которые не прополоты пинцетом и в которых растения не стоят рядами и не подстрижены в форме шаров, столбов и — ужаснее всего — различных животных. Но, как ни странно, из всех виденных мною садов наибольшее впечатление на меня произвели и глубже всех врезались мне в память как раз сады ухоженные. Два таких сада я видел в Израиле, и оба они в немалой степени повлияли на меня — каждый в свое время и на свой манер.

Один из них — это сад Дома слепых в Иерусалиме, а второй — Бахайский сад к северу от Акко. В первом я много раз бывал в детстве, а во втором — несколько раз в юности, и с тех пор не был больше ни в том ни в другом. Добавлю еще, что эти два сада я видел в особых обстоятельствах, отличных от тех, в которых видел все другие, и совершенно нехарактерных для обычного посещения сада или парка. Сад Дома слепых я видел глазами маленького ребенка, а детские глаза видят, схватывают и помнят иначе, чем глаза взрослого. А Бахайский сад я видел только в темноте. И оба этих сада я посетил украдкой.

Сад Дома слепых в Иерусалиме был желанным и запретным. Мы жили тогда в районе Кирьят-Моше, и я уже рассказывал, что мы переехали туда незадолго до конца строительства. Маленькие садики уже украшали кое-где наш район, но деревья еще не поднялись и не раскинули свои кроны, и их тени еще не ложились на голые бетонные тротуары. В саду же Дома слепых, на противоположной стороне, уже высились большие деревья, повсюду росли кусты, и цветы наполняли его своими чудными запахами. Там были также две полянки. На той, что была обращена к улице, мы нередко играли со слепыми детьми в самые немыслимые, казалось бы, для них игры — салки, прятки и вышибалки. Но на заднюю, укрытую от взгляда полянку нам запрещено было входить, и ее, как вход в райский сад в Библии, охранял свой «ангел с вращающимся мечом» — безногий здоровяк-охранник, который с удивительной скоростью мчался по дорожкам в своей инвалидной коляске, толкая ее вращением двух ручек, сжатых в его огромных ручищах.

Там, в запрещенной части сада, вдоль гравийных дорожек тянулись кусты роз и живые изгороди из лигуструма и туи. Там был маленький бассейн, в котором плавали, то и дело переворачиваясь вверх животом, большие и ленивые золотые рыбки. И еще там была лужайка с деревянными и каменными скамейками по кругу. Как я себе представляю сегодня, размер этого участка не превышал и сотни квадратных метров, но тогда он казался мне огромным садом королевского дворца — куда красивей настоящих королевских садов Парижа, Мадрида, Лондона и Киото, в которых я побывал многие годы спустя.

Обычно мы пробирались в сад Дома слепых через задние железные ворота, которые были навечно закрыты и вдобавок еще заперты изнутри тяжелой цепью. Мы тихонько взбирались на них — иногда целой кампанией, иногда в одиночку — и так же тихо спускались по другой стороне. В ту минуту, когда я оказывался на территории сада, я словно погружался в «сладкую пучину краденых вод», одновременно испытывая жутковатый страх — и не только из-за рассказов о тяжелой руке безногого охранника, но и по причине сразу окружавшей меня атмосферы чуждости и таинственности, а пуще всего — из-за царившей здесь полутьмы, которая, как мне тогда казалось, изливалась из глаз слепых детей; их водили по этим дорожкам, они ощупывали руками листья кустов и заучивали названия различных цветов по их разной шероховатости и разному запаху.

Как я уже сказал, с тех пор я не бывал в том саду. Но со временем я вспомнил о нем в своей книге «В доме своем в пустыне…» и описал так же, как описываю здесь и сейчас — по памяти, так и не попытавшись зайти туда, посмотреть, существует ли этот сад до сих пор, и сравнить его с той картиной, которую сохранила моя память.

В Бахайском саду, что возле Акко, который, кстати, намного важнее своего старшего и более известного брата Бахайского сада в Хайфе, я побывал несколько лет спустя, будучи уже новобранцем в израильской армии. База для новобранцев бригады «Голани», в которой я служил, находилась тогда вблизи Акко, совсем рядом с этим Бахайским садом, сосуществовании которого я до тех пор не знал.

Служба новобранца не была для меня тяжелой в плане чисто физическом. В старших классах средней школы мы много ходили в походы, а каждое лето я работал у своих дядьев в Нахалале, и этот труд был нелегким. Совсем иначе обстояло дело со стороны, так сказать, духовной. На базе новобранцев «Голани» 1966 года царила такая атмосфера и тон задавали такие люди, которые были мне совершенно внове. Помню, когда мы туда прибыли, даже еще не сойдя с грузовиков, то услышали дикие вопли и нашим глазам открылась невероятная картина: какой-то офицер, защищая голову руками, убегал от новобранца, который мчался за ним, размахивая железным уголком и явно пытаясь убить. А когда мы выстраивались на первую поверку, ко мне подошел другой новобранец и показал, как бы по секрету, порнографическую фотографию, на которой крупным планом была изображена любовная пара; лиц я не видел, но прочие части их тел недвусмысленно разъяснили мне, что на свете есть такие вещи, о которых я не только не знал из личного опыта, но которые даже не представлял себе в воображении.

— Хочешь купить? — спросил он.

Похоже, я на мгновенье заколебался, потому что парень добавил — видимо, для пущей убедительности:

— Это моя подруга с моим братом.

В последующие дни я столкнулся и с людьми иной породы — низколобыми и тупыми сержантами и командирами отделений, которые, однако, проявляли исключительно творческий склад ума, как только дело касалось изобретения абсолютно бессмысленных работ, однообразных тренировок и скучнейших упражнений в строевой подготовке, выводивших меня из себя.

И вот однажды ночью, закончив дежурство по охране лагеря и разбудив своего сменщика, я не вернулся в палатку спать, а пошел вдоль забора базы, вроде бы гуляя, а на самом деле высматривая пролом, о существовании которого ходили настойчивые слухи. Я действительно нашел этот пролом, выполз наружу, поднялся и пошел по дороге. Вскоре я дошел до стены. Я влез на нее и увидел, что за ней простирается сад, красоту которого можно было различить даже в ночной темноте. Я спустился туда.

В грязной армейской одежде на пропотевшем теле я вдруг почувствовал себя нищим во дворце, простолюдином, вторгшимся в святое место. Но одновременно я ощущал себя гостем, попавшим в страну чудес. Это был ухоженный, великолепно и с огромным вкусом оформленный сад. Дорожки сверкали в темноте, кипарисы возносились, как копья, деревья и кусты были подстрижены с такой аккуратностью, что наш прапорщик, все садовые амбиции которого ограничивались побелкой стволов, наверняка сошел бы с ума от зависти. Сад как воплощение культуры.

На мой взгляд, всякий сад, взлелеянный человеческой рукой, представляет собой стилизованную форму контролируемого противоборства культуры с природой. Даже мой сад, который определенным людям кажется просто дикой, никому не принадлежащей территорией, понимающему человеку сразу покажет, что здесь поработала, пусть и в умеренном масштабе, человеческая рука и что рука эта имела свои предпочтения. Бахайский сад, каким он открылся мне в ту ночь, был на дальнем пределе такого рода садоводства: продуманный, точный и ухоженный больше, чем любой известный мне сегодня сад. Тот, кто его планировал, использовал природные свойства растений, но дал им такое выражение, подобного которому нет в природе, но который соответствовал его вкусам и ценностям. Мне, не имеющему никакого отношения к бахаям и не знающему даже принципов их веры, этот сад напомнил, что за оградой лагеря новобранцев и совсем рядом с ним существует цивилизация со своими эстетическими ценностями, что я принадлежу к семейству людей, а не уличных собак, что я носитель культуры, а не тяглового ярма. Я долго бродил по этим дорожкам, пока не зарозовели края востока и мне не пришлось вернуться к стене, к пролому и на базу.

Потом я еще несколько раз украдкой навещал этот сад, всегда после дежурства, всегда по ночам. И каждый раз этот визит вливал в меня новые силы, надежду, сознание, что я вернулся к человеческой культуре. Что по ту сторону дурацких строевых упражнений, которые нам приказывали выполнять, идиотских бравых воплей, которые нам приказывали издавать, бегания вокруг палаток с кроватями на спинах и прочих воспитующих солдата мероприятий, меня ждет мой ночной сад — благородный и облагораживающий.

Конечно, в каком-то смысле этот Бахайский сад тоже был свидетельством определенного образа жизни и восприятия мира и выражением определенной дисциплины, даже более требовательной, чем на базе новобранцев. В этом плане они были схожи, сад и база, столь отличные друг от друга во всех иных отношениях. Оба эти места были подчинены сходным целям: представить человеку, ступившему на их территорию, некую атмосферу и ценности, ему до того неизвестные, изменить и обновить его путем приобщения к ним. Но в одном случае это достигалось с помощью принуждения, произвола и дрессировки, а в другом становилось добровольным актом принятия, расширявшим души и сердца. Я не наивный человек, я знаю, что человеческие общества все еще нуждаются, к глубокому сожалению, не только в садах, но и в военных лагерях. Но я стараюсь помнить, кто кого должен обслуживать и каким должен быть порядок предпочтительности.

Иногда, направляясь в машине на север, я проезжаю мимо Акко, и глаза мои как будто сами по себе косят в ту сторону, смотрят и вспоминают. Та база новобранцев уже заброшена и разрушена, но сад все еще там, и я помню мои ночные посещения. Как я уже сказал, я больше не заходил туда, ни тайком, ни с разрешения, ни в темноте, ни при свете, но каждый раз, проезжая мимо, я снова и снова благодарю бахайских садоводов, которые обустроили его и ухаживали за ним.