Примерно в дюжине метров от моей фисташки я посадил рожковое дерево, харув на иврите. Когда-нибудь и оно станет таким же большим, как фисташка, и тогда эти два великана дружески потрутся ветвями и уравняют свои кроны. По другую сторону дома я посадил еще один харув и рад сообщить, что оба развиваются хорошо, и я жду, что они еще вырастут — и вверх, и в стороны. Естественная форма рожкового дерева — это форма огромного куста; его основной ствол скрыт множеством густых ветвей, которые расходятся уже с самого низа. Но все, кто много ездит по Стране, знают и другие харувы — те, что растут на пастбищах. У этих нижние ветви обгрызаны коровьими зубами, и их листва начинается на той высоте, куда достает корова, вытянув шею. В их тени можно и приятно посидеть.

У рожковых деревьев есть еще одно любопытное свойство: зимой оно не теряет листву. Поэтому летом такое подрезанное снизу дерево дает полную тень, а зимой — эффективную защиту от дождя. Такое дерево внушает мне ощущение дома, надежной крыши над головой, а поскольку у меня в саду коровы не водятся, то я обрезаю свои рожковые деревья сам, стараясь придать им форму большого навеса.

Как ни странно, харув, такое большое плодовое дерево, не упоминается в Библии. Правда, некоторые утверждают, что в последних строках стиха 1:19 книги Исаии «Если захотите (внять мне) и послушаетесь, (то) будете вкушать блага земли. Если же откажетесь и воспротивитесь, то будете пожраны мечом», — вместо «будете пожраны мечом» следует читать «будете вкушать харув», то есть жалкую и скудную пищу. Такое прочтение основано на близости написания ивритских слов «харув» — плод рожкового дерева и «херев» — меч. А другие говорят, что мед, часто упоминаемый в Библии, означает не только пчелиный мед, но и рожковый. И действительно, когда надламываешь мясистые и сочные рожки, из них капает этот мед, и они неслучайно относятся к самым вкусным из плодов.

Еще одно, даже более интересное толкование состоит в том, что библейская единица веса «гера» — это зерно рожкового дерева. Уже в древности люди заметили, что все зерна рожкового дерева — на иврите «гаргер» — имеют один и тот же вес, и стали использовать их в качестве надежной и удобной единицы при взвешивании золота и драгоценных камней. Некоторые лингвисты утверждают даже, что нынешнее слово «карат» тоже происходит от этого ивритского слова.

Что касается самого дерева, то оно относится к двудомным, то есть имеет и мужских, и женских представителей. Это вроде бы никого не должно волновать, когда бы не одно обстоятельство: во время цветения рожковые деревья окутываются резким запахом человеческой спермы. В свое время, когда я жил в Иерусалиме, мне доводилось часто ходить или ездить на велосипеде вверх по улице Маркус в районе Тальбия. По обеим сторонам этой улицы растут большие рожковые деревья, и в осенние месяцы мужские деревья, чье цветение куда обильнее женских, издают запах, в котором нельзя ошибиться. Не все прохожие понимают, откуда идет этот запах, и я не раз видел забавное зрелище: все идущие мимо смотрят наверх, и на каждом лице свое выражение — надо думать, соответственно жизненном опыту и сердечным наклонностям, — но одинаковая озадаченность: «Кто бы мог поверить… Ну ладно бы, в каком-нибудь Катамоне… Но у нас, в Тальбии?!»

Когда я задумал посадить рожки у себя в саду, то именно по причине этого необычного запаха решил посадить только женские деревья. Одно дело — просто пройти мимо мужского дерева, когда оно цветет в свою полную силу, и совсем другое — посадить такое у себя в саду и жить в тени этой мощной и постоянной мужественности осень за осенью, год за годом. Жизнь и без того обрушивает на нас слишком много унижений. Зачем самому навлекать на свою голову лишние…

Следом за этой мыслью пришла другая: а ведь я, пожалуй, не удостоюсь увидеть эти деревья в расцвете их мощи и великолепия. Но это была короткая мысль, и я с легкостью отбросил ее. Так уж устроен наш мир, и точно так же, как многие предшествовали мне в других моих начинаниях, были и такие, которым и эта мысль приходила задолго до меня. Известен рассказ о нашем знакомце Хони Меагэле, заклинателе дождя, о котором я упоминал выше. Этот Хони увидел однажды, как человек сажает у себя рожковое дерево, и спросил этого человека, когда его дерево даст плоды. И ответил ему тот человека, что через семьдесят лет. Спросил Хони: будет ли тот жить до тех пор и удостоится ли есть плоды от дерева, которое сейчас сажает.

Ответил человек: «Так же, как сажали мои отцы для меня, так я посажу для своего сына». Продолжение у рассказа такое: Хони уснул на семьдесят лет, а когда проснулся, увидел, как внук того, кто сажал дерево, ест его плоды. Это симпатичный рассказ, и в нем есть даже некий воспитательный урок, но он, увы, основан на ошибке: плодов рожкового дерева не нужно ждать так долго. Оно дает изобильный урожай плодов уже через несколько лет.

Третья моя мысль была связана с выбором места для посадки. Здесь требовалось серьезное размышление и расчет на длительное время. Как я уже говорил, харув — дерево большое и раскидистое, у него густая и устойчивая листва, и оно образует под собой постоянную и густую тень. Оно может преградить свет своим соседям и помешать развитию других растений. Кроме того, оно пускает глубокие корни, и в случае чего его будет трудно пересадить в другое место — в отличие, скажем, от оливы.

В результате всех этих размышлений я посадил два харува на тех местах, о которых говорил в начале, и теперь, когда они уже подросли, подрезаю их так, чтобы можно было сидеть в их тени. Видимо, пыльца какого-то далекого мужского харува достигает их, потому что они плодоносят. Правда, плоды их не так хороши, как я описывал выше, но иногда я их пробую, а если какой-нибудь прохожий протягивает к ним руку, чтобы сорвать и себе, я его не гоню. Пусть ест, хватит на всех. А то, что упадет, удобрит почву, — так деревья возвращают земле то, что они у нее взяли.

Когда я начал писать о своих рожковых деревьях, мне припомнилась симпатичная история о финиках — тоже, как и харувы, из разряда двудомных, то есть имеющих и мужские, и женские деревья. Садоводы, которые выращивают финики, зачастую вытягивают каким-либо искусственным способом пыльцу из мужских фиников и вдувают ее в цветы фиников женских, чтобы увеличить процент оплодотворения и соответственно величину будущего урожая. История, которую я прочел в «Агаде» Бялика и Равницкого, рассказывает о женском финиковом дереве по имени Тамара (от слова «Тамар», ивритского названия финикового дерева), которое росло в каком-то Хамтане, неподалеку от озера Кинерет (возможно, это нынешний комплекс горячих источников Хамей Тверия) и никогда не давало плодов. Увидел это дерево один знаток-пальмовед и сказал: «Эта Тамара смотрит на далекий Иерихон, на растущий там Тамар, и страстно желает всем сердцем». Тогда люди пошли, говорит легенда, и принесли оттуда и привили к ней — и она сразу дала плоды.

Эта фраза: «Тамара смотрит на Тамар и страстно желает его всем сердцем» — очаровала меня. Прежде всего, я был рад обнаружить в ивритских текстах что-то сходное с рассказами из греческой мифологии. Но и сам по себе этот рассказ о страстной девушке по имени Тамара и ее возлюбленном юноше Тамаре, которых разделяют сотни километров, — необычно красивая и романтическая история. И не только потому, что литература обычно склонна приписывать такую страсть мужчинам, но и потому еще, что тут снова на первый план выступает основная беда деревьев, навеки прикованных корнями к земле.

Так или иначе, но я вижу в этой истории трех героев и три сильно бьющихся сердца. Это Тамара, которая не может воссоединиться с далеким и «желаемым всем сердцем» Тамаром, это Тамар, который, возможно, на расстоянии чувствует ее любовь, и конечно же это «знаток-пальмовед», обладатель умного, чуткого и доброго сердца, который знает, что растения способны чувствовать не только голод и жажду, тепло и холод, свет и тьму, но также любовь и страсть, одиночество и тоску.

К этим трем наверняка присоединится и тронутое волнением сердце читателя. И не из-за описанной в нем «прививки». Это в наши дни практикуются такие прививки мужских растений к женским, а в те времена люди просто подвешивали мужское соцветие между соцветиями женской пальмы. Но читатель, который ищет красивый рассказ в том или ином соединении слов друг с другом, наверняка найдет в этой истории не столько сельскохозяйственно-ботаническое, сколько чисто литературное удовлетворение, и это для большинства куда важнее.

Я знаю это по себе. Много лет назад, когда я был солдатом, мы отправились однажды в далекий и тяжелый пеший переход в пустыню Негев. Мы шли всю ночь, продолжили на следующий день и после полудня достигли группы цветущих ракитников, густые белые цветы которых создавали впечатление, будто кусты покрыты снегом. Я отошел в сторону, погрузил голову в один из них, раскинул руки для объятья, прижал к себе ветки, закрыл глаза и глубоко вдохнул. И со мной случилось чудо — аромат цветущего ракитника вернул мне силы. Он не превратил мои усталые ноги в ляжки какого-нибудь оленя, но он поддержал меня и помог. Есть в пустыне такие растения, которые одной лишь силой запаха или щедрой тенью спасают путника — так же, как спасает его углубление в скале, полное бодрящей холодной воды.

Увы, в моем саду нет цветущего ракитника. Но к счастью, мне уже не приходится ходить по Негеву по долгу солдатской службы. Однако и сегодня, если мне встречается такой ракитник, я спешу к нему, погружаю в него голову и с закрытыми глазами вдыхаю его аромат. Такое удовольствие можно получить и в других местах Страны — в песках равнины Шарон, и возле Кейсарии, и южнее, между Ришон-ле-Ционом и Ашдодом. Но запах ракитников, цветущих в пустыне, куда сильнее, и контраст между ним и суровой окружающей средой намного острей.

У меня в саду есть только родственник ракитника — большой куст под названием метельник с желтыми пахучими цветами, а также несколько других диких растений с хорошим запахом, которые я уже упоминал: лилия, гладиолус, шафран, жимолость. Но есть еще одно, о котором я не говорил, а оно в данном контексте самое важное. Это растение называется ломонос. Он цветет летом в некоторых долинах Верхней Галилеи. Это ползучее растение. Если оно не находит дерево, чтобы взобраться на него, то ползет по земле, заползает само на себя и образует огромную цветущую массу. Но если ему подвернется дерево, он покрывает большую его часть, а поскольку это происходит в летние дни, то тысячи его маленьких белых цветков выглядят так, будто дерево покрыто снегом, как те кусты ракитника во время нашего марша в Негеве.

Но ломонос цветет не только в природе. Еще красивее он цветет в литературе, и к этому я и вел свой рассказ. У израильского писателя С. Изхара есть произведение, которое так и называется: «О, о, ломонос!» Как и всякое растение, ломонос цветет лишь в свой сезон, но искусство не подчиняется законам природы, и литературный ломонос Изхара цветет всякий раз, когда ты его зовешь. Как писатель я в этом вопросе целиком на стороне автора, но как садовод не могу не отметить такой важный факт, что у Изхара это, по ботанической классификации, «ломонос усатый», тогда как у меня в саду он «перистый». Я знаю это, потому что у ломоноса, описанного Изхаром, цветы бледно-желтые и склоняются вниз, чтобы защититься от дождя, тогда как у перистого ломоноса цветы белесые, и им нет нужды защищаться от дождя, потому что они появляются летом.

Впрочем, как я уже говорил, литературное удовлетворение бывает важнее ботанического. Это относится и к рассказу Изхара. Возглас, взятый им для названия рассказа, он услышал от Иегошуа Авизоара, который преподавал природоведение ему и многим другим будущим учителям на семинаре в Иерусалиме. Мой отец тоже был его учеником.

«Наш учитель Авизоар остановился, — пишет Изхар, — и раскинул руки, как пророк Илия. Его голубые глаза сияли подобно небесам, когда из самого его сердца вырвалось восклицание: „О, о!“. Мы остановились, а он продолжал кричать, и голос его летел над горами: „О, о, ломонос!“ Мы затаили дыхание. „О, о, ломонос! — звал наш учитель Авизоар. Его руки были раскинуты от горизонта до горизонта, а лицо обращено в сторону бывшего Иерусалимского храма. — О, о, ломонос!“»

В этом описании нетрудно заметить определенную долю насмешки, происходящей от излишней патетики и пафоса, с которым произносится смешное название «ломонос». Но присутствуют в нем и любовь, и признание, и восторг от цветения этого ломоноса. Хотя как садовод я не могу не заметить, что восторг этот обращен к ломоносу усатому, тогда как я считаю, что восхвалять следует прежде всего ломонос перистый, потому что он цветет летом, когда почти ничто другое у нас не цветет, а запах у его цветов совершенно дивный.

Мне всегда хотелось иметь в своем саду такой ломонос, но я не знал, как его раздобыть. И вот однажды, во время поездки по Верхней Галилее, я увидел друзского крестьянина, разрыхлявшего землю в оливковой роще. Я заметил там несколько ломоносов, которые ползли и цвели на каменном заборе, и остановился посмотреть на них и понюхать. Под ними на земле лежала маленькая ветка ломоноса, отрезанная плугом.

Я спросил крестьянина, можно ли мне взять ее. Он пожал плечами: «Возьми, но она умрет». И показал мне, что корень был разрезан еще до того, как разветвился в земле. Я решил сократить свою поездку. Закутал порванный корень в тряпки, пропитал их водой, включил сирену и помчался домой. Дома я госпитализировал ломоноса в большом цветочном горшке и полил до насыщения. Через несколько дней ветка увяла и высохла. Но я не отчаялся. Я отрезал увядшую часть и продолжал поливать то, что осталось. Прошло еще несколько дней, и стебель высох совершенно. Я отрезал его на высоте сантиметров двадцать над землей и продолжал поливать обрубок.

Целых три месяца я дважды в неделю поливал этого явного покойника и уже начал насмехаться над собой и даже сомневаться в собственном душевном здоровье. И вдруг, в один прекрасный день, из высохшего насмерть ломоноса выпрыгнула светло-зеленая почка! Я не поверил своим глазам. Но через два дня выпрыгнула еще одна. Потом почки развернулись в листья, и тогда из стволика выползли новые побеги и тоже выпустили листья, и мой ломонос, подобно жезлу Аарона-первосвященника, «расцвел, пустил почки», иными словами — возродился.

Я пересадил его в больший горшок, и на следующее лето он уже по-хозяйски пополз на сетку, которую я установил для него, — и расцвел! Если бы среди наших знаков препинания были также знак гордости и знак радости, я использовал бы их здесь. Но поскольку их нет, я пользуюсь тем, что есть, — простым восклицательным знаком.

Изхар завершает свой рассказ красивыми словами о том добром влиянии, которое оказывает призыв «О, о, ломонос!» на всякого, кто его произносит, даже если он не учитель природоведения и даже если он не стоит напротив реального ломоноса. Он даже побуждает читателя последовать его примеру: «Попробуйте, и вы тоже почувствуете это. Поднимитесь, встаньте, где бы вы ни находились, раскиньте руки в стороны и попробуйте позвать громким голосом и всем сердцем: „О, о, ломонос!“ И вы увидите, что произойдет».

Когда я впервые прочел эти слова, я усмехнулся. Но спустя несколько дней, когда мне остро понадобилось поднять свое настроение и я был дома один, я поднялся, встал против большого окна, обращенного в сторону Кармеля, раскинул руки в стороны и позвал: «О, о, ломонос!» И представьте себе — это произошло. Рекомендация Изхара оправдала себя. С тех пор каждый раз, когда у меня есть в этом нужда, я поднимаюсь, развожу руки в стороны и зову — громким голосом и всем сердцем: «О, о, ломонос!» По большей части я кричу это в окно, а в сезон цветения — встав перед самим ломоносом. Но так или иначе — это работает. Факт.

Попробуйте и вы. Когда душа ликует или, наоборот, твердеет и сжимается, позовите и вы громким голосом и от всего сердца: «О, о, ломонос!» И увидите, что произойдет.