— Каждый раз, когда Эйтан приходил к Довику, он приходил один, ни разу не приводил своих подружек, и всякий раз спрашивал меня, что слышно, и старался завязать разговор. А когда я пошла в армию — я отказалась идти в их часть, хотя у них принято, что парни приводят своих сестер, — и стала приходить домой в солдатской форме, он вдруг начал смотреть на меня другими глазами, как будто я не просто младшая сестра его друга, а человек, который представляет интерес сам по себе. Особенно когда я приходила в такой форме, которая была мала мне по росту и велика в ширину, но очень мне шла. «Она вызывала желание потрогать, — сказал он мне годы спустя. — Проверить, есть ли ты там вообще».

Мы начали подолгу беседовать, и задолго до того, как сблизились совсем, уже вовсю обменивались остротами и переглядывались, когда Довик и Далия не понимали, чему мы смеемся. И уже сделали маленькие открытия, вроде того, что нам нравятся одни и те же фильмы и одна и та же еда. Не книги, кстати, — по той простой причине, что Эйтан не читал книг. И я уже заметила, что единственный глаз дедушки Зеева смотрит на нас таким взглядом, которым он не смотрел ни на кого другого, и поняла, что не только Довик, но и дедушка заинтересован в этом ухаживании и хочет, чтобы Эйтан остался в семье.

Вот и все. Каждая такая встреча добавляла новую грань, и желание, и повод, и так возникла любовь. Это произошло не так быстро, как я вам сейчас рассказываю, но, когда это случилось, мы поняли, что любим друг друга уже давно. Когда я говорю «давно», это означает, что к тому времени я уже успела отслужить в армии, и поступить в университет, и получить учительский диплом.

— Да, срок действительно большой.

— Вы правы, Варда. Но какое это имеет значение? У всего свой срок. Мы поняли. Мы полюбили. А вдобавок я в конце концов забеременела, и вот тогда мы поженились. Я надеюсь, что вас это не шокирует? Эйтан присоединился к рассаднику семьи Тавори, и у нас родился Нета — детское подобие своего отца на земле. Наша школьная методистка, правда, говорит не «детское», а «инфантильное», но я предпочитаю «детское», как говорили раньше, а «инфантильное» я оставляю дамам, которые прибавляют себе фамилии всех своих мужей, а вместо здравого смысла у них так называемый «эмоциональный интеллект». У меня, кстати, его нет. Ни грамма эмоционального интеллекта! Тонны эмоций есть, интеллект тоже есть, но, как ни жаль, они у меня не смешиваются.

Я помню: первый раз это у нас произошло хорошо и красиво. И это важно, потому что не у всех это так. Иногда это происходит так неуклюже и натужно, что просто страшно становится. Ко мне то и дело приходят мои ученицы — рассказать, что с ними это было, и как оно было, и что они при этом почувствовали, и просят сказать, правильно они почувствовали или нет и будет ли в следующий раз лучше. Как будто я какой-то спец в этих делах! Они сидят со мной тут, под нашей шелковицей, и просят совета: и что насчет того, и что насчет этой, и что, если узнают, с кем, и что, если скажут как. Боже, какой жалкой я могу быть! Учительница Рута, такая свойская, такая безудержная, такая сильная, которая оправилась от своей беды, которая улыбается, которая смело смотрит вперед! Рута-шармута, которая уже годы не спала с собственным мужем, но ничего — для своих учениц у нее сколько угодно советов: и как важно, чтобы в первый раз это было по любви, и как вообще важно, чтобы это было по любви, и как узнать, что это любовь, и в каком возрасте можно начинать. Бла-бла-бла…

Кстати, двое из моих мальчиков тоже приходили ко мне с такими вопросами, и было время, когда я надеялась, что и Офер как-нибудь придет ко мне с этим, — ну, Офер, тот мой бывший ученик, который чуть не утонул в Кинерете, а потом фотографировал весь поселок, — и я скажу ему: «Замечательно, Офер, расскажи, как это было, но не говори с кем, чтобы я не вышла из леса и не растерзала ту, которая первой была с тобой».

Ну, не важно. Наш с Эйтаном первый раз случился, когда я была на втором курсе университета и приехала домой на каникулы. Эйтан в тот день приехал навестить Довика и Далию. Он привез рыбу и жарил ее на углях, а Далия, она хорошо варит, приготовила нам замечательный рис в своей специальной «рисовой» кастрюле и свой прекрасный салат из помидоров, чеснока и острого перца, а также картошку для Довика, потому что для Довика обед, в который не вбухан килограмм картошки, — вообще не обед. Мы пили белое вино с газированной водой, «волчье шампанское», как называет его Довик в честь нашего «волка», дедушки Зеева, у которого это любимый напиток, а после обеда все разошлись вздремнуть: дедушка под своей шелковицей, с большим вентилятором на длинном проводе, Довик и Далия — под кондиционером в их спальне, а Эйтан — в моем гамаке, покачиваясь с закрытыми глазами.

Я подошла к нему, чтобы выяснить, что означает этот наглый захват моей собственности.

— Эйтан, — сказала я.

Он не ответил.

— Эйтан, — сказала я, — это мой гамак. Я две недели не была дома, и я хочу отдыхать в своем гамаке.

Он не ответил, и тогда я схватилась двумя руками за край гамака и с силой подняла одну сторону.

Эйтан перевернулся, упал на землю, но успел удержаться на руках и тут же вскочил.

— Видишь, — сказал он, — я сразу освободил тебе место. Просто нужно было хорошо попросить.

Я легла в гамак, а он зашел в дом на несколько минут, вернулся, подтянул себе стул, уселся рядом и стал качать меня, мягко и приятно.

— У тебя есть планы?

— Изучать искусство в Италии.

— Нет, на сейчас?

— Вздремнуть в моем гамаке, и чтобы мне не мешали.

— Хочешь поехать ненадолго?

— В пещеру Альтамира в Испании, посмотреть наскальные рисунки первобытных людей.

— Не на медовый месяц, Рута. На сейчас?

— Если ты привяжешь гамак над кузовом пикапа и будешь ехать медленно-медленно, чтобы я не упала, тогда да. На такую короткую экскурсию я готова и сейчас.

— Хочешь съездить на пруд Довика?

— У тебя есть плавки?

— Уже на мне.

— И ты возьмешь нам что-нибудь повкуснее на потом?

— Уже в сумке.

— А если бы я отказалась?

— Я бы поехал один, и ел один, и плавал бы голышом.

Вот так. И мы поехали. По пути мы разговаривали, и у меня было приятное чувство, потому что воздух между нами двигался туда-сюда в ритме наших слов, и фраз, и взглядов. Мы были на том опасном этапе, когда, если не сделать какой-то шаг, можно навсегда остаться друзьями и обречь себя на судьбу друзей: вечное вожделение. Не выпить и не быть выпитым. Не съесть и не быть съеденным. Не наесться и не напиться вволю. Позже я записала себе на бумажке: «Мы оба Танталы, мы оба себе — и прозрачная вода внизу, и вожделенный плод наверху».

Приехали к пруду. Растянулись на берегу, Эйтан в своих плавках, я в лифчике от бикини и в коротких шатнишках, у меня уже тогда была такая мода. Эйтан рассказал мне, как они с Довиком встретились здесь впервые, и я была удивлена. Обычно все, что превращается в историю, имеет несколько версий, но история, которую рассказал мне Эйтан, была абсолютно идентична тому, что рассказал мне об этой встрече Довик. Потом мы пошли плавать. На середине пруда я улыбнулась ему и сказала: «Посмотрим, удастся ли мне донырнуть до дна», — и исчезла.

Я нырнула до дна, спряталась там за большим камнем и уселась так, как я умею, — на все мои четыре минуты. Через тридцать секунд он начал беспокоиться. Нырял, поднимался, искал, звал меня. Я видела его силуэт, видела, как он плавает и ищет, слышала, как его ноги колотятся в воде, испуганные и встревоженные. До меня донесся его голос: «Рута! Рута! Где ты?» Он снова нырнул, проплыл совсем близко, но меня не увидел. Каждые несколько секунд я выпускала изо рта немного воздушных пузырьков, чтобы они не поднимались сразу большой гроздью и не выдали меня.

Желание наполняло мое тело и делало со мной все, что оно умеет делать. Даже в воде я ощущала, что мое лоно горит. Даже в воде я была совсем мокрой. Помните, я рассказывала вам, что плачу под водой и не чувствую влажности своих слез? Но эту влагу я как раз очень хорошо ощущала. «Я вся светилась», — рассказывала я ему много времени спустя, когда он спросил, не скучала ли я там, на дне, — все-таки целых четыре минуты?! Я трогала себя и чувствовала слезы радости, и любви, и желания. Вот и все. А потом у меня кончился воздух и надо было возвращаться.

Я медленно выплыла наверх. Тело неподвижно, руки раскинуты. Эйтан бросился ко мне и начал тащить меня к берегу. Я обняла его и засмеялась:

— Эйтан, ты любишь меня!

— Какое, к черту, люблю?! Я просто беспокоился. Ты сестра моего друга. Что я ему скажу, если с тобой что-то случится?

— Никакой «сестры моего друга», — передразнила я его. — Ты просто меня любишь. И тебе разрешается в этом признаться.

Я приблизила свое лицо к его лицу, и мы поцеловались. Такой быстрый, но мягкий клевок. Губы закрыты, но решительны и прижаты. Как будто скрепляют документ о владении.

Его рука соскользнула на мое левое бедро и нежно помяла его под водой.

— Так приятно касаться тебя, — сказал он.

— Это потому, что я растолстела в армии. Стала мягкой. Я должна похудеть.

И я положила свою правую руку с расставленными пальцами ему на грудь.

— Ты совсем не должна худеть.

— Может быть, это потому, что я высокая и этого не видно, но мне нужно сбросить три кило.

Мы вышли на берег. Эйтан расстелил одеяло на грубой траве.

— Сейчас это будет наш первый раз, — сказал он, — и я не хочу, чтобы это сопровождалось уколами и укусами.

Он разделся привычными супружескими движениями — как человек, который уже не раз раздевался перед своей женой, — и так, нагишом, лег на бок.

Я тоже разделась, легла возле него, и мы уставились друг на друга вблизи. Все вдруг стало ясно.

Он сказал:

— Рута.

— Что?

— Я хочу сказать тебе что-то.

И приблизил свое лицо так, что мое лицо ощутило тепло, идущее от его золотистой кожи.

— Скажи, — сказала я.

— Это что-то очень важное.

— Я слушаю.

— Эти три кило, от которых ты намерена все равно избавиться…

— Да?

— Ты бы не могла дать их мне?

Я не сразу поняла. Я смотрела на него, и он смотрел на меня. Его лицо было серьезным и сосредоточенным. Потом я прыснула со смеху.

— Я так люблю, когда ты смеешься от моих слов, — сказал он. — От твоего смеха мне делается хорошо во всем теле.

— Мне тоже, — сказала я. — Во всем теле. И не только в моем теле. Мне приятно и в твоем теле. Я чувствую.

— Так что ты скажешь?

— Насчет трех кило или насчет смеха?

— О семидесяти кило, которые останутся.

— Они тоже твои.

— Когда?

— Сейчас, хорошо?

— Это очень хорошо.

Он снова погладил мое бедро и сказал:

— Запомни, что мы начали здесь, с твоего бедра. И что слово «бедро» было первым в нашем общем словаре.

Мы обнялись с открытыми глазами и поцеловались с открытыми глазами, и это был наш первый раз, на берегу пруда — светлого, спокойного, молчаливого, «который отражает все и в котором отражается все», так я записала потом для памяти. Точнее, процитировала. Конечно же из Бялика. При всей моей любви к стихам Альтермана я не могу не признать, что, когда Бялик хорош, он лучше всех. Я писала: «С глазами, которые ни разу не моргнули, чтобы все время видеть лицо любимого. С переполненным сердцем. С сознанием правильности происходящего — голода, который нужно насытить, и жажды, которую нужно утолить. Со всей торжественностью первого раза и надеждой на следующие разы, и со странным и приятным пониманием, очень подлинным, хотя и неверным, что ты первый раз с мужчиной, с которым уже была многие предыдущие разы».