— Несколько дней назад вы рассказывали мне о фотоаппарате Эйтана, который Довик привез из пустыни. Что с ним произошло?
— Прекрасно, Варда, вы уже запомнили наши имена. Еще немного, и мы сможем присоединить вас к нашей семье.
— И вы еще говорили тогда, что в нем была пленка.
— Верно.
— Так что вы с ней сделали?
— Вначале ничего. Аппарат лежал в доме, целых четыре года, а я все не решалась подступиться к нему. И вдруг набралась смелости и дала его Оферу, чтобы он проявил для меня эту пленку.
— Оферу? Кто это?
— Офер, я вам о нем уже не раз рассказывала. Мой ученик. Тот, который чуть не утонул в Кинерете. Тот, который снял сверху весь поселок и потом сделал выставку. Вот снимок нашего дома с воздуха, я вам его тоже уже показывала.
— Верно. Тот ученик, которого вы любили. Теперь я вспоминаю. И что, вы просто попросили его проявить для вас пленку, даже не зная, что на ней?
— Вроде того. Это было на родительском собрании. Он пришел со своим отцом, этим недоумком Хаимом Маслиной. Помню, я еще сказала ему тогда, что он единственный отец, который пришел с сыном, обычно приходят только матери, и это делает ему честь.
— Это из-за тебя, Рута, — усмехнулся он. Прямо так, не стесняясь, и Офер смутился. — Если бы это была другая учительница, я бы не пришел.
Ну, не важно. Я сдержалась, перешла к делу, рассказала ему, что его сын — удачный мальчик и хороший ученик, что он, правда, не всегда полностью участвует в том, что происходит в классе, но зато отличается пониманием и оригинальностью, и с трудом остановила себя, чтобы не добавить, что этим он выделяется и на фоне своей семьи тоже.
Офер сказал:
— Спасибо, учительница. Хорошо, что вы говорите это при отце, он обо мне так не думает.
А его гордый отец напыжился и сказал:
— Это неправда, Офер и дома хорошо себя ведет, помогает мне и работает по дому, а кроме того, у него есть хобби. Расскажи ей, — добавил он, повернувшись к сыну.
— Оставь, папа.
— Расскажи, расскажи, — настаивал отец. — Расскажи учительнице, какое у тебя хобби.
— Не нужно, папа. Это не имеет никакого отношения к школе.
— У Офера есть фотолаборатория, — гордо сообщил Хаим. — Он проявляет, и печатает, и вообще проводит там чуть не весь день.
— Ты только сейчас надумал? — спросила я. — Во всем мире уже переходят на цифровую съемку.
Офер так и загорелся:
— У нас дома, учительница Рут, нашлась масса старых пленок и негативов, которые остались от папиного дедушки, и я уже кое-что проявил и напечатал. А мама уговорила папу отдать мне наш старый сарай под темную комнату и дать денег, чтобы купить все химикалии, и бумагу, и бачки, и увеличитель. Я выбросил из сарая весь хлам, и смотрите, что я там нашел, учительница. — Он вытянул ноги. — Вы видели когда-нибудь такие сапоги? Правда, красивые?
— Очень красивые, — сказала я. — Но немного старые, нет?
— А мне нравится. Правда, пришлось немного их почистить и смазать. Вот только это пятно ни за что не хочет сходить.
— Я говорил ему, — сказал Хаим. — Это пятно от крови.
— Папа говорит, что это были сапоги его дедушки, — продолжал Офер, — но потом, когда я напечатал старые негативы, — он посмотрел на отца, — я увидел на одном из снимков эти же сапоги на ногах у кого-то другого. — Он вынул из кармана рубашки снимок: — Видите этих трех парней? Это папин дедушка Ицхак, справа. А этот слева, это Зеев Тавори, ваш дедушка, еще с двумя глазами, видите? А сейчас — вот они, те сапоги, которые я сейчас ношу. На ногах у третьего парня, пониже, который стоит между ними. Я специально взял с собой эту фотографию, чтобы вы мне помогли. Может быть, вы знаете, кто это?
— Нет, — сказала я, и вся кровь во мне застыла и превратилась в лед. — Почему бы тебе не спросить своего отца?
— Он спрашивал, но я не знаю, — сказал Хаим.
— Может быть, вы спросите своего дедушку? — попросил Офер.
— Оставь мне этот снимок, и я спрошу его.
Я показала снимок дедушке Зееву.
— Ты выглядишь немного странно с двумя глазами, — сказала я.
Он не ответил. Долго смотрел на фотографию и не сказал ни слова.
— Тебя и Ицхака Маслину я узнаю, но кто это? — спросила я и указала на невысокого парня в сапогах.
Он спросил, откуда у меня эта фотография, и когда я сказала свое «не важно», он сказал:
— Это, наверно, семья Маслины, подонки, это они тебе принесли. От кого еще ждать такой мерзости!
— Так кто этот парень? — повторила я свой вопрос.
Дедушка Зеев молчал. Он не любил, когда слишком много говорили об определенных событиях и определенных временах его жизни.
— Так кто же это? — еще раз спросила я.
— Он был нашим соседом здесь в первые годы.
— И что с ним случилось?
— Он покончил с собой. У нас тогда трое покончили с собой за один год. Было очень трудно.
— Я знаю эту версию самоубийств, дедушка, — сказала я.
— Если знаешь, зачем спрашиваешь?
— Как его звали?
— Кого?
— Этого парня, который покончил жизнь самоубийством, того, что посередине. Перестань притворяться.
— Нахум. Нахум Натан или Натан Нахум, я уже не помню.
— Так как же его сапоги попали к моему ученику Оферу, правнуку Ицхака Маслины?
Он поднялся.
— Я что, отвечаю в этом поселке за обувь? Здесь был английский полицейский, и он тоже подтвердил, что это было самоубийство.
Я рассказала Оферу, что он носит сапоги человека по имени Нахум Натан, который покончил самоубийством много лет назад, и сказала, что теперь у меня тоже есть просьба. К нему.
— Все, что вы попросите, учительница.
— Если среди твоих негативов попадутся еще какие-нибудь снимки членов моей семьи, сделай мне, пожалуйста, копии, особенно если это будет что-то, связанное с моей бабушкой Рут.
— Хорошо.
И тут я решилась.
— И еще маленькая просьба, — сказала я. — У меня есть старый пленочный фотоаппарат. Сейчас им уже никто не пользуется, но, может быть, там осталась заснятая пленка. Ты можешь вытащить ее и проявить для меня?
— Конечно. Я могу попробовать.
— Я тебе заплачу.
— Ну вот еще. — Он улыбнулся. — Я заключу с вами обменную сделку, учительница.
У меня разгорелись щеки. Я почувствовала, что краснею.
— Вы сказали, что у вас уже никто не пользуется этим старым фотоаппаратом. Так отдайте его мне.
— Он твой, не о чем говорить.
— Так договорились?
— У меня есть еще одно условие, — сказала я. — Я хочу быть с тобой в темной комнате, когда ты будешь это делать. Я хочу видеть.
— Нет проблем. В субботу?
В субботу, когда я пришла к ним с фотоаппаратом в руках, напротив их дома стояли две машины того сорта, который у нас до сих пор называется «гости из города». Мири и Хаим сидели под своим пеканом с двумя парами гостей, угощая их орехами с дерева, как у нас обычно угощают гостей из города. Угощают и говорят: «Ешьте, ешьте, это с нашего дерева», — что на нашем языке означает: «Ешьте, пожалуйста, и ешьте как можно больше, потому что у нас у самих эти пеканы уже лезут из всех отверстий, а выбрасывать жалко».
Кстати, Варда, вам, как специалистке по истории еврейских поселений, стоит знать, что для этого мы и приехали в Страну Израиля, и высушили здесь болота, и воевали, и пахали, и строили, и воздвигали, и так далее — именно для того, чтобы в конечном счете еврейский народ мог сидеть «каждый под виноградником своим и под смоковницей своею» и объедаться пеканами.
— Мне почему-то кажется, Рута, что вы все время пытаетесь меня поддразнить, но продолжайте, меня это не задевает.
— Я вошла во двор Маслины с фотоаппаратом в руках. Мири Маслина встретила меня кислой гримасой, но Хаим поднялся мне навстречу, и их приторная семейная улыбка буквально стекала ему на подбородок.
— Какая гостья, чему обязаны? — А гостям сказал: — Это Рута Тавори, учительница нашего Офера. Она живет в соседнем доме и никогда не заходит проведать соседей. Посмотрите на нее. Во всех школах в вашем Тель-Авиве нет такой учительницы. — И крикнул: — Офер, иди быстрее сюда! К тебе важная гостья!
Офер вышел из старого сарая — приветливый и рассудительный парень, который никогда не забудет мою безумную вспышку, случившуюся через несколько минут. Это произошло не сразу, когда я вошла с ним в сарай, и не тогда, когда он зажег красный свет, и открыл мой фотоаппарат, и вынул из него пленку, и не тогда, когда он проявлял ее, а потом, когда он погрузил фотобумагу в свою жидкость, и бумага покрылась пятнами, и пятна стали скалами, и камнями, и деревьями акации, и высохшим руслом, и маленьким плотным телом шестилетнего мальчика с чуть серьезным лицом. Вот он ты, Нета. Где ты был все эти четыре года? Где ты был? Куда ушел?
Он смотрел на меня из маленькой бездны лотка с проявителем, а я, чемпионка по нырянию — уже не четыре минуты, а четыре года под водой, — не вытащила его.
У меня подкосились колени. Я почувствовала себя почти так же, как в тот вечер, когда Довик вошел и сказал: «Рута, я должен сказать тебе что-то ужасное». Такой слабой, что должна была опереться на другого человека, и именно это я и сделала. Оперлась на первого попавшегося человека, который оказался рядом. Охватила его сильно-сильно, схватилась за него, как утопающая. Не так, как хватаются за колесо или опору, а как цепляются за живое существо — теплое, дышащее, вливающее силы и кровь.
Я схватилась за него, за этого смущенного славного мальчика, обняла его и начала кричать и вопить. Мои крики выходили не из горла, а из внутренностей, из-под диафрагмы, из самого чрева. Я кричала, и плакала, и обнимала, и целовала, и плакала, и кричала снова и снова. Это было ужасно, ужасно. Ученик не должен видеть своего учителя в таком виде. Мальчик не должен видеть взрослого в таком виде. Человек не должен видеть и слышать другого человека в таком состоянии. Поверьте мне, Варда, все это заняло не больше десяти секунд. Мгновение ока для такого историка, как вы, но десять секунд могут быть очень длинными, и я выплакала и выкричала за эти десять секунд все, что не выплакала и не выкричала за те четыре года, которые Нета был внутри этого фотоаппарта. Потому что обычно я не особенная плакса, совсем нет. Десять секунд я кричала, и плакала, и обнимала, а потом оторвалась от него, и замолчала, и нашла дверь, и выбежала наружу, и бросилась домой. Даже не выбежала на улицу, а бросилась из их двора прямиком в наш двор.
Я помню: бежала, как безумная, свет и слезы слепили мне глаза, но я видела. Мири и Хаим Маслина по-прежнему сидели за садовым столом с гостями из города и своими пеканами. Лица у всех у них были потрясенные, испуганные. Мои крики опередили меня. Они вырвались из сарая раньше, чем выбежала я, трудно было их не услышать.
Я ничего не сказала и ничего не стала объяснять. Я бежала. Эти бедные гости наверняка не поняли, что произошло. Ведь гости из города всегда думают, что в деревне, со всем ее «пением цветов и цветением птиц», как говаривал мой первый муж, живут люди спокойные и счастливые, с садовыми столами, с садовыми стульями, с самим садом и стриженой травой, с гостями, пеканами, крекерами и сырными шарами. Вы помните эту церемонию — угощение гостей сырными шарами? Так вот, у нас в поселке она все еще сохранилась. Если есть что-нибудь хуже пеканов, так это сырный шар, а хуже него только сырные шарики — один со вкусом перца, один со вкусом кунжута, один со вкусом сладкого перца и еще один со вкусом базилика, самый отвратительный из всех, настоящий казус белли, Варда, повод для войны.
Назавтра ко мне пришел Хаим, приполз, как говорит Танах, «на чреве своем», держа в руке коричневый конверт.
— Мы были рады, что Офер помог вам со снимками, — вкрадчиво сказал он.
— Мне очень жаль, — сказала я.
— Не страшно. Со всеми случается.
— Я, наверно, смутила вас перед вашими гостями.
— Ну, мы, конечно, немного удивились, но потом, когда увидели фотографии Неты, поняли все. Мы даже позвонили нашим гостям. Они, кстати, поднялись и ушли через несколько минут.
— Что же вы объяснили?
— Что у учительницы Офера был мальчик и что у нее случилось несчастье, а сейчас Офер проявил ей его фотографии. Только правду, Рута.
Он протянул мне конверт.
— Вот они, Офер напечатал их. А вот и негативы. У нас ничего не осталось. Все твое. И Офер тоже сожалеет и просил передать, что он просит прощения, а также вернет тот фотоаппарат, который ты ему дала. Его надо немного починить и почистить внутри, он все это сделает и вернет. И извини, если в первый момент нам в голову пришли неправильные мысли.
— Чего это вдруг вернет? И за что прощение? — сказала я. — Он не должен просить прощения. Это я должна. А фотоаппарат пусть оставит себе, я обещала ему его. Он помог мне, и я прошу прощения за то, что произошло.
Но Хаим не успокоился на этом. В жизни каждого дерьма есть такой момент, когда он понимает, что он дерьмо, и решает так себя и вести.
— Когда мы услышали твои крики из его лаборатории, мы не знали, что и подумать, — сказал он. — Но потом Офер нам все объяснил, и мы всё поняли. Так что с нашей стороны теперь все в порядке, правда, все в порядке, Рута.
Я не ответила, и тогда он, хотя его не приглашали, вдруг уселся на стуле.
— Рута, — сказал он, — наши семьи живут рядом уже много лет. Соседи и в хорошем, и в плохом уже семьдесят — восемьдесят лет. Я знаю разные истории, и ты знаешь разные истории, они не обязательно одинаковы, но я просто испугался, что здесь, не дай Бог, начинается еще одна ужасная история.
Я не поняла, к чему он ведет.
— Я еще раз говорю тебе, — сказала я, — что я сожалею о том, что произошло. И, по правде говоря, я знала, что могу увидеть Нету на этих снимках, и приготовила себя к этому. Четыре года этот фотоаппарат с пленкой внутри ждал у меня в доме, и я не осмеливалась выбросить его и не осмеливалась прикоснуться к нему. Он был как еще одна его могила, понимаешь? Как можно открыть могилу сына? Ведь он там, внутри нее. Но когда ты сказал мне на родительском собрании, что у Офера есть это хобби и фотолаборатория, я решилась попросить у него проявить эту пленку. А потом я увидела, как лицо Неты возникает на бумаге, а ведь в этом появлении есть иллюзия движения, жизни, возвращения, и мне на минуту показалось, что он ожил и тут же умер снова, стал мертвой картинкой. А может, это еще и потому, что частично все происходило в воде и в темноте, при красном свете. Как будто я попала в ад. Я потеряла власть над собой.
— Но Офер сказал, что ты его обнимала и целовала.
— Бог с тобой, Хаим, это было совсем не так, как может показаться. Я должна была на кого-нибудь опереться, а Офер был единственным, кто был рядом со мной. Мне нужна была опора, мне нужна была человеческая близость.
— Жаль, что это не я там стоял, — усмехнулся он.
Я не поняла. Я, видно, не хотела понимать.
— Я знаю, что это нехорошо, — сказала я. — Знаю, что я учительница, а он мой ученик, что я взрослая женщина, а он молодой парень, но поверь мне — там ничего такого не было. Верно, я его обняла, но обняла так, как утопающий хватается за своего спасителя.
— Интересно, что ты упоминаешь утопающего и спасителя — в точности, как было у вас на Кинерете во время экскурсии.
Я вдруг напряглась всем телом. Я почувствовала, что начинаю закипать.
— Что ты хочешь сказать, Хаим? К чему ты клонишь?
— Я ни к чему не клоню. Тебе кажется, что я к чему-то клоню? Я просто спрашиваю. Это мой сын, что, мне нельзя спросить?
— Ты хочешь сказать, что я не должна была тогда его спасать?
— Нет, нет, — торопливо сказал он, — и мы уже благодарили тебя за это, но родители говорили и другие учителя тоже, и вся эта история с самого начала была какой-то странной, это соревнование, которое ты там организовала, кто дальше нырнет, и это твое пари…
— Да, — сказала я, — очень странно. И соревнование, и это пари, и вообще, сама учительница Рута, если ты спросишь меня, какая-то странная женщина. Очень странная. А сейчас, если ты извинишь, я должна заняться контрольными работами, в том числе и твоего сына. Передай ему спасибо за фотографии и скажи, что фотоаппарат, который я обещала ему, остается у него. А если у него будут еще какие-нибудь вопросы по поводу тех старых снимков, которые он нашел, то мой дедушка готов ему помочь. Я с ним говорила.
Но Хаим не выявил ни малейшего намерения кончить этот разговор. Напротив, он уселся удобнее и даже немного откинулся назад.
— Как ты выдерживаешь? — спросил он. — В такой ситуации?
— В какой ситуации? — насторожилась я.
— Ну, в такой ситуации, что твой Эйтан целые дни напролет таскает мешки и камни в питомнике, а ночами ходит вокруг него и сторожит. У тебя, в сущности, вроде как бы и нет мужа. Такая красивая молодая женщина, как ты, мы ведь ровесники, и выглядишь ты так хорошо, и все эти годы без мужчины, или так, по крайней мере, это выглядит.
— Я думаю, Хаим, что ты лезешь в такие дела, которые выше твоего понимания, — сказала я.
— Смотри, — сказал он, — деревня наша маленькая, люди все видят, и говорят между собой, и слухи ходят…
— Ты можешь говорить с кем угодно. Но со мной у тебя разговор закончен.
— Если ты чувствуешь себя одинокой, скажи, не стесняйся. Дай только знак. Я совсем близко, за твоим забором, ты же знаешь.
— Послушай, — сказала я, — ты ведь знаешь, что случилось когда-то с моим дедушкой и твоим дедом, верно?
— Конечно, — сказала он, — кто же из старожилов этого не знает?
— Мой дедушка был когда-то человек жестокий, злобный, примитивный. Он стал человеком только после того, как взял к себе нас с Довиком. Мы были его искуплением, исправлением, превращением, если твои скудные мозги понимают, о чем я говорю. Но твой дед как был, так и остался мелким паскудником до своего последнего дня. Трусом и ничтожеством. Мы ведь оба с тобой знаем, как сапоги Нахума Натана оказались на ногах твоего сына, и знаем, что весь ваш нынешний шикарный коровник начался с той коровы, которую Ицхак Маслина получил от Зеева Тавори за свои ложные показания.
— Почему ты так говоришь? — обиженно сказал он. — И почему ты во всем винишь только мужчин? Все знают, что сделала твоя бабушка, и знают, что она получила по заслугам. Мой дедушка тоже так говорил: Рут Тавори заслужила то, что получила.
— Твой дедушка был и остался мелким гаденышем, — сказала я, — а сейчас я вижу, что его замечательные качества тоже перешли по наследству.
Молчание. Иногда я бываю страшной.
— И поберегись, — добавила я, — потому что в нашей семье характер тоже переходит из поколения в поколение. И «маузер» моего дедушки еще дома, и сам дедушка тоже еще здесь, и я могу позвать его. Мне достаточно крикнуть, и он появится.
Он изобразил удивление:
— Ты мне угрожаешь?
— Я только говорю, что как ты похож на своего деда, так я могу иногда походить на своего. — И добавила: — Апропо о генетике. Я не понимаю, как из такого пустого места, как ты, мог получиться такой замечательный мальчик, как Офер. И я говорю это не только в качестве вашей соседки, но и в качестве его учительницы. Как ты это объясняешь, Хаим? Может, и в твоей семье женщины рожают от какого-нибудь соседа? Знаешь ведь, как у нас здесь — деревня маленькая, люди все видят, и говорят между собой, и слухи ходят.
Он мрачно поднялся, прикусив нижнюю губу, сказал:
— Ты еще обо мне услышишь, — повернулся и вышел.
На мгновенье мне показалось, что передо мной ожил его дед. Та же сутулая худоба, та же особая походка. Как у мангуста. Знаете, как это бывает: едешь по дороге и вдруг видишь мангуста — ползет, виляя всем телом, ползет, как змея, будто у него нет ног, пересекает дорогу и исчезает на другой стороне в зарослях. Вот так он уходил.