С душевной болью приступает автор к написанию последней главы этого рассказа, ибо последующие события в истории нашего героя были поистине печальны. Нам очень не хотелось бы ввергать читателя в печаль подробным описанием краха всех надежд нашего героя, поэтому ограничимся только фактами.
С того момента, как слесарь Игнат Фомич Недопузов решил, что начинает новую жизнь, прошло ровно три месяца.
На первый взгляд, каким может обладать не знающий подробностей игнатовой биографии прохожий, жизнь Игната Фомича мало в чем переменилась. Все так же он вставал в семь утра, ходил по нарядам до восемнадцати ноль-ноль, все так же поздно возвращался домой из-за неучетной переработки. Единственное, пожалуй, что сразу бросилось бы в глаза внимательному прохожему, это была сосредоточенная пасмурность во взгляде Игната Фомича, выраженная глубокой задумчивой складкой на лбу, которая таинственной трещиной рассекала его до самой переносицы.
Те, кто знал Игната Фомича более распространенно, могли бы заметить, что в Игнате Фомиче пропал куда-то прежний оптимизм при употреблении булки с кефиром во время санкционированного обеда, и что все чаще Игнат Федорович стал заходить в ЖЭК с бумажками, на которых прежним четким шрифтом значилось: «НА ПОЛУЧЕНИЕ».
Но было еще нечто, что знали почти все, но что до поры до времени тщательнейшим образом всеми замалчивалось.
Игнат Федорович стал брать деньги за работу.
Бывало так: идет, как обычно, Игнат Фомич с работы, ждет «клиентов». И точно: — Игнат Фомич!.. Игнат Фомич… добрый вечер… Я к вам по профессиональному вопросу… Как говорится, по знакомству к вам обращаюсь, зная вашу доброту и все такое… У нас в ванной… — Посмотрим, — соглашался Игнат Фомич.
Через час работа закончена. — Благодарю, благодарю, уважаемый Игнат Фомич! Удружили! Очень вам за то благодарен!..
Стоит Игнат Фомич, чертит сапогом узоры. — Э… Может быть, чайку?.. Нет? Зря, зря… Ну, как знаете; да я и понимаю: работа и все такое…
Молчит Игнат Фомич, но не уходит и сапоги свои кирзовые рассматривает. — Да! Игнат Фомич, я подумал (вы уж не обижайтесь): возьмите, пожалуйста рублик — за работу, так сказать, и все такое… — Мало… — произнесет вдруг Игнат Фомич.
«Клиент» не верит своим ушам и говорит неуверенно: — Да, да, конечно… Ну, вот — два.
Вздыхает глубоко Игнат Фомич. — Ну, позвольте, — возмущается наконец «клиент». — За такую работу больше двух рублей никак нельзя! Этак легче ж через ЖЭК… — Так ведь я же и приду, — резонно заметит Игнат Фомич, — но сработаю плохо. Так что лучше заплатить.
Закрыв за Игнатом Фомичом дверь, «клиент» проходит в кухню и говорит жене: — Трешник взял!
Впрочем, так только поначалу было. А уж потом Игнат Фомич и вздыхать, и узоры сапогом чертить перестал, а говорил прямо: — Трешник!
Лучше других это знала Марья Ивановна Загребина, хотя ни с нее, ни с отца ее, Иван Иваныча, Игнат Фомич денег никогда не брал. Марья Ивановна против такого порядка ничего против не высказывала, а наоборот, даже в какой-то степени поощряла.
Например, она не возражала, а напротив, обрадовалась, когда однажды вечером, зайдя к ней по пути после работы, Игнат Фомич вместо того, чтобы заменить протекающие прокладки в кране на кухне, заменил вместе с прокладками сразу весь кран. Через некоторое время зеркальной заграничной нержавейкой заблестел новый кран и в ванной комнате квартиры Загребиных. Так же беспрепятственно и естественно здесь объявились новый блестящий змеевик, а в уборной водоспускательный механизм с длинной узорной цепочкой на рычажке.
Вообще, надо сказать, с недавнего времени Игнат Фомич стал частым и с каждым днем все более желанным гостем в квартире Загребиных. Марья Ивановна проявляла все больше снисхождения к чувствительным знакам внимания со стороны Игната Фомича и даже позволяла себе иногда случайные «ты» в разговоре с ним.
Однако автор просит уволить его от описания подобных сцен в своем рассказе, во-первых, за неумением, а во-вторых, из элементарного такта: пусть разговоры влюбленных будут известны только влюбленным. Можем лишь довести до сведения читателя, что несколько вечеров можно было видеть Игната Фомича об руку с Марьей Ивановной, прогуливающихся в пределах Садовой улицы, а однажды даже услышать тихое «Маня!..»
Но вряд ли кто это мог увидеть и услышать, так как наши герои не слишком-то разбазаривались на этот счет и вообще вели себя прилично. Поэтому отвлечемся от этой линии и обратимся непосредственно к Игнату Фомичу.
Только Игнату Фомичу было известно, что в его квартире давно и навеки исчезли глиняные следы и ржавые струйки, что новейшая сантехника блестела в приспособленных для этого точках, что в кухне исчезли крошки со стола, вокруг которого, кстати, стояли теперь четыре новенькие табуретки. Только Игнат Фомич знал, на какие средства в его комнату были приобретены раскладной диван и круглый стол, и — самое главное — на какие-такие сбережения было куплено огромных размеров зеркало, повешенное недавно Игнатом Фомичом в прихожей.
Но даже не вникая в подробные математические раскладки, можно смело утверждать, что стоимость всех вновь приобретенных здесь благ явно превышала сумму капитала, ежемесячно выделяемого государством слесарю Недопузову.
Однако главное, что не было известно никому, кроме самого Игната Фомича Недопузова, это думы, тяжелые думы, которые не давали Игнату Фомичу покоя ни днем, ни ночью, нарушая тем самым нормальный режим его человеческого существования.
Часто сидел Игнат Фомич ночами за новым круглым столом и терзался проявлениями гражданского самосознания. — Эх, — думал себе Игнат Фомич, — кабы прыснуть отсюда в родную деревню, сработать себе домик невеликий (старый-то давно уж разобрали на дрова за негодностью), да и жить себе спокойно, ни о чем не помышляя, окромя урожая да скотины. В лесок ходить по грибы-ягоды, рыбу удить в реке да с девками на завалинке под гармонику песни петь… Эх!..
Думал так Игнат сам себе, а тем временем писал. Надо сказать, Игнат Фомич уже не первый месяц занимался по ночам литературой: расписывал графы на бумажках с надписью «НА ПОЛУЧЕНИЕ». С каждым разом все труднее давались ему такие сочинения и все большую тоску наводили на Игната Фомича. Ну, прямо вконец опротивели! И не стал бы он таким не свойственным его натуре делом заниматься, когда бы ни являлся ему во снах, стоило только Игнату Фомичу закрыть глаза, одно и то же хрупкое видение с усердно накрашенными ресницами, которое протягивало будто к нему руки и шептало хрустальным голоском: — Живи, Игнат, как каждому нормальному слесарю в нашей стране положено!..
Вздрагивал тогда Игнат Фомич, проводил ладонью по лицу и — писал. И становился все мрачнее и мрачнее с каждым днем. И в ЖЭК все чаще бумажки Иван Иванычу на подпись носил. И деньги все злее за неурочную работу с жильцов брал.
Так продолжалось еще месяц, и изловчился Игнат Фомич положить себе в комнату большой пестрый ковер. Пошел он в тот же день в направлении дома, где жили Загребины. Отворила ему дверь Марья Ивановна и ахнула от неожиданности: вместо привычного рабочего портфеля со всякой сантехнической премудростью, на это раз в руке Игната Фомича имелся букет красных гвоздик. — Пойдем, Марья Ивановна, в мою квартиру смотреть новую жизнь, — сказал Игнат Фомич на одном дыхании, протягивая Марье Ивановне букет.
Марья Ивановна даже в ладоши хлопнула в предвкушении. Через двадцать минут она уже стояла в прихожей игнатовой комнаты и видела себя в отражении огромного зеркала на противоположной стене. Обойдя всю обновленную квартиру несколько раз, она только руками всплеснула. Подбежала к Игнату Фомичу, обняла его за шею и сказала: — Ну, что же, мон шер, теперь можно и папе сказать!
И подтвердила свои слова поцелуем.
Но не суждено было сбыться чаяниям Игната Фомича и Марьи Ивановны.
На следующий же день после того, как Марья Ивановна дала, наконец, свое согласие Игнату Фомичу, в местный ЖЭК приехал проверяющий. Точнее, даже сразу два: из района и городской. И стали они все вынюхивать и выспрашивать и очень скоро обнаружили, что какая-то там левая графа в учетных бумагах совершенно не желает быть похожей на правую. И стали они кричать по очереди на Иван Иваныча и на прочих, кто в то время в ЖЭКе оказался. И до жильцов микрорайона дошли.
И тут случилось то, что окончательно решило судьбу слесаря Игната Фомича Недопузова. Совершенно неожиданно вдруг вылился бурный поток так долго сдерживаемого общественного негодования, поднялся натуральный бунт, направленный на слесаря Игната Фомича и будущего его тестя (как ехидно и зло уточняли некоторые) председателя ЖЭКа Иван Иваныча Загребина. А народный бунт, как известно, жестокий и беспощадный.
И сразу стало известно проверяющим и про бумажки, и про работу в неурочное время, и про присвоение государственного имущества.
Через час бледный, измученный Игнат Фомич сидел перед разъяренными проверяющими и только головой кивал: — Да… я…
Областной кричал: — Ах же ты, сукин сын, провести государство решил?.. Ограбить его захотел?! Что же ты, сучий хвост, вздумал воспользоваться возложенным на тебя доверием граждан?! Да ты же после этого… — Государственный преступник! — кричал городской. — Больше, чем государственный преступник! Ты — подрыватель всех общечеловеческих устоев!.. В Сибирь тебя за это мало!..
Что там началось после этого нет никакого смысла здесь описывать, поэтому автор ограничится только подведением самых окончательных итогов нашей истории.
Через месяц Игната Фомича Недопузова судили и приговорили к трем годам перевоспитания с полной конфискацией имущества.
Иван Иваныч Загребин смог-таки отпереться, утверждая, что ничего такого незаконного он не подписывал, а это все слесарь Недопузов его подпись подделывал. Однако же с поста председателя ЖЭКа его, конечно, уволили и всю новую сантехнику из квартиры конфисковали (потому как он за нее все равно ничего не заплатил).
Марья Ивановна отрицала все неприличные слухи и даже обижалась, когда кто-то намекал на то, что она собиралась выйти за Недопузова замуж: он покушался на ее честь и достоинство, но она девушка честная, рассудительная и такого неблаговидного элемента, как Недопузов, конечно же, сразу отвергла.
Еще длительное время после этой истории жильцы обменивались ругательствами в адрес слесаря Недопузова, причем для этой цели даже два раза организовывались собрания месткома, и народному гневу не было ни конца ни края. Случалось, правда, звучать порою одиноким голосам и в защиту Игната Фомича: — А помните, какой он был раньше…
Но такие реплики тонули в потоке праведного общего негодования и упреков, а авторы реплик обливались призрением и на несколько дней им объявлялся коллективный байкот.
На этом автор мог бы и завершить свою историю, но захотелось нам вдруг взглянуть в последний раз на своего героя, чтобы уж совсем с ним попрощаться, и, после недолгих поисков, обнаружили мы его едущим в арестантском вагоне в неблизкий город Тамбов. Сидит Игнат Фомич с бритой головой, в серой робе с номером на груди и на спине. Сидит, подогнувши под себя ноги, скучает и с каким-то, значит, человеком разговоры разговаривает. — Власти, небось, решил попробовать? — спрашивает человек. — Нет, — отвечает Игнат. — Зачем мне власть?.. — Тогда, значит, денежек захотелось понюхать? — Нет, — отвечает опять Игнат, — черт бы их побрал совсем!.. — Что же тогда, — удивляется человек, — неужто просто от нечего делать ты людям голову стал дурить? — Нет, — гнет свое Игнат. — Я, вообще, знаешь ли, хороший человек, — добавляет он и вздыхает этак тяжело. — За что же тогда страдаешь? — не унимается человек.
Молчит Игнат и сидит скучный, голову повесил. — Ну, брат, — говорит тогда человек, — выходит, ты ни за что пострадал!
Опять вздыхает Игнат и плечами пожимает, мол: ну, стало быть, ни за что и пострадал.
Катится арестантский поезд по направлению города Тамбова, мелькают однообразно столбы за окном, начинается для Игната вдругоряд иная жизнь. Ожидает его долгая череда похожих друг на друга, как близнецы, дней, которые будет он проживать один за одним: будет вставать в семь часов и идти на работу…
И будут эти дни сменять друг друга, уходя и возвращаясь, как бусинки на четках в руках задумчивого мудреца.