Кстати, а почему мы привыкли судить об уровне цивилизации по соответствию именно западной культуре? А почему не индийской, китайской или японской, которая в XVII в. была значительно выше европейской? Ну а русская культура отнюдь не стремилась никого копировать или подстраиваться под чужие вкусы. Она должна была нравиться самим русским и удовлетворять их потребности. Поэтому и была не западной, не восточной, а своей, русской.

Те дисциплины, которые составляли основу европейского образования, были нашим соотечественникам пока без надобности. Искусство вести религиозную полемику им не требовалось, поскольку главным в религии была вера, а не логические доказательства. Не готовили и юристов — в российском судопроизводстве упор делался не на казуистику, а на критерий «правды». Если же «правды» нет, человек не разорялся на адвокатов, а обращался к царю-батюшке. И латынь нужна была лишь дипломатам и переводчикам. Богослужение велось на церковно-славянском языке, понятном всем прихожанам, а все труды и документы писались по-русски. Между прочим, это сказалось и на типе мышления — ведь только живой разговорный язык способен передать все тонкости и оттенки мысли. А ученый европеец, связанный латынью, привыкал излагать свое мировоззрение упрощенными штампами.

Таких универсальных школ, как у иезуитов, еще не было — они начали возникать лишь в Белоруссии и на Украине при православных братствах, чтобы противопоставить их иезуитским. Тем не менее своя система образования на Руси существовала. Обычно этим занимались священники и церковные дьячки. «Десятину», как католическим служителям, им прихожане не платили, и обучение детей являлось весьма распространенным способом дополнительного заработка. Еще в 1550 г. Стоглавый собор указал на необходимость «грамоте учиться». О том, что русские «учатся родному языку», писали Ченслер, Маржерет. Масса и Олеарий сообщают о школах и о том, что они были не только в Москве, но и в провинции. «В школах обучают письму и чтению… У них нет недостатка в хороших головах для учения. Между ними встречаются люди весьма талантливые, одаренные хорошим разумом и памятью».

Статистика надписей и подписей на документах показывает, что в начале XVI в. грамотными были 65 % дворян, 25–40 % посадских, а священнослужители и дьяки обязаны были знать грамоту. В XVII в. дворяне и купцы были грамотны все, из посадских 60–70 %. О крестьянах статистику дать затруднительно, но и они (особенно черносошные) нередко собственноручно составляли и подписывали челобитные. Обнаружены и автографы крепостных (скажем, дворовых Пожарского). А на дошедших до нас книгах XVII в. найдены пометки, сделанные их владельцами — крестьянами. Нет и статистики грамотности женщин. Но Олеарий, посетивший кладбище в день поминовения, упоминает, что многие собравшиеся простолюдинки читали имена своих покойных, занесенные в книжечки. То есть в целом уровень грамотности в стране был примерно таким же, как во Франции.

Особенностью русского образования было то, что на начальной ступени человек учился чтению, письму, счету, Псалтыри и другим книгам Священного Писания, а остальные знания должен был добирать самостоятельно, в общении со «знающими людьми» и «многообильном чтении». Продолжая образование индивидуально, в зависимости от выбранной профессии и склонностей. Допустим, кандидаты в священники с детства служили в храме или монастыре, углубленно изучали Священное Писание, пение, церковный устав. Но в сан могли быть поставлены только после экзамена, сданного в епархии или патриархии. Как уже отмечалось, при Филарете стали создаваться постоянные учебные заведения для подготовки священнослужителей и патриаршья «латинская и греческая школа» (Олеарий).

Существовала учебная литература. Гюльденстерн еще в 1602 г. упоминает русский букварь. Были «Азбуковники» — наставления для учителей со значительной суммой практических знаний в разных областях, «Стенам знаменье» — пособие по архитектуре, «Надзиратель» — переводная практическая энциклопедия по вопросам сельского труда и быта. Принадлежность многих домашних библиотек составляли и такие книги, как «Тайная тайных, или Аристотелевы врата», «Шестокрыл», «Лопаточник», «Луцидарий», «Колядник», «Волховник», содержавшие изрядный багаж данных по природоведению (с примесью суеверий — но не большей, чем в тогдашней западной науке).

Была и математика, причем какая-то своя, впоследствии забытая и вытесненная европейской. Обычная арифметика была доступна очень многим — на Руси все сословия торговали, а как торговать без математики? Но использовалась не только десятичная система, кроме нее считали еще девятками и сороками. Не буду спорить, насколько это удобно, но отнюдь не примитивно и само по себе говорит об уровне математического мышления — попробуйте-ка считать в нескольких системах одновременно и легко переходить из одной в другую! Во фрагментарно дошедших до нас «Арифметиках» первой половины 1500-х гг. приводится своя терминология. Слагаемые назывались «перечни», сумма — «исподний перечень», разность — «остатки», уменьшаемое — «заемный перечень», вычитаемое — «платежный перечень», делимое — «большой перечень», частное — «жеребеный перечень», остаток — «остаточные доли». Были пособия по геометрии «с приложением землемерных начертаний» и сведениями о вычислении площадей геометрических фигур. Расчеты площадей содержатся и в сочинении Ермолая Еразма «Благохотящим царем правительница и земледелия». А теоретическая математика оперировала числами до… 10 в 48-й степени! И тоже имела собственную терминологию. «Тьма» в математике означала тысячу тысяч — миллион, миллион миллионов назывался «легион», легион легионов — «леодр», а леодр леодров — «ворон», единица 49-го разряда. Кстати, русская математика вообще часто оперировала не линейными, а степенными зависимостями — тысяча тысяч, сорок сороков.

Имелась и своя медицина. Фоскарино писал: «Врачи лечат по опыту и испытанными лечебными травами». Была медицинская литература — «Травники», «Громники», «Лечебники». Существовал Аптекарский приказ, ведавший подобными делами. А в Москве — Зелейный ряд, торговавший лекарственными растениями и прочими медицинскими снадобьями. Там же можно было нанять «лечьца», «зубоволока», «костоправа», «кровопуска» и даже «бабичьих дел мастера». Аптекарский приказ выделял лекарства и медицинский персонал для армии, сохранились росписи на этот счет — сколько направить «лечьцов», хирургов, костоправов. А при царице упоминается «дохтурица» — русская, хотя звание «дохтура» стояло выше «лечьцов», обычно доктора были иностранцы. Специалисты— врачи имелись среди монахов почти каждого монастыря. А в деревнях жили свои знахари и знахарки.

В простых случаях обходились и сами, без лекарей. Маржерет приводит рецепт, как при простуде русские засыпают в водку заряд пороха или толченого чеснока, выпивают и идут в баню. И надо отметить, народная медицина оказывалась эффективнее тогдашней европейской — впрочем, сказывалась и меньшая скученность людей, чистоплотность. Иностранцы удивлялись здоровью населения и долгожительству. «Среди них много людей пожилых, 80, 100-летних, 120-летних, только в этом возрасте они подвержены болезням» (Маржерет). «В России вообще народ здоровый и долговечный… мало слышали об эпидемических заболеваниях… встречаются здесь зачастую очень старые люди» (Олеарий). В то время как в Европе человек в возрасте за 50 уже нередко считался и выглядел стариком: бедные — от лишений, знать — от излишеств.

Были высокообразованные специалисты в своих областях. «Арифмометры», картографы, полиглоты-переводчики, знавшие в совершенстве по 5–6 языков. И, разумеется, безграмотный мальчик, «на глазок» отливающий колокол в фильме Тарковского, — чушь собачья. Чтобы отливать колокола, имеющие «голос», да еще и такие огромные, как 70-тонный «Реут» Чохова, требовалось иметь фундаментальные знания и опыт в области химии, теплофизики, металлургии, акустики, а для отливки первоклассных орудий — физики прочности и баллистики. Отнюдь не достаточно было «русской смекалки» и для зодчих, решавших сложнейшие инженерные задачи при возведении храмов, крепостных стен и башен. И венецианец Руджиери, восхищавшийся быстрым и качественным строительством крепостей, прямо именовал русских градодельцев «инженерами». Развивалась география. В конце XVI— начале XVII в. составляется «Большой чертеж земли Русской» с описаниями дорог, рек. А в 1620-х гг. эти данные уточняются и дополняются, появляется «Книга Большому чертежу», содержащая карты и сводное описание как всей России, так и сопредельных стран.

Были и гениальные ученые-энтузиасты. Так, архив игумена Соловецкого монастыря Федора Колычева содержит описания десятков изобретений, внедрявшихся под его руководством. Это и гигантские гидротехнические сооружения монастыря с хитрыми трубопроводами, когда вода из 52 озер подавалась к мельницам, приводила в движение мехи и молоты кузниц. И механическая сушилка, веялка, и устройство для разминки глины при изготовлении кирпичей, и даже оригинальные устройства, ускоряющие и облегчающие изготовление кваса. Появились уже и умельцы-механики. Среди подарков, присланных Лжедмитрием из Москвы Марине Мнишек, поляки восторгались часами, которые «выделывали разные штуки московского обычая» — били в бубны, играли на флейтах и трубах. Как уже рассказывалось, и на Спасской башне поместили часы с затейливым перезвоном колоколов — производства русских мастеров.

Большое внимание уделялось изучению истории. Взять хотя бы традиции русского летописания. Лицевой свод, представлявший всеобщую историю от сотворения мира и русскую с 1114 по 1567 г., был проиллюстрирован 16 000 миниатюр. Степенная книга содержала биографии русских правителей от киевских князей до Ивана Грозного. Фоскарино в 1557 г. сообщал: «У них имеются в переводе разные книги святых отцов и много исторических сочинений, трактующих как о римлянах, так и о других народах». Исторической литературы было много, как отечественной, так и переводной: «Александрия» Гвидона Мессинского, «Повесть о Трое», «История об Аттиле, короле угорском», «История о Казанском царстве», «О взятии Царьграда турками», «Повесть о прихождении Стефана Батория на град Псков», «Сказание о князьях Владимирских» и др. А замкнутость русской культуры, ее оторванность от европейской — не более чем миф. Обнаружено, что монахи-летописцы приводили цитаты из Гомера. В росписях галереи, ведущей из царского дворца в Благовещенский собор, присутствовали портреты Аристотеля, Гомера, Вергилия, Плутарха и Фукидида. Следовательно, знали, кто это были такие и чем Плутарх отличается от Фукидида. И античную мифологию на Руси знали. Стадницкий сообщает, что шатер Годунова был украшен изображениями Дианы, Марса, Сатурна, Меркурия, Юноны, Паллады, Вакха.

Ну а эпоха Михаила Федоровича и Филарета знаменовалась чрезвычайным культурным подъемом. Пережив Смуту, люди ощущали потребность осмыслить недавнее прошлое, запечатлеть как саму катастрофу, так и подвиг своих соплеменников и донести до потомков. В этом русле появляется множество произведений: «Сказание» Авраамия Палицына, «Временник» Ивана Тимофеева, «Повесть известно сказуемо на память великомученика благоверного царевича Дмитрия» и «Повесть о некоем мнисе, како послася от Бога на царя Бориса» Семена Шаховского, «Повесть книга сея от прежних лет; о начале царствующего града Москвы» Ивана Катырева-Ростовского, «Повесть о Юлиании Осорьиной» Дружины Осорьина, «Повесть о победах Московского государства», «Новая повесть о преславном царстве и великом государстве Московском» и т. п. При первом Тобольском архиепископе Киприане создается Сибирская летопись и «Повесть о покорении Сибири Ермаком», в Соли Вычегодской появляется Строгановская летопись. Составлялись Новый летописец, Пискаревский летописец. Переписывались и украшались миниатюрами Троицкая, Ипатьевская летописи, «Четьи Минеи» — полное собрание житий святых в 12 томах (27 тыс. страниц).

Как уже отмечалось, всюду развернулось градостроительство, возводились великолепные дворцы и палаты — например, ставшие сейчас музеем палаты бояр Романовых. Строились храмы. И часто вместо погибших деревянных — каменные. Они становятся обычными даже в сельской местности. Не только для того, чтоб на века. В то время церкви играли и роль памятников — их строили в благодарность Богу за избавление от бедствий, за дарование побед. Для начала XVII в. был характерен «шатровый стиль», где кровля повторяла форму «шатра», обычную для деревянных церквей. Так строились храмы Вознесения в Коломенском, Св. Сергия Радонежского в Бусинове, Покрова в Медведкове, Казанская церковь в Китай-городе и многие-многие другие. Их искусно украшали декоративными средствами, умело использовали игру объема, и возникало «дивное узорочье», восхищавшее как современников, так и потомков. Появлялись и новые духовные центры. Жители Курска по обету, данному во время осады, построили монастырь Знамения Пресвятой Богородицы. Недалеко от Мологи, на р. Юге, куда пришел из Печорского монастыря схимник Дорофей, была основана Югская пустынь. На р. Песочне под Костромой на месте явления чудотворной иконы Богоматери возник Игрицкий монастырь. По грамоте великой старицы инокини Марфы под Шацком строился Вышенский монастырь.

Расцвело творчество иконописцев — в иконах для новых церквей и домов была огромная потребность. Расширяется центр в Соли Вычегодской, давший целое направление иконописи, известное как Строгановская школа. Возрождаются старые центры Ярославской, Новгородской, Псковской школ, Троице-Сергиева монастыря. И возникают новые — Палех, Холуй, где иконная и декоративная живопись приобретают яркие и самобытные народные формы. Среди новгородских мастеров появляются художники, работающие в стиле «фряжского письма» — старавшиеся приблизить иконописание к канонам западного искусства. И на московском рынке возникает целый Иконный ряд, а по соседству — Книжный. То бишь спрос на интеллектуальную продукцию был значительный. И если еще раз коснуться темы образования, то стоит вспомнить, что известные деятели второй половины XVII в., которых иностранцы признавали весьма просвещенными и высококультурными — боярин Морозов, Ордин-Нащокин, Алмаз Иванов, Артамон Матвеев, Василий Голицын, — учились и получали воспитание в эпоху Михаила Федоровича. И не за границей, а в России, от отечественных учителей.

В целом же о культурном «отставании» России можно говорить только с заведомо предвзятых позиций. Просто направления развития отличались от зарубежных. Голых красоток в нашей стране тогда не рисовали, но парадный портрет существовал. На Руси его называли «парсуной», а поляки — картинами «сарматского типа». Сохранились портреты Ивана Грозного, Федора Иоанновича, Годунова, Скопина-Шуйского, Пожарского, Филарета, инокини Марфы, Михаила Федоровича, Стрешнева, Грамотина — работы отечественных мастеров. Швырять миллионы на придворные балеты русские цари сочли бы безумием, но народный театр был.

Уже говорилось о государевой Потешной палате, мистериях «пещного действа», святочных, масленичных, купальских инсценировках, кукольниках с небезызвестным Петрушкой, скоморохах. Их представления любила и высшая знать, сами скоморохи называли себя «людьми Пожарского да Шуйского» — в вотчинах которых всегда находили радушный прием.

Беллетристикой русские авторы не занимались. Считалось — зачем описывать похождения выдуманных персонажей, если в жизни и без того много интересных героев и важных событий? К тому же выдумывать несуществующее — значило обманывать читателя, а ложь по православным понятиям — страшный грех. Иное дело, когда выдумка предстает в заведомо условных формах и не может никого ввести в заблуждение. Поэтому дефицит художественной литературы с лихвой искупался богатейшим спектром сказок, притч, былин, старин, преданий, песен, которыми люди зачитываются до сих пор и которые до сих пор выглядят совершеннее многих «профессиональных» произведений. Стоит отметить, что народная поэзия играла и просветительскую роль, была своего рода «живой летописью». В песнях, записанных в XIX в. на русском Севере, подробно передаются все события Смутного времени: и истории самозванцев, и дела Скопина-Шуйского, и Делагарди, и низложение Шуйского, и осада Смоленска, и походы Ляпунова и Пожарского. Все герои перечислены верно, исторические реалии соблюдены. Значит, те, кто владел информацией, разносил ее по Руси, и она сохранялась в устной традиции почти три столетия!

Существовала и официозная поэзия. Известно, например, анонимное стихотворение, славословящее Пожарского. А Олеарий сообщает, как к голштинским послам явились исполнители «с лютней и скрипкой» и пели про Михаила Федоровича. А кроме народной музыки — гудочников, цимбальников, гусляров, дудочников, домрачеев — была очень развита церковная. Партесное (хоровое) пение являлось высоким искусством, ему специально учились. Были крюковые (нотные) записи музыки, были и композиторы, сочинявшие ее. До нас дошли некоторые нотные рукописи — например, «Казанское знамя», написанное на покорение Казани. И реставрация их показывает, что напевы были исключительно разнообразными, красивыми и мелодичными.

Впрочем, для объективного сравнения двух цивилизаций необходимо взглянуть и на обратную сторону медали и коснуться не только культурных процессов, но и «некультурных», поскольку в качестве главных доказательств русского «варварства» авторы XIX–XX вв. особо упирают на примеры жестокости — казней, пыток, порки. Что является всего лишь грубым (и односторонним) приложением фактов одной эпохи к меркам другой, собственной. Думаю, после всего, что было приведено в прошлой главе, подобные обвинения отпадают сами собой. Просто время совсем другое было. И англичанин Перри констатирует: «Казни в России в целом напоминают те, что практикуются в других странах».

Да, применялись и пытки, и телесные наказания. Более мягкое — батоги, когда секли по спине прутьями. И суровое — кнут, его еще называли «торговой казнью», так как секли на Торгу — Красной площади (смертные приговоры приводили в исполнение поодаль от жилых районов, на Козьем болоте). Олеарий оставил описание, как в 1634 г. наказывали 8 мужчин и женщину за подпольную торговлю водкой и табаком. Каждый должен был «обнажить свое тело вплоть до бедер», ложился на спину помощника палача, обхватив его шею, а тот нагибался, чтобы спина приговоренного натягивалась. И «заплечных дел мастер» бил, каждым ударом просекая полоску кожи… Но разница между Россией и Западом все-таки была. Те же иноземцы признавали, что у русских казнят реже, чем у них: «Преступление крайне редко карается смертью» (Герберштейн); «Законы о преступниках и ворах противоположны английским. Нельзя повесить за первое преступление» (Ченслер); «Никто ради воровства, если при этом не было совершено убийства, не карается смертью» (Олеарий). Причем «немногие из начальников имеют право приговаривать к казни. Из подданных никто не смеет пытать кого-нибудь» (Герберштейн).

В отличие от западных стран, местное начальство от общины и выше могло применять лишь батоги. Допросы под пыткой имели право производить губные старосты и воеводы, но только по некоторым преступлениям: воровство, измена, разбой, умышленное убийство (убийство в целях самообороны преступлением не считалось). Вора, скажем, полагалось пытать, даже если он сознался, — не украл ли где-то еще? Уездный воеводский суд мог приговорить и к наказанию кнутом, при этом количество ударов определялось в приговоре и не должно было превышать 30 — больше могло быть смертельно.

А вопросы жизни и смерти находились сугубо в компетенции Москвы. Если дело попадало под соответствующую статью, на местах велось только следствие, а затем материалы и протоколы (иногда — вместе с обвиняемым) отправлялись на рассмотрение царя и Боярской думы: «Во всей России нельзя казнить человека без постановления верховного суда в Москве» (Маржерет); «И судьи так стеснены в отправлении своей должности, что не смеют решать ни одного важного дела сами собой, но должны пересылать его в Москву в царскую Думу» (Флетчер. О том же — Олеарий, Герберштейн). Царь лично рассматривал апелляции, мог смягчить наказание. Правом амнистии обладала и царица, которая «поступает в этом случае совершенно неограниченно, прощая преступников». Ко всему прочему даже убийца получал отсрочку на год — должен был каяться и лишь потом отправлялся на казнь. Для людей верующих это было серьезной поблажкой. Опять же за год по случаю какого-то события в царской семье могла случиться амнистия — значит, отмолил, согласился Бог помиловать.

Поэтому, если не выдергивать из контекста цитаты, окажется, что повышенное внимание иностранцев привлекала не «русская жестокость», а «экзотика». То, чего не было у них самих. Например, обычай казни мужеубийц. Это, кстати, вовсе не значило, что женоубийцы оставались безнаказанными: известно 5 уголовных дел — одного четвертовали, одного обезглавили, двое после пыток подверглись отсечению руки и ноги, и лишь дворянин Долгов, имевший «смягчающие обстоятельства», доказанную измену супруги, был бит кнутом и сослан в Сибирь. Но для женщин-мужеубийц существовал древний особый закон, по которому их следовало закапывать в землю по шею, чтобы они пребывали так, пока не умрут. Вот только неизвестно, применялся ли этот закон на практике. Единственным «очевидцем» выступает англичанин Витворт, уже во времена Петра, в 1706 г. — и явно наврал, поскольку в его рассказе «знатная московитянка», убившая мужа, прожила, зарытая, целую неделю… в конце ноября! А в реальных судебных делах XVII в. сохранилось 6 подобных прецедентов. Из них в 2 случаях царь приказал ускорить смерть и прикончить приговоренных в первую ночь после закапывания, в 4 им заменили казнь пострижением в монастырь.

А «русский кнут» вызывал интерес гостей из-за того, что в их государствах для аналогичных процедур применялись другие орудия. Но особенно поражало их иное обстоятельство — в Европе знать от публичных телесных наказаний освобождалась, а в России под кнут мог попасть и дворянин, и даже боярин. И Дженкинсон уточняет: «Законы жестоки для всех обидчиков». Отметим также, что битье кнутом полагалось за преступления (например, за кражу — плюс 2 года тюрьмы), за которые на Западе лишали жизни. Маскевич приводит случай, как в польском гарнизоне в Москве солдату грозил смертный приговор. Но пожалевший его судья Бобовский указал, что они на службе у «царя» Владислава, значит, судить надо по русским законам. И получилось — кнут, чему подсудимый был чрезвычайно рад.

Российская ссылка в Сибирь тоже очень отличалась от европейской ссылки на галеры. Олеарий пишет: «Если кто-либо за оскорбление величества (!) или за доказанные великие его проступки ссылается в Сибирь — что в настоящие дни бывает не очень часто, — то и эта немилость смягчается тем, что ссыльному устраивается сносное пропитание, смотря по его состоянию и личным его достоинствам; вельможам при этом даются деньги; писцам даются должности в канцеляриях сибирских городов, стрельцам и солдатам опять там предоставляется место солдат… Имеются, впрочем, примеры к тому, что некоторым подобная немилость послужила весьма на пользу, а именно: в промысле своем и торговле они получили там гораздо большую выгоду, чем в Москве, и достигли такого благосостояния, что, имея при себе жену и детей, уже не просились более в Москву даже по получении свободы».

Так же, как и на Западе, в ту пору строго подходили к возврату долгов. Не расплатившихся по судебному приговору брали «за приставы» (под домашний арест). Если это не помогало, то, по желанию заимодавца, могли отправить в долговую тюрьму и каждый день ставить на «правеж», где в течение часа били прутьями по голеням. Это могло продолжаться год. Если за год человек не «вспоминал» о спрятанных деньгах и не находилось никого, кто внесет за него долг, кредитор имел право забрать его вместе с семьей в холопство. Впрочем, он мог и прекратить «правеж», убедившись, что должник действительно не в состоянии расплатиться. За своего члена могла заплатить сельская, посадская и т. д. община, прекрасно знающая, что он за человек, заслуживает ли жалости и выручки. По праздникам, в качестве «милостыни», часто выкупали должников царь и вельможи. Но даже в случае отдачи в холопство это вряд ли было более жестоко, чем бесконечное пребывание в тюрьме или изгнание на все четыре стороны с перспективой голодной смерти.

И к тому же в России человек мог попасть на правеж только за личный долг — сам брал, значит, должен был думать, как отдавать. А вот выколачивания налоговых недоимок, как во Франции или Польше, не практиковалось. Наоборот, как подчеркивал Олеарий, «государь… не желает допустить, чтобы хоть один из его крестьян обеднел. Если кто-нибудь из них обеднеет вследствие неурожая или по другим случайностям и несчастьям, то ему, будь он царский или боярский крестьянин, от приказа или канцелярии, в ведении которых он находится, дается пособие, и вообще обращается внимание на его деятельность, чтобы он мог снова поправиться, заплатить долг свой и внести подати начальству».