Когда стало ясно, что иностранные поставщики подвели Россию с боеприпасами и оружием, царь обратился к отечественным промышленникам, земствам, Думе — помочь фронту. Они откликнулись широко и горячо. В мае состоялся съезд промышленников, на нем председатель Думы Родзянко выдвинул лозунг: «Все для войны!». В июне было создано Особой Совещание по обороне из банкиров, промышленников, общественных деятелей, руководителей военного ведомства. Был организован и Центральный военно-промышленный комитет (ВПК) под председательством депутата Думы А. И. Гучкова. Под его эгидой развернулось 220 местных ВПК, координировавших работу оборонных предприятий, начало строиться 120 новых заводов. Особые Совещания возникли и при министрах путей сообщения, топлива и промышленности, земледелия. Земгор привлек к снабжению армии 1300 мелких предприятий, десятки тысяч мастерских, открывал в войсках питательные пункты, бани, парикмахерские.

Сухомлинов, допустивший катастрофу со снабжением, был снят. Назначили следственную комиссию. Посыпались, как из решета, факты взяточничества, непорядков в военном министерстве, поразительной беспечности генерала — у него в доверенных лицах околачивались несколько шпионов. Сухомлинова обвинили в лихоимстве и измене. Хотя предательство не подтвердилось, посадили лишь за халатность и злоупотребления. Но царь пожалел легкомысленного старика, вскоре выпустил.

Однако война порождала и другие проблемы. Русские войска при отступлении не повторяли варварских методов немцев и австрийцев — опустошения земли, угонов населения. В мае 1915 г., после Горлицкого прорыва, генерал-губернатор Галиции Бобринский издал приказ: «Не должно быть допускаемо уничтожения сельских построек, не мешающих действию войск, также строго карать грабежи и насилия… Объявлять жителям, что неприятель непременно соберет в свои ряды всех мужчин в возрасте от 18 до 50 лет, и потому желательно добровольное своевременное выселение». Уходить с русскими предлагалось лишь желающим. Но русины уже знали, как отыгрываются на них австрийцы, многие предпочли спасаться на востоке.

О зверствах оккупантов знали и российские граждане. Массами уходили жители Польши, Волыни, Западной Белоруссии, Литвы. Таборы беженцев запрудили все дороги. Генерал Гурко писал: «Никакой ужас битвы не может сравниться с ужасным зрелищем бесконечного исхода населения, не знающего ни цели своего движения, ни места, где они могут отдохнуть, найти еду и жилище… Только Бог знает, какие страдания претерпели они, сколько слез пролито, сколько человеческих жизней было принесено ненасытному Молоху войны…» Этих людей надо было где-то размещать, кормить. Особенно страдал транспорт, и без того перегруженный военными перевозками. Только под жилье беженцев было занято 120 тыс. товарных вагонов, запасные пути на больших станциях превращались в городки на колесах.

Беженцы разносили эпидемии. Тяжелые бои увеличили поток раненых. А множество госпиталей из западных районов пришлось эвакуировать, число коек сократилось на 30 тыс. Царь повелел отдать под лечебные учреждения свои дворцы, монастырские здания. Создавались частные, городские госпитали. Продовольствия и товаров первой необходимости в России хватало в избытке — она же сама их производила, а война перекрыла экспорт в другие страны. Но транспортные трудности вызывали «недохваты» — где-то не стало одного, где-то другого. А торговцы смекнули и принялись устраивать «недохваты» искусственно, чтобы поднять цены. Власти пытались бороться с этим, устанавливали твердые таксы. Но в таких случаях товары прятались и продавались дороже из-под прилавка.

Это злило народ. Накладывалось и недовольство по поводу поражений. Обыватели не понимали, что же происходит? Побеждали, наступали, и на тебе! От раненых, от приехавших в тыл офицеров узнавали, что нет боеприпасов. Возмущались: как же так, почему не заготовили? От раненых разносились страшные подробности, часто преувеличенные — эта закономерность хорошо известна, раненые всегда склонны сгущать краски, им невольно хочется вызвать сочувствие. А думская «общественность» и либеральные газеты подогревали настроения.

В одну дуду с либералами дудела вражеская агентура. Распространялись слухи об измене в верхах. Дескать, «немка-царица» продает Россию через Распутина. Александра Федоровна и впрямь родилась в Гессене, но германские княжеские дома поставляли невест для всей Европы. Императрица росла и воспитывалась у своей бабушки британской королевы Виктории — точно такой же «немки». Своей настоящей родиной она считала Англию, до конца жизни говорила не с германским, а с английским акцентом. А в России Александра Федоровна искренне прониклась Православием, стала настоящей русской царицей. Вильгельма же по личным впечатлениям считала хамом и тупицей. Но какая разница? Главное — подорвать доверие к власти, вызвать смуту.

В июне произошел «немецкий погром» в Москве. Начался, вроде бы, с патриотических выступлений, но кто-то услужливо запустил толпу на винные склады. Она перепилась, разнесла 732 «немецких» магазина и представительства фирм. Массу подзуживали требованиями постричь царицу в монахини, казнить Распутина, а царю отречься, передать власть великому князю Николаю Николаевичу. Вспыхнуло 70 пожаров. Пострадало свыше 500 человек, несколько десятков погибло — в основном своих же, русских, от перепоя и в драках. Полиции не хватило, пришлось вызывать войска, стрелять по разбуянившейся толпе. 12 человек было убито, 30 ранено. Но фирмы, действительно сотрудничавшие с Германией… не пострадали. Они давно уже были внешне «русифицированы».

Широкое привлечение к снабжению армии промышленников и общественных организаций быстро дало плоды. Всего за месяц работы Особого Совещания поставки снарядов увеличились вдвое. Но «патриотизм» деловых тузов был весьма своеобразным. Все ВПК и Земгоры стали сытными кормушками, и дорвавшиеся до них деятели крупно наживались на посредничестве. Скажем, 3-дюймовая пушка, произведенная на казенных заводах, обходилась государству в 7 тыс. руб., а через ВПК — 12 тыс. Поэтому столь резкое повышение выпуска снарядов не было каким-то чудом. Их всего лишь придержали, пока не были приняты новые условия и не поднялись цены.

Но ведь размещением заказов и распределением сырья тоже стали ведать ВПК, и ресурсы направлялись в частный, а не в государственный сектор. Барыши промышленников на поставках достигали 300–1000 %. Изначально капитал Земгора составлял 600 тыс. руб., собранных по подписке — а теперь земцы требовали деньги от государства и довели свой бюджет до 600 млн., уже не частных, а казенных. Они занимались тем же посредничеством, и оклады земских чиновников были в 3–4 раза выше государственных. Причем все организации настаивали, чтобы правительство не лезло в их дела. Огромные средства текли через них совершенно бесконтрольно. «Общественики» поднимали грандиозные скандалы против «бюрократических барьеров» — попыток проверить их. Вставали в оскорбленные позы: они из лучших чувств спасают страну, а им не доверяют!

Правда, это было общим явлением во всех воюющих государствах. Предприниматели гребли сверхприбыли и в Англии, Франции, Германии, Австрии. Французские производители металла за год увеличили барыши вчетверо. А коррупция на Западе вообще была легальной — и во Франции, и в Англии считалось нормальным, когда чиновник, распределявший заказы, входил «в долю» с бизнесменами, которых он облагодетельствовал. Иностранцы очень удивлялись, почему русские военные представители с гневом отвергают подобные предложения.

Но в России была и своя специфика. Промышленники, банкиры, торгаши рассчитали, что государство и армия попали в зависимость от них. А значит, можно нажать на власть. «Общественными» лидерами выступали они же или их клевреты. К царю стали подкатываться: дескать, они всей душой готовы помогать, развивать сотрудничество, но надо бы пойти на ответные уступки. Николай Александрович согласился. Ради нормализации отношений убрал из правительства тех, кого особенно возненавидела «общественность» — министров внутренних дел Маклакова и юстиции Щегловитова, обер-прокурора Синода Саблера. На место Сухомлинова назначил любимца Думы генерала Поливанова.

Ничего хорошего из этого не вышло. На нового министра внутренних дел Щербатова покатились такие же бочки, как на Маклакова. А Поливанов и вправду стал своим человеком в Думе, в ВПК (он был своим и в масонских кругах), ему было легко договариваться с Гучковым, Коноваловым, Родзянко. Но вдобавок ко всему прочему, он оказался весьма энергичным человеком. Сразу принялся вытворять глупости. На фронте большие потери? Поливанов взялся один за другим проводить призывы в армию. Хотя оружия не было. В тылу стали разрастаться запасные батальоны. Без винтовок их нельзя было обучить, послать в действующие войска. В окопах был на счету каждый боец, а в тыловых городах собралось полмиллиона солдат, сидели в казармах, занимались строевой, дурели и злились от такого времяпровождения.

Недостатки в снабжении? О, Поливанов и это готов был решить. Приказал интендантству заготовить в Сибири колоссальное количество мяса. Понукал, подгонял, а когда привезли в Петроград, не хватило холодильников, мясо протухло. И сам же Поливанов перед думцами объявил собственное безобразие «спланированной немецкой акцией», прозрачно намекая на некую «немецкую партию» во власти. В правительстве он поставил себя на роль чуть ли не представителя Думы, создал оппозицию против премьер-министра Горемыкина и министра внутренних дел Щербатова.

А у правительства и без того был хлопот полон рот: транспорт, снабжение, хозяйство. Война требовала и денег, каждый день обходился в десятки миллионов. До войны у России было два основных источника бюджета — экспорт зерна и винная монополия. Но Босфор закрылся, и экспорт пресекся. Винная монополия рухнула с введением сухого закона, доходы потекли не в казну, а в карманы тайных продавцов спиртного. А зарубежные банкиры кредитов не давали. Американский олигарх Шифф на полную катушку развернул кампанию против «русского антисемитизма». К ней подключились те самые силы, которые в 1912 г. постановили «ставить Россию на колени»: видный американский сионист Луи Маршалл, британский банкир Мильнер, Ротшильды и т. д.

Факты брались любые. Например, в армию попадало изрядное число евреев из далеко не бедных семей, «подмазывали» кого нужно, оседали писарями в тыловых штабах, работниками складов, санитарами. В свою очередь, помогали пристроиться соплеменникам. Где зацепился один, постепенно скапливалось все больше. Были случаи, когда таких тыловиков ловили на революционной агитации. Командование обратило на это внимание. Пошли приказы, требующие поставить евреев в равные условия с другими солдатами, отправлять на передовую. Вот вам и факт — угнетают, преследуют!

А на театре боевых действий многие евреи сочувствовали Германии и Австрии, предпочитали после войны очутиться в их подданстве. По возможности подыгрывали, был разоблачен ряд шпионов. Когда немцы и австрийцы возвращали селения, евреи доносили, кто из местных жителей дружески встречал русских, этих людей вешали или расстреливали. В результате Верховный Главнокомандующий распорядился выселить евреев из прифронтовой полосы. А там, где они остаются, назначать заложников, отвечающих за лояльность своих общин. Впрочем, термин «заложники» был неточным. Их никто не сажал и не казнил. Они давали лишь подписку о невыезде, а в случае каких-либо враждебных акций их должны были (теоретически) арестовать и сослать. Да и тех евреев, которых выселяли от линии фронта, отправляли вовсе не в пустыни и не в Сибирь, а в восточные районы Белоруссии и Украины.

Ну а в мае 1915 г. на восток хлынули беженцы, размещать их было негде, как же тут возиться еще и с евреями? Все приказы о их выселении были отменены. Тем, кого уже выселили, разрешалось вернуться обратно, хотя бы и за линию фронта. Но отмены распоряжений западные финансисты как будто «не заметили». Продолжались бури возмущения. Были задействованы и соответствующие круги внутри России. А к «угнетенной нации» принадлежала львиная доля российской адвокатуры, банкиров, владельцев газет, тузов торговли. При Думе была создана «Коллегия еврейских общественных деятелей» под руководством А. И. Браудо. Он считался «дипломатическим представителем русского еврейства», поддерживал связь с зарубежными центрами. «Коллегия» организовала «информационное бюро», оно ухитрялось доставать даже секретные военные приказы.

Собранные этим бюро «Документы о преследовании евреев в России» были впоследствии опубликованы, с ними может ознакомиться любой желающий. И любой может убедиться — там нет ни одного факта реальных преследований. Фигурируют такие документы, как, например, приказ командира ополченской дружины не покупать для солдат карамель местечкового еврейского производства, сделанную из суррогатов и вредную для здоровья. Но для заказчиков и этого хватало! «Информацию», которую наскребла «Коллегия», раздувала западная пресса. В июле министр финансов Барк развел руками перед правительством — пока не будет решен «еврейский вопрос», «западный рынок закрыт, и мы не получим ни копейки». Что ж, правительство пошло на демонстративные уступки. 17 августа 1915 г. совет министров отменил пресловутую «черту оседлости» — хотя она была уже чисто формальной, с ней давно никто не считался. И что дальше? А ничего. Этого шага тоже «не заметили». Вопли насчет «антисемитизма» ничуть не ослабели.

А отечественные либералы в разгар отступления пришли к выводу, что теперь-то настал момент вообще перехватить власть. «Артподготовку» начали газеты, обрушились вдруг с ожесточенной критикой правительства. Министр земледелия Кривошеин недоумевал: «Наша печать переходит все границы не только дозволенного, но и простых приличий». Указывал, что она заняла «такую позицию, которая не только в монархии — в любой республиканской стране не была бы допущена, особенно в военное время. Сплошная брань, голословное осуждение, возбуждение общественного мнения против власти, распускание сенсационных известий — все это день за днем действует на психику 180-миллионного населения». Ему вторил премьер Горемыкин: «Наши газеты совсем взбесились. Даже в 1905 г. они не позволяли себе таких безобразных выходок, как теперь… Надо покончить с газетным враньем. Это не свобода слова, а черт знает что такое…»

Но оказалось, что правительство не в состоянии покончить с газетным враньем! При конституционных реформах 1905–1907 гг. политическая цензура была отменена, а военная действовала в соответствии с законом и утвержденными циркулярами, освобождающими «военных цензоров от просмотра печатных произведений в гражданском отношении». Да и сами цензоры были прапорщиками военного времени из студентов, адвокатов, и по большей части сочувствовали либералам. После «артподготовки» последовала и атака, 29 июля открылась сессия Думы. Теперь уже и депутаты, и газеты хором соревновались в нападках. Хватались за любой предлог. Снова вспоминали «еврейский вопрос», «польский вопрос», протестовали против «преследований» униатов (русофоба Шептицкого выслали из Львова в Киев), поднимали болезненную для обывателей тему дороговизны.

Главной темой, естественно, становились военные неудачи. Мешали с грязью Алексеева, Ставку. Популярного Николая Николаевича не задевали, но объявили полными бездарностями его помощников Янушкевича и Данилова (хотя как раз летом 1915 г., спасая армию, они проявили себя с самой лучшей стороны. А что касается «бездарности», то повоюй-ка без оружия и боеприпасов). Добавлял истерики военный министр Поливанов. Делал перед думцами и «общественностью» громогласные заявления, что неприятель «не встречая почти никакого сопротивления», идет на Киев, Петроград и Москву, и «трудно надеяться на приостановку победного шествия немцев». Патетически восклицал: «Уповаю на пространства непроходимые, на грязь невылазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя Святой Руси!»

На Кавказе дела обстояли успешно — но нет, доморощенные стратеги доказывали, что именно там победы не нужны. Причем тон задавали грузинские меньшевики Чхеидзе, Церетели и пр. С пеной у рта вопили, что наступление в Закавказье «чересчур опасно», и вообще оно вызвано только «армянскими домогательствами». Им вторил Поливанов, мудро рассуждал: «В самом деле, куда мы там, с позволения сказать, прем?» «Как бы не было катастрофы!»

В целом же подразумевалось, что поражения — результат «отсталости» России, пороков «царизма». Значит, у власти нужны новые люди, нужны реформы. В августе представители нескольких либеральных фракций сформировали Прогрессивный блок. В программу напихали все что можно, абы было «прогрессивнее»: обновление всей администрации, освобождение политзаключенных и ссыльных, разрешение нелегальных партий, решение «польского», «еврейского», «финского», «украинского» вопросов. А главное — создать «правительство общественного доверия» (оно же «ответственное министерство»), которое было бы подотчетно Думе и состояло из «народных избранников». Читай — из самих прогрессистов. И уж они-то, в отличие от царского правительства, смогут «организовать сотрудничество всех граждан», приведут страну к победе.

«Утро России», газета финансовых и промышленных магнатов, 26 августа даже опубликовала список желательного правительства во главе со Львовым. И требования «ответственного министерства» посыпались со всех сторон — от прогрессивной фракции Думы, от Московской городской думы, Биржевого общества, Старообрядческого съезда, Московского ВПК, Яхтклуба, Объединенного Дворянства… Правда, за многочисленными вывесками стояли одни и те же фигуры: Гучков, Рябушинский, Коновалов, Львов, Челноков, Терещенко и еще десяток-другой. Они выступали то в статусе депутатов, то предводителей старообрядцев, биржевиков, яхтсменов. С правительством «общественность» уже перестала считаться, отовсюду ему кричали «долой», и министры подали коллективное прошение об отставке.

Впоследствии сами либералы и их зарубежные покровители внедрили версию о «гибельном упрямстве» царя — дескать, не пошел вовремя на реформы, вот и случилась катастрофа. Разумеется, это грубая подтасовка. В 1917 г. к власти дорвались именно те лица, которые тянулись к ней в 1915 г. Они осуществили те самые реформы, которые предлагали раньше. Но привели Россию страну не к победе, а к развалу. Да и царь помнил, как навязали ему реформы в октябре 1905 г., какие бедствия это вызвало в стране — хаос, разброд, революционный взрыв, еле-еле сумели выправить ситуацию «контрреформами» Столыпина. Отставку министров Николай II отклонил, а претензии прогрессистов отверг, высочайшим повелением резко поставил на место обнаглевших купцов и фабрикантов.

Ох как они взвились на дыбы! Угрожали, что в защиту «избранников» поднимется народ, начнутся забастовки. Рябушинский призывал «объявить ультиматум о немедленном принятии программ прогрессивного блока и в случае отказа — приостановить деятельность всех общественных учреждений, обслуживающих армию». Пояснял: «Нам нечего бояться, нам пойдут навстречу в силу необходимости, ибо армии наши бегут перед неприятелем». Но это выглядело слишком уж грязно — ставить ультиматум, что «общественность» оставит войска без оружия. Тут и военные, и свои же рабочие могли крепко всыпать. Ограничились тем, что выработали петицию к царю: «После тяжелых военных поражений все пришли теперь к выводу, что так продолжаться не может, что для достижения нашей победы необходима скорейшая смена существующей власти». Попросили об аудиенции, чтобы вручить обращение. Но государь занял твердую позицию. Принять прогрессистов отказался, 15 сентября подписал указ о роспуске сессии Думы и пригрозил вообще разогнать ее. Оппозиция сразу поджала хвосты. Никаких волнений не случилось, народ не проявил желания вступаться за «избранников». Первая атака на власть захлебнулась.