Манифест одинокого существа

Может иногда показаться, что догадываешься, зачем Бог создал человека. Для этого надо успеть погрязнуть в одиночестве и почувствовать, как в этом одиночестве иссякает способность радоваться Творению.

Первую собаку мы завели вместе с сыном, и я ни разу не испытала даже мимолетного раздражения в отношении нее. Пес действительно замечательный, но даже когда сей Яша слизывал сопли со стен лифта, я не способна была на него рассердиться. Шурик завелся сам, когда я уже жила одна. Это совсем другое дело. Мне некому показать, что он мил, и он не так мил.

Есть масса преимуществ у одиночества. Но трудно любить что бы то ни было. За что любить Творенье? Течет река. Берега неподвижны. География. Геометрия. Гармония. Норма. Но никакой эмоции. Другое дело, если двадцать лет назад вам в этой реке сводило от ледяной воды пальцы, когда вы полоскали ползунки и распашонки, – тогда тепло в душе обеспечено и посейчас.

Ранний Бог, если можно так сказать, творил и наслаждался совершенством Творенья. Он был одинок, но полон творческих сил. Именно в этом смысле «одиночество и свобода» – Божий Дар. Боюсь, что поздний Бог потому и умолк, что сочетание одиночества (человек не сумел, в целом, его развеять) и ответ-ственности за подопечных – это тяжелый груз. Может быть, и не «разбитых надежд», это слишком глупо, но придавить может хоть Кого. Много ли толку Богу, если Его даже кое-как поймут и даже пожалеют антропоморфически. Ведь жаль даже поля и леса, простирающие свои невостребованные возможности у подножья Небес. Ну вырубят, ну вытопчут, ну снегом занесет.

В самом деле, невозможно бесконечно наслаждаться и умиляться даже слоненком, которому прописан «детский Панадол», если смотришь на него один. Нужен, нужен, конечно, человек, чтобы с ним перемигиваться в особо значимых местах и в особо патетические моменты. Вот искусство, кстати, которое паразитирует на акте творенья, – заменяет второе существо. Им становится автор. Собственно, в произведении искусства уже заключена эмоциональная поддержка зрителя, читателя, слушателя. В лучших случаях это поддержка – от Бога.

Бог создал Адама, но этого мало, сколько можно перемигиваться с этим дураком. И пошло-поехало. Пришлось создавать ему Еву, чтобы он с ней перемигивался, а Бог бы оценивал, как они там способны оценивать. Но уже тут все вышло из-под контроля. Как говорит любимая подруга: «Со вторым человеком вообще сложно».

Любовь – это всего лишь искренняя положительная реакция на факт существования объекта. Поэтому ответственность мешает любить, она мешает положительной реакции быть искренней. Ответственность порождает одиночество. Аминь.

 

Превращение

Я превращаюсь в домашнее животное. Это вовсе не такое страшное и выматывающее воображение превращение, как в одноименном сочинении Ф. Кафки. Это наоборот – смешно, но все равно приоткрывает суть механизмов нашего способа существования.

Я вдруг заметила, что мой образ жизни, по крайней мере вечером, полностью соответствует поведению моих кошек и отчасти даже собаки. Придя с работы (в отличие от них бедных – я бедная все еще хожу за добычей), я по быстрому выгуливаю собаку, меняю кошачьи горшки – они тоже начинают функционировать при моем появлении, кормлю всех основательно, потом ем сама, если есть что, а то и наедаюсь чрезмерно не от голода, а так, по инерции служения или, как они – от безысходности, и мы все ложимся ласкаться, дремать, работать лежачими домашними животными. Одна из моих кошек обязательно, хоть раз в день нуждается в том, чтобы пососать левый рукав моей одежды, приходится одеваться дома с учетом этого. Рукав должен ей нравиться (предпочтительна шерсть) и быть достаточно плотным, чтобы она, попутно меся мою руку, не впивалась когтями в мою кожу (на самом деле, левая рука у меня исколота, как у наркомана). Кошке это абсолютно необходимо, выразительные средства, которые она использует, чтобы объяснить, чего ей надо, можно смело приравнять к словам. (Вообще язык их пластики и издаваемые ими звуки мне гораздо понятнее аналогичных приемов, к примеру, клоуна-триумфатора Полунина). Я прекрасно знаю об этой ее потребности, значит, я ее буквально ощущаю и она становится как бы уже моей проблемой и моей потребностью. Когда кошка дорывается до заветного левого сладкого рукава, она начинает оглушительно мурлыкать и храпеть, как мужик. Так минуты три-четыре, потом почмокает и уходит спокойно спать. Дело сделано. Могу ли я считать, что это было не мое дело?

Вообще при размещении на тахте всей нашей команды имеет место некоторая традиционная борьба, конкуренция за доступ к моему телу. Правда, борьба очень мирная, спокойная, без грязных технологий. Рита рвется естественно к рукаву, Валя, который тоже не прочь помесить где-нибудь поближе к моей душе, может временно, пока не освободилось место привалиться грузно к ногам, а Дусенька обязательно норовит взгромоздиться прямо на меня – на грудь, живот, спину или бок, в зависимости от моей позы. Правда, в отличие от вышеназванных тяжеловесов, она маленькая и относительно легкая, так что висит просто где-нибудь как пиявка.

Шурик в качестве жесткой собаки просто лежит рядом, при нас, периодически он подходит понюхать нас, потрогать лапой, предложить свои услуги – поиграть, может сбегать в прихожую полаять на лифт и победоносно вернуться к нам, но не более. Верховодят кошки, а управляю я.

Смотреть же телевизор – это аналогично тому, как просто для порядка караулить мышку около ничего не обещающей щелки. Прошлой ночью поймала настоящую целую крысу – посмотрела случайно фильм Иоселиани, о котором даже ничего не слыхала раньше. Второй день перевариваю, вспоминаю подробности и продолжаю ощущать его дух. А перед этим, не веря в возможность настоящей удачи, можно считать – резалась в пластмассовую штучку, которую надо оторвать, чтобы открылась бутылка с растительным маслом, любимая игрушка любимого кота, – а именно, посмотрела дурацкую и прелестную комедию с Бандерасом, тоже получила массу удовольствия.

А так – мы одновременно меняем положение, переворачиваемся всем здоровым коллективом, я тоже стала ложиться поперек тахты и сворачиваться клубком, мне кажется, что так я вытягиваю нужным образом позвоночник, чтобы меньше болела спина. А посмотреть со стороны – группа домашних животных разной величины и породы.

Вы скажете – так это у тебя просто-напросто депрессия. Конечно, депрессия, никто и не спорит и не ищет других объяснений. Одна знакомая как-то раз сказала мне очень искренно и очень грустно: «Я так устала!» Ну, в смысле – вообще. Я ее долго увещевала, что так говорить не надо, это раздражает людей и обижает. Она, видите ли, устала, значит все кругом в чем-то там виноваты, не выполнили свою долю трудов, навалили, воспользовались. Нет, говорю ей, об усталости говорить никак нельзя, надо просто считать и, если уж так необходимо, говорить – у меня депрессия. То есть, это моя личная депрессия и все, никаких претензий ни к кому.

Меня только вот что, на самом деле, беспокоит: у них, моих бедных кастратов, исполненных любви, – тоже, небось, депрессия…

Однако постановка диагноза – это так, побочный продукт более глубоких размышлений и выводов, к которым можно придти, анализируя свое превращение. Каждый, кто неравнодушен к проблемам другого близкого живого существа, частично в него превращается, проникаясь его проблемами как своими. Я живу с кошками и собакой и превращаюсь поэтому в них. Когда люди внимательно и целенаправленно живут друг с другом, не просто заселяют с гвалтом одну территорию, они тоже превращаются друг в друга. Таков закон – круговорот жизненных интересов в природе. Если же человек живет совершенно один, во что он превращается? В свою работу, в телевизор, в компьютер, в кухню, в диван, в собственное чучело?

 

Опыты и эксперименты

Вот настоящий В. Ерофеев сетовал еще в конце 60-х в своей бессмертной поэме, что де нынешняя молодежь совсем не хочет ставить опыты на себе, ну, типа того, проснусь после такого количества и качества или не проснусь, не дерзает, одним словом.

Да это, собственно, несмотря на сногсшибательное обаяние автора, – ни что иное, как вечное представление о пресловутом «нынешнем» поколении на наш слегка новый старый взгляд. На самом деле все ставят опыты на себе, вернее, все мы – подопытные. Однако лишь единицы пытаются обернуть дело так, будто они сами расписывают эксперимент, будто бы свою собственную проверяют гипотезу, идею, будто на свой вопрос пытаются получить ответ. Эти единицы являются в полном смысле слова естествоиспытателями. В отличие от ученых, которые всю жизнь списывают друг у друга, компилируют, хитрят и изворачиваются как могут, попав волею судьбы в сферу преднамеренного и планового однобокого изучения законов бытия. Но и ученых-то подлинных за всю историю науки – единицы. И это, безусловно, лишь те, кто, так или иначе, ставил опыты на себе. Ну, выпил, например, культуру холерного вибриона и запил соляной кислотой. И доказал. И даже жив остался – ибо прав был онтологически!

А люди в целом так падки на всякую остренькую лжеинформацию… Это ведь только кажется им, а скорее даже, это симулируют они сплошь и рядом, что им, видите ли, нужно все знать, владеть ситуацией. Чтобы, дескать, разобраться, а в чем там разбираться? Все это типичные жалкие отговорки тех, кто увяз, погряз, не в силах соскочить. Разобраться… Знаем, знаем. Колоться, чтобы разобраться, в чем кайф кайфа, достичь зловонного уровня правящих бал, чтобы узнать, каким образом нами управляют. Все эти исследования – лишь сопутствующие товары порока. И больше ничего. Любое разоблачение на самом деле – та же реклама, пропаганда и проч. И каждый охвачен этим злом в меру своей испорченности. Вот я, например, не пью, не курю, не ширяюсь и т.д. Но кроме множества других грехов я, как на рельсах, физически неспособна соскочить со своего слабо порочного, но порочно слабого пути. И я туда же. Я буду убежденно доказывать кому-нибудь, кто подвернется и не увернется, что сказать «загаженный» вместо «засранный» – пошло и неточно. И вообще, сквернословие, общепринятое сквернословие отражает нашу нынешнюю жизнь, эпоху, цивилизацию. Только язык и живет при любых обстоятельствах. Именно поэтому материться, так сказать, разрешается – по техническим причинам. Будто когда-то отчаяние и остервенение не пронизывали бытие и не служили отражением основополагающей нестерпимости жизни.

В том-то и дело, что внутри каждого порока имеется мощнейшая опорная структура, придающая ему устойчивость и включающая не только «низость» во всех смыслах центра тяжести, но и обширную службу пиара, хитрейшие, как у вируса какого-нибудь, механизмы внедрения и т.д. и т.п.

Все это не новость. Совсем. Но вот этот способ, который каждый сам выбирает для себя, это оправдание обязательное своего участия, участия как элемента чуть ли не образования… Такая это, иногда покажется, – гадость, слабость, низость. Нет никакой действительной нужды ковыряться в помойке. Это порок. Нет и бедности такой, чтобы единственным выходом было копаться в блевотине. Согласие на участие во зле жизни – личный вклад в это зло, не более, но и не менее. Есть один несомненный и достойный способ борьбы – неучастие. Но неучастие – осознанное или инстинктивное? Априорное или достигнутое на основании опыта? Если исходить из того, что «раскаявшийся грешник дороже праведника», то получается, что на основании опыта – все же будет поувесистей. А тогда вновь хитровато торжествует опытное хозяйство, расползшееся по всей земле, выработавшее у своих адептов толерантность к ладану, более того, – сами знаете…

И все же, кто из нас действительно не уважает в большей степени тех, кто прошел огонь, воду и медные трубы, нежели всей подлинной жизни по существу избежавших. Да и кто может поручиться, что эти, последние, все равно не побывали в укромном кабинете и не были склонены к сотрудничеству, пусть даже и фактически не состоявшемуся, не являются злостными онанистами, ну и так далее. Остаются только святые, отшельники, ибо даже юродивые могут оказаться осведомителями – запросто, хоть эта идея и отдает сюжетом советской комедии.

Опыты, опыты… В голодные и свободные начальные 90-ые годы нашей славной истории мне пришлось, хватаясь за любой шанс заработать на жизнь, поучаствовать даже в составлении базы данных по боевым отравляющим веществам на французском языке, которого я практически совсем не знала, а компьютер только видела на чужих столах. Кстати, справилась весьма успешно и в срок. Но речь не об этом отнюдь. Интернета никакого у нас на работе еще не было, пришлось ехать в какой-то международный центр, где переквалифицировавшиеся вовремя дяденьки за очень умеренную плату скачивали всю имеющуюся в мировом сундуке информацию по интересующему вопросу. Первый раз они записали мне на пару дискет сведения об иприте на английском, естественно, языке, из имеющихся уже баз данных и пообещали, что только читать это мне придется месяца два. Плохо знали матерей-одиночек-энтузиасток. Я читала, переводила, вникала, осваивала, – все одновременно. И вдруг мне попалась довольно-таки современная статья, в одном из самых престижных научных журналов мира, посвященная, казалось бы, всего-навсего, метаболизму иприта в организме. Ну, там, для непосвященных, нечто о том, как быстро и на какие штуки он распадается, как долго циркулирует в крови в неизменном виде, да как быстро, с мочой, калом или выдыхаемыми парами и в каких ипостасях выводится из отравленного организма.

Так вот, опыты эти проводились в 90-е годы 20-го века на терминальных раковых больных, которым жить осталось по представлениям врачей приблизительно часа 72, по-простому – за три дня до предполагаемой смерти. Иприт им вводили внутривенно.

Я уж не говорю, что никакой научной ценности такие опыты не имеют, ибо в такой ситуации ни одна система организма, в том числе выделительная, не работает нормально и никаких, следовательно, сведений, годных для выводов об отравлении относительно здорового персонажа, типа солдата, не несут.

Я, признаюсь, была потрясена фактом проведения такого рода исследований и спокойной публикации полученных результатов. Изучали не больного, пусть даже и безнадежного, а иприт.

В чем же суть прогресса? Вероятно, ответив на этот вопрос, можно снять все или почти все остальные. Легче, конечно, по-пробовать перечислить, что в человеке и в человеческой жизни остается неизменным, неизбывным, неизбежным и т.п. Выражаясь только что вышедшим из моды языком – двойные стандарты. Мы и они. Они – материал для нашего, я уж не говорю даже, благоденствия, – Познания. Но ведь это всегда маячило и проглядывало сквозь любое, хоть даже совсем мелкое бытовое наблюдение. Всегда пугал и останавливал мысль вопрос – неужели одни являются наглядным пособием, а другие учатся уму-разуму? Сам себя зачисляет человек в ту или иную группу или зачислен волею судьбы? Детские вопросы, следовательно, и ответа ждать – инфантилизм.

 

О свободе

* * *

Я не стану, конечно, даже упоминать, например, радиостанцию «Свобода». Это было бы невыносимо – любое суждение. Мне как жителю своей микроэпохи о свободе больше всего говорит слух о том, как «наши» схватили Свóбоду и держат его в своих застенках. Т.е., буквально – некий инцидент, частный случай, да еще обязательно – с неправильным ударением. В моей юности одна моя сослуживица говорила, что дабы стать настоящим специалистом-профессионалом в своем деле, необходимо какой-нибудь ключевой термин произносить с неправильным ударением.

Серьезные же философские ритуальные танцы вокруг понятия свободы всегда изумляли безнадежным, как море, объемом и таким же бесконечным прибоем равномерных доводов благоразумия, когда одни слова объясняются другими, ничуть не более очевидными. Вообще же, мудрость (философия все-таки!), если она есть, – либо мгновенна, либо бесконечна и тогда абсолютно незаметна. Но долдонить, как метро копать, о свободе, – тут поневоле тик наживешь.

* * *

Пилот Дэниэл Лиф объясняя от имени некой комиссии, как так получилось, что натовцы шарахнули по колонне с албанскими беженцами из Косова, сказал: «Мы несовершенны, но мы и не стремимся к совершенству, мы – говорит – только стремимся сделать все необходимое и попытаться избежать нежелательного». Сначала я подумала – пилот, а какой умный. А потом сразу подумала – а почему нельзя жить в соответствии с этими же принципами, но не бросаться бомбами? Откуда так точно известно, что это и есть «необходимое»? Почему нельзя стараться, не пользуясь смертоносным оружием? Что это? Затмение? Не понятно. Ясно только, что очень полезно после первой мысли думать вторую. (Цивилизация такая, все одноразовое – мысли, шприцы, пеленки… И права человека, видимо, надо защищать у первого попавшегося, а то что при этом страдают права следующего и то, что, восстанавливая одно право, лишают всех остальных, – не помещается в одноразовом сознании).

А за несколько дней до этого натовский генерал говорил так: «Он сбросил эти бомбы, как это должен был сделать пилот свободной демократической страны». Я не поверила своим ушам, но потом по другим каналам это повторили еще несколько раз. Может, переводчик плохой?

А тут слышу как-то, счастливчик Газманов поет: «Россияне, россияне, пусть Свобода воссияет, заставляя в унисон стучать сердца!!!». Какой же такой свободы мы так алкали долгие годы – той, которая разрешает самим вершить Божий Суд и пулять бомбами куда необходимо, или той, которая заставляет, да еще и в унисон?

А в метро я видела надпись от руки поверх какой-то рекламы: «НАТО! Хуйните по Ростокино-Лада». Наш народ как всегда на высоте – и по глубине понимания происходящего и по краткости изложения. О, брат краткости! О вечно живой! Что будет с твоими носителями?

* * *

Чего только мы ни произносим в начале жизни, в любом начале. Все правильно говорим, но в каком-то необязательном наклонении, как бы ощущая и в одном лишь легкомыслии воплощая – свободу выбора. Выбираем-то мы несвободно, конечно, а бесшабашность этакую ощущаем, вертя молодой шеей, тряся кудрявой головой. И только эта бесшабашность свидетельствует о предполагаемой свободе. Мол, знаем все, что и как будет, но это еще – как пойдет, мы-то еще вот они, как еще этой неумолимости зададим, если – неизвестно что. Вот именно, не на наши волевые деяния в этой все же как бы неопределенности будущего, а на какой-то дурацкий колпак Неизвестно Чего – расчет. Пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что, – вот что нам нравится и даже как-то интеллектуально льстит с самого детства. Да и тем, что сказками так умело пользуются именно в детстве, в начале жизни, – очень много сказано. Там смерть – на каждом шагу, но чаще всего обратимая, живая и мертвая вода, волшебное слово и проч. Волшебность жизни, фантастичность, – это все атрибуты начала. По мере продвижения отцветают райские сады, выпадают павлиньи перья, наступает поздняя безлистная осень трезвости. Все больше места занимает пустота, уставленная ловушками, которые не грозят в будущем, а защелкнулись в прошлом. Возникает наконец свобода от задачи – новая простота, не та, с которой сказочно разрешались в воображении все проблемы, а та, которая обнажает их суть. Вот это и есть та простота, что хуже воровства. Но лучше лжи.

* * *

Когда мы успели так самозабвенно пристраститься к мирной жизни? Ведь история – это в сущности история войн. Битва при… Надо только помнить, в каком году и кто победил. Короче, играть в войнушку, ходить в заскорузлых портках, быть хемингуево немногословным, верить в концепцию миротворческой операции, предотвращать гуманитарную катастрофу бомбами, – это даже не кайф (хотя кайф – необходимый элемент жизни как способа существования тел), – это существенная часть человеческой функции. Другое дело, что при этом говорят. Те, кто это делает, и те, кто протестует. Единственно, что можно считать абсолютно доказанным с помощью коллективного опыта человечества – это полное отсутствие прогресса в области человеческой сущности. Просматривается биология, зоогеография… Видны истинные побудительные силы, все видно, есть средства для научного анализа, есть мозги для осмысления, но нет другого человека, чтобы жить иначе. Все несогласные – просто шлаки исторического процесса. А активные участники – действующие лица. Это как в лекарстве – действующее начало и наполнитель. Мы чувствуем, думаем, говорим, но мы – наполнитель исторического процесса. Только если вылезти из кожи вон и создать предмет искусства, например, – только тогда можно приблизиться по значению к тем, кто играет в войнушку, кто тупо, несовершенно, безмозгло, но – действует: поднимает в воздух машину, нажимает на спуск и т.д. и т.п. Таков, видимо, инстинкт – не важно как, но надо оставить след, чтобы войти в историю. Очень явно создать или очень явно разрушить. Короче, – наворотить. Все это было ясно умам так давно. Возьмите Герострата…

 

Права человека от Мороза Ивановича

Меня всегда мучило своей загадочностью это понятие – права человека. Когда мы только об этом услыхали, это было не более, чем новости из космоса, что, мол, где-то там на неопасном расстоянии пролетает комета «Декларация Прав Человека». А потом уже прошел халтурно-фантастический слух про Нашего в этой связи. И появилась в сознании картина, вернее, картинка происходящего (а ведь, если честно, это очень смешная и замечательная сфера нашего сознания – зрительные образы, порождаемые в нашем вечно детском мозгу неясными слухами, да и любого сорта информацией; так вот, где-то в верхнем левом углу нашего географического представления о мире, нашего полушария – в Хельсинки то бишь – полушарит-полуподписывает эту самую Декларацию-Конвенцию наш неандерталец, причем эта декларация постлана на огромную парадную лестницу, ведущую в Царство Свободы, как ковровая дорожка. А Наш – у подножья и на коленях – просит, чтобы разрешили не объявлять народу, что он подписал).

Ну, что у них там царит декларация – это вполне естественно, билль о том о сем, Биг Бен, статуя Свободы, Декларация Прав Человека, Мартин Лютер Кинг… Нормально. Но нам не только не признались тогда в подписании (чего стараться ради жалкой кучки диссидентов, а остальные все равно не поймут, о чем речь), нам до сих пор никак не понять, что это за такие-сякие права откуда-то взялись у человека. Так прямо, чуть что, спокойно теперь направо и налево говорят «права человека», «права человека» – обыденно так говорят, как будто это что-то вроде водительских прав. Ну, типа, раз ты человек – вот тебе права человека.

А откуда взялись у человека права? Кто их сформулировал и от чьего имени? Уссурийский тигр от имени тамбовского волка, что ли? Непонятно.

Мы воспитаны на сказочке «МОРОЗКО». Все знают, можно не пересказывать. Он там нашей-то героине уж совсем все придатки застудил и все спрашивает, старый садист, – Тепло ли тебе, девица? – а она, наша-то, естественно отвечает, – тепло-тепло, батюшка!!! И таким образом приходит напрямик к светлому будущему. Ну там, всяческие блага и подарки – это, понятно всем, сказочка, но суть-то, суть ее поведения – это как бы Идеал. А за права человека борется мачехина дочка, натурально вопит, вопиет, качает права, говорит в глаза всю правду – мол, застудил, проклятый маразматик, прáва мол не имеешь и т.д. И что же? Сами знаете. Она не только, пока боролась, превратилась в «косточки», но она лишена начисто даже специфического обаяния отрицательных сказочных героев, как Баба-Яга или Змей-Горыныч. То есть, что я хочу сказать, – глубоко не наша эта идея – права человека, как глубоко не наша – мачехина дочка. И нынешние правозащитники, право, очень смахивают на мачехину дочку, главное, они совершенно очевидно чувствуют необаятельность своего поведения, своей стези, и именно поэтому они такие некрасивые, так плохо говорят, короче, – сами свои косточки везут, не верят, что их могут полюбить, а это, как известно, – основа полного провала, как бы непопулярность у «Самой Природы».

 

Ход мыслей

Поняла, нет, не поняла, почувствовала, почему люди кончают собой. Может быть, их в мгновение ока, остро, в полный рост посещает ощущение своего неизбывного, неотвратимого послушания. Всему, всему, всякому, кто скажет что-то твердо. Полнейшая подвластность влиянию. Любому. Будь ты хоть семи пядей во лбу. Комическая и жуткая история тому пример – как диссидент-отсидент-правозащитник Сергей Ковалев проиграл кучу денег наперсточникам. Он, слава богу, закаленный персонаж, не стал стреляться из-за этого. Но сам факт того, как запросто и мгновенно меняется наше хваленое сознание, – потрясает. Как в детском калейдоскопе, раз, щелчок – и узор нашего мира поменялся в корне.

Никаких преград. Одно внутреннее беспокойство, такое, каким мы пренебрегаем на каждом шагу, перед любым практически поступком. И можно оказаться в любой ситуации, если только вы зачем-то, хотя бы даже по ошибке, понадобились на минутку Внешним Силам. Идея сохранения себя и есть идея Бога – по необходимости. Не до метафизики тут, лишь бы не пойти в подворотню с первым встречным делать то, что он скажет. Вот, для чего практически необходимо считать себя уже призванным, уже мобилизованным силами Высшими. Высшие – защита от Внешних, единственная опора личности.

Упустив себя, попустив себе перестать ощущать присут-ствие Высшей Силы, перестав ощущать ее реальность, вы оказываетесь между устрашающим злом и вакуумом.

Личность – это Бог, помещенный в утлые пределы человеческого существа. Бог в темнице. Но Бог остается Богом. А в темнице делается возможным разглядеть кое-что, мрак переходит в полумрак, а то и более того. Одним словом, дышите глубже.

 

Ау!

Я знаю, как надо жить. Надо жить так, чтобы, стукнувшись нечаянно вдруг в быту головой о дверцу шкафа или еще обо что-то такое же обычное, – не орать отчаянно матом, не топать ногами в бессильном гневе, чтобы не обнаруживать самому из-за мелочи, как все неблагополучно и непрочно. Хотя нет, – неблагополучно, но чересчур даже прочно. Потому что никакой силы отчаяние не позволит тут же, так же вдруг – взять и умереть. Но если вы уже живете так, – что же делать. Только не в том смысле, что, мол, ничего не поделаешь, надо жить. Смешно верить своему как бы нравственному чутью, что надо жить дальше. Это нам-то верить, с нашими-то зловещими и бессмысленными механизмами привыкания, когда многим кажется, что невозможно не смотреть добросовестно и бесконечно Санта-Барбару, хотя не все доживут до ее конца, – как уж таким наркоманам постоянства и нескончаемости обойтись без жизни. Пристрастились, не мыслим себе жизни без жизни. А между тем и она надоела и разочаровывает не меньше Санта-Барбары, и все смены ракурсов и все богатство ситуаций так же смешны и убоги, как и там. И фарс, как вечерний мрак, подкрадывается из всех углов.

Вот как, например, было в Белграде. Слава Богу, людей на какое-то время освободили от естественного хода событий, от ответственности за собственную жизнь и собственную халтуру. Их бомбят извне. Казалось бы, адекватная реакция – забраться куда-нибудь поглубже, в подвал. Так кажется от недопонимания специфики нового времени. Адекватной реакцией оказались концерты и ликования на площадях под бомбами, наклеивание себе на грудь знака мишени, то есть – провокация, вызов, шантаж. Шантаж в ответ на шантаж. Основа человеческих отношений вообще. Вылезла основа, как пружина из матраса. Мир снова одряхлел. Подлежит ли ремонту испорченная жизнь? Или ремонтировать будут другие поколения жизнь тоже уже других, других, других? Никогда ответ не приходит вовремя. Только с опозданием. Этот пошлый эксцентриситет и позволяет симулировать поступательное движение.

Надо жить в горах, изолированно, медленно, трудно, ветрено, дождливо, надо очень рано вставать, не выспавшись, а потом досыпать урывками где-нибудь на лугу, и ценить, ценить, ценить все – утро, сырость, сухость, туман, солнечное тепло, укрытие от ветра и свежее дуновение, голод и каждый глоток, все обстоятельства своего жизненного пути и его, наконец, – конец.

Но где тогда поместить рояль, тома гениальных исследований жизни и не менее гениальных ее имитаций. Куда деть потребность видеть дымок и ощущать гарь городской окраины, когда по серой каменистости и запаху детских сказок можно догадаться, что топят углем. Ведь все это – стихи. И наконец, стихи – ведь и про ветер в поле пишется не от ветра в поле, а с похмелюги и в угаре безобразного городского несчастья. То есть, продуктивностью бреда жизни, видимо, все же следует поступиться, если цель – жизнь, а не смерть.

Но вот когда вас начали бомбить извне, это – ура! Обязанность жить поставлена под вопрос, и, оказывается, никто особо и не хотел. Все только ждали, чтобы им разрешили не очень-то жить. «Свобода, бля, свобода, бля, свобода…». Свобода – это только свобода от жизни.

Между прочим, вполне реально докатиться до того, что и пейзаж покажется фарсом. Ах, ах, ах! Фу-ты, ну-ты – море, фу-ты, ну-ты – закат и т.д.

Выдергивается тоненькая жилка – и все теряет смысл. Вольтер в свое время допер, сколь важна и нужна эта «жилка», и сказанул. Многие другие тоже. Но теперь характер момента все же все больше смахивает на осознанный крах Царства Божьего. Дождались, похоже, какой-то формальности типа смерти матери Терезы, не Бога же бояться, и стало уже совсем не стыдно.

Даже то, что нет Бродского в живых, мешает нам понять, узнать, как следует понимать очередной поворот, может быть все-таки, сюжета… Обострение сюжета в конце очередного тысячелетия? И каждый раз оно кажется настоящей агонией. Логика Бытия вышла из-под контроля гения нравственного чутья. И перестала быть логичной в отсутствие соответствующего ума. Ум, ау! И горы, в которых следует долго и правильно жить, отвечают – ау, ау, ау.

 

Внутренние дела

При слове индивидуальность мне представляется вытертое плюшевое кресло. Господи! Откуда мне знать, я одна так существую или все внутри себя живут примерно одинаковой молчаливой жизнью. Похоже ли то, о чем не говорят? Вернее, поговорили уже, кажется, обо всем, – и как трусики въедаются, и как чешется и как хочется. Правда, гораздо меньше слов сказано о том, как не хочется, это уменьшает электорат, хотя большинству не хочется. Декаданс не в счет – это не «не хочется», а очень даже хочется, только невозможного. Но когда подумаешь, что все несчастные дуры проводят рукой по собственной ляжке, чтобы оценить, гладко ли будет это делать какому-то там хрену, что абсолютно все некоторое, довольно долгое время переживают удовлетворение от удачного опорожнения кишечника, что все тревожно, но очень заинтересованно прислушиваются, откуда происходит боль, думают о раке, начинают неудержимо мысленно распределять свое добро среди воображаемых наследников, все делают примерно одинаковую деловито удовлетворенную гримасу, очищая картошку и т.д. и т.п. Эти внутренние ориентиры-лабиринты так просты и бессмысленны, что непонятно, как они могут помочь пробираться по жизни, но они служат, как служат старые вещи, когда неоткуда взяться новым. Духовное подземелье молчаливой жизни убеждает – слово, действительно, самое главное, всё, что до него, – до Начала.

Вот собака на прогулке методично и добросовестно нюхает каждое говно – и все, никаких выводов, просто – внутренние ориентиры. Раз собака делает так явно, значит человек делает все время что-то подобное – молча, то есть тайно.

Это, наверно, от старости, так сказать, перед разлукой, душа так явно противопоставляется телу. Расслоение на фазы при стоянии. Что выпадает в осадок, душа или тело? Тело выпадает в осадок, душа испаряется, а вода очищается и становится мертвой. Или же – душа выпадает в осадок, тело испаряется, и остается только верить в существование иного разума, раз нашему смысл всего этого недоступен.

* * *

Метро везет измученные тела сограждан к месту назначения. Очень заметно, как все они вымотаны процессом выживания. Даже если прилично (ново и недешево) одетая дама безмятежно читает микролюбовный роман или Маринину, я знаю, что это у нее процедура, то есть она в данный момент лечится, то есть – есть от чего. Все хотят сесть, а сидящие так уж сели, что совсем осели, даже юные девушки, если и не осели, то пребывают в напряжении не получающейся жизни. Господи! Вагон везет их к месту назначения. Там, у каждого на своей станции, происходит специфическая реакция распорядка его жизни. Страдание, страдание, мука, через-не-могу.

Я очень сильно опасаюсь, хотя бояться тут, как и везде, – нечего, что на молекулярном уровне тоже присутствует страдание, что не бессердечное хаотичное движение гонит молекулы к месту их действия и заставляет вступать в реакции, а нужда, мука, трагизм боли, страдание и борьба за правое дело. Молекула субстрата ищет фермент, чтобы превратиться во что следует, или молекула фермента ищет субстрат, чтобы работать, работать, работать, – как розовый заяц в рекламе батареек «Энерджайзер». Подозреваю, что чувство ответственности – это главный стержень жизни, посильней, чем дебелое белковое тело Энгельса. Почему все знают, что что-то надо , и соглашаются, и подчиняются? Иначе, видимо, произойдет аннигиляция, тот самый пшик, которого все так панически боятся.

Не может быть такого избытка, чтобы правильный акт был случайным, даже на молекулярном уровне. Допустить это – все равно, что принять такое, к примеру, положение вещей: чтобы хоть один самолет долетел из Москвы в Париж, надо, чтобы непрерывно вылетали самолеты из Москвы – во все стороны. Пусть на это даже есть ресурсы – они будут мешать друг другу. Слепая вероятность предполагает нереальную расточительность и не учитывает взаимодействия разных вероятных событий. Ни один процесс в живом организме так не идет. И там, среди молекул, очевидно, есть воля, ответственность, служение.

 

Куда деваются прошедшие дни

Меня об этом, именно этими словами, спрашивал когда-то четырехлетний сын. И я со счастливым урчанием уверяла его, что они остаются в прожившем эти дни человеке, как еда и прочие поступившие в него ценности, они проходят там некий цикл усвоения и частично откладываются, влияют и т.д. А к концу жизни человек почти полностью из них состоит.

Вот в деревне это совершенно очевидно, как в разрезе. Тут видна простым глазом судьба не только бывших минут, хотя и они тут буквально тикают даже в отсутствие часов, тут видна судьба прошедших вещей, их принципиальная неустранимость и их очень постепенное исчезновение из пространства бытия, а потом – с лица земли. Будучи выброшенными, то есть закинутыми поодаль от жилья желательно в какую-нибудь яму или канаву, они долго продолжают там лежать, истлевая очень и очень медленно. Покинутые дома испаряются и то быстрее, наверно все же, их растаскивают активно, хотя и тайно, по крайней мере до недавнего времени – тайно.

Происходит постепенное выветривание из пейзажа умерших жителей, новая реальность замазывает картины прошлого на этом полотне. Еще недавно, когда я шла на речушку за водой или полоскать белье, справа от тропинки около огромной черной избы-короба стояла светлая душа Валентины Егоровны в платочке, а слева – темнел на ветру проблематичный образ ушедшей на год позже Зои Ивановны. Они оставались тут, со мной, они еще видели, куда я пошла, пространство деревни было еще захвачено их присутствием, как раньше их речами, смехом и незабываемыми манерами были начинены их дома. Теперь, когда три-четыре года дома живут без них, когда в одном из них доспивается как-то довольно оптимистично и независимо пожилой сын, а в другом по-черному – вдовец, начала складываться уже другая, новая, реальность, которая тоже пройдет, так или иначе. Так-то – как бы ладно, а вот что, если иначе?

Вдовец особенно неблагополучен. Периоды горизонтального запоя все реже сменяются вертикальными возрождениями из пепла – в форме дымка над баней, который тянется высоко в небо и обладает невыразимо прекрасным духом, возможно это и есть «русский дух». На чем он настоен, наверно, несложно выяснить, но зачем? Пусть выясняют рецепты бычки в кустюмах и джипах или их слуги – дизайнеры и бывшие технари с полуверхним образованием, возводящие им в их дворцах – баньки.

Я же сумею учуять этот настой идеального тела в идеальной душе – раза два в год, идя во время своего краткосрочного наезда – за водицей мимо формально чужой бани, хотя тут все – мое, и я сама состою на значительную часть из этой нереальной деревушки, она поместилась во мне и даже не требуется какого-то там усвоения, трансформации, она не требует ни анализа, ни приговора, тут информация о логике бытия и структуре мироздания содержится в любом из луговых, свободных и не ведающих теперь уже даже косы, крупных, совершенных и самостоятельных растений, и в любом их движении, уже коллективном, – под действием порыва ветра и т.д. И колченогие жители тут несут в себе информацию о бытии, как какой-нибудь раскидистый донник, или строго-стройный, как бас в хоре, мощный Иван-чай, или раздвоенный ствол сосны у заветного поворота дороги, – «вот так» – и все.

Только в таком изолированном, никуда не направляющемся пространстве можно ощутить габариты и свойства характера – Времени. Прошедшие дни тут тоже, конечно, куда-то деваются, но – годами.

 

Мы потеряли Крым и многое другое

Это обычно маленькие дети очень бывают склонны беспокоиться, что кто-то из их родных состарится, да к тому же умрет. Помню, моя племянница, когда была совсем маленькая, строго меня спросила: «А ты что, моложе моей мамы?!» – я так завиляла, говорю, в общем, как бы – так. Тогда она, заклиная меня от логичного ответа на следующий вопрос, со сценической мощью в голосе его задает: «А кто раньше на букву «У»???!!!». Ну, тут я не растерялась. Говорю, я-я-я! Я ведь вся насквозь больная и мало жизнеспособная вообще, говорю, ей-богу. Она успокоилась формально, по закону жанра. Однако природа этого детского беспокойства по поводу хода времени довольно занимательна.

Я вот и сейчас часто ловлю себя на том, что с великой грустью, но очень отчетливо, вижу изношенность, усталость уже даже природы. Старость земли. Так и лезет в голову, иду я, допустим, по пустырю, сплошь заросшему уже отцветающими одуванчиками, их пух буквально светится, местность удачно кое-чем пересечена (на самом деле, она пересечена речкой-переплюйкой, в которой в изобилии водятся автопокрышки, а также ржавыми спинками кроватей, разогнутыми цистернами и прочими неопознанными бывшими предметами, разделяющими этот пустырь на самовольные «подгородные огороды»), небеса все еще богаты вечерним узором, свет и прочая тень, казалось бы, но так и лезет в голову: «Терминальный пейзаж…» Я, конечно, не такая дура, чтобы то, о чем я сейчас пишу, так бы и назвать – «Терминальный пейзаж». Нет, конечно. Но что-то такое терминальное как бы вновь и вновь – ощущается. Про почву, дорогу, какие-то безымянные камешки, – и не говорю. Ветхость несусветная. Да вот, в том же детстве, помню, резануло воображение, что Крымские горы – старые. Ну, а когда, бывало, попадаешь туда, то делается все как-то понятно, то есть в чем эта старость, – они какие-то все зазубренные, выветренные, да и просто низкие. Ну что это за такие горы, если на Ай-Петри можно спокойно подняться по широкой дороге? А там, наверху, тоже – никакого тебе пика, никаких географических поясов, никакого снега, так какая-то крупа грязная и впадина вместо вершины. Старые, старые горы. Они и низкие, потому что сгорбились от старости, осели. А подошва – искривленные стопы опущены в море, которое с какой-то там глубины не столько «черное», сколько «мертвое», – то ли б-ки отравили, то ли само испортилось. Да и не о чем жалеть, чего туда ехать отдыхать, там уже «сама Природа», похоже, ушла на заслуженный отдых.

Правда, снизу Ай-Петри выглядит очень мило, но все равно, как полудрагоценный антиквариат. А уж про Бахчисарай и думать страшно. Мы как-то поехали туда, не помню почему – не доехали. Но представить себе, что в таком с детства засевшем в воображении «рисунке Пушкина», в таком мифологическом месте – обычная советская разруха и стеклянный магазин… Ах, Пушкин! Извиняюсь за выражение. Его невидимым присутствием тут закудрявлены все низкие бакенбарды лоз, кусты шиповника и арочки. Все в прошлом и все тут, вот оно.

Отчего бывают временами такие вот приступы ощущения старости бытия? От депрессии эндогенной, от старости собственной? От старости очередного генсека? Вот Платонов, он очень любил такое всякое поощущать. Может, это просто выход тоски на простор? Но ведь кто-то на этом же просторе резвится и ощущает энергию жизни. При самом нашем дряхлом генсеке какой бодрый был народец. Все подряд, закатав тренировочные штаны и вздрючив неподъемные рюкзаки, перлись в турпоходы куда угодно – от станции Сходня до полной непроходимости каких-нибудь речных порогов в какой-нибудь Туве. Шли, чтобы там у костра послушать и попеть, «половой истекая истомою», – авторскую песню. Пейзаж точно не был тогда терминальным, он был либо грандиозным, либо – просто маршрутом.

Но как же быть все-таки с одновременностью жизни и смерти, старостью и приходом в мир, правда, в мир, несколько иной, чем тот, в который некогда угодили мы. Детям так и надо прямо говорить – поздравляем вас с приходом в мир иной. Но ведь все это – одновременно! Может быть, времени нет? А то, все нет его и нет. Так может, его действительно нет? Может быть, мы потеряли только время?

 

Жалобы турка

Общаясь друг с другом, люди по большей части жалуются. Или хвастаются. Но поскольку такой широкий охват свойств человеческой природы не может служить темой короткого рассуждения, ограничимся жалобами и лишь только варианту высокого мастерства совмещения жалобы с хвастовством (2 в 1), пожалуй, все же уделим некоторое внимание. Итак, люди в основном жалуются (автор – не исключение). Когда это происходит устно, то столько клокочет живой страсти, а кроме того, происходит гипнотический сеанс общения, что суть – жалоба – так не торчит. Но на бумаге, допустим в письме, все видно и вопиет о жанре. Я бы переименовала все без исключения жалобы – в «жалобы турка». За давностью прочтения я полагала, что это произведение Козьмы Пруткова, ну там, пародия на Пушкина или Лермонтова. Оказалось, что это стихотворение самого Лермонтова, автопародия, так сказать. Привожу целиком.

Жалобы турка

(Письмо. К другу, иностранцу)

Нет, Пушкин куда как веселей, у него «там» на неведомых дорожках следы невиданных зверей, у него «там» чудеса… ну, леший бродит, но никто не стонет от цепей и рабства, а очень даже охотно ходят по цепи кругом. А вот те, кто жалуется и на кого я жалуюсь, что они жалуются, вот они непрерывно предъявляют нам свои жалобы турка.

Письмо, видишь ли, к другу, но не просто к другу, а к другу-иностранцу. Его легче разжалобить, он не в курсе истинного положения дел.

А я для того и переименовываю все жалобы в жалобы турка, чтобы тем самым дать понять, сколь они неадекватны. Или жеманство, или суеверие, или моветон. Вот получаю я письмо, живописующее, сколь ужасно и непереносимо было находиться на неком приеме в честь вручения неких премий, естественно, не тем, кому надо. Я не открою истину, если скажу, что любая жалоба есть жалоба на собственную несостоятельность. Так и хочется ответить, – так не ходите туда, не ездите, не смотрите, не берите в голову, не сравнивайте, не хотите, не ешьте и т.д. Один раз я, как завороженная, ходила с тарелкой гречневой каши с молоком из кухни в комнату и опять на кухню, – ела и слушала ужасающий скандал подо мною (Господи! Какое счастье, что была литература, – Скандал подо мною, один в вышине… Все это, слава богу, зачем-то в нас живет и действует болеутоляюще, как некие, уже практически эндогенные, опиаты), – крик стоял такой, что я просто по-человечески обязана была понять, что же там случилось. А там жена неистово ругала мужа, как я приблизительно установила, за то, что он пропил какую-то крупную сумму, кажется сто рублей в старых, застойных. Она стенала, что она так экономит и так копит, а он!.. Она орала: «Я говно жру, а ты…». А он отвечал: « Ну зачем же ты говно жрешь…», но чувствовал свою вину, говорил это не в шутку, а с досадой. Затем, когда буря поутихла, примирение звучало буквально так: «Не трожь батон, не заработал…». Эта молодайка работала тогда товароведом в самом «Ядране», а для души, как мне рассказала приятельница, с которой они вместе гуляли с колясками, – писала стихи (наверняка не «жалобы», а про прелести природы и погоды). Муж заведовал каким-то складом. Потом они года два обивали всю квартиру деревом, завели клопов, одарили ими всех окружающих, потом переехали в бóльшую квартиру, а потом, наверно, уже совсем – в Америку.

Ну, что роптать на логику бытия, какой бы говенной она ни была. Составляйте свой список претензий к Г.Б. Я уже составляю. См. неопубликованное, как, впрочем, и неоконченное эссе «Чего мы не прощаем Богу?» (можно даже сказать, ненаписанное эссе, я там только успела указать на бездомных собак, и хотя кошек, если говорить о радостной любви, я люблю больше, все равно, – бездомные собаки – это с Его стороны как бы еще хуже, да на голых старух, лежащих в беспамятстве на голых же клеенках в коридорах больниц, которые уже ничего не «познают» назидательного в своем обмоченном инсультном бреду).

Но все же первым делом, как чистить зубы, следует анализировать свою внутреннюю зависимость от всего этого «ненависимого». Человек, которому еще очень сильно чего-то там, того и сего, хочется, – не имеет права. Права нужны только инвалидам. Это им нужна низкая подножка в трамвае, пандус в общественном сортире и другие поблажки, вроде какой-нибудь литературной премии, той же, например «Северной Пальмиры». В правилах постановки на учет на улучшение жилищных условий написано, что надо подать «документы, подтверждающие льготы (доктор, кандидат, инвалид и т.д.)».

Главное, не врать себе про себя. Если хочешь что-то ухватить, знай про себя, что ты хочешь ухватить. Может быть, от этого страдает поэтичность взгляда на растительный покров, но поэзия не пострадает.

Каждый имеет свои скромные заслуги, которые ровно ничего не значат. И ничем не могут увенчаться, кроме постепенного схождения на нет и – в худшем случае – маразма. А потом еще и труп разлагается. И память о том, что жил этот человек, выветривается, а если не выветривается, то через 200 лет его портрет украшает витрины почему-то в основном овощных магазинов. Что бы еще такое добавить? Разве что астероид диаметром в 2 км. Я понимаю, чего стоит моя «божественная» суровость. Я могу, конечно, из дружеских чувств к автору жалобного письма обратно переименовать «жалобы турка» в полонез Огинского. Но – не могу, потому что полонез Огинского – это вовсе не жалоба, а мощный западнославянский экзистенциализм, бессмертная и навеки красивая мука бытия в чистом виде. А «жалобы турка» – совсем другое. Тут нет страданья в первой степени, которое обычно практически каждым переживается молча, при этом он узнает, понимает, меняется. Тут страданья из-за страданий, а значит, жалость к себе, значит, лень, упорство в решении паразитировать, зависть, претензия, инфантилизм, то есть все те качества, за которые вы можете быть вне конкурса зачислены в старческую группу детского сада.

Так что надо за все благодарить Бога – за трудную трудовую жизнь, за работу «не по профессии», за тяжелые сумки ежедневно – как говорит Жванецкий, «отдельное спасибо». Главное ведь не выжить, а не выжить из ума.

Мое же частное непонимание Замысла с Промыслом, касающееся непродуктивности страданий голых старух на голых клеенках в голых коридорах больниц, которые, как мне кажется, не сумеют вынести из своего обмоченного ада никакого знания или не сумеют никак распорядиться плодом этого знания, – это мое личное дело.

Вообще же, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, – возникает вопрос: «Где тот продукт, при получении которого образовалось столько отходов?»

Но я с полной ответственностью заявляю, – я отдаю себе отчет в том, что это я не понимаю чего-то. Или стараюсь не понимать, или отлыниваю от попытки все же понять, потому что мне хватает как бы моих тяжелых сумок. А может быть, я специально ношу такие тяжелые сумки и так далеко несу их от автобусной остановки до места назначения, чтобы было на что сослаться внутри себя, – что вот мол, нет ни времени, ни сил, и не надо сегодня после трудового дня, и так как бы не прошедшего даром, не надо разжигать духовный жар и стараться понять, а можно со спокойной душой рухнуть и предоставить себя телевизору.

Есть очень смешные и очень похожие рассказы у Стефана Цвейга и, кто бы мог подумать, у Набокова, – «Амок» и «Ultima Thule» – оба про ужас окончательного познания Истины. Ну, Цвейг, бог с ним, а набоковский рассказ, хотя он откровенно слабый и в смысле энергии и в онтологическом плане, но, конечно, содержит десятки абсолютных перлов, немедленно превращающихся в такие же элементы бытия, как то, о чем они («…волна прибегала, запыхавшись, но, так как ей нечего было сообщить, рассыпалась в извинениях…»), ряд натужных перлов, которые постепенно мельчают, – «смех это какая-то потерянная в мире случайная обезьянка истины», потому что если и не сама обезьянка, то ее функция в человеческом обществе изменяется, чем-то вытесняется, тогда как функция смеха неизменна (хотя, ничего нельзя утверждать, – может быть, так же как дышат специально, а не невольно, практикуя всяческие дыхательные упражнения, может быть, появятся салоны лечебного смеха – с целью отполоскать почечные лоханки или раздробить солевые отложения в пятках). Так вот этот рассказ, написанный в фазу временного ослабления гения, содержит, конечно, плохо спрятанную смешную таинственность, которая всегда устаревает первая, потому что – что-что, а тайное неизменно становится явным, но гений не умеет врать. При всех старомодных литературных реверансах самому себе и т.д. (вот за что спасибо советскому террору – он начисто отучил от жеманства) в рассказе есть идея, как бы даже грозная идея бесполезности Истины, по крайней мере в любом доступном человеческому воображению понимании пользы. И хоть в рассказе Истина как раз и открывается, так сказать, напрямую, – совершенно отчетлива разница между прелестью и естественностью всех сокровенных примет и косвенных улик бытия и грубой силой прямого контакта с их истинным смыслом. Нет, говорит нам автор, прямого пути, прямой путь бездарен и смертелен. Ну что ж, утешимся ритуальными танцами вокруг Истины («Пусть истину скрывает ложь…»), удовольствуемся намеками («Прости свободные намеки…»). Но есть сфера, где человек сам активно борется с истиной. И эта нива благодатная – жалоба. На самом деле человек знает про себя все. Другое дело, каким способом он с этим знанием справляется. Иной готов скурвиться за блага, но хотел бы сохранить возможность и способность пользоваться «благами» нескурвленного уровня бытия. А жалуется на низость человеческой натуры вообще.

Жалуясь, человек подспудно сознает, что ему грозит неотвратимое наказание (отсюда эта тоска) за непоправимую халтуру, регулярную жестокость, которые он проявляет, находясь в действительно непростых жизненных обстоятельствах и ситуациях. Он предчувствует наказание и боится его. И жалоба – это такая предупредительная адвокатская уловка. Но наказание не было бы наказанием, если бы оно не взяло и не шарахнуло по тем, на кого вы в своих жалобах сваливали вину за трудность вашей жизни. Не нравится? Не жалуйтесь. Нет, конечно, не жалобы притягивают несчастья, а жалуются вместо того, чтобы пытаться всеми силами предотвратить формирующееся несчастье или хотя бы просто смиренно служить. И тут уж даже страшно, может быть, не так, как в Амоке и в Ultima Thule, но все равно ведь, кроме жизни и смерти, ничего особенного-то и нет.

Я обещала, кажется, коснуться более редкого, но очень впечатляющего жанра – жалоба и хвастовство одновременно. Первый раз я обнаружила этот обряд, общаясь с неглупым и немолодым человеком, который, тем не менее, на практике, когда речь шла не об отвлеченных предметах и не о посторонних людях, достойных анализа и осмеяния, а о своих родных и близких, – сразу начинал буквально ныть, ну прямо вот так: «Ой! Ну я прямо не знаю, мой Мишаня так много зарабатывает, ну я прямо не знаю, ой, он благотворительностью занимается…». А лицо такое плаксивое, как будто этот его Мишаня режет у него на глазах ежедневно старушек, а в свободное время занимается на глазах у всех онанизмом. Может, я, конечно, чего-то не понимаю и папашу правда беспокоит что-то, может, дело не чисто… Но нет – это жанр. Позднее я встречалась с ним много раз. Заклинание – жалоба с хвастовством. Хвастовство – чтобы предъявить Господу, что ценим мы свои успехи в труде и в личной жизни, что Он не зря нам их позволил, жалоба – чтобы продолжать быть на вид бедненькими, чтобы шарахнуло мимо.

Вот что неистребимо в человеке абсолютно, так это – язычество.

 

Взгляд на мужчин издалека

В детстве я безумно боялась мужчин, причем эта боязнь не имела ничего общего со страхом – это была невыносимая для ребенка тоска. О каких мужчинах могла идти речь? За исключением моего благородного, образцового и грозного отца, пары некондиционных мужей одной из моих теток и гнусного соседа, который преподавал какую-то, то ли вентиляционную, то ли водосточную, трубу в каком-то заштатном вузе, воровал у нас картошку, хранившуюся в сенях (дом был старинный и были сени), и, разговаривая в коридоре по телефону, оттягивал рукой половинку и выпускал газы (за пределы квартиры выходить тоже бесполезно – там, во дворе, люди делились не на женский и мужской пол, а на социальные типы: дворник, бандиты, профессор, сумасшедшая старуха, евреи, люди из флигеля, из подвала, из общежития, посетители медицинской библиотеки, включая дружественных китайцев и т.д.), – так вот, кроме этих шахматных фигур на досочке моего детства, временами появлялись пришельцы. Это были провинциальные коллеги моего отца, отдававшего всю мощь своих незаурядных данных крахмалопаточной промышленности. Они прибывали в Москву в командировку за правдой, за приказом намертво неработающему «аг’рег’ату» – немедленно заработать, а кто-нибудь, может быть, даже и на какое-никакое совещание. И они останавливались у нас, в нашей одной комнате, спали на банкетке, к которой, в зависимости от длины командировочного, приставлялся либо стул, либо чемодан, либо и то и другое. Вот их-то я и боялась. Услышав, как родители говорят между собой о скором появлении такого-то, я буквально впадала в отчаяние. Чего я сама не помню, но что стало семейным мифом, который все рассказывали друг другу каждый день (специфика сталинских времен – скудный, непрерывно повторяющийся репертуар домашних разговоров был подобен скудному, непрерывно повторяющемуся репертуару радиопередач), – это история о том, как я, сидя на горшке и услышав, что скоро должен приехать Георгий Андреевич, отчаянно заорала: «Баи Гебедея!!!» Это был добрейший волоокий, с кривым огромным носом, c неожиданно веселой, застенчивой и миловидной улыбкой, полуседой, с бархатным голосом и фигурой, напоминающей «мешок с арбузами разной величины», – настоящий армянин, который как раз до слез умилялся, глядя на маленькую белобрысую детку, а у меня наворачивались слезы настоящего безмерного и безысходного отчаяния (это я помню). Уже чуть позже, лет в пять я бегала к соседке и просила разрешения, побыть у нее в комнате, когда к нам придет дядя Игорь. Я помню, как она меня увещевала, говорила, что он хороший и добрый человек. Я отвечала: «Я все понимаю, но я – не могу!!!»

Я не так наивна, чтобы упустить из виду, что бросаю большую берцовую кость господам фрейдистам, психоаналитикам, ана-оралитикам, гипнотизерам-психоложцам и прочим психфаковцам. Я это спокойно переживу, потому что я вообще живу спокойно. Сейчас, так сказать, в симметричном тем далеким годам возрасте я отношусь к своим детским, отчасти провидческим, опасениям – с некоторым даже уважением. Понимала крошка, откуда исходит главная опасность для личности и главный стимул для бурных эмоций.

Потом все шло своим нормальным чередом: фотографии киноартистов, разделение всего девчачьего контингента начальной школы на тех, кто влюблен в Блудова и кто – в Федосеева, в уже преклонном переходном возрасте на переменках – игры в ручейки и сильнейшие переживания, если один из героев-любовников отступил от полагающейся ему равномерной любви ко всем и дважды увлек под арку вспотевших, высоко задранных рук – какую-нибудь люську. Бывали и всякие дни рождения, но там, как и во дворе, сексуальной тематики было меньше, чем социальных мук. Надо признаться, что первый класс я еще проучилась при раздельном обучении, а во втором наша школа передала в мужскую всех дурочек, тихо и буйно помешанных, двоечниц и единичниц, а получила оттуда соответствующие «сливки» (тогда еще не успели понаоткрывать «спецшкол», и у нас учились даже абсолютно безнадежные бедолаги). Однако рядом с нашим тополиным школьным переулком, где преобладало деревянное зодчество, а удобства бывали и на улице, возвели к этому времени высотный дом. Тут-то мы и получили этих самых героев-любовников и ряд персонажей средней руки. И все же никто из них не был ни красивым, ни загадочным, ни неопровержимым лидером или кумиром. Так, сами знали, что играем и условно присваиваем звание героя-любовника очень обыкновенному благополучному пионеру средней пушистости.

В окрестностях школы было тогда два знаменитых мужчины. Один, огромный мужик, похожий на памятник Маяковскому, ходил с плащом на руке, а когда в переулке не оказывалось никого, кроме стайки девочек, отводил руку – и стайка разлеталась. Другой, старый, «дядя Миша», педофил и учитель. Он «работал» в скверике около высотного и был детским кошмаром моей подружки, имевшей несчастье в этом высотном жить.

Я явно увлеклась этой историей древнего мира, пора подбираться к средним векам.

Мужчины были необходимы всегда. Зачем – это было известно и ясно отнюдь не всегда. И тоска, которая так часто охватывала от них, скорее всего, означала: «Не то-о-о!!!». Причем, как бы даже – опять не то! Того просто не могло быть. По крайней мере, в реальности. Потому что даже тогда было почти понятно, что ни Олег Стриженов, ни даже Жерар Филипп – никак не ответчики за всю страсть «Красного и черного» или «Сорок первого». Хотя и наведывались мы с подругой пару раз в проезд Художественного театра, где якобы находилось артистическое кафе (это тогда-то – кафе), где якобы бывал бледно-рыжий в действительности Стриженов. От страха перед этой и вообще действительностью мы проносились по переулку, даже не пытаясь разглядеть вывески на враждебных домах. Вот и вся любовь – хочется сказать про это и вообще поскорей сказать завершающую фразу «про это». Ведь это именно тогда страстей было больше всего. Слава богу, что по логике бытия все происходит со сдвигом по фазе. Великий эксцентриситет – двигатель в никуда!

Можно только удивляться тем девицам, которые то ли принимали всерьез своих сверстников, то ли совсем что-то другое понимали под предстоящей жизнью – что-то известное вместо чего-то абсолютно неизвестного. Возможно, более конкретная сексуальность заставляла практически в каждом видеть самца и не возмущаться. (Теперь, наверно, все происходит совсем по-другому. Уже в песочнице возникают никем не одергиваемые симпатии – наверно, карапузов уже волнует цвет или фирменная принадлежность памперсов на задранной кверху попе при постройке кулича или что там теперь его заменяет. И попа, обернутая памперсом на липучках, – это очень прилично, и если даже это секс, то вполне обыкновенный и допустимый. Наверно, потом им, девочкам и мальчикам, надо снова как-то разойтись подальше, хотя бы по интересам, чтобы появилось все же некое препятствие, чтобы дать все же чертям поучаствовать в его преодолении).

Иные как-то очень быстро повыходили замуж, обменяв экзистенцию на жизнь, кто-то даже с доплатой. Продолжая с ними периодически общаться, я практически не видела этих их домашних мужей, это что-то собирательное, как говорят в народе – ОН. Мне редактор подсказал для вдохновения, что от побоев мужей и им подобных погибает 15 тысяч женщин, – надеюсь, все же – не в день, не запомнила. Но это не проблема пола, это проблема зависимости (алкогольной, социальной, сексуальной, невежественной). Как говаривал Кришнамурти, есть только две ужасные вещи – насилие (а может быть, жестокость) и скорбь (а может быть, печаль – с этими переводами всегда так, как в том мультфильме: «а может быть, корова, а может быть, собака…»).

И все же наша сказочка не про то, как насильники бьют, а жертвы скорбят. (Агрессоры и насильники не придумали агрессию и насилие, они – исполнители того зла, которое в мире есть. Их это не оправдывает, но лишает ореола независимости).

Зависимость – это да. Это мрачное средневековье в отношении женщины к мужчинам, когда зависимость поиска переходит в зависимость обретения и обратно, когда в голове практически потушен свет, и загорается сигнальная лампочка только когда появляется этот пресловутый тумблер. Почему, сам по себе вполне оправданный, по крайней мере, с биологической точки зрения, поиск мужчины так бьет по нервам, что почти совсем отшибает мозги и ослепляет? Наверно, потому, что иначе – не найти, не увидеть в чем-то совершенно невообразимом того самого долгожданного, иначе поиск продлится вечно и прекратится род человеческий.

Этот детский страх за качество предстоящей жизни, это беспокойство за качество бытия вообще очень свойственно женщинам, пожалуй, на протяжении всей их жизни. При каждой роковой встрече с мужчиной разверзается бездна – опасность неправильного поворота событий, помноженная на страстное их ожидание.

Даже если абсолютно сбросить со счетов кокетство (мужчины тоже усиленно кокетничают, просто более продвинутые – в основном, со смертью), желание понравиться на всякий случай, пусть даже и совершенно бескорыстно, женщине гораздо важнее мнение о ней любого мужчины, чем другой женщины (в норме). Один учитель математики и физики, ставший впоследствии великим философом, каковым он, естественно был до того, как стал, написал, что «Любовь – это ностальгия по Господу Богу в ипостаси Лица». Не уверена, что это определение подходит, если речь идет о любви к женщине, хотя в прежние времена сплошь и рядом «обожествляли». А вот эпопея с поисками суженого некоторыми «христовыми невестами» и требования, предъявляемые к его качеству в мечтах, а если вдруг, – то и наяву, эти требования находятся в согласии с вышеозначенным определением. (Хотя, скорее всего, философ под любовью понимал нечто иное, но сказал, в первую очередь, о том, что она направлена всегда как бы на подставной объект, а практика сплошь и рядом подтверждает эту истину).

Женщинам кажется, что норма есть, они ее себе как-то представляют и стараются навязать другим. Умеют, часто даже намного честнее и свежее, чем сильный пол, взглянуть на вещи и увидеть. Правда, это уже, пожалуй, не о мрачном средневековье, где царит, опять же в норме, лишь биологическая задача – гнездо с птенцами. Эти женские способности скорее относятся уже к Ренеcсансу, когда семья, какая никакая уже есть или была, перестало так неистово болеть дитя, и можно стало оглядеться.

Как-то раз очень давно, во глубине застоя, мой тогдашний муж и учитель принес домой добычу – бледный и мятый, вероятно, пятый экземпляр машинописного самиздата – неканоническое Евангелие от Фомы или его кусочек. Там была загадочная для меня по тем временам фраза «Женщина не увидит Царства Небесного, пока не станет мужчиной». Сейчас можно подвергать сколько угодно сомнению подлинность и реальность существования такого текста, но никаких сомнений не вызывает его смысл. Недаром в украинских деревнях, раньше, по крайней мере, про мужа говорили «чёловик». И каким бы он ни был – похожим на кусок сала без подробностей или на печеный огурец в заскорузлых, потерявших даже синий цвет, портках, какое бы невразумительное хмыканье или хрюканье он ни издавал в ответ на лицемерную, при гостях, попытку «жинки» с ним «посоветоваться», он – мужчина, а значит – человек, то есть принадлежит не только своей семье, но всему Божьему миру. Баба орудует ухватами, а он творит реальность. Хотя бы и одним своим существованием.

Ведь все дело в этом, и теперь, когда «дым рассеялся» и «грушницкий» стал весь как на ладони, можно отдать ему должное. Вся реальность, кроме дикой природы и Небес, практически вся материальная и духовная жизнь на земле создана мужчинами. Возьмите хотя бы мир звуков, – ну разве достаточно было, даже для начала, одного только шума прибоя, воя ветра, стука дождя (особенно до всяких там крыш), ударов грома, треска молнии, трелей соловья, мычанья, рычанья и даже «согласного гуденья насекомых» (и то, до Бродского оно так не называлось). Так что музыка явилась до-творением. А кто ее сочинил? Все-таки не Губайдулина. (Одна моя подруга рассказывала замечательную историю, – ее одноклассница как-то спросила: «А кто написал полонез Огинского?»). И не говоря даже о Бахе и Моцарте, даже выбив из головы все изящное искусство, загасив постоянно звучащее в ушах “Let my people go” – спасибо рекламе, зачеркнув всю мировую литературу со всей почти мировой же поэзией, закрыв глаза на гениальных красавцев-актеров, наплевав на Де Ниро (а он, пожалуй, создал самую полную галерею типов мужчин), не отдавая должное гению Барышникова, одухотворившего «балетный труп», кишащий червями рук и поражающий мужскими задницами, а просто тупо проезжая муниципальным транспортом по городам и весям и тупо глядя в окно, мы видим, как два мужичка умело возводят крышу, – и тут, как говорится, нечем крыть!

Конечно, женщина тоже может освоить и научиться, справиться, а то и превзойти, и – обойтись. Но когда женщина обладает такими качествами, Царство Небесное она, может быть, и узрит, а пока пусть рассчитывает только на себя.

Не удивительно, что самая народная профессия – шофер – одновременно и самая мужская. Это основной контингент моих соотечественников – настоящие мужчины с плохой кожей и жирными русыми волосами – красиво сидят за рулем камазов и трейлеров. Они бороздят необозримые просторы, они заняты очень напряженным и ответственным делом и одновременно – ничего не делают. Они тяжело работают, это могут доказать всевозможные путевые листы и накладные, но они в то же время живут на свете, потому что сумели дезертировать по уважительной причине от ежедневной домашней и служебной суеты. Шоферство – это такое творческое состояние, народный промысел.

Похожее суждение высказывал один знакомый обаятельный орнитолог, он хвалил курение: «вроде бы просто стоишь и вроде бы – при деле». В мужчинах скрыта бездна обаяния. На самом низком уровне – это хемингуевая суровая грация, с которой расставляется туристическая палатка, загорелая мускулистая рука с веревками вен и неожиданная улыбка – как трещина на скале. На высоком уровне – это несерьезное отношение к себе, но без излишней неряшливости во внешнем облике. На самом высоком уровне находится все же, наверно, обаяние гения. До обаяния святости мы так и не дойдем. А то ослепнем.

А теперь появились новые молодые мужчины, которые на первый взгляд могут показаться «бычками», но если посмотреть на них повнимательней, то окажется, во-первых, что они необычайно чистоплотны, не наступают вам на ноги, не смотрят на вас, не бьют спортивной сумкой по морде, не смердят перегаром и вообще не смердят, а во-вторых, похоже, что их жизнь – это опять какая-то жизнь, а не просто раздражитель для предыдущих поколений. Но не будем смотреть вдаль. Лучше – издали.

Итак, Бог творит перспективу, мужчина создает реальность, женщина ее испытывает на собственной шкуре, поддерживает или достает рекламациями – такое ОТК, а дети создают иллюзию перспективы. Роли розданы. Мотор! Дубль 10000000000000000 00000000000000.....

Надеюсь, получится не пошлягер типа «Мужчины и женщины»…

 

Я этот день люблю, как день шахтера

Когда-то, особенно в поздние советские времена, этот праздник на бытовом уровне по крайней мере, был самым почитаемым в отечестве. Ну, прямо такая советская пасха. Теперь, когда в доме все так смешалось, как Облонским и не снилось, да еще на фоне предшествующего ему Дня Святого Валентина, такого милого-милого и приближающего нас к цивилизованному сообществу и тоже как бы «про это», – померк, померк и требует реанимации Международный Женский День. Я все жду, что в этот день из ящика донесутся среди прочих рапортов гундосые заунывные причитания с легкой примесью оптимистических восьмушек: «В этот день православные христиане вспоминают международную женщину, мироносицу, труженицу полей, великомученицу, передовицу производства, жену, дочь, сестру и мать вашу…». Ну, и так до бесконечности.

Читатель ждет уже мимозы. В моем, спасибо товарищу Сталину, детстве на уроках труда мы «мастерили» поздравления нашим мамам, но ничего, кроме купленной на деньги все той же мамы чахлой зеленой мимозы, я не помню (тогда, при с.в., мимоза, как и бананы, добывалась с неимоверными усилиями, и та и другие – почему-то не дозревали). Наверно мы рисовали какую-нибудь открытку или присобачивали вышеозначенную чахлую мимозку к покупной открытке. Потом, уже на работе, наш Директор обносил всех сотрудниц своей лаборатории чахлым тюльпаном и обаятельно-драгоценной улыбкой.

Те же «женщины до мозга костей», которые жаждали, чтобы их в этот день пышно и шумно носили на руках, – они начинали трудную и кропотливую борьбу за этот апофеоз чуть ли не за год, а на финишную прямую выходили в период празднования 23 февраля, обрушивая на всех потенциальных мужчин ошарашивающе щедрую лавину внимания, подношений, сюр-призов, особо продуманных подарков, основанных на выпытанной у них заветной мечте (мечта заветная – одна штука). Не пропускались на протяжении всего предшествовавшего года и дни рождения потенциальных носильщиков на руках в день 8 марта. На это уходили немалые деньги, мобилизовались связи, в трубу небытия усвистывало время жизни. Зато потом Она, войдя 7-го в свое рабочее помещение, с совершенно искренним удивлением обнаруживала, что попала в будуар дамы с камелиями. И каждый входил, и новые ахи… И «краснеть удушливой волной» ей приходилось не только от смущающего нежную душу благодарного волнения, но и от легкого, на донышке, не растворимого ни в чем, осадка знаний об истинной доле собственных стараний, об игре, в которую играют люди и т.д. Но зато – ехать потом в метро на глазах у всех неудачниц со своей охапкой и знать, что взяла далеко не все, – о, это, видимо, дорогого стоит.

А меня всегда, не могу сказать, волновал, – злобно всколыхивал любой намек на технологию формирования истории. Ни слова не берусь вымолвить ни о каких там фоменках, равно как и о любых других повестях временных лет. Нет, дело даже не в том, что всё враки, тенденциозность, субъективность или эксплуатация чего бы то ни было при изложении бывших или небывших фактов и событий. Нет, гораздо занятнее сам механизм исчезновения бытия, полная утрата одного и удержание другого. Кроме того, что нельзя объять необъятное, сюда трудно что-нибудь добавить. Ибо ни клочки желтых документов, ни, тем более, черепки, ничего не могут ни доказать, ни воссоздать.

Но вот, что касается 8 марта, например, то тут, кроме давней традиции напиваться в этот день с особо похабным умонастроением, удержаться на долгие времена может разве что какая-нибудь забавная деталь, вроде уже почти для всех непонятно откуда взявшейся ассоциации этого «праздника весны и любви» (между Кларой Цеткин, Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург… Битва при Кларе Цеткин… История!..) – с редиской. Ибо фольклор с упоминанием предмета, для приличия заменяемого на редиску, наверно, все же более живуч, чем формулировки и идеи революционно настроенных дам и господ, тем более что и революционное пламя в их сердцах в значительной степени подпитывалось энергией все той же самой редиски.

Что же касается самих женщин, то они прекрасны почти все. И тети свиньи с богатырским плечевым поясом, непонятно как образующейся могучей спиной и узким тазом, – работницы роддомов, поликлиник, гастрономических отделов продмагов, реликтовые парикмахерши и хозлаборанты. Я уж не говорю о генерации блондинистых чистых головок, расположенных где-то на высоте нижних ветвей деревьев благодаря новым канонам длины ног, кожаным аксессуарам и т.д. Кстати о ножках, – то ли действительно, эволюция продолжается, то ли Пушкин не там искал, но меня в свое время поразила красота ножек деревенских дам. По крайней мере «у нас в Костромской губернии», когда какая-нибудь тетя Шура, даже весьма преклонных лет, жалуясь на «нарочитые ревматизмы», смело задирает юбку, чтобы показать, где болит, она показывает безупречные формы, достойные ваяния. Вот уж где не встречается ни целлюлит, ни, несмотря на адский труд в прошлом и вполне достаточный пожизненно, никаких венозных узлов, – гладкие, стройные, молодые такие ножки.

Прекрасны и расставленные вдоль платформы метро дамы, подобные урнам эпохи сталинского классицизма, – из-за железных шуб, купленных-то купленных, но не по росту, а потому упирающихся в пол. И усталые, едва успевшие по возрасту вскочить на подножку стремительно убегающего поезда-времени, возвращающиеся с отжавшей их до капли, но кое-как все же оплачиваемой работы, подтянутые в прямом и переносном смысле леди. И девушки в растопыренных, чуть ли не горных, ботинках, с затейливыми рюкзачками за спиной, непослушными прядями, выбивающимися из-под капюшонов, и безмятежностью молодости, помноженной на непуганность постсоветской экзистенции. И миниатюрные энергичные, и бледные со вкусом, и дерзкие, и хохотушки, и особенно – добрые и добросовестные… Да, если честно, совсем не требуется быть лесбиянкой, чтобы предпочесть сидеть в метро рядом с тетей, а не с дядей. Но даже оставим в стороне запахи (что хуже, очередная «красная москва» или перегар – это один из неразрешимых вопросов философии обоняния) и прочую эстетику (с чем мы только, между прочим, тогда останемся? Один склочный интеллектуал без высшего спросил меня как-то с угрозой в голосе: «Так у вас что – Этическое через Эстетическое??? Так, будто обнаружил у меня «меняющий все дело» анатомический дефект. На что я ему, естественно, тут же ответила: «А что, бывает иначе?!» Я и сейчас убеждена, что дьявол, к примеру, не страшен, а омерзителен. Не ужас, а тошнота). А ее, эстетики, слава богу, пока еще неиссякаемо много.

Ну, а случись с вами, не дай бог, что! Кто поможет сразу и безоговорочно? Кто, не задумываясь, одолжит свои «гробовые», кто охотно, как будто своих дел не по горло, подменит вас, с кем надо посидит, кого надо выгуляет? Кто не будет все время поворачиваться к вам спиной, кто не перестанет звонить, кто не рассосется, даже если и был? Они-они, голубушки. Подружки, тетки, не самые симпатичные на вид дамы, даже иногда и полуначальницы. Кто как, кто чем, но помогут, будут думать, хлопать крыльями, а главное – никуда не денутся.

Впрочем, полов ведь не два, а множество…

Я вот вообще, кажется, нашла определение, кого следует считать мужчиной. (Типа – где талию будем делать?). Так вот, мужчиной следует считать того, кто убежден, что за его усилия, труды, мучения, – ему положена награда. Только и всего. Это поразительный феномен. При самом безобидном и, может быть, даже благородном поведении настоящий мужчина всегда после вынужденного рывка сам делает себе подарок. Если вы не замечали этого раньше, присмотритесь и вы убедитесь в моей правоте. Бабы, конечно, могут безумно желать успеха, признания, жаждать какой-нибудь там юбки, славы или даже спортивной машины, отдыха или передышки, но это переживается ими совсем иначе. Пусть даже не просто энергичная мечта, пусть – цель. Но у них нет убеждения, что им положено. Им просто хочется этого, а те – сами себе назначают.

А между тем… Когда я была еще школьницей, моя сестра училась в медицинском и регулярно с победоносным видом бросала мне ту или иную кость от изучаемых ею там жреческих наук. Раз как-то она обронила: «Женский фенотип – нейтральный». По науке эта фраза означает лишь то, что если, допустим, у некого несчастного существа поврежден весь генетический материал, отвечающий за половые признаки, то выглядеть оно будет как женщина, – не Мерилин, конечно, но уж никак и не мужик.

При желании из этого постулата можно понаделать всяческие скоропалительные выводы насчет того, например, что человек вообще – это женщина, а для кого-то открытием покажется и просто вывод, что женщина – человек. Базовый, то есть, такой человек. А это немедленно, казалось бы, вступает в противоречие с библейской версией. Или, наоборот, не вступает. Ибо всегда можно из большего (базовый человек плюс мужской пол) сделать меньшее (базовый человек).

Собственно говоря, совсем не хотелось вдаваться в хромосомный анализ или, уподобляясь одному омерзительному физиологу высшей нервной деятельности, катастрофически похожему внешне на основной вид лабораторных животных, завсегдатаю интеллектуальных телепередач (он искренне полагает, что аспиранток к нему тянет инстинктивно из-за его знойных лидерских аттрактантов), – взвешивать мужские и женские мозги и обвешивать при этом женщин. Так ведь можно и пятками меряться не в пользу изящных ножек. А там получились такие результаты, что, мол, коры у баб в среднем граммов на тридцать меньше. Той самой коры, которая нужна, чтобы соображать (в том числе и на троих, но, вместе с тем, именно кора нужна для того, чтобы ради карьеры делать вид, будто бы так уж влекут аттрактанты научного руководителя). Грустно как-то это и непродуктивно. Ибо все сущее, если и не прекрасно, то – уместно. И чему только ни находится место, а то и даже вот, свой день в календаре…

 

Высшая нервная деятельность

На биофаке я училась на кафедре вирусологии. Биохимическое и физиологическое отделения были тогда условно разделены на «растения» и «животных». Нас отнесли к «растениям». Практически это выражалось в том, что по всем «растительным» дисциплинам мы сдавали экзамены, а по «животным» – теоретические зачеты. А «животные» – наоборот. Таким образом, по курсу высшей нервной деятельности предстоял всего лишь зачет. Было известно, что порядок его сдачи таков, что можно ничего не учить, что там дают готовиться по учебнику уже после получения билета. Мне это было в высшей степени на руку, так как из-за тяжелой болезни и переноса экзаменов я сдавала вторую сессию подряд.

А надо заметить, что кафедра ВНД даже на общем мрачном и устрашающем фоне факультета выглядела достаточно зловеще. Ну, что все сотрудники были чокнутые, это ясно и так. Они даже вид имели такой специфический, что казались некой особой народностью: сросшиеся брови, шея с головой резко вперед, угрюмое лицо смотрит в пол. Ходили бесшумно, носили синие халаты, как пациенты психушки (этакий дурдом самообслуживания). А ихние студенты-аспиранты – какие-то кадыкастые растрепанные канатоходцы (пляска Витта?) – носили туда-сюда садки с несчастными кроликами без черепной коробки, с электродами в мозгу (теперь небось до более умных кошек добрались – прогресс науки!).

А в общем, все так, как обещали, и произошло. Нище-интеллигентная лаборантка закрыла нас на ключ в аудитории, раздала билеты и учебники и ушла то ли на час, то ли на два – давно это было, не помню. Отвечать мне пришлось старшей научной бесшумной даме со сросшимися бровями. После того, как она смогла убедиться, что я умею читать, воспринимать и запоминать прочитанное, а также говорить словами, для очистки собственной педагогической совести, как я теперь уже на своем опыте понимаю, она задала мне дополнительный вопрос. Ни на одной лекции я не была, прочла в учебнике только материал своего билета. Она спросила меня: «Что определяет уровень развития интеллекта?» Мне предстояло сделать открытие. Но вот чудо, мой мозг, моя ВНД не дали мне погибнуть. Совершенно неожиданно вспыхнуло на первый взгляд абсолютно постороннее воспоминание. Моя старшая сестра, когда училась в медицинском, очень любила, вернувшись с занятий, «все рассказывать». Вот один из ее рассказов я тут вдруг и вспомнила. В рамках курса гинекологии ей пришлось ассистировать на аборте. Привели бабищу, которая, по словам сестры, была просто настоящей, типичной свиньей, примитивным животным; когда полезли к ней туда (это была эпоха неблатных абортов без обезболивания и наркоза) с металлическим ломом, так называемым расширителем шеечного канала, по существу – орудием пытки, она испытала бурный оргазм. Медперсонал, видавший виды, и то обалдел. И вот сестра моя тогда «восхищалась» (то была к тому же еще и эпоха восторженных открытий в области несовершенства бытия), какая же это амеба! Баба, которая не различает, зачем к ней туда пожаловали. Сестра тогда многократно восторженно повторяла мне: «Представляешь, она – не дифференцирует!!!».

И тут я в озарении ответила без запинки: «По способности дифференцировать раздражители». И пролила бальзам на мрачную и загадочную высшую нервную деятельность преподавателя.

Потом то чудо местного значения, что случилось тогда со мной, это внезапное и невольное соединение давно забытой байки с «умным вопросом» на экзамене, в свою очередь, произвело на меня сильное впечатление. Я в каком-то смысле сняла шляпу перед собственной ВНД. По крайней мере, убедилась, что ВНД существует. Даже у меня лично. Я стала Свидетелем ВНД. Мои живущие самостоятельной жизнью мозги будто бы лежали передо мной в какой-нибудь чашке Петри и подобно наливному яблочку на серебряном блюдечке – сверкали своими неисследованными возможностями. Торжество науки? А так и хочется сказать: «Чудны дела Твои, Господи!».

 

«Обычный порошок»

Почему реклама вызывает неловкость? На первый взгляд кажется, что из-за вранья, откровенного, беспардонного вранья, похвальбы и прочих цирковых приемов. Но ведь иногда реклама бывает очень талантливой, остроумной, лаконичной, а еще иногда рекламируемый товар действительно весьма неплох. Нет, наше бедное дезориентированное нутро реагирует на другое, еще кое-как, прихрамывая и теряя сознание, наша древняя душа противится другому, не навязыванию барахла, а навязыванию – кайфа как цели существования. Ведь абсолютно всегда, в любой рекламе, нам предлагают не просто купить то-то и пользоваться тем-то, нас убеждают и заклинают, что сами мы хотим только посильнее испытать кайф, это, как бы, само собой разумеется, а ведь именно то, что в любом тексте само собой разумеется, и оказывает на самом деле эффект.

Действующее начало всей нашей цивилизационной парадигмы, извиняюсь за выражение, – это погоня за кайфом.

Его можно скромно переименовывать в комфорт, расслабление (па-асидели, ра-асслабились…) и прочие прелести и телесные радости, неуклонно якобы ведущие вверх по карьерной лестнице – к тому же! Все это так и делается, разумеется, но ведь интересно другое. Мы что же так подсели на кайф, начиная с какого-то, возможно финального этапа существования человечества, или это и есть изначальное, то самое, изначально доступное Зло? То есть, вкусить яблочко – это была погоня за кайфом, а не просто детское шаловливое ослушание, за каковое последующее наказание можно было бы счесть непомерным.

Похоже все-таки, что идеально было бы не продолжать упрямо пользоваться «обычным порошком», а просто не замечать этого пласта проблем. Нет, не то что бы вовсе не стирать и не замечать, что воняет, а не шибко сосредоточиваться на подробностях стирки. Беда-то в чем – в том, что ВРЕМЯ ОДНО – и на высокий смысл существования, если таковой искать или даже находить, и на стирку порток. Мне моя бывшая свекровь, Царство ей Небесное, она разговаривала только в поучительном тоне, но следует признать, что в весьма ограниченной обойме были очень глубокие мысли, так вот, она говорила: «Думать надо, когда посуду моешь». Лучше и короче не скажешь, тут и вся философия существования, и вся мораль. Ну, а с другой стороны, ужасно, даже как-то трагически надоело мыть посуду и, предельно напрягая зрение, выковыривать пальцами раскисшие остатки пищи вперемешку с кошачьей и собачьей шерстью из неуклюжего ситечка, вставленного в дырку кухонной раковины. И мысль о моечной машине, одном из самых чуждых сердцу из всех рекламируемых и недоступных товаров, мокро подбирается в голову вместо тех самых фундаментальных размышлений, которым следовало бы и когда-то удавалось предаваться в процессе мытья посуды. Что, тогда мойка меньше засорялась или голова была меньше засорена – вот в чем вопрос.

 

Душа и тело

Вот. Как раз, коль мы такие идеалисты, все о душе, да о душе, – мы должны, обязаны признать, что душа бессмертна, вечна, и тогда поклоняться следует, как это и делается в действительности, вовсе не ей, она и так никуда не денется, – поклоняться следует телу. И душа, кстати, этим вполне занята. Душа обслуживает тело. Чудо – это как раз тело. Оно – дефицит, оно – чудо, оно дается нам один раз. Традиционное неуважение к материи на словах абсолютно лживо и несправедливо. Мы любим свое тело, жалеем его, и душа наша, в основном, и есть эта любовь. Только телу станет плохо по-настоящему, душа превращается в сиделку. Ее дело тазик подносить, когда вас тошнит. Не я хочу, не тело мое мне служит и помогает осуществлять мои желания, а совсем наоборот. И – не надо. Наша душа – это любовь к нашему телу и к окружающим телам, к окружающей природе. Наши охи и ахи все-таки – по поводу.

Когда тело страдает, вся душа-аптечка уходит на поддержание жизни в нем. Все силы духа уходят на то, чтобы встать на больные ноги, дойти до сортира, не упасть, стерпеть, справиться с весьма телесными задачами. Душа – служанка, без которой не обойтись. Если она отлетит, тело развалится вмиг. Если она схалтурит, смертельная опасность настигает почти сразу. Тело стареет, а все силы души уходят на его починку, заботу, уход.

Или – вот. Шурик на прогулке в лесу все норовит говна пожрать или хоть потаскать во рту какую-нибудь тухлую рыбью голову, найденную на пепелище пикничка. А я, вместо исполненных смысла говна и рыбьей головы, подсовываю ему бессмысленную палочку. Обманываю его «духовной пищей», и он слушается и, несмотря на страстное желание неинтересную палочку закопать и снова приняться за всякую гнусную вонь, – он несет, по виду радостно, эту мною выданную палочку. Это и есть – духовное общение. Сговор. Мы оба обманываем друг друга. Я просто брезгую чисто физически и боюсь, к тому же, что он отравится, заразится, заболеет, а вид делаю, что палочка – это восторг, и я буду его любить за несение палочки. А он тоже идет на компромисс, чтобы не ссориться, а то вдруг «бабушка» рассердится, выгонит, отлучит от благополучной жизни. Душа в душу. Читай – ложь плюс ложь. Ради душевного спокойствия – основы телесного комфорта.

 

Кем быть?

Вот возьмите сказку о рыбаке и рыбке. И не в меньшей степени – о бабке. Какая драма разыгрывается на троих! Кому в результате, когда «сказочке конец», – хуже всех? Первой приходит в голову, конечно, бабка. Ну, конечно, она же «осталась у разбитого корыта». Но, минуточку, так ли уж тяжел удар по этой самой бабке? Совсем не так. Он даже не намного тяжелее, чем хроническая психотравма бедняка, читающего по бедности какую-нибудь бесплатную рекламную газету и невольно проникающегося сдобными верованиями в целебные свойства всей рекламируемой продукции – от недвижимости в «экологически чистом» районе мегаполиса до средства от импотенции, переживая кратковременно видимость якобы возможностей, – ну точно как эта бабка. Даже немножко приходится беспокоиться каждую неделю, достаточно ли хороша стиральная машина «Занусси», наверно, все-таки «Аристон» потому и такая дорогая, что очень уж хорошая. Самоочищающиеся фильтры…

Ну вот, а что касается самой по себе бабки с ее душевными переживаниями – ну да – она пострадала от собственной жадности, неуемной алчности. Но, ей-богу, это не так больно, как кажется. В общем, проиграть из-за своего дурного со всех сторон поступка или свойства характера – неприятно, конечно, но не так больно, потому что у любого, даже плохого, но нормального человека есть очень большая и искренняя любовь к справедливости, и, несмотря на то, что справедливо – это когда наказаны другие, все-таки на втором плане личного краха это торжество справедливости, хоть оно тебе и не на руку, но, ей-богу – укрепляет как-то дух.

А с деда что взять? Он при любом раскладе – малодушная шестерка, тряпка, незлой, но абсолютно несамостоятельный человек. Скажут – иди делай добро, пойдет и сделает, скажут – говнись, он и это осилит не задумываясь. С ним тоже ничего нового и тяжелого не случилось. Он при любом режиме – орудие.

А вот какой головокружительный пируэт я вам предлагаю – хуже-то всего в результате – рыбке. Ну посудите сами. Она попала в сети. Естественно, взмолилась. Но не просто взывала к милосердию, великодушию и прочим добродетелям, в наличии которых она явно деда и не подозревает. Она же, во-первых, априори постановила, что он корыстен, и ПООБЕЩАЛА ему фактически – открытый счет, как говаривали про жизнь партийной элиты при совке. Дед же хоть и тряпка, но сам-то по себе человек не жестокий. Самое потрясающее место, кульминация – это то, что дед-то отпускает ее с миром БЕЗ ВСЯКОГО ВЫКУПА и без каких-либо предварительных условий. Другое дело, что потом он пошел-таки конечно же на поводу у бабки и т.д. и т.п. Но первым-то делом рыбка лажанулась, попалась и проявила цинизм, а также дала ответственное и серьезное обещание, а дед, напротив, проявил великодушие, милосердие и бескорыстие. Но беда в том, что все эти вещи – короткоживущие по своей природе. Это кинокартина или там рассказ может закончиться в любой удобный для этого момент. А в жизни – долго в великодушной позе не простоишь, ноги затекут. На милосердии с бескорыстием тоже долго не продержишься, поэтому если проявил их одноразово – и на том спасибо.

Далее, всем известно, пошли банальные дела. Бабка, растущие запросы. Дед похерил свое бескорыстие, превратился бесповоротно в безвольного пособника. Дед, конечно, позицию сдает. Вернее, он и был-то не столько бескорыстен, сколько безынициативен. Ну, типичный такой застарелый, заскорузлый алкаш, которому все по барабану. Но все-таки по барабану-то по барабану, но желательно без жертв. Ну, и обошлось же все-таки без рыбно-человеческих жертв, не следует об этом забывать. Пострадало главным образом воображение. Ну и бес с ним. Экзистенция деда не поколебалась.

А вот рыбка… Рыбка… Сделала ставку на циничное предположение, что дед корыстен, и потому пообещала ему бог знает что, а потом при испытании временем – взбеленилась не хуже бабки. Рассердилась и наказала. Взмолилась о помощи, пообещала, взялась, имела, кстати, достаточное могущество (а, между прочим, noblesse oblige), однако, обнаружив, что ее оседлали, разозлилась, похерила свое обещание и жестоко наказала. Сначала взмолилась, а потом – наказала. Каково? Вот где драма. А не в корыте, которое каким было, таким и осталось. Ну, и дальше что? Каково ей там, в море-окияне после всего? С сознанием своего, мягко выражаясь, несовершенства, своей претензии вершить Божий суд, играть людьми, обольщать, а потом попавшихся – наказывать. Я думаю, под золотом чешуи – там, в пучине морской, – ей очень скверно. Юркать в одиночестве со шлейфом из собственного дерьма (как, впрочем, любая хорошо всем знакомая аквариумная золотая рыбка) в глубинах моря-окияна – непонятно ради чего. Вероятно, ради свободы, которая, вероятно, и является главной героиней нашей сказки. Но эта тема еще необъятнее любого окияна.

Да, лучше быть отрицательным персонажем, чем так недотягивать до идеала.

Вот так-то – пытаться быть лучше, чем можешь.

 

Энергия заблуждения

Умирающая от рака старая собака дремлет на кресле и думает про себя: «Ну, я как человек перспективный…». И все в этой жизни почему-то – так. И почему-то надо, чтобы было так. Энергия заблуждения – это и есть потенциальная энергия, которой необходимо иметь хоть сколько-нибудь – даже для того, чтобы испустить дух.