Коэффициент полезного действия

Я в метро, когда сижу, с большим трудом себя пересиливаю, чтобы не заглядывать в чтиво своих соседей. Зрение-то мне пока еще позволяет читать, по крайней мере заголовки газетных статей, даже у сидящих напротив. Люди терпеть не могут, чтобы у них читали. Их одолевает прямо-таки острая брезгливость. И не так уж понятно, на чем она замешана. Вряд ли просто на жадности, мол, «сама купи и читай», хотя для некоторых и это вполне весомое соображение. Нет, тут, скорее всего, доминирует сто раз за день попранная чисто физическая потребность в личном суверенитете среди толп и толп большого города. Этакое биологическое желание очертить свою, пусть минимальную, территорию. Да собственно, и не в этом даже дело. Настроение у большинства не блеск. Я это очень живо себе представляю и не обижаюсь вовсе, когда от меня локтем стараются прикрыть текст или так сближают смежные страницы, чтобы только хозяину было видать, что там написано внутри. Нормально. Ничуть не более жестоко, чем тот воздух, которым мы все при этом дышим. И я уж перестала практически шарить глазами.

А тут недавно, вагон полупустой, напротив сидит немолодая дама, а с обратной стороны того, что собственно читает она сама, смотрит невыразимо притягательная мордочка маленького тигренка и написано крупно ТИГРОЛЕВ. И тут я вспоминаю, что уже по телевизору что-то было про это недавнее рождение в каком-то зоопарке такого гибрида. Кажется, папа лев, а мама тигрица, а может быть, образ такой парочки застрял в сознании вовсе не в результате получения некогда соответствующей информации, а просто – как бытовой штамп, в такой-то помойке, как сознание…

Однако я не помню совершенно, возможно просто не услышала, – ходила туда-сюда, на кухню, что-то делала, не смотрела специально, одним словом, не уловила, говорили ли что-нибудь о том, с какой такой целью учинили сей эксперимент. Почему-то из-за одновременно происходящих событий на Украине в моем больном воображении это как-то связалось, ну, вроде как будто «аналогичный случай» про нас и украинцев, так же мы близки, как тигры и львы, можем скрещиваться, короче говоря, и в то же время особенно остро и враждебно реагируем на отличия. А тут вот – такая «дружба народов» – тигролев. Это все неплохо укладывается в уже изрядно извращенном сознании. Ну, а так, если здраво рассуждать, зачем было это делать? Какую это может иметь ценность, хоть научную, хоть практическую? Просто любопытство? Да не та жизнь, не тот век, чтобы задавать природе детские вопросы. Теперь от сплошного града ответов на задолго до нас поставленные вопросы – не знаем, как спастись.

Пока я думала об этом, машинально скользнула взглядом по газете соседки и сразу узрела заголовок – «ВИТАМИНЕРАЛ». Ну все, думаю, приехали. Это уже слишком. Придется-таки явление такого повального скрещивания – осознавать.

Зачем-зачем? Да – ни зачем. Просто. Надо что-то делать. Надо неуклонно, необоснованно, – привлекать к себе внимание, бороться за существование, если не можем осмысленно, то хоть как. Бить лапками, сбить кое-как сметану и т.д.

И ничуть такие претенциозные и дурацкие акции по созданию гибридов зверей или слов не хуже и не бессмысленней почти всей остальной привычной деятельности человека. Всех этих футболов-хоккеев, маршей геев и лесбиянок, производства мегатонн алкоголя, километров кинолент, мегабайт информации. Наркотрафиков, шоу-бизнеса и прочей торговли оружием.

Просто такие вот, охватывающие почти всех и гипнотизирующие неохваченных, сажающие на тот или иной вид иглы (про войну забыла – тоже увлекает), – эти-то отрасли нашего бытия настолько привычны и для каждого вступающего в жизнь суть ее приметы, что из них жизнь как бы и состоит, во всяком случае, они ее успешно подменяют. А вот скрестить тигра со львом – это еще как бы (обратите внимание, в моем тексте мусорное «как бы» употребляется по назначению) оригинально и никак не может стать явлением повальным. Оно скорее тянет на символ. Чего? Да многого. Потерянности, например, каждого, кто уже не может делать то, что делают все, но не обрел своего осмысленного пути. Кто тоже по сути своей – гибрид. Думает, убежден, что надо действовать по логике бизнеса, бредит брендом, но по натуре – любит зверей, идеалы и т.п. Ну не может стать просто менеджером, дилером или брокером. Талантов явных тоже не имеет. И вот, стремясь шагать в ногу со временем, придумывает сделать свой «ход тигро-львом».

На деле, наверно, все и не так совсем. Все обычно не так обстоит, как кто бы то ни было может предполагать или там думать. Зоологи сами по себе барахтаются по логике саморазвития тупика сферы их деятельности. Ну, а репортаж, слава, так сказать, образовались случайно, по знакомству и вследствие явного дефицита предпраздничных новостей, всяких там забавных случаев, которыми принято заканчивать сводки катастроф и боестолкновений в выходные и праздники. А тут безусловно все вполне безобидно, в меру весело и даже зверей, похоже, сверх меры не мучили. Казалось бы, забыть вместе с неудавшейся попыткой отдохнуть в выходной и все.

Но что-то все же из этой истории, нет-нет, да и возвращается, выпирает, как пружина из старого дивана, – вдруг и с мелодичным звоном. Вот эта, по сути, надуманность всех наших занятий. Такое временами создается впечатление, что все абсолютно делается только для того, чтобы занять хоть чем, отвлечь массы людей от чего-то самого главного, снизить до физически разумного коэффициент полезного действия нашего отнюдь не только физического Бытия.

Допустим, что все-таки есть некая Задача. Отвлеченно можно обозначить ее как угодно, – да, гроб, допустим, надо нести – долго и далеко. Нужно в каждый момент всего шесть человек, но – долго, но – далеко. И вот сразу закручивается вся эта канитель с размножением, обеспечением потомства, вынужденной попутной заботой о тех, кто свое уже «относил», недопущение к телу, так сказать, главной задачи – лиц, чересчур посторонних, – не так понесут, не туда, уронят, не дай бог, и т.д. и т.п. И эти все бесконечные на самом деле заботы опираются, обратите внимание, пока еще только на предположение, что все абсолютно действующие лица согласны с формулировкой самой задачи и действительно внутренне только ей и подчинены, то есть, добросовестны в меру своих возможностей, как в намерениях, так и в исполнении. Ну, а если нет? Если количественные хотя бы изменения действительно переходят-таки в качественные? И как трава сквозь асфальт, там и сям… нет, нет сил так же много всего предполагать, как много всего происходит в действительности. Отчего же так огромна и подробна вся Затея в целом, если так узка, так в каком-то смысле даже мала – Задача? Неужто все пирамиды, храмы, дворцы, – не более, чем бытовки голубые, вагончики, временно разбросанные по всей Стройплощадке и очень сильно искажающие картину возводимого Здания? Похоже на то.

Вот я помню, при Андропове всякие там активисты, кадровики-затейники, устраивали рейды в кинотеатры и универмаги в рабочее время, отлавливали трудящихся-прогульщиков. Помню, как, находясь на бюллетене по уходу за больным ребенком, я и в аптеку и в продуктовый магазин таскала с собой этот, впоследствии, после крушения совка, полностью утративший весь свой смысл, голубенький листочек. Тогда, в этой агонии, вольно или невольно, было до совершенства доведено представление о том, что вся наша деятельность, в сущности, нужна только для того, чтобы мы – не слонялись.

Все это так и не так. Ибо бесконечно мал также и КПД любого логического рассуждения. И в первую очередь из-за того, что мы никогда не договоримся о самом главном – что же мы все-таки будем почитать за подлинную жизнь. Как в том старом еврейском анекдоте, не помню сюжета, но портной спрашивает у клиентки: «Где талию делать будем?». Какую ни выстрой себе и другим систему координат, где займет свое место как будто бы абсолютно все: Бог, жизнь-смерть, добро-зло, ответственность-халтура, любовь-равнодушие, жалость-жестокость, ну и т.д. до бесконечности, но в один момент пусть даже не ваша реальная жизнь, а какой-нибудь репортаж по ТВ, допустим, про петушиные бои – перепутает вмиг все ваши построения. Возможно, это ничуть не более жестоко и для кого-нибудь не более дико, чем футбол-хоккей, но что-то такое страшное, красное, необъяснимое, первобытное, какое-то неудержимое попустительство роковое, вуду-шмуду, – и все. Вы можете, конечно, попытаться приплести сюда спасительное Иррациональноэ, вспомнить учащающее пульс обаяние Микки Рурка из «культового» (правильно сформулировали, хоть и «дикари-с») фильмеца «Сердце Ангела», что хотите, но – ЭТО есть, а что ЭТО – неясно, совсем неясно, будьте вы хоть семи пядей во лбу или, хуже того, специалистом в любой сфере якобы знаний об ЭТОМ.

Ничто нам таким не поможет. Разве что отказ и дальше быть такими или вообще – быть, что практически одно и то же.

Хорошо тексту, в отличие от жизни, его можно запросто оборвать в любом месте. И КПД его от этого уж, во всяком случае, не уменьшится. Возможно, что и с жизнью – точно так же. Давно только никто убедительно нам не напоминал, что КПД – это действительно, а лучше даже сказать, воистину – очень важная штука, что у этого КПД очень высокий КПД – по Большому Счету. А то ведь все больше пекутся о том, что да как, а что с того – ни-ни.

 

Некто

Нет, все-таки не “гром, молния, ветер” создают нам ощущение адресата. Кому-то все-таки, почти одушевленному, мы себя постоянно предъявляем, кому-то невольно отчитываемся о проделанной работе и о нас вот таких. Вместе с кем-то мы собой недовольны, либо чье-то воображаем поощрение. Но в то же время именно этого Некто-Нечто мы стремимся приручить, заставить в каком-то смысле служить нам, а уж мы будем служить лишь в обмен, на выгодных условиях…

Это доброе божество, которому, конечно же, желательно было бы говорить правду, но в крайнем случае – раскаемся и оно простит. Это наша цацка, тот самый вольтеровский Бог, которого следовало выдумать. И лишь беспристрастный суд страшен. Тот “истинный свет”, Тот свет. Ибо беспристрастность воспринимается нашим сознанием как безжалостность, жестокость. Ибо если жалеть всех и вся, энергия жалости распылится до такой степени, что сумеет подогреть бесприютных лишь на миллионную долю градуса, да и то не всех, а только попавшихся на глаза. Где же тут наша ручная справедливость и где тут та ласковая беспристрастность, на которую мы, как долго болеющие дети на горькое лекарство, готовы с массой условий согласиться?

По Гордону давали сверхумную беседу о метафизике бренда. И подавали дело так, будто сотворение мира продолжается, – то бишь из кладовой Творенья нам периодически подбрасывается новенький эйдос, и – понеслась… И вот ученые совместно с председателем и единственным членом Комиссии по расследованию структуры мироздания Александром Гордоном дивятся и сетуют, и подмигивают, и качают лукаво головами – мол, да, выпало нам жить в такое время, когда за идола у нас, за истукана, за Иисуса нашего, понимаешь, Христа – оказался этот самый бренд, которому мы, ну, получилось так, поклоняемся все как один в эту вот нашу, зашибись-историческую, эпоху. Самое смешное было наблюдать, как они прилежно и добросовестно формулировали и кристаллизовали подзабытое и емкое, хотя, на мой взгляд, излишнее понятие дьявола. Дьявол образуется лишь при вычитании Бога из картины мира. В противном случае все его черты (черты чёрта) несет в себе обыкновенный безбожный ритуальный человек, которому лень развиваться, а, напротив того, – охота присесть или, еще лучше, прилечь и одновременно присесть на любого рода иглу, а главное, при этом постоянно доказывать себе и другим факт своего существования путем демонстрации косвенных улик, то бишь причастности к тому или иному «бренду». Ну что ж. «Время покупать». Рекламные, извиняюсь за выражение, слоганы также более или менее успешно замещают библейские изречения. Покупает весь мир, и у нас с особой интенсивностью и убежденностью неофитов расхватывают новые унитазы, керамическую плитку, дубленки и прочие объекты поклонения. Время покупать… Вот, между прочим, неплохая реклама для ювелирных изделий: «Время покупать камни».

А эти смачно и с загадочной полуулыбкой некоторого превосходства произносимые термины: постиндустриальное общество, общество потребления, – выдаются за некие безоговорочные приметы бытия, которые принципиально ничем не отличаются по духу от глобального потепления или неумолимо прущего на нас астероида. А на самом деле те, кто приватизировал рассуждения на эти темы, банально охвачены теми же низменными страстями, существование которых они констатируют, далеко не ходя. Они, как говорится, в теме. Нет, конечно, никто не свободен от своего времени. И можно запросто считать жертвами обстоятельств тех, кто к ним приспособился, а не тех, кто не может вписаться по тем или иным причинам. Все бы так, если бы не несло за версту от любого рассуждения попыткой польстить себе такому, какой есть, если бы философия так не рвалась обслужить, оправдать и, едва отряхнув от прилипшего дерьма, втолкнуть на пьедестал почета самого рассуждающего. Вообще, слушая философов и тяжко работая вместе с ними над глубоким смыслом бездарных и постоянно промазывающих мимо сути формулировок, которые, по существу, являются не чем иным, как попыткой одними словами заменить другие, как бы более строгими понятиями – обиходные, все яснее понимаешь, что философ – это человек, которого Бог наградил умом, но обделил талантом. Философия – это способ выражать глубокие мысли бездарными людьми. Любая удачная шутка, любое замечательное стихотворение – стоят томов.

 

Капитаны

Мы думали, что наука будет побеждена в каком-то смысле и в какой-то своей прогнившей части – каким-то там вдруг накопившимся и объявившимся духовным подъемом. Что эта кривоногая самодовольная парадигма под названием естественно-научное мировоззрение, марксизм-фрейдизм-дарвинизм, эта святая вера в сладенькое, – сойдет на нет, как старая переводная картинка – катышками, а под ней засияет тихим светом новый виток познания Бытия, как икона под лубочной картинкой. Мы так предвкушали и нам чудились предвестники, брожение новых умов и новых душ. Не знаю, как быть с этой темой. Вероятно, приостановить в связи с необходимостью разобраться в терминах и понятийном аппарате разговора.

Это в первую очередь касается самой науки. Речь ведь идет не о Ньютоне, не о Лапласе, не об опытах по прививанию себе чумы и холеры, не об озарениях и не о прорывах в познании, не о самопожертвовании на этом пути. Речь в этом тексте пойдет о сегодняшнем российском посткоммунистическом способе и смысле существования рядового научного работника и его доблестной администрации, которая и раньше, конечно, не была намного ближе к народу, – но та Удаленность была окутана таинственным ритуалом: «Вызван в ЦК, принимает высокого гостя и т.д. и т.п.». Тогда любое мероприятие, затеянное боссом, касалось всех. И если ты не делаешь доклад на образцово-показательной лженаучной конференции, то уж марафет на столах и под столами – кровь из носу и твой вклад в науку. Перед событием прокатывался шквал кудрей, рюшей, брошек, жилеток и прочих «розоватых брабантских манжет», принадлежащих секретарю-референту, раздавалось угрожающее шипение, обнаруживались огрехи в дизайне и подобные им преступления. Дрожали все – кто просто от страха, а кто – от страха быть униженным.

Туфты, собственно, в работе было столько же, сколько и везде. Но была и работа. Правда, почему-то так тщательно вкалывающие изо дня в день на ниве эксперимента мэнээсы и старлабы не добивались никаких особо серьезных результатов. Результаты повалили, когда в науку пришли рожденные при Брежневе. Защита диссертации перестала быть проблемой, она стала условием. Они-то и поехали потом, в основном, на Запад, повалили, как результаты. Генерация, отчетливо сознающая, что именно им надо жить красиво независимо от того, сопротивляется ли материя познанию. Оказавшись «там», многие продолжали тянуть соки из неудачников, которые помогали их отъезду. Рассуждают примерно так: «Вам все равно ничего не удастся, а нам тут надо выживать». Они первые начали выживать. Совершенно мирно установилось такое деление: одни остаются тут, как крестьяне в «Котловане» Платонова, которые живыми легли в гробы – вымирать как класс, а другие берут все общее добро, а иногда и просто чужое, и едут выживать. Среди тех и других есть способные, но среди тех – многовато способных на многое. Что же уложило в гроб оставантов от науки? Ну, формально, прекращение финансирования этой самой науки.

Между прочим, на отъезд толкает серьезное отношение к жизни в частности, а к неподвижности располагает серьезное отношение к жизни в целом. Серьезное отношение к жизни в частности делает упор именно на жизнь-выживание, а серьезное отношение к жизни вообще вполне допускает мысль о смерти, а потому может выражаться и в жизни-вымирании. Жизнь – это ведь как посмотреть. Вот Лоренц писал, что люди думают, что у них живет черепаха, а она у них умирает, просто ее жизненный цикл такой длинный, что и смерть – весьма протяженный процесс. Так вот, кто уже включился в этот замечательный по-своему путь, – куда уж тут сворачивать, хоть бы и на запад.

Что же касается посткоммунистических начальничков, то – кому они нужны там – вот в чем вопрос и ответ одновременно. Ну, если кто из них и может прочитать свой курс, скажем так, лекций – так это две недели, а ведь многие и доклад о том, что творится под их руководством, собирают с мэнээсов по абзацу и читают по бумажке.

Почему ханжество лучше, чем откровенный цинизм, и лучше ли? Да потому, что хоть простодушным не мешает верить во всякую ерунду. Конечно, после лысенок и шарашек творилось черт знает что, основным способом взаимодействия с начальством и продвижения по лестнице были стук на коллег, подлости, интриги, выражаясь изящно, адюльтер и т.п. И злоупотребления сами собой разумелись. Но дело в том, что когда такое тайное становится явным, оно приносит вреда не меньше. Нарыв вскрылся, гной потек и нет ему конца, и захлебнулись все и не видать им чистого рубца. Происходит не очищение от зла, а его ОБНАЛИЧКА.

Карьеризм всегда был карьеризмом. Но советский лидер рвался к власти, не отделяя себя от вассалов, а тащил их за собой. Начальники были в заоблачной выси и вместе с последним вахтером – одновременно, ибо они управляли всем процессом, будучи сами исполнителями воли Высших Сил. Теперь начальство живет своей жизнью, отхватывает куда больше, но не нуждается в свидетелях своих побед. А трудовой коллектив перестал быть материалом для манипуляций, он стал практически обузой. Не все помещения из-за них можно сдать под банки и сауны, плати им зарплату, изыскивай, можно сказать, средства, да они еще на еще не сгоревших приборах израсходуют электричества больше, чем они все стоят вместе со своими результатами, отчетами и выходами в практику. Да и вообще, вся эта наука проржавела, почти как черноморский флот, и делить-то нечего. Как там раньше? Может, это было у пиратов – капитан… последним покидает судно… А теперь надо успеть первым продать его на металлолом.

 

Гражданское общество

У человека, нормального, с неизвращенной психикой и не законченного циника, у человека, имеющего советский или аналогичный жизненный опыт, при одном упоминании об общественных организациях, легальных по крайней мере, возникает стойкое физиологическое чувство омерзения, как при воспоминании об общественных сортирах той поры.

Мне вот этим летом довелось побывать на собрании московской группы российского Союза писателей. Поясняю, некогда грандиозный и одиозный Союз писателей СССР распался на несколько враждующих между собой союзов, утративших какую бы то ни было реальную власть и воюющих между собой только за меру приближенности к материальной базе бывшего монстра.

Зазывали милые дамы на собрание невероятно настойчиво, несколько раз звонили, впервые за годы моего там членства. Я поняла, что летом трудно набрать кворум для каких-нибудь с позволения сказать, решений. Дама там заправляет, вроде, вполне приличная, Битов говорит, что даже написала что-то весьма пристойное, я из вежливости решила пойти, исполнить свои обязанности, хоть никогда не пробовала даже поинтересоваться своими правами.

Собралось человек пятнадцать. Почему-то этого хватило. Вместо одного уважаемого господина, сраженного инсультом, присутствовала его весьма интеллигентная жена. Был мною узнан один очень хороший поэт, насколько мне известно, давно проживающий в Штатах. Был там еще румяненький и громко сюсюкающий с оказавшимися поблизости «статистами» о каких-то своих семейных фирменных курьезах – православный священник-мемуарист. (Его чудесным образом благоденствующая при всех режимах семья прославилась тем, что у них бомжевала-доживала свои дни Анна Ахматова, так что привычка выдавать сериалы легенд и мифов не утихает и поныне, и, если прислушаться, можно ознакомиться с содержанием новых сезонов). Было еще несколько мнимо узнаваемых очень интеллигентного вида персонажей. Вела собрание вышеупомянутая дама, а две ее приспешницы, писательница и поэтесса, ассистировали. В чем-то она отчитывалась, этот обломок союза писателей делает упор на внимание к провинции, они разъезжают по страшноватой стране и в курсе бытия за пределами столицы. Вот, издали на средства каких-то незримых спонсоров сборник. Два тома, один – поэзия их знакомых, другой – проза их знакомых. Провели какие-то утренники и субботники, – слушать не требуется. Все сидят и разглядывают помещение – огромный зал в знаменитой помещичьей усадьбе, где раньше размещался грозный союз писателей СССР со своими то ли начальниками, то ли вассалами, – иностранной комиссией и прочими судьбоносными карательными подразделениями и кормушками. Паркет выщерблен как на пепелище, лепнина на потолке цела, могучие кресла способны выдержать дедушку Крылова, но все, что уцелело, свидетельствует лишь о высоком качестве рабского труда при царизме…

Избирали-назначали какого-то делегата куда-то. Долго препирались с женой тяжело больного, будто бы хотели сделать его мнимым делегатом, но был заготовлен дублер. Проехали. Затем, по быстрому, нам поведали, что какие-то небольшие средства, несмотря ни на что и вопреки всему, у нашей организации все-таки периодически откуда-то сочатся – как миро из икон. И вот мы нужны как раз сейчас для того, чтобы проголосовать за оказание материальной помощи остро нуждающимся самородкам из глубинки и тяжело больным собратьям по цеху. Внезапно вскочил, обхватив весьма внушительный кожаный портфель, святой отец и, сообщив президиуму, что куда-то опаздывает, мягко, но энергично скрылся, делегировав свой голосок председателю. Сразу после этого нам и предложили проголосовать за небольшой (увы!) список тех бедолаг, которые совсем погибают в беспросветной безвестности. Возглавлял этот список только что ускользнувший инок. Зал был огромный, людей мало, все сели как-то не стадно, поодаль друг от друга, возгласа удивления никто не издал, но какие-то прозрачные бабочки иронического недоумения вспорхнули, видимо, едва заметно к высокому потолку сразу из нескольких углов, хотя все лица оставались загадочно непроницаемыми. Тонко чувствующая ведущая затараторила, что отец Мафусаил явно болеет, поскольку она встретила его случайно в аптеке, где он покупал очень дорогое лекарство. Приятно было смотреть на умного, добродушного и в силу прописки в Штатах, не увязшего в местных коллизиях, – поэта. Ему было смешно, но чтобы заметить это, надо было внутренне ржать самому. Жена потерявшего от инсульта дар речи трибуна сидела ко мне спиной. Выдержав небольшую паузу, наша предводительница стала бегло перечислять традиционные русские невзгоды, доведшие остальных претендентов до традиционно плачевного состояния. Никто не произнес ни слова. Все поняли в одно мгновение, для чего им пришлось тащиться сюда через удушливый газ и пробки родного города. Никто даже не переглянулся, не только не перемигнулся. Стыд пристало испытывать в индивидуальном порядке.

Так вот – стыд. Как это нормально, как это интеллигентно, как даже радостно порой – испытать стыд, не только за себя, как в этом случае, а за общечеловеческую халтуру, за ироническое попустительство, которое в особо крупных размерах может приводить к торжеству любого сорта зла.

Но восставать против таких вот невинных проделок могут только сумасшедшие или троглодиты. Зато стыд – двигатель прогресса на уровне личности каждого из нас. Стыд мучает, но и освобождает. Не надо бороться с такими убогими общественными организациями, очень сомнительно, что можно сильно улучшить их суть, а вот не вступать, не ходить «в собрание нечестивых» – ради бога! Как говорил вождь пролетариата, «прежде, чем объединяться», надо с кем-то там – решительно размежеваться. Ну невозможно сейчас порядочному человеку участвовать!

Надо только фиксировать уметь, что испытываешь ты стыд, и стыд этот, в конечном счете – за себя. Почаще надо вспоминать пионерскую комнату тем, кто знает, что это такое.

При всем бесправии, многовековом бесправии, которое царило в русских деревнях, как это ни парадоксально, но в деревне больше признаков наличия гражданского общества, чем в городе, потому что там людей мало, все друг друга знают, и человек смотрит на себя хоть в какой-то степени глазами соседей, даже если трубы горят и приходится у этих соседей, а у кого еще, украсть банку меда, чтобы продать и опохмелиться. Но даже при совке, при всей казенной нищете и десятикратной нищете деревни, в деревенском детском садике и кормили лучше и так не халтурили в отношении детишек, как в городе. А ты только попробуй, к тебе Надька придет и морду начистит в тот же день, еще и днем забежит, посмотреть, что там да как.

Но главный вывод сделан – не стоит безоглядно экстраполировать борьбу добра и зла далеко за пределы своего сердца.

Вот наш широко известный и горячо любимый всем прогрессивным человечеством Антон Павлович Чехов все надежды возлагал на просвещение. Как с ним не согласиться! Только ведь просвещение – это медленный процесс и все ему мешает.

Наш сказочный национальный герой Илья Муромец тридцать лет и три года сиднем сидел прежде, чем начать совершать подвиги. Нам очень свойственно стремиться организовать дело так, чтоб сперва отдохнуть как следует, а уж потом, если ничто не помешает… Мне кажется, что сейчас в настоящий исторический период наш народ отдыхает после своей страшной страницы, отдыхает как земля под паром. Что сейчас ни посей, разумное, доброе, вечное… – нет, не надо, пусть поспит этот прах и поразлагаются пусть токсины – под мелким дождичком, естественным путем.

Другой наш уже реальный национальный герой великий полководец Кутузов долго-долго отступал, Москву отдал Наполеону, а потом разгромил его в пух и прах. Нам еще не пора в наступление.

Скит

Скит надо заслужить, мать вашу так. Это как же надо аккуратно, даже стерильно, жить, чтобы ничто тебе не воспрепятствовало – удалиться! Не обрасти никакими моральными и физическими долгами, никого на себе не волочь, никого не бросить! Это ж надо кошки не иметь, не только вовремя родителей закопать, детей не завести, никого не содержать, никому не помогать выжить. Или что – просто всем сказать – Бог вам поможет, дорогие, прикрыть дверь квартиры, полной беспомощных инвалидов и убыть по зову своего одинокого духа – в казарму для оного? Потому что, кроме как шагнуть из окна, – «выхода нет», как пишут в метро.

Скит – это где? В глухой тайге? В пустыне? Так там уже, поди, везде есть хозяева и пресловутая инфраструктура. Или махнуть в хороший климат якобы для независимости от непогоды. Поселиться инкогнито у бабы Клавы, желательно «в глухой провинции у моря», и скромно энд замкнуто жить на умыкнутые у вышеупомянутых оставленных инвалидов, детей и зверей средства к существованию. Может быть даже понемногу зарабатывая – делая что-нибудь для тех, на кого изначально насрать, – на чужих, о которых есть, кому позаботиться, кроме тебя. Ну, типа, пусть мертвые хоронят своих мертвецов, а мы пока свалим, а там, если понадобится, подработаем, помогая хоронить посторонних мертвецов. Такая настойчивость, такая настойчивая, прямо-таки онтологическая потребность в дезертирстве, предательстве наводит на мысль, что это чуть ли не закономерная стадия роста, фаза развития одинарного божьего создания. Ибо человек – один. Если бы это не было бы так, то он уже рождался бы каким-нибудь двойным или тройным.

Собственно, все мысли – либо непосредственно, так сказать, от Бога, либо от столкновения с угловатыми фрагментами мира божьего. Обо что мы ударяемся, царапаемся, от чего нас выворачивает ежедневно, чему мы завидуем, не понимая пути достижения того же, – о том мы и поем.

Раздражитель. Вот, наука сумела дать универсальное и одновременно раскрывающее суть явления определение любому впечатлению. Вообще, печаль еще и в том, что практически, кроме науки, и то, в очень малом ее отсеке, никто и ничто не противостоит дикарству и язычеству. Ибо вера так обросла «магическим ритуалом», что не замечать этого впредь и впредь – трудно. Конечно, иногда хочется смириться именно таким, выгодным, способом, чтобы пустить инстинкт самосохранения попастись на новом пастбище, хотя бы временно, чтобы не умолк. На всякий случай. Ну, как наложить мораторий на смертную казнь только ради того, что могут вскрыться новые обстоятельства, может вдруг найтись настоящий убийца, чтобы не умереть никому, так сказать, зря. Вера ведь, вообще, главным образом – отказ жить и умереть зря.

Значит, по идее, особенно упорствовать в вере должны те, кто исключительно ценит факт своего существования, а ближе к Богу, очевидно, совсем другие, кто о себе меньше всего печется. Неувязочка? Да нет, просто лишнее и нелишнее указание, что не наша логика торжествует.

* * *

Всю жизнь человек обычный, нормальный, борется с собой, со своими наклонностями, со своими физическими недугами. К старости эта эпопея принимает упрощенную форму типа постоянного хождения к сапожнику с парой практически не поддающихся ремонту башмаков. В кабинете врача-сапожника решается в достаточно недоброжелательной и унизительной обстановке вопрос о целесообразности усилий и перспективах дальнейшей носки вконец стоптанного хлама – не важно, чем он был некогда. Да нет, ну а возьмите, например, переезд. Если вы не состоите в виду физической немощи, неряшливой бедности или врожденного аутизма – в секте МЕГАИКЕА, если вы слепы неокончательно, если вся ваша сила воображения не исчерпалась диваном ХРЮПУКА и сковородником ХАЛЯВУ, – представьте тогда себе хоть на мгновенье, что такое еще не остывшее брошенное жилье со всеми его многомиллионными завалившимися предметами и мелкими штучками, с письмами давно умерших, навсегда убывших, некогда драгоценных людей, с выцветшими справками, старыми незаконно выданными на руки анализами крови. А среди инструкций по применению уже давно сломанных и частично даже выброшенных бытовых приборов – вдруг раскроется ваш табель за 5 класс и выпадет непонятно откуда крошечная фотография на первый паспорт. Да нет, писать об этом так же почти щекотно и невыносимо из-за необъятности материала, как и пытаться совладать с ним в реальности: выбросить, уложить «по смыслу», уложить кучей на потом, примерно так же, как эту кучу перевезти, чтобы на новом, условно новом месте, в новой усугубленной тесноте запихать этот компот буквально коленом в какую-нибудь узкую щель – до следующего катаклизма – смерти, ремонта, переезда. Как быть? Как быть в те редкие мгновенья, когда мы действительно вручную решаем судьбу хотя бы так называемых неодушевленных предметов, но все же – улик, неопровержимых, пока их не отнесешь на помойку, улик нашего временного пребывания на свете.

В том-то и беда, что отупение и усталость, физическое бессилие и безразличие ко всему, кроме сиюминутного максимально доступного минимального комфорта, вот наши главные советники и помощники во всех практически решениях на фоне стремительно текущих событий уходящей из под ног жизни.

 

Пустая порода

Вот, начинаешь мечтать. Я имею в виду, когда совсем уж невмоготу прямо даже с утра начинать жизнь, то есть что-то случилось еще и сверх программы, что нарушило заведенный худо-бедно порядок. Ну простите, пародию на порядок. Короче говоря, вы уже малодушно были готовы продолжать лживые и убогие будни, но вот какие-то супостаты, возможно, исполняя поручение вашего же ангела-хранителя, – ну не дают вам такой возможности. Все, приехали. Как в том анекдоте – слепой и одноглазый поплыли куда-то через озеро на лодке, слепой гребет, одноглазый рулит. Посреди озера слепой неудачно как-то взмахнул веслом и выбил одноглазому его единственный глаз, на что тот, естественно, говорит: «абзац, приехали!». Ну, а слепой поверил и вышел из лодки.

Ну и вот. Вы оказались в холодной воде реальности. От слепоты помогает, но это, оказывается, был не единственный недуг. Просто затмевал все прочие. Так вот, надо что-то решать, предпринимать. Такое вроде безобидное слово, пока из него не сделают существительное. Значит, как по составу помоек можно судить об уровне жизни общества, так и по анализу Утраты можно догадываться, отдаленно, в чем же мы нуждаемся на самом деле, а не по наущению дьявола.

Ну, значит, разбитое корыто. Символ нищеты. Но не полной. При полной нищете и стирать-то нечего, тоже своего рода – гармония. Вот оно! Вот оно, слово-то! Терять можно только гармонию! Любой набор, даже советский предпраздничный заказ на работе (гречка, тушенка и далее каждый дописывает в соответствии со своей былой приближенностью к целому корыту) может казаться совершенством при определенном умонастроении и стабильном мироощущении. Но – покачнись – и все пропало. Зачем жили до сегодняшнего-то дня? Зачем совершали столь трудно переносимые броски в пространстве, зачем осуществляли более или менее сложные манипуляции или беготню по лестницам из кабинета в кабинет – на работе, зачем зависали в коридорах и на лестничных площадках в чрезмерно откровенных разговорах с малознакомыми сослуживцами? Зачем, зачем, зачем? Чтобы скорее жизнь прожить под видом, что зарабатываешь на нее же? Только остановись, и весь бред вываливается Джек-потом. Не надо больше делать что-то, значит, и не надо было делать не только этого, но и почти всего остального. Значит, почти всё мы делаем только для того, чтобы не делать самого главного. И именно это нас так подкашивает и гложет. Почему нам так упорно кажется, что намного легче сбыть пустую породу личного бытия на работе, отбарабанить, пусть даже очень добросовестно, но всегда подспудно зная, что ни пяди самого главного не затронул, отбарабанить до седьмого пота, притащиться – и тут не только на Главное, на сурово необходимое нет уже ни сил, ни времени. Тут, дай бог, не сразу на койку завалиться. Ну конечно, не считая всяких там выгулов и кормежки домашних животных, проверки дневников, помощи в выполнении домашних заданий, выслушивания прогноза погоды на завтра от давно не выходящего на улицу 100-летнего деда, раздачи всем нуждающимся прописанных им лекарственных препаратов и, если тебе в жизни не повезло, то и без всяких там разборок со второй половиной, ну и т.д. Это если все относительно благополучно на данный момент. Так вот я и говорю, кроме всего этого – надо хоть ритуально как-то, на полсекунды, изобразить, из приличия, из благодарности Господу за свое существование в этом распрекраснейшем из миров, что ты в нем таки да – вот – существуешь! И не только у станка, но и онтологически – пиво пьешь или в компьютере шаришь уже, так сказать, – от своего лично имени. Господи! Отчего так страшно узнавать, да нет, даже не узнавать, при жизни никому почти не удается осознать это по-настоящему, – только приблизительно почуять габариты пустой породы и стремительную утечку сути дела. Почему мы как малые дети, боящиеся страшной картинки в книжке, ловко так переворачиваем эту страницу, сцепив ее с соседней? Какого такого «амока» мы ждем и панически боимся? Что мы – это мы – и все? Нет, это правда убого, но не страшно. Мы боимся, что То самое, во что принято верить, но никто толком не верит, – правда.

Каждый знает, какая он сволочь и эгоист. Как он на самом деле протаскивает, не прямо, так косвенно, не деланьем, так неделаньем, – свои интересы. Вот только еще одно – правильно ли они в тупом умишке-сердчишке сформулированы? Ведь стронься чуть тектонический пласт бытия, и мы оказываемся совершенно другими. Некоторые даже прутся во глубину сибирских руд – молиться какому-то проходимцу и жить первобытной общиной посреди 21-го века. Феноменология поведения – это вообще круто. Как, например, Конюхов догадался плавать вокруг света, да еще сумел убедить в возможности такого финта все госструктуры? Ну, как там какой-нибудь французский преподаватель английского сел на велосипед и поехал от Москвы до самых до окраин и, пусть даже на самом краю, остался еще на полгода, – это еще более или менее укладывается в рамки Идеи-Затеи.

А с посвящением себя никчемного Чему-то Осмысленному или, с тем же успехом, Бессмысленному, но все равно с большой буквы, – с этим как быть?

Или вот, другое, еще, пожалуй, похуже… Что-то я последнее время замечаю, что если начать добросовестно думать о возможности реализации чьих бы то ни было действительно кровных интересов – обязательно надо, чтобы кто-то – поскорее бы умер. Ну, кто-то постоянно просто своим существованием – мешает гармонии существования целой группы прочих, или пусть даже одного, но более нам интересного. Господи! Прости мне ход моих мыслей. За что цепляться, Господи, при паническом восхождении духа из подобных низин? За кажущуюся безгрешность деток? За безоблачность горных вершин, за их безлюдность и принципиальную удаленность? От всего.

А горные тропы? По ним ведь пробираются и отнюдь не всегда со спортивными целями. Вот то, что дурные намерения гораздо ближе подбираются и честнее на первый взгляд формулируют подлинные цели, задачи и интересы – это как? То, что в них легче и веселее верить? Это почему? То, что острый ум, как скальпель, вскрывает главным образом гнойники? Да, мы мелко торжествуем, познавая зло, но даже если и радуемся сдуру, то уж никак не успокаиваемся.

Мы поклоняемся в душе, очевидно, все-таки какому-то более или менее слабо опознанному целомудрию. Где бы, в какой бы даже дикой форме проявления мы его ни усмотрели. Ему молимся в глубине души, поэтому именно оно мешает нам находить некоторые разудалые выходы из положения, мешает слиться с рутиной без остатка, без осадка страха божьего на донышке.

Можно конечно попытаться осуществить воняющую формалином старинную научную попытку-забаву – смешать эту догадку о наличии некого самостоятельного Целомудрия с замусленной Целесообразностью, но само это слово последнее указывает пальцем на полную беспомощность подобного хода мыслей. А цель-то? Мыть золото в пустой породе. Мыть и мыть. Знать и знать. Знать и не знать, что порода пуста.

 

Бессмертие

Наверно, бессмертие все-таки достижимо. Иначе почему человечество по большому счету на протяжении всей своей истории занято главным образом подготовкой к нему, как белка к зиме. Всё-всё-всё, что делается великого и основополагающего – от религии, искусства, до последнего слова науки и техники, а главное, механизмы взаимоотношений между людьми, все либо прямо, либо косвенно, – об этом. Вся история человечества и история человека в том, достоевском смысле слова: «Я расскажу вам свою историю»… Пока не удается достичь личного бессмертия, вся деятельность направлена на сохранение вида, причем весьма хитрым образом, все время соблюдается, по-видимому, правильное соотношение прогресса и жертв этого прогресса. Конечно, правильное. Раз сохраняется, значит – правильно.

Вся страсть в бессмертии. Неразвитые люди остаются на стадии игры в куклы. Их заботы, их труды по запасанию добра впрок никак не могут действительно послужить их бессмертию, но выдают в общих чертах единый план действий – игра в обеспечение себя в бессмертии «всем необходимым». По всей видимости, в бессмертии, как в космическом корабле, – всем места не хватит. И наиболее продвинутые граждане все усилия прилагают к тому, чтобы попасть, так или иначе, в «малое стадо». И никакого с точки зрения формальной логики чуда в их предполагаемом успехе не ощущается. Чудо произойдет, если Царство Божье смогут узреть действительно кроткие и прочие нищие духом. А пока вся логика бытия неуклонно ведет к тому, что именно чистые исчезнут начисто, то есть бесследно. Чем чище, тем бесследнее. Разве только, если исчезают они именно Туда?

В раннем детстве я думала, что Вильгельм Какой-то, изображенный на самой верхушке фарфоровой рамы большого зеркала, висевшего в теткиной комнате и оставшегося, как говорил потом про такого рода вещицы мой ребенок, «от раньшести», – это и есть Бог. В лексике семьи Бог присутствовал постоянно, но никакие обряды не соблюдались, кроме того, что мать и бабушка всегда крестили нас, уходящих в школу, на работу или еще куда, и всегда праздновали Пасху, причем вся соответствующая событию готовка носила характер большего священнодействия, чем перед любым другим праздником. Икон в доме на виду не было. И я сама назначила Богом кусок самой красивой вещи, причем самой верхней ее части. Потом, когда я уже, если можно так сказать, начала размышлять, я отсылала к этому изображению все самые дорогие свои впечатления. Ну, например, Баха. Так к чему я веду – тогда же, в детстве, я твердо решила, не располагая об этом ровно никакой информацией, что даже самые великие и прекрасные представители рода людского прославились-таки не благодаря своим истинным талантам и достоинствам, а за счет сопутствующих им слабостей. То есть, мне было априори очевидно, что обязательно надо каким-то образом оскоромиться, как-то пукнуть, что ли, – чтобы возник резонанс.

 

Ваша карта бита…

Хотите, я в два счета докажу, что преклонение перед другими и прочее создание кумиров суть прикрытие наглой и нераскаянной нетребовательности к себе. Да собственно, все уже сказано оказалось, пока говорила. Это ведь действительно какое-то детское чудо понарошку – назначать себе великих и продолжать радостно и без всякого смущения дуть в свои памперсы и в ус не дуть. Оголтелый карьеризм не в счет. Это требовательность не к себе, а к условиям своего существования. А так, что ж, пусто в лукошке. С чем пришли, на какое тепло свои порывы переработали. Стыдно даже пробовать подсчитать. Легче всего на деток кивать. Вот, жили, чтобы вырастить. Знаем, как вы растили. Кто спихивал при малейшей возможности, а кто кипятил горшок до совершеннолетия, чтобы ни один даже микроб не посмел бы еще пуще усложнить их родительскую, очевидно непосильную и без того ношу. Все прокипятили, отфильтровали, на выставки и убогие концерты сводили, предположительно свое не упускать – безмолвно науськали, теперь можно даже к выстроенной конструкции прислониться попробовать, не бесплатно естественно.

Нет, меня всегда потрясало и до сих пор потрясает, почему люди, считая кого-то великими, прекрасными, сами от себя ничего подобного не требуют и не ждут. Как они тогда способны понять величие, если нет внутри ему никакого созвучия, а если есть, то почему позволяют ему отдыхать? Поэтому хозяйственный жлоб, не интересующийся взлетами человеческого духа, или какая-нибудь несчастная Шурка Рябчикова из глухой деревни, шпарившая под водку наизусть Мцыри или Евгения Онегина и умершая рано от некачественного пойла, – такие персонажи мне понятнее. Первый живет в гармонии своих пределов, вторая сознательно самоуничтожается от несоответствия понятой высоты и принятой низости. А вот лукавые наркоманы приспособляемости, образованные слои, – именно они так стремительно и неудержимо проигрывают свою жизнь…

Если в слове крупье, поменять е на ё, мгновенно – безобразно смешно и мордой по асфальту ясно становится, что и вправду «не сотвори себе кумира» – самая емкая заповедь, пресекающая малейшую попытку самой любимой человеческой забавы – врать себе.

 

Великий и могучий

Телереклама – это такой урок языка! Все по сорок раз в день слышат, как звучит сказанное слово. Ну вот, например: «Как добраться до самых труднодоступных мест? Можно раскрыть рот пошире. А можно доверить это дело щетке…»

Надо ли что-то еще сочинять? Все равно слова придуманы не нами. Они уже придуманы, непонятно – как и когда. Образование языка так же точно невообразимо, как происхождение одного вида из другого. За всеми этими «скачками в развитии» маячит этакое неутомимое Дарование, которое безумно редко вдруг разродится колесом, компьютером, лазером, космическим кораблем. А все люди-статисты то ли игнорируют это нечто, как и следует, видимо, игнорировать самое главное, – иначе все кончится слишком быстро, то есть буквально сразу. То ли они действительно в состоянии верить, что язык, например, мог постепенно образовываться. Разговорились, так сказать. Как будто поначалу люди видели всего очень мало, ну, все остальное просто не замечали. Ну и назвали эти четыре-пять предметов, которые все время попадались на глаза. Да к тому же еще в свободное время обязательно бегали – договаривались, улаживали, чтобы все им подобные согласились называть каждый вновь называемый предмет – одинаково, так, как придумал самый разговорчивый, или самый тупой, или самый какой-нибудь еще. Некоторые спорили (ну, не словами, конечно, а какими-нибудь тумаками), что эта штука совсем не похожа на это слово, что они не будут так ее называть, что им трудно это выговаривать наконец или просто противно – чужое слово, а предмет очень родной, изо дня в день маячит перед глазами. Кому-то было не до этого, просто недосуг вникать, запоминать (именно они либо вымерли, либо, наоборот, выжили). И все-таки все почему-то тогда, когда-то, стали играть в эту игру. Согласились. Причем образовались границы между теми, кто называет солнце, дерево, пипиську и мамонта – по-разному.

У кого может найтись терпение не только попытаться вообразить этот процесс образования языка, но даже вот прочесть написанное мною на эту тему буквально в двух словах? Мало у кого. Насколько проще, яснее – не воображать невообразимое, а поверить, что «вначале было слово». Ведь все эти религиозные «сказки», в том числе о сотворении мира, просто гораздо менее бредовые, чем любые другие предположения на этот счет. И кстати – чем полное отсутствие представлений на этот счет – это-то ведь вообще уже даже и не бред, а наркотические глюки – вместо понимания или хотя бы представления.

У каких-то там чокнутых ученых есть каких-нибудь два-три черепка в доказательство их версии. Такие одни и те же два-три черепка на весь земной шар, этакое переходящее красное знамя идиотизма как защитной реакции, затянувшейся на тысячелетия…

Не могу удержаться и не добавить, что вот те самые труднодоступные места называли позже, по мере их достижения и по аналогии с уже названными легкодоступными местами. Да… Надо, видимо, только открыть пошире рот.

 

Талоны на Будущее

Удивительно, что именно кому-то такому-то и такому-то достается сказать или сделать что-то такое-эдакое. Вот это распределение «от фонаря», видимо, очень давно впечатлило человечество и нашло довольно робкое отражение в сказках, например, – Конек-горбунок, Кот в сапогах и т.п. Похоже, что по такому же примерно механизму раздачи ролей Чехову досталось, кроме всех его возмутительных «неба в алмазах» и «в человеке все должно быть прекрасно» – досталось высказать очень важную вещь. Я имею в виду ружье, которое должно обязательно выстрелить. Получается, ему выпало выразить и назвать один из универсальных законов бытия. Ничто заметное по крайней мере, не остается без последствий. И как всегда, первая мысль – лишь затравка. С ней все ясно. Но не менее важно вот что: действительно ли все без исключения участвует в формировании Будущего или все-таки есть некий порог – то, что превышает его – формирует, а то, что не достигает – исчезает бесследно, начисто. Если такой порог имеется, тогда понятно, зачем существует столь мощное стремление взять в жизни некую планку, то есть поучаствовать в формировании образа Будущего и обеспечить себе некую дозу Бессмертия, навязать жизненному процессу свои представления о его Смысле. Пусть все это выглядит даже так приблизительно и даже так туманно, ну почти как авторитетное сплевывание со словами типа «все не зря!». Даже если это «не зря» не имеет никаких конкретных и ясных расшифровок.

Циничные болтливые биологи всю специфику человеческого поведения объясняют стремлением увековечить свои гены и наводнить ими пространство. Соперничество за все и вся, начиная от возможного размножения и кончая всемирной славой, – ну, тут, как будто, для самцов по крайней мере, нечто подобное наблюдается, хотя все равно подобное рассуждение опускает и высокомерно оставляет в стороне любое «зачем и почему» – только голый и босый механизм. Что до самок, то те, кажется, по той же логике, хотят понести от самого разудалого и в результате они стараются и совершенствуются для заманивания этого самого подающего надежды на мировое господство, а тогда и дети от него будут – с будущим. И опять просматривается эта неуемная страсть к Будущему. И все же во всех этих учениях речь идет только о двигателе как железке.

А что ж тогда те немногочисленные, которые скромны, смиренны и совершают свой «жизненный подвиг» вне информационного пространства и не стремятся как будто бы вовсе к земной славе, – вот как и когда для них возникает Бог? Их-то Бог – не селекционер?

 

Высоцкий

Что можно позволить себе сказать о человеке, который принадлежит ВСЕМ. Никто так не совпал со своим народом, никто так не помог. Жизнь – это вопрос энергии. Он совершил Чудо – накормил всех пятью хлебами. Вкус, применительно к нему, неуместен, потому что «ели все и насытились». Дело было даже не столько в поклонении его творчеству, сколько в использовании его Энергии. Он ничего не утаил, ничуть не вознесся, все жилы и струны – отдал. При столь элитарном, казалось бы, образе жизни такая отдача – это Чудо. «…Хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира»… И отдал. Он был послан нам, потому что тот отрезок пути без его рычания был – непроходим. Помог и ушел, не стал жить ни на минуту дольше, чем он был нужен живым, не потребовал и не получил ответных наград и премий, не стал ветераном на шее боготворящего его народа.

Он сделал больше для свободы советских людей, чем даже Солженицын, потому что «Красное колесо» не может быть полностью усвоено теми, по ком оно уже проехало.

Он был противоядием от унижения нашей жизни.

Высоцкий – это советское Евангелие, единственная об-щая духовная пища, которая оказалась полезна всем.

 

Erofeev.ru

Ерофеев, настоящий Ерофеев, Веничка, ухитрился пронести практически в одиночку общий крест, не трансформируя почти совсем это занятие в «искувство», как это поделывал, допустим, более него преуспевший на ниве всенародной любви Высоцкий. Его же величие не только в абсолютном совершенстве, духовном, нравственном, словесном, – созданного им памятника литературы и эпохи, но и в полном соответствии жизни и творчества. Не отжал ни икринки от заявленного «индивидуального графика». Вот уж поистине – живет как пишет… Любил себя, любовался собой, но не жалел нисколечки, иными словами, относился к себе, как Бог. Перечитывая сейчас канонический текст Петушков, в сотый раз, я уже вижу совершенно явственно это любование, пусть даже в форме самолюбования, но какого сорта – гоголевского! Каков восторг смирения с логикой бытия!!! Какой азарт следования по избранной стезе! Я всерьез полагаю, что бывают такие времена-эпохи, когда «правильно жить» значит погибнуть.

(Маленькая дочка соседей по коммуналке, возникшей на развалинах бывшей собственной квартиры замученного и расстрелянного деда моего, как-то заявила – как попугай, очевидно – моим чудом уцелевшим родителям: «А чего вы еще хотите, имея теплую комнату?». Так вот, легко, конечно, посылать других по стезе, имея, пусть всего лишь, теплую комнату, когда вымирать обязаны другие, Богом избранные и талантом обремененные. И тем не менее).

Дар обязывает не что-нибудь там такое разэтакое, а просто-напросто – следовать своей стезей, погибая вместо того, чтобы якобы спасительно – изменить ей. Веничка положил на алтарь не карьеру, не благополучие, не здоровье, а всего себя со всем, что ему было дано в дорогу. Величие не в умелости, а в верности своим, Богом данным, пусть даже обломкам. Габариты величия определяются величием жертвы. Сначала встает вопрос – Всем пожертвовал или Не Всем, потом – много ли было Дано. Тут и умение само собой организуется в соответствии с масштабом Дара.

Именно гармонии советую вам завидовать, господа, ибо только ей под силу замесить ад и рай в такой волшебной пропорции, что даже умирающий от боли и горести носитель ее – для нас, прочих, светит и возвышает, радует и смешит.

Человеки не умнеют в ходе исторического процесса. Открытия, важные для жизни духа, делаются в энные разы – одни и те же. (Полагаю, на правах псевдонаучного работника, что так же дело обстоит и с открытиями, важными для жизни тела). Но так красиво, как Веня, продемонстрировать очевидную и никому до сих пор неизвестную истину, что все истории о человеке суть истории о Любви, «как у Ивана Тургенева»! Так понимать, что даже когда персонаж рассказа старого Митрича, председатель колхоза по кличке Лоэнгрин, «строгий такой… и весь в чирьях» – просто всего лишь «стоит и плачет, и пысает на пол, как маленький…» – это тоже история о любви!

…«А я сидел и понимал старого Митрича, понимал его слезы: ему просто все и всех было жалко: жалко председателя, за то, что ему дали такую позорную кличку, и стенку, которую он обмочил… и чирьи – все жалко… Первая любовь или последняя жалость – какая разница?»

И это написал молодой красавец, настоящий добрый молодец, похожий скорее на судью международной категории по фигурному катанию, чем на погибающего от горести жизни мудреца! Чудны дела, чудны…

И в его главной книге чудесным образом описаны все наши непостижимые чудеса, чудеса.ру.

Даже с самой его книжечкой бумажной продолжают твориться чудеса. Лет 12-13 назад, когда мой сын познакомился со своей будущей женой, я решилась в рамках необходимого оптимизма и устремленности в будущее сделать какой-никакой ремонт в квартире. Приятельница сосватала мне пару с Украины, она бывший инженер-технолог, он уволенный в связи изъятием его предмета из школьной программы учитель рус-ского и литературы. Жили они у меня, мы вместе ели и так же, как в веничкиной электричке, решали сообща все основные вопросы философии бытия. По всем пунктам мы были единодушны. Выяснилось, что о Петушках они слышали, но не читали. Я немедленно выдала им как-то еще давно доставшийся мне экземпляр первого, наверно, парижского издания с картиной Калинина на обложке. Учитель же бедный к этому моменту обезножел совершенно, как полагали сначала от радикулита, и клал мне плитку на пол на кухне почти лежа. А по ночам я слышала как они необыкновенно интеллигентно и счастливо хохотали над доставшимся им сокровищем. Боль прогрессировала, врач-сосед и врач со скорой сошлись во мнении, что у него саркома. Суммы, заработанной на ремонте ему бы, как жителю Украины, хватило дня на четыре пребывания в больнице. Посовещались горестно, купили с трудом билеты на поезд, мой сын с приятелем на руках донесли его до такси и там до поезда. Книжку он дочитать не успел, и я отдала ему ее, прости, Господи, как иконку. Он умирал там, у себя на родине, относительно долго и страшно мучительно. Года через два незаконная вдова снова приехала в Москву на заработки. И вернула мне книгу. Согласитесь, что это тоже настоящее Чудо. До сих пор ни одного возврата данной друзьям хорошей книжки я не припомню. Мы, видимо, и вправду, были из одной электрички, мчащей наш устаревающий на глазах и немедленно возрождающийся из пепла в чуть обновленных карнавальных костюмах, но все тот же бред, – в неизвестном направлении с остановками по всем пунктам, кроме Есино…Позволю себе высказать еще одну, вероятно, очень спорную идею. Касается она святых и великомучеников. Как будто бы они у нас, естественным таким образом, идут в одном флаконе. Мне же кажется, что дело обстоит несколько сложнее и что, как правило, это, как говорится, два разных человека. Великомученики представляются мне этакими потенциальными великими грешниками, которые по той или иной причине не в состоянии оказались реализоваться как грешники, преступники и проч. Что там мешает – совесть ли особенно обостренная, требовательность к себе (тоже еще надо посмотреть, не гордыня ли непомерная эту повышенную требовательность к себе питает) – действительно мешает им поступать дурно или грехи эти существуют только в их чрезвычайно богатом воображении, но муки получаются невообразимые, одним словом – великие. Такой человек может быть на практике чуть ли не праведником, но с каким трудом, – и все надрывается, надрывается, не дай бог, прорвет… А святые – это святая простота, им можно творить что угодно, халтурить по чем зря, забывать даже мертвых своих похоронить, – главное, они ничего плохого не замышляли, ну, разве что, хотели «компотика с белым хлебушком», как Митричи в Веничкиной электричке.

Чудо – это когда в одном человеке сходятся обе эти натуры или хотя бы понимание глубокое великого греха сочетается со смиренным видением нерасторжимого единства виновника и жертвы злодеяния. Вполне допускаю мысль, что Венедикт Ерофеев – святой великомученик. А мы, его боготворящие – члены Ордена Венедиктинцев, хотя бы на момент чтения и перечитывания, а впрочем, в какой-то хотя бы степени – раз и навсегда, поглощаем и жадно усваиваем частицу его поистине божественного взгляда на непостижимые реалии нашего неизменно шокирующего бытия.

 

Беседа с поляком

Погуляла в Интернете. Ничто так не помогает понять, как из помойки образуется «шум времени», что попадает, что пропадает. В одну строку идут сообщения о страшнейшем землетрясении, унесшим несколько сотен жизней, «откровенная фотосессия» какой-то задрипанной певички, возвращение к неведомой жене неведомого актера, что-то про ПРО, как милиционер убил, как милиционера убили. Напарываюсь на беседу лучшего из диссидентов с каким-то поляком, то ли журналистом, то ли деятелем, не важно. Добросовестно разъясняет про Медведева, призванного лишь строить либеральные гримасы для усыпления близорукой бдительности нашей вечнозеленой интеллигенции, ну и т.д. Про органы вечные, про сталина с путиным, про патриотизм как реванш… Все путем, все правильно, если бы политика действительно не шла бы в одну строку с голыми титьками Анны Семенович или если бормотать это все в пустыне себе под нос, бередя только налипшие на верхнюю губу песчинки. Или же – щедро одаривать поляка, именно таких речей жаждущего. Все нормально и естественно, только, как бы это сказать, как назвать это ощущение от всей без исключения новостной информации… Может, вот она, вожделенная равноудаленность! Равноудаленность от реальности…

Почему-то в связи с этим или в ответ на это вспомнила вдруг про диких животных. Редкие ведь встречи. Последний раз, пожалуй, этим летом, под вечер, выйдя на море на Куршской косе, увидела метрах в 50-ти ушастую, худую, ходульную, очень подвижную лису, что она тут же и подтвердила, немедленно ускакав, впрочем, скорость эта явно объяснялась не страхом, а скорее, ритуалом. Мне при виде диких зверей давно уже как-то сжимает сердце жалость, которая ограничивается только уважением. Вот в этом много смысла заключено, по всей видимости. Они достойно несут бремя своей личной независимости, пока, конечно, гребаное человечество не совершит какую-нибудь подлянку в особо крупном размере – не разольет танкер нефти, например. Тогда смертельно измазанные чайки, киты и прочая невинная и условно независимая живность умирающими армиями начинает сдаваться человеку, который их и погубил, но видимость на время создается, что вот они пришли за помощью, и одомашнивание происходит в форме неумелого и так присущего нам героического поведения на другой день после преступления. Домашние же животные безгранично и ежечасно очевидным тяжелым грузом лежат на нашей ответственности. А эти – просто не видны, они расположены дальше и сами не рвутся вступить в контакт. Есть же, нравится это свободолюбцам или нет, понятие ближних, и оно такое глубокое, что можно помешаться, задумавшись об этом. Господи! Дальних-то любить – это отдых или «заслуженный покой». Ни одна ведь проблема не решена. Если решена, значит, не проблема.

Нельзя в одном рассуждении перепрыгивать с одного уровня нравственных критериев на другие, более общие или более частные. Увы, увы. Если претендовать на умудренный взгляд поверх барханов, превращающих сплетню в историю, а историю в археологию, упрешься, хочешь этого или не хочешь, в ответственность каждой песчинки.

Злодеев много, гипнотизеров, видимо, тоже хватает. Но ведь от тяжких своих трудов законно отдыхающие граждане – сами покупают билетик на сеанс…

 

Ёжик

Вот, интересно, дикий зверек, ежик какой-нибудь ушастый, пойманный, потисканный перед камерой и отпущенный вскоре на волю командой телепередачи «Дикий мир», – что он думает-чувствует о cлучившемся? Запоминает на всю свою ушастую жизнь, создает миф? Рассказывает детям и внукам ежедневно, с одними и теми же интонациями и ужимками? Сооружает культ этого чудесного события? Или же просто начинает остерегаться еще одного сорта звуков и шорохов? А главное, какая из всех этих возможных реакций на Cлучившееся успешнее приближает его к соответствию тому самому якобы-смыслу жизни?

 

Голод

Как всякое злодейство – просто. Не кормить. Не давать жрать, просто. Голод – великий двигатель. Это, видимо, азы и физиологии, и биохимии, и технологии власти. Послушание достигается практически в ста процентах случаев. Большая часть людей становится покорной при хроническом недоедании и отсутствии гарантированной возможности вовремя поесть. Особо упрямые или прежде содержавшиеся в совершенно ином режиме особи могут очень длительно сопротивляться, бунтовать, прибегать к другим вариантам саморазрушения, проявлять агрессию, жестокость, скандалить, позволять себе безобразные выходки. Но все равно, недоедание парализует волю, поэтому даже такие бунтари, если им позволят некоторое время повыступать, смирятся и пойдут на все условия за еду. Это выглядит страшно. Наблюдать эту картину, не будучи физиологом данной школы, практически нестерпимо. А ведь так протекают не только преднамеренные эксперименты, так стихийно воздействуют друг на друга самые близкие люди сплошь и рядом. Не эсэсовцы, не сталинские палачи, а мирные завсегдатаи супермаркетов и труженики. Кто-то не кормит досыта стариков или детей, кто-то тонко играет на этой теме, как на дудочке в отношениях с каким-нибудь иным хроническим виновником своей неспокойной жизни…

Чудаковатость ученых состоит главным образом в том, что они выносят предмет исследования из реальных жизненных обстоятельств – в абстрактные, предельно обедненные и практически не содержащие ни причин, ни следствий изучаемого феномена. Видимо, таким способом они пытаются повысить значение своего вклада в получение результатов, то есть, вклад состоит в изъятии объекта из естественных условий с тем, чтобы их, ученых, роль состояла хотя бы в моделировании неправильно подобранных условий. Ведь не бог, которого они так яростно отрицают, нашептывает им идеи, они их берут из той самой гущи, в которой уже существуют все причины и следствия, все «неожиданные» результаты. Да и видно все простым глазом, если не бояться признавать за ним право видеть.

Кстати на червях уже будто бы доказано, что особенно способствует долголетию недоедание в детстве. Спасибо науке, ее открытия невольно расширяют сферу милосердия. Услышав такое, глядишь, и червячков жалеть научишься.

 

Профилактика несовершенства

А может быть, тот, кто отказывает вам в помощи, и не жестокосерден вовсе, а самокритичен и мудр. Знает, просто, что разбежится один раз, не дай бог, и согласится посидеть с вашим «не на кого оставить» или что-нибудь в этом роде. От всего сердца поймет ваше аховое положение и вообще, и в данной ситуации. Согласится. А как только трубка положена, Господи… А у самой-то (самого – почти не бывает) сил никаких, ноги болят, туда ехать только – удушье сколько раз нахлынет. Ну, там, ладно, родные же, свои же, бедные куколки. Но тогда надо передвинуть планы на всякие близлежащие вылазки-химчистки, забить на давно просроченные обещания себе дотащиться до зубного. Ну, сами знаете все и еще больше… И погружаетесь в это гнусное состояние – себя-говна. В кои-то веки родному человеку, почти единственному доброжелательному свидетелю твоей исковерканной судьбы, человеку с судьбой, еще более жестокой, понадобилась позарез твоя помощь. Причем, помощь ерундовая – посидеть, можно сказать, на жопе, только не в своей квартире. Ну, там, если что, так это «если что» с кем угодно и где угодно может случиться. Господи! Почему же подлое твое существо так сопротивляется добру?! Может быть, потому, что оно умудрено незаметным тебе образом и лучше тебя знает, что – да, ты сходишь-съездишь, отсидишь и даже улыбнешься безвинному страдальцу-обузе, искренне так, с душой, самой понравится. А то вдруг и слово найдешь какое-нибудь особенное, почти ему понятное и смешное, то есть, чего-то типа тепла сумеешь тонкий лучик испустить. И все пройдет нормально. Если даже покакать помочь случится, то все обойдется, может быть, без осложнений. Ну, бывает, ведь не каждый день вулканы извергаются. Все может обойтись малой кровью и большим облегчением, что и дело доброе сделано, и пока вроде повторение не маячит. Но вот почему-то при мысли, что этот удачный, бог даст, спринт может каким-то коварно обыденным образом перейти в марафон, – сразу подкашиваются ноги, оставляют последние силы, и вы понимаете, что такого рода совершенством вы не обладаете.

Идея собственного несовершенства так вас на мгновение озаряет, что даже оно начинает казаться вам некой добродетелью, элитарной такой добродетелью, которая покруче и рангом повыше рядовых способностей перевести старушку через дорогу. Ну да, вы же боитесь своего несовершенства, а такое беспокойство суть неравнодушие, одним словом, следующая, так сказать, ступень.

Вот он, весь мир, трепещет и переливается светотенью за окном, щебечет и бибикает, эхом воскуряется к небесам. Можно, стоя за ставнем, ощутить эту логику несмолкаемого пестрого гомона, исполненного великой печали и нечаянных радостей. Стоять бы так и не вмешиваться. А хотя бы подобрать наконец в своем не шибко гармоничном пространстве – кофту с пола, она уже месяц, наверно, в углу там так и валяется, где упала. И даже иному или иной раз может показаться, что сам Господь не вмешивается в судьбы, ну там, погибающих в семь лет от лейкоза лысых маленьких мудрецов, ну да, примеров несть числа, – потому же. Вмешательство такое, разовое, непрочное, только исказит на мгновение общую картину бытия, подаст несбыточные надежды кому-то, лишит сил и разума действовать самостоятельно. Ну, сами понимаете. Так что, лучше отказать под благовидным предлогом или если это просто вопиюще, выполнить обещанное, но с таким лицом и в такой задумчивости, что авось, если еще и решатся попросить, то очень нескоро.

А на самом деле, профилактика несовершенства состоит совершенно в другом. Она всего лишь – в невероятной, превышающей световую, скорости, с которой иные люди бросаются помочь. Без оглядки, не успев подумать ни о своих делах, ни о своей жизни (утонул, спасая ребенка…) – не рассуждая. И если бы не было такого рода помощи, в том числе и с небес, ничего бы не было и быть не могло вообще.

У Козьмы Пруткова, нашего неисчерпаемого, есть дивный афоризм: «Все неприятности относи на казенный счет!». Так вот, ссылки на свое несовершенство как на частный случай Несовершенства вообще и на игру светотени – это тот самый случай.

 

Прирост

Я уже старая, а все равно, когда спать ложусь, даже не почитавши, – так, бессмысленно, физически, – спать, чтобы поспать, а завтра расточительно начать новый день… так вот, когда поустраиваюсь на подушке, поверчусь в темноте и прежде, чем начну засыпать, я испытываю довольно сильный и отчетливый страх – не смерти, а все еще жизни. Страшно, что она такая, какая была, какая есть. И что я, ложась спать, ничего не улучшаю, не исправляю, а потакаю даже скорее ей, такой вот – мусорной, неправильной, не так, не туда и не под тем флагом несущейся. Знаю, что все – не так, а ничего не делаю, ложусь безвольно спать. И это я виновата, что приближается развязка. Только неизвестный запас отсрочки – вроде ширмы. А ширма всегда скрывает неприличное. Так, временное укрытие от позора того или иного. Сон сам по себе тоже дает передышку от себя нерадивого, заселяет временно сознание, сдает его углы покойным родственникам вперемешку с теми, за кого еще бояться и бояться, ну, и всяким дурацким статистам-безбилетникам.

Самая большая засада в этой жизни – это изначальная наша практически обо всем важном осведомленность, которой мы ни за что не хотим пользоваться – долго и упорно. Можно так и не дожить до катастрофического, с мультипликационной скоростью происходящего обмеления всех наших представлений о бытии. Это как если вдруг попасть через 50 лет во двор своего детства, а там не только по закону шагреневой кожи съежилось пространство, исчезла глубина, там все перестроено и перекроено, потом сам дом затянули надолго в зеленые сети, а последний раз, когда я попала в этот район, даже несмотря на давность этой тяжелой утраты, была потрясена. Как будто мне глаза выкололи! Прямо к той стене, где было наше окно, вплотную к этому потрясающему казаковскому дому, входящему вместе с «домом с колоннами» в изумительный архитектурный ансамбль, – пристроили какое-то металлическое многоэтажное чудовище. И тот факт, что еще и окно наше замуровали, создает полное ощущение, будто по-гоголевски просыпаешься в своем гробу.

Вот тут, на асфальте возле моего родного дома, ставшего совершено другим, чужим, я, проходя и не задерживаясь, вижу, знаю эту трещинку возле крыльца. Я помню это ощущение где-то в грудной клетке, которое возникало каждый раз, когда я шла мимо одного из подъездов, выходящего на улицу, а не во двор, этот легкий страх пополам с интересом – там жила семья Череповых, у них был туберкулез. А раньше там жила еще и Петриха, совсем баба Яга, в лохмотьях, с чудовищной темно-серой в струпьях кожей на лице, с одним или двумя зубами во рту и с очень большими странностями, – бывшая мадам Петрэ. Она ходила большими шагами, в каком-то тряпье. Точно помню, что в ватнике под цвет лица, в платке, в валенках круглый год. А была при этом не просто из бывших, но из бывших красавиц. Мама моя мне про нее рассказывала, существовала какая-то связь между ними, через какого-то ее, общего с маминой теткой мужа или не совсем мужа, что-то в этом роде. Когда она была моложе, держала породистых собак и ели они с ней из одной тарелки. А когда забрали моего деда, маминого отца, она на нашем крыльце на весь двор кричала, что так им и надо и всех их, врагов народа, надо и т.д. Возможно, сложный и страшный контингент, сложившийся волею исторических катаклизмов в нашем огромном дворе, включал тех, кто не прочь был бы взять вилы и тому подобное, но уж никак не под предводительством несчастной Петрихи.

Я далека от идеи борьбы с каким-то там оголтелым ворьем, перекраивающим исторический центр под свои нужды. Слишком многое отделяет наши нынешние реалии от той истории, которую какая-то разновидность горе-активистов все еще пафосно охраняет. Не стало, как не было, не только казаковского архитектурного ансамбля, но нескольких поколений самых разных и несовместимых сословий, проживавших в нем на протяжении века. Не крыльцо, ведущее в квартиру священника «вдовьего дома», ликвидировали, а мое, мое высокое крыльцо, на котором мы с подружками столько раз играли в дочки-матери и вместо кукол были живые малыши, брошенные на нас задроченными тяжелейшим бытом мамашками. Моего, некогда необъятного и до конца не познаваемого двора не стало!

Там ведь можно надолго застрять – в так мною обожаемых сорняках задумчивого детства, загуляться во дворе, где я начала жить на свете и дожила лет до семнадцати, где было мною поглощено столько информации о строении растений и о структуре послевоенного социума. Одному штандру можно посвятить целую главу, если поднапрячься. А ляги? (Если вы молоды, поясняю: мяч ударяется об стенку, а когда он от нее летит к вам, вы должны, задрав свои «ляги», через него перепрыгнуть. Короче, он пролетает у вас между ног, но поскольку об стенку он ударяется довольно высоко, а место, где вы ожидаете его прилета, устанавливает бесспорный лидер всех и всяческих игр, то приходится изрядно подпрыгивать. И хотя всегда очень не хочется принимать в игру всякое дворовое барахло типа профессорской дочки-внучки или некондиционных мальчишек, – специфика игры такова, что чем больше народу, тем больше нетерпение, когда же подойдет твоя очередь подпрыгивать, – и тем сильнее азарт). К дому была приделана огромная пожарная лестница, начало которой было забито досками, чтобы никто зря не лез, тем более что наверх простым смертным было нельзя, у нас и чердак был запломбирован, потому что напротив помещался дом Берии и смотреть поэтому туда было нечего, то есть как раз было на что. Так вот этот получившийся высокий деревянный щит на лестнице служил нам «стенкой» для всех виртуозных игр в мяч. В целом я справлялась не хуже или несильно хуже других. В каждом виде игр были свои ассы. Да не в этом все же дело. Это все равно, что говорить, что и тогда была погода. Парией я, конечно, была всегда. Уж очень мы не вписывались ни в один законно существующий на земле социальный слой. Но благодаря моему сильному характеру никто все же не мог этим успешно воспользоваться и попробовать травить меня, как травили Бэлку Мандель за то, что еврейка ярко выраженная, что живет в подвале с одной матерью, что ходит к ним старый колоритный еврей из овощного магазина по кличке «Будьте любезны». Подозревая ее в том, что она уже имеет взрослое оволосение, – уж очень мощная копна была у нее на голове, да и постарше нас она была, мальчишки пытались поймать ее и проверить, заставить показать. Помню, как она бедная безропотно мчалась от них, и я успела впустить ее в наш подъезд, который, как и мы сами, отличался от других: он запирался изнутри и вел только в одну квартиру (бывшие апартаменты священника при вдовьем доме). Я успела впустить ее и захлопнуть дверь, мы стояли с ней в страшном волнении, в полутьме, она задыхалась, в дверь рвались эти сраные шибздики, похожие на гнилые фрукты, оставшиеся выброшенными на рынке после целого дня торговли. Она не была мне близка. Она училась играть на арфе, потому что это был единственный инструмент, который разрешалось в процессе обучения не иметь у себя дома, а нищета их с матерью вполне соответствовала всем остальным обстоятельствам их жизни. Тогда стояние в полумраке подъезда и страх, несмотря на запертую дверь (когда к тебе ломятся, тебе страшнее, чем сама по себе реальная ситуация, а те, кто ломится тоже сатанеют больше, чем собирались), никак не отражались на наших отношениях, я не чувствовала себя спасительницей, я просто поступала по-своему, как всегда – по-своему. Даже неловкость какая-то воцарилась ненадолго и, если бы при других обстоятельствах можно было бы как-то порасспросить ее о житье-бытье, то «здесь и сейчас» это было неуместно. Тогда все же самым главным защитным впечатлением от жизни был этот самый полумрак в подъезде, который тогда именовался у нас «сенями». Свет пробивался через верхнее старинное полукруглое окно, застекленное секторами, через щели неплотно смыкающихся деревянных дверей, сквозь отверстие для ключа нижнего нефункционирующего замка. Так и длилось – сердцебиение и невольное изучение законов геометрической оптики… Когда проходило достаточно времени (по законам жанра), мальчишки угасали и отправлялись восвояси на другие подвиги куда-нибудь вглубь двора (тогда по крайней мере двор был необъятным), я приоткрывала дверь, убеждалась, что при любом раскладе она до своего подъезда добежит, и выпускала ее. Потом арфа видимо накрылась в связи с тяготами реальной жизни, и она, закончив или даже не закончив школу, пошла торговать в овощной магазин, видимо по протекции «Будьте любезны».

Вообще тема детских впечатлений неисчерпаема и без всякого Фрейда. Совсем необязательно было видеть в детстве мамин вивимахер, чтобы потом неудовлетворительно исполнять свои служебные обязанности или не суметь создать здоровую крепкую семью. Возможно, эти самые детские впечатления и играют не только огромную, но и определяющую роль пусть даже чуть ли не во всем. Это не так важно на самом деле. Ведь, так или иначе, все как-нибудь да пойдет в жизни, значит, по-другому уже не будет.

Нельзя просто жить. Страшно ведь, как в том же детстве из-за невыполненного домашнего задания – вдруг физически и мистически даже как-то страшно, как будто стерли и потеряли твои координаты в этом единственном из миров. Да нет, и это неточно, потому что страшно даже как будто бы и не за себя или не только за себя, а всю эту затею в целом. И вот тут возникает вопрос, что ж, выходит, эта проблема решена только у верующих, которые полностью делегировали свои права, а потому и обязанности, – Господу?

Прирост – вот негласная цель. В молодости всяческие лихие путешествия совершались во имя потрясения Творением, ради поиска веских, неопровержимых оснований любить Божий мир, в который пока еще только вступаешь. Это ведь не просто – песни у костра и вонь неподмытых тел сквозь драные треники. Это может быть рассвет или закат – на чужом ландшафте, захватывающе неожиданный по своим краскам и величию. Или ночная переправа через реку, на лыжах, в жестокий мороз, – совершенно нереальное, не только зрелище, но даже агрегатное состояние всех элементов бытия, от снега и льда до собственной души. Ватный туман всех оттенков от белого до черного, звезды в парах, кружевные висячие сады из ивовых крон… И вдруг в сознании выплывает ясно как месяц – то самое заветное устаревшее слово «ветлы». Проталины на небесах, невесомость, равенство стихий, – чудо, свидетельство чуда и почти участие в нем.

Так вот, я и говорю, что те акции молодецкой удали в форме самодеятельных вылазок на пленэр совершались в ожидании некого ПРИРОСТА бытия, духа, некого расширения поиска, как говорит компьютер. И осмысленным в жизни следует считать лишь то, что служит этому ПРИРОСТУ. И пусть это даже банальный самообман, малодушный и сугубо бытовой, – смотреть, например, телевизор в расчете получить «передачу», как в больнице или тюрьме, некую пищу для ума, для якобы до-понимания чего-то еще чуть-чуть – все равно – мотивация верна. Понятно, нет уже сил, средств или уверенности в необходимости познавать более активным способом, – это дело другое. Но идея верна. Смешно, но мне до сих пор кажется чем-то неправильным и противоестественным – намеренно, самой себе, поставить любимый фильм и посмотреть. Вот, если его в сотый раз дадут вдруг по телевизору, программы нет, попадаешь на него случайно, значит, он как бы перемещается в ранг нечаянных радостей, вестей из внешнего мира, и служит таким окольным образом познанию. Такие вот теперь походы за истиной.

Ну, а так называемая активная жизнь, типа гольф, намеренные развлечения, фитнес и прочий лохнесс (то, на что сейчас буквально натаскивается наше то ли нарождающееся, то ли вырождающееся общество) – это ВРЕМЯПРЕПРОВОЖДЕНИЕ, а не путь.

Что же это такое во мне, в каких-то еще «нас»? Кто эти мы? Лентяи? Неудачники? Православные? Люди? Почему это нам нельзя просто жить?

Почему во Франции какой-то там винодел, рассуждающий всерьез о разных сортах винограда и оттенках вкуса, совсем непохож на жлоба, напротив, совершенно интеллигентный единичный экземпляр человека? Он, как бокал, полон благородным и легким вином спокойного достоинства и знания жизни. А у нас в аналогичной роли – или сумасшедший, или мошенник, или жлобяра. Может, просто, про «своих» все понятней? А в Италии, как известно, даже извозчики свободно говорят по-французски… Наверно, надо радоваться, что мы еще не нашли чего-то… Хоть что-то еще не украдено… Хоть какой-то прирост к нечистым рукам не прирос…

 

Промежуток

Как бы там ни было, но те, кто после жизненной бури встречают штиль в одиночестве, те имеют шанс, правда, это не чистый опыт – уж очень «до опыта» и «после опыта» напоминают картинки из медицинских учебников – «до лечения» и «после лечения», только в обратном порядке. И все же есть шанс вчерне допереть, в чем состояла цель плавания. Чем оно кончается, ясно. А вот – для чего? Каков улов? И если обломки после кораблекрушения в виде большой развесистой семьи или чего-нибудь аналогичного не заслоняют горизонт, – то видно, что дала буря. Зачем было весь практически жизненный потенциал тратить на то, что само пройдет, зачем, зачем и почему? Эта тренировка в условиях, близких к естественным, была нужна именно для того, чтобы вымотать и оставить наконец наедине с мирозданием без прикрас, уже с абсолютной очевидностью бессмысленности всяческих форм корысти. Правда, так мудро, для чего-то опять же, все устроено, что возможность уже понять и способность еще соображать буквально лишь пересекаются в некой точке во времени, а на то, чтобы «воспользоваться» пониманием, времени вообще не отпускается. А вот это и есть главная отгадка. Знанием невозможно воспользоваться. Только недопонимание – стимул, только непонимание развязывает руки. С первым криком младенец начинает ничего не знать. С последним вздохом мы перестаем знать все. Промежуток всей жизни поделен на отрезки, и, как в математике, на таком ограниченном отрезке может помещаться бесконечное множество чего угодно. И в том продувном пространстве и времени, где действуют непреложные законы, о которых нам давным-давно пытались вдохновенно или твердолобо поведать всклокоченные или подтянутые учителя, – в этом пространстве-времени вы наконец оказываетесь, как в пустом классе, где все стулья перевернуты и вознесены на столы, – кроме того, на котором вы засиделись, – то ли в качестве дедушки-бабушки после родительского собрания, то ли – во сне, то ли – по состоянию духа. И этот отрезок ложного ощущения близости к пониманию и к разгадке – тоже тщетен, он тоже весьма ограничен по возможностям и бесконечен по задаче. Единственно, что можно извлечь сладенького, – это умение испытывать спокойное счастье оттого, что все так, как есть. Это чисто эстетическое переживание, как, впрочем, всякое счастье.

 

Эхо

Эх! Практически до всего надо просто дожить. Лучше, конечно, не дожить. Но вот, то самое, что, как казалось, было не-удачей и диссонировало в каком-нибудь гениальном произведении, те же разговоры со сфинксом у того же Венички – вдруг окажутся просто чуть ли не явью, но уж актуальность, в случае чего, приобретут в мгновенье ока. Только повернись жизнь совсем уж безнадежным боком. Таким, где до основы вытерта ткань утратившего цвет пальто, беззубая щель кармана оттопырена, но не более, чем грязным мятым давнишним носовым платком, ну и т.д. А таким вот боком, как это ни странно, жизнь может повернуться практически любому человеческому существу, в том числе и очень много и подробно о себе понимающему. Ибо в том и штука, что простота мироустройства намного хуже и коварнее даже воровства. А воровство, кстати, если кто с ним всерьез столкнулся, когда обчистили, например, не имеющий никакой рыночной ценности твой драгоценный мир души (читай: деревенский дом), – тоже очень болезненная вещь.

Простота подразумевает в первую очередь наше упрощенное о ней представление. Наше простодушие – его не следует путать с чистосердечием. Простодушно мы полагаем, что кто-то, кто-нибудь, сделает нам все как нам надо, а чистосердечно следует признаться себе, что все это мы должны сделать сами.

Когда пейзаж бытия начинает напоминать вам лишь пустой стакан, причем из-под всего лишь воды, но при этом грязный, вы начинаете понимать, что нет ни отгадки, ни верного решения, ни отмычки, ни уловки, нет никаких поблажек в принципе. Кто виноват? – Сам виноват. И даже на мятущийся вопрос “Что делать?” есть только один ответ – “все делать”. Это почти что эхо в том самом пустом стакане.