Богач, бедняк... Том 1

Шамфорофф Ирвин Гилберт

Ирвин Шоу (настоящее имя – Ирвин Гилберт Шамфорофф) родился 27 февраля 1913 года в США, в нью-йоркском районе Бронкс, в семье евреев-иммигрантов из России. «Богач, бедняк» – одно из лучших произведений Ирвина Шоу. Не просто роман, который лег в основу знаменитых сериалов. Не просто «золотой эталон» семейной саги и современной англоязычной «психологической беллетристики». Это – одна из тех уникальных книг, которые всегда читаются словно впервые...

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

1945 год

Тренер школьной атлетической команды мистер Донелли закончил тренировку раньше обычного. На стадион пришел отец Генри Фуллера и сообщил сыну: только что получена телеграмма из Вашингтона – его брат убит на поле боя в Германии. Генри – лучший в команде метатель ядра. Мистер Донелли разрешил Генри пойти в раздевалку и уйти из школы вместе с отцом. После этого свистком собрал команду и объявил, что все могут идти по домам – в знак уважения к семье спортсмена.

Баскетбольная команда продолжала тренировку как обычно, по расписанию, поскольку больше печальных известий не поступало – никто из родственников или братьев не был убит на поле боя.

Рудольф Джордах (лучший результат в беге с низкими барьерами на двести метров) пришел в раздевалку первым и принял душ, хотя он сегодня тренировался вполсилы и даже не вспотел. Но в их доме горячую воду подавали нечасто, и он старался принимать теплый душ в спортивном зале. Школа была построена в 1927 году; тогда у населения водились деньги: душевые кабинки были просторными, и там постоянно была горячая вода; более того, построили даже небольшой плавательный бассейн. Обычно Рудольф после тренировки плавал, но сегодня не стал – у товарища такая беда.

В раздевалке мальчики говорили между собой на пониженных тонах, и никто не допускал привычных шуток над товарищами. Капитан команды Смайли встал на скамейку и заявил, что, если для брата Генри закажут панихиду, придется всем скинуться и купить венок. По лицам ребят можно было легко понять, кто может заплатить пятьдесят центов, а кто – нет. У Рудольфа денег не было, но он постарался сделать вид, что для него это пара пустяков. Быстрее других выразили желание отдать деньги те ребята, чьи родители отвозили их в Нью-Йорк перед началом учебного года, чтобы купить для них одежду на целый год. Рудольф покупал одежду здесь, в Порт-Филипе, в универсальном магазине Бернстайна. Но он всегда был одет опрятно: рубашка, галстук, свитер, кожаная ветровка, коричневые брюки.

Генри Фуллер был из тех учеников, которые покупали одежду в Нью-Йорке. Но сегодня, Рудольф был в этом твердо уверен, он не кичился своей значимостью. Сам Рудольф постарался поскорее выйти из раздевалки – не хотелось возвращаться домой ни с кем из приятелей, чтобы не говорить о гибели брата Генри. Он не был особенно дружен с Генри – тот не отличался особым умом, как и полагается толкателю ядра, и в общении с ним старался не притворяться и не проявлять к нему особой симпатии.

Школа стояла в той части города, где находились жилые кварталы – к северу и востоку от делового центра. Ее окружали частные дома, рассчитанные на одну семью. Строились они приблизительно в то же время, что и школа, когда город стал расширять свои границы. Первоначально все они оказались на одно лицо, но с годами владельцы, пытаясь внести в облик своих домов свои вкусы и свой стиль и определенное разнообразие, стали окрашивать стены и двери в разные цвета, а кое-где добавляли выступ с окном или даже балкончик.

Со стопкой книг под мышкой, Рудольф большими шагами шел по растрескавшимся тротуарам предместья. Денек выдался ветреный, но не холодный. После короткой разминки и легкой тренировки на душе было легко, настроение праздничное. Ранняя весна: на деревьях видны набухающие почки, уже пробились первые, нежные, весенние листья.

У самого подножия холма, на котором стояла школа, – мелководный, все еще по-зимнему холодный Гудзон. Рудольф сверху видел шпили городских церквей, дальше, к югу – дымоходы кирпичного и цементного заводов Бойлана, где работала сестра Гретхен, и протянувшиеся вдоль берега реки железнодорожные пути нью-йоркского Гранд-сентрал. Порт-Филип нельзя было назвать красивым, уютным городком, хотя когда-то он был именно таким. Большие, просторные, в колониальном духе дома перемежались с каменными викторианскими особняками. Но во время начавшегося в 20-е годы бума в город приехало много новых людей – рабочих. Они селились в узких серых домиках, и город разрастался все дальше и дальше.

Потом наступили годы «Великой депрессии». Почти все в городе лишились работы. Построенные на скорую руку дома быстро опустели, а Порт-Филип, по словам матери Рудольфа, стал похож на трущобу. Но она была не совсем права. В северной части городка были широкие улицы, там сохранились красивые большие дома, и, несмотря на экономический кризис, эти дома содержались в идеальном порядке и чистоте. И даже среди трущоб предместья можно было увидеть большие дома. У них был вполне презентабельный вид. Между домами зеленели приятные для глаз лужайки и высились старые, толстые деревья. Жившие там семьи наотрез отказывались из них выезжать.

Разразившаяся в Европе война вернула в Порт-Филип процветание. Кирпичный и цементный заводы и даже дубильная мастерская и обувная фабрика Байфильда стали бурно расширять производство, и, после того как посыпались военные заказы, жизнь в городке воспрянула. Но с войной у людей появились и другие заботы: им некогда стало следить за внешним видом своих домов, и город по-прежнему оставался обшарпанным и заброшенным.

Сейчас весь городок лежал у Рудольфа под ногами. Запущенный, без продуманной планировки, сверху он выглядел как скопление из беспорядочной мешанины домов, освещенных зимним холодным солнцем. Глядя на него сверху, Рудольф размышлял: неужели кто-то станет защищать этот город с оружием в руках или даже отдаст за него свою жизнь, как отдал свою брат Генри Фуллера за неизвестный городок в далекой Германии.

В глубине души он надеялся, что война продлится еще года два. Ему скоро исполнится семнадцать, и через год его уже могут призвать в армию. Он представлял себя в форме лейтенанта с серебряными нашивками. Вот он отдает честь своим подчиненным, под ураганным пулеметным огнем ведет в атаку своих бойцов. Настоящий мужчина обязан пройти через боевое крещение. Жаль, что в войсках нет кавалерии. Как это здорово – размахивая саблей, на полном галопе мчаться на мерзкого, презренного противника! Но в доме он об этом никому не говорил. У матери сразу же начиналась истерика, стоило кому-нибудь упомянуть, что война может продлиться еще год-другой и в результате Рудольфа заберут в армию. Он знал, что некоторые ребята прибавляли себе годы и шли добровольцами на войну. Он слышал рассказы о том, что пятнадцатилетние, четырнадцатилетние ребята попадали в морскую пехоту и храбро дрались. Получали за мужество боевые награды. Но он никогда не осмелится сделать такой шаг – с его матерью такой номер не пройдет, в этом он был уверен на все сто процентов.

Как обычно, он сделал небольшой крюк, чтобы пройти мимо дома мисс Лено, учительницы французского. Рудольф внимательно посмотрел – ее нигде поблизости не было. Он вышел на Бродвей, главную улицу города, которая тянулась вдоль Гудзона, а потом переходила магистраль, ведущую из Нью-Йорка в Олбани. Он мечтал о том, что когда-нибудь у него будет машина, точно такая, как те, что сейчас проносились по городским улицам. Как только у него появится автомобиль, то на каждый уик-энд он будет уезжать в Нью-Йорк. Правда, он не представлял, чем там будет заниматься, но он непременно будет ездить туда.

Местный Бродвей был ничем не примечательной улицей – с мелкими магазинчиками, мясными лавками и рынками, расположенными рядом с большими магазинами, в которых продавали женскую одежду, дешевые ювелирные украшения и спортивные товары. Рудольф, как обычно, остановился перед витриной армейского магазина, в которой были выставлены все необходимые товары для рыбной ловли: рабочие ботинки, штаны из прочной хлопчатобумажной ткани, рубашки, электрические фонарики и перочинные ножи. Он разглядывал тонкие, изящные удочки, дорогие спиннинги. Он любил рыбачить и, когда наступал рыболовный сезон, удил форель в быстрых ручьях, в тех, которые были доступны для простых рыбаков, но своими снастями, увы, похвастать не мог.

Он прошел по короткой улице, свернул налево на Вандерхоф-стрит, где он и жил. Улица шла параллельно Бродвею и, казалось, старалась походить на него, но ничего не получалось, как у бедняка в мятом и вздувшемся на коленях и локтях костюме и стоптанных туфлях, пытавшегося делать вид, что он владелец дорогого «кадиллака». Все магазинчики здесь были маленькие, а выставленные в витринах товары покрылись густым слоем пыли, как будто их владельцы на самом деле считали торговлю пустой тратой времени – все равно никто ничего не купит. Немало было магазинчиков, заколоченных досками, закрывшихся еще в 1930-1931 годах.

Когда во время войны меняли канализационные трубы, городские власти распорядились срубить все деревья на тротуарах под предлогом того, что из-за них на улицах очень темно, но после завершения строительства никто не позаботился о том, чтобы посадить новые. Вандерхоф – длинная улица, и чем ближе Рудольф подходил к дому, тем больше становилась неприглядной, словно тот факт, что она, эта дорога, ведет к югу, каким-то образом объяснял убожество и нищету.

Мать, как обычно, стояла за прилавком, набросив на плечи теплую шаль. Ей всегда было холодно. Их пекарня находилась на углу, и мать постоянно жаловалась на сквозняки и на то, что нет никакой возможности удерживать тепло в лавке.

Она укладывала дюжину сдобных булочек в пакет из плотной оберточной коричневой бумаги для какой-то девочки. На главной витрине булочной лежали пирожные и тартинки, но их больше не пекли внизу, в подвале пекарни. Когда началась война, Аксель Джордах, его отец, который сам выпекал сладкие изделия, пришел к выводу, что овчинка выделки не стоит, и теперь по его заказу пирожные и торты доставляли на большом грузовике с хлебопекарного завода, а Аксель занимался выпечкой только хлеба и булочек. Сладкие изделия, пролежавшие в витрине дня три, отец снимал и приносил на кухню, и их съедали всей семьей вместе.

Рудольф подошел к матери, поцеловал ее, а она похлопала его ладонью по щеке. Она всегда выглядела сильно уставшей и постоянно щурилась, потому что много курила – выкуривала одну сигарету за другой, и едкий дым попадал ей в глаза.

– Почему так рано?

– Сегодня сократили тренировку, – объяснил ей Рудольф. Но он не сказал причины. – Я здесь поработаю, а ты пойди и отдохни.

– Спасибо, мой Руди, – сказала мать. Снова его поцеловала. Она очень любила сына и всегда проявляла к нему особую нежность. Почему она хотя бы изредка не целует его брата и сестренку? – удивлялся Рудольф. И он никогда не видел, чтобы она поцеловала отца.

– Ладно, пойду наверх и займусь обедом. – Мать упрямо называла ужин обедом. Отец Рудольфа сам закупал все необходимое для дома, потому что, по его словам, жена у него мотовка и не может отличить хорошие продукты от залежалых. Обед готовила мать.

Мать, шаркая ногами, вышла из булочной. Они жили в этом же доме, двумя этажами выше, но у них не было двери, ведущей из лавки непосредственно на верхние этажи. Рудольф видел, как мать, вся запачканная мукой, дрожа на холодном ветру, прошла мимо витрины. Трудно было поверить, что его мать – еще молодая женщина и ей чуть больше сорока лет. Но она уже поседела и выглядела как старуха.

Рудольф вытащил книгу и стал читать. Сейчас в булочной в течение часа будет полная тишина – никакого столпотворения. Он читал речь Берка1 «По вопросу примирения с колониями». Это было задание к уроку английского языка и литературы. Речь Берка казалась ему очень убедительной, но он никак не мог понять, почему члены Парламента с ним не соглашаются. Интересно, какой стала бы Америка, если бы они прислушались к Берку? Остались бы графы, герцоги и старинные замки? Ему бы это очень понравилось. Ему, сэру Рудольфу Джордаху, полковнику Порт-Филипского гвардейского гарнизона.

Вошел итальянец-рабочий, попросил буханку белого хлеба. Рудольф, отложив в сторону томик Берка, обслужил посетителя.

Ужинали они на кухне. Семья собиралась вместе только за ужином: отец обычно работал допоздна. Несмотря на нехватку продовольствия и введенные карточки, у них не было перебоев с мясом. Отец Рудольфа был в приятельских отношениях с местным мясником, мистером Хаазом, он не требовал с них карточки, потому что тоже был немцем. Рудольфу было как-то не по себе есть телятину с «черного» рынка в этот печальный день, когда на фронте убит брат Генри Фуллера, но он постеснялся говорить на такие щекотливые темы и попросил себе поменьше мяса и побольше картофеля с морковью.

Его брата Томаса, единственного блондина в семье, кроме матери, не терзали никакие угрызения совести. Он с волчьим аппетитом уписывал за обе щеки жаркое. Томас, всего на год младше Рудольфа, был куда выше его ростом и куда более крепким парнем, чем брат. Гретхен, старшая сестра Рудольфа, никогда много не ела, соблюдала диету, следила за фигурой. Мать вообще едва притрагивалась к пище: поклевывала, как разборчивая птичка. Отец Рудольфа – сидевший напротив крупный мужчина в жилетке, любивший много поесть, – смачно покрякивал и время от времени вытирал тыльной стороной руки густые черные масляные усы.

Гретхен не стала дожидаться десерта – черствого, трехдневного пирога с вишневым вареньем. Она торопилась в армейский госпиталь, расположенный за городом, где дежурила пять вечеров в неделю. Когда она поднималась из-за стола, отец отпустил свою обычную «дежурную» шутку:

– Будь поосторожней! Не позволяй солдатам себя лапать. У нас в доме слишком мало места, чтобы устроить детскую.

– Ну что ты, па, – упрекнула его Гретхен.

– Знаю я этих вояк, – не унимался Аксель Джордах, – будь с ними поосторожнее!

Гретхен такая чистенькая, такая аккуратная, такая красивая девушка, подумал Рудольф. Ему всегда было неприятно, когда отец в его присутствии говорил с сестрой подобным образом. Тем более что она – единственная в семье, кто хоть что-то делает для победы в войне.

После ужина Томас, как это бывало каждый вечер, тоже ушел. Он никогда не выполнял школьные задания и получал ужасные отметки. Его знания были на уровне первоклассника, хотя ему и исполнилось уже шестнадцать лет. Но Томас никогда и никого не слушал. Ему было на все наплевать.

Аксель Джордах прошел в гостиную, чтобы почитать вечернюю газету, прежде чем спуститься в подвал печь хлеб. Рудольф остался на кухне помочь матери вымыть посуду. Если я когда-нибудь женюсь, думал он, то ни за что не позволю жене мыть грязную посуду.

Вымыв посуду, мать достала гладильную доску и стала гладить белье, а Рудольф пошел в их с Томасом комнату делать домашнее задание. Он твердо знал одно: если он хочет покончить с ужином на кухне и не слушать глупые шутки отца, никогда не мыть грязную посуду, то он может добиться всего этого только отличной учебой. Поэтому он был лучшим учеником в школе и лучше других сдавал экзамены.

II

Когда Аксель Джордах работал в подвале пекарни, его одолевали порой странные мысли: может, подложить яд в одну из этих булочек? Так, ради смеха. Проучить их! Только один раз! Сегодня! Интересно, кому достанется такая булочка? Он сделал глоток крепкой смеси из различных сортов вин прямо из горлышка бутылки. Он был весь испачкан мукой. Она густым слоем покрывала даже лицо, и он постоянно смахивал со лба капли пота. По сути дела, я – клоун, размышлял он, клоун-неудачник, у которого нет своего цирка.

Этой мартовской весенней ночью окно в подвале было распахнуто, и запах рейнвейнского и запах сырого, настоянного на водорослях речного воздуха перемешивались в помещении, а пылавшая печь все сильнее и сильнее нагревала его. Да ведь я в настоящем аду, размышлял Аксель, развожу огонь в преисподней, чтобы выпечь хлеб, этим я зарабатываю на жизнь. В самом кромешном аду я выпекаю булочки «Паркер хауз».

Он подошел к окну, вдохнул полной, мускулистой грудью, затвердевшей от его преклонного возраста. Его тело плотно облегала слипшаяся от пота нижняя рубашка. Река текла всего в нескольких сотнях ярдов от дома. И теперь, освободившись от ледяного панциря, несла холод Севера, словно сообщала о наступлении стужи, похожим на успешное наступление боевых частей, – холодный угрожающий марш упорствующей зимы, расширяющей свои владения на обоих берегах реки. Отсюда до Рейна – четыре тысячи миль. Танки, боевые орудия переправлялись через него по временным, построенным наспех мостам. Какой-то лейтенант отважно пробежал по нему, зная, что взрывчатка может сработать. А другому лейтенанту, на другой стороне реки, предстояло выполнить приказ – взорвать мост через легендарный Рейн. Стоящие друг против друга армии противников. «Пост на Рейне»1. Недавно в него помочился сам Черчилль. Река, вошедшая в поговорки. Родная река его, Джордаха. Виноградники, сирены. Замок – «Schloss» такой-то… Кельнский собор стоит как прежде, не разрушен. Расчищенные бульдозерами руины, от которых доносится легкий тошнотворный запах мертвечины, – здесь лежат солдаты, погребенные под толстыми бетонными стенами. Страшная беда не обошла стороной его родной прекрасный город. Джордах сумрачно размышлял о своей молодости. Он в сердцах плюнул из окна в сторону другой, не этой реки. Непобедимая германская армия! Сколько же в ней погибло людей?! Джордах снова плюнул через окно, облизал свои черные густые усы, подергал их за кончики. Боже, благослови Америку! Ему приходилось убивать, чтобы добраться до нее. Аксель сделал еще один глубокий вдох, вдыхая сырой речной воздух, и, прихрамывая, вернулся к работе.

Имя его было написано на витрине прямо над подвалом. ПЕКАРНЯ, А. ДЖОРДАХ, – Опора семьи. Лежащая у печи кошка внимательно наблюдала за ним. Ему никогда и в голову не приходило дать ей имя. Ее главная обязанность в пекарне – ловить мышей и крыс. Если Джордаху нужно было позвать ее, он просто говорил: «кошка». Кошка наверняка думала, что это и есть ее настоящее имя. Кошка не спускала с него своего внимательного взгляда. И ночью она следила за ним. Она довольствовалась миской молока в день и теми крысами и мышами, которых ей удавалось поймать. По мнению Джордаха, если судить по настороженному, пытливому взгляду кошки, она мечтала о том, чтобы стать эдак раз в десять больше, превратиться в большого тигра и в одну прекрасную тихую ночь внезапно напасть на него и отведать вкусной человечины. Печь уже раскалилась, и он, подковыляв к духовке, открыл ее и, скорчив недовольную гримасу, когда на него пахнуло жаром, поставил первый противень с булочками.

III

Вверху, в узкой комнатке, которую он делил с братом, Рудольф уже закончил делать домашнее задание и теперь искал нужное ему слово в англо-французском словаре. Рудольф писал любовное письмо по-французски преподавательнице французского языка, мисс Лено. Он искал слово «желание». Он только что прочитал «Волшебную гору» Томаса Манна, и, хотя роман показался ему неинтересным и навел на него смертельную скуку, за исключением главы, посвященной спиритическому сеансу, Рудольф был поражен тем, что все любовные сцены в книге написаны по-французски, и он с превеликим трудом, но перевел их сам. Точно он знал только одно: во всем громадном бассейне реки Гудзон не найти другого шестнадцатилетнего мальчишки, который пишет по-французски любовное письмо своей учительнице.

"Наконец, – он писал по-французски старательно, почти печатными буквами, – этот почерк он выработал уже около двух лет назад, – наконец, должен вам признаться, дорогая мадам, что, когда случайно встречаю вас в коридоре школы или вижу, как вы прогуливаетесь по улицам в своем пальто, я испытываю, – вот здесь он застрял со словом «желание», – хочу совершить путешествие в тот город, откуда вы к нам приехали, и передо мной встает пленительное видение, как мы вместе гуляем по парижским бульварам, только что освобожденным мужественными солдатами вашей и моей стран.

Ваш верный слуга и поклонник, Рудольф Джордах".

Он перечитал письмо, потом перечитал текст, написанный по-английски. Ему хотелось передать английский оригинал как можно ближе к французскому. Снова прочитал французскую версию. Хорошо! Нет никакого сомнения. Хочешь быть элегантным – пиши по-французски. Ему нравилось, как мисс Лено произносит его имя, произносит медленно, нараспев, так, как ему нравится: Джордаш, – мягко, просто музыкально, а не какой-то там Джордах или, хуже того, как произносят некоторые: Джодейк или Джордэк.

Потом, испытывая глубокое сожаление, разорвал на мелкие кусочки оба листка. Он отлично знал, что никогда не пошлет мисс Лено письмо. Он уже написал ей шесть писем, но все порвал, потому что она наверняка примет его за сумасшедшего и, скорее всего, пожалуется директору школы. К тому же ему совсем не хотелось, чтобы отец, или мать, или сестра, или Томас нашли его любовные письма.

Но все равно, несмотря ни на что, Рудольф испытывал чувство приятного удовлетворения. Сидя сейчас здесь, в этой маленькой, пустой, почти без мебели комнате, расположенной прямо над пекарней, в нескольких сотнях ярдов от плавно текущего Гудзона, он писал письма, и они, эти письма, были для него своего рода многообещающим будущим. Придет время, и в один прекрасный день он отправится в необычные путешествия под парусом вверх или вниз по реке, будет писать нежные письма богатым, красивым светским женщинам, благородным дамам из высшего света и обязательно будет их отправлять.

Рудольф встал, подошел к небольшому зеркалу с волнистым стеклом, висящему над облезлым старым дубовым комодом, и посмотрел на себя. Он старательно следил за своей внешностью и часто смотрелся в зеркало, пытаясь определить, какие же черты должны быть у настоящего мужского лица.

Его прямые черные волосы были всегда аккуратно причесаны. Время от времени он выщипывал редкий пушок между бровей и старался есть поменьше сладкого, чтобы избежать появления на лице прыщей. Он всегда помнил: нужно только улыбаться, а не хохотать, громко, как безумный, да и улыбаться следует как можно реже. Он проявлял консервативный вкус при выборе цветов своей одежды, уделял постоянное внимание своей походке, следил, чтобы она никогда не была торопливой или слишком небрежной, бросающейся в глаза, старался не сутулиться, ходить лениво, легким непринужденным шагом, даже не ходить, а скользить. Он холил ногти и просил сестру раз в месяц делать ему маникюр, избегал драк и стычек – для чего ему разбитый нос или распухшие костяшки на его тонких длинных пальцах? Поддерживать отличную физическую форму ему помогали занятия спортом – не зря же он входил в сборную школы по легкой атлетике. Ему нравились природа, одиночество. Чтобы доставить себе удовольствие, он частенько ездил на рыбалку. Он удил рыбу, насаживая на крючок сушеную мушку, если кто-то стоял у него за спиной и наблюдал за ним, или вытаскивал припрятанную коробку с червями, если поблизости никого не было. На червей клев куда лучше!

– Ваш верный слуга и кавалер, – произнес он фразу по-французски, глядя на себя в зеркало. Как ему хотелось, чтобы у него был вид настоящего француза, когда он говорит по-французски. Мисс Лено сразу преображалась, выглядела истинной француженкой, когда она обращалась в классе к ученикам.

Рудольф сел за маленький, пожелтевший от времени дубовый столик, который служил ему письменным столом, придвинул к себе лист бумаги. Попытался мысленно представить мисс Лено. Довольно высокая, с узкими бедрами, тонкими, стройными ногами и полными, выпиравшими вперед грудями. Она ходила в туфлях на высоких каблуках, любила разноцветные ленточки и никогда не жалела губной помады. Вначале он нарисовал ее одетой. Пожалуй, особого сходства с оригиналом у него не получилось, поэтому он изобразил на лбу две ее кудряшки, «завлекалочки», и рот с темными от помады губами. Потом он представил себе, как она выглядела бы без одежды. Нарисовал ее обнаженной – мисс Лено сидела на табуретке с ручным зеркалом и смотрела на свое миловидное отражение. Он долго изучал свое творчество. О боже, если бы только кто-то узнал, чем он занимается! Он разорвал рисунок. Ему стало стыдно. Нет, он заслуживает именно того, чтобы жить прямо над пекарней.

Он стал раздеваться. Он не снял носки – спальня матери была внизу, и он не хотел, чтобы она поняла по босому шлепанью, что он еще не лег. Он вставал в пять утра, чтобы на тележке, прикрепленной к велосипеду, развезти свежий хлеб постоянным клиентам. И мать переживала, что он не высыпается.

Позже, когда Рудольф разбогатеет и ему всегда и во всем будет сопутствовать успех, он будет всем рассказывать: знаете, мне приходилось вставать в пять часов утра и в любую погоду – дождь ли, снег или хороший солнечный денек – развозить свежие булочки в гостиницу при вокзале, в вагон-ресторан «Эйс», в гриль-бар Синовского. Как же ему не нравилось его имя! Почему, скажите на милость, его назвали Рудольфом?

IV

В кинотеатре «Казино» на экране отважный Эррол Флинн1 лихо расправлялся с япошками, отправляя их на тот свет. Томас Джордах сидел в глубине зала и грыз карамельки из глянцевого пакетика, который он добыл из автомата в фойе, опустив в него свинцовый жетон собственного производства. В этом деле он был большой мастер.

– Ну-ка, подкинь еще одну, – попросил его Клод, стараясь быть таким же крутым, как и гангстер в фильме, потребовавший у другого бандита еще одну обойму патронов для своего винчестера. У Клода Тинкера дядя был священником, и, чтобы дружки не считали его тихоней, Клод всегда старался показать себя крутым парнем. Том подбросил карамельку в воздух, и Клод, ловко подхватив ее на лету, отправил в рот. Он стал громко грызть ее. Мальчики полулежали в своих креслах, положив ноги на пустые кресла впереди. Они проникли в зал, как обычно, через обнаруженную в прошлом году решетку в мужском туалете. Время от времени они выходили оттуда с расстегнутыми ширинками, чтобы у обслуживающего персонала не закралось никаких подозрений.

Картина наводила на Тома ужасную скуку. Он лениво наблюдал за тем, как Эррол Флинн безжалостно расправляется с целым взводом япошек, применяя целый набор самого разнообразного оружия.

– «Фонус болонус», – прокомментировал он.

– На каком языке вы изъясняетесь, профессор? – спросил Клод, включаясь в их постоянную игру.

– Это по-латынски, – объяснил Том. – Означает – говно!

– Боже, какое потрясающее знание иностранного языка, – притворно восхитился Клод.

– Посмотри-ка, – сказал ему Том, – там впереди, справа. Вон на того солдата с девчонкой.

Через несколько рядов от них сидел солдат в форме морского пехотинца в обнимку с девушкой. Кинотеатр был наполовину пуст, и поблизости от парочки, ни впереди, ни сзади, никто не сидел. Клод нахмурился.

– По-моему, он настоящий здоровяк, – сказал Клод. – Ты только погляди-ка на его шею!

– Генерал, – тихо сказал Том. – Мы начинаем атаку на заре.

– В результате ты окажешься на больничной койке, помяни мое слово.

– Спорим? – Том, убрав ноги с кресла, встал со своего места и медленно направился к проходу. В легких туфлях на резиновой подошве он неслышно ступал по ковру, покрывавшему пол кинотеатра «Казино». Он носил только такую обувь. Нужно всегда хорошо чувствовать свои ноги, чтобы в любое время сделать резкий выпад, вовремя отскочить.

Сгорбившись, он почувствовал, как приятно напряглись все его мощные мускулы под тесным свитером. Затянул потуже пояс, ему было приятно ощущение того, как он упруго давит ему на живот. Сейчас он готов ко всему. Том улыбался в темноте, чувствуя, как его охватывает бодрящее возбуждение. Он всегда испытывал подобную чувственную дрожь в решающие моменты.

Клод чувствовал себя не так уверенно, но пошел следом за Томасом. Это был долговязый, с тонкими худыми руками, длинным носом, узким, как у белки, лицом, с мягкими влажными губами, близорукий, в очках, не красивших его, парень. Опытный интриган, постоянно действующий исподтишка, он умел выходить сухим из воды, как ловкий адвокат крупной корпорации. Он умело облапошивал учителей и получал хорошие оценки, хотя никогда в жизни не открывал учебник. Обычно носил черные костюмы и белые рубашки с галстуком, специально сутулился, становясь похожим на пожилого литератора, и двигался с виноватым видом, неуклюже волоча ноги, – этакий незаметный, скромный тихоня. У него было богатое воображение, но Клод проявлял свою недюжинную изобретательность в хулиганских затеях. Его отец был главным бухгалтером на кирпично-черепичной фабрике «Бойлан», а мать, когда-то окончившая женский колледж святой Анны и получившая степень бакалавра, была начальником призывного пункта. И вот с такими родителями, плюс дядюшка-священник, со своей безобидной, но слегка отталкивающей физиономией Клоду удавалось с полной безнаказанностью хулиганить и маневрировать в мире, в котором, по его убеждению, все против него плели злобные заговоры.

Они подошли к парочке, устроились в ряду прямо за солдатом с девушкой. Солдат, засунув руку за ворот платья девушки, ласкал ее грудь. Рука девушки была опущена и пропала где-то в плотной тени между ног пехотинца. И солдат, и девушка, не отрывая глаз от того, что происходило на экране, не обратили никакого внимания на появление у них за спиной двух юных зрителей.

Том сидел прямо за девушкой, вдыхая приятный запах ее духов. Запах духов смешивался с ароматом сливочного масла и коровьего молока, и эта смесь долетала до его ноздрей из пакета воздушной жареной кукурузы, которую она свободной рукой то и дело пригоршнями отправляла в рот. Клод сидел позади солдата. У солдата была маленькая голова, но он был широкоплеч, высокого роста, а его надвинутая на лоб высокая фуражка загораживала Клоду половину экрана, и ему приходилось вертеться на своем месте как белка в колесе, чтобы хоть что-то увидеть на экране.

– Послушай, – прошептал Клод. – Говорил же я: этот парень – настоящий здоровяк, весит не меньше ста семидесяти фунтов, готов побиться об заклад.

– Не волнуйся, – так же шепотом ответил Том. – Начинай!

Хотя он говорил твердо и уверенно, все же его одолевали легкие сомнения, но он не мог остановиться, чувствуя неприятное покалывание в кончиках пальцев и зуд под мышками. Да, подобное ощущение страха и сомнений было ему знакомо, но это лишь наращивало остроту ожидания, предвкушения драки и делало привлекательнее конечный исход жестокой борьбы и расправы.

– Давай действуй, – хрипло прошептал он Клоду. – Не будем же мы торчать здесь весь вечер.

– Ты командир, тебе и командовать, – согласился с ним Клод. Подавшись вперед, он похлопал солдата по плечу:

– Извините, сержант. Не могли бы вы снять вашу фуражку? Из-за нее я не вижу экран.

– Никакой я тебе не сержант, – отозвался солдат, даже не поворачиваясь. Его фуражка по-прежнему оставалась на голове, и он, не отрывая глаз от экрана, продолжал забавляться со своей девушкой.

Клод и Томас посидели тихо с минуту. Они так часто прибегали к испытанной тактике провокации, что им не требовалось никаких условных сигналов. Теперь уже Том, наклонившись, похлопал солдата посильнее:

– Вы слышали? Мой друг обратился к вам с вежливой просьбой. Вы мешаете ему смотреть фильм. Придется позвать администратора, если вы не снимете свою фуражку.

Солдат, чуть повернувшись к ним, не скрывая своего раздражения, бросил:

– Послушайте, ребята, в зале полно пустых мест. Если ваш приятель так хочет смотреть фильм, то пусть пересядет. – И он вернулся к своему сексуальному занятию с девушкой.

– Он заводится, – прошептал Том Клоду. – Продолжай!

Клод снова похлопал солдата по плечу:

– Видите ли, у меня редкая глазная болезнь. Я могу смотреть на экран только с этого кресла. С любого другого места ничего толком не вижу. Все фигуры расплываются у меня перед глазами, и я не могу отличить Эррола Флинна от Лоретты Янг1.

– Обратитесь к окулисту, – грубо парировал солдат. Девушка засмеялась. Ей понравилась остроумная шутка ее друга. У нее был противный булькающий смех, словно она пила воду из стакана и пролила ее. Ее кавалер тоже рассмеялся, довольный своим остроумием.

– Нехорошо смеяться над несчастьем других, – изображая возмущение, заявил Том. – Какой же вы после этого американец? – спросил Том, стараясь корчить из себя патриота. – Да, я вас спрашиваю, какой же вы на самом деле американец?

– Исчезните, мальчики, – повернулась к ним девушка.

– Хочу напомнить вам, сэр, – продолжал разыгрывать дурацкую сценку Том, – что вы лично несете персональную ответственность за все, что говорит здесь ваша подружка.

– Не обращай на них внимания, Анжела, – сказал солдат. У него был высокий, приятный тенор.

Они минуту-другую посидели молча.

– Послушай, матросик, сегодня вечером тебе умирай, – сказал Том высоким фальцетом, подражая речи японцев. – Собачий янки, сегодня я отрежу тебе яйца!

– Попридержи свой грязный язык, – повернулся к нему солдат.

– Могу поспорить, он куда храбрее и отважнее самого Эррола Флинна, – продолжал дразнить солдата Том. – Готов побиться об заклад, дома у него в ящике письменного стола полно боевых медалей, но он слишком скромный солдат и не носит их.

Солдат разозлился:

– Послушайте, ребята, почему бы вам не заткнуться, а? Мы пришли сюда, чтобы посмотреть фильм.

– А мы чтобы заняться любовью, – продолжал доставать солдата Том. Он похлопал Клода по щеке. – Ах, понимаю, вы не видите этого, увлекшись своими любовными играми.

– Дорогой, сожми меня крепче, – притворно простонал Клод. – Мои сиськи уже набухли. Все дрожат.

– Я вся почти в экстазе, – отвечал Том. – Ах, какая у тебя нежная кожа, как на попке у младенца.

– Коснись своим язычком моего ушка, прошу тебя, – подыгрывал Клод. – Ах, ох, я уже кончаю…

– Хватит! – не выдержал солдат. Он вытащил руку из-за ворота блузки девушки. – Убирайтесь отсюда! – сказал он громко и зло, и несколько зрителей на передних рядах повернули головы к ним.

– Тише!

– Мы заплатили деньги за эти места, – возмутился Том. – И никуда отсюда не уйдем.

– Ну, это мы еще посмотрим, – разъярился солдат, поднимаясь со своего кресла. Он действительно был высоким парнем, не менее шести футов. – Я сейчас позову билетера.

– Не позволяй этим подонкам разозлить себя, Сидни, – вмешалась девушка. – Сядь, успокойся.

– Сидни, ты не забыл, что я сказал? Ты несешь персональную ответственность за оскорбления, которые наносит твоя подружка, понял? – вмешался Том. – Предупреждаю в последний раз!

– Билетер! – крикнул солдат на весь зал. В последнем ряду под лампой у входа дремал пожилой билетер в своей потертой униформе с золотым шитьем.

– Ш-ш-ша! Ша! – послышалось со всех сторон зала.

– Он – настоящий солдат, ничего не скажешь, – издевался Клод. – Зовет подкрепление.

– Да сядь ты, Сидни, – девушка настойчиво тянула солдата за рукав. – Посмотри – это же сопляки!

– Застегни блузку, Анжела, – сказал Том. – Видны твои сиськи. – Он на всякий случай встал: солдат мог неожиданно развернуться и нанести удар первым.

– Прошу вас, сядьте, – вежливо сказал Клод, увидев идущего по проходу билетера. – Сейчас показывают такие интересные события, я не хотел бы их пропустить.

– Что здесь происходит? – строго спросил билетер, крупный, с уставшим лицом мужчина, который днем работал на мебельной фабрике, а вечером подрабатывал в кинотеатре.

– Прогоните отсюда этих ребят, – сказал солдат. – Они ругаются в присутствии моей девушки.

– А что я такого сказал? – спросил Клод. – Только попросил его снять фуражку. Разве не так, Том?

– Только это и сказал мой друг, сэр, – вежливо проговорил Том, усаживаясь в кресло. – Простая, вежливая просьба, больше ничего. Мой друг страдает редкой глазной болезнью.

– Что, что такое? – спросил сбитый с толку билетер.

– Если вы немедленно не выведете этих ребят из зала, будут неприятности, – предупредил солдат.

– Почему вы, парни, не пересядете на другие места? – спросил билетер.

– Мой друг вам только что объяснил, – сказал Клод. – У меня – редкая глазная болезнь.

– Мы живем в свободной стране, – заявил Том. – Заплати деньги и сиди там, где тебе нравится. А что этот солдатишка возомнил о себе? Кто он такой – Адольф Гитлер? Большая шишка? И все только потому, что на нем военная форма. Могу поспорить, он и близко-то не подбирался к японцам, во всяком случае не ближе, чем к Канзас-Сити. А пришел в кинотеатр и при всех тискает свою девушку – тем самым подает дурной пример американской молодежи. А еще в военной форме. Позор!

– Если вы немедленно не выведете этих ребят, – глухо сказал солдат, – я им набью морды. – Он сжал кулаки.

– Вы оскорбили солдата, – сказал билетер Тому. – Я все слышал собственными ушами. Такое поведение в нашем кинотеатре просто недопустимо. Убирайтесь отсюда!

Теперь уже возмущались зрители. Билетер, наклонившись над Томом, грубо схватил его за свитер. Почувствовав крепкую хватку его жилистой, мускулистой руки, Том сразу сообразил, что с этим мужиком ему лучше не тягаться.

– Ладно, Клод, пошли отсюда. Послушайте, мистер, – обратился он к билетеру. – Мы не будем затевать здесь в зале кинотеатра разборку. Но вы должны вернуть нам деньги за билеты.

– Ишь, чего захотел! – возмутился билетер.

Том сел в кресло.

– Мне известны мои гражданские права. – И внезапно заорал громовым голосом, заглушая ружейную пальбу на экране: – Ну, давай, давай, верзила, ударь меня, бей!

Билетер вздохнул.

– О'кей, о'кей, – примирительно сказал он. – Я верну вам деньги. Только поскорее убирайтесь отсюда.

Ребята встали.

– Я тебя предупредил, – улыбнулся Том солдату, – буду ждать тебя на улице.

– Убирайся к своей мамочке, попроси ее, пусть сменит тебе пеленки, – ответил солдат и грузно опустился на свое место.

В фойе билетер выдал каждому по тридцать пять центов из собственного кармана, заставив расписаться на квитанциях, чтобы потом предъявить их владельцу кинотеатра. Том поставил подпись своего учителя по алгебре, а Клод – президента банка своего отца.

– Чтобы больше духу вашего здесь никогда не было, – пригрозил им билетер.

– Кинотеатр – общественное место, – нагло напомнил ему Клод. – Только попытайтесь не пустить! Я пожалуюсь отцу!

– Кто твой отец? – с беспокойством спросил билетер.

– Увидите сами кто! Придет время, узнаете! – дерзко заявил Клод.

Они нарочито медленно вышли из фойе. На улице они, хлопая друг друга по спине, громко рассмеялись.

Было еще рано, киносеанс будет еще продолжаться с полчаса. Они зашли в вагон-ресторан, расположенный через улицу, и заказали себе по чашке кофе с пирожком на деньги, полученные от билетера. За стойкой работал радиоприемник. Диктор говорил о том, каких успехов за этот день удалось добиться американской армии в Германии, о вероятном решении верховного немецкого руководства отвести войска в Альпы и оттуда оказывать сопротивление наступающим войскам союзников.

Том, скорчив на своем круглом детском лице болезненную гримасу, слушал сообщение. Как ему надоела эта война. И даже не сами боевые действия, а тот постоянный треп о том, какие высокие идеалы отстаивают на фронтах эти храбрые американские парни, какие жертвы они приносят на алтарь победы. Эти разглагольствования просто выводили его из себя. Им никогда не удастся заполучить его в армию.

– Эй, леди, – крикнул он официантке, которая стояла и полировала ногти, – нельзя ли включить музыку? – Ему вполне достаточно этого патриотического трепа, который он постоянно слышит дома от сестры с братом.

Официантка бросила на них томный взгляд:

– Разве вас не интересует, кто победит в этой войне?

– У нас по всем предметам – одни тройки, – сказал Том. – К тому же еще и редкая глазная болезнь.

– Да, я и забыл о своей редкой глазной болезни, – спохватился Клод, прихлебывая из чашки кофе. И оба покатились со смеху над своими остротами.

Они стояли перед кинотеатром «Казино». Двери широко распахнулись, и начали выходить зрители. Том снял часы и передал Клоду, чтобы случайно не разбить при драке. Он стоял абсолютно спокойно, сохраняя полное самообладание. Оставалось только надеяться, что солдат не ушел с девицей раньше, не досмотрев картину до конца. Клод нервно расхаживал взад и вперед по тротуару, его бледное лицо покрылось потом от возбуждения.

– Ты уверен? – то и дело спрашивал он приятеля. – Ты на самом деле целиком уверен в себе? Он ведь действительно здоровяк, этот сукин сын. Чтобы победить, нужно быть уверенным в себе до конца!

– Ты обо мне не беспокойся, – ответил Том. – Твоя задача – держать толпу на расстоянии, у меня должно быть свободное пространство для маневрирования. Я не могу вступать с ним в борцовскую схватку. – Его глаза вдруг сузились. – А вон и он. Идет.

Солдат с девушкой выходили из кинотеатра. Ему на вид было года двадцать два – двадцать три. Лицо угрюмое. Он был полноват, гимнастерка слегка оттопыривалась на преждевременном животике, но он, этот парень, был крепким. На рукаве не было нашивок, на груди – орденских ленточек. Он крепко сжимал руку девушки, уверенно ведя ее между пешеходов.

– Что-то меня мучит жажда, – сказал он девушке. – Пойдем выпьем пива.

Том подошел к нему и загородил ему дорогу.

– Опять ты, – сказал солдат с раздражением. Он на мгновение остановился, потом пошел прямо на Тома, толкнув его рукой в грудь.

– А ты не толкайся, – сказал Том. Он схватил солдата за рукав. – Дальше никуда не пойдешь!

Удивленный его наглостью, солдат остановился. Он внимательно смотрел на Тома: короче его, по крайней мере, дюйма на три, белокурый, с лицом херувимчика, в старом заношенном свитере.

– Да, ты очень самоуверен, малыш, – сказал он. – Ну-ка, проваливай, убирайся с дороги! – Он локтем оттолкнул Тома в сторону.

– Кого это ты толкнул, Сидни, ты себе представляешь? – спросил Том, стремительно нанося ему резкий удар кулаком в грудь. Прохожие стали останавливаться, с любопытством наблюдая, чем закончится ссора. Лицо солдата покраснело от охватившего его приступа гнева.

– Ну-ка, пацан, убери свои лапы, иначе будет плохо.

– Ты что, парень? – удивилась девушка. Она еще в кинотеатре подкрасила губы, но на подбородке остались следы помады. Ей, казалось, было абсолютно наплевать на толпу людей, окруживших их. – Если ты решил пошутить, то это плохая шутка.

– Это не шутка, Анжела, – сказал Том.

– Прекрати свою дурацкую болтовню и не задевай Анжелу! – возмутился солдат.

– Пусть извинится, – сказал Том.

– По крайней мере, – поддержал его Клод.

– Извиниться? Извиниться за что? – недоуменно спросил солдат, повернувшись к толпе. – Эти ребята, по-моему, чокнулись.

– Так вот, либо ты извинишься за те оскорбления, которые твоя подружка сказала нам в кинотеатре, – твердо продолжал Том, – либо пожалеешь.

– Пошли, Анжела, – сказал солдат. – Пошли, наконец выпьем пива. – Он сделал шаг в сторону, но Том схватил его снова за рукав и толкнул, раздался треск разорвавшейся ткани. Солдат резко повернулся, посмотрел на рукав.

– Послушай ты, маленький сукин сын, ты разорвал мне гимнастерку.

– Я же сказал, ты никуда не пойдешь! – повторил Том. Он сделал шаг назад и согнул в локтях руки.

– Тебе это даром не пройдет, ты мне порвал гимнастерку, – разозлился солдат. – Мне наплевать, что ты еще пацан. – Он замахнулся и нанес удар открытой ладонью.

Том попытался увернуться, но удар пришелся ему по плечу.

– О-о! – завизжал он, схватив себя за плечо, и, корчась, согнулся, словно от дикой боли.

– Вы видели? – повернулся Клод к толпе зевак. – Вы видели, как этот негодяй ударил моего друга?

– Послушай, солдат, – не выдержал седой человек в плаще, – нельзя бить мальчишку. Ведь он еще маленький.

– Я не бил его, только слегка ударил, – повернувшись к заступнику с виноватым видом, оправдывался солдат. – Он пристает ко мне вот уже…

Том неожиданно резко выпрямился и снизу кулаком нанес солдату удар в челюсть, но не очень сильно, чтобы не отбить у того охоту к драке.

Теперь уже ничто не могло сдержать впавшего в ярость солдата.

– О'кей, пацан, ты сам нарвался на драку, – проговорил он, угрожающе надвигаясь на Тома.

Том отступил, и толпа за его спиной попятилась назад.

– Ну-ка освободите место, – потребовал Клод, как рефери-профессионал. – Освободите место вокруг них.

– Сидни, опомнись, – взвизгнула девушка, – ты же убьешь его!

– Не-а! – ответил он. – Дам ему пару оплеух, нужно преподать этому наглецу урок.

Том гибко, как змея, извернулся и нанес ему короткий хук в голову, а правой – целую серию ударов в живот. Солдат резко, с протяжным сухим звуком, выдохнул из легких воздух. Том, пританцовывая, как боксер на ринге, отступил назад.

– Просто отвратительно, – возмутилась какая-то женщина в толпе. – Здоровый мужик избивает ребенка. Неужели никто его не остановит?

– Ничего страшного, – пытался успокоить ее муж. – Он ведь сказал, что навешает ему пару-другую оплеух, и все.

Солдат медленно замахнулся своей тяжелой рукой, но Том, ловко поднырнув под нее, ударил его крепко сжатыми кулаками в живот. От острой боли солдат согнулся, а Том, не теряя времени, начал наносить ему удары по голове и лицу. И вот по лицу солдата потекла кровь, он беспомощно размахивал своими длинными руками, пытаясь нанести ответный удар. Презрительно посмотрев на него, Том позволил ему подойти ближе, сжать себя в объятиях и, высвободив одну руку, нанес несколько резких ударов кулаком по почкам. Солдат пошатнулся и медленно опустился на одно колено. Он моргал, стараясь через заливающую его лицо кровь посмотреть на противника. Анжела плакала и кричала. Толпа молчала. Том отскочил на несколько шагов назад. Он даже не запыхался, дышал ровно, только под его нежным пушком на щеках проступил легкий румянец.

– Боже мой, – не выдержала дама, которая просила кого-нибудь остановить драку, – он с виду совсем еще ребенок.

– Ну, ты будешь подниматься или тебе помочь? – издеваясь, спросил Том солдата. Анжела опустилась перед солдатом на колени и вытирала кровь с лица носовым платком. Вся схватка длилась не более тридцати секунд.

– Ну, на сегодня все! – воскликнул Клод. Он вытер с лица пот.

Том большими шагами прошел сквозь окружившую его толпу. Люди не спускали с него глаз. Все молчали, словно только что увидели ужасное, противоестественное и очень опасное зрелище и теперь пытались как можно скорее забыть про этот кошмар.

Клод догнал Тома, когда тот уже заворачивал за угол.

– Ну, дружище, ты даешь! – восхищался Клод. – Ты славно сегодня поработал кулаками. А какие удары! Какие комбинации! Просто закачаешься, должен откровенно сказать тебе.

Том фыркнул.

– Сидни, да ты же убьешь его! – сымитировал он визгливый голос девушки. Настроение было превосходное. Полузакрыв глаза, он вспоминал, как его кулаки натыкались на тело солдата, как пальцы чувствовали мягкую кожу, твердые кости на лице, на ребрах, как он ударился костяшками о латунные пуговицы мундира. – Сегодня я был в ударе. Жаль только, что бой оказался таким коротким. Нужно было поиграть с ним подольше. Он сразу превратился в куль с дерьмом. В следующий раз выберу кого-нибудь, кто по-настоящему умеет драться.

– Здорово! – восхищался Клод. – Я получил такое удовольствие. Посмотреть бы на его морду завтра! Когда ты собираешься повторить?

– Когда будет настроение, – пожал плечами Том. – Ну ладно, пока.

Ему не хотелось, чтобы Клод сейчас докучал ему. Ему хотелось побыть одному, чтобы снова пережить каждое свое движение, каждый удар во время драки. Клод уже привык к неожиданным переменам настроения друга и с уважением относился к его капризам. У таланта должны быть преимущества!

– Спокойной ночи. Увидимся завтра, – попрощался он.

Том, помахав ему на прощание, свернув с улицы, направился домой. Идти было далеко. Нужно было быть осторожным и уходить в другие кварталы города, когда на него накатывало желание подраться. В его квартале Тома уже хорошо все знали и старались не попадаться ему на пути, когда видели, что на него нашло драчливое настроение.

Он быстро шел домой по темной улице, туда, где сильнее всего чувствовался сырой воздух с реки, останавливаясь и пританцовывая возле уличных фонарей. Он показал им, кто он такой! Показал! И еще покажет. Всем. Заворачивая за последний перед домом угол, он неожиданно увидел свою сестру Гретхен. Она подходила к дому с противоположного конца улицы. Гретхен шла быстро, низко опустив голову, торопилась, поэтому его не видела. Он перешел на другую сторону улицы, зашел в подъезд. Ему не хотелось встретиться с ней и разговаривать. Ничего хорошего она ему не сказала с тех пор, как ему исполнилось восемь лет. Он видел, как она подбежала к двери рядом с дверью в пекарню, торопливо вытащила из сумочки ключ. Может, стоит хоть разок проследить за ней и посмотреть, чем это она на самом деле занимается допоздна по вечерам?

Гретхен, открыв дверь, вошла в дом. Том, подождав, пока сестра поднимется к себе наверх, перешел улицу и остановился перед серым полуразрушенным домом, жертвой стихии и непогоды. Вот он, его дом. Он здесь родился. Он появился на свет неожиданно, раньше срока, и мать не успели доставить в роддом. Сколько раз он слышал эту историю. Это что-то значит – родиться в своем доме. Королева рожает детей в дворцовых покоях. Принц впервые видит свет Божий днем, в королевских покоях. Какой же он заброшенный, этот его родной дом! Кажется, он сам так и просится, чтобы его снесли. Том сплюнул. Он печально глядел на серое здание – родной дом, чувствуя, как проходит его возбуждение. Из окна подвала пробивался свет, как обычно, когда там работал отец. Лицо Тома помрачнело. «Вся жизнь в подвале! – пронеслось у него в голове. – Что они знают? Что они видели? Да ничего! Ничего».

Том тихо отпер дверь, стараясь не скрипеть половицами, поднялся по лестнице в их с Рудольфом комнату. Он очень гордился своей беззвучной походкой. Когда он приходит, когда уходит – никого это не касается, это его личное дело. Особенно в такую ночь, как сегодня. На рукаве его свитера запеклась кровь, и ему совсем не хотелось, чтобы кто-то из семьи заметил это и поднял крик.

Когда Том осторожно вошел в комнату, прикрыв за собой дверь, он услышал, как ровно дышит крепко спавший Рудольф. Чистенький, аккуратненький, образцовый джентльмен, его брат Рудольф, отличник, всеобщий любимец. Он никогда не приходит домой с запекшейся кровью на одежде, всегда крепко спит ночью, и от него пахнет свежей зубной пастой. Утром он никогда не забудет сказать всем «доброе утро». Не отложит на потом решение тригонометрических задач. Том разделся в темноте, небрежно бросив одежду на спинку стула. Он не хотел бы отвечать на расспросы Рудольфа. Рудольф никогда не был его союзником. Он всегда был на противоположной стороне баррикады. Ну и пусть там остается!

Но как только он лег на их общую двуспальную кровать, Рудольф проснулся.

– Где ты шлялся? – спросил он сквозь сон.

– В кино.

– Ну и как?

– Полное дерьмо.

Братья молча лежали в темноте. Рудольф отодвинулся дальше от Тома. Он считал, что неприлично спать в одной кровати с братом. В комнате было холодно. Рудольф всегда распахивал настежь окно по ночам, и с реки долетали холодные порывы холодного ветра. Если существует хоть какое-то правило, Рудольф обязательно сделает все как положено. Он спал в пижаме. Дважды в неделю у них регулярно возникал по этому поводу спор.

Рудольф потянул носом:

– Скажи мне, Бога ради, где тебя носило? От тебя разит, как от дикого зверя. Чем ты занимался?

– Ничем, – сказал Том. – Что я могу поделать, если от меня разит?

Не будь он моим братом, я бы вытряхнул из него все кишки, подумал Том.

Вот если бы у него сейчас были деньги! Он пошел бы к Алисе, она живет в доме за вокзалом. Там он, заплатив пять долларов, потерял свою девственность, и теперь, когда были деньги, наведывался к ней. Это случилось летом. Он работал на землечерпалке на реке и сказал отцу, что ему платят десять долларов в неделю, хотя на самом деле платили больше. А эта девушка по имени Флоренс из Виргинии? На самом деле она была не девушкой, а крупной смуглой женщиной и позволила ему навестить ее дважды за те же деньги – пять долларов. Ему тогда исполнилось четырнадцать, и он был как спелая вишенка, которую жаль сорвать в одну ночь. Он ничего не сказал Рудольфу. Брат до сих пор оставался девственником, в этом Том не сомневался. О, его брат, конечно, был выше секса, или ждал встречи с кинозвездой, а может, он просто педик? Бог его знает. Однажды Том обо всем ему скажет в лицо и посмотрит, какое выражение появится у его братца! Тоже мне сказанул: «дикий зверь»! Ну что ж, если они все о нем такого мнения, он и станет диким зверем.

Том, закрыв глаза, попытался представить залитое кровью лицо солдата, стоящего на одном колене на мостовой. Он представил себе эту картину, но уже не испытал удовольствия.

Его вдруг начала бить дрожь. В комнате было холодно, но он дрожал не от озноба.

V

Гретхен сидела перед небольшим зеркалом на ее туалетном столике, прислоненном к стене. Правда, это был не туалетный, а кухонный стол, она купила его у старьевщика за два доллара и перекрасила в розовый цвет. На чистом полотенце аккуратно разложены баночки с косметикой, три маленьких флакончика с духами, набор инструментов для маникюра и щетка для волос с серебряной пластинкой наверху, подаренная ей, когда ей исполнилось восемнадцать лет. Она сидела в старом халатике. Теплая, мягкая фланель, прикасаясь к ее коже, создавала привычное чувство домашнего уюта, когда она возвращалась поздно вечером с холодной улицы. Гретхен набрасывала его перед тем, как забраться в постель, еще когда была девочкой. И сегодня вечером ей хотелось того же комфорта.

Она вытерла лицо салфеткой «клинекс». Какая у нее белоснежная кожа! Она унаследовала ее от матери, и голубые, с фиолетовым отливом глаза тоже. А от отца – черные прямые жесткие волосы. «Гретхен, ты очень красивая девушка», – часто говорила ей мать. Такой же красавицей она была и сама, когда ей было столько же лет, сколько Гретхен. Она постоянно напоминала дочери следить за собой и не поддаваться увяданию, как это произошло с ней. Именно слово «увядание» говорила ей мать. Замужество немедленно приводит к увяданию. Порча происходит из-за прикосновения к телу девушки мужчины. Мать, правда, не читала ей никаких нотаций по поводу того, как вести себя с мужчинами, так как была уверена в целомудрии дочери (добродетели, так она говорила), но тем не менее использовала все свое влияние и заставляла дочь носить свободные платья, скрывающие фигуру. «Зачем самой нарываться на неприятности? – частенько повторяла мать. – Придет время, и глазом моргнуть не успеешь, как они на тебя свалятся».

Однажды мать призналась, что в молодости хотела уйти в монастырь. Вспоминая слова матери, Гретхен всегда чувствовала острую боль. Ведь у монахинь не бывает дочерей. А она, Гретхен, живет на белом свете девятнадцать лет, и вот сейчас холодной мартовской ночью в середине двадцатого столетия сидит перед зеркалом только потому, что матери удалось избежать предназначенной ей судьбы.

Но после того, что сегодня вечером случилось с ней, горько размышляла Гретхен, она и сама, пожалуй, ушла бы в монастырь. Если бы верила в Бога!

После работы она, как обычно, пошла в военный госпиталь, расположенный на окраине их городка. Госпиталь был переполнен солдатами, выздоравливающими от ранений, полученных на войне в Европе. Гретхен приходила в госпиталь по вечерам, пять раз в неделю, разносила раненым книги, журналы, угощала жареными пирожками, читала письма незрячим солдатам, писала письма тем, у кого были повреждены руки. Она была добровольцем. Ей не платили, но она была горда, что приносит хоть какую-то пользу своей стране. Ей нравились ее дежурства. Солдаты были такими покладистыми, такими послушными, такими благодарными и вели себя как дети. В госпитале не было похотливых мужских взглядов и приставаний, с чем ей приходилось сталкиваться ежедневно у себя на работе. Конечно, некоторые медсестры и девушки-добровольцы не отказывали себе в легкой интрижке с врачами или легкоранеными офицерами, но Гретхен очень быстро дала понять, что она не позволит себе ничего подобного. Чтобы не поддаваться соблазну, Гретхен старалась дежурить в самых переполненных палатах, где невозможно было оставаться наедине с раненым больше, чем на несколько секунд. Она всегда была дружелюбна, никогда не задирала нос и с удовольствием беседовала со всеми солдатами, но она не допускала и мысли о том, что кто-нибудь осмелится прикоснуться к ней. Она, конечно, иногда целовалась с мальчиками – на вечеринках, в машинах после танцев, но их неуклюжие объятия казались ей абсолютно бессмысленными, негигиеничными и даже смешными.

Она никогда не проявляла особого интереса к парням в школе и открыто презирала девчонок, сходивших с ума по знаменитым футболистам, национальным героям и тем ребятам, у которых были свои автомобили. Все это она считала глупостью. Правда, иногда она задумывалась об одном человеке, об учителе английского, мистере Поллаке, для нее уже старика, с седой взъерошенной копной волос, которому было лет пятьдесят. У него был низкий, как у истинного джентльмена, голос, и он любил вслух читать в классе Шекспира: «Завтра, завтра, завтра, – а дни ползут, и вот уже в книге жизни читаем мы последний слог…»1 Она представляла себя в его объятиях, представляла, как он, этот поэтически настроенный, печальный человек, нежно ее ласкает. Но он был женат, и у него была дочь, ее ровесница. Кроме того, он никогда не помнил имен своих учеников и учениц. Ну, это ее девичьи грезы… И она постаралась забыть о них.

Гретхен не сомневалась, с ней непременно произойдет что-то по-настоящему великое, необычное, но только не в этот год и не в этом заштатном городке. Уж в этом она была целиком уверена.

Когда Гретхен шла по коридорам госпиталя в сером халате, она чувствовала себя нужной и незаменимой, и, как мать, она в меру своих возможностей старалась восполнить хотя бы частично то, что эти мужественные, страдающие от ран солдаты утратили ради благополучия своей родины.

Свет в палатах был пригашен, и все раненые должны бы лежать в своих кроватях. Гретхен, как обычно, подошла к койке молодого солдата по имени Тэлбот Хьюз, чтобы сказать ему несколько ободряющих слов. Он был ранен в горло и не мог говорить. И он был моложе всех в палате и больше других вызывал к себе жалость. Гретхен хотелось верить, что прикосновения ее руки, улыбка, несколько слов, даже пожелания «спокойной ночи» достаточно, чтобы сделать долгие часы до рассвета менее болезненными для этого совсем еще мальчишки, раненого. Она прошла в общий зал – комнату отдыха, где раненые читали или писали письма, играли в карты или шашки, слушали проигрыватель, аккуратно разложила журналы на столе, убрала шахматную доску, сложила шашки в коробку, выбросила в мусорное ведро две бутылки из-под кока-колы.

Ей нравились эти поздние вечера. Она чувствовала себя настоящей хозяйкой, и она понимала, что в этот вечерний час молодые ребята спят на своих госпитальных койках во всех палатах главного корпуса, в теплом и уютном блоке. Молодые ребята, которые избежали смерти и покончили, хотя бы временно, с этой ужасной войной, молодые ребята, которые тихо выздоравливают здесь, стараясь позабыть, позабыть навсегда о своих страхах, о предсмертных агониях умирающих товарищей, молодые ребята, для которых каждый день пребывания здесь приближал их к миру и родному дому.

Прожив всю свою жизнь в тесноте с родителями, она ценила этот общий зал, окрашенный в приятный для глаз зеленоватый цвет, с удобными стульями, он давал Гретхен чувство, что она хозяйка собственного элегантного дома и наводит в нем порядок после веселой вечеринки, когда все гости разошлись по домам. Она, мурлыча что-то себе под нос, заканчивала наводить порядок и уже собиралась выключить свет, когда в зал, прихрамывая, вошел высокий молодой негр в темно-бордовом халате, надетом поверх пижамы.

– Добрый вечер, мисс Джордах, – вежливо поздоровался он с ней. Его звали Арнольд. Он уже давно лечился в госпитале, и Гретхен хорошо его знала. В их блоке находилось только два негра, обычно они постоянно были вместе, и впервые она увидела Арнольда одного. Она всегда с особой симпатией относилась к Арнольду. Он воевал во Франции. Ему раздробило ногу, когда немецкий снаряд угодил в его грузовик. Он был родом из Сент-Луиса, он рассказал, что закончил среднюю школу, что у него в семье одиннадцать братьев и сестер.

Арнольд много читал и всегда при чтении надевал очки. У нее сложилось впечатление, что он читал все подряд, без разбора: комиксы, журналы, пьесы Шекспира. Она же считала, что он очень начитанный и созрел для хорошей литературы. У Арнольда был вид «книжного червя» – блестящего, одинокого студента-африканца, с армейскими незатейливыми очками на носу. Иногда она приносила хорошие книги из дома, из библиотеки брата Рудольфа или из городской публичной библиотеки. Арнольд быстро, почти молниеносно их прочитывал и всегда возвращал в срок, точно в таком же опрятном состоянии, в каком и получил от нее, но никогда не высказывал своего мнения о прочитанном.

Гретхен казалось, что он молчит из скромности, ему не хотелось показывать себя интеллектуалом перед другими солдатами. Она сама много читала, но вот уже два года руководствовалась в своих литературных вкусах мнением учителя-католика мистера Поллака. Поэтому в последнее время она приносила ему такие различные по жанрам книги: «Тэсс из рода Д'Эрбервиллей», поэмы Эдны Сент-Винсент Миллей, Руперта Брука и «По эту сторону рая» Скотта Фитцджералда.

Увидев его, она приветливо улыбнулась.

– Добрый вечер, Арнольд! Вам что-нибудь нужно?

– Н-нет. Просто брожу по госпиталю. Заснуть не могу. Увидел у вас свет и подумал: почему бы не навестить очаровательную маленькую мисс Джордах, убить время. – Он улыбнулся. Какие у него белоснежные ровные зубы. В отличие от других раненых, которые называли ее по имени: «Гретхен», Арнольд всегда звал ее по фамилии. У него был акцент типичного сельского фермера из штата Алабамы. Гретхен знала: чтобы спасти от ампутации его ногу, Арнольду сделали две или три операции, и она была уверена, что глубокие морщины вокруг рта – следствие мучительных страданий. Высокий, очень изможденный и очень черный человек в просторном халате.

– Я собралась уходить и хотела выключить свет, – сказала Гретхен. Следующий автобус отходил минут через пятнадцать, и она не хотела его пропустить.

Оттолкнувшись здоровой ногой, Арнольд подскочил и сел на стол.

– Вам никогда не понять, какое удовольствие испытывает человек, когда, посмотрев вниз, видит две здоровые ноги, – сказал Арнольд. – Идите, идите, мисс Джордах, наверняка какой-нибудь молодой человек ждет вас возле госпиталя, и я не хочу, чтобы вы опоздали к нему на свидание из-за меня. Не надо его расстраивать напрасно!

– Никто меня не ждет, – ответила Гретхен. Ей стало стыдно за то, что хотела выпроводить этого парня, чтобы успеть к автобусу. – Нет, я никуда не спешу.

Арнольд, вытащив из кармана пачку сигарет, предложил ей закурить.

– Нет, благодарю вас, – покачала она головой. – Я не курю.

Он твердой, не дрожащей рукой зажег сигарету и, глядя на струящийся дымок, сузил глаза. Движения у него были медленные, выверенные. До призыва в армию, учась в школе в Сент-Луисе, он играл в футбол.

– Вот, – рассказывал он ей, – в одно мгновение здоровый спортсмен превратился в калеку. – Арнольд похлопал ладонью по столу рядом с собой. – Садитесь, мисс Джордах, посидите немного рядом со мной. Вы наверняка устали – весь вечер на ногах.

– Не беспокойтесь. На работе я целый день сижу. – Но она все же села на стол рядом с ним, только чтобы он не подумал, что она торопится уйти домой.

– У вас такие красивые ноги, – сказал Арнольд.

Гретхен посмотрела на свои дешевые коричневые туфли на низком каблуке.

– Вполне нормальные, – скромно сказала она. Но в душе Гретхен считала, что у нее действительно очень красивые ноги, узкие, не длинные, с тонкими стройными лодыжками.

– В армии я стал настоящим экспертом по ногам, – сказал Арнольд таким тоном и так естественно, как другой сказал бы: «В армии я научился чинить радиоаппаратуру»; или: «В армии я узнал все о карточных играх». В его голосе не было никакого сострадания к себе, и Гретхен стало жалко этого неуклюжего, тихого парня.

– У вас все будет в порядке, – поспешно сказала она ему. – Медсестры говорили, что врачи сотворили чудо с вашей ногой.

– Да, – фыркнул Арнольд. – Прошу вас, ни с кем не спорьте по поводу того, что старик Арнольд в скором времени многого добьется.

– Сколько вам лет, Арнольд?

– Двадцать два. А вам?

– Девятнадцать.

– Прекрасный возраст, – широко улыбнулся он.

– Да, вы правы! Если бы не война!

– А я не жалуюсь, – сказал он, затягиваясь сигаретой. – Благодаря войне я уехал из Сент-Луиса. Эта война сделала из меня настоящего мужчину. – В его голосе явно звучала скрытая насмешка. – Я уже больше не глупый деревенский парень. Теперь мне известны правила взрослой игры. Я повидал множество интересных мест, познакомился с многими интересными людьми. Вы бывали в Корнуолле, мисс Джордах?

– Это в Англии? Нет, не приходилось.

– Джордах…– задумчиво произнес Арнольд. – Ваша семья из этих мест?

– Нет. Из Германии. Мой отец родом из Германии. Во время Первой мировой войны он служил в немецкой армии. Его, как и вас, ранило в ногу.

– Ну и как, врачи отремонтировали его? – фыркнул Арнольд. – Ваш отец бегает?

– Он немного прихрамывает, – осторожно сказала Гретхен, чтобы не задеть чувства Арнольда. – Но хромота, кажется, ему почти совсем не мешает, – поспешно добавила она.

– Да, Корнуолл, – Арнольд, сидя на столе, задумчиво раскачивался взад и вперед. Казалось, ему уже давно надоели все эти разговоры о раненых, о войнах. – Там, в Англии, растут пальмы, в этих маленьких старинных городках, по сравнению с которыми Сент-Луис выглядит так, словно его построили только позавчера. Там – большие, широкие пляжи. Да, да, Англия, одним словом. Какие приятные там люди. Гостеприимные. Приглашают к себе домой на воскресный обед. Они на самом деле удивляли меня. Мне всегда казалось, что англичане спесивы, высокомерны. Таково было обычное мнение в тех кругах, в которых мне приходилось общаться в Сент-Луисе, когда я там жил.

Гретхен чувствовала, что он над ней подшучивает, правда, беззлобно, с легкой иронией, проскальзывавшей в его вежливых фразах.

– Люди должны больше узнавать друг о друге, – сказала она твердо, но ей не понравилось то, что она сказала. Она сама себе показалась напыщенной, но Гретхен тут же быстро избавилась от этого неприятного чувства. Она вдруг осознала, что ее беспокоит и тревожит, заставляет защищаться – его мягкий, с южноамериканским акцентом, лениво звучащий голос.

– Конечно, должны, – согласился он с ней. – Конечно. – Он, опершись на руки, повернулся к ней лицом. – Ну что, например, я должен узнать о вас, мисс Джордах?

– Обо мне? – от удивления она тихо рассмеялась. – Ничего. Кто я такая? Всего лишь девушка-секретарша в маленьком офисе, в маленьком городке, которая нигде, кроме своего городка, не бывала и которая вряд ли куда-то уедет из этого городка.

– Нет, я с вами не согласен, мисс Джордах, – серьезным тоном возразил Арнольд. – Я с вами категорически не согласен. Я видел много девушек. Но впервые вижу девушку, которую ждет большое будущее. Вас ждет большое будущее. У вас есть особый стиль поведения, самообладание. Могу поспорить, половина лечащихся здесь парней не раздумывая предложили бы вам руку и сердце, если бы вы только подали знак, намек, что одобряете их поведение.

– Пока я не собираюсь замуж.

– Конечно нет, о чем разговор, – кивнув, спокойно отозвался Арнольд. – Какой смысл спешить? Но такой красивой девушке не надо быть затворницей. – Он загасил сигарету в пепельнице на столе, полез в карман своего халата, вытащил другую из пачки, но не зажег. – В Корнуолле у меня была девушка. Мы с ней встречались целых три месяца, – сказал он. – Самая красивая, самая веселая, самая любящая девушка, о которой только может мечтать любой мужчина. Она, правда, была замужем, но нас это не тревожило. Ее муж еще в 1939 году уехал в Африку, и, по-моему, она даже забыла, как он выглядит. Мы вместе ходили в пабы, и, когда я получал увольнительную, она готовила дома для меня обед, а потом мы страстно занимались любовью, чувствуя себя так, будто мы – Адам и Ева в райском саду. – Он помолчал, задумчиво разглядывая белый потолок большой пустой комнаты. – Там, в Корнуолле, я стал человеком, – продолжал он. – Да, армия действительно сделала из меня мужчину, из меня, маленького неприметного Арнольда Симмса из Сент-Луиса, но увы, наступил тот печальный день, когда наша часть получила приказ отправиться на фронт. – Он замолчал, по-видимому вспоминая тот маленький уютный курортный городок с пальмами, веселую, жизнерадостную, нежную девушку, забывшую про своего мужа.

Гретхен сидела молча, стараясь не двигаться. Она всегда приходила в смущение, когда говорили о сексе в ее присутствии. И не потому, что она до сих пор девственница, это, так сказать, ее добровольный выбор, и выбор сознательный, ее смущала неспособность без смущения воспринимать секс и все, что связано с интимными делами, даже во время разговоров в кругу своих знакомых девушек. Пытаясь разобраться в причинах такой реакции, Гретхен поняла, что в таком ее отношении к сексу виноваты прежде всего родители. Их спальню от ее комнаты отделял лишь узкий коридорчик. В пять утра она слышала медленные, грузные шаги отца, медленно поднимающегося по лестнице, его низкий, охрипший пропитый голос, его уговоры, протесты и жалобное стенание ерзавшей по кровати матери, а потом шумную возню. Отец силой добивался своего. А утром невыносимо было смотреть на мать, на непроницаемое лицо-маску мученицы.

И вот сегодня, поздно вечером, в этом уснувшем госпитальном корпусе Гретхен впервые говорила о сексе с посторонним мужчиной, чего она никогда прежде себе не позволяла ни с одним человеком. Ее насильно, против ее воли, превращали в свидетели полового акта, пусть даже призрачного, но все равно полового акта, который она всегда стремилась вытеснить из своего сознания. Адам и Ева в раю. Два сплетенных человеческих тела: белое и черное. Она не хотела думать об этом, но ничего не могла с собою поделать. Но в откровенности этого парня был заложен определенный тайный смысл, определенная цель, ее никак нельзя было принять за ностальгические, навеянные ночью воспоминания солдата, вернувшегося с войны. Нет, в этом мелодичном, плавном шепоте была скрыта какая-то цель. Она догадывалась, что такой целью является она, Гретхен, но она гнала от себя эту мысль.

– После ранения я написал ей письмо, – продолжал Арнольд. – Но ответа не получил. Может, вернулся муж. И вот с тех пор я не был близок ни с одной женщиной. Я ведь был ранен в самом начале войны и с тех пор лежу в госпитале. Впервые я вышел из него погулять в прошлую субботу. Нам с Биллом дали увольнительную на весь день…– (Билл был его приятелем, вторым чернокожим американцем в их палате.) – Но что делать двум цветным парням в этой долине? Это вам не Корнуолл, можете мне поверить. Подумать только, направить меня в единственный, наверное, в Соединенных Штатах госпиталь, расположенный в городке, в котором нет ни одного цветного! Мы выпили по паре кружек пива на рынке, проехали на автобусе до речной пристани – нам сказали, что в верхней части городка живет негритянская семья. Но там никакой семьи не оказалось, кроме старика негра из Южной Каролины, который живет один в доме у самой реки, а вся его семья давно оттуда уехала, и, скорее всего, он давно позабыл об их существовании. Мы угостили его пивом, наговорили всякой чуши о наших великих подвигах на войне, как мы там храбро сражались, и пообещали приехать на рыбалку, когда получим увольнительную.

– Скоро вас выпишут из госпиталя, вы вернетесь домой и обязательно встретите красивую девушку и снова будете счастливы, как тогда, в Корнуолле. Я уверена в этом, – сказала Гретхен, посмотрев на часы. Она вдруг почувствовала, что говорит фальшиво, неискренне, каким-то чужим голосом, и ей стало стыдно. Но ей надо как можно скорее уходить отсюда.

– Уже очень поздно, Арнольд. Я с удовольствием поболтала с вами, но мне пора…– Она хотела встать, но он крепко сжал ее руку.

– Еще совсем не поздно, мисс Джордах, – сказал Арнольд. – Если быть откровенным, я давно ждал подходящего случая, чтобы поговорить с вами наедине.

– Арнольд, я опаздываю на автобус. Я…

– Мы с Биллом часто говорим о вас. – Арнольд не выпускал ее руки. – И мы решили, в следующую субботу, когда пойдем в увольнительную, пригласить вас погулять вместе с нами и немного развлечься.

– Вы с вашим другом очень любезны, – сухо сказала Гретхен. И этот тон ей давался с трудом. – Но по субботам обычно я ужасно занята.

– Мы, конечно, понимаем, что в этом городе девушке неприлично показываться в компании двух чернокожих, – продолжал Арнольд своим ровным тоном, в котором не было ни угрозы, ни злости, – люди здесь к этому не привыкли, к тому же мы простые солдаты…

– Все это не имеет никакого отношения…

– Садитесь на рейс двенадцать тридцать на автобус, следующий до пристани, – продолжал Арнольд, словно и не заметил ее протестов. – Мы приедем туда раньше, дадим старику пять долларов, пусть купит себе бутылку и сходит в кино. Мы привезем что-нибудь вкусненького и приготовим обед для нас троих. С трамвайной остановки повернете налево, пройдете прямо по дороге четверть мили, к самой реке, и увидите дом старика – он один стоит на берегу. Там нет ни души. Никто нам не помешает. Мы прекрасно проведем время.

– Я спешу домой, Арнольд, – громко сказала Гретхен. Она знала, что не закричит, не позовет на помощь, это сделать ей не позволит стыд, но она должна убедить его, что закричит, что способна позвать на помощь.

– Вкусная еда, пара стаканчиков легкого вина, – улыбаясь, продолжал нашептывать Арнольд, не выпуская ее руки. – Мы ведь так давно не были дома, мисс Джордах, не забывайте…

– Я сейчас закричу, – с трудом проговорила Гретхен. Как он себе такое позволяет? Такой вежливый, такой дружелюбный, и вдруг… Она презирала себя за неумение разбираться в людях.

– Мы такого высокого мнения о вас, мисс Джордах, – Билл и я. С того самого дня, когда я впервые вас увидел, я больше ни о ком другом и не могу думать. Билл говорит, что испытывает точно такие же чувства…

– По-моему, вы оба сошли с ума. Я доложу обо всем полковнику. – Гретхен хотела освободить руку, но не смогла. К тому же, если кто-нибудь сейчас случайно заглянет в зал и увидит ее сидящую на столе с Арнольдом, придется давать объяснения, и это объяснение будет не из приятных.

– Так вот, – так же невозмутимо продолжал Арнольд. – Мы с Биллом очень высокого мнения о вас, и мы готовы заплатить вам за этот день. За время службы у нас накопились деньги, и у меня, и у Билла, к тому же мне постоянно везло в игре в кости. Слушайте меня внимательно, мисс Джордах. У нас на двоих – восемьсот долларов, и мы готовы их вам заплатить. Всего за один денек, проведенный вместе с нами в доме на берегу реки…– Он отпустил ее руку и соскочил со стола, удачно приземлившись на здоровую ногу. Он прихрамывая пошел к двери, и его крупная фигура казалась такой неуклюжей в этом темном, с развевающимися полами бордовом халате. – Не нужно сейчас говорить ни «да», ни «нет», мисс Джордах, – с прежней вежливостью сказал он. – Подумайте хорошенько. До субботы еще два дня. Мы будем на пристани с одиннадцати утра. Приезжайте в любое время, как только освободитесь от домашних дел. Мы будем ждать. – Прихрамывая, он дошел до двери, стараясь идти прямо, не придерживаясь за стену, и вышел из зала.

Гретхен сидела в оцепенении. До нее доносился приглушенный гул машины. Раньше она как-то не прислушивалась к уличному шуму. Потом дотронулась рукой до локтя, за который еще совсем недавно ее крепко держал Арнольд. Потом соскочила со стола, машинально выключила свет, чтобы никто, случайно заглянув в зал, не увидел ее покрасневшего от стыда лица. Прислонилась к стене, постояла, поднесла к пылающим щекам ладони, словно пытаясь спрятать румянец от постороннего взгляда. Потом торопливо прошла в раздевалку, переоделась и бегом направилась к автобусной остановке.

Гретхен сидела перед туалетным столиком, вытирая остатки дневного крема с бледной, в прожилках, тонкой кожи лица под распухшими глазами. Перед ней выстроились баночки и флаконы с названиями законодателей моды и красоты от Вулворта, «Хейзл Бишоп», Коти. «Мы страстно занимались с ней любовью, как будто мы Адам и Ева в райском саду», – стучало у нее в голове.

Нет, нельзя об этом думать. Нельзя! Она завтра же зайдет к полковнику и попросит перевести ее на дежурства в другой блок госпиталя. Сюда она просто не может вернуться.

Она встала, сбросила с себя халат и несколько секунд стояла обнаженная, разглядывая себя в мягком свете настольной лампы. В зеркале отражались ее высокие, полные, белые, как сметана, груди, а розовые соски бесстыдно торчали вперед. Внизу – темный, таящий в себе опасность пушистый треугольник, ясно очерченный внутренними краями ее бледноватых пышных бедер.

Что же мне делать, что мне делать? – лихорадочно думала она. Надев ночную рубашку, она выключила свет и легла в холодную постель. Оставалось только надеяться, что сегодня ночью отец не предпримет свою атаку на мать. Слишком много для одной ночи. Она этого не вынесет.

Каждые полчаса автобус отправлялся по маршруту до Олбани. В субботу в нем будет полно солдат, получивших увольнительные на уик-энд. Целые толпы веселых молодых людей. Вот она покупает себе билет на конечной остановке, садится, поворачивается к окну и всматривается в далекую серую реку, вот она выходит на остановке у пристани, стоит там одна, перед заправочной станцией; под ее высокими каблуками шуршит гравий на неровной дороге, от нее пахнет духами, вот она идет, вот заброшенный, небеленый каркасный домик на берегу реки, вот она видит двух чернокожих со стаканами в руках; они молча смотрят на нее, как палачи на жертву, ожидают ее, эти две фигуры фатума, они, уверенные в себе, даже не поднимаются ей навстречу, а их позорная плата лежит в карманах; они ждут ее, заранее зная, что она придет, придет непременно, чтобы отдаться им, чтобы удовлетворить свое любопытство и похоть, заранее зная, что они будут заниматься с ней сексом одновременно и вдвоем.

Вытащив из-под головы подушку, она засунула ее между ног, затолкав поглубже ударами кулаков.

VI

Мэри Джордах стоит у окна с кружевными занавесками в своей спальне, глядя на задний двор сразу за пекарней. Два тощих деревца с прибитой между ними доской, на которой покачивается тяжелый, потертый, кожаный мешок цилиндрической формы, набитый песком, – такими мешками пользуются на тренировках боксеры. В темноватом узком пространстве двора этот мешок похож на повешенного. Когда-то в прежние беспечные дни в садах в глубине домов на их улице росли на клумбах цветы, а между деревьями качались натянутые гамаки. Каждый день ее муж надевает пару шерстяных перчаток, идет на задний двор и в течение двадцати минут колотит изо всех сил этот мешок с песком. Он нападает на него с невообразимой яростью, с такой всепоглощающей страстностью, будто он не тренируется, а ведет бой за свою жизнь. Иногда, когда она видит его за этим занятием, когда в лавке ее сменяет Руди, чтобы дать ей немного отдохнуть, Мэри кажется, что он колошматит не этот безжизненный мешок с песком, а ее саму.

Она стоит у окна в своем зеленом атласном халате с замасленными воротником и манжетами. Она курит сигарету, не замечая, как пепел сыплется ей на халат. В приюте она была самой опрятной, самой аккуратной из всех девушек: чистенькая и свежая, как цветочек в стеклянной вазе. Монахини знали, как приучить своих воспитанниц к чистоте. Теперь она превратилась в неряху, располнела, больше не следит ни за волосами, ни за фигурой, ни за одеждой. Монахини привили ей любовь к религии, к церковным обрядам, но вот уже лет двадцать она не ходила к мессе. Когда родилась Гретхен, она договорилась со священником о крещении, но муж наотрез отказался прийти к купели и строго-настрого запретил жертвовать на церковь деньги – ни цента. Ведь он – ревностный католик с рождения.

Вот тебе и судьба: трое некрещеных и неверующих детей и богохульствующий муж, ненавидящий церковь. Тяжкий крест она несет на своих плечах!

Она никогда не видела ни матери, ни отца. Сиротский приют в Буффало заменил ей и мать, и отца. Там ей дали фамилию – Пиз. Может, так звали ее мать. Мысленно она всегда называла себя Мэри Пиз, а не Мэри Джордах или миссис Аксель Джордах. Когда она покидала приют, то мать-настоятельница сказала, что, возможно, ее мать ирландка, но никто не мог за это с точностью поручиться. Она предостерегала ее от опасностей и соблазнов, подстерегающих ее в этой жизни, советовала быть осмотрительной и помнить, что в ее жилах течет кровь падшей женщины. Тогда Мэри было всего шестнадцать, – стройная девочка с золотистыми волосами, с розовыми щечками. Когда у нее родилась дочь, она хотела назвать ее Коллин, в память о своем ирландском происхождении. Но ее муж недолюбливал ирландцев и заявил, что назовет дочь Гретхен. Он знавал в Гамбурге одну хорошую проститутку, ее звали Гретхен. Прошел всего только год после свадьбы, а он уже возненавидел ее.

Они познакомились в ресторане на озере Буффало, где она работала официанткой. Работу ей подыскал ее родной приют. Владельцы ресторана – стареющие супруги американо-немецкого происхождения по фамилии Мюллер. Приют направлял к ним своих выпускниц, так как эта супружеская пара отличалась своей добротой, регулярно ходила в церковь. Мюллеры поселили Мэри в пустующей комнате над своей квартирой. Они хорошо относились к ней, и никто из клиентов не осмеливался произнести в ее адрес ни одного грубого словца. Три раза в неделю они отпускали ее на занятия в вечернюю школу, чтобы она продолжала свое обучение. Нельзя же всю жизнь оставаться официанткой!

Аксель Джордах, крупный, молчаливый, прихрамывающий молодой человек, эмигрировал из Германии еще в начале 20-х и работал матросом на пароходах, курсирующих по Великим озерам. Зимой, когда озера покрывались льдом, он помогал мистеру Мюллеру на кухне, работал одновременно и поваром и пекарем. В то время он едва объяснялся по-английски и приходил в ресторан, чтобы немного побеседовать с кем-нибудь из посетителей на родном языке. После ранения его признали негодным к строевой службе и комиссовали из немецкой армии. Он устроился работать поваром в госпитале во Франкфурте.

И все из-за того, что после войны этот молодой человек, выйдя из госпиталя, почувствовал себя абсолютно никому не нужным на родине и решил поискать счастья в другой стране, она сейчас стоит в этой убогой, жалкой комнате, в этой развалюхе над лавкой, где она постепенно день за днем гробила свою молодость, красоту и рассталась с надеждой. И впереди – никакого просвета.

Ухаживая за ней, Аксель всегда был вежлив. Он был настолько робким, что не осмеливался взять ее за руку. В перерыве между рейсами, оказываясь в Буффало, он встречал ее у школы и провожал домой. Он попросил ее помочь ему исправить его английский, потому что ее произношение всегда было предметом особой гордости. Когда окружающие слушали ее, то говорили, что она, конечно, родом из Бостона, и Мэри принимала их слова как большой комплимент в свой адрес. Сестра Кэтрин, которую она любила больше других монахинь в приюте, была родом из Бостона. Она говорила четко, точно подбирая слова, и обладала словарным запасом очень образованной женщины. «Говорить неряшливо по-английски, – не уставала поучать ее сестра Кэтрин, – это все равно, что жить калекой. Ни одной девушке Бог не откажет в своем милосердии, если она говорит по-английски, как настоящая леди». И Мэри старалась во всем подражать своей наставнице. Когда Мэри покидала приют, сестра Кэтрин подарила ей книгу – историю ирландских народных героев. «Мэри Пиз, моей самой любимой ученице, внушающей мне большие надежды», – написала она своим крупным, размашистым почерком на форзаце книги. Мэри старалась копировать и ее почерк. Учеба у сестры Кэтрин каким-то таинственным образом заставляла думать и верить, что ее отец был настоящим джентльменом.

С помощью Мэри Пиз, у которой был звонкий, серебристый акцент «штата на Заливе»1, полученный в наследство от сестры Кэтрин, Аксель удивительно быстро научился говорить по-английски. Еще до женитьбы знавшие его люди искренне удивлялись и никак не верили, что он родился и вырос в Германии. Он, конечно, был умным человеком, Аксель Джордах, тут не может быть никакого сомнения, но он использовал ум для того, чтобы мучить ее, издеваться над ней, мучить себя и окружавших его людей.

Он ни разу не поцеловал ее до того, как сделал предложение. В то время ей было девятнадцать, как сейчас их дочери Гретхен, и она, как и дочь, была девственницей. Аксель всегда был неизменно внимателен к ней, всегда тщательно мылся и брился, всегда, возвращаясь из рейса, привозил ей маленькие подарочки: то коробку конфет, то букет цветов.

Они были знакомы два года, когда он сделал ей предложение. «Я не сделал его раньше, – объяснял он ей, – потому что боялся отказа, ведь, что ни говори, он иностранец, да к тому же хромой». Как, вероятно, в душе он смеялся над ней, когда увидел у нее на глазах слезы, как он корил себя за столь излишнюю скромность и неуверенность в себе. О, это был не человек, а дьявол. Всю свою жизнь он, как паук, плел сети интриг и заговоров.

Мэри сказала ему «да», но условно. Может, думала она, со временем полюбит его. Аксель был довольно привлекательным молодым человеком с черной, как у индейца, копной волос, со спокойным, говорящим о его усердии, тонким и ясным лицом, карими глазами, становящимися мягкими и доброжелательными, когда он смотрел на нее. Он прикасался к ней с нежностью, осторожно, словно она была фарфоровой. Когда она призналась, что она – внебрачное дитя (так она выразилась), он ответил, что давно знает об этом, ему сказали Мюллеры, и для него это не имеет значения, так даже лучше, еще неизвестно, как у него сложились бы отношения с ее родней. Сам он давно обрубил все семейные корни. Отец Акселя погиб в 1915 году на русском фронте, а мать год спустя вышла замуж и переехала из Берлина в Кельн. У Акселя был еще младший брат, которого он никогда не любил. Брат женился на девушке-богачке американо-немецкого происхождения, приехавшей после войны в Берлин навестить родственников. Он теперь жил в штате Огайо, но Аксель никогда с ним не встречался. Он был одинок, так же как и она.

Мэри согласилась выйти за него замуж, но выдвинула свои условия: прежде всего, оставить работу на озерах. Ей не нужен муж, которого подолгу не бывает дома и который трудится как простой работяга. Они должны уехать из Буффало, где все знали, что она внебрачный ребенок и воспитанница сиротского приюта, кроме того, она постоянно сталкивалась с людьми, которые посещали ресторан Мюллера и знали, что она работает простой официанткой. И последнее – бракосочетание должно состояться в церкви.

Аксель согласился со всеми условиями. Ах, какой он дьявол! Какой хитрый дьявол! Он накопил немного денег и с помощью мистера Мюллера договорился о покупке пекарни с человеком из Порт-Филипа. Она заставила его купить соломенную шляпу, когда он поехал в Порт-Филип для заключения сделки. Он должен выглядеть как респектабельный американский бизнесмен. И она не позволит ему носить свою обычную матерчатую кепку – эту отрыжку старых европейских пристрастий.

Через две недели после бракосочетания он привез ее осмотреть лавку, в которой ей предстояло провести всю свою жизнь, квартирку над ней, в которой ей будет суждено зачать троих детей. Был солнечный майский день, лавку только что побелили. Над стеклянной витриной с разложенными за ней пирожными и пирожками красовался большой, из зеленой ткани навес, защищавший сладости от лучей жаркого солнца. Торговая улица со множеством маленьких магазинчиков – скобяная лавка, галантерейная, аптека на углу, шляпная мастерская с выставленными в витрине дамскими шляпками с искусственными цветами – в тихом жилом квартале, расположенном на берегу реки. За зелеными лужайками – большие комфортабельные дома. Они с Акселем сидели на скамье под деревом и смотрели, как по реке мелькают парусные лодки, пыхтит, взбираясь вверх против течения, небольшой пароходик из Нью-Йорка. До них долетали веселые звуки вальса, на палубе играл оркестр. Мэри никогда не танцевала с мужем – какие танцы с хромым?

Ах, о чем она только не мечтала в тот майский день под звуки вальса на берегу реки! Как только они устроятся, она купит новые столы, переделает интерьер лавки, повесит на окнах шторы, поставит несколько подсвечников, будет подавать посетителям чай и горячий шоколад. Со временем они купят магазинчик рядом с пекарней (он в то время пустовал) и откроют ресторанчик, только не такой, как у Мюллеров, для работяг, а для состоятельных людей. Она представляла, как ее муж в черном костюме и в галстуке провожает посетителей к столикам, видела официанток в хрустящих муслиновых фартуках, выносящих из кухни подносы с едой, представляла, как сама она сидит за кассой, с мелодичным звоном пробивая чеки, улыбается и обращается к посетителю: «Надеюсь, вам у нас понравилось?» Она представляла, как сидит за столиком со своими друзьями и пьет кофе с пирожными вечером после хлопотливого рабочего дня.

Откуда ей тогда было знать, что их квартал придет в запустение, что люди, с которыми она хотела подружиться, будут избегать ее общества, а тех, кто хотел с ней подружиться, она считала недостойными дружбы с ней, что магазинчик, в котором она намеревалась открыть ресторан, будет снесен, а на его месте появится большой гараж, что шляпная мастерская тоже закроется, а дома вдоль реки превратятся в грязные трущобы с мастерскими по обработке металла либо будут вообще снесены и на их месте будет свалка.

Нет у нее ни столиков для кофе и пирожных, ни штор, ни тяжелых подсвечников, нет у нее никаких официанток, ей самой приходится стоять на ногах по двенадцать часов в день, в любую погоду, и летом, и зимой, и продавать черствые буханки хлеба механикам в замасленных комбинезонах, неряшливым домохозяйкам и замызганным детишкам, родители которых, напившись, по вечерам в субботу устраивали драки прямо на улице.

Ее муки начались в первую брачную ночь. Во второразрядном отеле на Ниагарском водопаде. Все хрупкие радужные надежды юной девушки на свадебной фотографии, такой улыбчивой красавицы в белоснежной фате, со стоящим рядом со своим неулыбчивым, мрачным, красивым женихом, рухнули всего через восемь часов после брачной церемонии. Она лежала на скрипучей гостиничной кровати, грубо распростертая громадным, ненасытным мужским телом, она лежала и плакала, поняв, что ей вынесен приговор о пожизненном заключении.

Днем они ничем не отличались от других новобрачных. Аксель водил ее в кафе-мороженое, заказывал громадные порции взбитого пломбира с сиропом и со снисходительной улыбкой заботливого дядюшки глядел, как она уничтожала все эти горы мороженого. Он прокатил ее по реке до Ниагарского водопада и, как настоящий влюбленный, нежно держал ее за руку, когда они бродили около водопада. На людях Аксель всегда был вежлив с ней: поддерживал за локоток, когда они переходили через улицу, покупал недорогие безделушки и даже сводил в театр (это была последняя неделя их медового месяца и последний день, когда он проявил такую щедрость к ней. Очень скоро она убедилась, что вышла замуж за фантастического скупердяя.) Они никогда не обсуждали то, что происходило по ночам. Когда Аксель закрывал за собой двери номера и они оставались вдвоем, то казалось, что в его тело вселялся дьявол и в комнате оказывались другие люди, чужие по духу. Нет слов, чтобы обсудить эти чудовищные половые бои, которые шли на скрипучей, готовой вот-вот развалиться кровати. Суровое воспитание сестер в приюте, полное неведение в вопросах секса, стыдливость и робость привели к дисгармонии их сексуальных отношений. Аксель получил свое половое воспитание от проституток и, наверное, искренне считал, что все замужние женщины должны лежать в супружеской постели безропотно, испытывая непреодолимый ужас. А может быть, так ведут себя вообще все американские женщины.

Спустя несколько месяцев Аксель осознал, что ей никогда не преодолеть ее отвращение к сексу, ее безжизненную инертность в кровати, и это приводило его в ярость и появлялось желание еще активнее заниматься сексом, поэтому его атаки на нее становились все яростнее и жестче. Женившись, он больше никогда не ходил к другим женщинам. Он на них даже не смотрел. Его безудержное сексуальное неистовство проявлялось только в ее кровати. Мэри ужасно не повезло, что этот человек постоянно, страстно желал обладать только одним женским телом – ее телом, и оно всегда было рядом, в полном его распоряжении вот уже в течение двадцати лет. Он непрерывно ведет осаду, безнадежно и с ненавистью, как полководец большой армии, который оказался перед оградой маленького хлипкого коттеджа и с ходу не смог взять его приступом.

Как она рыдала, когда обнаружила, что забеременела.

Они ссорились не только из-за секса. И из-за денег тоже. Она и не подозревала, что она очень изобретательна и у нее острый язычок. На какие только хитрости ей не приходилось идти, что только она не придумывала, чтобы выманить у мужа хотя бы несколько центов. Для того чтобы получить от него десять долларов на покупку новых ботинок или, позже, приличного платья для Гретхен, чтобы она в школе не позорилась в старом, ей приходилось месяцами вести постоянные баталии. Он постоянно попрекал ее куском хлеба. Аксель экономил на всем, на любой мелочи, был похож на чокнувшегося мамонта, почувствовавшего наступление нового ледникового периода. Он жил в Германии, где было уничтожено почти все ее население, и он был уверен, что такое вполне возможно и здесь, в Америке. Его характер и взгляды сформировало поражение в войне его страны, и теперь он хорошо понимал, что от подобной участи не избавлен ни один континент на земном шаре.

Несколько лет их лавка приходила в упадок. Только после того как стены здания облупились, штукатурка осыпалась, Аксель купил пять банок белой краски и покрасил стены. Однажды из Огайо приехал его брат, владелец гаража. У него дело процветало. Он предложил Акселю долю в новом агентстве по продаже автомобилей, которое только что купил за несколько тысяч долларов. Аксель мог взять ссуду под его поручительство в банке и стать партнером, но Аксель выгнал брата из дома, обругал и назвал его вором и обманщиком, пекущимся только о собственной выгоде. Его брат, веселый, круглолицый, пышущий здоровьем мужчина, каждое лето приезжал на две недели в Саратогу, несколько раз в год водил в театр жену, полную, словоохотливую даму. Он всегда был одет в отличный шерстяной костюм, и от него приятно пахло лавровишневой водой. Если бы Аксель тогда взял ссуду, как советовал ему брат, то они сейчас были бы обеспечены, навсегда сбросили бы это невыносимое ярмо пекарни, уехали бы из района трущоб, в которые все больше и больше превращался их квартал. Но Аксель ни за что не захотел последовать совету брата и не взял ссуду, он никогда не подписывал ни одной официальной бумаги.

Германия разорилась. Нищие его страны с пачками обесцененных денег с благоговением и жадным блеском в глазах взирали на каждый доллар, проходивший через их руки.

Когда Гретхен закончила школу, где она, как и ее брат Рудольф, была лучшей ученицей в классе, не было и речи о продолжении учебы в колледже. Она сразу же пошла работать и каждую пятницу половину своего жалованья отдавала отцу. «Колледжи только развращают женщин, превращают их в проституток», – сказал Аксель. А Мэри была уверена, что Гретхен выскочит замуж за первого встречного и уедет из дома, только чтобы больше не видеть отца. Еще одна разбитая жизнь в длинной печальной цепи неудачников.

Аксель бывал щедрым, только когда дело касалось Рудольфа. Рудольф был надеждой семьи. Обаятельный, ласковый, с хорошими манерами, – им восхищались все учителя.

Он единственный целовал мать, уходя рано утром и возвращаясь поздно вечером домой. В своем старшем сыне и Мэри и Аксель видели компенсацию за свои жизненные неудачи. У Рудольфа был музыкальный талант, он играл на трубе в школьном джазе. В конце последнего учебного года Аксель купил ему сверкающую, точно золотую, трубу. Единственный сделанный Акселем подарок членам своей семьи. Все остальные получали деньги только после серии скандалов. Странно было слышать возвышенные, красивые мелодии, доносившиеся из мрачной, покрытой густым слоем пыли квартиры, когда Рудольф играл на своей трубе. Рудольф играл на собраниях в клубе, на танцах. Аксель дал ему на смокинг тридцать пять долларов – неслыханная по своей щедрости сумма! И Рудольф мог распоряжаться по своему усмотрению заработанными на вечерах деньгами. «Не трать понапрасну, – поучал его отец, – они пригодятся, когда будешь учиться в колледже». С самого начала всем в семье было ясно, что Рудольф продолжит свою учебу в колледже.

Мэри чувствует свою вину перед другими детьми. Она виновата. Она отдает всю свою любовь старшему сыну. Она так измучена, что не хватает сил любить Томаса и Гретхен. При любой возможности она старается прикоснуться к Рудольфу, она заходит к нему в комнату, когда он спит, нежно целует его в лоб, стирает и гладит его белье, даже когда не чувствует ног от усталости, чтобы опрятность и аккуратность сына всегда бросалась в глаза окружающим. Она вырезает из школьной газеты статьи о его достижениях в спорте и старательно вклеивает табели его успеваемости в альбом, который лежит у нее на комоде рядом с книгой «Унесенные ветром».

Ее младший сын Томас и ее дочь Гретхен просто живут в одном доме с ней. А Рудольф – ее плоть и кровь. Когда она смотрит на него, перед глазами возникает расплывчатый образ никогда не виденного ею отца.

С Томасом она не связывает никаких надежд. Он – законченный хулиган, этот блондин с хитроватым, насмешливым лицом: вечно затевает драки, на него всегда жалуются в школе, со всеми ссорится, нагл, над всеми издевается, у него нет никаких моральных принципов, идет напролом своей дорогой, незаметно появляется в доме, ничего не сказав, уходит, приходит, когда ему заблагорассудится, ему наплевать на все, он не боится никаких наказаний. Где-то на невидимом календаре судеб кровавыми письменами выведен его удел, его позор, словно кроваво-красное число дьявольского праздника. И ничего тут не поделаешь. Она его не любит. И она никогда не протянет ему руку помощи.

Итак, мать стоит на распухших ногах у окна в уснувшем доме, окруженная своей семьей. Страдающая бессонницей, больная, уставшая, неряшливая, давно избегающая смотреться в зеркало женщина, много раз писавшая и рвавшая предсмертные записочки, решая покончить жизнь самоубийством, седая женщина сорока двух лет, в своем засаленном халате, усыпанном пеплом от выкуренных сигарет.

Издалека доносится паровозный гудок – по рельсам постукивают вагоны, в которых везут в далекие порты солдат. На поле боя, туда, где гремят пушки. Слава богу: Рудольфу еще нет семнадцати. Если его заберут на войну, она умрет.

Мэри закуривает последнюю сигарету, сбрасывает халат, ложится в кровать. Прилипшая к нижней губе сигарета свисает с подбородка. Лежит и курит. Несколько часов тяжелого сна. Она знает, что проснется, как только заслышит на лестнице топот тяжелых башмаков мужа, провонявшего потом и виски.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

На часах в офисе – без пяти двенадцать, но Гретхен продолжала печатать на машинке. Суббота, остальные девушки уже закончили рабочий день и прихорашивались, собираясь идти домой. Ее подружки Луэлла Девлин и Пат Хаузер звали ее пройтись по улице, съесть по пицце, но сегодня у нее не было настроения слушать их глупый треп. Когда она училась в школе, у нее были другие близкие подружки: Берта Сорель, Сью Джексон и Фелисити Тернер. Это были самые яркие девушки во всей школе, и они трое были школьной элитой. Как ей хотелось, чтобы вся троица, или хотя бы одна из них, очутилась сегодня в городе. Но девушки были из состоятельных семей и продолжили учебу в колледже, а Гретхен до сих пор не нашла никого, достойного ее дружбы.

Ей сейчас так недостает работы, чтобы был предлог подольше посидеть за рабочим столом, задержаться, побыть одной. К сожалению, она уже допечатывала последний листок работы, которую принес ее начальник мистер Хатченс, придется идти домой.

Последние два вечера Гретхен не ходила на дежурства в госпиталь. Позвонила, сказалась больной. Теперь сразу после работы шла домой и сидела у себя в комнате. Она не находила себе места, чтение не лезло ей в голову, поэтому занялась своим гардеробом: стирала и без того чистые блузки, мыла голову, укладывала в различные прически волосы, маникюрила ногти, предлагала Руди сделать ему маникюр, хотя только неделю назад привела его руки в порядок.

В пятницу поздно ночью она никак не могла уснуть. Гретхен спустилась в подвал, где, как обычно, работал у печи отец. Он с удивлением посмотрел на нее, но ничего не сказал, даже тогда, когда она, сев на стул, позвала кошку: «Иди ко мне, кис-кис». Но кошка только шарахнулась от нее. Она знала, что люди – ее враги.

– Па, – сказала она. – Я давно хотела поговорить с тобой.

Джордах молчал.

– Я ничего не добьюсь на этой работе. Жалованья мне не прибавят, меня не повысят и другой работы нет. А как только закончится война, не будет армейских заказов, начнутся сокращения, и я останусь без работы.

– Война еще не закончилась, – сказал Джордах. – Еще осталось столько идиотов, желающих сложить свои головы.

– Я бы хотела поехать в Нью-Йорк и поискать там настоящую работу. У меня есть опыт, в нью-йоркских газетах часто дают объявления с предложениями о разнообразной работе, и зарплата вдвое выше, чем у меня сейчас.

– Ты говорила о своих планах с матерью? – Джордах продолжал легкими взмахами рук, как маг-волшебник, раскатывать тесто на маленькие кругляши для булочек.

– Нет, не говорила. Она плохо себя чувствует, я не хочу ее понапрасну волновать.

– Поразительно, насколько чертовски предупредительны и заботливы в этой семье, – сказал с негодованием Джордах. – Сердце радуется!

– Пап, не говори так. Я ведь серьезно.

– Нет, – отрезал он.

– Почему?

– Потому, что «нет». Осторожнее, не испачкай мукой платье.

– Па, но я смогу присылать домой больше денег.

– Нет, – повторил Джордах. – Когда тебе исполнится двадцать один, уезжай куда хочешь, на все четыре стороны. Тебе всего девятнадцать. Придется потерпеть отцовское гостеприимство еще пару годиков. Так что терпи и улыбайся.

Он вытащил пробку из бутылки и сделал большой глоток виски. Намеренно грубо вытер тыльной стороной руки губы, оставив длинный мучной след на лице.

– Мне нужно уехать из этого города, – настаивала Гретхен.

– Есть города и похуже, – заметил Джордах. – Приходи через два года.

На часах – пять минут первого. Гретхен аккуратно сложила напечатанные листочки в ящик стола. Все служащие уже ушли. Закрыв чехлом пишущую машинку, она пошла в туалет. Долго разглядывала себя в зеркало. Лицо горело, словно у нее температура. Она плеснула холодную воду на лоб, потом вытащила из сумочки флакончик с духами и пальчиком мазнула ароматной жидкостью за ушами.

Выйдя из здания, Гретхен прошла под аркой ворот, над которой висела большая вывеска: «Завод по производству кирпича Бойлана». Завод и вывеска в завитушках с большими буквами находились вот на этом месте с 1890 года.

Она на всякий случай оглянулась по сторонам, не ожидает ли ее случайно Руди. Иногда он приходил к фабрике, встречая ее, а потом они вместе шли домой. Если Руди сейчас здесь, то они могли бы пойти на ланч в ресторан или в кинотеатр… Но тут же она вспомнила, что Руди уехал с командой легкоатлетов на спортивные соревнования в соседний город.

Гретхен пошла к конечной остановке автобуса. Шла медленно, часто останавливаясь, рассматривала товары в витринах. Разумеется, она не собирается никуда ехать, сейчас день, все ночные фантазии давно от нее отступили и больше не терзали ее. Хотя, конечно, почему бы немного не прогуляться, не прокатиться в автобусе по берегу реки, выйти где-нибудь за городом, подышать свежим воздухом. Погода весенняя. Яркое солнце. На улице тепло, на голубом небе – редкие облака.

Уходя из дома, Гретхен предупредила мать, что сегодня будет дежурить в госпитале. Она не могла объяснить, почему придумала всю эту историю. Она очень редко лгала родителям. Для чего? Не было никакой нужды. Но, сказав, что вечером будет дежурить в госпитале, она освобождала себя от необходимости поработать в субботу в лавке – обычно она помогала матери справиться с наплывом покупателей в выходные дни. Такой приятный солнечный день! Она не может торчать целый день в душной лавке!

За квартал до конечной остановки около аптеки она увидела Томаса. Он, окруженный толпой парней хулиганского вида, бросал монетки. Играл на деньги. Одна девушка, с которой они работали вместе, вечером в среду была в кинотеатре «Казино» и видела драку ее брата с солдатом. Она рассказала обо всем Гретхен.

«Твой брат, – сказала она, пожимая плечами, – ужасный! Маленький мальчик. А такой злой! Ну прямо-таки маленький змееныш! Не хотелось бы мне иметь такого братца!»

Гретхен сказала Тому, что знает про драку.

– Ты отвратительный парень!

А он лишь ухмыльнулся, по-видимому, очень довольный собой. Если бы он ее заметил, она пошла бы домой. Она не села бы в автобус. Но он ее не заметил. Он был слишком увлечен игрой.

Гретхен не спеша подошла к остановке автобуса. Двенадцать тридцать пять. Автобус в верховье реки должен был отъехать пять минут назад, и она, конечно, ни за что не будет здесь слоняться еще двадцать пять минут в ожидании следующего рейса. Но оказалось, отправление почему-то задерживалось, и автобус стоял на остановке. Она подошла к кассе.

– Один билет до Королевской пристани.

Гретхен вошла в автобус, села на переднее сиденье, сразу за водителем. В салоне сидело много солдат, но был день, они еще не успели напиться и вели себя пристойно, не приставая к ней.

Автобус тронулся. Покачивало. Она дремала, посматривая в окно. Мелькали деревья с набухшими почками на ветвях, дома, голубая лента реки, мелькали стертые лица прохожих. Все казалось чистым. Прекрасным и нереальным. В салоне за спиной распевали солдаты, их звонкие молодые жизнерадостные голоса сливались в унисон: «Тело и душа». Среди хора голосов выбивался виргинский голосок, неторопливый, с южным акцентом, и он подслащивал горький плач спиричуэла. Что могло случиться с ней? Да ничего! Никто не знал, где она и что будет делать. Сейчас Гретхен стояла на пороге новых волнующих событий, у нее не было выбора, но она и не выбирала, ей казалось, что она и сама куда-то плывет вместе с этой трепетной воздушной мелодией, под хор тоскующих мужских голосов.

Автобус остановился.

– Королевская пристань, мисс, – сказал шофер.

– Благодарю вас.

Гретхен осторожно ступила на тротуар. Автобус поехал дальше. Солдаты стучали в стекло окон и посылали ей воздушные поцелуи. Улыбаясь, она помахала им в ответ рукой. Они никогда больше не встретятся. Она никогда их снова не увидит. Они не знали ее, она – их, и они ни за что не могли догадаться, куда она идет. Хор поющих голосов становился все тише и тише, и вот уже автобус скрылся из виду.

Гретхен осталась одна. Она стояла на обочине дороги. Ни души. В стороне от дороги – бензозаправочная станция и магазин. Она зашла в магазин и купила бутылку кока-колы у седовласого старика продавца в чистой, выцветшей голубой рубашке. Ей понравился цвет рубашки. Нужно купить себе платье, подумала она, такое же бледно-голубое, чистенькое, красивое, из белесой хлопчатобумажной ткани, и носить его теплыми летними вечерами.

Выйдя из магазина, Гретхен села на лавку перед ним, открыла кока-колу. Охлажденный, сладкий пузырящийся напиток приятно пощипывал язык. Она смотрела на покрытую гравием дорогу, ведущую в сторону от магистрали, к реке. На ее зеркальной глади мелькнула тень проносившегося над ее головой облака, похожего на бегущего диковинного зверя. Казалось, все вымерло – царила мертвая тишина, от одного побережья до другого. Никаких машин – ни легковых, ни грузовых Она чувствовала приятное тепло нагретых под весенними лучами солнца досок скамьи. Выпив колу, она поставила пустую бутылку под скамью. Она слышала, как на запястье тикают часы. Откинувшись на спинку, она попыталась поймать теплый солнечный луч так, чтобы он падал ей на лоб. Конечно же Гретхен не пойдет в этот дом на берегу. Пусть стынет обед, пусть стоит не разлитым по бокалам вино, пусть ее ухажеры бродят в ожидании ее по берегу реки. Они ведь не знают, что девушка их мечты рядом и что она затеяла эту азартную, рискованную игру, чтобы подразнить их. Ей захотелось рассмеяться, но не хотелось нарушить царившую здесь тишину.

Как соблазнительно продолжить эту игру и зайти еще дальше. Пройти половину пути по усыпанной гравием дорожке, пролегшей между рядами наполовину распустившихся березок, похожих на белые карандаши на фоне темной лесной чащи, а потом, внутренне потешаясь над своими ухажерами, вернуться обратно. Или, еще лучше, прокрасться через чащу, то прячась в ее тень, то выходя из нее. Как девушка из индейского племени ирокезов, прокрасться, неслышно ступая в своих чулках по прошлогодней листве, добраться до самой реки и там, из-за деревьев, понаблюдать за этими самцами, нетерпеливо ожидающими выполнения разработанного ими похотливого плана, понаблюдать за этими двумя сластолюбцами, сидящими в ожидании ее на крыльце дома, а потом, крадучись, вернуться назад, в своем платье, теперь запачканном древесной корой и липкой смолой набухших почек. И теперь в полной безопасности, постояв недолго на краю опасной бездны, почувствовать собственную силу, собственную силу воли.

Гретхен встала, перешла дорогу и уже направлялась к дорожке, засыпанной еще и слоем прошлогодних листьев, когда услыхала шум приближающегося с южной стороны автомобиля. Она, повернувшись, остановилась, словно в ожидании автобуса в сторону Порт-Филипа. Неприятно, если кто-то увидит, как она входит в лес, и, кроме того, тайна должна остаться тайной!

Автомобиль сбавил скорость и вдруг, резко затормозив, остановился. Она даже не посмотрела в его сторону, старательно делая вид, что высматривает вдалеке автобус, хотя отлично знала, что он еще не скоро появится на горизонте.

– Хелло, мисс Джордах! – раздался мужской голос.

Повернувшись, она почувствовала, что покраснела. Какая же я глупая! – укорила она себя. Она имеет полное право приехать сюда, и никому не должно быть дела зачем. Ведь никто на свете не знает про двух солдат, о приготовленном обеде, выпивке и восьмистах долларах. Она не сразу узнала обратившегося к ней сидевшего за рулем «бьюика» и мило улыбавшегося ей мужчину. Правой рукой в перчатке он потянулся к ручке дверцы и открыл ее. Мистер Бойлан – владелец завода по производству кирпича и черепицы. Гретхен видела его пару раз на заводе. Белокурый, стройный, загорелый, чисто выбритый моложавый человек с пушистыми белесыми бровями и в начищенных до зеркального блеска ботинках.

– Добрый день, мистер Бойлан, – сказала она, застыв на месте. Нельзя к нему подходить, он сразу заметит, как она покраснела.

– Что, черт подери, вы здесь делаете?

По тону его голоса она поняла, что он приятно удивлен встречей с красивой девушкой в туфлях на высоких каблуках, стоящей у кромки густого леса. Но было видно, что встреча его также и позабавила.

– Такой прекрасный денек, – заикаясь, пролепетала Гретхен. – Я иногда уезжаю из города и совершаю вот такие прогулки, когда выдается свободный от работы день.

– Всегда в одиночестве? – улыбаясь спросил он.

– Я люблю природу, – неуклюже оправдывалась Гретхен. – Какая же я дура! – Она увидела, как он с улыбкой посмотрел на ее туфли на высоких каблуках, но продолжала сочинять: – Знаете, под влиянием настроения я села в автобус. А теперь вот жду его, пора возвращаться в город.

Вдруг за спиной она услышала шум и оторопела, едва не вскрикнув в панике. Наверное, это Арнольд и Вилли. Устав ждать ее на берегу, они пришли к остановке встретить ее. Но это была всего лишь белка, вихрем промчавшаяся по тропинке в лес.

– Что с вами? – удивленно спросил Бойлан, озадаченный ее резким движением.

– Я подумала, что ползет змея, – оправдывалась она. – Но теперь все в порядке.

– Вы слишком пугливы для любительницы природы, – с серьезным видом сказал Бойлан.

– Я боюсь только змей, – сказала Гретхен, понимая, что говорит очередную глупость.

– Знаете, автобуса еще долго не будет, – заметил Бойлан, посмотрев на часы.

– Вы правы, – поспешно согласилась она, одарив его широкой, очаровательной улыбкой, словно она привыкла подолгу ждать автобуса за городом или что это ее любимое времяпрепровождение по субботам. – Здесь так мило, так тихо.

– Можно задать вам один серьезный вопрос?

Ну, началось, подумала она. Сейчас спросит, кого я жду. Она лихорадочно придумывала варианты ответов. Кого она ждет? Брата? Подругу? Медсестру из госпиталя? Она так растерялась, что не расслышала его следующий вопрос.

– Прошу меня простить, я не расслышала, вы что-то спросили?

– Да. Вы сегодня обедали, мисс Джордах?

– Знаете, я не голодна. В общем, я…

– Садитесь в машину! – рукой в перчатке он указал ей на сиденье рядом. – Я приглашаю вас на обед. Ненавижу обедать в одиночестве.

Она, чувствуя себя маленькой девочкой, которая вынуждена повиноваться приказам взрослых, послушно перешла через дорогу и села в машину.

Еще только один человек употреблял в разговоре это слово «ненавижу» – ее мать. Она сразу вспомнила рассказы матери о сестре Кэтрин с ее строгим подходом к английскому языку. Казалось, что сейчас где-то рядом витает тень старой наставницы.

– Вы очень любезны, мистер Бойлан, – вежливо ответила Гретхен.

– Мне обычно везет по субботам, – сказал он, заводя мотор.

Гретхен не поняла, что он имеет в виду. Если бы он не был ее боссом и не такой бы старый – ему, наверное, лет сорок – сорок пять, – то она сумела бы отказаться от поездки с ним. Теперь она жалела о несостоявшейся поездке в домик на берегу реки. Уже никогда не повторится эта так взволновавшая ее мысли рискованная игра, потерянная возможность продолжить эту игру: возможно, Арнольд и Билли, заметив ее, последовали бы за ней, а там… Вот было бы интересно посмотреть на прихрамывающих дикарей, вышедших на охоту. Восемьсот долларов.

– Вы знаете, здесь есть приличный ресторанчик, называется «Гостиница старого фермера», – сказал Бойлан, включая зажигание.

– Что-то слышала, – ответила она. Бойлан имел в виду небольшой фешенебельный отель на берегу реки, в пятнадцати милях отсюда, и дорогой ресторан при нем.

– Там всегда можно выпить отличного вина, – заметил Бойлан.

Он гнал машину на бешеной скорости, и сильный ветер со свистом бил по стеклам машины. Они не разговаривали. Разве можно в такой обстановке вести разговор? Во время войны ради экономии бензина был введен запрет на превышение скорости – тридцать пять миль в час. Но разве для таких людей, как мистер Бойлан, существуют запреты?

Чуть заметно улыбаясь, Бойлан иногда поглядывал на свою спутницу. В его улыбке сквозила скрытая ирония. Конечно, он догадался, что она ему солгала. И не поверил ни одному ее слову, как и почему она оказалась одна на дороге, за городом, и ждала автобус, который должен прийти не раньше чем через час. Наклонившись, он открыл коробку, достал военные авиационные очки и протянул ей.

– Вот – наденьте. Нельзя, чтобы в эти прекрасные голубые глазки попала соринка, – прокричал он, стараясь перекрыть свист ветра.

Надев очки, она вдруг почувствовала себя неотразимой, как актриса в кино.

«Гостиница старого фермера» в колониальную эпоху была почтовой станцией в те далекие времена, когда из Нью-Йорка по всему штату разъезжали на дилижансах. Ресторан – дом красного цвета с белой полосой. Посреди лужайки – большое колесо от фургона, видимо, в память о далеких временах. Подобные заведения и атрибуты умершей эпохи можно встретить повсюду в Америке и за сотни миль от Порт-Филипа.

Гретхен, посмотрев на себя в зеркало заднего вида, постаралась уложить волосы в подобие модной прически, чувствуя на себе изучающий, придирчивый взгляд Бойлана.

– Одно из самых больших удовольствий для мужчины в этой жизни, – сказал он, – наблюдать, как причесывается красивая девушка. Не случайно многие живописцы описывали именно этот сюжет.

Гретхен никогда прежде не слышала подобных слов ни от мальчиков, с которыми училась в школе, ни от молодых клерков в офисе, постоянно отирающихся около ее стола, поэтому даже не могла понять, нравятся ли они ей. Возникло ощущение, что своими словами Бойлан вторгся в ее личную жизнь. Оставалось надеяться, что никакие слова Бойлана не застанут ее больше врасплох и она не покраснеет, как алый мак. Гретхен достала помаду и хотела подкрасить губы, но он остановил ее:

– Нет. У вас на губах более чем достаточно помады. Пошли.

Быстро и легко он соскочил со своего места, обежал машину сзади и открыл перед ней дверцу.

Какие прекрасные манеры, машинально отметила Гретхен, идя следом за ним в ресторан, около которого были припаркованы пять или шесть автомобилей. В желтоватом твидовом пиджаке, серых фланелевых брюках, мягкой шерстяной рубашке, с повязанным вместо галстука на шее шарфом, он удивительно бодро шагал в своих до блеска надраенных ботинках, которые, как она потом выяснила, не были, по сути дела, ботинками, а назывались краги для верховой езды. Нет, это не реальный человек, это картинка из журнала. А что я тут с ним делаю?

Рядом с ним, в своем простеньком голубом платьице с короткими рукавами, она чувствовала себя неуклюжей, неряшливо одетой девушкой. Гретхен была уверена – он уже жалеет, что остановился на дороге и пригласил ее в ресторан. Бойлан придержал перед ней открытую дверь и, взяв за локоток, повел в бар, выдержанный в стиле пивной восемнадцатого столетия: мореный дуб, оловянные большие кружки и тарелки на столах. За столиками сидели еще две пары. Две совсем молоденькие девушки, в юбках из замши и узких, плотно облегающих грудь кофточках джерси, вели веселую оживленную беседу. До них доносились их пронзительные, высокие голоса. Посмотрев на девушек, Гретхен стало стыдно за свою пышную грудь. Она тут же слегка ссутулилась.

Обе пары сидели за низенькими столами в противоположном конце зала. Бойлан подвел Гретхен к стойке, помог ей сесть на высокий деревянный табурет.

– Посидим здесь, – тихо сказал он. – Подальше от этих болтливых дам.

К ним подошел официант, старый негр в белой накрахмаленной куртке.

– Добрый день, мистер Бойлан, – поздоровался он. – Что будет угодно, сэр?

– Хелло, Бернард, – ответил Бойлан, – вечно ты задаешь вопросы, которые ставят в тупик всех философов.

Рисуется, пустозвон, подумала Гретхен и тут же пришла в ужас от своих смелых мыслей. Как только она могла подумать такое о мистере Бойлане?

Негр подобострастно улыбнулся. Аккуратный, безукоризненно чистый, словно хирург, который сейчас войдет в операционную. Гретхен бросила на него косой взгляд. Я знаю тут неподалеку двух твоих приятелей, подумала она, которые сегодня не смогут доставить никому никакого удовольствия.

– Что будешь пить, дорогая? – Бойлан повернулся к ней.

– Выберите сами. – Итак, за одной ловушкой вырисовывалась другая. Откуда ей было знать, что она пьет? До сих пор она ничего не пила крепче кока-колы. Гретхен с ужасом ожидала, когда им принесут меню. Наверняка оно будет написано по-французски. В школе она учила испанский и латынь. Латынь! Боже мой!

– Кстати, тебе уже исполнилось восемнадцать? – спросил Бойлан.

– Да, конечно, – Гретхен вспыхнула. Как глупо! Опять покраснела как рак. Хорошо, что в баре темновато.

– Я спросил о твоем возрасте, потому что не хотелось бы предстать перед судом за развращение несовершеннолетних, – улыбнулся Бойлан, открыв белые, красивые, ухоженные зубы. Конечно, такой человек, с такими зубами, в таком элегантном костюме и с такими деньгами, приезжает на ланч не один.

– Бернард, – обратился Бойлан к бармену, – приготовь что-нибудь сладенького для юной леди. Можно твой фирменный коктейль «дайкири». Он изумителен!

– Благодарю вас, сэр, – сказал довольный Бернард.

Кто же сейчас так говорит? – подумала Гретхен. Она все больше настраивалась на враждебный лад, ей казалось, она ему не пара по возрасту, что она дурно одета, плохо накрашена.

Гретхен наблюдала за ловкими действиями бармена: как он, выжав лимон, смешал его с ледяными кубиками, потом в его черных руках с розовыми ладошками и наманикюренными ногтями замелькал шейкер. Внезапно она вспомнила слова Арнольда: «как Адам и Ева в райском саду». Если бы мистер Бойлан мог догадаться, что она делала на дороге у кромки леса, то не задал бы глупый вопрос по поводу развращения несовершеннолетних.

Густой, тягучий напиток оказался удивительно вкусным, и она выпила его залпом, как лимонад. Бойлан, театрально выгнув бровь, наблюдал, как исчезает из высокого стакана крепкий коктейль.

– Еще один «дайкири», Бернард, – сказал он.

Обе пары ушли в ресторан и теперь в баре остались только они с Бойланом. Бернард готовил новые напитки. Гретхен почувствовала себя спокойнее, стеснительность пропала. День начинался неплохо. Она не знала, почему именно такие слова ей вдруг пришли на ум, но она подумала именно так: день начинается неплохо. Впереди в ее жизни будет еще много затемненных баров и галантных пожилых мужчин в элегантных костюмах, которые будут оплачивать ее восхитительные коктейли. Бернард поставил перед ней коктейль.

– Могу я дать вам совет? – сказал Бойлан. – Пейте коктейль помедленнее. В нем – ром!

– Знаю, – сказала она, стараясь не терять достоинства. – Просто я очень захотела пить. Я долго стояла на солнце.

– Само собой, моя милая, – сказал он.

Моя милая! Надо же! Еще никто и никогда так ее не называл. Ей понравилось такое ласковое выражение и то, как Бойлан произнес, спокойно, ненавязчиво. Теперь она пила коктейль медленно, маленькими глоточками, как настоящая светская дама. И второй коктейль показался ей еще более восхитительным. Она чувствовала себя сейчас увереннее и уж во всяком случае больше не покраснеет!

Бойлан потребовал меню. К ним подошел метрдотель, держа в руках меню, и, поклонившись, сказал:

– Рад вас видеть, мистер Бойлан.

Все были рады видеть мистера Бойлана в его начищенных до блеска охотничьих крагах.

– Ты позволишь мне сделать заказ? – спросил Бойлан.

Гретхен видела в кино, что джентльмены в ресторанах делали заказы за своих дам. Но одно дело видеть это на экране и совершенно другое, когда это происходит с тобой.

– Прошу вас, – сказала она. Все как в романе, радостно подумала она. Какой все же приятный этот коктейль!

Между мистером Бойланом и метрдотелем состоялась короткая, но довольно серьезная дискуссия по поводу выбора блюд и вин. Метрдотель ушел, сказав, что, как только приготовят для них столик, он пригласит их в зал. Бойлан достал из кармана золотой портсигар и предложил ей сигаретку.

Гретхен покачал головой.

– Ты не куришь?

– Нет, не курю. – Она понимала, что своим отказом она не дотягивала до уровня клиентов этого ресторана. Пару раз она пыталась закурить, но сразу же начинала кашлять, глаза у нее краснели, и она не решилась больше повторять свой неудачный эксперимент. К тому же она не хотела походить на мать, курящую одну сигарету за другой, днем и ночью.

– Молодец! – сказал Бойлан. Он вытащил из кармана золотую зажигалку и, прикурив, положил ее рядом с портсигаром с выгравированной монограммой. – Мне не нравятся курящие девушки. Дым лишает аромата нежности и молодости.

Врет, подумала она, но ей было приятно. Он из кожи лез вон, чтобы ей понравиться. Она вдруг почувствовала запах своих духов, которыми побрызгалась в туалете офиса. Может, они покажутся ему дешевыми? – забеспокоилась она.

– Должна признаться, – сказала Гретхен, – я удивлена, что вам известна моя фамилия.

– Что же в этом удивительного?

– Я видела вас на заводе раз или два. И вы никогда не были в нашем офисе.

– Я сразу заметил тебя, – сказал он, – и удивился: что делает такая красивая девушка в таком жалком месте, как завод по производству кирпича и черепицы Бойлана?

– Ну, не все так ужасно, как вам кажется, – возразила она.

– На самом деле? Приятно слышать. У меня сложилось впечатление, что все мои служащие считают наш завод невыносимым. Я решил посещать его раз в месяц и находиться там не более пятнадцати минут. Он производит на меня лично гнетущее впечатление.

Подошел метрдотель:

– Столик накрыт, мистер Бойлан.

– Оставь свой коктейль, моя лапочка, – сказал Бойлан, помогая ей спуститься с высокого табурета. – Бернард принесет его в зал.

Следом за метрдотелем они вошли в зал. Восемь – десять столиков были заняты. Полный полковник, компания молодых офицеров. Несколько гражданских пар в твиде. Цветы на отполированных, имитированных под колониальный стиль столиках, блеск хрустальных бокалов. Да, здесь клиенты, заработок которых не меньше десяти тысяч в год, подумала Гретхен. Метрдотель подвел их к маленькому столику возле окна, с видом на реку внизу. При их появлении разговоры в зале прекратились. Она, чувствуя на себе взгляды молодых офицеров, поправила прическу. Она понимала значение их похотливых взглядов. Как жаль, что мистер Бойлан не так молод, как они!

Метрдотель отодвинул для нее стул, Гретхен опустилась на него. Церемонно взяла большую кремового цвета салфетку и положила себе на колени. Подошел Бернард, неся на подносе их коктейли, и поставил их на столик перед ними.

– Благодарю вас, сэр, – кланяясь, сказал он.

Появился метрдотель с бутылкой красного французского вина, следом официант с первым блюдом. Судя по всему, «Гостиница старого фермера» не испытывала недостатка в обслуживающем персонале. Официант церемонно плеснул немного вина на дно громадных высоких бокалов. Бойлан, понюхав вино, задрал голову, сделав глоток из бокала, уставился в потолок, удерживая вязкую жидкость во рту несколько секунд, и только потом проглотил ее. Одобрительно кивнул.

– Превосходное вино, Лоуренс!

– Благодарю вас, сэр, – ответил польщенный официант.

Если все эти «благодарю вас» будут продолжаться весь обед, то счет станет чудовищным, подумала Гретхен.

Официант налил вино в бокал до краев: вначале в ее бокал, потом Бойлана.

Бойлан, подняв свой бокал, чокнулся с ней, и они сделали несколько глотков. Вино было теплое, и у него оказался странный, терпкий вкус. Но она привыкнет к его необычному вкусу, подумала Гретхен.

– Надеюсь, тебе нравится мякоть пальм, – спросил Бойлан. – Я пристрастился к этому блюду на Ямайке. Это было перед войной, конечно.

– Восхитительно! – солгала она. Хотя мякоть пальмы показалась ей безвкусной, как резина, но вызывала восторг сама мысль, что такое благородное дерево срубили только ради того, чтобы приготовить небольшую порцию деликатеса.

– Как только закончится война, – сказал Бойлан, лениво ковыряя вилкой в своей тарелке, – я поеду туда и останусь навсегда. Ямайка! Боже мой! Представляешь: целый день лежишь на солнечном пляже на белоснежном песке, и так изо дня в день, из года в год. Как только наши доблестные парни пройдутся по стране, то жить в ней станет невозможно, – насмешливо продолжал он. – В мире, где будут жить герои-победители, нет места для Теодора Бойлана! Ты обязательно должна ко мне приехать в гости.

– Непременно! – воскликнула Гретхен. – На мое роскошное жалованье, которое мне платят на заводе Бойлана, запросто можно совершить кругосветное путешествие.

Он рассмеялся:

– В нашей семье гордятся тем, что мы недоплачиваем рабочим и служащим завода аж с 1887 года.

– Какой семье? – недоумевая, спросила Гретхен. Насколько ей было известно, из некогда большой семьи в живых остался только один Бойлан. Все в городе знали, что он живет один в большом поместье за городом, в особняке за каменными стенами. Конечно, не считая многочисленной прислуги.

– Имперской! Слава семьи Бойлана плывет от одного побережья до другого, от поросшего сосновыми лесами штата Мэн до пахнущих апельсинами плантаций в Калифорнии. Цементный завод Бойлана, кирпичный завод Бойлана, судостроительные верфи Бойлана, нефтяные компании Бойлана, заводы тяжелого машиностроения Бойлана, раскинувшиеся на всей территории, от края и до края нашей любимой страны, и во главе стоит либо брат, либо дядя, либо кузен – члены семьи Бойланов. Есть даже генерал-майор Бойлан, деятельность которого на благо родины в управлении тыловой службы в Вашингтоне помогает нашей славной армии наносить более мощные, более эффективные удары по противнику. А ты спрашиваешь, какая семья! Едва только где-нибудь пахнет лишним долларом, там тут же появится Бойлан, он будет первым в очереди за прибылью.

Гретхен не нравилось, когда люди так пренебрежительно говорили о своей семье. Очевидно, на ее лице отразилось разочарование.

– Ты, я вижу, шокирована моими откровениями, – усмехнулся Бойлан. Вновь в его глазах промелькнула насмешка, он явно потешался над ней.

– Не совсем, – спокойно ответила она. Она задумалась о своей семье. – По-моему, только члены самой семьи могут точно определить, какой и сколько заслуживает любви именно каждый из них.

– Ах, вот ты как думаешь! Знаешь, я не плохой человек, как, возможно, тебе показалось. В нашей семье есть одна добродетель, которая объединяет семью и которая проявляется у всех членов семьи. Я просто ею восхищаюсь!

– Какая же?

– Богатство. Все – богаты. Очень, очень богаты. – Он засмеялся. – Патологически богаты.

– И все же, – сказала она, в глубине души не теряя надежды, что Бойлан на самом деле действительно не такой плохой человек, каким ей кажется сейчас за ланчем, просто он рисуется, пытаясь произвести впечатление на нее, безмозглую девушку. – И все же вы работаете. Бойланы сделали очень много для Порт-Филипа.

– В этом нет сомнения, – подхватил он ее слова. – Они высосали из него все, что только могли. Вполне естественно, они питают к городу чисто сентиментальные чувства. Порт-Филип – самое незначительное из всех наших имперских владений, но он недостоин времени, которое тратит на него истинный, стопроцентный, энергичный волевой Бойлан, но тем не менее они не бросают его. Последний по значимости в семье, ваш покорный слуга отправлен жить в этот тихий провинциальный городок, чтобы напоминать своим присутствием, по крайней мере раз или два в месяц, о власти и могуществе семьи Бойланов. Я исполняю свои ритуальные обязанности честно, с должным уважением, но мечтаю только об одном: когда замолчат пушки, я отправлюсь на Ямайку.

Нет, он ненавидит не только свою семью, он ненавидит и самого себя. Его подвижные, белесые глаза сразу заметили мимолетную перемену в ее лице.

– Я тебе не нравлюсь, – заключил он.

– Нет, неправда, – возразила она. – Дело в том, что вы сильно отличаетесь от всех моих знакомых.

– Лучше или хуже?

– Не знаю, – откровенно призналась Гретхен.

Он с серьезным видом кивнул.

– Ладно, я снимаю вопрос. Давай выпьем. Сейчас принесут вторую бутылку.

Они уже выпили всю бутылку, так и не добравшись до главного блюда в меню. Метрдотель поставил перед ними чистые бокалы, и процедура пробы повторилась. Вино обожгло ей горло, и кровь ударила ей в лицо. Разговоры в ресторане, казалось, затихли, были где-то от нее далеко, и их четкий отдаленный гул походил на шум воды далекого прибоя. Ей стало хорошо и уютно в этом сверкающем чистотой старинном зале, и она громко рассмеялась.

– Почему ты смеешься? – подозрительно спросил Бойлан.

– Смеюсь, потому что рада, что я нахожусь здесь. А могла бы быть в другом месте.

– Тебе нужно чаще выпивать, – посоветовал он. – Тебе идет пить вино. – Сухой и нетвердой рукой он похлопал ее по ладони. – Ты красивая девушка, очень красивая!

– Я знаю, – серьезно заявила она.

Он рассмеялся.

– Особенно сегодня, – добавила она.

Когда официант принес кофе, Гретхен уже опьянела. Она раньше никогда не пила поэтому и не знала, что с ней происходит. Она сознавала, что вокруг краски стали ярче, река стала кобальтового, серебристо-белого с красноватым отливом цвета, а заходящее за далекими высокими горами солнце отливало ослепительным золотом. От разнообразия съеденных блюд она перестала ощущать их вкус, и эти неопределенные запахи пищи пахли летом, а сидящий перед ней мужчина уже не был незнакомцем и ее работодателем, нет, он превратился в самого лучшего, самого близкого друга. Он был таким внимательным, а его прекрасное, загорелое лицо светилось добротой, случайное прикосновение его руки к ее руке было приятным, и она уже не отдергивала ее, а его смех был наградой за ее остроумие.

Она готова была рассказать ему обо всем без утайки и поделиться своими секретами.

Гретхен рассказывала ему веселые байки о жизни раненых в госпитале, историю об одном солдате, которому какая-то восторженная француженка на радостях от известия о встрече войск союзников в Париже угодила бутылкой вина в глаз, а он в результате был награжден орденом «Пурпурное сердце», так как получил увечье. У него двоилось в глазах. Об одной медсестре и молодом офицере, которые приноровились каждую ночь заниматься любовью в машине «скорой помощи», и вот однажды, когда «скорую» неожиданно вызвали, эту абсолютно голую парочку отвезли через весь город Покипси.

Чем больше Гретхен говорила, тем больше убеждалась в том, что она на самом-то деле не безмозглая девчонка, а, можно сказать, незаурядная девушка, у которой есть своя интересная, полная случайностей жизнь. Она рассказала о своей игре в школьном театре в роли Розалинды в комедии Шекспира «Как вам это понравится». И что мистер Поллак, неоднократно видевший в этой роли десятки девушек в театрах на Бродвее, даже сказал: «Преступление зарывать свой талант». А раньше, за год до этого спектакля, она, сыграв роль Порции, стала мечтать о блестящей карьере адвоката. Она сказала, что в наше время женщины должны заниматься чем-то серьезным, а не посвящать свою жизнь только мужу и заботам о детях.

Гретхен решила доверить Тедди (он уже стал для нее просто Тедди к тому времени, когда подали десерт) то, что она пока не рассказала ни одной живой душе. Как только закончится война, она сразу уедет в Нью-Йорк и станет актрисой. Заплетающимся языком она прочитала ему монолог из «Как вам это понравится». Ну а что можно было ожидать после нескольких бокалов коктейля, вина и бенедиктина?

Приди ко мне, ухаживай за мной.

Ведь я сейчас в отличном настроеньи,

Я с радостью отвечу «да», скажи лишь только ты:

Я стану вашей Розалиндой!

Растроганный Тедди поцеловал ей руку, и она восприняла его жест как должное оказываемое ей уважение и была очень довольна и собой, и этим шекспировским игривым флиртом, который казался ей сейчас как нельзя более уместным.

Вдохновленная восторженным вниманием своего кавалера, Гретхен потеряла контроль над своими поступками. Она расстегнула две верхние пуговички на платье. Пусть все видят, как она красива, для чего скрывать? К тому же в ресторане стало очень жарко. Она свободно болтала о таких вещах, о которых прежде не осмеливалась даже упоминать, произносила вслух такие запретные слова, которые видела только на заборах. Она достигла предела раскованности – привилегии аристократов.

– Я не обращаю на них внимания, – презрительно сказала она, отвечая на вопрос Бойлана, не пытаются ли ухаживать за ней молодые клерки на работе. – Суетятся вокруг меня, как слепые щенки возле суки. Тоже мне донжуаны местного масштаба. Что от них ждать? Пригласят в кино, угостят мороженым с содовой, а потом на заднем сиденье машины будут лапать… стараются просунуть кончик языка тебе между зубами – столько шума, столько возни, как у подыхающих лосей. Нет, подобные забавы не для меня. У меня другие планы. Я их отшиваю запросто после первой же попытки. Я не спешу. Мне некуда торопиться! – Она внезапно встала. – Благодарю вас за восхитительный обед. Мне нужно в туалет. – Прежде она никогда на свиданиях не говорила так откровенно о своей нужде. Порой в кинотеатре или на вечеринках было невмоготу, но она терпела и ей приходилось сильно страдать.

Тедди поднялся вместе с ней.

– В холле первая дверь налево, – подсказал он. О, Тедди был человеком знающим! Тедди знал все!

Гретхен прошла через весь зал, с удивлением отметив, что никого уже нет. Старалась идти медленно, зная, что за каждым ее шагом внимательно следят умные, белесые глаза Тедди. Старалась прямо держать спину, не сутулиться. Вытянула шею, такую белую на фоне ее черных волос. Она все это знала. Знала, какая у нее стройная фигура, какие у нее крутые бедра, соблазнительные, твердые, литые. Она все отлично знала и поэтому шла медленно, давая Тедди возможность оценить ее прелести должным образом, оценить раз и навсегда.

В туалете она посмотрела на себя в зеркало, стерла последние остатки помады с губ. У меня полные, красивые губы, объяснила она своему отражению. Для чего я их красила, зачем превращала их в рот старухи? Не понимаю!

Из туалета она вышла в холл. Бойлан уже расплатился за обед и ждал ее у входа в бар, он натягивал перчатку на левую руку. Она подошла. Тедди восхищенно посмотрел на нее.

– Я куплю тебе красное платье. Ярко-красное, пронзительно красное, чтобы оно подчеркивало цвет твоего лица и черные как смоль волосы. Когда будешь идти, все мужчины будут падать перед тобой на колени.

Она засмеялась и покраснела от удовольствия. Вот так должен говорить настоящий мужчина. Она взяла Тедди за руку, и они пошли к машине.

Тедди поднял брезентовый верх машины, стало прохладно. Они ехали медленно, его правая рука, без перчатки, лежала на ее руке. В машине было уютно и тепло. Винный аромат алкогольных напитков смешивался с запахом кожи в салоне.

– Ну а теперь скажи мне, что ты делала на автобусной остановке на Королевской пристани?

Гретхен хихикнула.

– Я ничего смешного не сказал, – заметил Тедди.

– Я оказалась там по нехорошему делу, – ответила она и замолчала.

Некоторое время они ехали молча. Дорога была пустынной, и они ехали, пересекая «зебру» длинных темных теней и солнечных просветов, по магистрали с тремя полосами.

– Так я жду, – настойчиво повторил Тедди.

Почему бы и не рассказать? – подумала Гретхен. В такой прекрасный день все дозволено, все можно рассказать. Никаких тайн не должно быть между ними. Они ведь куда выше этой ханжеской стыдливости. Она начала рассказывать, вначале запинаясь, а потом все увереннее и спокойнее выложила Тедди все, что произошло накануне в госпитале.

Она рассказала, что из себя представляют эти Арнольд и Билли, как они одиноки – два калеки, единственные цветные в госпитале, рассказала все об Арнольде, какой был всегда Арнольд сдержанным, вежливым – как настоящий джентльмен: никогда не называл ее по имени, в отличие от других раненых, о том, как много он читал, и что она приносила ему свои книги, и что он казался ей таким интеллигентным и печальным человеком, о том, как он переживает из-за своей хромоты и из-за разлуки с любимой девушкой из Корнуолла, которая не отвечала на его письма. Рассказала о злополучном позднем вечере, как он застал ее одну, когда все остальные в корпусе уже спали, об их разговоре и о предложении двух солдат, о восьмистах долларах.

– Если бы они были белыми, – заключила свой рассказ Гретхен, – я бы доложила обо всем полковнику, но так как…

Держа одну руку на руле, Тедди понимающе кивал, но ничего не говорил, а только чуть сильнее нажимал на педаль газа.

– С того дня я больше в госпитале не была, – оправдывалась Гретхен, – я не могла себя заставить. Я умоляла отца разрешить мне уехать в Нью-Йорк. Я просто не могла больше выносить этот город, жить в нем вместе с этим мужчиной после того, что он мне предложил… Но отец… с ним спорить бесполезно. Конечно, я не могла рассказать ему то, что произошло. Он немедленно пошел бы в госпиталь и задушил бы голыми руками обоих солдат… А сегодня… такой дивный денек. Я не пришла бы на автобусную остановку, но какая-то неведомая сила вынесла меня туда. Я не пошла бы в этот дом, но мне захотелось удостовериться, что они там, ждут меня… В таком настроении я вышла из автобуса, походила по дороге, выпила бутылку «коки», посидела на солнышке на скамейке, возле магазина… я… я хотела пройти немного вперед по дороге, возможно, прошла бы по тропинке до самого дома, чтобы во всем удостовериться. Я не боялась. Я знала, что мне ничто не угрожает. Я могла бы запросто убежать от этих двух калек, даже если бы они меня заметили. Они едва передвигаются на своих искалеченных ногах…

Машина замедлила ход. За рассказом она упустила из виду дорогу, глядела себе на ноги под приборной доской и теперь, подняв голову, увидела, где они: бензозаправочная станция, супермаркет. Никого поблизости нет.

Бойлан остановил автомобиль у поворота на покрытую гравием дорогу, ведущую к реке.

– Все это была игра, – завершила свой рассказ Гретхен, – глупая, жестокая игра, игра взбалмошной девчонки.

– Лгунья, – неожиданно сказал Бойлан.

– Что-что? – переспросила Гретхен. Это злое, жестокое слово поразило Гретхен.

– Ты все отлично слышала, детка. Ты – лгунья! – повторил Бойлан. – Это была далеко не игра. Ты собиралась пойти в тот дом, ты хотела, чтобы там тебя трахнули два негра.

В машине стало ужасно душно и жарко.

– Тедди, – задыхаясь сказала Гретхен, – открой, пожалуйста, окно. Здесь нечем дышать.

Бойлан, наклонившись, открыл окошко с ее стороны.

– Ну, – грубо сказал он, – давай, иди к этим неграм. Иди, иди, не стесняйся. Они наверняка еще там. Иди. Я уверен, что это тебе понравится и ты запомнишь это на всю жизнь.

– Прошу тебя, Тедди…– Она почувствовала, как внезапно закружилась голова, в ушах больше не звучал ее нормальный голос, он вдруг заглох, пропал, но потом вернулся, но уже хриплый, шипящий.

– Не беспокойся насчет того, как доберешься домой, – сказал Бойлан. – Я тебя здесь подожду. Мне все равно нечего делать. Все мои друзья уехали из города. Сегодня суббота. Иди, иди. Потом расскажешь мне обо всем подробно, это будет ужасно интересно.

– Мне нужно выйти, – сказала она. Гретхен чувствовала, как стучит кровь в висках, голова стала тяжелой, она задыхалась.

Пошатываясь, Гретхен вышла из машины, и ее вырвало прямо на обочине. С каждым новым приступом рвоты грудь ее высоко вздымалась. Бойлан неподвижно сидел за рулем, глядя прямо перед собой. Когда она пришла в себя и приступ рвоты закончился, он коротко бросил:

– Ладно, садись в машину.

Обессиленная, она не села, а вползла в машину. У нее на лбу выступили капли холодного пота. Гретхен прижимала руку ко рту, чтобы ее не вырвало от резкой смеси запаха алкоголя и кожи.

– Вот, возьми, детка, – добродушно сказал Бойлан, вытащив из нагрудного кармана большой носовой шелковый платок.

Она вытерла платком рот, пот с лица.

– Спасибо.

– Ну, что тебе теперь хочется? – спросил Бойлан.

– Я хочу домой, – прошептала Гретхен.

– В таком состоянии тебе нельзя домой, – сказал он, включая зажигание.

– Куда ты меня везешь?

– К себе.

Она была слишком утомлена, чтобы спорить, и теперь, закрыв глаза, молча сидела, положив голову на спинку сиденья. Бойлан гнал автомобиль на юг по пустынной магистрали.

У него дома она хорошо прополоскала рот настойкой с корицей, потом проспала часа два в его кровати. Он овладел ею в тот же вечер. Потом он отвез ее домой.

В понедельник утром, когда Гретхен пришла на работу, на своем письменном столе увидела длинный белый плотный конверт, на котором была написана ее фамилия с пометкой в углу: «Лично». Она вскрыла конверт. В конверте лежало восемь банкнот по сто долларов.

Бойлану пришлось встать на рассвете, чтобы приехать из своего дома в город, пройти на завод, пока никого из персонала там еще не было.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В классе стояла тишина, только слышался скрип перьев. Мисс Лено сидела за столом, время от времени поднимая голову, чтобы посмотреть на притихших учеников. Она дала им задание – написать за полчаса короткое сочинение на тему «Франко-американская дружба». Рудольф, сидя за партой в самом конце класса, принялся за работу. Несомненно, мисс Лено очень красива, и она, конечно, истинная француженка, но, к сожалению, ее воображение оставляло желать лучшего.

Поставленные ею условия были жестки: от высшего балла половина отметки вычитается за ошибку, допущенную в правописании или неверное положение дидактических знаков, а целая – за грамматическую. Сочинение должно быть не меньше трех страниц.

Рудольф быстро написал необходимые три странички. Он был единственным учеником в классе, который постоянно получал отличные оценки за сочинения и диктанты. Он добивался таких поразительных успехов в языке, что у мисс Лено даже возникли подозрения: не говорит ли по-французски кто-нибудь из его родителей? Джордах – фамилия не американская, рассуждала она. Брошенное в его адрес обвинение возмутило Рудольфа до глубины души. Он всегда хотел отличаться от одноклассников, но только не американизмом. Его отец по происхождению немец, объяснил Рудольф мисс Лено, он редко говорит на родном языке, всегда только на английском.

– А ты уверен, что твой отец родился не в Эльзасе? – настаивала на своем мисс Лено.

– Он родом из Кельна, но его дедушка родился в Эльзас-Лотарингии.

– Ну вот, – обрадовалась мисс Лено, – я была права.

Так больно сознавать, что мисс Лено – это воплощение женской красоты и очарования, объект его преданности, могла заподозрить его, хотя бы на мгновение, что он способен солгать или тайно унизить ее. Он столько мечтал о том, как признается ей в своих чувствах, и сколько раз его одолевали причудливые фантазии! Вот он возвращается в свою школу через несколько лет, когда уже будет студентом колледжа, ждет ее у выхода школы, подходит к ней, заговаривает по-французски, бегло, с правильным акцентом и, смеясь, признается, каким робким и застенчивым мальчиком он был, признается ей в своей страсти, охватившей его к ней в предпоследний год учебы. Интересно, что ответила бы мисс Лено? В литературе полно примеров, когда зрелые женщины безумно влюблялись в блестящих юношей, почти мальчиков, учительницы влюблялись в своих вундеркиндов-учеников…

Рудольф еще раз прочитал сочинение – проверить, нет ли ошибок, и поморщился: неинтересная тема. Поправил два слова, поставил пропущенный оксант над буквой, посмотрел на часы. Оставалось еще целых пятнадцать минут.

– Эй! Как будет причастие прошедшего времени от глагола «venir»1?

Рудольф медленно повернул голову. Сэм Касслер – стабильный троечник в классе. Сейчас Сэм, ссутулившись, сидел над своими листками за партой с видом мученика, и его глаза умоляли о помощи. Рудольф бросил взгляд на мисс Лено. Она не смотрела на класс, читая какие-то свои записи. Рудольфу не хотелось нарушать дисциплину в классе, но ему не хотелось прослыть среди одноклассников трусом и любимчиком учителей.

– «Venu», – прошептал он.

– С двумя "о"? – прошептал Касслер.

– "U" на конце, идиот!

Сэм Касслер, старательно пыхтя, написал глагол, – пот обильно выступил на лбу. Нет, видно, ему начертано судьбой навечно оставаться троечником.

Рудольф рассматривал мисс Лено. Сегодня она особенно привлекательная, подумал он. Длинные сережки, коричневое, блестящее платье, плотно облегающее бедра, перехваченное на талии узким пояском и подчеркивающее высокую грудь. Яркий рот, словно какая-то большая кровавая рана. Вместо крови – красная губная помада. Она старательно красила губы перед каждым уроком. У ее родственников был небольшой французский ресторанчик в театральном районе Нью-Йорка, и в облике мисс Лено было гораздо больше от Бродвея, чем от чопорного парижского предместья Сент-Оноре, но, к счастью, Рудольф не разбирался в этом.

Лениво двигая ручкой, Рудольф начал что-то рисовать на листе бумаги. Под пером постепенно возникало лицо мисс Лено, два локона, обрамляющие лицо, ее кудрявые, густые волосы, разделенные пробором посредине. Рудольф продолжал рисовать. Сережки, полная шея. Тут Рудольф помедлил. Территория, куда теперь он вторгался, считалась запретной. Рудольф еще раз посмотрел на мисс Лено. Она продолжала читать. На уроках мисс Лено никогда не возникало проблем с дисциплиной. Любое нарушение каралось. За малейший проступок следовало суровое наказание. Мисс Лено не скупилась на них, отличаясь при этом какой-то неженской беспощадностью. Проспрягать возвратный неправильный глагол «se taire»1 и повторить его спряжение десять раз подряд было одним из самых легких наказаний. Она могла спокойно сидеть перед учениками и читать книгу, и ей достаточно только раз поднять голову, чтобы убедиться, что в классе все в порядке – никто не перешептывается и не передает друг другу шпаргалки.

Рудольф увлекся. Он вел линию фигуры мисс Лено к обнаженной правой груди. Потом – к левой. На рисунке она стояла у доски, повернувшись на три четверти, держа кусок мела в руках. Рудольф рисовал увлеченно. Его рисовальное мастерство улучшалось прямо на глазах, с каждой новой деталью. Бедра дались очень просто. «Венерин бугор» он представлял только по книгам, и у него о нем было весьма расплывчатое представление. Ногами он был доволен. Он хотел нарисовать мисс Лено босоногой, но ему никогда не удавались ступни, поэтому он нарисовал учительницу в туфлях на высоких каблуках. Так как она стояла у него у доски и что-то на ней писала, он вывел, копируя аккуратный почерк мисс Лено: «Je suis folle d'amour»2 так, как она обычно писала на доске. Потом он начал искусно затушевывать грудь мисс Лено. Его вдруг осенило. Фигура будет более выразительной, если он направит на нее с левой стороны яркий свет. Он заштриховал внутреннюю часть бедра мисс Лено. Жалко, что у него нет друга, кому он мог бы показать портрет и который мог бы его по достоинству оценить. Рудольф не мог доверять своим сверстникам по легкоатлетической команде, своим приятелям – они не могли по достоинству оценить его способности. Он увлеченно ретушировал ремешки на туфлях мисс Лено, когда почувствовал, что у его парты кто-то стоит. Рудольф медленно поднял глаза. Взгляд мисс Лено был устремлен на лежащий на парте рисунок. Она подошла к нему незаметно, как кошка, несмотря на высокие каблуки туфель.

Рудольф замер. Сейчас главное не растеряться. В черных, подведенных черной краской глазах мисс Лено бушевала ярость, она нервно кусала губы, размазывая помаду. Резко протянула руку. Рудольф взял листок и отдал его мисс Лено. Учительница, резко повернувшись на каблуках, пошла к своему столу, свернув листок так, чтобы никто не видел, что на нем изображено.

За несколько секунд до звонка она громко выкрикнула:

– Джордах!

– Слушаю, мэм, – ровным тоном откликнулся Рудольф.

– Будьте любезны задержаться после урока. Мне нужно с вами поговорить.

– Хорошо, мэм.

Прозвенел звонок. Начался обычный шум. Ученики выбежали из класса, через несколько минут закончится перерыв и начнутся другие уроки. Рудольф медленно, с подчеркнутым старанием складывал свои учебники в портфель. Когда в классе никого, кроме него и мисс Лено, не осталось, он подошел к ее столу.

Она восседала перед ним на стуле, как судья. Ледяным тоном процедила:

– Месье художник. Вы пренебрегли одной весьма важной деталью в своем шедевре. – Вытащив рисунок из ящика стола, она на крышке стола с режущим ухо неприятным звуком разгладила его пресс-папье. – Нет вашей подписи. Произведения живописи ценятся значительно выше, если на них стоит подлинная подпись создавшего их художника. Будет очень жаль, если вдруг у кого-то возникнут сомнения в отношении авторства работы такой высокой художественной ценности. – Она пододвинула листок к Рудольфу. – Буду крайне благодарна вам, месье, если вы соблаговолите поставить свою подпись. Поразборчивее, пожалуйста.

Рудольф, взяв ручку, написал свою фамилию в левом углу листа. Он писал нарочито медленно, делая вид, что, подписывая рисунок, он любуется им. Пусть мисс Лено думает так. Он не будет вести себя как перепуганный насмерть ребенок. У любви свои законы. Если у него оказалось достаточно мужества, чтобы нарисовать ее обнаженной, то он должен вести себя как мужчина и спокойно выдержать приступ ее гнева. Расписавшись, он подчеркнул подпись эффектной чертой. Мисс Лено выхватила у него листок и положила перед собой. Она тяжело дышала.

– Месье, – ее голос сорвался на крик. – Сегодня после уроков приведите ко мне ваших родителей. И как можно скорее! – Рудольф заметил, что когда мисс волновалась, то делала ошибки в произношении. – Мне необходимо сообщить им кое-что весьма важное об их сыне, пусть полюбуются, кого они воспитали. Я буду их ждать в школе, в этом классе. Если вы не появитесь здесь со своими родителями к четырем часам дня, то, смею вас заверить, последствия такого безответственного поведения могут быть самыми серьезными. Вам понятно?

– Да, все ясно, мэм. До свидания, мисс Лено. – Эта фраза – «до свидания, мисс Лено» – вселила в него прежнее мужество. Он вышел из класса не медленнее и не быстрее, чем обычно. Он долго вспоминал свои скользящие, неторопливые движения. А мисс Лено дышала прерывисто и тяжело, так, словно взбежала на два пролета лестницы.

Когда уроки в школе закончились и он пришел домой, то не сразу пошел в лавку, где мать обслуживала покупателей, а поднялся наверх, в квартиру, надеясь застать там отца. Что бы ни случилось, он не хотел, чтобы мать увидела его художества. Отец наверняка ему как следует врежет, но такая скорая расправа все же предпочтительнее, чем те муки, которые придется ему испытывать от укоризненных взглядов матери до конца всей ее жизни, если, не дай бог, она увидит нарисованный ее сыном портрет обнаженной учительницы. Отца дома не было. Гретхен – на работе, а Том никогда не возвращался раньше, чем за пять минут до ужина. Рудольф вымыл руки, причесался. Да, нужно быть готовым встретить свою горькую судьбу как истинный джентльмен.

Он спустился в лавку. Мать запихивала дюжину булочек в пакет какой-то старухи, от которой шел резкий запах, как от описавшейся собаки. Он подождал и, когда она ушла, поцеловал мать.

– Ну, как прошли занятия в школе сегодня? – спросила она, взъерошивая ему волосы.

– Все о'кей. Ничего новенького. Не знаешь, где папа?

– Может, пошел к реке.

– Для чего?

Это «для чего» сразу вызвало у матери подозрение. В их семье никто и никогда не разыскивал отца без особой на то надобности.

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто так.

– Сегодня есть тренировки по легкой атлетике? – бросила она пробный шар.

– Нет, сегодня нет. – Маленький колокольчик над дверью задребезжал, и в лавку вошли два покупателя. Теперь Рудольфу уже не нужно было продолжать лгать, и он, помахав матери на прощанье, вышел, а она поспешила навстречу покупателям.

Он быстро зашагал к реке, и лавка вместе с пекарней вскоре скрылись у него за спиной. Отец хранил свою гоночную одноместную лодку в полуразвалившемся складе на берегу реки у самой кромки воды и обычно день или два в неделю занимался ее ремонтом. Рудольф молился, чтобы сегодня был именно такой день недели и отец был там, на складе. Подойдя к складу, он увидел отца. Он стоял около лодки, установленной на козлах вверх днищем, и шкурил наждаком ее корпус. Закатав рукава, он старательно с двух сторон обрабатывал гладкое дерево. Чем ближе подходил Рудольф к нему, тем заметнее были его мускулы на предплечьях, мощные, похожие на канаты, которые то вздувались, то пропадали, подчиняясь его ритмичным движениям. Было тепло, но даже несмотря на задувавший с реки ветер, пот катил с него градом.

– Привет, папа, – поздоровался Рудольф.

Отец, поглядев на него, что-то проворчал недовольным голосом и тут же вернулся к работе. Он купил полуразбитую гоночную двухвесельную шлюпку практически за бесценок в расположенной неподалеку обанкротившейся спортивной школе. На такой шаг его, конечно, толкнули беспокойные воспоминания о молодости, о тех временах, когда он жил на берегу Рейна. Он отремонтировал лодку, но постоянно ее конопатил и смолил. Теперь на ней не было ни малейшего изъяна. Механизм подвижного сиденья поблескивал свежей смазкой. После выхода из госпиталя в Германии, когда одна нога, по сути дела, стала абсолютно бесполезной, а весь его могучий организм ослабел и был подорван на войне, Джордах фанатично стал постоянно заниматься различными физическими упражнениями, чтобы поскорее восстановить утраченную былую силу. Тяжелая работа матроса на пароходах, плававших на Озерах, вновь превратила его в мощного гиганта. Бесконечные выматывающие мили, которые он регулярно покрывал вверх и вниз по течению, орудуя веслами в своей лодке, только укрепляли его здоровье, а мышцы тела наливались новой, страшной силой. Он со своей искалеченной ногой, конечно, не мог бы никого догнать, но, посмотрев на него, складывалось впечатление, что он мог легко, как букашку, раздавить своими волосатыми руками любого мужика.

– Па…– начал снова Рудольф, пытаясь унять нервозность. Отец никогда его не бил, но Рудольф видел, как он одним ударом кулака отправил однажды в нокаут Томаса. Это случилось в прошлом году.

– В чем дело? – спросил Джордах, ощупывая своими толстыми, широкими, как лопатки, пальцами гладкую деревянную поверхность днища лодки. На тыльной стороне рук и на пальцах у него росли жесткие черные волосы.

– Да в школе…– начал Рудольф.

– Что-то случилось? С тобой? Такого не может быть! – Джордах смотрел на сына с нескрываемым, искренним удивлением.

– Случилось – слишком сильное слово, папа, – сказал Рудольф. – Возникла неприятная ситуация, скажем так.

– Какая такая ситуация? – насторожился отец.

– Ну, как бы тебе сказать, – продолжал Рудольф. – У нас есть одна учительница, француженка, она преподает французский язык. Я – в ее классе. Она вызывает тебя сегодня в школу. Нужно идти прямо сейчас.

– Меня?

– Ну, не обязательно тебя. Она требует, чтобы пришел кто-то из родителей.

– Ну, пусть сходит мать. Ты сообщил ей об этом? – спросил отец.

– Видишь ли, речь идет о том, чего ей лучше вообще не знать, – объяснил Рудольф.

Джордах окинул взглядом корпус лодки, придирчиво оценивая свою работу.

– Французский, – сказал он задумчиво. – Я думал, что это один из твоих любимых предметов.

– Да, так оно и есть, – подтвердил Рудольф. – Па, ну для чего тянуть резину? Тебе нужно прийти к ней, понимаешь?

Резким движением Джордах удалил наждаком оставшееся грязное пятнышко. Тыльной стороной ладони вытер пот со лба, опустил закатанные рукава. Натянув на голову свою матерчатую кепку и набросив на крутые плечи ветровку, как заправский работяга, не говоря ни слова, пошел прочь. Рудольф шел следом, не осмеливаясь попросить отца зайти домой и надеть приличный костюм для встречи с мисс Лено. Неудобно в его робе беседовать с ней.

Рудольф с отцом вошли в классную комнату. Мисс Лено сидела за своим столом и проверяла тетрадки. В школе никого не было. Со спортивной площадки под окнами сюда долетали громкие крики учеников. Мисс Лено раза три еще красила помадой губы после урока французского, подумал Рудольф. Впервые он заметил, что губы у нее тонкие и что она их искусственно надувает, чтобы казаться более привлекательной. Когда они вошли, мисс Лено посмотрела на них и плотно, неприязненно поджала губы.

У входа в школьное здание Джордах надел ветровку, снял кепку, но его внешний вид нисколько не улучшился, все равно – вылитый работяга.

Они подошли к столу учительницы. Она встала.

– Это – мой отец, мисс Лено, – представил его Рудольф.

– Как поживаете, сэр? – спросила она без особой теплоты.

Джордах промычал. Он стоял перед ее столом, покусывая усы, кепка в руке, на вид – скромный пролетарий.

– Ваш сын, надеюсь, сказал, почему я попросила вас прийти ко мне сегодня днем, мистер Джордах?

– Нет. Что-то такого не припомню, – ответил отец с какой-то странной, непривычной для него мягкостью в голосе. Рудольфу показалось, что отец робеет перед этой француженкой.

– Мне даже неудобно говорить об этом, я смущена, – вновь заверещала мисс Лено. – За все годы, которые я преподаю в школе… Какая неучтивость… И это ученик, который всегда производил на меня впечатление мальчика прилежного и честолюбивого. Значит, он вам не сказал, что он сделал?

– Нет, – повторил Джордах. Он стоял спокойно, не теряя терпения, словно впереди у него целый день и целая ночь, чтобы все как следует обмозговать, что бы там ни сотворил его сын.

– Так вот, – сказала мисс Лено. Наклонившись, она выдвинула ящик стола и достала рисунок Рудольфа. Стараясь на него не смотреть, она все время держала его в опущенной руке, подальше от своих оскорбленных глаз. – В середине урока, когда весь класс писал сочинение на заданную тему, он занимался совершенно другим. Знаете чем?

– Не знаю, – ответил Джордах.

– Вот чем! – Мисс Лено театральным жестом поднесла рисунок к самому носу Джордаха. Он взял у нее рисунок, повернул его к окну, к свету, чтобы получше разглядеть. Рудольф с замиранием сердца следил за выражением его лица: что оно ему обещает? Он почти был уверен, что отец сразу же влепит ему затрещину, и размышлял, сумеет ли он выдержать сильный удар с должным самообладанием, выдержать мужественно, не отворачиваясь, не закричать от боли и не зарыдать. Но выражение лица отца ничего ему не говорило. Казалось, рисунок его заинтересовал, но и сильно озадачил.

– Боюсь, что я не умею читать по-французски, – наконец вымолвил он.

– Дело совсем не в этом, – все больше волнуясь, сказала мисс Лено.

– Здесь что-то написано по-французски, – указывая своим большим заскорузлым указательным пальцем на фразу «я без ума от любви», которую Рудольф написал печатными буквами на доске, перед которой стояла обнаженная учительница.

– «Я схожу с ума от любви», – перевела мисс Лено, нервно вышагивая за своим столом.

– Что это значит? – Джордах наморщил лоб, словно изо всех сил пытался понять, что это значит. Но эта премудрость была для него недоступной.

– Так здесь написано, – мисс Лено возмущенно тыкала своим дрожащим пальчиком в листок бумаги. – Это – перевод того, что ваш одаренный сынок здесь написал. «Я схожу с ума от любви». – Она уже не говорила, а визжала.

– Ах, вон оно что! – воскликнул, поняв, наконец, о чем идет речь, Джордах. Словно его озарило. – А что, это неприлично на французском?

Мисс Лено явно с трудом сдерживалась. Она кусала губы, слизывая помаду языком.

– Мистер Джордах, вы когда-нибудь ходили в школу? – спросила она.

– Да, но в другой стране.

– В какой бы стране вы ни учились, мистер Джордах, приличествует ли ученику, мальчику, рисовать в обнаженном виде свою учительницу в классе? Как вы считаете?

– Ах! – воскликнул Джордах с притворным удивлением. – Так это вы нарисованы?

– Да, как видите! – выпалила мисс Лено, накаляясь все больше.

– Господи! – сказал он. – На самом деле похоже. А что, теперь учителям в школе разрешается позировать перед учениками в голом виде?

– Не надо насмехаться надо мной, мистер Джордах, – сказала мисс Лено с холодным достоинством. – По-моему, бессмысленно продолжать нашу беседу. Будьте любезны, верните мне рисунок…– Она протянула руку. – Я с вами прощаюсь, я обращусь с рисунком вашего сына к директору, думаю, он сделает выводы из этой ситуации. Я хотела уберечь вашего сына от постыдной необходимости положить вот эту его похабщину на стол директора, но, как видно, у меня другого выхода нет. Верните мне рисунок… Нечего его так долго разглядывать…

Джордах сделал шаг назад, не выпуская из рук рисунка.

– Вы утверждаете, что это нарисовал мой сын?

– Конечно, утверждаю, – ответила мисс Лено. – Вот в углу подпись.

Джордах еще раз внимательно посмотрел на рисунок, словно для того, чтобы еще раз убедиться в этом.

– Да, вы правы, – сказал он. – Это подпись Руди. Да, это его рисунок, никаких сомнений. Не требуется никакой адвокат, чтобы доказать это.

– Ждите решения директора школы. А теперь, пожалуйста, верните рисунок. Я очень занята и не могу тратить свое время на это постыдное разбирательство.

– Нет, я сохраню этот рисунок. Вы ведь сами сказали, что это нарисовал Руди, – спокойно сказал Джордах. – У парня талант. Очень большое сходство с оригиналом. – Он с восхищением разглядывал рисунок. – Никогда не подозревал, что у моего сына такой талант. Знаете, я вставлю его в рамочку и повешу дома на стене. За такой портрет обнаженной женщины в магазине нужно выложить кучу денег.

Мисс Лено кусала губы и от возмущения не могла вымолвить ни слова. Рудольф, как громом пораженный, уставился на своего отца. Конечно, он понятия не имел, какова будет реакция отца на эту историю, но он никак не предполагал, что отец способен на такой спектакль. Это было выше его понимания. Как он разыграл святую невинность, хитроватого деревенского мужлана!

Мисс Лено наконец заговорила, вернее злобно зашипела, опираясь для поддержки на крышку стола, выплевывая язвительные слова:

– Убирайся вон, ты, жалкий, грязный, вульгарный иностранец, и забирай своего замызганного сынка.

– На вашем месте, мисс Лено, я не стал бы разговаривать подобным образом, – сказал Джордах, все еще довольно миролюбиво настроенный. – Эта школа содержится на деньги налогоплательщиков, а я исправно плачу налоги и уберусь отсюда, когда сочту нужным, когда захочу. Если бы вы не расхаживали по классу, вихляя своим обтянутым узкой юбкой задом, и не демонстрировали бы свои сиськи, как проститутка за два доллара на углу улицы, то, может, ваши ученики и не испытывали бы соблазна нарисовать вас в чем мать родила. А если вы хотите знать мое мнение по этому поводу, так вот, если мой сын мысленно раздел вас и изобразил в природной наготе, то, как мне кажется, он своим искусством сделал вам большой комплимент.

Кровь бросилась в лицо мисс Лено, губы зло скривились от охватившего ее приступа яростного гнева.

– Я знаю, кто вы такой, – завизжала она. – Грязный бош1.

Перегнувшись через стол, он влепил ей пощечину. Детские голоса на площадке давно смолкли. В классе установилась мертвая тишина. Мисс Лено застыла, держась руками за стол, потом, разрыдавшись, рухнула на стул, закрыв лицо руками.

– Я не допущу разговоров в таком тоне, ты, французская шлюха, – сказал Джордах. – Я приехал сюда из Европы не для того, чтобы выслушивать подобные оскорбления. И если бы я был французом, то вспомнил бы, как эти храбрые вояки панически разбежались в разные стороны, словно перепуганные кролики, после первого же выстрела вот этого «боша», и подумал бы дважды, а то и трижды, прежде чем его оскорблять. Если тебе это поможет и ты почувствуешь себя лучше, то знай, в шестнадцатом году я убил француза, заколол обычным штыком, мне пришлось ударить его в спину, потому что он удирал с поля боя, назад, к своей мамочке.

Джордах говорил спокойно, по-деловому, словно они обсуждали погоду или заказ на муку. И от спокойствия отца Рудольфа начала бить дрожь, Злость, вложенная в его слова, становилась более язвительной, более непереносимой из-за этого делового, почти дружеского тона.

Он продолжал:

– А если ты думаешь, что отыграешься на моем парне, то предупреждаю, прежде подумай как следует. Я живу здесь неподалеку и небольшая прогулка до школы моему здоровью не повредит. Мой сын два года был круглым отличником по французскому языку, и у меня возникнут неприятные вопросы, если в конце года у него будут другие оценки. Пошли отсюда, Руди.

Они вышли, оставив мисс Лено рыдающей за столом.

Из школы домой они шли молча. Проходя мимо мусорного бака, Джордах остановился, рассеянно порвал рисунок на мелкие клочки, бросил в бак, и они, медленно кружась, опустились на дно. Потом посмотрел в глаза Рудольфа:

– Ты ведь глупый негодяй, разве не так?

Рудольф согласно кивнул.

Они пошли дальше.

– У тебя уже были женщины? – спросил Джордах.

– Пока нет.

– Правда?

– Правда. Я скажу тебе, когда это произойдет.

– Надеюсь, – сказал Джордах. Он молча, прихрамывая шагал к дому. – Ну и чего ты ждешь?

– Мне торопиться некуда, – сказал Рудольф, обороняясь.

Ни отец, ни мать прежде никогда не заводили с ним разговор о сексе, и сегодня отец выбрал не очень удачный день для такого разговора. Он думал о мисс Лено, растрепанной, уродливой, перемазанной помадой, – наверное, она, сидя за своим столом, до сих пор рыдает, и ему стало стыдно, как он мог думать, что такая глупая, визжащая, как истеричка, женщина достойна его юношеской страсти.

– Как только начнешь, – поучал его отец, – не держись за юбку только одной. Меняй их дюжинами. И в мыслях никогда не допускай, что у тебя должна быть одна-единственная женщина и только с ней одной ты должен спать. Испортишь себе всю жизнь, помяни мое слово.

– Хорошо, – согласился Рудольф, в глубине души зная, что отец не прав. Совершенно не прав.

Они снова замолчали, повернули за угол.

– Тебе жаль, что я ее ударил?

– Да, конечно.

– Ты всю свою жизнь прожил в этой стране, – зло выпалил Джордах. – И не знаешь, что такое настоящая ненависть!

– Ты на самом деле заколол штыком француза? – спросил Рудольф. Он должен знать, правда ли это.

– Да, одного из десяти миллионов. Какая разница?

Они подходили к дому. Рудольф чувствовал себя подавленным и несчастным. Ему, конечно, следовало бы поблагодарить отца за то, что он за него заступился, – кто из родителей пошел бы на такое? Рудольф понимал это, понимал хорошо, но не мог вымолвить ни слова – слова благодарности застряли у него в горле.

– Этот француз был не единственным, кого я убил, – продолжал Джордах, когда они остановились около пекарни. – Я убил еще одного человека, когда закончилась война. Ножом. В Германии, в Гамбурге. В двадцать первом году. Думаю, тебе нужно знать об этом. Пора тебе уже знать побольше о своем отце. Увидимся за ужином. Я пойду, затащу лодку на склад.

Прихрамывая, он пошел по их убогой улице к реке.

В конце учебного года, когда были выставлены окончательные оценки, у Рудольфа по французскому, как обычно, стояло «отлично».

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Спортзал начальной школы возле дома Джордаха был открыт до десяти вечера пять дней в неделю. Том Джордах два-три раза в неделю ходил туда поиграть в баскетбол или просто потрепаться с ребятами, а то и поиграть в кости в туалете, спрятавшись от глаз учителя физкультуры, который постоянно был занят судейством непрерывно длящихся на площадке баскетбольных поединков.

Тома, единственного из мальчишек его возраста, ребята постарше допустили к азартной игре. Он добился этого права собственными кулаками. Однажды, когда шла игра, он, протиснувшись между двумя игроками, опустился на колени, поставил на кон свой доллар и бросил, обращаясь к Санни Джексону: «Сейчас я тебе покажу!» Санни Джексон – крепко сбитый, сильный, драчливый парень, признанный главарь ватаги ребят, постоянно слонявшихся возле школы. Ему было девятнадцать, и его скоро должны были призвать в армию. Том нарочно выбрал для своего «дебюта» Санни. Тот, бросив презрительный взгляд на нахального новичка, ногой отодвинул доллар Томаса.

– Отваливай отсюда, сопляк, – сказал он. – Здесь играют настоящие мужчины!

Ни секунды не колеблясь, Том, не поднимаясь с колен, нанес ему удар тыльной стороной руки. Началась драка, и Том вышел из нее победителем, заслуженно заработав свою репутацию смельчака. Он подбил Санни глаз, разбил губы, а потом приволок его в душ и там, открыв кран, держал минут пять под холодной водой. С того дня, как только Том подходил к группе игроков в спортзале, все перед ним расступались. Сегодня игры не было. Один долговязый парень двадцати одного года, по имени Пайл, уже отслуживший в армии, демонстрировал парням самурайский меч, который, по его словам, он сам отобрал у японца во время сражения на Гуадалканале. Его трижды после приступов малярии комиссовывали из армии, а однажды он чуть вообще не отдал концы. До сих пор его кожа была желтоватого цвета.

Том скептически слушал, как Пайл увлеченно рассказывал о своем подвиге, как он бросил ручную гранату в пещеру, просто так, на удачу, и услыхал чей-то дикий вопль, а когда ползком, держа в руках пистолет, забрался туда, обнаружил убитого японца, а рядом на земле лежал вот этот меч. Том понимал, что Пайл хочет показаться ребятам этаким отважным Эрролом Флинном из Голливуда, а не простым парнем из Порт-Филипа, которого по службе занесло на острова Тихого океана. Но он молчал, сейчас он был в миролюбивом настроении, к тому же нельзя бить такого больного и желтого парня.

– Через две недели, – продолжал хвастаться Пайл, – этим мечом я отсек голову японцу.

Кто-то дернул Тома за рукав. Это был Клод, одетый, как всегда, в приличный костюм с галстуком, он мямлил:

– Послушай, мне кое-что тебе нужно сказать, пошли отсюда…

– Погоди, дай дослушать, – отмахнулся Том.

– Остров мы уже взяли, но повсюду еще прятались японцы, – продолжал Пайл, – они нападали по ночам, обстреливали нашу зону и убивали наших парней. Наш командир просто трясся от страха, только что не трижды в день высылал патрули. Он приказал очистить остров от японцев, прикончить всех до одного, этих ублюдков.

Так вот, однажды я оказался в одном из таких патрулирований. Мы увидели какого-то япошку, он пытался перейти вброд небольшую речушку. Мы его ранили, но легко, и, когда подошли к нему, он сидел на земле, заложив руки за голову, и что-то лопотал. В нашем патруле не было офицеров, только один капрал и шестеро рядовых, вот я и говорю ребятам: «Послушайте, парни, посторожите его, а я сбегаю за своим самурайским мечом, и мы повеселимся – устроим ритуальную казнь». Капрал немного струсил, потому что у нас был строгий приказ доставлять в часть всех военнопленных, но, как я сказал, офицеров в патруле не было, а эти подонки издевались над нашими парнями, а потом отрубали им головы. Такой же казни, несомненно, заслуживал и этот ублюдок. Мы проголосовали, потом парни привязали этого мудака к дереву, а я сбегал за своим самурайским мечом. Мы заставили его встать на колени, как положено в таких случаях, он бухнулся на землю – дело-то знакомое. Меч был мой, мне и предстояло его казнить. Я высоко взмахнул им и со свистом, с размаха, опустил – хрясь! – и его голова покатилась по земле, как кокосовый орех, а глаза, как у живого, – открыты! Кровь брызнула и залила все вокруг футов на десять. Да, скажу я вам, – заключил Пайл, любовно поглаживая острие меча, – меч – это вам не хухры-мухры!

– Болтун! – громко сказал Клод.

– Что ты сказал? – спросил сбитый с толку Пайл, заморгав от неожиданности. – Ну-ка повтори!

– Я сказал – болтун. Вранье все это, – дерзко повторил Клод. – Ты никогда никому не отсекал головы. Могу поспорить, ты купил этот меч в лавке сувениров в Гонолулу. Мой брат Эл тебя хорошо знает, он сказал, что ты такой трус, что не способен убить даже кролика.

– Послушай, ты, пацан, – возмутился Пайл, – хотя я человек больной, я тебе накостыляю так, что в жизни не забудешь, если ты немедленно не заткнешься и не уберешься отсюда вон. Мне никто и никогда не говорил ничего подобного!

– Ладно, жду! – Клод снял очки, положил их в нагрудный карман пиджака. Сейчас, в эту минуту, он казался жалким и беззащитным.

Том вздохнул. Он заслонил собой Клода.

– Тот, кто хочет побить моего друга, – сказал он грозно, – прежде должен будет убрать с дороги меня.

– Ну что ж, я не прочь! – Пайл передал меч одному из мальчишек. – Ты еще, конечно, слишком зеленый и, по-моему, здесь новичок.

– Оставь его в покое, Пайл, – предостерег парень, которому он отдал меч. – Он убьет тебя.

Пайл с тревогой посмотрел на окруживших его подростков.

– Я вернулся с Тихоокеанского фронта, – громко сказал он, – не для того, чтобы ввязываться в драку с каждым пацаном в родном городе. Отдай мой меч, меня ждут дома.

Он отступил. Остальные пошли вслед за ним, и в туалете остались только Том и Клод.

– Чего это ты вдруг выступил? – раздраженно спросил Том Клода. – Пайл не сделал тебе ничего плохого. И ты прекрасно знаешь, что его дружки не позволили бы мне вздуть его.

– Просто хотелось посмотреть на их лица, – сказал Клод, широко улыбаясь и смахивая ладонью капли пота со лба. – Только и всего. Все решает сила, только сила.

– Ты когда-нибудь отправишь меня на тот свет со своей голой силой, – зло бросил Том. – Ну, выкладывай, что ты там хотел сообщить мне?

– Я видел твою сестру!

– Вот так новость! Он видел мою сестру. Да я ее вижу каждый день. Иногда даже по два раза. Ну и что из этого?

– Но где я ее видел? Перед универсамом Бернстайна. Я проезжал мимо на мотоцикле и подумал: что она тут делает? Я заехал с другой стороны квартала и увидел, как она садится в «бьюик» с открытым верхом, а какой-то парень открывает ей дверцу. Она перед магазином ждала его, это точно.

– Подумаешь, большие дела, – сказал Том. – Ну прокатились на «бьюике», эка невидаль!

– Может, тебе интересно будет узнать, кто сидел за рулем машины? – За линзами очков глаза Клода заблестели, ему не терпелось поскорее выложить важную информацию. – Когда узнаешь, просто упадешь.

– Не бойся, не упаду. Так кто?

– Мистер Теодор Бойлан, эсквайр, – сказал Клод. – Вот кто. Ну, как тебе это нравится? Тебе светит перспектива подняться вверх по социальной лестнице.

– Когда ты их видел?

– Час назад. Я повсюду искал тебя.

– Вероятно, он подвез ее до госпиталя. Гретхен по вечерам дежурит в госпитале.

– Сегодня вечером она ни в какой госпиталь не пошла, приятель, – сказал Клод. – Я проследил за ними. Они поехали по дороге на холм. В его дом. Сегодня ночью твоя сестренка не будет ночевать дома, могу побиться об заклад. Поезжай, поищи ее в поместье Бойлана.

Том колебался, не зная, что сказать.

Одно дело, если она крутит любовь с молодыми парнями, своими сверстниками, едет на машине к загону для влюбленных возле реки, чтобы там пообжиматься. Можно подразнить ее потом. Показать себя «отвратительным парнем», как она иногда его называет. Другое дело, если она якшается с таким стариком, как Бойлан, большой «шишкой» в городе. Нет, лучше во все это не встревать. Кто знает, к чему все это может привести.

– Вот что я тебе скажу, – продолжал Клод, – если бы речь шла о моей сестре, то я обязательно выяснил, в чем тут дело. Про этого Бойлана говорят нехорошее в городе. Знаешь, мне удалось подслушать дома, что говорили о нем мои дядя и отец, не догадываясь, что я слышу их разговор. Твоя сестрица может оказаться в большой беде…

– Твой мотоцикл здесь?

– Да, но нужен бензин. – Мотоцикл принадлежал старшему брату Клода Элу, которого две недели назад забрали в армию, и он перед отъездом пообещал переломать ему, Клоду, все кости, если, вернувшись с фронта, узнает, что Клод пользовался его мотоциклом. Но Клод, когда родителей не было дома, выкатывал мотоцикл из гаража, отливал в бак немного бензина из семейного, купленного по случаю, потрепанного автомобиля и гонял на мотоцикле по городу час, а когда и больше, стараясь избегать встреч с дорожной полицией, потому что у него не было прав на вождение.

– Ладно, – сказал Том. – Поглядим, чем они там занимаются.

У Клода в сумке с инструментами лежал длинный резиновый шланг. Они подкатили мотоцикл за школу, там сейчас никого не было, открыли у стоявшего там «шеви» крышку бензобака и вставили шланг. Клод втянул воздух через резиновую трубку и, почувствовав вкус бензина во рту, ловко просунул его в бензобак мотоцикла.

Том сел сзади, и Клод помчался на чихающей машине к окраине. Вскоре они уже взбирались вверх по длинной, извивающейся серпантином дороге на холм, где находилось поместье Бойлана.

Подъехав к главным воротам с двумя распахнутыми настежь створками на громадных чугунных стержнях, они уперлись в заграждение, тянувшееся вокруг поместья, по-видимому, на несколько миль. Проехав немного вдоль ограждения, они остановились и спрятали мотоцикл в кустах. Дальше пошли пешком, чтобы подойти к особняку незаметно. Неподалеку стоял домик привратника, но с начала войны он пустовал – никто в нем не жил. Поместье Бойлана было хорошо известно и знакомо всем городским подросткам: обзаведясь пневматическими ружьями, они перепрыгивали через эту стену и охотились на кроликов, а иногда и на дичь. Поместье давно пришло в запустение, а прилегающий парк скорее походил на заросшие непроходимые джунгли, чем на ухоженный парк с примыкающим большим лугом, каким когда-то он был.

Они шли через заросли кустов и деревьев к особняку. Подойдя ближе, увидели стоящий «бьюик». Ни лампы, ни фонари снаружи не горели, но из высокого французского окна первого этажа пробивался луч света.

Том и Клод тихо подошли к клумбе возле окна. Нижний край окна достигал уровня земли. Одна створка была приоткрыта. Портьеры плотно задвинуты. Клод и Том хотели одновременно посмотреть, что происходит внутри. Для этого Клоду пришлось опуститься на колени на суглинок, он прилип к щели, а Том стоял над ним, широко расставив ноги. В комнате никого не было. Большая квадратная комната: рояль, длинная кушетка, большие стулья, столы с разбросанными на них журналами. В камине горел огонь. Полки вдоль стен заставлены книгами. Горело несколько ламп. Двустворчатая дверь напротив французского окна открыта, через нее просматривался коридор и нижние ступеньки ведущей наверх лестницы.

– Вот как нужно шикарно жить! – не сдержался Клод. – Если бы у меня был такой классный бордель, то я поимел бы всех девчонок в городе.

– Заткнись, – одернул его Том. – Ну, нам здесь больше делать нечего. Поехали обратно.

– Да ты что, Том, – запротестовал Клод. – Не волнуйся. Не торопись. Мы только приехали.

– Подобная идея проведения вечера не по мне, – сказал он. – Я не дурак – торчать здесь на холоде и глазеть на пустую комнату.

– Не мешай событиям развиваться своим ходом, ради Христа, – сказал Клод. – Они наверняка наверху. Но не останутся же они там всю ночь.

Том, конечно, не хотел никого видеть в этой комнате, он это отлично сознавал. Никого. Ему хотелось поскорее убраться подальше от этого дома. Но нельзя было дать Клоду повод подумать, что он сдрейфил.

– Ладно, – нехотя согласился он. – Подождем еще пару минут. – Он отошел от окна, а Клод остался стоять на коленях, не отрывая глаз от щели. – Скажешь, если кого-нибудь увидишь.

Ночь такая тихая. Туман, поднимавшийся от влажной земли, густел, и на небе не было видно звезд. Где-то далеко внизу мерцали тусклые огни Порт-Филипа. Поместье Бойлана простиралось далеко вперед. Повсюду вокруг них – целый лес высоких старых деревьев. Вдалеке вырисовывались очертания теннисной площадки, ярдах в пятидесяти – низенькие строения бывших конюшен. Всего один человек жил на этом огромном пространстве. Том внезапно подумал: «Мне приходится делить одну кровать с братом, а богач Бойлан делит свою кровать с моей сестрой сегодня ночью». Том с негодованием плюнул.

– Эй! – раздался взволнованный голос Клода. – Иди сюда, скорее! Он спустился, – прошептал Клод. – Ты только посмотри на него, посмотри, ну-ка!

Том заглянул внутрь. Бойлан стоял спиной к окну у дальней, противоположной стены, у стола с бутылками, стаканами и серебряным ведерком для льда. Он наливал виски в два стакана. Бойлан был абсолютно голый.

– Довольно странно разгуливать нагишом в своем доме, не находишь? – спросил Клод.

– Заткнись, – зло откликнулся Том. Он внимательно следил за Бойланом, за тем, как он небрежно бросил несколько кубиков льда в стаканы, потом направил в них с шипением струю содовой из сифона. Но он не сразу взял со стола стаканы. Подойдя к камину, подбросил в него полено, подошел к столику рядом, открыл покрытую лаком шкатулку, вытащил из нее сигарету. Зажег ее от серебряной зажигалки длиной в фут. Он чему-то улыбался.

Он стоял совсем рядом с окном и при свете яркой лампы весь был виден как на ладони. Растрепанные белокурые волосы, худая шея, выпирающая, как у голубя, грудь, дряблые руки, шишковатые колени, слегка искривленные ноги. Его член свешивался из кустика волос – длинный, покрасневший. Слепая ярость охватила Тома, ему показалось, что сейчас насилуют его, Тома, что он стал невольным свидетелем невыразимой похабной сцены. Будь у него сейчас в кармане пистолет, он наверняка убил бы этого негодяя. Этого тщедушного, худого, как палка, человечка, этого гордо выхаживающего, довольно улыбающегося, удовлетворенного хиляка, этого бледного, слабого, волосатого слизняка, нагло демонстрирующего длинный, толстый, розовый орган. Все это лицезреть куда хуже, бесконечно хуже, чем даже если бы они с Клодом увидели голую Гретхен.

Бойлан прошел по толстому ковру, вышел в коридор. Струйка дыма от сигареты тянулась за его плечом. Оттуда он крикнул:

– Гретхен, принести тебе выпивку наверх или сама спустишься?

Том не расслышал ответа. Бойлан, кивнув, вернулся в комнату, взял оба стакана и стал подниматься по лестнице.

– Боже, ну и сценка, – прошептал Клод. – Ну и телосложение, как у цыпленка! Мне кажется, если ты человек богатый, то можешь быть сложен, как горбун из «Собора Парижской Богоматери», и все равно девушки побегут к тебе косяком.

– Пошли отсюда, – глухо сказал Том.

– Почему, черт бы тебя подрал? – удивленно посмотрел на него Клод. Свет, проникающий из щели через плохо задернутые шторы, отразился на стеклах его очков. – Представление только начинается!

Том резко схватил Клода за волосы и, с бешеной силой рванув их на себя, поднял его на ноги.

– Том, ты что? – возмутился Клод.

– Я сказал, пошли отсюда! – Том грубо дернул Клода за галстук. – Смотри, никому ни слова о том, что ты здесь видел, понял?

– Ничего я не видел, – поспешил заявить Клод. – Что, черт подери, я видел на самом деле? Костлявого старого жеребца с хреном, похожим на старый резиновый шланг. Ну, о чем здесь трепаться?

– Молчи, вот и все, что от тебя требуется! – еще раз зло повторил Том и, вплотную приблизившись к Клоду, продолжил: – Если услышу хоть слово об этом, то измордую тебя так, что мать родная не узнает. Ясно?

– Господи, Том, ты что?! – с упреком произнес Клод, потирая ноющую голову. – Я же твой друг.

– Тебе ясно? – вновь повторил Том.

– Конечно ясно, о чем разговор? Как скажешь. Не понимаю, с чего это ты так завелся?

Том, отпустив его, резко повернулся и большими шагами пошел по лужайке прочь от дома. Клод семенил за ним, недовольно ворча:

– Правильно говорят ребята, что ты ненормальный. – Он догнал Тома. – Но я всегда тебя защищал, говорил, что сами они чокнутые, придурки, но теперь-то понимаю, что они имели в виду. Клянусь Богом, теперь я все понял. Послушай, Том, ты просто бешеный, нельзя давать волю темпераменту.

Том молчал. Когда они поравнялись с воротами, он уже почти бежал. Клод выкатил из кустов мотоцикл. Том вскочил на заднее сиденье. В полном молчании они возвращались в город.

II

Пресыщенная, утомленная, охваченная сладкой дремой, Гретхен, заложив за голову руки, лежала на широкой мягкой кровати, бессмысленно глядя в потолок. На нем отражались языки разведенного Бойланом в камине огня, перед тем как ее раздеть. По-видимому, у него процесс совращения был продуман тщательно, до мелочей, на практике все выходило успешно и очень гладко. В роскошно обставленном особняке царила мертвая тишина, слуги никогда не показывались, телефон молчал, нигде никакой суеты, торопливости. Здесь, в этом доме, ничего не могло произойти непредвиденного, неожиданного, чтобы нарушить строго заведенный вечерний ритуал.

Внизу негромко пробили часы. Десять часов. В этот час комната отдыха в госпитале пустела и все раненые, кто сам, кто на костылях, а кто и в инвалидной коляске, расходились, разъезжались по своим палатам. За всю неделю Гретхен была в госпитале два или три раза. Теперь ее жизнь сконцентрирована вот на этой кровати, на которой она сейчас лежала. Дни ее проходили в ожидании этого ложа, а ночи были посвящены воспоминаниям о нем. Она компенсирует свою нерадивость перед ранеными как-нибудь в другой раз.

Даже тогда, когда она, вскрыв конверт, извлекла из него восемь купюр по сто долларов, она знала, что вернется, вернется вот на эту кровать. Если одна из особенностей характера Бойлана заключалась в том, чтобы ее унизить, то она готова принять и это от него – свое унижение. Она заставит его заплатить за это унижение, и он заплатит непременно, только позже. Позже ни она, ни Бойлан никогда в разговоре не упоминали об этом конверте, который она обнаружила на своем рабочем столе. Во вторник, когда она выходила из офиса, перед дверью стоял «бьюик», а за рулем сидел Бойлан. Он молча распахнул перед ней дверцу, она молча села в машину, и он отвез ее к себе домой. Там они сразу занялись любовью, а после страстного полового акта они поехали в «Гостиницу старого фермера» пообедать, потом вернулись и продолжили сексуальные игры. Он привез ее в город около полуночи и высадил за два квартала от дома – остальной путь ей пришлось проделать пешком.

Тедди во всем был само совершенство. Он был скромен, никогда не выходил за рамки приличия, ему нравилось окружать свои поступки атмосферой таинственности, а для нее такая тайна была просто жизненной необходимостью. Никто не знал об их любовной связи. Человек опытный и практичный, он отвез ее к знакомому доктору в Нью-Йорке, и тот поставил ей противозачаточный резиновый колпачок, так что о беременности она не беспокоилась. Он купил ей, как и обещал, красное платье, во время той же поездки в Нью-Йорк. Теперь это красивое платье висело в его шкафу, среди гардероба Тедди. Когда-нибудь она его наденет. Такое время придет, придет непременно.

Хотя Тедди во всем был само совершенство, Гретхен не была к нему привязана и, конечно, совсем его не любила. Тело у него – дряблое и отнюдь не соблазнительное, и лишь когда на нем красовался дорогой элегантный костюм, Бойлана можно было назвать привлекательным. Тедди был человеком без вдохновения, самолюбивым и циничным, по его же словам, неудачником. Он не знал, что такое дружба, а его могущественная семья всячески его избегала, выпихивала его из своего клана вместе с этим обломком викторианской эпохи, старинным особняком, в котором большая часть комнат постоянно была заперта на ключ. Пустой человек в полупустом особняке. Разве трудно понять, почему эта красивая женщина, фотография которой в рамке до сих пор стояла на рояле внизу, сбежала с другим мужчиной и развелась с ним?

Тедди Бойлана нельзя было назвать ни привлекательным, ни вызывающим восхищение человеком, но у него были другие достоинства. Отказавшись от всех обычных видов деятельности представителей своего класса: работы, войны, спортивных или азартных игр, дружбы, он сосредоточил свою жизнь на одном – он страстно, прямо-таки с животной свирепостью совокуплялся, вкладывая в половой акт все свои силы и проявляя при этом особую сексуальную изощренность. От нее он ничего особенного не требовал, только одного: чтобы она лежала в кровати рядом, чтобы была податливым материалом для его сексуального искусства, как глина для скульптора. Он становился триумфатором в своем, разработанном им самим для себя, представлении. Он отказался от борьбы в этом мире, но он был победителем вот в этом, единственно важном для него бое, и отблески одерживаемой им победы отражались на лице женщины, лежащей перед ним на подушке. Гретхен же совсем не интересовали ни победы Бойлана, ни его поражения. Она пассивно лежала под ним, даже не обнимая его дряблое, вялое, абсолютно безразличное ей тело, а только принимала, принимала, принимала наносимые им яростные удары. Он был для нее никто, по существу, самцом, воплощением простого мужского начала, машиной любви, существом без имени, по которому она томилась всю свою жизнь, даже не сознавая этого. Он был ее слугой, исполнителем всех ее желаний, он открывал перед ней врата во дворец чудес.

Она даже не была ему за это благодарна.

Восемьсот долларов она засунула между страничками комедии Шекспира «Как вам это понравится», между вторым и третьим актами.

Где-то внизу пробили часы, и вдруг до нее донесся, словно вплыл в комнату его голос:

– Гретхен, принести тебе выпивку наверх или сама спустишься?

– Неси сюда! – крикнула она. Голос у нее стал низкий, хриплый, в нем появились новые, более резкие тона. Если бы уши матери более чутко воспринимали звуки и она не замкнулась, оглохнув из-за пережитой собственной жизненной катастрофы, то достаточно было бы ей прислушаться только к одной фразе Гретхен, чтобы сразу же понять, что ее дочь беспечно пустилась по опасным волнам по тому же бурному морю, в котором сама она потерпела чувствительное кораблекрушение.

В комнату вошел голый Бойлан с двумя стаканами виски. На его коже отражались блики от горевшего в камине огня. Гретхен, подперев рукой голову, взяла у него стакан. Он сел на край кровати, стряхнул пепел с сигареты в пепельницу на ночном столике.

Они выпили. Ей все больше и больше нравился вкус шотландского виски. Бойлан, наклонившись, поцеловал ее в левую грудь.

– Хочу попробовать ее вкус, когда на ней виски, – объяснил он. Потом поцеловал правую грудь.

Гретхен с удовольствием сделала еще один глоток виски.

– Мне кажется, ты мне не принадлежишь до конца, я уверен в этом, – сказал он. – Я чувствую, что ты моя, только когда я глубоко проникаю в тебя и ты испытываешь оргазм. Все остальное время, даже когда ты лежишь со мной рядом, а моя рука ласкает твое тело, ты мне не принадлежишь, ты где-то далеко от меня. Или я не прав? Ты мне принадлежишь?

– Нет, – резко ответила Гретхен.

– Боже мой, – вздохнул Тедди. – Тебе только девятнадцать. Что же будет, когда тебе исполнится тридцать?!

Гретхен улыбнулась. К тому времени она давно о нем забудет. Может, даже раньше. Значительно раньше.

– О чем ты думала, когда я спустился вниз за выпивкой?

– О блуде.

– Почему ты говоришь такие непристойные слова? – Он, как это ни странно, всегда выражался прилично, даже в подобной обстановке, но это скорее объяснялось въевшимся в душу страхом перед его грозной властной бабушкой, которая, услыхав от него непристойное слово, тут же могла больно ударить по губам.

– Я никогда так не говорила до встречи с тобой, – сказала она, сделав большой глоток виски.

– Я никогда так не выражался, – напомнил он ей.

– Ты – просто лицемер, – бросила она. – То, чем я занимаюсь, я просто называю своими именами.

– Да, есть чем похвалиться, – съязвил он.

– Я ведь бедная, молоденькая, неопытная девушка из небольшого городка, – сказала она. – Если бы однажды мне не встретился по дороге один привлекательный мужчина на «бьюике» и если бы он не напоил меня, а потом не воспользовался моей слабостью, то, вполне вероятно, я дожила бы до глубокой старости и осталась высохшей старой непорочной девой.

– Ты наверняка занялась бы этим же с теми двумя неграми в доме старика, – возразил он. – Могу побиться об заклад!

Гретхен многозначительно улыбнулась:

– Теперь мы этого никогда так и не узнаем, как ты думаешь?

Бойлан бросил на нее задумчивый взгляд.

– Тебе нужно кое-чему поучиться. Думаю, не помешает, – сказал он. Он резким жестом загасил сигарету, словно ему в голову внезапно пришло важное решение. – Прости, – сказал он, вставая с кровати. – Мне нужно позвонить. – Накинув халат, он спустился по лестнице вниз.

Гретхен лежала все в той же позе, подперев голову, медленно попивая из стакана виски. Вот она и отплатила ему. Нужно было бы, правда, сделать это чуть раньше, до того, как она самозабвенно отдавалась ему в постели. Но теперь она будет это делать постоянно, не даст ему спуску. Пусть знает!

Вскоре Тедди вернулся.

– Одевайся!

Гретхен очень удивилась. Обычно они были вместе до полуночи. Но ничего не сказала. Вылезла из кровати, начала одеваться.

– Мы куда-то едем? Как я должна выглядеть?

– Как хочешь, – отрезал он. Одетый в свой элегантный костюм, он казался, как обычно, важной персоной, человеком, который привык повелевать, человеком, которому повинуются другие. Она же, напротив, в одежде казалась незначительной, незаметной и словно уменьшившейся в размерах. Он подвергал суровой критике все ее наряды, правда, не в очень грубой форме, а со знанием дела, но с присущей ему самоуверенностью. Если бы она только не опасалась нудных расспросов матери, она давно вытащила бы припрятанные между страницами второго и третьего актов шекспировской комедии «Как вам это понравится» восемьсот долларов и на эти деньги обновила бы свой гардероб. Но, увы, пока это – несбыточная мечта.

Молча они прошли через пустой дом, вышли на лужайку и сели в машину. Гретхен не задавала ему никаких вопросов. Молча проехали через весь Порт-Филип и помчались дальше на юг. Нет, она ни за что не доставит ему удовольствия и не станет расспрашивать, куда они едут. Казалось, в голове у нее находится счетчик, спортивный протокол по учету очков, и мысленно в него она заносила очки в свою или в его, Тедди, пользу.

Так в молчании они ехали до самого Нью-Йорка. Теперь, если бы они сейчас внезапно повернули назад, то она никак не добралась бы до дома раньше рассвета. В результате придется пережить еще одну истерику матери. Но Гретхен ни о чем не жалела. Ей не хотелось, чтобы по ее лицу Тедди догадался, что ее волнуют такие пустяки.

Они остановились перед затемненным четырехэтажным домом на какой-то улице с одинаковыми, выстроившимися в ряд по обе стороны домами. Гретхен была в Нью-Йорке всего несколько раз в своей жизни, причем дважды приезжала за последние три недели с Бойланом, и поэтому не имела понятия, где они находятся сейчас. Бойлан, как обычно, обойдя машину, вежливо открыл перед ней дверцу. Они спустились по трем цементным ступенькам в маленький дворик, окруженный железным забором, и Бойлан позвонил в дверь. Им пришлось ждать довольно долго. Ей показалось, что кто-то внимательно их разглядывает. Наконец дверь отворилась. Перед ними стояла крупная полная женщина в белом вечернем платье, с крашеными рыжими волосами, с высокой взбитой прической на голове.

– Добрый вечер, дорогой, – поздоровалась она.

Какой у нее грубый, хриплый голос!

Женщина закрыла за ними дверь. В холле горел тусклый свет. В доме было необычайно тихо, словно повсюду были расстелены толстые ковры – на полу и на стенах. Люди здесь, по-видимому, передвигались неслышно, беззвучно, как тени, подумала Гретхен.

– Добрый вечер, Нелли, – сказал Бойлан.

– Не видела тебя тысячу лет. – Женщина пригласила их идти за ней вверх по лестничному пролету в маленькую, освещенную розоватым светом гостиную.

– Был занят.

– Понятно, – сказала женщина, бросив оценивающий взгляд на Гретхен, и, видимо, осталась весьма довольна ее видом.

– Сколько тебе лет, дорогая?

– Сто восемь, – ответил за Гретхен Бойлан.

И они оба рассмеялись. Гретхен спокойно стояла в этой небольшой комнате. Стены были увешаны картинами «ню», написанными маслом. Она была решительно настроена ничем не выдавать своих чувств, ни на что не реагировать. Ей, конечно, было страшно, но она старалась отогнать от себя этот неясный страх и не подавать вида, что ей страшно. Такое поведение безопасно. Она заметила, что все лампы в комнате украшены ленточками. На белом платье дамы тоже ленточки, ленточки на груди и ленточки на подоле. Есть ли в этом какая-то связь? Гретхен начала размышлять над этой проблемой, чтобы успокоиться, сдержаться, резко не повернуться и не убежать из этого притихшего дома, чтобы избавиться от неприятного ощущения, что где-то здесь прячутся люди, его бесплотные обитатели. Кажется, они, эти люди, неслышно передвигаются вверху в комнатах, где-то у нее над головой. Она понятия не имела, что от нее хотят, что она здесь увидит, что с ней здесь сделают. Бойлан держался непринужденно, легко.

– Уже почти все готово, дорогой, – сказала дама. – Подождем еще несколько минут. Может, пока что-нибудь выпьете?

– Что скажешь, лапочка моя? – Бойлан повернулся к Гретхен.

– Как скажешь, – произнесла она с большим трудом.

– Думаю, бокал шампанского не помешает.

– Сейчас принесу бутылку. – сказала дама. – Я охлаждаю шампанское, обложила бутылку льдом. Пойдемте со мной. – Она пошла впереди по коридору. Гретхен с Бойланом пошли за ней, поднялись по застеленной мягким ковром лестнице на второй этаж. Платье этой женщины неприятно громко хрустело на ходу, внушая Гретхен тревогу. Бойлан нес на руке свое пальто. Гретхен свое не сняла.

Женщина, щелкнув выключателем, открыла дверь в коридоре. Они вместе вошли в комнату. Гретхен увидела широкую кровать с шелковым балдахином над ней, громадный стул с бархатной обивкой красно-бордового цвета и три маленьких золоченых стульчика. Большой букет тюльпанов в центре стола выделялся ярким желтым пятном. Шторы были плотно задернуты, и через них вдруг донесся приглушенный гул проехавшего мимо автомобиля. Широкое зеркало закрывало всю стену. Убранство комнаты было похоже на номер чуть старомодного, когда-то фешенебельного отеля. Но теперь уже, к сожалению, низшего разряда.

– Горничная принесет шампанское через пару минут, – сказала женщина и, громко шурша платьем, вышла, плотно, без звука, прикрыв за собой дверь.

– Старая, добрая Нелли, – задумчиво произнес Бойлан, бросая свое пальто на обитую тканью скамью возле двери. – На нее всегда можно положиться. Она – человек здесь знаменитый. – Он, правда, не уточнил, чем же она так знаменита. – Может, снимешь пальто, детка?

– А разве нужно?

– Поступай как знаешь, – пожал он плечами.

Гретхен решила не снимать пальто, хотя в комнате было тепло. Она подошла к кровати, села на краешек, стала ждать, что же произойдет дальше. Бойлан, сев на стул и забросив ногу на ногу, зажег спичку. Он внимательно оглядывал ее, чуть улыбаясь, по-видимому, ситуация его забавляла, доставляла большое удовольствие.

– Это – бордель, – сообщил он ей деловым тоном. – Говорю на всякий случай, если ты еще до сих пор не догадалась. Тебе приходилось прежде бывать в таком заведении, детка?

Гретхен понимала, что он ее поддразнивает. Но она промолчала. Теперь она боялась говорить, не доверяла самой себе.

– Нет, не думаю, – ответил он за нее. – Но любая девушка, любая леди просто обязана хотя бы раз в жизни посетить публичный дом, посмотреть, чем занимаются конкурентки.

Раздался стук в дверь. Бойлан подошел, открыл. На пороге стояла хрупкая пожилая горничная в белом фартуке, в коротком черном платье, с подносом в руках. На нем – ведерко со льдом, из него торчало горлышко бутылки шампанского. Два бокала. Горничная поставила бокалы на стол рядом с букетом желтых тюльпанов. На ее бесстрастном лице не было абсолютно никакого выражения. Она начала открывать бутылку. На ногах у нее шлепанцы, отметила Гретхен.

Горничная долго боролась с пробкой, ее лицо покраснело от натуги, прядь седых волос упала на лоб. Она сейчас была похожа на одну из медленно передвигающихся пожилых женщин, с варикозом вен, которых всегда можно увидеть перед началом рабочего дня в церкви, на ранней мессе.

– Ладно, оставьте, – сказал Бойлан. – Я сам открою. – Он взял из ее рук бутылку.

– Простите, сэр, – виновато сказала горничная. Она не справилась со своими обязанностями и теперь, растерянная, беспомощно стояла перед ними, свидетелями ее провала.

Но и Бойлану не удалось вытащить пробку. Он, крепко зажав бутылку между ногами, давил, толкал эту проклятую пробку, напрасно – ничего не выходило. Он вспотел и покраснел как рак, а горничная с виноватым видом стояла рядом и следила за его тщетными усилиями. Какие у него тонкие, нежные руки – они пригодны только для легкой работы.

Гретхен надоело наблюдать за его действиями. Она встала с кровати, взяла у Бойлана из рук бутылку.

– Я сама открою! – заявила она.

– Ты что, открываешь бутылки шампанского у себя в офисе на кирпичном заводе?

Гретхен не обратила внимания на его иронию. Крепко сжав краешек пробки своими ловкими сильными пальцами, она изо всех сил принялась вращать и крутить. Пробка выскользнула из ее рук и, хлопнув, вылетела из бутылки и ударилась в потолок. Шампанское, пузырясь, пролилось ей на руки. Она передала бутылку Бойлану. Еще одно очко в ее пользу. Нужно отметить там в ее протоколе, в голове. Тедди засмеялся.

– Рабочий класс демонстрирует, на что способен, – весело сказал он и разлил вино по бокалам. Горничная подала Гретхен полотенце, чтобы она вытерла руки, потом тихо вышла из комнаты в своих шлепанцах, беззвучно вливаясь в это беззвучное мышиное движение в коридорах.

Они пили шампанское. На бутылочной этикетке – красная диагональная линия. Бойлан одобрительно кивнул.

– У Нелли всегда подают все самое лучшее, можно не сомневаться. Если она узнает, что я назвал ее заведение борделем, то наверняка обидится. Она считает, что у нее салон, где она может на практике проявить свое безграничное гостеприимство, чтобы доставить удовольствие многим своим друзьям-мужчинам. Не думай, моя лапочка, что все проститутки такие. Придется сильно разочароваться. – Он постепенно приходил в себя, успокаивался – после борьбы с непокорной бутылкой. – Нелли – последняя отрыжка более галантной, более грациозной эпохи, существовавшей задолго до того, как наступил век посредственного Человека и посредственного Секса и все мы погрузились в эту пучину посредственности. Если у тебя вдруг появится вкус к борделям, обратись непременно ко мне, я дам тебе адреса самых лучших, детка. В противном случае ты рискуешь оказаться в мерзких местах, а для чего нам они, не правда ли? Тебе нравится шампанское?

– Вполне приличное, – сказала Гретхен. Она снова села на краешек кровати, стараясь не расслабляться.

Неожиданно без всякого предупреждения зеркало осветилось. Кто-то зажег свет в соседней комнате. Зеркало оказалось витриной, через которую можно было видеть все, что происходит в соседней комнате, но их оттуда никто не видел. Комнату освещала лампа, висевшая на потолке, за плотным шелковым абажуром, чтобы свет не был ярким.

Бойлан посмотрел в зеркало-стекло.

– Ах! – воскликнул он. – Оркестр уже настраивает инструменты. – Вытащив бутылку шампанского из ведерка со льдом, он подошел к Гретхен, сел рядом с ней на кровати. Поставил бутылку на пол, у ног. В комнате была высокая молодая девушка с длинными белокурыми волосами. Красивое лицо, надутые губки, желчное выражение на нем – жадное, алчное выражение испорченного ребенка, подрастающей «звезды». Сбросив с себя розовый с оборочками пеньюар, она продемонстрировала свою великолепную фигуру, длинные, превосходные ноги. Она ни разу даже не взглянула на зеркало, хотя эта процедура была ей, несомненно, хорошо знакома и она знала, что из соседней комнаты за ней наблюдают зрители. Откинув на край кровати одеяло с простыней, она с размаху бросилась на нее спиной, и все ее гармоничные, без всякой аффектации движения, конечно, были давно и тщательно продуманы. Она лежала, лениво развалившись на постели и, по-видимому, весьма довольная собой. Наверное, она могла лежать в такой томной позе часами, а то и днями, и ей, конечно, нравилось что ею, ее дивным телом, любуются зрители по ту сторону зеркала. Весь спектакль проходил в мертвой тишине. Со стороны зеркала до них не долетало ни малейшего звука.

– Может, еще шампанского, детка? – спросил Бойлан. Он поднял с пола бутылку.

– Нет, спасибо. – Гретхен чувствовала, что ей по-прежнему трудно говорить.

Дверь отворилась, и в комнату за зеркалом вошел молодой негр.

Ах, какой негодяй! – с возмущением подумала о Бойлане Гретхен. Какой больной, мстительный негодяй. Но она не шевельнулась.

Негр что-то сказал лежавшей на кровати девушке. Она лениво в знак приветствия махнула ему рукой и улыбнулась улыбкой победительницы детского конкурса красоты. Все, что происходило в комнате за зеркалом, было похоже на пантомиму, что придавало всему спектаклю определенную отстраненность, и эти две фигуры за стеклом казались бесплотными, нереальными. Актеры словно хотели всех убедить, что на их сцене ничего страшного не случится.

На чернокожем – светло-голубой, элегантный костюм, белая рубашка и красная бабочка в горошек. На ногах – легкие коричневые туфли с острыми носами. Молодое, приятное, подобострастное лицо, улыбчивое, словно в любую секунду он был готов произнести: «Да, сэр!»

– У Нелли полно связей в ночных клубах Гарлема, – пояснил Бойлан. В эту минуту негр начал раздеваться, прежде аккуратно повесив свой пиджак на спинку стула. – Вероятно, он играет на трубе или на каком-то другом инструменте в этих джаз-бандах, – продолжал Бойлан, – и не прочь подработать, срубить пару сотен баксов за вечер и одновременно позабавить белых людей. Он – нам, мы – ему. – Бойлан фыркнул, довольный собственной остротой. Тело у негра было бронзового цвета, блестящая, с отливом, кожа, широкие мускулистые плечи, конусообразная талия, как у спортсмена в самой лучшей физической форме. Разве можно сравнить его с фигурой этого сидевшего рядом с ней на кровати человека? От такого сравнения Гретхен от ярости чуть не заскрежетала зубами.

Негр прошел через всю комнату к кровати. Девушка широко развела руки, чтобы принять его. Легко, пружинисто, словно кошка, он опустился на белое тело девушки. Они поцеловались. Ее руки крепко сжимали его ягодицы. Потом он оказался на спине, а девушка начала страстно целовать его, сначала в шею, потом соски, одновременно медленными движениями настоящей профессионалки рукой энергично ласкала его восстающий пенис. Склонившись над ним, она языком принялась лизать блестящую, кофейного цвета кожу негра на его плоском животе с проступившими на нем напрягшимися мышцами, и от щекочущего прикосновения к нему ее густых белокурых волос тело негра вздрагивало, как в конвульсиях.

Гретхен жадно наблюдала за парой. Они были прекрасны. Это представление казалось ей великолепным, оно вселяло в нее какую-то надежду, что-то обещало ей, но что, этого она не могла пока понять и выразить словами. Но ей мешал наслаждаться этим зрелищем сидевший рядом Бойлан. Как все же несправедливо, как грязно, отвратительно несправедливо! Потрясающие, совершенные формы – два человеческих тела покупаются на час, как лошади из конюшни, чтобы доставить удовольствие таким богачам, как Бойлан, чтобы еще больше утончить его развращенность или удовлетворить каприз, а возможно и месть.

Гретхен встала, повернулась к зеркалу-стеклу спиной.

– Я подожду тебя в машине, – сказала она.

– Но ведь все только начинается, – тихо возразил Бойлан. – Ты только посмотри, что она сейчас вытворяет. В конце концов, я привез тебя сюда ради тебя самой, для твоего же обучения. Ты станешь такой популярной, если…

– Увидимся в машине, – отрезала она, выбегая из комнаты. Стремительно, чуть не кубарем, сбежала с лестницы.

Женщина в белом платье стояла внизу, в холле, у выхода. Она ничего не сказала, с язвительной улыбкой открывая перед ней дверь.

Гретхен подошла к машине, села на переднее сиденье. Бойлан пришел минут через пятнадцать. Он шел к ней от двери спокойно, не торопясь. Сев в машину, он завел мотор.

– Жаль, что ты не осталась, – сказал он. – Они честно заработали свои двести долларов.

Когда она отпирала дверь, то услыхала, как его машина сделала резкий разворот. Осторожно поднимаясь по лестнице, стараясь не делать шума, она вдруг увидела свет из открытой двери спальни родителей, которая была напротив ее комнаты. Мать, строго выпрямившись, сидела на деревянном стуле, уставившись тяжелым взглядом в коридор. Гретхен остановилась, посмотрела на мать. У нее были такие странные глаза, как у помешанной. Но теперь уже ничего не исправишь. Мать с дочерью долго глядели в упор друг на дружку.

– Иди спать, – сказала мать. – Я позвоню на завод и скажу мистеру Хатченсу, что ты заболела.

Гретхен вошла в свою комнату, закрыла за собой дверь. Запираться она не стала. Ни на одной двери в доме замков не было. Подошла к полке и взяла в руки томик Шекспира. Но восьмисот долларов между вторым и третьим актами «Как вам это понравится» не оказалось. Деньги, все так же аккуратно сложенные в конверт, лежали посередине пятого акта «Макбета».

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

В доме Бойлана не светилось ни одного окна. Жители Порт-Филипа в центре города праздновали День победы. Томас и Клод видели, как ракеты и фейерверки освещают ночное небо над рекой, был слышен грохот маленькой пушки, из которой в обычное время палили каждый раз, когда местные футболисты забивали соперникам гол на школьных междугородных матчах. Ночь была ясная, теплая. С вершины холма Порт-Филип казался мерцающим ковром из ярких переливающихся огней: повсюду в домах, на улицах был зажжен электрический свет.

Утром германская армия капитулировала.

Томас с Клодом бродили по городу вместе с толпами людей. Они видели, как обнимаются солдаты и матросы, как все выносят из баров и магазинчиков бутылки с виски. Весь день Томас давал волю своему раздражению. Как все же противно! – думал он. Парни, которые всеми силами избегали долгих четыре года воинского призыва, клерки, напялившие форму, никогда не выезжавшие из дома дальше сотни миль, торговцы, составившие себе целые состояния на «черном» рынке, – все они теперь безудержно целовались, радостно орали, напивались до чертиков, как будто это они, сами, расправились с ненавистным Гитлером.

– Скоты, – презрительно бросил он Клоду, наблюдая за бьющим через край торжеством. – Ах, как мне хочется проучить их всех!

– Да-а, ты прав, – протянул Клод. – Но ничего. У нас тоже будет свой праздник, только наш с тобой. И личный фейерверк.

После этих слов он вдруг впал в задумчивость, и больше не произнес ни слова, наблюдая, как скачут от радости, словно козлы, взрослые люди. Сняв очки, он подергивал себя за мочку уха – верный признак, что близка вспышка агрессии. Наметанным взглядом заметил это и Том, давно знавший эту его привычку, и сейчас твердо решил не совершать ничего безрассудного. Не время задирать солдат, нарываться на драку, даже с гражданскими, – это будет дурной поступок.

Но неожиданно Клод разродился планом, посвященным Дню победы, и Томас с готовностью согласился с ним: да, действительно, это достойно такого важного события.

Они поднялись на холм неподалеку от усадьбы Бойлана. Томас нес канистру с бензином, а Клод – мешочек с гвоздями, молоток и узел с тряпьем. Они осторожно пробрались через густой подлесок к похожему на склад заброшенному строению, стоявшему на голом пригорке приблизительно в пятистах ярдах от главного особняка. Друзья пришли сюда не по обычной дороге, а по другой, узкой и грязной, начинавшейся в глубине округи, довольно далеко от Порт-Филипа, ведущей к задней стороне дома. Проехав через ворота садовника, они оставили мотоцикл возле небольшой, засыпанной гравием ямы, сразу за стеной, окружавшей поместье.

Они подошли к строению на пригорке. Разбитые, покрытые толстым слоем пыли провалы, полуобвалившиеся стены и завалы из кирпичей – сразу видно: здесь давно никто не живет. Прогорклый запах гниющих овощей ударил им в нос. С одной стороны этой покосившейся халупы они увидели несколько длинных, сухих досок, а ржавую лопату заметили, когда раньше приходили сюда и ползали на коленях по мокрой земле. Томас взял в руки лопату и начал копать, а Клод, оторвав две большие доски, стал вколачивать в них гвозди, делая что-то вроде креста. Они еще раз уточнили все детали своего плана сегодня днем, и поэтому им не нужно было разговаривать.

Как только крест был сколочен, Клод обильно полил доски бензином. Потом вместе, подняв крест, поставили его в вырытую Томом яму. Привалив земли к основанию, они старательно утоптали ее ногами и лопатой, чтобы крест не упал. Клод облил бензином тряпье. Теперь все готово. До них донеслось глухое, гудящее эхо от выстрела пушки на лужайке возле школы, и высоко в небо впились в ночное небо яркие, рассыпающиеся снопами сверкающих брызг ракеты.

Томас действовал спокойно, нарочито медленно. По его твердому убеждению, важно было не то, что они сейчас делали, важно другое. Он по-своему показывал кукиш всем этим взрослым притворщикам, веселившимся там, внизу под холмом. И особое удовольствие ему доставляло то, что он это делал на территории, принадлежащей Бойлану, собственности этого мудака с маленьким членом. Пусть они хоть над чем-то задумаются в перерывах между слюнявыми поцелуями и пьяным исполнением американского гимна «Усеянное звездами знамя»1. Клод, однако, кажется, уже выдохся. Он тяжело дышал, хватал открытым ртом воздух, словно никак не мог протолкнуть его к легким, изо рта у него, пузырясь, текли слюни, и он постоянно вытирал свои очки носовым платком, так как стекла запотевали и он ничего перед собой не видел.

Клод считал, что их акт имеет огромное значение, ведь его дядя был священником, а отец заставлял ходить каждое воскресенье в церковь слушать мессу и к тому же ежедневно читал ему нотации по поводу смертных грехов, чтобы он держался подальше от этих распутных женщин-протестанток и всегда оставался чистым и праведным в глазах Иисуcа.

Клод чиркнул спичкой и, наклонившись, поднес трепещущий язычок пламени к пропитанному бензином тряпью, разложенному вокруг креста. Тряпки тут же вспыхнули, и неожиданно огонь перекинулся на его рукав. Заорав, Клод бросился со всех ног прочь. Словно слепой, он бежал наугад и орал благим матом. Томас побежал за ним, крича ему, чтобы тот остановился, но Клод, словно обезумев, все бежал не останавливаясь. Догнав его, Томас бросился на него и повалил на землю.

Все было кончено через несколько мгновений. Огонь погас, Клод лежал на спине, держа себя за обожженную руку, и стонал. Он хныкал и не мог произнести ни одного вразумительного слова.

Томас поднялся и посмотрел на своего друга. В свете полыхающего креста ясно была видна каждая выступившая у него на лбу капелька пота. Нужно убираться отсюда как можно скорее. В любую минуту сюда могли прибежать люди.

– Вставай! – приказал Том. Но Клод не шевелился.

– Вставай, ты, глупец, сукин сын! – Томас тряс его за плечо. Но он лишь перекатывался с боку на бок, бессмысленными глазами глядя на Тома.

Его лицо, казалось, окаменело от страха. Выбора не было. Томас, наклонившись, схватил его, поднял на плечи и побежал со своей тяжелой ношей вниз по пригорку к воротам садовника, продираясь через густой подлесок, стараясь не слышать скорбных завываний Клода: «О, Иисус, о, Иисус Христос, о, славная Дева Мария, мать наша!»

Томас, спотыкаясь бежал вниз по холму. Вдруг он почувствовал какой-то странный запах, приторно-сладкий. Это же запах паленого мяса, вдруг с ужасом осознал он.

А пушечка на школьном дворе все палила и палила.

II

Аксель Джордах медленно выгребал на середину реки, чувствуя, как его сносит мощное течение. Сегодня он взялся за весла не ради тренировки. Он пришел на реку, чтобы побыть одному, подальше от людей. Сегодня он решил, что возьмет ночной выходной, первый с двадцать четвертого года. Пусть его клиенты завтра пожуют хлеб фабричной выпечки. В конце концов, германская армия впервые за двадцать семь лет понесла поражение.

На реке было холодно, но ему было тепло в толстом вязаном свитере-"водолазке", который он сохранил еще с той поры, когда работал матросом на прогулочных пароходах на Великих озерах. К тому же у него была бутылка для согрева, чтобы его не так пробирал холодный воздух и чтобы выпить за здоровье тех идиотов, которые снова привели Германию к гибели. Джордах, нужно сказать, никогда не был патриотом. Наоборот, он питал сильнейшую ненависть к стране, где родился. Из-за нее он охромел, охромел до конца жизни, из-за нее он так и не завершил своего образования, из-за нее он отправился в добровольную ссылку, из-за нее он теперь с величайшим презрением относился к любой политике, к любым политиканам, ко всем генералам, священникам, министрам, президентам, королям, диктаторам, ко всем на свете завоеваниям и поражениям, ко всем кандидатам, ко всем партиям. Он был очень доволен, что Германия проиграла войну, но при этом не испытывал и никакой радости от того, что Америка ее выиграла. Оставалось только надеяться, что он проживет еще двадцать семь лет, чтобы увидеть собственными глазами, как Германия проиграет очередную войну.

Аксель вспоминал отца, этого маленького, богобоязненного тиранчика, простого клерка в фабричной конторе, которому нравилось маршировать, распевать бравурные песни, с букетиком цветов, торчащих из ствола его ружья, – этакая счастливая овечка для заклания. Его убили в сражении под Танненбергом, и он, умирая, вероятно, был горд, что оставляет на этой земле двух своих сыновей, которые будут, как и он, драться за свой «фатерланд» и за свою жену, которая оставалась вдовой всего меньше года. Потом, проявив свою женскую мудрость, она вышла замуж за адвоката, который всю войну совершал сделки по имуществу в своей конторе за Александерплац в Берлине.

«Deutschland, Deutschland, uber alles»1, – насмешливо затянул Джордах, бросая весла. Пусть воды Гудзона сами несут его вперед. Он поднес бутылку с бурбоном к губам. Он пил за свою юношескую ненависть, которую вызывала в нем Германия уже тогда, когда калека демобилизовался, среди многих других калек, ненависть, которая погнала его через океан. Америка – такое же посмешище, но, по крайней мере, он жив, живы его сыновья, и дом его стоит на своем месте, не разрушенный.

До него донесся гул маленькой стреляющей пушки на школьном дворе, а в темной воде отражались отблески взмывших в небо ракет. Какие они все дураки, подумал Джордах. Чему радуются, что празднуют? Ведь через пять лет они будут продавать яблоки на углу улицы, разрывать друг друга на куски, стоя в длиннющих очередях перед фабриками, чтобы перехватить друг у дружки освободившуюся вакансию. Если бы у них еще были мозги, то они все сейчас торчали бы в церквах и возносили бы молитвы, чтобы япошки продержались на этой войне еще лет десять.

Вдруг он увидел, как на холме вспыхнул костер. Небольшое яркое пламя, которое вскоре приобрело определенную конфигурацию на фоне темного неба. Горел большой крест. Он засмеялся. Бизнес как всегда. Забудьте о победе. Смерть католикам, неграм, евреям, и никогда не забывайте об этом лозунге. Танцуйте же сегодня, ладно, но завтра должны полыхать костры инквизиции. Америка остается Америкой. Мы здесь, мы никуда не ушли, и мы говорим вам, каков реальный счет игры. Джордах хлебнул еще из бутылки, наслаждаясь этой прекрасной картиной – горящий высоко над городом крест, заранее предвкушая сладкоречивые ламентации, которые завтра утром появятся в двух городских газетах по поводу оскорбления, нанесенного памяти храбрым солдатам всех рас и всех верований, которые отдали свою жизнь, защищая те высокие идеалы, на которых основана Америка. Ну а воскресные проповеди в церквах! Какое удовольствие заглянуть в одну-две церквушки, чтобы послушать стенания этих подонков святош!

Если мне когда-нибудь повезет и я встречусь с теми, кто воздвиг там, на холме, этот горящий крест, я искренне пожму им руки.

Джордах все смотрел не отрываясь на полыхающий огненный крест. Вероятно, там поблизости находилось большое ветхое строение, потому что через несколько секунд от большого пожара на холме осветилось полнеба.

Вскоре послышался колокольный трезвон пожарных машин, несущихся по городским улицам к холму.

Неплохая выдалась ночь, подумал Джордах.

Сделав последний глоток из бутылки, он лениво погреб назад, к берегу.

III

Рудольф стоял на школьном крыльце и ждал, когда ребята, суетившиеся возле пушечки, произведут очередной выстрел. На лужайке перед школой собрались сотни мальчиков и девочек. Они громко кричали, пели, целовались. Если исключить поцелуи, то все очень похоже на субботний вечер, когда их команда выиграла матч у сильной приезжей команды.

Пушечка выстрелила. Все радостно завопили. Рудольф, поднеся мундштук трубы к губам, начал играть «Америку»1. Вначале толпа вдруг замолкла и лилась только одна торжественная мелодия над головами. Потом кто-то запел, и сразу же к нему присоединился звонкий многоголосый хор:

Америка, Америка,

Благословенный край,

Где друг и брат,

Здесь настоящий рай…

Когда песня закончилась, повсюду раздались радостные, взволнованные голоса. Он заиграл другую мелодию: «Звездно-полосатый флаг навек». Он не мог спокойно стоять при исполнении этого возвышенного гимна и пошел, играя, по лужайке. Все пристраивались за ним сзади, и очень скоро он уже шел впереди целого парада мальчиков и девочек. Вначале все они маршировали по зеленой лужайке, потом вышли на улицу и там продолжили свой марш под его ритмические трубные звуки. Орудийная прислуга потащила за собой свою пушечку, и теперь катили ее в голове торжественной процессии, сразу за ним. И на каждом углу пушка останавливалась и палила, и все снова радостно кричали, и взрослые и дети, а все прохожие им аплодировали, и размахивали флагами, и присоединялись к шествию.

Рудольф шел большими шагами впереди своей армии, как военачальник, и играл все новые и новые мелодии: «Когда наступает артиллерия», «Колумбия, жемчужина океана», школьный гимн, «Вперед, христианские воины», а парад прокладывал свой торжествующий путь по улицам города. Он довел их до Вандерхоф-стрит, остановился перед своей пекарней и исполнил для матери «Когда ирландские глазки смеются». Мать открыла окно на втором этаже, помахала ему рукой, и он видел, как она промокает платочком льющиеся из глаз слезы. Он приказал орудийной прислуге выстрелить в честь своей матери, и они по его приказу пальнули, а все мальчишки и девчонки просто взревели от восторга, и мать расплакалась теперь в открытую. Правда, неплохо было бы ей причесаться как следует, прежде чем появиться в окне. И почему она никогда не расстается с этой сигаретой, вечно торчащей у нее в зубах? Очень плохо. Портит всю картину.

В подвале не было света. Рудольф знал, что сегодня ночью отец не работает. Очень хорошо. Он не знал бы, что для него сыграть. Трудно сделать правильный выбор, найти такую песню, которая вполне могла бы устроить ветерана германской армии в такую особую, радостную для всех ночь.

Ему хотелось пойти к госпиталю и там сыграть серенаду для сестры и раненых, но слишком далеко. Помахав на прощание матери, он повел свой парад дальше к центру города, играя на трубе «Була-Була», популярную песенку йельских студентов. Может, на следующий год, после окончания школы, он поедет поступать в Йель. Сегодня все места доступны, абсолютно все.

Рудольф совсем не хотел этого, нужно честно признаться, но вдруг он очутился на улице, на которой жила мисс Лено. Как часто приходилось ему стоять напротив, на той стороне улицы, в тени деревьев, напряженно вглядываться в освещенное окно на втором этаже дома, ее окно. Там сейчас горел свет.

Он остановился посередине улицы, посмотрел вверх, на окно. Узкая улочка со скромными двухэтажными, на одну семью, домиками и крошечными лужайками была запружена толпой. Как ему сейчас было жаль мисс Лено, ведь она одна, так далеко от родного дома, вероятно, с горечью вспоминает о своих друзьях и родственниках, которые заполнили сейчас все парижские улицы. Как ему хотелось загладить свою вину перед ней, продемонстрировать, что он ее прощает, показать, что в душе у него такие глубины, о которых она и не подозревает, что он не грязный маленький мальчишка, специализирующийся на порнографической живописи, а его отец-немец – не любитель крепкого, бранного словца.

Он поднес трубу к губам и заиграл «Марсельезу». Зазвучала эта сложная, торжественная мелодия; поплыли картины кровавых сражений. Мальчики и девочки хором затянули этот революционный гимн Франции об отчаянии и героизме, затянули без слов, потому что они их не знали. Боже, подумал Рудольф, ни одна учительница в Порт-Филипе никогда ничего подобного не слыхала перед своим домом. Он сыграл всю мелодию гимна до конца, но мисс Лено так и не выглянула в окно. Белокурая девочка с косичками вышла из соседнего дома, подошла к Рудольфу и стала слушать, как он играет, надувая щеки. Рудольф начал снова, но теперь он исполнял виртуозное соло, меняя ритм, импровизируя, то громче, то тише, то вкрадчиво, то нахально. Наконец, заветное окошко открылось. В нем он увидел мисс Лено в домашнем халате. Она посмотрела вниз, на улицу. Он не мог разглядеть выражения на ее лице. Рудольф сделал шаг вперед, чтобы его поярче освещал свет от уличного фонаря, и он, направив свою трубу прямо на учительницу, дул в нее что было сил, заиграл громко и звонко. Мисс Лено, конечно, не могла не узнать его. Она, немного послушав его игру, резко захлопнула окно и опустила ставни.

Французская шлюха, подумал он и закончил исполнение «Марсельезы» на насмешнически фальшивой ноте. Оторвал мундштук от губ. Девочка из соседнего дома все не отходила от него. Вдруг она обняла его своими ручками и поцеловала. Все мальчишки и девчонки громко завопили, и пушка громко выстрелила. Какой восхитительный поцелуй! – подумал он. Ну, теперь он знает адрес девушки. Снова поднеся к губам трубу, он заиграл «Не дразните тигра!» и, раскачиваясь в такт мелодии, пошел вниз по улице. За ним устремилась громадная, кружащаяся словно в водовороте, подвижная толпа. Все они шли к центральной улице…

Победа! Победа повсюду.

IV

Мэри Джордах закурила очередную сигарету. Ну вот, одна, в пустом доме, Она плотно закрыла все окна, чтобы заглушить любой шум, доносившийся с улицы: радостные вопли, треск фейерверка, обрывки музыки. Ей-то что праздновать? Что отмечать? В эту ночь мужья возвращались к женам, дети – к родителям, друзья посещали друзей, на всех углах обнимались даже совсем незнакомые люди. Но никто не повернулся к ней, никто не заключил в объятия.

Мэри пошла в комнату дочери, включила свет. Там было очень чисто: ни соринки, простыни на кровати без складок, будто только что выглаженные, надраенная до блеска бронзовая лампа для чтения, ярко окрашенный ночной столик с набором баночек, флакончиков, разных инструментов для наведения красоты. Вот все ее ухищрения, требуемые профессией! – с горечью подумала Мэри Джордах.

Она подошла к небольшой книжной полке из красного дерева. Все книжки аккуратно расставлены по местам, в определенном порядке. Вытащила пухлый том сочинений Шекспира и раскрыла его на том месте, где между страницами «Макбета» лежал конверт. Внимательно его осмотрела.

Деньги все еще лежали там, на месте. Ее дочь даже не удосужилась перепрятать их, хотя знала, что ей известно о их местонахождении. Она взяла конверт, захлопнула Шекспира и небрежно засунула книгу на прежнее место на полке. Вытащила другую, наугад. Это оказалась антология английской поэзии, которой Гретхен пользовалась, когда в прошлом году заканчивала школу. Вот изысканная пища для ее изощренного ума. Раскрыв томик, она положила конверт с деньгами между страницами. Если бы отец нечаянно обнаружил восемьсот долларов в доме, ей их больше никогда бы не найти, сколько бы ни шарила по своим полкам.

Несколько строк привлекли ее внимание на открытой странице:

Бейтесь, бейтесь, бейтесь,

Волны, о серые скалы,

Вейтесь, вейтесь, вейтесь,

Думы, в главе усталой1.

Как прекрасно сказано. Просто чудесно…

Она поставила книгу на место. И даже не подумала выключить свет, выходя из спальни дочери.

Мэри пошла на кухню. Кастрюльки, тарелки, которыми она пользовалась, чтобы приготовить себе обед и потом съесть его в одиночестве, в раковине. Она затушила сигарету в грязной сковороде, наполовину наполненной жирной водой. Сегодня на обед была свиная отбивная. Грубая пища. Посмотрев на плиту, включила газ. Пододвинув к ней стул, открыла дверцу и сунула голову в духовку. Какой все же неприятный запах! Некоторое время она сидела в такой неудобной позе. Звуки всеобщего веселья в городе все же проникали через плотно закрытое окно на кухне. Когда-то она прочитала, что в праздники совершается гораздо больше самоубийств, чем в любые другие дни. Особенно на Рождество, на Новый год. Ну, какого же еще другого, лучшего, чем этот, праздника ей ждать? Она встала и пошла в гостиную, хозяйка дома. В маленькой комнатке уже чувствовался запах газа. Четыре деревянных стула, геометрически расставленных вокруг четырехугольного дубового стола в центре красноватого ковра. Сев за стол, она вытащила карандаш из кармана и стала озираться в поисках листка бумаги, но нигде ничего не видела, кроме ученической тетрадки, в которую заносила все ежедневные расчеты в пекарне. Мэри так построила свою жизнь, что никогда сама не писала писем и никогда не получала. Вырвав несколько листочков из тетрадки, она начала писать. Давно продуманные строки легко ложились на бумагу:

"Дорогая Гретхен, я решила покончить с собой. Я знаю, что это смертный грех, но я больше не могу жить. Вот я пишу это письмо от одной грешницы к другой. Для чего мне тебе все подробнее объяснять? Ты и так все хорошо знаешь.

На нашей семье висит проклятие. На всех нас: на тебе, на мне, на твоем отце, на твоем брате Томе. Может, пока лишь Рудольфу удалось избежать злого рока, но он обязательно тоже это почувствует, только в конце. Как я счастлива, что не увижу этого дня. Это проклятие секса. Теперь я расскажу тебе то, что я скрывала от тебя всю жизнь. Я была незаконнорожденным ребенком. Никогда не знала ни отца, ни матери. И не осмеливаюсь даже представить себе, какой образ жизни вела моя мать и до какой степени нравственного разложения она дошла. Меня совсем не удивляет, что ты идешь по ее стопам и закончишь свою жизнь в сточной яме. Твой отец – настоящий зверь. Ты спишь в комнате рядом с нашей, поэтому догадываешься, что я имею в виду. Ради удовлетворения своей мерзкой похоти он распинал меня двадцать лет. Он – настоящий дикий, впадающий в неистовство зверь, и в нашей жизни бывали такие моменты, когда я думала, что он непременно меня убьет. Я сама видела, собственными глазами, как он чуть ли не до смерти избил одного человека за выставленный ему в пекарне счет на восемь долларов, а тот отказался платить. Твой брат Том все перенимает у отца, все самое его худшее, и если он вдруг очутится в тюрьме или еще где похуже, я нисколько не удивлюсь. Я живу в клетке с тиграми.

Конечно, я тоже виновата. Я проявила слабость, позволила твоему отцу изгнать меня из лона Церкви и превратить в злобных язычников моих детей. Я была слишком слабой, слишком замордованной и не могла любить тебя, защищать от отца, противостоять его влиянию. Ты мне казалась всегда такой аккуратной, такой чистенькой, твое поведение – безупречным, и в результате все мои страхи, все опасения притихли. И что из тебя получилось, ты знаешь очень хорошо".

Она остановилась, прочла написанное, осталась им довольна. Когда Гретхен увидит, что мать умерла, и прочтет это послание из могилы, то, может, это испортит ей все пагубные удовольствия шлюхи. Всякий раз, когда мужчина станет обнимать ее за талию, она будет вспоминать последние слова матери.

«Кровь твоя испорчена, заражена, – продолжала писать Мэри, – и теперь мне ясно, что испорчен и твой характер. В твоей комнате свежо и чисто, а в душе у тебя грязь и говно, как в конюшне. Твоему отцу следовало бы жениться на такой же шлюхе, как и ты. Такие, как вы, стали бы отличными партнерами друг для друга. Вот мое последнее посмертное желание: уезжай поскорее из дома, уезжай подальше, чтобы ты не развратила своего брата Рудольфа. Если хотя бы один приличный человек выйдет из нашей ужасной семьи, то, может, Господь нас простит и все зачтет».

Вдруг до нее донеслись звуки музыки, радостные крики толпы, которые становились все громче, все отчетливее. Потом она услыхала, как заиграла труба под окном. Она встала из-за стола, подошла к окну, открыла его. Выглянула. Там, внизу, как она и думала, стоял ее сын Рудольф, играя «Когда ирландские глазки смеются», а рядом с ним толпа девочек и мальчиков, никак не меньше тысячи детских головок.

Мэри Джордах приветливо помахала ему, чувствуя, как у нее на глаза навернулись слезы. Рудольф приказал орудийной прислуге открыть огонь, салютовать его матери, и гулкое эхо выстрелов разнеслось по узкой улочке. Махнув ей в последний раз на прощание, Рудольф повел свою восторженную толпу вниз по улице, и его громогласная труба заглушала их веселые вопли.

Она вернулась к столу и села, не сдерживая рыданий. Он спас мне жизнь, подумала она, мой замечательный сын спас мне жизнь.

Разорвав на мелкие клочки письмо, она пошла на кухню и сожгла их в кастрюльке для супа.

V

Почти все раненые напились. Все ходячие, которые могли сами влезть в форму, убежали из госпиталя без всяких увольнительных, как только услыхали по радио радостную весть о немецкой капитуляции. Кое-кто из них вернулся с изрядным запасом бутылок, и теперь в комнате отдыха стоял запах алкоголя почище, чем в любом салоне бара, а раненые на костылях ковыляли кругами по комнате. Те, кто на колясках, разъезжали на них, и все они орали и пели песни пьяными, хриплыми голосами. Постепенно всеобщее веселье перешло в вандализм, и после ужина бывшие солдаты разбивали своими костылями окна, срывали со стен плакаты, разрывали книжки и журналы на мелкие конфетти, которыми посыпали друг друга, как в последний день карнавала перед постом там, во Франции, где они вели тяжелые бои. Теперь вот повторяли этот ритуал здесь, в госпитале, сопровождая его громкими взрывами хмельного смеха.

– Я – генерал Джордж Паттон1, – орал какой-то мальчишка, не обращаясь ни к кому, просто так. На плечах у него было какое-то металлическое устройство, из которого торчала его разбитая пулей рука. – А где твой галстук, солдатик? Ты – тридцатилетний кавалер ордена святого Патрика? – Схватив Гретхен за талию здоровой рукой, он заставил ее танцевать с ним посередине зала под мелодию «Хвали Господа и передавай патроны!», которую специально для него старательно напевали его товарищи по несчастью. Гретхен пришлось силой удерживать его, чтобы, не дай бог, он не упал.

– Я величайший из одноруких танцоров в мире, мастер бальных танцев и завтра же уезжаю в Голливуд, чтобы станцевать вальс с Джинджер Роджерс2. Выходи за меня, крошка, и мы с тобой заживем, как короли, на мою пенсию по утрате трудоспособности. Мы выиграли войну, крошка. Мы спасли мир от тотальной утраты трудоспособности. – Он наконец сел, потому что больше не мог стоять, ноги у него гнулись в коленях. Он сел прямо на пол и, зажав голову между колен, запел куплет из «Лили Марлен».

Ну, что могла поделать сегодня несчастная Гретхен? Она старалась все время улыбаться, вмешивалась в стычки с конфетти, когда участники забывались и эти потешные потасовки могли запросто перейти в жестокие драки. В дверях комнаты отдыха появилась нянечка. Она поманила к себе Гретхен. Та подошла.

– Лучше вам отсюда все же уйти, – предостерегла она ее низким, тревожным голосом. – Скоро тут заварится каша.

– Нельзя же винить их за это, я просто не могу, – ответила Гретхен. – А вы?

– Я тоже, – сказала нянечка, – но все же сейчас лучше держаться от них подальше.

Раздался звон разбитого стекла. Это какой-то раненый швырнул пустую бутылку из-под виски в окно.

– Грохот для большего эффекта, – объяснил он. Схватив железное мусорное ведро, он его с такой же силой выбросил в другое окно. – Ну-ка, пусть заработают гаубицы, откроют ураганный огонь по этим скотам. Лейтенант! Огонь по холмам.

– Как хорошо, что у них отобрали личное оружие при поступлении сюда, – сказала нянечка. – Сейчас здесь было бы похуже, чем там, в Нормандии.

– Ну-ка тащите сюда япошек, – орал кто-то. – Я их сейчас всех изобью до смерти своей аптечкой первой помощи! Банзай!

Нянечка потянула Гретхен за рукав.

– Ступайте домой, – сказала она. – Здесь такой молодой девушке, как вы, не место. Приходите завтра пораньше, поможете нам убрать осколки, навести здесь порядок.

Гретхен, кивнув, направилась к раздевалке. Но заметив, что нянечка ушла, она остановилась. Пошла по коридору мимо дверей палат. Вошла в ту, где лежали раненые с тяжелыми ранениями в грудь и в голову. Здесь было полутемно и тихо. Большинство коек пустовало, но то тут то там кто-то все же лежал под одеялом. Она подошла к последней койке в углу, на которой лежал Хьюз Тэлбот. Рядом с ним стояла капельница с бутылочкой раствора. Он лежал с открытыми глазами, такими громадными, с лихорадочным блеском, на усталом изможденном лице, но как только он узнал ее, сразу улыбнулся. Доносившиеся сюда из комнаты отдыха крики и пение были похожи на невразумительный рев на футбольном стадионе. Она, улыбнувшись, села на краешек кровати. Хотя она навестила его вчера вечером, он, казалось, всего за одни сутки ужасно похудел. Только бинты на шее оставались все такими же. Лечащий врач сказал, что Тэлбот умрет, умрет через неделю. Однако никаких показаний для летального исхода не наблюдалось. Напротив, рана его затягивалась, но, по словам доктора, говорить, конечно, он больше никогда не будет. К этому времени он уже должен был начать принимать сам пищу и даже понемногу выходить на прогулки. Но, несмотря на все надежды, он просто угасал, угасал день ото дня. Он вежливо уступал настырной смерти, без всякой суеты, никому вокруг не причиняя никакого беспокойства.

– Может, вам почитать на сон грядущий? – спросила Гретхен. Он покачал лежащей на подушке головой. И вдруг протянул к ней руку. Сжав ее, она чувствовала его мелкие, невесомые, как у воробушка, косточки. Снова улыбнувшись, Тэлбот закрыл глаза. Она сидела молча, сжимая его вялую руку, и тут заметила, что он спит. Она осторожно убрала свою руку, встала и вышла из палаты. Завтра она обязательно спросит у доктора, когда, по его мнению, Хью Тэлбот, этот дождавшийся победы герой, покинет этот мир. Теперь она будет приходить к нему каждый вечер и держать его руку, как скорбящая представительница его родины, чтобы он не чувствовал себя одиноким, когда придет время умирать, ему, двадцатилетнему юноше, и они будут молчать, так как словами уже ничего не выразить.

Гретхен быстро переоделась в раздевалке и поспешила из корпуса на улицу. Когда она выходила через переднюю дверь, то увидела рядом с ней Арнольда Симмса. Он, прислонившись к стене, курил. Впервые она встретилась с ним после того позднего вечера в комнате отдыха. Она мгновение поколебалась, но потом, пересиливая себя, решительно направилась к автобусной остановке.

– Добрый вечер, мисс Джордах. – Она сразу вспомнила его голос, такой вежливый, спокойный, доверительный.

Гретхен заставила себя остановиться.

– Добрый вечер, Арнольд, – ответила она на приветствие. У него мягкое доброе лицо, на нем ни следа болезненных для них обоих воспоминаний.

– Мне кажется, парни сегодня могли поорать, подрать глотку. Есть причина, как вы думаете? – Арнольд кивнул в сторону крыла, где находилась комната отдыха.

– Да уж, они постарались, – сказала Гретхен. Она хотела было уйти, но ведь у него в таком случае сложится впечатление, что она его боится. Ну уж нет!

– Эти старые, маленькие Соединенные Штаты выступили и показали, на что они способны, предприняли мощные военные усилия, что вы скажете на сей счет?

Теперь он явно над ней подшучивал.

– Мы все в нашей стране должны чувствовать себя очень и очень счастливыми. – У этого негра удивительная способность заводить ее, заставлять говорить так напыщенно. Как глупо.

– Да, я счастлив, – сказал он. – На самом деле. Чудовищно счастлив. Еще и потому, что сегодня получил хорошее известие. Особое, радостное известие. Вот почему я ждал вас здесь, у выхода. Хотел с вами поделиться.

– Что же это за известие, Арнольд?

– Завтра меня демобилизуют.

– Это действительно хорошая новость. Примите мои поздравления.

– Да-а, – опять насмешливо сказал он. – Официально, по заключению военно-медицинского корпуса Соединенных Штатов, я – ходячий больной. Отдан приказ о моей доставке к ближайшему призывному пункту для медицинского освидетельствования, за ним – обычная процедура увольнения из армии. На следующей неделе я уже буду в Сент-Луисе. Я, Арнольд Симмс, гражданское лицо.

– Надеюсь, вы будете…– она осеклась. Она хотела сказать – счастливы, но это наверняка прозвучит глупо в такой ситуации. – Везучим, – добавила она. Ну вот, еще хуже.

– Да, я везучий парень, – подхватил он. – Никто не должен беспокоиться о старине Арнольде. Но на этой неделе я получил еще одну радостную весть. Какая счастливая неделя для меня, подумать только! Гигантская неделя! Знаете, я получил письмо из Корнуолла.

– Ну вот видите, как замечательно! – воскликнула она. Поменьше эмоций, Гретхен. – Это от той девушки, о которой вы мне рассказывали? Пальмы в курортном городке. Адам и Ева в райском саду.

– Да-а, – он выбросил выкуренную сигаретку. – Она узнала, что ее муж убит в Италии, и подумала, что, может, мне интересно будет узнать об этом…

Что она могла ему сказать на это? Она решила промолчать.

– Ну, мисс Джордах, наверное, мы с вами больше никогда не увидимся. Разве только вы как-нибудь не будете проезжать через Сент-Луис. Вы найдете мой адрес в телефонном справочнике. Я поселюсь исключительно в жилом районе. Не стану вас больше задерживать. Уверен, что вы собираетесь на бал по случаю Дня победы или на танцы в сельский клуб. Просто хотел поблагодарить вас за то, что вы сделали для наших войск, мисс Джордах.

– Удачи вам, Арнольд! – вежливо сказала Гретхен.

– Плохо, конечно, очень плохо, что вы не смогли выкроить время и приехать в ту субботу в Лэндинг, – сказал он, манерно растягивая слова, ровным тоном. – Мы купили двух прекрасных цыплят, сами зажарили их и устроили себе настоящий пикник вдвоем. Но нам так вас не хватало!

– Я думала, Арнольд, что вы не заведете об этом разговор, – холодно сказала Гретхен. Ах, какая все же ты лицемерка, лицемерка!

– Ах, боже мой, – сказал он, – как же вы красивы. Хоть плачь!

Отвернувшись, он открыл дверь и захромал в свою палату.

Гретхен долго стояла под уличным фонарем, поглядывая на часы, и только удивлялась, почему нет автобуса. Может, сегодня загуляли и все водители? В тени дерева она увидела припаркованный автомобиль. Вдруг мотор заработал, и машина медленно покатила к ней. Это был «бьюик» Бойлана. У нее в голове мелькнула мысль: нужно немедленно, бегом, вернуться в госпиталь.

Бойлан, остановив «бьюик» перед ней, открыл дверцу.

– Не могу ли я вас подвезти, мэм?

– Благодарю вас, не нужно. – Она не видела его уже больше месяца, с той ночи, когда он привез ее в бордель в Нью-Йорке.

– А мне казалось, что мы сможем вместе поблагодарить Господа за то, что Он ниспослал нам эту блестящую победу над врагом!

– Нет, я подожду автобус, – настаивала на своем Гретхен.

– Ты получила мои письма?

– Да, получила. – В офисе у нее на столе лежали два его письма, в которых он приглашал ее встретиться с ним у универсального магазина Бернстайна. Она на свидание не пошла и на письма не ответила.

– Ну что же, твои ответы, вероятно, затерялись на почте, – сказал он. – Почтовая служба в наши дни работает из рук вон плохо, не находишь?

Гретхен отошла от его автомобиля. Бойлан вышел из машины, подошел к ней, взял за руку.

– Поехали ко мне. Поехали, прямо сейчас, – хрипло сказал он.

Его прикосновение внезапно успокоило ее растревоженные нервы. Гретхен ненавидела его, но ей так захотелось сейчас оказаться в его кровати.

– Отпусти мою руку, – нервно сказала она, выдергивая свою руку из его крепкой руки. Она быстрым шагом пошла к автобусной остановке, но он не отставал.

– Хорошо, – сказал Бойлан. – Тогда я здесь скажу то, ради чего я сюда приехал. Я хочу на тебе жениться.

Гретхен засмеялась. Она не знала, почему ее разобрал смех. Какой-то сюрприз.

– Я сказал, что хочу на тебе жениться, – отчаянно повторил он.

– Вот что я скажу тебе: поезжай-ка ты на Ямайку, как и собирался, и я напишу тебе туда. Оставь свой адрес у моего секретаря. Извини, мне надо ехать – мой автобус!

Автобус подкатил к тротуару, и, как только двери перед ней раздвинулись, она ловко вскочила на подножку. Отдав билет водителю, прошла в салон и села. Она сидела одна, рядом никого не было, и чувствовала, как дрожит всем телом. Если бы не подошел сейчас автобус, она сказала бы ему «да» и вышла бы за него замуж.

Когда автобус подъезжал к Порт-Филипу, она услыхала вой и трезвон пожарных машин. Она посмотрела на знакомый холм. Там полыхал большой пожар. По-видимому, горел особняк Тедда Бойлана. Как сейчас хотелось, чтобы он сгорел дотла.

VI

Клод сидел на заднем сиденье и здоровой рукой держался за Тома. Они ехали по узкой дорожке с другой стороны поместья Бойлана. Том не был опытным мотоциклистом и ехал медленно, а Клод за его спиной громко стонал, когда их заносило или они попадали на ухаб. Том не знал, в каком состоянии рука его приятеля, но, как бы там ни было, нужно что-то предпринимать. Если отвезти Клода в больницу, там начнут расспрашивать, что случилось, почему у него так сильно обожжена рука, и не нужно быть великим Шерлоком Холмсом, чтобы увязать его ожог с пожаром на холме, в поместье Бойлана. А Клод никогда не возьмет на себя вину целиком, в этом он был уверен. Его никак не причислишь к героям. Он никогда не умрет под пыткой, чтобы и тайна умерла вместе с ним, это точно.

– Послушай, – сказал Том, снижая до минимума скорость, так что теперь казалось, они не ехали а едва тащились по дороге. – У вас есть семейный врач?

– Да, – ответил Клод. – Мой дядя.

Ну и семейка! Священники, доктора, может, даже среди них найдется адвокат, который весьма будет кстати, потом, когда их обоих арестуют.

– Где он живет?

Клод несвязно пробормотал адрес дяди-врача. Он был так перепуган, что не мог даже вразумительно говорить. Том крутанул ручку газа, и вскоре они уже были возле небольшого домика на окраине города с вывеской на лужайке: «Доктор Роберт Тинкер, кандидат медицинских наук».

Том остановился, помог Клоду слезть с сиденья.

– Значит, так, слушай, – сказал он. – Пойдешь к нему один и, что бы ты ни наплел своему дядюшке, помни: мое имя не вспоминай! И скажи отцу, чтобы он отправил тебя куда-нибудь подальше из города. Сегодня же ночью. Завтра в городе начнется суматоха, и если кто-нибудь вдруг увидит тебя с обожженной рукой, то ему хватит и десяти секунд, чтобы сообразить, в чем тут дело, и тебе точно не поздоровится.

Клод лишь простонал в ответ и еще крепче уцепился за плечо Тома. Тот его оттолкнул.

– Стой на своих двоих, парень, – недовольно сказал он. – Теперь ступай в дом, да смотри, чтобы тебя видел только один дядя и больше никто, понял? Не дай бог, я узнаю, что ты меня предал, тебе конец. Я тебя убью.

– Том…– прошептал Клод.

– Ты слышал, что я сказал? Я убью тебя. И ты понимаешь, что это – серьезно. – Он подтолкнул его к двери.

Клод, пошатываясь, подошел к ней. Здоровой рукой нащупал звонок и позвонил. Том не стал ждать, когда Клод войдет. Он поспешил вниз по улице. Над городом все еще полыхал пожар, ярко освещая почти все небо.

Томас пошел к реке, к заброшенному складу, где отец хранил свою гоночную лодку. На берегу было темно, хоть глаз выколи, и чувствовался резкий запах ржавого металла. Он снял свитер. От него пахло паленой шерстью. Найдя камень, завернул его в свитер и бросил узелок в воду. Послышался негромкий всплеск. На темной водной поверхности он увидел белые пузырьки – это шел на дно его свитер. Этот свитер всегда приносил ему удачу. Сколько раз в нем он выходил победителем в драках. Но наступает время, когда нужно избавляться от ненужных вещей. Такое время пришло.

Он пошел домой, чувствуя, как холод проникает через тонкую рубашку. Он размышлял о том, придется ли ему на самом деле прикончить Клода.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Ну вот, явился со своей немецкой жратвой, подумала Мэри Джордах, когда муж вошел в столовую с подносом в руках, на котором лежал жареный гусь с красной капустой и яблоками, запеченными в тесте. Чертов иммигрант!

Она никак не могла вспомнить, когда она в последний раз видела Джордаха в таком приподнятом настроении. Капитуляция третьего рейха на этой неделе изменила его. Он стал таким веселым, таким экспансивным. Теперь он просто пожирал глазами газеты, довольно фыркал над фотографиями немецких генералов, подписывающих документы в Реймсе. Более того. В воскресенье был день рождения у Рудольфа, ему исполнилось семнадцать, и Джордах объявил этот день семейным праздником. Никаких дней рождения в семье никогда не отмечали. На любое предложение он отвечал недовольным ворчанием. Он купил Рудольфу подарок – потрясающую удочку, и только одному Богу было известно, сколько он на нее ухлопал денег. На радостях он сказал Гретхен, что теперь она может оставлять себе половину жалованья, а не четверть, как прежде. Даже дал денег Тому на новый свитер, так как этот болван потерял старый. Если бы немцы капитулировали каждую неделю, то жизнь в доме Акселя Джордаха могла стать вполне сносной.

– С сегодняшнего дня, – торжественно вещал он, – мы все вместе обедаем по воскресеньям. – Пролитая его народом кровь, понесенное поражение, по-видимому, пробудили в нем интерес к кровным, родственным узам.

Они расселись за столом, и Рудольф, естественно, невольно оказался в центре всеобщего внимания. В белой рубашке с накладным воротничком, в галстуке, он сидел выпрямившись, как кадет, сидящий за своим столом в Вест-Пойнте; Гретхен, эта шлюха, в английской кружевной блузке с длинными рукавами, такая слащавая, – гляди, как бы совсем не растаяла; Томас, умытый и причесанный, со своей хитроватой улыбочкой азартного игрока. Том совершенно необъяснимым образом тоже изменился после Дня победы. Он теперь вовремя приходил домой из школы. По вечерам делал уроки в своей комнате и даже вызвался помочь в лавке, кажется, впервые в своей жизни. У Мэри появилась робкая надежда. Может, по какому-то волшебству, после того как смолкли пушки в Европе и установилась полная тишина, в их семье начнется нормальная жизнь.

Представления Мэри Джордах о нормальной американской семье сложились под влиянием назидательных нравоучений монашек в популярных журналах, которые она с увлечением разглядывала. Там, на этих глянцевых страницах, американские семьи всегда выглядели такими опрятными, чистыми, и все домочадцы всегда мило улыбались друг другу. Они делали щедрые подарки друг другу на Рождество, дни рождения, свадьбы, различные семейные годовщины и в День матери. Подарки сыпались как из рога изобилия. У них были бодрые старики родители, живущие на ферме, и, по крайней мере, один автомобиль. Сыновья обращались к отцу вежливо – «сэр, сэр»; дочери играли на пианино и рассказывали матерям о своих свиданиях; и все глотали витамины. Они вместе завтракали, обедали, включая и ланч по воскресеньям, дружно ходили в церковь той конфессии, которую предпочитали, и все толпой уезжали отдыхать на берег океана. Отец, как правило, успешно занимался бизнесом, в обязательном черном костюме, и у него всегда было полно полисов на страхование всех случаев в жизни. Все это до конца не укладывалось в голове Мэри, но все же для нее это был стандарт, довольно, правда, расплывчатый, с которым она постоянно сравнивала образ жизни своей семьи. Она была одновременно и слишком застенчивой, и слишком высокомерной. Это не позволяло ей более тесно общаться с соседями, а потому реальная жизнь других американских семей, по существу, была ей незнакома. Богатые семьи были для нее недосягаемы, а бедняков она считала конечно же ниже ее, и она их всех презирала. По ее довольно туманным, нестойким, лишенным прочной системы представлениям, она сама, ее муж, Томас и Гретхен не могли считаться полноценной семьей, и в таком виде она не могла ее воспринимать как семью, в которой хотелось бы жить. Она всех воспринимала как разнородную группу притершихся друг к другу людей, собравшихся вместе совершенно случайно для путешествия, которое никто из них для себя не выбирал, и поэтому в лучшем случае в такой ситуации можно было надеяться, что враждебные боевые действия будут сведены к минимуму.

Рудольф, само собой, был исключением.

II

Аксель Джордах торжественно поставил поднос с жареным гусем на стол. Он потратил все утро на приготовление обеда, не пускал жену на кухню и воздерживался от обычной уничижительной, на грани оскорбления, оценки ее кулинарного искусства. Он со знанием дела, без особых церемоний, разрубил ножом птицу и положил всем большие порции. Первую тарелку, к великому удивлению, он поставил перед женой. Он купил две бутылки калифорнийского рислинга и с торжественным видом разлил вино по бокалам. Подняв свой бокал, сиплым голосом произнес тост:

– За здоровье моего сына! Поздравляю его с днем рождения! Пусть оправдает наши надежды, пусть доберется до самой вершины, а когда окажется там, наверху, пусть не забывает о нас с вами!

Все с серьезным видом выпили за здоровье Рудольфа, хотя Томас не удержался и скорчил кислую гримасу, и Мэри это заметила, но, может, виновато кислое вино?

Джордах не уточнил, на какую вершину он пожелал сыну карабкаться. Для чего конкретизация? Такая вершина существовала, со своими границами, со своими кланами, привилегиями. Как только туда доберешься, то все сам поймешь, и твое появление там будет встречено громкими возгласами «Осанна!» и отмечено подарком от тех, кто добрался до нее раньше тебя, – красивым «кадиллаком».

III

Рудольф аккуратно ел свою порцию гуся. На его вкус, он был жирноват, а от жира появляются прыщи, он знал об этом. И он не сильно налегал на красную капусту. Сегодня у него свидание с той белокурой девушкой с косичками, которая поцеловала его перед домом мисс Лено, и ему не нужно, чтобы изо рта пахло кислой капустой. Медленно потягивая вино, он принял твердое решение: никогда в жизни не напиваться, всегда контролировать разум и тело. Рудольф также принял и еще одно важное решение. Глядя на семейную жизнь отца с матерью, он пришел к выводу, что никогда не женится.

На следующий день Рудольф пришел к дому мисс Лено и бесцельно слонялся там по улице. Однако не совсем бесцельно. Как он и рассчитывал, минут через десять эта девушка вышла из дома, в голубых джинсах и свитере. Она помахала ему рукой. Наверное, его сверстница, с блестящими голубыми глазами, открытой дружелюбной улыбкой: веселая и беззаботная, словно с ней никогда ничего дурного не приключалось. Они вместе пошли вниз по улице, и уже полчаса спустя Рудольфу казалось, что они знают друг друга долгие годы. Она только что приехала в Порт-Филип из Коннектикута. Ее звали Джулия, а отец ее, кажется, работал в электрической компании. У нее был старший брат, который служил в армии во Франции, и вот, собственно, поэтому она его поцеловала тогда вечером, чтобы порадоваться тому, что он жив и что война наконец кончилась. Какой бы ни была причина, Рудольфу все равно было приятно, что она его поцеловала, хотя при воспоминании о первом легком прикосновении губ совершенно незнакомой девчонки он смущался и чувствовал себя неловко.

Джулия была помешана на музыке, любила петь и считала, что он здорово играет на трубе. Он дал ей не слишком твердое обещание уговорить музыкантов своего оркестра, чтобы разрешили ей спеть вместе с ними на следующей встрече в их клубе.

Ей нравятся серьезные мальчики, говорила Джулия, а Рудольф разве не серьезный парень? Он уже рассказал Гретхен о Джулии. Как ему нравилось произносить это певучее имя: «Джулия! Джулия!» Гретхен только улыбалась: она была уже искушенной, не разделяла его пылких мальчишеских вкусов и относилась к нему слегка покровительственно. Она подарила ему на день рождения фланелевый блейзер.

Рудольф знал, что обидит мать, если не пойдет сегодня днем погулять с ней, как обычно, но, учитывая такую разительную перемену, произошедшую с отцом, он надеялся на чудо: оно может произойти – отец сам пригласит мать на прогулку.

Он хотел быть так же уверенным в своем успехе, как его отец и мать в том, что он окажется на вершине. Он был парнем умным, очень умным и, конечно, понимал, что на одном интеллекте далеко не уедешь и многого не достигнешь, он не давал никаких гарантий будущего успеха. Чтобы оправдать ожидания матери с отцом, ему требовалось еще нечто особенное: удача, происхождение, природный дар. Рудольф пока не знал, удачлив он или нет. Само собой разумеется, он никак не мог рассчитывать на свое благородное происхождение, которое могло подтолкнуть его к карьере, и сильно сомневался в своей природной одаренности. Он умел ценить по достоинству таланты у других и старательно оценивал свои, но в самом себе пока еще не мог разобраться. Вот, к примеру, Ральф Стивенс, мальчишка из его класса, – он с трудом вытягивал в общем подсчете баллов на троечку, но он был чистый гений в математике и уже решал дифференциалы и задачки по физике, щелкал их как орешки, для собственного удовольствия, в то время как другие корпели над элементарной алгеброй. У Ральфа был талант, который вел его, как магнитная стрелка ведет корабль в море. Он знал, куда идет, так как перед ним открывался только один путь.

У Рудольфа было множество маленьких талантов, но у него не было твердого, определенного направления. Да, он неплохо играл на трубе, но он никогда не льстил себе, никогда не считал себя вторым Бенни Гудманом или Луисом Армстронгом, он не такой дурак. Из четырех друзей, которые играли вместе с ним в джаз-банде, два были куда более талантливыми музыкантами, а два такими же, как и он, не лучше и не хуже. Рудольф слышал, как он играет, и, давая своему искусству должную, трезвую и холодную оценку, все больше убеждался, что его исполнение ничего особенного из себя не представляет. И ему не добиться прогресса, сколько ни старайся. Как спортсмен он был лучшим в школе в беге с низкими барьерами на двести метров, но он понимал, что в большом городе, в другой школе, он навряд ли попал бы в сборную и ему никогда не сравниться с О'Брайаном, защитником футбольной команды. Он постоянно рассчитывал на снисходительное отношение учителей, которые выставляли ему положительные оценки, чтобы за плохую успеваемость его не отчислили из команды. Но на футбольном поле О'Брайан творил чудеса, он был одним из самых сильных игроков. Такого, как он, не было во всем штате. Как ловко он финтил, как за доли секунды находил малейшие просветы в защите противника, как здорово оценивал игру, как продумывал досконально каждый свой шаг, каждое перемещение по площадке. У него было тонкое чутье великого спортсмена, и с ним не сравнится никакой холодный интеллект. Стэна О'Брайана засыпали предложениями из многих колледжей, даже из Калифорнии, и если бы только не тяжелая травма, он наверняка вошел бы в сборную Америки и обеспечил бы себя на всю жизнь. Рудольф в школе справлялся с тестами по английской литературе куда лучше, чем Сэнди Хоупвуд, редактор школьной газеты, который постоянно прогуливал уроки по всем точным предметам, но стоило прочитать одну написанную им статью, как становилось сразу ясно: Сэнди обязательно станет писателем, несмотря ни на какие преграды.

У Рудольфа был природный дар – умение нравиться. Он знал, что только поэтому его избирали три раза подряд президентом класса. Но ведь это не настоящий природный дар, – он-то хорошо это понимал. Чтобы нравится, ему приходилось действовать по плану. Всячески стараться быть приятным окружающим, всегда выражать к ним притворный интерес, с веселым видом брать на себя скучные, неблагодарные обязанности, например распорядителя танцев на школьных балах или главы отдела реклам в журнале, и добиваться успеха на этих скромных постах, чтобы окружающие тебя зауважали и оценили по достоинству. Нет, умение нравиться никак не назовешь природным даром, размышлял Рудольф, потому что у него не было близких друзей и, по сути дела, он не очень-то любил людей. Даже его обычай целовать мать по утрам и вечерам, совместные с ней прогулки по воскресеньям были частью разработанного им плана. И только ради одного – благодарности от нее, чтобы не поколебать тех представлений, которые у нее сложились о нем, – любящего, вдумчивого, ласкового сына. Он все это прекрасно знал. Эти воскресные прогулки наводили на него скуку, и он с трудом выносил ее объятия, когда утром и вечером целовал ее, но, конечно, он никогда не подавал и вида.

Рудольф чувствовал, что состоит как бы из двух слоев: того, который известен только ему одному, и того, который он демонстрировал окружающим, всему миру. Ему очень хотелось быть таким на самом деле, без всякой показухи, но сомневался, что когда-нибудь ему удастся таким стать. Нет, ему это не под силу. Хотя и мать, и сестра, и даже учителя в один голос утверждали, что он – красивый юноша, он не был до конца уверен в привлекательности своей внешности. Ему казалось, что он слишком смуглый, у него слишком длинный нос, жесткие ровные скулы, его белесые глаза слишком легковесны и слишком маленькие и не соответствуют оливковому оттенку его кожи, его волосы слишком безрадостно черны, как у мальчишки из низов. Рудольф старательно разглядывал в газетах и журналах фотографии учеников таких привилегированных школ, как Экзетер и Сент-Пол, как они выглядят, во что одеты, что носят студенты в таких знаменитых ученых центрах, как Гарвардский и Принстонский университеты, и во всем старался подражать их стилю в собственной одежде, насколько ему позволял это его бюджет.

Рудольф носил потертые белые ботинки из оленьей кожи с резиновыми подметками, и теперь у него появился красивый блейзер, но все равно он никак не мог избавиться от портящего настроение ощущения, что если его пригласят на светскую вечеринку, то гости сразу же его вычислят, тут же поймут, кто он, в сущности, такой, – парень из захолустного городка, пыжащийся показать себя таким, каким он никогда не был.

Рудольф робел с девушками и никогда не влюблялся, если только не называть высоким словом «любовь» те глупые чувства, которые он испытывал к мисс Лено. Он старался сделать вид, что его не интересуют девочки, потому что он занят куда более важными делами, чем весь этот детский вздор с назначением свиданий, флиртом, целованиями и обниманиями. Но на самом деле он избегал девушек только потому, что боялся их: вдруг кто-нибудь раскусит, поймет, что за его высокомерным манерничаньем скрывается неопытный паяц?!

Рудольф в какой-то мере завидовал брату. У того был особый природный дар – звериная жестокость. Его боялись, даже ненавидели, во всяком случае никто его не любил, но он никогда не переживал из-за того, какой галстук ему к лицу или что сказать на уроке английского языка. Он весь такой цельный, как бы слеплен из одного куска, и если собирался что-то сделать, то не тратил зря время на мучительные колебания, чтобы выбрать верную позицию, перед тем как приступить к выполнению задуманного.

Что касается сестры, то она – настоящая красотка. Этого у нее не отнимешь. Она гораздо красивее некоторых «кинозвезд» на экране, и одного такого дара с лихвой хватило бы любому человеку.

– Да, папа, гусь просто потрясающий! – сказал Рудольф, зная, что отец ждет комплимента за свое кулинарное искусство. – Это на самом деле – нечто! – Он уже ел через силу, но все равно протянул свою тарелку за второй порцией. Увидев, каких размеров кусок щедро положил в тарелку отец, он невольно скривился.

IV

Гретхен ела молча. Когда же им сказать об этом, лихорадочно думала она, когда наступит подходящий момент? В пятницу она получила уведомление о своем увольнении. Предстояло отработать две недели – и все. Ее вызвал в свой кабинет мистер Хатченс и после небольшой рассеянной вступительной речи, в которой безудержно хвалил ее, говорил, как добросовестно, честно она работает и он очень рад, что у него в отделе есть такая надежная сотрудница, и все такое прочее, а потом неожиданно огорошил. По его словам, утром он получил распоряжение от начальства: уволить в течение двух недель ее и еще одну сотрудницу. Он, конечно, сразу же побежал к менеджеру, хотел отстоять ее, рассказывал мистер Хатченс, и в сухом тоне его голоса проскальзывали нотки искреннего сожаления, но его попытка оказалась напрасной. Война в Европе кончилась, начались резкие сокращения правительственных военных контрактов. Такой спад деловой активности они, конечно, предвидели и предприняли ряд мер, но они оказались недостаточными и теперь выход один: экономить на всем, в том числе и сокращать персонал. Гретхен и эта вторая девушка были приняты в отдел мистера Хатченса последними, поэтому их первыми и увольняли. Мистер Хатченс был так расстроен предстоящим расставанием с ней! Он даже несколько раз вытаскивал из кармана свой носовой платок и громко вытирал нос, чтобы тем самым показать, что инициатива ее увольнения исходит не от него. Тридцать лет работы с бумагами, несомненно, сказались на мистере Хатченсе, он и сам стал похож на бумажку, на оплаченный счет, который пролежал в ящике стола, пожелтевший, мятый, ломкий, потрескавшийся по краям, и вот неожиданно его снова извлекли на свет божий. Якобы переживаемые им в эту минуту эмоции были неуместны, как неуместны слезы в отделе кадров.

Гретхен пришлось самой утешать мистера Хатченса. У нее не было никакого желания работать до пенсии на кирпичном заводе Бойлана, сказала она ему, и она вполне понимает его: последняя принятая на работу сотрудница должна уйти первой. Она, конечно, не сказала ему об истинной причине своего увольнения и чувствовала себя виноватой перед этой несчастной девочкой, которую приносили в жертву, чтобы как-то завуалировать позорный акт мести со стороны Тедди Бойлана.

Гретхен не знала, что будет делать. Ей оставалось только надеяться на то, что она что-нибудь придумает, что все образуется до того, как отец узнает о ее увольнении. Само собой, скандала не избежать, и ей нужно как следует подготовить свою оборону. Сегодня, на ее взгляд, отец впервые в жизни вел себя как нормальный человек, и, может, в конце обеда, разомлевший от вина и гордости за одного своего ребенка, он станет более снисходительным и к другому. Ладно, подожду до десерта, решила Гретхен.

V

Джордах сам испек по такому случаю пирог и внес его с кухни с торжественным, сияющим видом. На сахарной глазури горело восемнадцать свечей – семнадцать за прожитые годы и одна – за год грядущий. Они все увлеченно пели «Счастливого дня рождения тебе, наш дорогой, дорогой Рудольф!», когда раздался звонок в дверь, оборвавший песню на полуслове. Дверной звонок никогда не трезвонил в доме Джордахов, потому что к ним никто не ходил, а почтальон бросал письма в щель.

– Кого там, черт подери, принесло! – возмутился Джордах. Он обычно своеобразно реагировал на подобные сюрпризы: инстинктивно сжимал кулаки, словно ничего другого не ожидал, кроме нападения на себя.

– Пойду посмотрю, – сказала Гретхен. Ей вдруг на какое-то мгновение пришла мысль, что там внизу, у двери, стоит Бойлан, а его «бьюик» припаркован перед их лавкой. Да, он вполне способен на такое безумство. Она побежала вниз по лестнице, а Рудольф тем временем задул свечи. Как хорошо, что она так чудесно выглядит: принарядилась, сделала прическу. Пусть этот Бойлан плачет и рыдает, потому что больше ему ничего не обломится.

Она открыла дверь. За ней стояли двое мужчин. Она их знала обоих: мистер Тинкер со своим братом Джоном Тинкером – священником. Она знала мистера Тинкера по работе на кирпичном заводе. Все знали отца Джона Тинкера – крупного, похожего на неуклюжего медведя, краснорожего мужчину, который смахивал больше на портового грузчика, чем на священника. По-видимому, он сильно ошибся при выборе профессии.

– Добрый день, мисс Джордах, – сказал Джон Тинкер, снимая шляпу. Голос у него был тихий, а на его продолговатом дряблом лице такое выражение, словно он только что нашел в церковной книге ужасную, непростительную ошибку.

– Хелло, отец Тинкер, – отозвалась Гретхен.

– Надеюсь, мы вам не помешали, – церемонно сказал мистер Тинкер еще более церковным голосом, чем у своего рукоположенного братца. – Нам нужно поговорить с вашим отцом. Он, надеюсь, дома?

– Да, дома, – ответила Гретхен. – Не угодно ли войти… подняться к нам… мы, правда, сейчас обедаем… но…

– Может, лучше вы попросите его спуститься к нам, дитя мое, – сказал священник. У него был приятный, густой голос, который наверняка вызывал доверие к нему со стороны женщин. – Нам необходимо с ним наедине обсудить одно очень важное дело.

– Сейчас позову его, – сказала Гретхен.

Мужчины вошли в темный коридор, закрыв за собой дверь, словно не хотели, чтобы их кто-то увидел с улицы. Гретхен щелкнула включателем – неудобно оставлять джентльменов в темноте.

Она торопливо стала подниматься по лестнице, уверенная в том, что братья Тинкеры сейчас не отрывают взора от ее стройных ног.

Гретхен вошла в гостиную. Рудольф резал ножом испеченный отцом пирог. Все испытующе посмотрели на нее.

– Что, черт подери, все это значит? – возмущался Джордах.

– Там, внизу, мистер Тинкер, – сказала Гретхен. – Со своим братом, священником Джоном Тинкером. Они хотят поговорить с тобой, па.

– Ну, почему ты их не пригласила сюда? – Джордах, взяв из рук Рудольфа тарелочку с большим куском пирога, впился в него зубами, откусив сразу чуть ли не половину.

– Они отказались. Говорят, им нужно обсудить с тобой какое-то очень важное дело наедине.

Том, облизывая языком зубы, издал чмокающий звук, словно пытался извлечь застрявшую там крошку.

Джордах отодвинул свой стул.

– Боже праведный, – вздохнул он. – Еще и священник! Неужели эти негодяи не могут оставить в покое человека даже в воскресенье? – Он, встал, вышел из комнаты. Все слышали, как он, прихрамывая, тяжело спускался по лестнице к непрошеным гостям.

Джордах даже не поздоровался с джентльменами, ждавшими его в тускло освещенном коридоре.

– Что, черт подери, может быть настолько серьезным, чтобы отрывать рабочего человека от воскресного обеда? О чем это вы хотите поговорить?

– Мистер Джордах, – сказал Тинкер. – Нельзя ли нам поговорить в таком месте, где бы нас не слышали?

– А чем вас не устраивает коридор? – загремел Джордах, стоя на последней ступеньке лестницы, все еще пережевывая громадный кус. В коридоре пахло гусятиной.

Тинкер посмотрел вверх:

– Не хотелось, чтобы нас кто-нибудь услышал.

– Насколько я понимаю, – сказал Джордах, – нам нечего сказать друг другу такого, чего не может слышать весь этот проклятый город. Я вам ничего не должен, вы мне – тоже. – Но все же сошел с последней ступеньки и вывел их на улицу, открыл входную дверь в пекарню ключом, с которым никогда не расставался.

Все трое вошли в пекарню, где единственное большое окно было закрыто брезентовой шторкой по случаю воскресенья.

VI

Наверху Мэри Джордах ждала, когда закипит кофейник. Рудольф беспокойно поглядывал на часы: как бы не опоздать на свидание с Джули. Томас развалился на стуле, напевая что-то неразборчивое себе под нос и отбивая ритм вилкой по своему бокалу.

– Прекрати, прошу тебя, – попросила мать. – У меня заболит голова.

– Извини, – сказал Томас. – В следующий раз для своего концерта приготовлю трубу.

Никакого сладу с ним, с раздражением подумала Мэри Джордах, не может быть вежливым ни секунды.

– Ну что они там делают? – недовольно ворчала она. – В кои веки у нас семейный обед. – Она с выражением обвинителя резко повернулась к Гретхен. – Ты работаешь вместе с мистером Тинкером, – сказала она. – Может, ты там чем-то отличилась?

– Может, они обнаружили, что я стащила кирпич? – насмешливо предположила Гретхен.

– Ну ни одного дня в этой семье никто не может продемонстрировать свою вежливость! – обиделась мать. Она пошла на кухню за кофе. По ее опущенной, сутулой спине казалось, что вот идет воплощение женского мученичества.

На лестнице послышались тяжелые шаги Джордаха. Он вошел в гостиную с абсолютно ничего не выражающим лицом.

– Том, – сказал он, – спустись в пекарню.

– Мне не о чем говорить с Тинкерами, – возразил Томас.

– Они хотят что-то тебе сказать. – Джордах повернулся и снова стал спускаться с лестницы. Томас недоуменно пожал плечами. Он то одной, то другой рукой вытягивал себе пальцы. Обычный его жест перед дракой. Встал, пошел вслед за отцом.

Гретхен нахмурилась.

– Не знаешь, что все это значит? – спросила она Рудольфа.

– Должно быть, какая-то неприятность, – мрачно ответил он.

Он понимал, что на свидание к Джулии теперь обязательно опоздает.

VII

В пекарне на фоне голых пустых полок и прилавка с мраморной крышкой черного цвета оба Тинкера – один в темно-синем костюме, а второй в блестящей черной сутане священника – были похожи на двух воронов, принесших с собой беду.

Все же я его убью, это точно, подумал Томас.

– Добрый день, мистер Тинкер, – сказал он, одаривая его своей невинной детской улыбочкой. – Добрый день, отец!

– Сын мой, – напыщенно, с важным видом произнес священник.

– Вот скажите ему сами, скажите то, что рассказали мне, – вмешался Джордах.

– Нам все известно, – сказал священник. – Клод признался во всем своему дяде, что вполне естественно, на мой взгляд, и верно. Признания влекут за собой покаяние, а покаяние – прощение.

– Поберегите этот ваш вздор для воскресной школы, – раздраженно бросил Джордах. Он прижался спиной к двери, словно намеревался никого не выпускать из пекарни.

Томас молчал. На его лице появилась едва заметная вызывающая улыбочка, такая, которая играла у него на губах всякий раз перед дракой.

– Надо же! Зажечь на холме крест, – возмущался священник, – в такой день, день, который посвящен памяти наших славных парней, павших в боях, в такой день, когда я читал торжественную мессу за упокой их душ у алтаря в своей церкви, и это несмотря на все испытания, нетерпимость, через которые пришлось пройти нам, католикам, несмотря на постоянно предпринимаемые нами усилия, чтобы к нам достойно, как к таким же людям, относились наши заблудшие соотечественники, и вот вам, пожалуйте, такой подлый акт, совершенный кем бы вы думали? Двумя католиками! – Он печально покачал головой.

– Мой сын не католик, – поправил его Джордах.

– Но его отец и мать рождены в лоне католической церкви, – возразил священнослужитель. – Я навел предварительно справки.

– Ты это сделал или не ты? Признавайся! – взорвался Джордах.

– Я, – признался Том. Ах, этот сукин сын, трус с желтой кожей, этот негодяй Клод!

– Ты отдаешь себе отчет, сын мой, в том, – продолжал священник, – что случится с твоей семьей и семьей Клода, если только кто-нибудь узнает, кто поставил на горе этот крест и кто его зажег?

– Нас изгонят из города, – сказал взволнованный мистер Тинкер, – вот что произойдет с нами. В этом не может быть никаких сомнений. Твой отец не сможет продать ни одной буханки хлеба в этом городе, понимаешь? Население все припомнит: что вы – иностранцы, немцы по происхождению, даже если бы вам и очень хотелось, чтобы они забыли сей прискорбный факт.

– Ах, ради бога! – воскликнул Джордах. – Опять все эти красные, белые, голубые, серо-буро-малиновые…

– Против фактов не попрешь, – грубо сказал мистер Тинкер. – Нужно смотреть фактам в лицо, не увиливать. Могу представить вам еще один. Если только Бойлан узнает, кто устроил пожар на территории его поместья, кто сжег его сарай, то он нас затаскает по судам, будет нас постоянно преследовать, до конца жизни. Он наймет такого ловкого адвоката, такого опытного сутягу, который представит этот заброшенный сарай как великую ценность, какой больше нет нигде по всей стране, от Порт-Филипа до Нью-Йорка! – Он погрозил кулаком Тому. – И у твоего отца в кармане не окажется ни одного завалящего цента. Вы с Клодом – несовершеннолетние. И ответственность за вас несем мы. На это дело можно ухлопать сбережения…

Том заметил, как стали сжиматься в кулаки ладони отца. Казалось, он испытывает непреодолимое желание схватить его, Тома, за горло и задушить здесь же при всех.

– Успокойся, Джон, – сказал священник, обращаясь к брату. – Не стоит так укорять парня, нельзя его злить, выводить из себя. Нужно собрать сейчас весь наш общий здравый смысл, что-то придумать, чтобы как-нибудь выкрутиться. – Он повернулся к Тому. – Я не стану спрашивать тебя и пытаться узнать, по чьему это дьявольскому наущению ты заставил Клода ввязаться в это ужасное дело, совершить такой чудовищный поступок…

– Клод сказал, что это моя идея? – спросил Том.

– Такому мальчику, как Клод, – заступился за него священнослужитель, – который вырос в христианской семье, который ходит к мессе по воскресеньям в церковь, никогда и в голову не могла прийти такая безумная затея.

– Ладно, – сказал Том. Он найдет этого негодяя Клода, найдет как пить дать!

– К счастью, – продолжал священник в своем размеренном григорианском тоне, – когда Клод пришел к своему дяде, доктору Роберту Тинклеру, тот был дома один, и их никто не видел. Дядя оказал мальчику первую помощь, заставил во всем признаться, а потом отвез домой на своем автомобиле. По Божьему соизволению, его не заметили. Но у Клода серьезные ожоги, и ему придется не снимать повязки недели три, никак не меньше. Нельзя было его прятать в доме, пока он окончательно не выздоровеет. Всякое могло случиться: могли возникнуть подозрения у горничной, мальчик-разносчик мог случайно увидеть его с перевязанной рукой, какой-то дружок из школы мог навестить его, посочувствовать…

– Боже праведный, Энтони! – взмолился Тинкер. – Да опустись ты на землю, сойди, наконец, с кафедры для проповедей. – Лицевые мышцы его конвульсивно дергались, глаза налились кровью, он сделал большой шаг к Тому. – Мы отвезли этого маленького негодяя в Нью-Йорк и там посадили на самолет, вылетающий в Калифорнию. В Сан-Франциско у него есть тетка, и он будет у нее, пока не заживут ожоги и не снимут бинты. Потом мы отправим его в военную школу. Он вряд ли вернется в наш город, пока ему не исполнится девятнадцать лет. И если твой отец понимает, что нужно предпринять ему в этом случае, то пусть не мешкая выпроваживает тебя из города, только так можно избежать серьезных неприятностей. Пусть отправляет тебя подальше из города, туда, где тебя никто не знает и никто не станет задавать провокационных вопросов.

– Не беспокойтесь, мистер Тинкер, – сказал Джордах. – К вечеру и духа его здесь не будет.

– Так-то оно лучше, – с угрозой в голосе проговорил Тинкер.

– Ну ладно, все. – Джордах открыл дверь. – Вы мне оба надоели уже до чертиков! Убирайтесь-ка отсюда!

– Теперь мы можем уйти, – сказал священник. – Думаю, мистер Джордах сделает все, что нужно. – Тинкеру не терпелось сказать последнее слово. – Вы еще легко отделались, все вы. – И вышел из лавки с недовольным видом.

Джордах закрыл дверь, посмотрел на Томаса в упор.

– Ты на волоске подвесил над моей несчастной головой острый меч, ты, говнюк! Думаю, ты кое-что заработал. – Одним прыжком добравшись до Томаса, он с размаха опустил на него свой тяжелый кулак. Томас зашатался. Потом инстинктивно, оттолкнувшись от пола, нанес ответный сильнейший удар правой прямо в красноватый висок отца. Такой сильный, что Том не помнил, чтобы когда-нибудь так сильно бил. Джордах все же устоял на ногах. Не упал, но лишь выбросил вперед обе руки и пошатнулся и, не веря собственным глазам, уставился на сына. В холодных голубых глазах Тома застыла ненависть. Он, улыбнувшись, опустил руки по швам.

– Ступай очухайся, – бросил Томас с презрением. – Твой сынок, твой мальчик больше не станет бить своего дорогого отважного папочку.

Джордах, размахнувшись, ударил сына еще раз. Левая щека Томаса сразу же раздулась. Лицо покраснело, стало злым, похожим на густое бордово-красное вино. Томас стоял перед отцом, ничего не предпринимая, только улыбался. Джордах опустил кулаки. Этот последний удар имел для него чисто символическое значение – ничего больше. Как глупо. Бессмысленно. Ну и сыновья у меня! – подумал он, чувствуя, что у него закружилась голова.

– Ладно, все кончено, – сказал он. – Твой брат отвезет тебя на автобусе в Крафтон. Оттуда первым же поездом поедешь в Олбани. В Олбани пересядешь на другой, в штат Огайо. Будешь жить у дяди. Он о тебе позаботится. Я позвоню ему сегодня. Пусть он встретит тебя. Не вздумай собирать вещички. Я не хочу, чтобы тебя увидели с чемоданом в руках. – Он отпер двери пекарни. Том вышел, щурясь на воскресное, веселое солнце.

– Подождешь здесь, – сказал Джордах. – Я пришлю к тебе брата. И прошу тебя, никаких сцен с матерью, понял? – Он, закрыв дверь на ключ, похромал домой.

Только после того как отец ушел, Томас ощупал опухшую щеку.

VIII

Минут через десять Джордах вернулся с Рудольфом. Томас наклонившись стоял у окна, спокойно разглядывая улицу. В руках Рудольф держал свой зеленого цвета в полоску пиджак от костюма, который ему купили года два назад и из которого он давно вырос. Пиджак был ему узок в плечах, а руки высовывались далеко из коротких рукавов.

Рудольф, заметив распухшую щеку Томаса, вытаращил глаза. Ну и приложил его отец! У Джордаха сейчас был вид нездорового человека. Его естественная смуглая кожа на лице позеленела, стала бледной, глаза отекли. Всего один удар, подумал Томас, и вот во что он превратился!

– Рудольф все знает, – сказал Джордах. – Я дал ему деньги. Он знает, что делать. Он купит тебе билет до Кливленда. Вот адрес твоего дяди. – Он протянул ему клочок бумажки.

Кажется, я пополз вверх по социальной лестнице, подумал Томас. У меня даже появился дядя на всякий пожарный случай. Не хуже, чем у Тинкеров.

– Ну, идите, – сказал Джордах. – Запомни, зря не разевай варежку!

Сыновья пошли вниз по улице. Джордах смотрел им вслед, чувствуя, как пульсирует кровь в вене на виске, по которому нанес удар Томас, и, кроме того, он сейчас видел предметы перед собой расплывчато, неясно.

Его сыновья шли по пустынной улице их квартала трущоб. Один высокий, стройный, в хороших брюках из серой фланели, а второй – почти такой же высокий, но куда шире в плечах, в кургузом узком пиджачке похожий на подростка. Когда они завернули за угол, Джордах, повернувшись, пошел в противоположную сторону, к реке. Сейчас ему хотелось побыть одному. Позвонит брату позже. Его брат с женой – оба недотепы, согласились принять у себя его сына, сына того человека, который когда-то выгнал их из своего дома и никогда не благодарил за рождественские открытки, которые регулярно присылали ему каждый год… Эти открытки были единственным свидетельством того, что когда-то они жили вместе, в одной семье в Кельне, и того, что они все же оставались братьями, хотя и жили в разных частях Америки. Он, казалось, слышит, как брат говорит своей толстушке жене с типично немецким акцентом: «Что, в конце концов, нам делать? Кровь людская – не водица!»

– Что там у вас случилось? – спросил Рудольф, когда они завернули за угол и их не мог больше видеть отец.

– Ничего.

– Но ведь он тебя ударил, – настаивал Рудольф. – Посмотри на свою щеку – как ее разнесло!

– Ужасный удар, – насмешливо сказал Томас. – Может выстраиваться в очередь за призом. Лихой боксер!

– Когда он поднялся наверх, я его не узнал. Мне показалось, что он заболел.

– Я ему тоже врезал, – признался Томас и широко, самодовольно улыбнулся, вспоминая обмен ударами.

– Неужели ты его ударил?

– А что, нельзя? Потому что он отец, да?

– Господи! И ты остался жив?

– Как видишь! – невозмутимо ответил Томас.

– Неудивительно, что он решил от тебя избавиться. – Рудольф неодобрительно покачал головой. Он сердился на Томаса и никак не мог этого скрыть. Из-за Тома он опаздывал на свидание к Джулии. Ему так хотелось пройти мимо ее дома, посмотреть на него. Он мог сделать небольшой крюк ради этого, всего пара кварталов, но он помнил слова отца: нужно как можно скорее отправить Томаса из города и сделать это так, чтобы никто их не видел.

– Что с тобой, черт подери, происходит?

– Ничего. Просто я нормальный, горячий американский парень, с такой же красной кровью, текущей в моих жилах, как и у всех.

– Мне кажется, ты его сильно достал, – сказал Рудольф. – Он дал на билет на поезд целых пятьдесят долларов. Если отец так расщедрился, отвалил пятьдесят баксов, тут дело нечисто. Должно произойти что-то невероятное, просто колоссальное!

– Меня застали на месте преступления, когда я шпионил на япошек, – спокойно ответил Томас.

– Да, ты на самом деле крутой, – заметил Рудольф. Дальше они шли молча до самой автостанции.

Они вышли на автобусной остановке в Крафтоне, возле железнодорожного вокзала. Томас остался в небольшом парке возле вокзала, а Рудольф пошел покупать билет… Поезд до Олбани отходил через пятнадцать минут. Рудольф купил брату билет в кассе у худого, морщинистого кассира с зеленоватыми синяками под глазами. Он не стал покупать билет для пересадки в Олбани. Отец строго предупредил: никто не должен знать, что он едет до Кливленда. На вокзале в Олбани Том сам купит себе билет.

Когда Рудольф пересчитывал сдачу, его так и подмывало купить и себе билет, только в противоположном направлении, до Нью-Йорка. Почему первым в их семье должен быть Томас, который спасается бегством? Но, конечно, он билет до Нью-Йорка не купил. Рудольф вышел из здания вокзала, прошел мимо поджидавших прибытия очередного поезда дремавших таксистов, сидевших в своих старых, тридцать девятого года выпуска машинах.

Том сидел в парке под деревом, скрестив ноги, впиваясь острыми каблуками ботинок в мягкую почву зеленой лужайки. Он был настроен мирно. Никуда не торопился. Как будто ничего особенного не происходило.

Рудольф осмотрелся по сторонам: не следует ли кто за ними?

– Вот твой билет, – сказал он, протягивая картонный прямоугольничек. Том бросил на него ленивый, неспешный взгляд.

– Спрячь билет, убери его подальше, – сказал Рудольф. – Вот сдача с пятидесяти долларов. Сорок два пятьдесят. Это на билет от Олбани. По-моему, у тебя куча денег!

Томас сунул деньги в карман, даже их не считая.

– Старик, наверное, писал кровью, когда вытаскивал их из своего загашника, – сказал Томас. – Ты знаешь, где он прячет деньги, а?

– Нет, не знаю.

– Плохо. Я мог бы как-нибудь заехать домой и украсть их. Но ты ведь не сказал бы мне, даже если бы и знал, где его тайник. Нет, мой братец Рудольф – не из таких.

Подъехала машина. Они наблюдали, как она остановилась. За рулем сидела девушка, рядом – лейтенант ВВС. Они вышли из машины, прошли в тень под кирпичный навес вокзала. На девушке было бледно-голубое платье. Летний шаловливый ветер играл ее подолом, который лип к ее ногам. Лейтенант – высокий, очень загорелый молодой человек, словно только что вернулся из жаркой пустыни. Они остановились, поцеловались. На его зеленой «куртке Эйзенхауэра»1 бренчали медали и был виден золоченый нагрудный знак с крыльями. В руках – авиасумка. Рудольф внезапно как бы услышал гул тысяч авиационных двигателей в чужом небе, когда, не отрывая глаз, смотрел на эту пару. Вновь ощутил глубокую глухую боль от того, что родился слишком поздно, так и не попал на войну.

– Поцелуй меня, дорогая, – захихикал Томас. – Ведь я бомбил Токио.

– Чего ты добиваешься? – попытался остановить его Рудольф. – Черт бы тебя побрал!

– Ты когда-нибудь трахался? – поинтересовался Томас.

Этот вопрос он уже слышал от отца в тот день, когда он влепил затрещину мисс Лено.

– Тебе-то что?

Томас пожал плечами, наблюдая за молодой парой, входящей в вокзал.

– Ничего. Просто я могу уехать надолго, было бы неплохо и поговорить напоследок друг с другом по душам.

– Ну, если тебе так интересно, то нет, если тебе так хочется знать именно это, – признался Рудольф.

– Я и не сомневался, – сказал Томас. – Есть в городе один дом, называется «У Алисы», на Маккинли-стрит. Там всегда можно получить кое-кого в юбке всего за пять баксов. Скажи им, что это я прислал тебя, твой брат.

– Я смогу и сам о себе позаботиться, – сказал Рудольф. Он ведь на год старше Томаса, а брат задается, словно перед ним какой-то пацан.

– Наша дорогая сестрица получает свою порцию секса регулярно. Ты знаешь об этом?

– Это ее дело, – сказал Рудольф, приходя в ужас от откровенных слов брата. Гретхен! Такая чистая, такая аккуратная девушка, такая вежливая. Он никак не мог представить ее с кем-нибудь в кровати; их потные сплетенные тела.

– Хочешь знать, с кем она трахается? А может, сам догадаешься?

– Нет, не знаю.

– С Теодором Бойланом, вот с кем. Ну, как тебе это нравится?

– Откуда ты знаешь? – недоверчиво переспросил Рудольф. Он был уверен, что Томас лжет.

– Я выследил их и наблюдал за ними через окно, – равнодушно говорил Томас. – Он спустился в гостиную с голой жопой, а его хрен свисал чуть ли не до колен, ну как у жеребца-производителя, налил в два стакана виски и пошел по лестнице к ней наверх. «Гретхен, тебе принести виски наверх, или ты сама спустишься вниз?» – Томас передразнил Бойлана.

– Ну, она спустилась? – спросил Рудольф, хотя ему не хотелось слышать конец этой истории.

– Нет, и полагаю, ей было неплохо там, в постели.

– Значит, ты не видел, кто там был? – задал Рудольф вполне логичный вопрос, вступаясь за честь сестры. – Там, наверху, в кровати могла лежать любая девушка.

– Послушай, скольких девиц по имени Гретхен ты знаешь в Порт-Филипе? – спросил его Томас. – Во всяком случае, Клод Тинкер видел их вместе, когда она с Бойланом ехала к нему в машине. Она встречалась с ним у магазина Бернстайна в то время, когда должна была дежурить в своем госпитале. Может, и Бойлана тоже ранило? Во время испанско-американской войны1? Что скажешь?

– Боже мой, – вздохнул огорченный Рудольф. – С кем! С этим ублюдком Бойланом! – Но даже если бы она переспала вот с этим лейтенантом, который только что вошел в здание вокзала, он все равно защищал бы ее.

– Она, по-видимому, кое-что получает от Бойлана, – небрежно сказал Томас. – Можешь сам спросить у нее.

– Ты когда-нибудь говорил ей об этом? Намекал, что тебе все известно?

– Нет. Пусть себе наслаждается. Тихо-мирно. В любом случае, это же не мой хрен. Я просто отправился туда, на холм, чтобы немного позабавиться и как следует посмеяться. Кто она такая для меня? Ла-ди-да, ла-ди-да, откуда появляются детишки, мамочка?

Рудольф удивлялся, как мог его брат в таком юном возрасте испытывать в такой мере ненависть к окружающим.

– Если бы мы были итальянцами или джентльменами-южанами, – продолжал кривляться Томас, – то мы отправились бы на этот холм, в поместье, и отомстили бы за поруганную честь семьи. Отрезали бы ему яйца или просто пристрелили бы. В этом году я слишком занят, но если тебе угодно сделать это самому, то я даю тебе карт-бланш. Действуй!

– Ты, наверное, страшно удивишься, – сказал Рудольф, – но я могу и предпринять кое-что, если хочешь знать.

– Могу побиться об заклад, – сказал Томас. – Но в любом случае лично я уже кое-что предпринял. Так, просто информация для тебя.

– Что же?

Томас в упор посмотрел на Рудольфа.

– Спроси у отца. Он знает. – Томас встал. – Ну, ладно, мне пора. Поезд не будет ждать.

Братья вышли на перрон. Лейтенант с девушкой целовались. Может, он уже больше никогда к ней не вернется, и это – его последние поцелуи, подумал Рудольф. Что ни говори, но Америка все еще вела войну в Тихоокеанском регионе, дралась с япошками. Девушка плакала, целуя его, а он, пытаясь утешить, нежно гладил ее по спине. Рудольф подумал, а появится ли когда-нибудь у него девушка, которая, стоя на перроне и провожая его навсегда, будет плакать.

Наконец подошел поезд, покрытый густым слоем сельской пыли. Томас вскочил на подножку.

– Послушай, – сказал Рудольф, – если тебе понадобится моя помощь или что-нибудь из дома, напиши, я все сделаю.

– Мне ничего больше не нужно от вашего дома, – резко оборвал его Томас. Он доводил свой мятеж до конца. На его плохо развитом, детском лице была маска веселья, словно сейчас он ехал на забавное представление в цирк.

– Ну что же, – неловко сказал Рудольф. – Желаю удачи! – Все же Томас – его брат, и теперь только одному Богу известно, когда они увидятся снова.

– Могу тебя поздравить! Теперь вся кровать будет принадлежать только одному тебе. И тебе не придется переносить мою вонь, как у дикого зверя. Не забывай надевать на ночь пижаму.

До последнего мгновения не выдавая себя ничем, Том вошел в тамбур и из него в вагон, даже не оглянувшись на брата. Поезд тронулся. Рудольф увидел молодого лейтенанта. Он стоял в коридоре у открытого окна, махая на прощание своей девушке. Девушка бежала по платформе рядом с вагоном. Поезд набирал скорость. Девушка отстала от него. Остановилась на перроне. Она заметила взгляд Рудольфа, и ее лицо тут же помрачнело, стало сразу замкнутым: с него исчезли следы скорбной печали на людях, печальной любви у всех на глазах.

Рудольф вернулся в парк. Посидел немного на скамейке, ожидая автобус от вокзала назад, в Порт-Филип.

IX

Гретхен укладывала сумку. Большую, потертую квадратную сумку с картонным дном, с желтыми пятнами, с бронзовыми заклепками. В ней когда-то ее мать привезла свое девичье приданое в Порт-Филип. Гретхен еще ни разу, ни одной ночи не ночевала вне дома, поэтому у нее не было собственного чемодана. Она приняла окончательное решение уехать из дома, когда отец вернулся после разговора с братьями Тинкерами и Томом и заявил, что Том надолго уезжает. Гретхен тут же поднялась на небольшой чердак, где хранились собранные семьей Джордахов ненужные вещи. Отыскала там среди хлама эту большую сумку и принесла в спальню. Мать увидела ее с сумкой в руках и наверняка догадалась, для чего она понадобилась дочери, но промолчала. Вот уже несколько недель мать с ней не разговаривала. С той памятной ночи, когда Гретхен вернулась домой из Нью-Йорка на рассвете с Бойланом. Она, очевидно, полагала, что такая беседа с Гретхен может заразить ее, Мэри Джордах, явным неприкрытым развратом, в который пустилась ее дочь.

Атмосфера переживаемого в доме кризиса, скрытый конфликт, странный взгляд отца, когда он позвал к себе Рудольфа, чтобы сказать ему что-то важное, наконец подтолкнули Гретхен к решительным действиям. Нужно уехать в это воскресенье – лучшего дня для отъезда и не придумаешь.

Гретхен очень продуманно собирала и укладывала свои вещи. Сумка, конечно, была мала для того, чтобы вместить все, что ей нужно. Ей пришлось выбирать, и она вытаскивала одни вещи, потом возвращала их обратно, снова вытаскивала, а на их место складывала более необходимые. Она рассчитывала уйти из дома еще до прихода отца, но была готова и на столкновение с ним. Она не испугается и все расскажет ему. Скажет, что потеряла работу и что уезжает в Нью-Йорк, чтобы поискать там другую работу. У отца на лице было такое странное выражение, когда они с Рудольфом спускались по лестнице. Брат тоже вел себя как-то странно и был, по-видимому, чем-то сильно ошарашен, – вот почему, решила она, сегодня как раз самый удобный день, чтобы уехать из дома и сделать это без ненужной стычки с отцом.

Ей пришлось перерыть все книги, пока она не нашла в одной из них конверт с деньгами. И для чего эта безмолвная дурацкая игра матери с ней? Ума не приложу. Можно смело предположить, что у матушки есть шансы оказаться в психушке: пятьдесят на пятьдесят. В таком случае она наверняка быстро научится с жалостью относиться к ней. Гретхен очень не хотелось уезжать, не увидевшись с Рудольфом и не попрощавшись. Но уже темнело. Никто не рискнет приезжать в Нью-Йорк в полночь. Она понятия не имела, к кому обратиться в Нью-Йорке. Но в конце концов можно обратиться в Ассоциацию молодых христианок1. Девушки проводили свою первую ночь в этом громадном незнакомом городе и в местах похуже.

Гретхен быстро оглядела свою голую теперь комнату, стараясь не затягивать прощание с ней. Достала деньги из конверта и положила конверт на середину своей узкой кровати. Потом вытащила чемодан в коридор. Мать сидела за столом. Курила. Остатки их праздничного обеда – скелет гуся, холодная красная капуста, печеные яблоки в склизком желе, покрытые жирными пятнами салфетки – оставались на столе уже несколько часов. Мать сидела за столом молча, вперив взгляд в стену.

– Ма, – сказала Гретхен, – по-моему, сегодня самый подходящий день для отъезда. Так что я собрала вещички и уезжаю.

Мать, заморгав, медленно повернула к ней голову.

– Поезжай, поезжай к своему любовнику, – глухо ответила она. Мэри усвоила свой оскорбительный словарный запас еще в начале века. Она допила все вино и теперь, кажется, опьянела.

Гретхен впервые видела мать пьяной, и от вида пьяной матери ей почему-то хотелось рассмеяться.

– Я ни к какому любовнику не еду. Меня уволили, я лишилась работы в этом городе и теперь еду в Нью-Йорк искать себе другую. Когда там устроюсь, то сообщу тебе все подробно.

– Проститутка, – отрезала мать.

Ну кто, скажите на милость, употребляет такое старомодное слово, как «проститутка», в сорок пятом году? Гретхен скривилась. Такое бранное слово придавало Мэри только больше комичности, несерьезности. Но Гретхен все же, сделав над собой усилие, подошла к матери и заставила себя поцеловать ее в щеку. Кожа у нее была такой грубой, высохшей, с сеточкой ломких капилляров.

– Притворные лобызания, – сказала мать, не спуская с нее взгляда. – Кинжал в букете роз! – Она откинула со лба прядь волос тыльной стороной руки. Этот усталый жест знаком ей с той поры, когда ей исполнился двадцать один год. Гретхен вдруг показалось, что мать уже родилась такой уставшей, измученной, и за это ей многое можно простить. Несколько мгновений Гретхен колебалась, выискивая проблески любви в лице этой охмелевшей женщины, сидевшей за неубранным столом с сигареткой в руках.

– Гусь, – с отвращением произнесла мать. – Ну кто ест гуся?

Гретхен покачала головой, потеряв всякую надежду. Она вышла в коридор и, подхватив сумку, пошла со своей ношей вниз по лестнице. Отперев внизу двери, выпихнула ногой тяжелую сумку на порог. Солнце уже садилось, и тени на улице были фиолетового цвета, цвета индиго. Когда она подняла сумку, включили уличные фонари бледно-лимонного цвета.

И тут она увидела Рудольфа. Он шел один, возвращаясь домой. Гретхен, поставив сумку на тротуар, стала его ждать. Когда он подходил к ней, она подумала, как ему к лицу новый блейзер! Какой он в нем красивый, аккуратный, и она порадовалась, что не зря потратила деньги. Увидев ее, он ускорил шаги.

– Куда это ты собралась? – Он подбежал к ней.

– В Нью-Йорк, – весело и беззаботно ответила Гретхен. – Может, присоединишься?

– Я бы рад, да…

– Может, посадишь леди в такси?

– Мне нужно поговорить с тобой, – сказал Рудольф.

– Только не здесь, – ответила она, оглянувшись на окна пекарни. – Отойдем отсюда куда-нибудь.

– Пошли, – сказал Рудольф, поднимая ее сумку. – Конечно, здесь не место для беседы.

Они пошли вниз по улице, выискивая глазами такси. «Гуд-бай! – напевала про себя Гретхен, когда они проходили мимо знакомых вывесок. – Гуд-бай, „Гараж Клэнси“, гуд-бай, „Мастерская по производству кузовов“, гуд-бай, прачечная „Сориано“, гуд-бай, лавка „Скобяные изделия и краска“ Уортона, гуд-бай, мясная лавка Фенелли „Первосортная телятина“, гуд-бай, аптека Болтона, гуд-бай, „Овощи и фрукты“ Джардино». Песня звенела у нее в голове, когда она бодро шагала рядом с братом, но в ее тональность уже вкрались жалостливые нотки. Нельзя уезжать без грусти с места, где прожил девятнадцать лет.

Через пару кварталов они взяли такси и доехали до вокзала. Гретхен пошла в кассу за билетом, а Рудольф, сидя на старом потрепанном чемодане, размышлял о превратностях судьбы в день своего семнадцатилетия: ему приходится прощаться со своими родными на вокзалах нью-йоркской железной дороги. Рудольф, конечно, не мог не чувствовать внутренней боли от легких и беззаботных движений сестры, от светящихся искорок радости у нее в глазах. В конце концов, она покидает не только родной дом, она покидает еще и его, Рудольфа. Он чувствовал себя с ней неловко, так как сегодня он знал, что она занималась любовью с мужчиной. «Пусть потрахается тихо-мирно», – вспомнил он слова Томаса. Нет, такие слова не годятся, нужно подобрать другие, более звучные, более мелодичные.

Сестра потянула его за рукав.

– Поезд придет через полчаса, – сообщила она. – Боже, я словно пьяная. Нужно все же обмыть мой отъезд. Давай сдадим сумку в камеру хранения, перейдем через улицу и зайдем в бар «Порт-Филипского дома».

Рудольф поднял сумку.

– Нет, я понесу ее. За камеру хранения нужно заплатить десять центов.

– Ну, давай хоть раз кутнем по-крупному, – засмеялась Гретхен. – Разбазарим свое наследство! Пусть текут рекой даймы, один за другим!

Когда она получала квитанцию за хранение сумки, ей показалось, что она сегодня пила целый день напролет.

В баре «Порт-Филипского дома» никого не было, кроме двух солдат. Они, сидя у самого входа, мрачно разглядывали в кружках военного времени свое пиво. Там было довольно тусклое освещение, почти темно и прохладно, но из окна был отлично виден железнодорожный вокзал. Огни его ярко горели в наступающих сумерках. Брат с сестрой сели за столик в глубине, и когда к ним, вытирая руки о фартук, подошел бармен, Гретхен твердым голосом сделала заказ:

– Два виски с содовой, пожалуйста!

Бармен не спросил, есть ли им восемнадцать лет. Гретхен таким безапелляционным тоном заказала виски, словно пила его всю свою жизнь. Рудольф предпочел бы просто коку, но сегодня столько событий, столько поводов для тоста.

Гретхен коснулась его щеки двумя пальчиками.

– Ну, нечего кукситься, – весело сказала она. – Как-никак сегодня у тебя день рождения!

– Да, конечно, – согласился он с ней.

– Почему папа отправил из города Томаса?

– Не знаю. Оба молчат, не говорят. Что-то стряслось с Тинкерами. Томми ударил отца. Вот это я знаю точно.

– Ну…– неуверенно, тихо протянула Гретхен. – Ничего себе денек, а?

– Да, денек что надо! – отозвался Рудольф. Она даже себе и представить не может, какой это был день для него, если принять во внимание то, что ему рассказал о ней Томас. Подошел бармен с сифоном в руках.

– Содовой не очень много, будьте любезны, – предупредила Гретхен.

Бармен надавил на собачку. Струя газировки ударила ей в стакан.

– А вам сколько? – спросил он Рудольфа, держа сифон над его стаканом.

– Столько же, – ответил он, всем своим видом показывая, что ему уже восемнадцать.

Гретхен подняла свой стакан:

– Выпьем за это славное украшение порт-филипского общества, за семейку Джордахов!

Они выпили. Рудольфу вкус виски не очень нравился. Гретхен выпила жадно, словно ее мучила жажда, будто она хотела пропустить еще по стаканчику до прихода своего поезда.

– Ну и семейка! – продолжала она, качая головой. – Прямо-таки собрание античных мумий. Почему бы тебе не сесть вместе со мной на поезд и не уехать в Нью-Йорк?

– Ты же знаешь, что пока я не могу.

– Мне тоже казалось, что мне никогда на такое не решиться. Но вот видишь, все же решилась, и вот сейчас уезжаю.

– Почему?

– Что значит – почему?

– Почему ты уезжаешь? Что случилось?

– Очень многое, – рассеянно ответила сестра. Она сделала большой глоток виски. – Из-за одного человека. Прежде всего. Он хочет на мне жениться.

– Кто? Бойлан?

Глаза Гретхен вдруг расширились и стали почти черными в темном салоне бара.

– Откуда ты знаешь?

– Мне рассказал Томми.

– А он-то откуда знает?

Ну, почему бы и нет, подумал он про себя. Она сама этого захотела, так что поделом. Ревность к сестре, чувство стыда заставляли его сделать ей больно.

– Он следил за вами, отправился на холм и все видел через окно.

– И что же он видел?

– Бойлана. Голого. В чем мать родила.

– Несчастный Томми! Зрелище явно не захватывающее, должна признаться. – Она засмеялась, но смех у нее получился невеселым, глухим, с какими-то металлическими нотками. – На него не так уже приятно глядеть, на Тедди Бойлана. Может, ему повезло, и он видел и меня голую, а?

– Нет, не видел.

– Плохо, – сказала она, – просто отвратительно. Ради чего он перся в такую даль? – Рудольф заметил у сестры твердое стремление унизить себя, причинить себе как можно больше боли, а этого он прежде в ней не замечал.

– Откуда ему известно, что именно я была у него в доме?

– Бойлан крикнул тебе снизу, принести ли тебе выпивку наверх.

– Ах, в ту ночь, – вздохнула она. – В ту ночь. Это была потрясающая ночь, скажу тебе. Когда-нибудь расскажу тебе подробнее. – Она внимательно посмотрела ему в лицо. – Нечего зря злиться, у сестер есть дурная привычка вырастать и гулять с парнями.

– Но не с Бойланом же, – горько заметил Рудольф. – С этим тщедушным мерзким человеком, стариком.

– Не такой он и старый, – ответила она. – И не такой уж тщедушный.

– Выходит, он тебе понравился? – с обвиняющим видом упрекнул он ее.

– Мне понравился секс, – возразила она. Ее лицо внезапно посерьезнело. – Мне понравилось заниматься любовью больше всего на свете. Такого я прежде никогда не испытывала.

– В таком случае почему же ты убегаешь?

– Потому что я давно уже здесь живу и если останусь еще, то все кончится браком с ним, понимаешь? А Тедди Бойлан не пара для твоей чистой, красивой сестренки. Не ему на ней жениться. Довольно сложно, не так ли? Тебе это трудно понять? А разве твоя собственная жизнь не такая сложная? Разве тебя не снедает, не изводит греховная, темная страсть? Женщина, которая старше тебя, которую ты регулярно навещаешь, когда ее мужа нет дома, а?

– Нечего насмехаться надо мной, – оборвал он ее.

– Прости меня, прошу тебя, – сказала она и, похлопав его по руке, подозвала бармена. Когда он подошел, она сказала: – Еще одно виски. – Тот пошел выполнять заказ, а она продолжала: – Мать напилась, когда я уходила. Она была пьяна, одна допила все вино, купленное на твой день рождения. Кровь агнца. Только это и требуется нашей семье. – Гретхен говорила о семье так, словно речь шла о чужаках, незнакомцах. – Захмелевшая чокнутая старуха, обозвала меня проституткой. – Гретхен недовольно фыркнула. – Вот тебе милое прощание с дочерью, уезжающей жить в большой чужой город. Уезжай отсюда и ты, – хрипло сказала она. – Уезжай, пока они не искалечили тебе жизнь. Уезжай из дома, в котором ни у кого нет друзей, где дверной звонок никогда не звенит.

– Никто меня не калечит, – возразил Рудольф.

– Не морочь мне голову, братец, – сказала Гретхен. – Война идет в открытую. Тебе меня не одурачить. Всеобщий любимчик, и тебе абсолютно наплевать на весь окружающий мир, наплевать тебе, живут люди вокруг тебя или уже все вымерли. Если ты не считаешь, что такой человек не калека, то можешь посадить меня в инвалидную коляску в любую минуту. – К ним подошел бармен, поставил стакан с виски перед ней, добавил из сифона содовой.

– Что ты мелешь, черт тебя подери, – воскликнул Рудольф, резко вставая. – Если у тебя такое обо мне мнение, то для чего я здесь? Я ведь тебе не нужен!

– Нет, не нужен, – подтвердила она.

– Вот, держи квитанцию за багаж, – сказал он, протягивая бумажку.

– Спасибо, – медленно произнесла она, словно оцепенев. – Ты сегодня сделал свое доброе дело. Я – свое.

Рудольф оставил ее одну за столом в баре. Гретхен допивала второй стакан виски – красивая девушка с привлекательным овальным, покрасневшим на скулах лицом, с блестящими глазами, с широко открытым жадным, чувственным ртом, с горечью в сердце, но уже такая далекая, уехавшая за тысячу миль от своей уютной комнатки над пекарней, от отца с матерью, от братьев, от любовника, на пути к громадному городу, который ежегодно поглощал в своей пучине миллион таких девушек, как она!

Рудольф медленно шел домой. Слезы выступили у него на глазах. Он плакал из-за себя, только из-за себя. Его брат, его сестра – правы. Ах как правы! Их суждения о нем верны, справедливы. Ему нужно меняться. Но как? Что требует в нем перемен? Его гены, его хромосомы, его знак зодиака?

Приближаясь к Вандерхоф-стрит, он остановился. Ему противна сама мысль о возвращении сейчас домой. Ему совсем не хотелось увидеть свою мать пьяной, ему не хотелось увидеть поразительный, ненавистный взгляд отца, превратившийся в недомогание, в болезнь. Рудольф пошел к реке. На поверхности водной глади пылал закат, и вода была похожа на расплавленную сталь. До него доносился прохладный спертый запах, запах холодного погреба. Сев на прогнившую скамейку возле заброшенного склада, в котором отец хранил свою гоночную лодку, Рудольф смотрел на противоположный берег. Там, вдали, что-то двигалось. Это была лодка его отца. Он неистово работал веслами, свирепо, ритмично, взрывая лопатками весел тихую воду, он греб вверх по течению. Внезапно вспомнил, что отец убил двоих человек: одного заколол штыком, другого – ножом. Он чувствовал внутри жуткую, гулкую пустоту. Выпитое виски обжигало грудь, и он чувствовал горький противный вкус во рту.

Он навсегда запомнит свой день рождения, подумал он.

Х

Мэри Пиз сидела в темноте в гостиной, в облаке дыма. Она не реагировала на смрад от жареного гуся, на кислый аромат красной капусты, в беспорядке лежавшей на разделочной доске. Ну вот, оба уехали: и хулиган, и проститутка. Теперь у меня остался только один Рудольф, ликовала пьяная Мэри Пиз. Ах, если бы только сейчас разразилась на реке буря, там, вдали, на этой холодной реке, и поглотила лодку, каким прекрасным стал бы для меня этот день!

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

Прозвучал автомобильный гудок, и Том выбрался из грязной ямы из-под «форда», который ремонтировал. Вытирая на ходу руки ветошью, подошел к «олдсмобилю», остановившемуся у одной из бензоколонок.

– Полный, – сказал мистер Герберт, их постоянный клиент – агент по продаже недвижимости, который скупал земельную собственность вокруг гаражей по низким, военного времени ценам, а сам терпеливо ждал наступления послевоенного бума. Теперь, когда капитулировали и японцы, его машина все чаще стала появляться у гаража. Он покупал бензин на заправочной станции Джордаха за талоны, приобретенные на черном рынке, которые продавал ему Гарольд Джордах.

Томас, отвинтив крышку бака, вставил в него пистолет, нажал на спусковой крючок. День был жаркий. Запах от бензина поднимался невидимыми волнами вверх от бензобака. Томас вертел головой, стараясь не дышать бензиновыми парами. Из-за этой работы у него теперь каждый день болела голова. Эти немцы травят меня, объявили мне химическую войну, думал он, особенно теперь, когда война закончилась. Он считал своего дядю стопроцентным немцем, но относился к нему не так, как к своему отцу, тоже немцу. Естественно, у него был заметный немецкий акцент, а его две бледнолицые, белокурые дочки выходили по праздникам в своих платьицах, сшитых по баварской моде. Вся семья пожирала кучу сосисок, копченой ветчины с острым немецким соусом. В доме целыми днями звучали песни Вагнера и Шуберта, которые без устали, постоянно крутили на проигрывателе, так как миссис Джордах обожала музыку. Она просила Томаса называть ее тетей Эльзой.

Томас работал в гараже один. Его напарник, механик Койн, болел всю неделю, а второй механик уехал по вызову. Было два часа дня, и Гарольд Джордах все еще торчал дома, расправляясь со своим традиционным ланчем: Sauerbraten mit Spazle1 и тремя бутылками светлого вина Миллера… После этого обычно следовал приятный краткий сон наверху, на большой кровати рядом с его толстушкой женой, чтобы, не дай бог, не переработать и не нажить преждевременный сердечный приступ. Томаса вполне устраивало, что горничная дала ему пару бутербродов и немного фруктов в мешочке, чтобы он подкрепился на работе, в гараже. Чем меньше он видел домочадцев своего дяди, тем больше они ему нравились. Их общества ему вполне доставало, так как он жил в их доме. Ему выделили крохотную комнатушку на чердаке, где он лежал по ночам, потея от жары, ибо железная крыша дома ужасно накалялась за день от палящего солнца, особенно летом. Ему платили пятнадцать долларов в неделю. Его дядюшке Гарольду повезло. То, что произошло с этим сгоревшим крестом на холме в Порт-Филипе, было ему на руку.

Бак он залил под завязку, повесил пистолет, надел картуз и вытер бензин, разбрызганный на заднем крыле. Протер тряпкой ветровое стекло, взял у мистера Герберта четыре доллара тридцать центов, плюс еще чаевые от него – десять центов, щедрая душа.

– Большое спасибо, – бросил он заученную фразу благодарности, глядя, как «олдсмобиль» выезжает с заправки в сторону города. Гараж Джордахов стоял на окраине, и поэтому к ним постоянно заезжали транзитные машины. Томас вошел в контору, пробил чек на кассе, положил деньги в нижний ящик. Он закончил грязную работу под «фордом», и теперь делать ему было решительно нечего, хотя, конечно, если бы дядя оказался сейчас рядом, он наверняка нашел бы для него чем заняться. Мог заставить мыть туалеты или надраивать хромированные, сияющие кузова выставленных на площадке для продажи подержанных автомобилей. Томас лениво подумал, не взять ли ему деньги из кассы и не податься отсюда куда-нибудь подальше. Он нажал клавишу «нет продажи» и заглянул в ящичек кассы внизу. Вместе с четырьмя долларами и тридцатью центами Герберта там лежало десять долларов и тридцать центов. Когда дядя Гарольд уходил на ланч, он забрал с собой все выбитые чеки, оставив в кассе пять однодолларовых бумажек и один серебряный доллар монетой, если вдруг придется давать сдачу. Дядя никогда не стал бы владельцем гаража, площадки для продажи подержанных автомобилей и бензозаправочной станции, не считая каждый цент. Деньги, как известно, любят счет.

Томас сегодня еще ничего не ел. Взяв свой пакет с едой, он сел на кривоногий деревянный стул в тени у стены гаража, наблюдая за бойкой торговлей. Нельзя сказать, что эта картина оставляла его абсолютно равнодушным. Автомобили на площадке – длинные, с диагональными боками – очень похожи на большие морские корабли. Весело трепещущие флажки над ними были знаком о заключенных сделках. За дровяным складом, по диагонали через дорогу, начиналась чересполосица земельных, словно смазанных охрой, участков фермеров. Если сидеть спокойно, не делать лишних движений, то жара становится вполне сносной, а отсутствие поблизости дяди Гарольда создавало ощущение полного благополучия.

На самом деле никак нельзя сказать, что он несчастен в этом городе. Нельзя грешить против истины. Городок Элизиум в штате Огайо был, конечно, меньше по размерам его родного Порт-Филипа, но зато куда более процветающим, и в нем полностью отсутствовали трущобы, не было никаких признаков всеобщего запустения и тлена, которыми отличалась окружающая среда его родного города куда ни кинь взгляд. Рядом находилось небольшое озерцо с двумя отелями, открытыми летом; сельские коттеджи, которыми владели состоятельные люди, приезжавшие сюда из Кливленда. Поэтому у этого городка был всегда свежий, празднично-курортный вид. Это впечатление усиливали красивые, модные магазинчики, рестораны и разные зрелища, такие, как выставки племенных лошадей и регаты, устраиваемые для небольших лодок на местном озере. У всех жителей Элизиума, казалось, водятся деньжата, и этим он сильно отличался в лучшую сторону от Порт-Филипа.

Томас, порывшись в пакете, вытащил из него бутерброд, аккуратно завернутый в вощеную бумагу. Бутерброд с ветчиной, салатом и помидором, с толстым слоем майонеза, на очень свежем куске ржаного хлеба. С некоторых пор горничная Джордахов, Клотильда, начала вдруг подавать ему вкусные сэндвичи, причем каждый день разные, заменив ему порядком надоевшую диету из копченой болонской колбасы на толстых кусках хлеба, с которой ему приходилось мириться первое время. Тому стало чуть стыдно за свои грязные, все в масляных пятнах руки с грязными, черными ногтями на этом тщательно упакованном санитарно-чистом бутерброде. Вот почему Клотильда не могла выносить такую неприглядную картину, когда Томас уплетал ее бутерброды. Клотильда была приятной, милой женщиной лет двадцати четырех из французской части Канады. Она работала с семи утра до девяти вечера и раз в две недели по воскресеньям получала выходной. У нее были большие, печальные черные глаза и черные волосы. Ее смуглый цвет кожи на фоне белоснежной формы служанки ставил ее значительно ниже на социальной лестнице по сравнению с агрессивно-белокурыми Джордахами, будто она родилась на этот свет только для того, чтобы быть их служанкой.

Она также неизменно оставляла для него кусок пирога на кухонном столе, когда после обеда он выходил побродить по городу. Дядя Гарольд с тетей Эльзой не могли долго выносить его присутствия в своем доме, в общем так же, как и его, Тома, родители. Поэтому ему приходилось часто уходить из дома, бродить по улицам. Вечерами нечем было заняться. Он мог сыграть за какую-то команду в футбол при искусственном свете в парке, сходить в кино, выпить после сеанса содовой, а также искать встреч с девушками. У него не было друзей, которые могли бы задать ему неприятные вопросы по поводу его жизни в Порт-Филипе. Он старался быть со всеми окружающими подчеркнуто вежливым. Он даже ни разу не подрался с того времени, как приехал в этот город. Пока ему с лихвой хватало своих неприятностей. Но, несмотря ни на что, он совсем не считал себя несчастливым человеком. Теперь он был далеко от родительской опеки. Такую разлуку с ними считал он благословением божьим для себя. К тому же теперь у него была собственная кровать и не было никакой необходимости делить свою лежанку с братом Рудольфом, – это обстоятельство действовало весьма благоприятно на состояние его нервов. Отпала необходимость ходить в школу. Какое счастье! Он был не прочь поработать в гараже, хотя дядя Гарольд был ужасным занудой, постоянно суетился и о чем-то беспокоился. Тетя Эльза, как заботливая квочка, постоянно угощала его стаканами апельсинового сока, считая, что его худоба – это следствие плохого питания. В общем они были неплохие люди, хотя, конечно, недотепы. Их дочери, по сути дела, никогда с ним не сталкивались.

Никто из старших Джордахов толком не знал, почему его отослали прочь из дома. Дядя Гарольд как-то попытался выяснить, в чем дело, но Томас объяснил ему все очень расплывчато, в конце концов признавшись, что во всем виноваты его более чем скромные успехи в школе, что, конечно, не было прегрешением против истины, и, по его словам, отец хотел как можно быстрее от него избавиться, хотел, чтобы он сам, своими руками стал зарабатывать себе на жизнь. Дядя Гарольд был не против. Он считал делом высоконравственным, если родители посылают своего ребенка в другой город, подальше от себя, чтобы он сам научился зарабатывать деньги. Однако его удивляло, что Томас вообще не получал писем от родителей. После того короткого разговора по телефону, когда Аксель днем в воскресенье внезапно позвонил ему и сообщил, что к нему едет Томас, больше никаких звонков из Порт-Филипа не раздавалось. Гарольд Джордах был человеком семейным. Очень сильно, сверх меры любил своих дочурок, никогда не скупился на подарки жене, чьи деньги, прежде всего, позволяли ему вести безбедное существование в Элизиуме. Беседуя с Томом об Акселе Джордахе, дядя Гарольд обычно тяжело вздыхал, сетуя на разные темпераменты братьев.

– Мне кажется, Том, – говорил он, – что все дело в его ранении. Он очень трудно, болезненно переживал свое увечье. И оно лишь высветило темную сторону его характера. Как будто, кроме него, никто и никогда не получал такой раны!

Но с Акселем Джордахом он всецело разделял одну идею. Немецкий народ, по его твердому убеждению, сильно страдает от своего ребячества, и развязать войну ему ничего не стоит. «Как только заиграет военный оркестр, они начинают маршировать. Что привлекательного в этом? – искренне удивлялся он. – Ползать по грязи, когда фельдфебель орет на тебя как безумный, спать под холодным дождем, вместо удобной теплой кровати с женой, допускать, чтобы по тебе палили из ружей совершенно чужие люди, и потом считать себя счастливыми, если доживут в своем поношенном мундире до старости, когда под рукой не окажется даже ночного горшка, чтобы помочиться? Ну, война хороша для крупных промышленников, таких, как Крупп, которые делают пушки и спускают на воду военные корабли, но маленькому человеку что она, такая война, дает? – Он пожимал плечами. – Возьмите Сталинград, на кой черт он кому сдался? – Несмотря на то что дядя Гарольд был немцем, немцем до мозга костей, он старался избегать всех немецко-американских движений. – У меня нет ни на кого зуба! – убеждал он всех. Ему нравилось быть таким, каким он был, и его нельзя было ничем заманить в любую ассоциацию, которая могла, по его мнению, лишь скомпрометировать его. – У меня нет ни на кого зуба, – убеждал он всех. – Ни на поляков, ни на французов, ни на англичан, ни на евреев, ни на кого, даже на русских. Любой желающий может прийти ко мне и купить автомобиль или десять галлонов бензина на моей бензоколонке и если к тому же он платит мне настоящими американскими долларами, то такой человек – мой друг».

Томас тихо и безмятежно жил в доме дяди Гарольда, строго соблюдая все установленные в нем правила, но жил так, как ему хотелось. Иногда его раздражали придирки главы семьи, которому не нравилось, если Томасу вдруг приходила в голову мысль отдохнуть несколько минут на работе, расслабиться. Но он, конечно, был ему очень благодарен за священное убежище, предоставленное ему. Убежище, правда, временное. Том знал, что рано или поздно он покинет этот гостеприимный дом. Но пока спешить было некуда.

Он хотел было уже запустить руку в пакет за вторым сэндвичем, как вдруг увидел «шеви» 1938 года выпуска, принадлежащий двум девочкам-близнецам. Машина приближалась. Она, сделав поворот, подкатила к бензоколонке. Томас увидел, что в ней сидит только одна из двойняшек. Он так и не мог разобрать, кто именно: то ли Этель, то ли Эдна. Он их трахнул обеих, как и большинство его сверстников в городке, но до сих пор их постоянно путал.

«Шеви», чихая мотором и ужасно скрипя, остановился. Родители девочек просто купались в деньгах, но они твердо считали, что старый автомобиль вполне подходит двум шестнадцатилетним девчонкам, которые пока за всю свою недолгую жизнь еще не заработали ни цента сами.

– Привет, близняшка, – сказал Том, чтобы не ошибиться и не попасть впросак.

– Привет, Том!

Двойняшки – привлекательные, отлично загоревшие шатенки с прямыми волосами и маленькими, пухленькими, плотно обтянутыми узкими брючками попками. Если бы только не знать, что они переспали со всеми парнями в городе, то можно было бы с удовольствием появиться с ними где угодно.

– Ну-ка назови меня по имени, – сказала, поддразнивая его, девушка.

– Ах, да ладно тебе, – лениво ответил Том.

– Если не назовешь меня по имени, – настаивала на своем девочка, – то я поеду на другую бензоколонку, заправлюсь там.

– Можешь ехать, подумаешь! – равнодушно сказал Том. – Деньги все равно не мои, дядюшки.

– А я хотела пригласить тебя на вечеринку, – сказала близняшка. – Сегодня вечером мы собираемся поехать на озеро, приготовили хот-доги на всю компанию, купили три ящика пива. Но никуда я не стану тебя приглашать, если не скажешь, как меня зовут.

Том широко улыбался, стараясь выиграть время. Он смотрел на «шеви» с открытым верхом. Судя по всему, девушка ехала купаться. На сиденье лежал белый купальник.

– Я просто подтрунивал над тобой, Этель, – сказал он, быстро сообразив, что перед ним именно она, так как у Этель белый купальник, а у Эдны, насколько он помнил, голубой. – Я отлично знал, что это ты.

– Ладно, налей три галлона, – сказала Этель. – За то, что верно догадался.

– Я и не догадывался, для чего мне это? – сказал он, снимая пистолет с крючка. – Твой образ навечно отложился у меня в памяти!

– Что-то не верится, – сказала Этель. Она, разглядывая гараж, недовольно сморщила носик. – В какой ветхой развалюхе тебе приходится работать, – пожалела она его. – Могу поспорить: такой, как ты, парень вполне может найти для себя работу получше. Стоит только поискать. Например, в офисе.

Когда он познакомился с ней, он рассказал, что ему девятнадцать, что он закончил среднюю школу. Однажды в воскресенье вечером она сама подошла к нему на берегу озера, после того как минут пятнадцать он выкаблучивался на трамплине для прыжков в воду. Они разговорились.

– Мне здесь очень нравится, – сказал он тогда. – Я такой человек, большой любитель природы. Терпеть не могу сидеть дома.

– Разве я этого не вижу? – фыркнула она. Они трахнулись в лесу, прямо на земле, на одеяле, которое она всегда возила с собой в багажнике. Он так же трахнул ее сестру Эдну, на том же месте и на том же одеяле, хотя свои сексуальные подвиги он совершал в разные вечера. Близняшки, как и все в их семье, были пропитаны духом дележа, причем дележа равного, чтобы никого не обидеть. Конечно, в основном только из-за них, этих смазливых девочек, Том торчал в этом Элизиуме и работал в ветхом гараже своего дяди. Интересно, что же он будет делать зимой, когда все леса в округе будут завалены глубоким снегом?

Он завернул крышку бензобака, повесил на крючок пистолет. Этель протянула ему доллар, но талонов на бензин у нее не оказалось.

– А где же талоны?

– Ты удивлен, конечно, удивлен, – сказала она, улыбаясь. – Все вышли!

– Нет, они должны быть у тебя.

Этель обиженно надула губки:

– И это после того, что мы сделали друг для друга? Неужели ты думаешь, что Клеопатра требовала за свои услуги от Антония талоны на бензин?

– Но она не покупала у него бензин, – возразил Том.

– Какая разница? – не унималась обиженная Этель. – Мой старик приобретает талоны у твоего дяди. Из одного кармана – в другой. К тому же не забывай, идет война!

– Война закончилась.

– Да, но только что.

– Ладно, прощаю, – сказал Том. – Только потому, что ты красивая девушка.

– Ты считаешь, что я красивее Эдны? – спросила она.

– На все сто процентов!

– Я передам ей твои слова.

– Для чего? Для чего обижать людей, какой смысл? – возразил он. Ему совсем не нравилась идея сократить свой гарем наполовину из-за такого абсолютно ненужного обмена информацией.

Этель заглянула в пустой гараж.

– Как ты думаешь, люди могут заниматься любовью вон там, в этом гараже?

– Возьми на заметку сегодня на вечер, – посоветовал ей Том.

Она хихикнула.

– Очень приятно испробовать все на свете. Хоть раз, – заявила она. – У тебя есть ключ?

– Найду. – Теперь он знал, чем он будет заниматься холодной зимой и где именно.

– Ты не хочешь бросить эту развалюху и поехать со мной на озеро? Я знаю там одно местечко, где можно купаться голыми, как дикари. – И она соблазнительно заерзала на скрипучем кожаном сиденье. Две девушки из одной семьи, и обе такие сладострастные. Просто забавно! Интересно, что думают о них отец с матерью, когда вместе с дочерьми идут в церковь в воскресенье утром?

– Не забывай, я – работяга, – ответил Том. – Поэтому я просто необходим промышленности. Вот почему я не в армии.

– Очень хотелось бы, чтобы ты был капитаном, – сказала Этель. – Ужасно люблю раздевать капитанов в постели. Одну латунную пуговичку за другой. Одно удовольствие! Я бы расстегнула с большим удовольствием и твою ширинку, чтобы выпростать твой кинжал.

– Убирайся отсюда, – сказал Том, – пока сюда не пришел мой дядя и не спросил меня, взял ли я у тебя талоны на бензин.

– Где мы встретимся вечером? – спросила она, заводя мотор.

– Перед библиотекой. В восемь тридцать. Идет?

– Восемь тридцать, мальчик-любовник, – сказала она. – Я буду лежать на жарком солнце весь день, думая о тебе и страстно вздыхая. – Помахав ему на прощание, нажала на педаль газа, и машина рванула с места.

Том сидел в тени на сломанном стуле. Интересно, размышлял он, разговаривает ли его сестра Гретхен в таком игривом тоне с Теодором Бойланом? Сунув руку в пакет, извлек оттуда второй сэндвич, развернул его. Он был завернут в сложенный вдвое лист бумаги. Том развернул обертку. На ней увидел написанную карандашом аккуратным почерком старательной школьницы фразу: «Я люблю тебя». Том разглядывал признание. Он сразу узнал, чей это почерк. Клотильда всегда предварительно составляла список всего, что ей нужно заказать по телефону, и хранила этот список на полке в одном и том же месте на кухне.

Том тихо присвистнул и громко прочитал фразу: «Я люблю тебя».

Ему совсем недавно перевалило за шестнадцать, но голос у него по-прежнему оставался высоким, как у мальчишки. Ничего себе: двадцатипятилетняя женщина, с которой он, по сути дела, и парой слов не обмолвился! Осторожно сложив оберточную бумагу, он сунул ее в карман. Долго смотрел на поток машин, едущих быстро по дороге к Кливленду. Потом неторопливо стал есть сэндвич с беконом, с веточкой зеленого салата, помидорными кругляшками, обильно политыми острым майонезом.

Он знал, что сегодня вечером он на озеро не поедет ни за какие копченые жареные сосиски.

II

«Пятеро с реки» играли мелодию из «Твое время – мое время», а Рудольф исполнял на трубе соло, вкладывая все свои чувства в исполнение. Еще бы! В зале за столиком сидела Джулия. Она, не спуская с него своих красивых глаз, увлеченно слушала его игру. «Пятеро с реки» – так назывался джаз-банд Рудольфа. Он играл на трубе, Кесслер – на контрабасе, Уэстерман – на саксофоне, Дейли – на ударных и Фланнери – на кларнете. Это он, Рудольф, придумал название для своей группы. «Пятеро с реки», потому что все они жили в Порт-Филипе, на реке Гудзон, и потому что, как ему казалось, в таком названии есть что-то и профессиональное, и артистическое.

Они заключили контракт на три недели и играли по шесть вечеров в неделю в придорожном ресторане неподалеку от города. Он назывался «Джек и Джилл» и представлял из себя громадную, обшитую досками развалюху, которая вся сотрясалась до основания от топота ног танцующих. В ресторане был и бар с длинной стойкой, маленькие столики для посетителей. Большинство клиентов здесь пили только пиво. Вечерами по воскресеньям требования к их внешнему виду со стороны владельцев ресторана не были столь строгими, как обычно. Ребята надевали рубашки с открытым воротничком, а девушки – узкие обтягивающие брючки. Сюда приходили стайками девушки, обычно без кавалеров, в надежде, что кто-нибудь пригласит их на танец, а тем временем танцевали с подругой. Конечно, этот ресторанчик не сравнить с «Плазой» на Пятьдесят второй улице в Нью-Йорке, но все же здесь платили музыкантам неплохие бабки. Рудольф играл на своей трубе, и ему было очень приятно видеть, как Джулия покачала головой, отказывая какому-то мальчишке в пиджаке с галстуком, явно из младших классов. Он подошел к ее столику и пригласил ее на танец.

Родители Джулии разрешали дочери оставаться с Рудольфом допоздна по вечерам в воскресенье. Потому что они ему, несомненно, доверяли. Рудольф всегда нравился всем родителям – этого у него не отнимешь. И у них были все основания для такого доверия. Если бы она только попала в жесткие объятия крепко выпившего парня, которые целовались и обнимались здесь со всеми подряд, демонстрируя свое превосходство аффектированной манерой говорить, то Бог ведает, в какой переплет она могла бы попасть. Этот ее жест – отрицательное покачивание головой – сулил ему обещание, он свидетельствовал о возникшей симпатии между ними.

Рудольф исполнил три замысловатых такта обычной концовки джаз-банда перед пятнадцатиминутным перерывом, отложил в сторону трубу и помахал Джулии, приглашая ее выйти вместе с ним на улицу – подышать свежим воздухом. В этой развалюхе, несмотря на то что все окна были распахнуты настежь, в зале было душно и жарко, как в низовьях реки Конго в Африке.

Джулия взяла его за руку, и они пошли к деревьям, где стояли припаркованные автомобили. Какая у нее сухая, теплая, мягкая ручка, такая дорогая ему, желанная. Трудно поверить, что лишь одно прикосновение к руке девушки может вызвать столько сложнейших, запутанных эмоций!

– Когда ты играл соло, – говорила ему Джулия, – я сидела и не могла унять охватившую меня дрожь. Я сжалась, съежилась, стала как бы меньше в размерах, словно устрица, на которую выдавливают лимонный сок.

Рудольф фыркнул. Ему очень понравилось такое неожиданное сравнение. Джулия тоже засмеялась. У нее в голове всегда был, казалось, целый список необычных, неожиданных фраз, чтобы передать различные состояния ее души. «Я чувствую себя гоночной лодкой», – сказала она, когда гонялась за ним в городском плавательном бассейне. «Мне казалось, что я стала темной, обратной стороной Луны», – сказала она, когда однажды родители заставили ее мыть посуду, и она не смогла прийти на свидание с ним. Они прошли до конца автостоянки, чтобы уйти подальше от крыльца ресторана, на которое высыпали почти все танцующие пары, чтобы подышать свежим воздухом. Они подошли к какой-то машине, Рудольф открыл перед ней дверцу. Джулия проскользнула в темный салон. Он забрался за ней и захлопнул дверцу. Они, крепко обнявшись, слились в поцелуе – этому способствовала темнота в машине. Они целовались и целовались, все крепче прижимаясь друг к другу. Ее рот, ее губы казались ему то благоухающим пионом, то пушистым, нежным котенком, то мятным леденцом, а кожа на шее напоминала легкие крылышки бабочки. Они целовались жадно, беспрерывно, но больше ничего себе не позволяли.

Плавая в неизъяснимом блаженстве, Рудольф, как ему казалось, скользил куда-то в неведомое; глубоко нырял; плыл через истоки рек; проникал через завесу тумана; перелетал с одного облака на другое. Сейчас он сам превратился в свою трубу, которая сама исполняла берущую за душу мелодию. Он перестал чувствовать отдельные части своего тела, он превратился в нечто единое целое, неразделимое, нечто, изнывающее от любви, дарящее любовь… Он, с трудом оторвав свои губы от нежных губ Джулии, скользнул на нежную шею, а она, откинув голову, оперлась рукой о сиденье.

– Я люблю тебя, – сказал он, и его сразу же окатило потоком неизведанной прежде радости – ведь он впервые произнес эти колдовские слова. Она порывисто прижала его голову к своей груди, и от ее удивительно крепких, сильных, гладких рук изумительно пахло абрикосами.

Вдруг неожиданно кто-то резко рванул на себя дверцу. Раздался грубый мужской голос:

– Какого черта вы здесь делаете?

Рудольф резко выпрямился на сиденье, обняв рукой Джулию за плечи, чтобы не дать ее в обиду.

– Обсуждаем проблему атомной бомбы, – спокойным тоном сказал он. – Ну, как по-вашему, чем мы здесь занимаемся? – Сейчас он был готов умереть, умереть на месте, только не подать вида перед Джулией, что он смущен, что он стушевался.

Какой-то мужчина стоял у дверцы автомобиля с его стороны. Было темно, и Рудольф сразу не мог разглядеть, кто это. И вдруг этот человек рассмеялся.

– Ну вот, – сказал он, – задай глупый вопрос и получишь глупый ответ! – Он шагнул в сторону, и бледный луч от гирлянды лампочек под деревьями осветил его лицо. Рудольф сразу же его узнал. Желтоватые, тщательно зачесанные волосы, густые кустики белесых бровей.

– Прошу меня простить, Джордах, – сказал Бойлан. Это был он. По голосу чувствовалось, что такая неожиданная встреча его позабавила.

Он знает меня, подумал Рудольф. Интересно, откуда?

– Между прочим, этот автомобиль принадлежит мне, но ничего страшного, располагайтесь поудобнее, чувствуйте себя как дома, – продолжал Бойлан. – Я вовсе не намерен мешать артисту в короткие минуты его досуга. Я всегда знал, что юные леди отдают предпочтение трубачам.

Рудольфу, конечно, было бы приятно услышать такие слова, но только в другой ситуации и из другого источника.

– В любом случае я не собирался уезжать так рано, – продолжал Бойлан. – Вообще-то я хотел еще выпить. Когда освободитесь, то не окажете ли мне честь, не присоединитесь ли ко мне – выпьем в баре на посошок. – Он, чуть заметно поклонившись, захлопнул дверцу и, повернувшись, торопливо зашагал прочь.

Джулия сидела с другой стороны, сидела выпрямившись, собравшись, по-видимому, ей было стыдно.

– Он нас знает, – сказала она чуть слышно.

– Меня, – поправил ее Рудольф.

– Кто это?

– Его фамилия Бойлан, – сказал Рудольф. – Представитель святого семейства.

– Ах, вон оно что! – воскликнула Джулия.

– Да, вот так. Послушай, может, ты хочешь домой? – Через несколько минут отходил автобус. Ему хотелось защитить Джулию, защитить до конца, хотя он не мог точно определить, от чего ее защищать.

– Нет, я не поеду, – с вызовом, твердо ответила Джулия. – Что мне скрывать, скажи на милость? А тебе?

– Нечего!

– В таком случае, еще один поцелуй, напоследок! – Она пододвинулась к нему, раскрыв для объятий руки. Но поцелуя не получилось. Он уже не чувствовал той радости, что прежде: никакого порхания с одного облака на другое.

Выйдя из машины, они вернулись в ресторан. Открыв двери, они сразу же увидели Бойлана. Он сидел в самом конце зала у стойки бара, повернувшись к ней спиной и облокотившись на нее. Он внимательно посмотрел на них, потом сделал знак, что он видит их.

Рудольф проводил Джулию до ее столика, заказал для нее имбирное пиво, а сам взошел на площадку и начал отбирать ноты для следующей части программы.

В два часа ночи они в заключение вечера сыграли «Спокойной ночи, дамы!». Музыканты принялись укладывать в футляры свои инструменты. Последняя пара танцующих сошла с площадки. Бойлан сидел в баре на том же месте. Уверенный в себе человек среднего роста, в серых узких фланелевых брюках, в хрустящем матерчатом пиджаке. Когда Рудольф с Джулией сошли с площадки, он небрежно пошел к ним навстречу. Бойлан, конечно, выделялся внешним видом среди остальных посетителей – молодых людей в рубашках с открытым воротником, загорелых военнослужащих и молодых работяг, вырядившихся по случаю субботы в голубые костюмы.

– У вас, дети мои, есть на чем доехать домой? – спросил он, подойдя к ним.

– Видите ли, – сказал Рудольф, поморщившись от неприятных для него слов «дети мои», – у нас в группе у одного парня есть машина. Мы все набиваемся в нее, и он развозит нас по домам. – Отец Бадди Уэстермана обычно отдавал им свой семейный автомобиль, когда они выступали в клубе, и они нагромождали на его крышу контрабас и ударные. Если кто-то из ребят был с девушкой, то они вначале развозили по домам их, а потом сами заезжали в круглосуточный вагон-ресторан «Эйс», чтобы съесть пару гамбургеров, и вечер на этом завершался.

– Вам будет удобнее поехать в моей машине, – сказал Бойлан.

Он взял Джулию под руку и повел ее к выходу. Бадди Уэстерман вопросительно вскинул брови, глядя вслед этой паре.

– Нас подвезут до города, – поспешил объяснить ему Рудольф. – Твой автобус, по-моему, переполнен.

Вот с чего начинается предательство.

Джулия сидела на переднем сиденье «бьюика». Бойлан, нажав на газ, выехал со стоянки на дорогу, ведущую в Порт-Филип. Рудольф знал, что сейчас он прижимает ногу к ноге Джулии. Тело этого человека вот так же прижималось к обнаженному телу его сестры. Рудольфу в машине стало как-то не по себе, и ему это не нравилось. Вот они втроем сидят в машине, в которой пару часов назад они с Джулией так мило обнимались и целовались. Рудольф решительно отогнал от себя эти мысли. Для чего зря мудрить?

Настроение немного улучшилось, когда Бойлан, узнав, где живет Джулия, сказал, что вначале отвезет домой ее. Ну, слава богу! Теперь он избавлен от душераздирающей сцены, когда пришлось бы наотрез отказываться оставлять свою девушку наедине с Бойланом. Джулия была не такой, как всегда, казалась какой-то подавленной, глядя вперед на летевшую под колеса «бьюика» асфальтовую дорогу, освещаемую фарами автомобиля. Бойлан ехал быстро, он вел машину умело, как заправский гонщик, резкими рывками обгоняя другие машины, в то время как его руки спокойно лежали на руле. Рудольфу понравилась стремительность, но от искусства Бойлана ему почему-то стало не по себе. Выходит, он все же кривит душой.

– У вас приятный оркестр, удачное сочетание музыкантов, – сказал Бойлан.

– Благодарю вас за комплимент, – ответил Рудольф. – Но нам пока еще не хватает практики и новых аранжировок.

– Вам удается держать ритм. Приходится лишь сожалеть, что я давно завязал с танцульками.

Рудольфу понравились его слова. Конечно, думал он, мужчины, которым за тридцать, не должны танцевать с молодыми девушками, это смешно и даже неприлично. И Рудольф снова почувствовал раскаяние в том, что частично оправдывает поведение Теодора Бойлана. Он должен быть ему благодарен хотя бы за то, что он не танцевал на публике с Гретхен и не делал их обоих дураками в ее глазах. Ведь если с молодыми девушками танцуют мужчины, которые намного их старше, такое представление хуже некуда.

– Ну а вы, мисс…– Он ждал, кто из них первым подскажет ее имя.

– Джулия, – сказала она.

– Джулия, а дальше?

– Джулия Хорнберг, – сказала она, занимая сразу же оборонительную позицию. Она очень ревниво относилась к своему имени.

– Хорнберг? – повторил Бойлан. – Я случайно не знаком с вашим отцом?

– Нет, мы совсем недавно приехали в этот город.

– Он не работает на моем заводе?

– Нет, не работает.

Вот он, долгожданный момент триумфа! Какой позор, какое унижение, если бы ее отец оказался еще одним бессловесным вассалом Бойлана. Да, конечно, он – Бойлан, но есть все же такие вещи, которые недоступны даже ему.

– А вы, Джулия, тоже любите музыку? – спросил Бойлан.

– Нет, не люблю, – к удивлению Рудольфа, резко сказала девушка. Она сражалась, как могла, хотела осадить высокомерного Бойлана, была с ним как можно холоднее. Но он, казалось, этого не замечал.

– Вы очень привлекательная девушка, Джулия, – сказал он. – И, глядя на вас, я счастлив констатировать, что дни моих поцелуев еще не ушли в прошлое, как время танцев.

Грязный, старый развратник, подумал Рудольф. Он нервно царапал ногтями футляр своей трубы, напряженно раздумывая, не попросить ли Бойлана остановиться, чтобы высадить Джулию. Но в этом случае придется добираться до города пешком, и он доставит Джулию родителям не раньше четырех утра. Как это ни печально, но очко не в его пользу. Рудольф умел оставаться человеком практичным даже тогда, когда задевали его честь.

– Рудольф! Я не ошибаюсь, вы – Рудольф, так?

– Да. Я – Рудольф, – ответил он. Должно быть, его сестрица не удержалась, открыла рот, как водопроводный кран.

– Рудольф, вы собираетесь стать музыкантом-профессионалом? – Теперь Бойлан создавал впечатление доброго советника по вопросам выбора профессии.

– Нет, я не столь хорошо владею музыкальным инструментом, – признался Рудольф.

– Очень мудрое суждение, – заметил Бойлан. – Ничего хорошего профессия музыканта в будущем не сулит. Собачья жизнь. К тому же придется общаться со всяким сбродом.

– Мне ничего об этом не известно. – Нельзя же безнаказанно потакать этому Бойлану во всем! – И я никогда не думал, что такие музыканты, как Бенни Гудман, Пол Уайтмэн или Луис Армстронг, – сброд.

– Кто же точно знает? – спросил Бойлан.

– Они – артисты, – через силу вымолвила Джулия.

– Одно не исключает другого, дитя, – мягко рассмеялся Бойлан. – Рудольф, – сказал он, стараясь не обращать особого внимания на ее раздражение, – что вы собираетесь делать?

– Когда? Сегодня ночью? – Он, конечно, понимал, что Бойлан имеет в виду его будущую карьеру, но ему совсем не хотелось открывать перед этим типом свою душу нараспашку. Он имел весьма смутное представление о том, что интеллект любого человека может быть использован против него самого.

– Сегодня ночью, как я смею надеяться, вы поедете домой, чтобы как следует выспаться, и вы вполне заслужили такой сон своей выдающейся игрой на трубе, своей трудной вечерней работой, – сказал Бойлан. Рудольфа передернуло от его язвительных слов. Все его слова рассчитаны на то, чтобы оскорбить, обидеть его. – Нет, я имею в виду вашу будущую карьеру, – серьезно сказал Бойлан.

– Пока еще не знаю. Прежде нужно закончить колледж.

– Ах, так вы собираетесь поступать в колледж? – Искусственное удивление в голосе Бойлана – это, конечно, очередной укол в его адрес.

– Почему бы Рудольфу не поступить в колледж? – вмешалась в разговор Джулия. – Он – хороший ученик, круглый отличник. Только что вступил в «Аристу».

– На самом деле? Простите меня за невежество, а что такое эта «Ариста»?

– Почетное школьное общество, – объяснил Рудольф, придя на выручку Джулии. Для чего ему защита со стороны такой девчонки? – Ничего особенного, – продолжал он. – Если вы умеете читать, писать, то практически…

– Не выдумывай, все значительно сложнее, – оборвала его Джулия. Она скорчила недовольную гримасу из-за этого самоуничижения. – Туда поступают самые лучшие ученики школы. Если бы я поступила в «Аристу», то не стала бы на нее брызгать слюной.

Боже мой, «брызгать слюной»! Где это она подцепила такое выражение? По-видимому, гуляла с каким-то парнем с юга, из штата Коннектикут. Червь сомнения зашевелился.

– Я уверен, Джулия, что это величайшая заслуга, – миролюбиво заметил Бойлан.

– Ну а вы думали…– упрямилась Джулия.

– Просто Рудольф – юноша скромный, – сказал Бойлан. – Обычное качество любого мужчины.

Атмосфера в салоне автомобиля начинала накаляться. Джулия теперь обижалась и на Бойлана и на Рудольфа. Бойлан наклонился к панели и включил радиоприемник. И из него из летевшей мимо темной ночи до них донесся умиротворяющий, спокойный голос диктора, читающего последние известия. Где-то произошло землетрясение. К сожалению, они включили радио поздно, и теперь они не знали, где, в какой стране, в каком месте. Сотни убитых, тысячи людей остались без крова, – до них доносились резкий свист, помехи из этого темного, непроглядного радиомира, в котором волны распространялись с сумасшедшей скоростью сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду.

– Казалось, теперь, когда война закончилась, – сказала Джулия, – Бог мог бы и отдохнуть немного, не подвергать испытаниям весь мир.

Бойлан, бросив на нее быстрый удивленный взгляд, выключил приемник.

– Бог никогда не отдыхает от трудов своих, – сказал он.

Старый лицемер! – подумал Рудольф, говорит о Боге. После того, что натворил.

– В какой колледж вы собираетесь поступать, Рудольф? – Бойлан обращался к нему, скосив глаза на высокую, но небольшую грудь Джулии.

– Пока не решил.

– Вам предстоит принять весьма серьезное решение. Те, кого вы там встретите, скорее всего захотят изменить, перекорежить всю вашу жизнь. Если вам понадобится помощь, то я могу замолвить о вас словечко в своей альма-матер. Сейчас, когда с фронта возвращаются наши прославленные герои, молодым неслужившим ребятам, таким, как вы, будет нелегко поступить в колледж.

– Благодарю вас. – Только этого ему не хватало. Никогда в жизни! – У меня еще есть время серьезно подготовиться. Несколько месяцев до подачи заявления. А в каком колледже вы учились?

– В Вирджинском, – ответил Бойлан.

Тоже мне, колледж, презрительно подумал Рудольф. Да в Вирджинский может поступить любой. Почему только он говорит о нем, словно это – Гарвард, или Принстон, или, по крайней мере, Амхерст?

Они подъехали к дому Джулии. Машинально Рудольф бросил взгляд на окно мисс Лено в соседнем доме. Свет там не горел.

– Ну вот, приехали, – сказал Бойлан, когда Рудольф, открыв дверцу со своей стороны, вылез из машины. – Как было приятно доставить вас сюда…

– Благодарю вас за то, что подвезли, – сказала Джулия. Она вылезла из машины и быстро, вприпрыжку, мимо Рудольфа направилась к подъезду. Рудольф пошел за ней следом.

В конце концов, он мог поцеловать ее на крыльце, пожелать спокойной ночи. Джулия сосредоточенно рылась в своей сумочке, пытаясь отыскать ключ, рылась, низко наклонив голову, и хвостик ее волос, как у пони, упал сверху ей на лицо. Рудольф пытался приподнять ее подбородок, чтобы поцеловать ее, но она резко отстранилась от него, словно дикарка.

– Лизоблюд! – бросила она ему. Она зло повторила, копируя: – «Ничего особенного. Если умеешь читать, писать, то практически…»

– Джулия…

– Лижешь зад богачам. – Рудольф еще никогда не видел у нее такого озлобленного, такого безжалостного лица, такого бледного, абсолютно закрытого, непроницаемого. – Ты только посмотри на этого замшелого старика! Он же красит волосы. И даже брови. Но некоторые люди готовы отдать все на свете за то, что кто-то подвезет их до дому на автомобиле, не так ли?

– Джулия, ты ведешь себя безрассудно, – упрекнул он ее. Если бы она только знала всю правду об этом Бойлане, то тогда он мог бы понять причину ее приступа гнева. Но вдруг неожиданно так взбелениться, и только потому, что он старался быть вежливым с этим человеком…

– Ну-ка убери свои лапы. – Она наконец достала ключ из сумочки и теперь, склонившись над замочной скважиной, вставляла в нее ключ. От нее по-прежнему исходил сладкий запах абрикосов.

– Завтра я зайду, часа в четыре…

– Это ты так решил? Нет уж, погоди, когда я приобрету «бьюик», и тогда милости прошу! Тебя больше устраивает его скорость. – Джулия, открыв замок, стремительно проскользнула в дверь шуршащей, ароматной, разгневанной тенью. Мгновение – и она исчезла, громко хлопнув за собой дверями.

Рудольф медленно вернулся к машине. Ну, если любовь вот такая, то ну ее к черту! Он сел в машину, захлопнув дверцу.

– Что-то вы слишком быстро попрощались, – заметил Бойлан, заводя мотор. – Когда я был молод, мы всегда старались оттянуть время, отведенное для прощания.

– Ее родители требуют, чтобы она не очень поздно возвращалась домой.

Бойлан гнал машину в направлении Вандерхоф-стрит. Он знает, где я живу, подумал Рудольф. И, главное, даже этого не скрывает.

– Очаровательная девушка, эта маленькая Джулия, – сказал Бойлан.

– Да…

– Надеюсь, вы с ней не только целуетесь?

– Не ваше дело, сэр, – резко ответил Рудольф. Но даже сейчас, когда его охватил гнев, он не мог сдержать своего восхищения от того, как говорил этот человек. Слог Бойлана был отточенным, холодным, равнодушным. Рудольф Джордах никогда не был хамом, и он не позволит подобным образом относиться к себе никому.

– Конечно, это ваше дело, – сказал Бойлан. – Но соблазн слишком велик. Когда я был в вашем возрасте…– Он, осекшись, тяжело вздохнул. По-видимому, вспомнил о целой толпе девственниц, которых он лишил этой добродетели.

– Кстати, – спохватившись, поинтересовался он обычным деловым тоном, – вам что-нибудь сообщает о себе сестра?

– Время от времени, – осторожно ответил Рудольф. Она писала ему через Бадди Уэстермана, так как не хотела, чтобы мать читала ее письма. Она жила в общежитии Ассоциации молодых христианок, в Даунтауне, в Нью-Йорке. Ходила от одной театральной конторы до другой, пыталась найти работу актрисы, но продюсеры что-то не сбивались с ног, чтобы заключить контракт с девушкой, игравшей в средней школе роль Розалинды. Пока она не нашла никакой работы, но ей очень нравился Нью-Йорк. В первом же письме она попросила у него прощения за свое грубое поведение, когда они сидели на вокзале за столиком в баре «Порт-Филипский дом». В общем, она была тогда сильно расстроена и потому не осознавала толком, какую чушь несла. Но она все равно по-прежнему убеждена, что ему нечего надолго задерживаться в их доме. Прочность дома Джордахов, писала она, зиждется на зыбучем песке. И ничто на свете не могло поколебать ее твердого мнения.

– Как она поживает? – осведомился Бойлан.

– Все в порядке!

– Знаете, я ведь с ней знаком, – сказал Бойлан, не повышая голоса, лишенного всяких эмоций.

– Да, знаю.

– Она рассказывала вам обо мне?

– Нет, насколько я помню.

– Ага. – Трудно сказать, что хотел выразить Бойлан этим междометием. – У вас есть ее адрес? Время от времени я бываю в Нью-Йорке и мог бы выкроить пару часов, чтобы угостить ребенка хорошим обедом.

– Нет, у меня ее адреса нет, – отрезал Рудольф. – К тому же она постоянно переезжает.

– Понятно. – Бойлан, конечно, видел его насквозь, но не стал настаивать на своей просьбе. – Ну, если узнаете, то прошу сообщить мне. У меня сохранилось кое-что для нее, и, насколько мне известно, она не прочь это получить.

– Д-а-а, – протянул Рудольф.

Бойлан, повернув на Вандерхоф-стрит, остановился перед пекарней.

– Ну вот, приехали, – сказал он. – Вот он, дом честного тяжкого труда. – В его голосе явственно чувствовалась насмешка. – Ну, молодой человек, желаю вам спокойной ночи. По-моему, мы провели вместе очень приятный вечер.

– Спокойной ночи, – сказал Рудольф. Он вылез из машины. – Большое вам спасибо.

– Да, ваша сестра говорила мне, что вы любите удить рыбу, – сказал Бойлан. – Через мое поместье протекает вполне чистая речка. Там полно рыбы. Не знаю, право, почему. Может, потому, что к ней никто близко не подходит? Если хотите попытать рыбацкое счастье, в любое время приезжайте.

– Благодарю вас, – сказал Рудольф. Ну вот, взятка. Но ведь он же заранее знал, что Бойлан постарается его подкупить. Ах, невинная, скользкая форель! – Я приеду.

– Отлично, – обрадовался Бойлан. – Я попрошу своего повара приготовить нам пойманную рыбу, и мы славно вдвоем пообедаем. Вы – очень интересный парнишка, и мне с вами приятно разговаривать. Может, к тому времени у вас будет новый адрес вашей сестры.

– Может быть. Еще раз большое спасибо.

Бойлан, помахав рукой на прощанье, уехал.

Рудольф вошел в дом, не зажигая света, поднялся к себе. Он слышал, как храпит отец. Сегодня суббота. А ночью по субботам отец не работал. Он прошел мимо двери спальни родителей, осторожно ступая, чтобы не разбудить их, поднялся к себе в комнату. Он не хотел разговаривать с матерью.

III

– Отныне я собираюсь торговать своим телом и торжественно заявляю об этом, – сказала Мэри-Джейн Хэкетт. Она приехала в Нью-Йорк из штата Кентукки. – Им не нужен никакой талант, им подавай только голую, пышную женскую плоть. В следующий раз, как только кому-то понадобятся девушки для «секс-шоу», я скажу: «Пока, Станиславский» – и буду вилять своим старым южным задом для увеселения публики, лишь бы платили.

Гретхен, Мэри-Джейн Хэкетт и группа молодых девушек и парней сидели в тесной, увешанной афишами приемной театральной конторы Николса на Сорок шестой улице, ожидая встречи с Байардом Николсом. В приемной было всего три стула, и кандидатов на роли от секретарши отделяла только тонкая перегородка. Она печатала, с каким-то остервенением вонзая свои острые, словно маленькие кинжалы, пальцы в клавиши, будто английский язык – ее самый злейший враг, и чем скорее разделаешься с ним, тем лучше.

На третьем стуле сидела какая-то характерная актриса в меховом боа, хотя даже в тени на улице было не менее восьмидесяти восьми градусов по Фаренгейту.

Не пропуская ни одной буковки на своей машинке, секретарша автоматически говорила «хелло, дорогуша!» каждый раз, когда двери в контору открывались и на пороге появлялся новый кандидат. Пролетел слушок, что Николс набирает актеров для новой пьесы – шесть человек: четверых мужчин и двух женщин.

Мэри-Джейн Хэкетт, высокая, стройная блондинка, плоская, как доска, почти без грудей, зарабатывала деньги, в основном работая моделью. Гретхен не могла стать моделью – у нее оказалась фигура не модели. Мэри-Джейн Хэкетт уже поучаствовала в двух спектаклях на Бродвее, которые закончились полным провалом, поиграла полсезона в летней театральной труппе и теперь судила о театре со знанием дела, как настоящий ветеран сцены.

Она изучающе-внимательным взглядом смотрела на актеров, стоявших прижавшись спинами к афишам, рассказывающих о славном театральном прошлом Бейарда Николса и о его театральных постановках.

– Подумать только, – возмущалась Мэри-Джейн, – со всеми этими хитами, которые гремели в самые темные времена, начиная с 1935 года, Николс мог позволить себе что-то более солидное, чем эта крысиная нора, по крайней мере, хотя бы установить здесь кондиционер. У него должен ведь остаться хотя бы тот первый никель, который он когда-то, лет сто назад, заработал. Сомневаюсь, что он заплатит кому-то чуть больше минимума, но даже если и заплатит, то небось не преминет прочитать вам длинную лекцию на тему, почему, на его взгляд, Франклин Д. Рузвельт угробил нашу страну.

Гретхен то и дело нетерпеливо поглядывала на секретаршу. Офис был таким крошечным, что она волей-неволей должна была выслушивать стенания Мэри-Джейн. Но секретарша, не проявляя к ним никакого интереса, упорно продолжала бороться с машинкой, наносить ей ощутимое поражение.

– Ты только посмотри на их габариты, – Мэри возмущенно кивала в сторону стоявших у стен молодых людей, – они ниже моего плеча! Если бы драматурги писали сценарии, в которых в течение всех трех актов актрисы играли бы, стоя на коленях, то мне наверняка перепала бы хорошая роль. У меня был бы шанс. Американский театр, боже мой! Не мужчины, а какие-то карлики, а если встретишь такого, рост у которого выше пяти футов, то он – точно педик!

– Нехорошо так говорить, Мэри-Джейн, это гадко! – упрекнул ее какой-то высокий юноша.

– Когда в последний раз ты целовал девчонку? – огрызнулась Мэри-Джейн.

– В двадцать восьмом году, – ответил парень. – В честь выборов президента Герберта Гувера.

Все в офисе добродушно рассмеялись. Все, кроме секретарши. Она продолжала борьбу с печатной машинкой.

Хотя Гретхен еще предстояло получить первую свою работу, ей нравилась атмосфера этого нового мира, в который она была вброшена центробежными силами. Все разговаривали друг с другом на «ты», без церемоний, обращались сразу же по имени. Альфред Лант1 становился сразу же Альфредом для всех, кто играл на сцене вместе с ним в пьесе, даже если актер произносил всего пару строчек, да и то в начале первого акта. Если какая-то девушка узнавала, что будет происходить набор актеров, она немедленно оповещала об этом всех своих друзей и знакомых и запросто могла предложить кому-то свое платье для собеседования. Все они, казалось, были членами какого-то богатого клуба, условия вступления в который определялись не происхождением или большими деньгами, а молодостью, амбициями и горячей верой в талант друг друга.

В подвале аптеки Уолгрина1, где они всегда собирались и вели бесконечные разговоры за чашечкой кофе, сверяли свои записи, праздновали чей-то успех, язвительно копировали идолов утренних спектаклей, оплакивали гибель «Группового театра»2, Гретхен принимали на равных, и она теперь так же легко и свободно пускалась в рассуждения об этих идиотах – театральных критиках, о том, как нужно по-настоящему играть роль Тригорина в «Чайке», о том, что никто по своей игре не мог сравниться с Лореттой Тейлор3, о том, что ни один продюсер не пропустит ни одну появившуюся в его кабинете смазливую девушку, не отпустит, не трахнув ее. Всего за два месяца в этом потоке молодых, звонких голосов, в котором смешивались акценты таких разных штатов, как Джорджия, Мэн, Техас, Оклахома, утонули очертания Порт-Филипа, он превращался в неясную точку на новом горизонте памяти.

По утрам без угрызений совести она спала до десяти часов. Она запросто приходила к молодым людям в их квартиры и оставалась там до любого часа, репетируя роли, и ей было абсолютно наплевать, что о ней могут подумать. Одна лесбиянка в общежитии Ассоциации молодых христианок, где жила Гретхен, пока не нашла работу, попыталась поприставать к ней, и, хотя у нее ничего не вышло, они оставались с ней подругами, иногда вместе обедали и ходили в кино.

Гретхен посещала балетный класс, где занималась по три часа в неделю. Ее учили грациозно передвигаться по сцене, и она совершенно изменила свою обычную походку. Теперь она ходила, высоко подняв голову, так что могла пронести на ней стакан с водой вниз или вверх по лестнице и не расплескать ни капли. «Непринужденная безмятежность» – так называла эту манеру бывшая балерина, у которой брала уроки Гретхен.

По взглядам окружающих она чувствовала, что ее принимают за уроженку этого громадного города. С прежней робостью, застенчивостью давно было покончено. Она ходила обедать с молодыми актерами и будущими режиссерами, с которыми познакомилась в подвале аптеки Уолгрина, запросто появлялась в офисах продюсеров, в репетиционных залах и сама платила за еду. Теперь ей нравился сигаретный дым, и она не протестовала против его запаха. У нее не было любовников. Она решила с этим повременить: не все сразу, сначала надо найти работу. Нужно все проблемы решать вовремя, одну за другой.

Однажды она даже решилась написать Тедди Бойлану с просьбой прислать ее красное платье, которое он купил для нее. Но она, конечно, не знала, когда ее пригласят на такую вечеринку, где она наконец сможет надеть это дорогое, сногсшибательное платье.

Дверь кабинета распахнулась, и оттуда вышел Бейард Николс с коротеньким, худеньким офицером в коричневой форме капитана ВВС.

– Ну, если что-то появится, Вилли, – говорил Николс, – я обязательно дам тебе знать. – У него был голос печального, покорившегося своей судьбе человека, помнящего только о своих театральных провалах. Его глаза обшаривали ожидающих его приема кандидатов, словно невидящие огни маяка.

– Я зайду на следующей неделе, и ты угостишь меня обедом, – сказал капитан. Какой у него приятный, низкий баритон, который никак не вязался с его худощавой фигурой. Он весил никак не более ста тридцати фунтов, и рост у него не выше пяти футов и шести дюймов. Он держался свободно, очень прямо, словно до сих пор учился в летной школе для кадетов. Отнюдь не военное лицо, непослушные волосы, слишком длинные для простого солдата, что порождало сомнение в принадлежности ему этой капитанской формы. Высокий, чуть выпуклый лоб, с отдаленным сходством с бетховенским лицом, мрачным, крупным и мясистым, с глазами небесной голубизны.

– Тебе пока все еще платит Дядюшка Сэм1, – говорил Николс капитану. – Из моих налогов. Так что тебе придется угощать меня обедом.

Он производил впечатление человека, прокормить которого – не такая уж непосильная обуза. Каждый вечер в его пищеварительном тракте разыгрывалась трагедия елизаветинской эпохи. Острые кинжалы убийц кололи его двенадцатиперстную кишку. Язвы, как привидения, то возникали, то пропадали. Он всегда, каждый понедельник давал твердое обещание бросить пить. Теперь ему могли реально помочь только новая молодая жена или врач-психиатр.

– Мистер Николс, – высокий молодой человек, обменявшийся острыми репликами с Мэри-Джейн, отделился от стены.

– На следующей неделе, Берни, – осадил его Николс. Он снова обвел глазами кандидатов, ожидавших аудиенции, пустыми безжизненными глазами. – Мисс Сандерс, – обратился он к секретарше, – зайдите ко мне на минутку. – Махнув безразлично рукой, жестом страдальца, мучимого диспепсией, он исчез за дверью своего кабинета. Секретарша сделала последний смертоносный залп по клавиатуре машинки, обстреляв нестройные ряды американской Гильдии драматургов1, которой был адресован печатавшийся материал, живо поднявшись с места, последовала за шефом, зажав стенографический блокнот в руке. Дверь за ней закрылась.

– Леди и джентльмены, – обратился капитан к присутствующим в приемной, не выбирая никакого особого объекта для своего списка. – По-моему, все мы с вами выбрали не тот бизнес. Предлагаю заняться излишками военного имущества. Потрясающий спрос на подержанные базуки. Хелло, крошка!

Последние слова предназначались Мэри-Джейн. Она сразу же встала со своего стула и, маяча над ним, словно каланча, наклонилась и поцеловала его в щеку.

– Как я рада, что ты вернулся живым и здоровым с той вечеринки, Вилли, – сказала Мэри-Джейн.

– Думаю, пьянка сильно затянулась, – ответил капитан. – Мы занимались большой стиркой – смывали мрачные воспоминания о боях из нашей памяти, лечили наши больные души.

– Вы их топили в виски, смею доложить, – сказала Мэри-Джейн.

– Для чего упрекать всех нас за маленькие шалости, связанные с развлечениями? И не забывай, когда ты здесь демонстрировала модные пояса, мы продирались через плотный огонь зениток в этом ужасном берлинском небе.

– Неужели ты летал в берлинском небе, Вилли? – спросила Мэри-Джейн.

– Конечно нет, – широко улыбаясь, признался он, разглядывая Гретхен. – Крошка, разве ты не видишь, что я теряю терпение?

– Ах, – спохватилась Мэри-Джейн. – Позвольте вас представить друг другу. Гретхен Джордах – Вилли Эбботт.

– Как мне повезло, что я сегодня утром решил прогуляться по Сорок второй улице!

– Хелло, – поздоровалась Гретхен. Она начала подниматься со стула. Как-никак перед ней капитан.

– Мне кажется, вы – актриса, – сказал Эбботт.

– Пытаюсь ею стать.

– Какая ужасная профессия, – заметил Эбботт. – Может, процитировать Шекспира по поводу…

– Не выпендривайся, Вилли, – одернула его Мэри-Джейн.

– Вы, мисс Джордах, обязательно осчастливите какого-нибудь мужчину, станете образцовой женой и превосходной матерью. Помяните мои слова. Почему я вас прежде не видел?

– Потому что она недавно приехала в город, – поспешила объяснить Мэри-Джейн, не давая Гретхен раскрыть рта. Что это, предостережение или знак не форсировать события? Может, ревность?

– Ах, эти милые девушки, которые недавно приехали в наш город, – продолжал в том же духе Эбботт. – Нельзя ли посидеть у вас на коленях?

– Вилли! – снова одернула капитана Мэри-Джейн.

Гретхен засмеялась, вместе с ней за компанию и Эбботт. Какие у него ровные, маленькие зубки.

– Когда я был мальчиком, мне так не хватало материнской ласки.

Дверь кабинета вновь отворилась, вышла мисс Сандерс.

– Мисс Джордах, мистер Николс примет вас сейчас.

Гретхен встала, удивившись, как это секретарша запомнила ее фамилию. Она в офисе Николса всего третий раз. А с самим Бейардом Николсом вообще никогда не разговаривала. Она нервно расправила морщинки на платье. Мисс Сандерс придержала перед ней вращающуюся низкую дверь перегородки.

– Просите тысячу долларов в неделю и плюс десять процентов от общей прибыли, – напутствовал ее Эбботт.

Гретхен направилась к двери кабинета Николса.

– Все остальные свободны, – громко объявила мисс Сандерс. – У мистера Николса деловое свидание за ланчем. Через пятнадцать минут.

– Скотина! – взорвалась характерная актриса в меховом боа.

– Ну а я тут при чем? – возмутилась секретарша. – Я просто здесь работаю, вот и все.

Гретхен испытывала наплыв смешанных чувств. Удовольствие, страх. Сейчас перед ней открывалась реальная перспектива получить наконец работу. Пройти тест. Чувство вины. Всех отправили по домам, выбрали почему-то одну ее. Еще чувство утраты. Ведь Мэри-Джейн наверняка сейчас уйдет и уведет с собой этого привлекательного Вилли Эбботта, летавшего под зенитным огнем Берлина.

– Увидимся позже, – бросила ей Мэри-Джейн. Но не уточнила когда. Эбботт промолчал.

Кабинет Николса оказался чуть побольше приемной. Голые стены, на письменном столе – горы рукописей пьес в кожаных переплетах.

Три деревянных пожелтевших кресла, на стеклах окон – слой пыли. Его кабинет производил впечатление офиса бизнесмена, не очень твердо стоявшего на ногах и который постоянно в первых числах сталкивается с одной и той же проблемой – чем заплатить за аренду.

Когда Гретхен вошла, он поднялся навстречу ей.

– Как хорошо, что вы дождались и не ушли, мисс Джордах. – Он жестом указал на стул, стоявший рядом с его столом, подождал, когда она сядет, потом сел сам. Долго и молча разглядывал ее с таким кислым выражением на лице, словно покупатель, которому собирались всучить картину с весьма сомнительной подписью автора. Гретхен чувствовала, как волнуется, как нервничает, ей казалось, что у нее дрожат колени, и это не ускользнуло от взгляда Николса.

– Насколько я понимаю, – взяла она на себя инициативу, – вы хотите узнать о моем предыдущем опыте. Но, к сожалению, мне нечем особо…

– Нет, – наконец вымолвил он. – Сейчас мы не станем обращать на это особого внимания. Мисс Джордах, та роль, которую я хочу предложить вам, откровенно говоря, весьма абсурдная. – Он печально покачал головой, словно жалея самого себя за то, что ему приходится волей-неволей совершать такие гротескные, из ряда вон выходящие поступки, ибо их ему навязывает его профессия. – Скажите, скажите мне откровенно, вы согласитесь играть на сцене в купальнике? Вернее, если быть точным, в трех купальниках.

– Ну…– она засмеялась, хотя сейчас ей было не до смеха. – Полагаю, все зависит…– Идиотка! От чего все зависит? От размера купальника? От объема роли? От размера ее лифчика? Она вдруг вспомнила мать. Она никогда не была в театре. Какая счастливица!

– Боюсь, что это роль без текста, – продолжал Николс. – Девушка просто проходит трижды по сцене, по разу в каждом акте, и каждый раз в другом купальнике. Действие пьесы разворачивается в пляжном клубе.

– Понятно, – сказала Гретхен. Как она сейчас сердилась на этого Николса. Из-за него Мэри-Джейн увела у нее из-под носа Вилли Эбботта, пошла с ним гулять по городу. Капитан, капитан… В городе Нью-Йорке – шесть миллионов жителей. Стоит сесть в лифт, и ты пропадаешь навсегда. И всего из-за того, чтобы трижды пройтись молча по цене. Практически обнаженной.

– Эта девушка является определенным символом. По крайней мере, в этом меня убеждает драматург, – говорил Николс. Сколько же долгих часов приходилось ему проводить, чтобы преодолеть казуистику артистов, звучащую как погребальный звон по погибшим в кораблекрушении, когда он приводил им фразы автора. – «Молодая. Разрывающая на части сердце эфемерность плоти!» Я цитирую автора. «Чувственная красота. Женщина-тайна. Каждый сидящий в зале мужчина должен непременно что-то почувствовать особое в себе, когда она идет по сцене. Боже, для чего я женился?» Я опять цитирую автора. Скажите, у вас есть купальник?

– Думаю… думаю, что есть. – Она покачала головой. Теперь она злилась на саму себя. – Конечно есть.

– Не могли бы вы прийти в театр «Беласко»1 в пять часов, захватив с собой купальник? Там будут и автор и режиссер.

– Значит, в пять? – Она кивнула головой. Ну все, прощай Станиславский! Она чувствовала, как краска стыда заливает ей лицо. Что за ханжество. Работа есть работа!

– Вы очень любезны, мисс Джордах. – Николс с мрачным видом поднялся. Она встала вместе с ним. Он проводил ее до двери, распахнул ее перед ней. В приемной никого не было, кроме мисс Сандерс, которая успокаивалась, отходя от битвы с пишущей машинкой.

– Прошу меня простить, – прошептал чуть слышно Николс, возвращаясь в свой кабинет.

– Пока! – сказала Гретхен, проходя мимо мисс Сандерс.

– Гуд-бай, дорогуша, – отозвалась секретарша, не поднимая головы. От нее разило потом. «Вот вам и эфемерность плоти». Я цитирую автора.

Гретхен вышла в коридор. Она не торопилась нажимать кнопку вызова лифта. Пусть сойдет краска с лица.

Наконец кабина пришла, в ней стоял молодой человек с формой конфедерата в руках и кавалерийской саблей в ножнах… На голове у него была шляпа для этой униформы – необычная, с широкими полями, с большим пером. Под ней его остроносое, жесткое лицо, такой тип постоянно встречался в Нью-Йорке в 1945 году. По-видимому, он напялил ее по ошибке.

– Скажите, войны когда-нибудь закончатся, мисс? Как вы думаете? – любезно обратился он к ней, когда она сделала шаг в кабину. В этом небольшом лифте с решетками было душно, и Гретхен почувствовала, как у нее на лбу выступили капли пота. Она промокнула его салфеткой «клинекса».

Она вышла на улицу, к этим геометрически расчерченным, накаленным солнцем блокам из светлого стекла и темного, покрытого тенями бетона. Эбботт с Мэри-Джейн ждали ее возле одного из высотных зданий. Она улыбнулась. Шесть миллионов жителей в этом громадном городе. Ну и пусть спокойно живут. Главное, что вот эти двое дождались ее.

– Вы знаете, о чем я здесь думал? – спросил Вилли. – О ланче, о чем же еще, – сказал он, не дождавшись от нее ответа.

– Я просто умираю от голода, – призналась Гретхен.

Они пошли вместе по теневой стороне улицы туда, где могли им предложить вкусный ланч, – две высокие девушки и стройный, низенький военный между ними, веселый и бойкий, который, может, в эту минуту вспоминал, что и другие отважные воины были коротышками – Наполеон, Троцкий, Цезарь и даже, может быть, Тамерлан.

Гретхен стояла обнаженная, глядя на себя в зеркало в артистической гримуборной. Они с Мэри-Джейн и с двумя парнями съездили в прошлое воскресенье на пляж Джоунз-Бич, и теперь ее кожа на плечах, руках и ногах слегка порозовела от солнца.

Она больше не носила пояс с резинками и вообще летом не надевала чулки, чтобы наконец избавиться от таких малопривлекательных, прозаических белых полосок от эластика на своих выпуклых, гладких бедрах.

Гретхен внимательно разглядывала свои груди. «Хочу узнать вкус твоей груди, когда на ней виски». За ланчем с Мэри-Джейн и Вилли она выпила две «кровавых Мэри», потом они еще «раздавили» бутылку вина. Вилли нравилось пить. Она натянула на себя черный купальник. В нижней части купальника еще остались песчинки. Отошла от зеркала, потом снова подошла к нему поближе, окидывая себя оценивающим, критическим взглядом. Да… Женщина-тайна. Нет, она ходит как очень скромная девушка. Непринужденная безмятежность.

Вилли и Мэри-Джейн ждали ее в баре «Алгонкин» – им не терпелось узнать, чем у нее все закончится. В дверь постучали.

– Мисс Джордах, – раздался голос менеджера, – если вы готовы, мы вас ждем.

Когда он открыл двери, краска бросилась ей в лицо. К счастью для нее, в тусклом рабочем свете на сцене никто ее смущения не заметит.

Она пошла следом за менеджером.

– Ничего особенного, – пытался ободрить он ее. – Нужно всего пройти пару раз туда-сюда по сцене, вот и все!

Гретхен видела темные фигуры людей, сидящих до десятого приблизительно ряда в темном зале. Сцену никто не подмел, а неоштукатуренные кирпичи задника казались ей развалинами Древнего Рима. Она сейчас была уверена, что ее покрасневшее, пунцовое лицо видят не только зрители, но и прохожие на улице…

– Мисс Гретхен Джордах, – крикнул менеджер в пустоту похожего на темную пещеру зала.

Словно бросил бутылку с запиской на охваченные непроглядной теменью вздымающиеся волны заходивших ходуном кресел. Боже, кажется, меня куда-то несет по течению. Может, убежать?

Гретхен, преодолев свое желание сбежать, пошла по сцене. Ей казалось, что, спотыкаясь и пошатываясь, она взбирается на высокую гору. Зомби в купальнике.

Из зала до нее не доносилось ни звука. Она пошла назад. Тишина. Она прошлась туда-обратно еще пару раз, опасаясь, как бы не занозить голые ступни.

– Замечательно! Зайдите завтра ко мне в офис, мы обговорим с вами условия контракта.

Ну вот. Все так просто. И вдруг краска отлила у нее от лица.

В маленьком баре «Алгонкин» Вилли сидел один, держа в руке стаканчик с виски. В баре царили зеленоватые, словно на морской глубине, сумерки, и, когда она вошла с небольшой сумочкой с купальником в ней, Вилли повернулся на вращающемся стуле.

– Эта красивая девушка выглядит, как и подобает красивой девушке, только что получившей роль женщины-тайны в театре «Беласко», – сказал он. – Я цитирую. – Как они здорово посмеялись, когда Гретхен рассказала им о собеседовании с Николсом.

Она взобралась на высокий стул рядом с ним.

– Да, ты прав. Перед тобой новая Сара Бернар.

– Нет, Саре Бернар такая роль не по зубам, – заверил ее Вилли. – У нее была вместо правой ноги деревяшка. Ну что, по шампанскому?

– А где Мэри-Джейн?

– Ушла. На свидание.

– Ладно, ударим по шампанскому. – Оба они рассмеялись.

Подошел бармен, поставил бокалы перед ними. Они выпили за здоровье Мэри-Джейн. Как хорошо, что ее нет, просто восхитительно! Гретхен пила шампанское второй раз в жизни. Первый раз – в аляповатой комнате в четырехэтажном доме на боковой улочке, с большим, во всю стену зеркалом-стеклом, через которое можно было наблюдать, что происходит в соседней комнате. Великолепная, красивая проститутка с великолепным телом и лицом ребенка, с торжествующим видом раскинувшаяся на широкой кровати.

– Предлагаю на выбор, – сказал Вилли. – Можем остаться здесь и пить всю ночь шампанское. Можем поехать пообедать. Можем заняться любовью. Можно отправиться на вечеринку на Пятьдесят шестую улицу. Тебе нравятся вечеринки?

– Да, хотелось бы побывать на вечеринке, – ответила Гретхен, проигнорировав его предложение «заняться любовью». По-видимому, он пошутил. Вилли, человек веселый, постоянно шутил надо всем. Ей казалось, что он даже на войне, в дни самых трудных испытаний, откалывал шутки по поводу разрывающихся перед носом снарядов, уходящих в пике самолетов, объятых пламенем стальных крыльев. Все это – кадры из кинохроники «Новостей дня», картин на военную тему «Старина Джонни сегодня сделал свой прикуп, ребята. Теперь – моя очередь». Что эта фраза означает? Нужно будет узнать у него, только потом, когда она лучше его узнает.

– Вечеринка так вечеринка, – сказал он. – Но спешить некуда. Они будут веселиться там всю ночь. А теперь, прежде чем мы окунемся в безумный водоворот удовольствий, не расскажешь ли немного о себе? Я ведь должен это знать. – Он налил себе еще один бокал шампанского. Рука у него слегка дрожала, и бутылка мелодично постукивала о стеклянный край.

– Что тебя интересует?

– Начни с самого начала, – предложил он. – Где ты живешь?

– В общежитии Ассоциации молодых христианок.

– О боже, – застонал он. – Если я наряжусь в платье со шлейфом, то смогу ли сойти за молодую христианку и снять комнатку рядом с твоей? Ростом я не вышел, да и бороды у меня, по сути дела, нет, так, пушок. Могу взять напрокат парик. К тому же мой отец всегда хотел иметь дочь.

– Думаю, ничего не получится, – разочаровала его Гретхен. – Эта старуха, которая сидит у входа за столом, запросто отличит мужчину от женщины на расстоянии ста ярдов.

– Выкладывай другие факты. Парни есть?

– В данный момент нет, – сказала она, чуть поколебавшись.

– Ну а что скажешь о себе? Согласно Женевской конвенции, военнопленный должен назвать противнику свое имя, звание и номер личного жетона. – Он, широко улыбнувшись, положил свою руку на ее ладони. – У меня тоже никого нет, – сказал он. – Хорошо, я расскажу тебе все. Обнажу перед тобой свою душу. Я расскажу тебе, правда не сразу, а постепенно, о том, как замышлял убить родного отца, когда был младенцем и лежал в колыбели, расскажу о том, как я не хотел отрываться от сиськи матери до трехлетнего возраста, и о том, чем мы, мальчишки, занимались за амбаром с дочерью соседа в старые добрые времена летом. – Он вдруг посерьезнел, отбросил прядь волос со лба, и он у него стал еще более выпуклым. – Но об одном ты можешь узнать сейчас или потом, мне все равно, – сказал он. – Я женат.

Глоток шампанского обжег ей горло.

– Мне ты нравился больше, когда шутил, – сказала она.

– То же могу сказать и о тебе, – спокойно ответил он. – Но тем не менее в этом мрачном деле есть и своя светлая сторона. Я добиваюсь сейчас развода. Женушка нашла себе другие развлечения, когда ее муженек играл в солдатики в Европе.

– Где же сейчас она, твоя жена? – Слова с трудом вырывались у нее изо рта, словно налились свинцом. Чепуха, абсурд, подумала она. Ведь мы знакомы всего несколько часов.

– В Калифорнии, – сказал он. – В Голливуде. Кажется, я чокнулся на артистках.

Далеко, по существу, на другой планете. Там – раскаленные солнцем пустыни, непреодолимые пики высоких гор, пахнущие фруктами плодородные долины. Прекрасно. Ах, как все же необъятна эта Америка!

– Сколько лет ты женат?

– Пять.

– И сколько тебе все же лет?

– А ты обещаешь не бросать меня, если узнаешь правду?

– Не пори чушь! Ну, сколько же?

– Двадцать девять, черт бы их побрал! Боже!

– Тебе можно дать не больше двадцати трех. – Гретхен удивленно покачала головой. – В чем же секрет твоей молодости?

– В пьянке и безалаберной жизни, – пояснил Вилли. – Мое лицо – мое несчастье. Я выгляжу как мальчишка, рекламирующий детскую одежду в магазине «Сакс». Женщины, которым двадцать два, стыдятся показываться со мной на людях, в общественных местах. Когда я получал звание капитана, командующий нашей авиагруппой сказал: «Вилли, вот тебе золотые звезды за то, что ты весь этот месяц вел себя примерно в школе». Может, отрастить усы?

– Вилли Эбботт, – официально обратилась к нему Гретхен. Его притворная юность вселяла в нее уверенность. Она с отвращением сейчас вспоминала пожилую, доминирующую зрелость Тедди Бойлана. – Чем ты занимался до войны? – Ей хотелось знать всю его подноготную. – Откуда ты знаешь Бейарда Николса?

– Я работал на него в паре шоу. Я постоянно нахожусь под обстрелом зениток. Я занимаюсь самым отвратительным бизнесом в мире. Я – агент по рекламе. Хочешь, моя девочка, чтобы твоя рожица появилась в газете? – Она не испытывала к нему никакой неприязни. Если ему хотелось выглядеть старше своих лет, то вовсе не обязательно отращивать усы. Пусть почаще говорит о своей профессии. – Когда меня призвали в армию, мне казалось, что я наконец навсегда распрощался со своим ремеслом. Но они там, заглянув в мое личное дело, отправили меня в отдел по общественным связям. Меня нужно арестовать за то, что я работаю под офицера. Еще шампанского? – Он наполнил их бокалы, и его пальцы, пожелтевшие от никотина, мелко дрожали на стекле бутылки.

– Но ведь ты был в других странах. Ты летал, – сказала она. Во время их первого ланча он много рассказывал им об Англии.

– Всего несколько боевых вылетов. Их хватило, чтобы получить Авиационную медаль1, чтобы в Лондоне не чувствовать себя неуютно, словно голый на улице. По сути дела, я там был пассажиром. Я восхищался другими, теми, кто на самом деле умел воевать.

– Все равно, тебя ведь тоже могли убить. – Его мрачное настроение не нравилось Гретхен, и она пыталась вывести его из этого состояния.

– Я слишком молод, полковник, и мне еще рано умирать! – Широкая улыбка заиграла у него на губах. – Ладно, кончай с этими пузырьками. Нас уже ждут. А это далеко, на другом конце города.

– Когда ты демобилизуешься из ВВС?

– Сейчас я в бессрочном отпуске, – объяснил он. – Я ношу военную форму, потому что в ней меня бесплатно пропускают на представления. К тому же дважды в неделю я должен посещать госпиталь на Стейтен-Айленд, там я прохожу курс терапевтического лечения травмы позвоночника. И никто там не поверил бы, что я на самом деле капитан, не будь у меня на плечах погон.

– Курс лечения? Тебя что, ранили?

– Не совсем. Просто мы совершили безрассудную посадку, и нас несколько раз подбросило. Я перенес операцию на позвоночнике. Лет через двадцать буду всем говорить, что это шрам от немецкой шрапнели. Ну, ты все выпила, как и подобает хорошей, послушной девочке?

– Да, – ответила Гретхен, – все. – Где только нет этих раненых? Арнольд Симмс в своем бордово-красном халате сидит рядом с ней на столе в комнате отдыха и глядит на свою изуродованную ступню, понимая, что теперь он уже никогда не побегает. Тэлбот Хьюз, с изувеченным горлом, тихо, без слов, умирает на своей кровати в углу палаты. Ее отец, охромевший на другой, предыдущей войне.

Вилли заплатил за выпивку, и они вышли из бара. Гретхен только удивлялась, как это он может с больной спиной ходить и держаться как струна.

Они вышли на улицу. Густые, сиреневые сумерки, опустившиеся на Нью-Йорк, превратили город в нечто загадочное, расплывчатое. Невыносимая дневная жара спала, смягчилась пахучим, словно цветущий луг, бальзамом легкого бриза. Они шли, держась за руки. Воздух был похож на текущую потоком цветочную пыльцу. Луна в три четверти, бледная, как китайский фарфор, плыла над высокими зданиями офисов в теряющем окраску, линяющем небе.

– Знаешь, что мне в тебе понравилось? – спросил Вилли.

– Что же?

– Когда я предложил тебе пойти на вечеринку, ты не сказала, что тебе нужно поехать домой переодеться.

Нужно ли говорить ему, что на ней сейчас – ее лучшее платье и у нее нет другого, чтобы сменить наряд. Льняное платье василькового цвета, с пуговичками спереди, с короткими рукавами, перехваченное на талии крепко затянутым матерчатым красным поясом. Гретхен надела его, когда вернулась после ланча в общежитие, чтобы взять купальник. Она заплатила за него шесть долларов девяносто пять центов в магазине Орбаха. Это – единственное платье, которое она купила после приезда в Нью-Йорк.

– Ты думаешь, мое платье – слишком дешевый и простой наряд перед модными и дорогими нарядами твоих друзей?

– С дюжину моих разнаряженных друзей сегодня вечером станут приставать к тебе, просить номер твоего телефона, – ответил он.

– Так что же мне делать? Дать им телефон?

– Только под страхом смертной казни, – рассердился Вилли.

Они медленно шли по Пятой авеню, разглядывая на ходу витрины. «Финчли» демонстрировал набор спортивных твидовых пиджаков.

– Могу представить, как бы я выглядел в одном из них, – сказал задумчиво Вилли. – Он придаст мне веса. Эбботт, отвиденный эсквайр.

– Ты вовсе не такой шероховатый, как твид, ты такой гладкий, – заметила Гретхен.

– И таким буду всегда!

Они долго простояли перед витриной книжного магазина Брентано, разглядывая книги. Целый набор современных, написанных совсем недавно пьес: Одетс, Хеллман, Шервуд, Кауфман, Гарт1.

– Вот она, литературная жизнь, – сказал Вилли. – Хочу сделать тебе одно признание. Я сам пишу пьесу. Ну, как и любой другой агент по рекламе.

– Ее наверняка выставят в витрине.

– Если Богу будет угодно, то непременно выставят, – отозвался Вилли. – А ты сможешь сыграть в ней?

– Ты же знаешь, что я актриса, умеющая играть только одну роль. Женщины-тайны.

– Я цитирую, – подхватил он. Они рассмеялись. Они понимали, что, конечно, глупо смеяться, но как пропустить такой случай, ведь они смеялись над своей шуткой.

С Пятьдесят пятой улицы они свернули на Пятую авеню. Под навесом храма Сент-Риджиса из нескольких машин такси вышли новобрачные с многочисленной свитой. Невеста – молоденькая, стройная, с белым тюльпаном на груди. Жених – юный лейтенант-пехотинец, без следов шрамов на отлично выбритом, девственном лице, с розовыми, как персик, щечками, без орденских ленточек за боевую кампанию.

– Да благословит вас Бог, дети мои, – громко и торжественно произнес Вилли, когда они проходили мимо.

Невеста – воплощение радости, вся в белом, улыбнувшись, послала им воздушный поцелуй.

– Благодарю вас, сэр, – сказал жених, воздерживаясь от военного приветствия, как это и полагается в подобных случаях.

– Сегодня отличный вечер! Самый хороший для бракосочетания, – сказал Вилли, когда они прошли дальше. – Температура – ниже восьмидесяти, видимость – миллион на миллион – никакой войны в данный момент. Красота!

Вечеринка была где-то в районе между Сентрал-парком и Лексингтоном. Когда они вышли из Сентрал-парка на Пятьдесят пятой улице, из-за угла выскочило такси и пролетело мимо, дальше, по направлению к Лексингтону. В машине сидела Мэри-Джейн. Такси остановилось в самом конце улицы, из него выпорхнула Мэри-Джейн и стремительно вбежала в подъезд пятиэтажного дома.

– Мэри-Джейн, – сказал Вилли. – Ты видела?

– Угу. – Теперь они замедлили шаг и шли не торопясь.

Вилли то и дело поглядывал на Гретхен, словно изучая ее лицо.

– Послушай, у меня возникла идея, – наконец сказал он. – Давай организуем собственную вечеринку.

– Я давно жду такого предложения, – тут же откликнулась Гретхен.

– Я хочу избежать позора перед компанией, спасти свою репутацию, – отрывисто произнес он, словно пролаял. Он, щелкнув каблуками, сделал молодцеватый по-военному поворот. Они пошли обратно по Пятой авеню.

– Все эти ребята начнут приставать к тебе, клянчить номер телефона, и мысль об этом не дает мне покоя, – сказал он.

Гретхен крепко сжала его руку. Она теперь была абсолютно уверена, что он спал с Мэри-Джейн, но от этого ее рукопожатие не стало слабее.

Они зашли в бар отеля «Плаза», в дубовом зале заказали джулеп1. Им его принесли в холодных оловянных, покрытых изморозью снаружи кружках.

– Только ради штата Кентукки, – сказал Вилли. Он смешивал различные напитки и ничего не имел против таких смесей: шотландское виски, шампанское, бурбон. – Я против всяких легенд, я подрываю всякие мифы, – с гордостью сказал он.

Выпив виски, они сели на Пятой авеню в автобус, следующий до Даунтауна, заняв места на верхнем этаже. Там над головой не было никакой крыши. Вилли снял свою фуражку заморской армии с двумя серебряными нашивками и офицерским плетеным шнурком. Ветер, усиленный скоростью автобуса, взъерошил ему волосы, и от этого он казался еще моложе. Гретхен сейчас так хотелось притянуть руками его голову к себе, положить себе на грудь, поцеловать его в затылок, но вокруг сидело много пассажиров – она постеснялась и поэтому, взяв у него фуражку, стала поглаживать серебряные полоски и шнурок.

Они вышли из автобуса на Восьмой улице и отыскали свободный столик на тротуаре, в открытом кафе «Бревурт». Вилли заказал мартини.

– Это улучшает аппетит, – объяснил он. – Нужно позаботиться о правильном отделении желудочного сока. Он уже подает знак тревоги. Зажглась красная лампочка.

Сначала бар «Алгонкин», потом «Плаза», вот это кафе «Бревурт», контракт на работу, встреча с капитаном. Как много событий, и все за один день. Все впервые. Сегодня сыплется на нее как из рога изобилия. На обед они заказали дыню, жареного цыпленка и бутылку красного калифорнийского вина из долины Нейп.

– Из чувства патриотизма, – объяснил Вилли. – И еще потому, что мы выиграли войну. – Он сам выпил почти всю бутылку. Но глаза у него оставались такими же ясными, не затуманенными алкоголем, а речь – четкая.

Они больше ни о чем не говорили, просто сидели за столиком и смотрели друг на друга. Если она в самое ближайшее время его не поцелует, то ее отправят в психиатрическую больницу в Бельвью.

После кофе Вилли заказал им по бренди. Сколько же все это должно стоить? – подумала Гретхен. Если учесть сегодняшний ланч и потом всю эту выпивку и еду за целый день, то Вилли наверняка за все пришлось заплатить не меньше полсотни. Когда он рассчитывался с официантом, она спросила:

– Ты богач?

– Я богат только духом. – Он показал ей бумажник. На стол выпали шесть купюр. Две сотенные, а остальные по пять долларов. – Вот перед тобой все состояние Эбботта, до последнего цента, – сказал он. – Мне внести твое имя в завещание?

Двести двадцать долларов. Она поразилась, как это мало. Даже у нее на счету в банке лежало больше: остаток от восьмисот долларов, подаренных ей Бойланом. Она никогда не тратила на еду больше девяносто пяти центов за раз. Может, это в ней играет кровь ее отца-скряги? Ей стало не по себе от такой мысли.

Гретхен наблюдала за действиями Вилли, как он небрежно запихивал деньги обратно в бумажник.

– Война научила меня ценить деньги, – сказал он.

– Ты рос в богатой семье?

– Отец мой был таможенным инспектором, работал на канадской границе. К тому же еще и честным человеком. А в семье было нас шестеро. Но мы жили как короли. Мясо трижды в неделю на столе.

– Я всегда беспокоюсь из-за денег, – призналась она. – Я видела собственными глазами, во что превратила нищета мою мать.

– Выпей лучше, дорогая, – посоветовал ей Вилли. – Ты никогда не будешь дочерью своей матери. Очень скоро я возвращаюсь к своей пишущей машинке, к этой курице, несущей золотые яйца.

Они выпили бренди. Гретхен почувствовала воздушную легкость в голове, но не опьянела. Абсолютно точно.

– Подведем итог нашей встречи, – сказал Вилли, поднимаясь из-за столика, – что у нас с выпивкой? Все в порядке? – Они, минуя заросшие живыми изгородями кабинки на террасе, вышли на улицу.

– Я сегодня больше пить не буду, – сказала Гретхен.

– Вот, прислушивайтесь всегда к женщинам, если хотите почерпнуть мудрости. Женщина – это мать Земли. Жрица оракула. Дельфийские пророчества, истины, спрятанные в загадках. Сегодня больше не пьем, идет! Такси!

– Отсюда можно дойти и пешком до моего общежития, – заметила она. – Это займет не больше пятнадцати минут.

Такси резко затормозило перед ними. Вилли галантно открыл перед ней дверцу. Она села.

– Седьмая авеню, отель «Стэнли», – сказал Вилли, садясь рядом с ней.

Они поцеловались. Оазис благоухающих ароматов, слившихся в поцелуе губ: шампанского, шотландского виски, кентуккский бурбон с мятой, красное вино из долины Нейп в Калифорнии, бренди, дар Франции. Гретхен, притянув его голову к себе на грудь, уткнулась носом в его густые шелковистые волосы.

– Боже! Я мечтала об этом весь день! – прошептала она. Она все сильнее прижимала его голову к груди, гладила ее, как солдата-подростка. Вилли быстро расстегнул две верхние пуговички на ее платье, поцеловал ее в ложбинку между грудей. Через его лежавшую удобно, как в колыбели, голову она видела спину водителя. Он был занят своими красными, зелеными, желтыми светофорами, спешившими, как всегда, пешеходами, и что делают позади него пассажиры, ему было безразлично – это их личное дело. Он в упор смотрел на нее с фотографии освещенной таблички. Мужчина лет сорока, с блестящими, бросающими ей вызов глазами, наверняка с больными почками человек, видевший все на свете, знавший всех в этом громадном городе. Илай Лефкович – большими буквами написано на картонке, таково было распоряжение полиции. Гретхен никогда не забудет ни его имени, ни фамилии. Ах, Илай Лефкович, никогда не подглядывающий возничий любви. В этот час движение на улицах не было столь оживленным, и он на большой скорости гнал свою машину в верхнюю часть города. Еще один последний поцелуй ради Илая Лефковича, и она застегнула платье, вполне приличное, даже если она вдруг окажется в свите невесты.

Импозантный фасад отеля «Стэнли» производил ошеломляющее впечатление. Создавший его архитектор или побывал в Италии, или же по фотографиям изучал итальянское зодчество и создавал что-то среднее между дворцом дожей и аптекой Уолгрина. На Седьмой авеню повеяло морским воздухом Адриатического моря.

Гретхен стояла в сторонке в холле, а Вилли подошел к портье за ключом. Вокруг в бочках развесистые пальмы; темные деревянные стулья на итальянский манер, яркий свет. Женщины с лицами сержантов полиции, с курчавыми жесткими белокурыми волосами, как у дешевых кукол. Любители грубых развлечений расселись по углам. Солдаты с железнодорожными литерами в кармане, две девицы из варьете, с высоко задранными задницами, с длинными ресницами, старуха в мужских рабочих ботинках читает журнал «Семнадцатилетние», наверняка чья-то мать; коммивояжеры, недовольные неудачным днем, детективы, готовые сразу же пресечь порок и безнравственность.

Гретхен с безразличным видом направилась к лифту, будто она здесь одна, без сопровождающего чичероне, не оглядываясь на Вилли. Она даже не посмотрела на него, когда он подошел с ключами в руке. Такое притворство давалось ей легко. В кабине лифта они молчали.

– Седьмой, – сказал Вилли лифтеру.

На седьмом этаже не было и признаков итальянского антуража. Узкие коридоры, обшарпанные, облупившиеся металлические темно-коричневые двери, некогда бывшие белыми, не застланные коврами плиточные полы. Извините, ребята, больше не станем вас дурачить. Лучше, в конце концов, знать правду: вы – в Америке.

Они шли по узкому коридору; она постукивала своими каблучками, как пони, идущий трусцой. Тени их фигур волнами пробегали по потемневшим стенам – расплывчатые призраки, снующие здесь до сих пор после бума двадцать пятого года. Они остановились перед дверью, абсолютно похожей на все остальные. Номер 777. Седьмой этаж, Седьмая авеню. Магия чисел.

Вилли, повернув ключ в замочной скважине, вошел в номер 777 отеля «Стэнли» на Седьмой авеню.

– Думаю, не стоит включать свет, чтобы ты не расстроилась, – сказал Вилли. – Это – настоящая нора. Но я не мог снять ничего лучше. Даже здесь они позволили мне жить только пять дней. В городе полно приезжих.

Но свет ярко освещенного Нью-Йорка проникал сюда, через эти жестяные с зазубринами жалюзи, света было достаточно, чтобы разглядеть, что же представляла из себя эта комната. Небольшой подвальчик. Откидной столик возле одной-единственной кровати, один деревянный стул с высокой спинкой, умывальник, без ванной комнаты, на бюро – куча офицерских рубашек.

Со знанием дела, не торопясь, Вилли начал ее раздевать. Сначала снял красный пояс, потом расстегнул верхнюю пуговичку на платье, потом остальные, медленно, одну за другой. Он опускался перед ней на колени, а она мысленно считала: семь, восемь, девять, десять, одиннадцать. Все. Какие творческие замыслы дизайнеров и какие чувства обуревали портних, когда они приняли эту модель – одиннадцать пуговиц на платье, не десять и не двенадцать. ОДИННАДЦАТЬ!

– На это нужно затратить целый рабочий день, – вздохнул Вилли. Он снял с нее платье и аккуратно повесил его на спинку стула. Ну, настоящий офицер и джентльмен в придачу. Она повернулась к нему спиной, чтобы он расстегнул ей крючки на бюстгальтере. Школа Бойлана. Свет, льющийся в комнату через жалюзи, превратил ее тело в тело полосатого тигра. Вилли долго теребил пальцами крючочки на застежке лифчика.

– Нет, пора бы уже изобрести что-нибудь получше, – сказал он.

Рассмеявшись, она помогла ему справиться с лифчиком. Он упал на пол. Гретхен снова повернулась к нему, и он мягким жестом двумя руками опустил ей на лодыжки ее белые невинные хлопчатобумажные трусики. Она сбросила туфли с ног, потом, подойдя к кровати, одним движением руки сорвала покрывало, одеяло и верхнюю простыню. Постельное белье, конечно, оказалось не первой свежести. Может, в этой кровати с ним спала и Мэри-Джейн? Ну и ладно, плевать!

Гретхен вытянулась на кровати: ноги прямые, красивые выпуклые лодыжки, руки по швам. Он коснулся рукой ее бедер. Она затрепетала от его опытных движений.

– Долина восторга! – бросил он.

– Раздевайся!

Она смотрела на него пристально. Наблюдала, как он сорвал галстук, расстегнул рубашку, когда он ее снял, то она увидела, что он в медицинском корсете, с его шнурочками и металлическими крючками. Корсет вверх доходил чуть ли не до плеч, а снизу – до талии. Вот почему у него такая прямая походка! – догадалась она. «Мы просто совершили безрассудную посадку, и нас несколько раз подбросило», – вспомнила она его слова. Вот она, понесшая кару солдатская плоть.

– Неужели тебе никогда не приходилось заниматься любовью с мужчиной в корсете? – спросил Вилли, дергая его за шнурки.

– Нет, не приходилось, насколько я помню, – ответила она.

– Ну, это временное затруднение, – сказал он. Вилли явно был смущен сделанным ею открытием. – Еще пара месяцев, не больше. Так мне сказали в госпитале. Он по-прежнему пытался развязать шнурки. Но те путались, оказывали сопротивление.

– Может, включить свет?

– Нет, не выношу в такой ситуации света.

И в это время внезапно зазвонил телефон.

Они переглянулись. Никто из них не сдвинулся с места. Им казалось, что если они не шелохнутся, то телефон больше не зазвонит. Но он продолжал звонить.

– Наверное, все же лучше ответить, – сказал Вилли. – Думаю, что так будет лучше. – Он поднял трубку с телефонного аппарата, стоявшего на ночном столике рядом с кроватью.

– Слушаю.

– Капитан Эбботт? – Вилли держал трубку, не прижимая к уху, и Гретхен услышала сердитый мужской голос.

– Я слушаю, – повторил Вилли.

– Нам кажется, что в вашем номере находится молодая девушка. – Да, королевское «нам», донесшееся до них из тронного зала Средиземноморья.

– Кажется, находится, – ответил он. – Ну и что из этого?

– Вы сняли номер на одного человека, – продолжал сердитый голос, – и поэтому там может находиться только один человек.

– Хорошо, – сказал Вилли. – Дайте мне двухместный номер! Какой это номер?

– Сожалею, но все номера в отеле заняты, – продолжал сердитый голос, – у нас броня до ноября.

– Послушай, приятель, давай на минутку представим, что у меня двухместный номер, – сказал Вилли. – Соответствующую надбавку за эту услугу внесите в мой счет.

– Боюсь, мы не можем этого сделать, – ответил сердитый голос. – Номер 777 – это одноместный номер, и там может находиться только один постоялец. Вашей даме придется уйти.

– Но молодая дама здесь не живет, – не сдавался Вилли. – Она не занимает никакой площади. Она у меня в гостях. Вообще-то она – моя жена!

– У вас есть свидетельство о браке, капитан?

– Дорогая, – громко обратился к Гретхен Вилли, поднеся телефон ко рту Гретхен. – Ты захватила с собой свидетельство о браке?

– Оно дома, – ответила Гретхен почти в трубку.

– Ну, сколько раз я говорил тебе, что нельзя путешествовать, не имея такого документа при себе. – Он изображал из себя рассерженного супруга.

– Прости меня, дорогой, – робко сказала Гретхен.

– Вы слышали? Оно у нее дома, – повторил ее слова в трубку Вилли. – Мы предъявим его вам завтра.

– Капитан, в нашем отеле не разрешается находиться дамам, это противоречит правилам нашего отеля, – сказал сердитый голос.

– С каких это пор? – осведомился Вилли, закипая от охватывающей его злости. – Ваш притон славится повсюду, от Нью-Йорка до Бангкока, как пристанище сводников, букмекеров, карманников, мелких торговцев наркотиками и скупщиков краденого. Одного честного полицейского достаточно, чтобы вашими постояльцами заполнить все камеры городской тюрьмы.

– У нас сменилось руководство, – ответил сердитый голос. – Теперь мы входим в число респектабельных отелей. И заботимся о своей репутации. Если ваша дама не уйдет через пять минут, мне придется подняться к вам.

Гретхен, выпрыгнув из кровати, уже натягивала на себя трусики.

– Не нужно, прошу тебя, – умоляюще произнес Вилли.

Гретхен только нежно ему улыбнулась.

– Да пошел ты…– бросил Вилли в трубку. Он начал завязывать шнурки корсета, свирепо дергая их в стороны. – Вот, сражайся за этих подонков, – бормотал он. – В этот час нигде, ни за какие деньги, не найти другого номера, хоть тресни!

Вилли бросил на нее гневный взгляд, но тут же расхохотался.

– Ладно, – примирительно сказал он. – В другой раз. Но только в следующий раз, ради бога, не забудь захватить свое брачное свидетельство.

Они с высокомерным видом, держась за руки, прошли через весь холл, всем своим видом давая понять, что они не сломлены, не побеждены. Половина людей здесь была похожа на местных детективов, поди разберись, кто из них говорил с ними по телефону, чей это был голос.

Им не хотелось расставаться, и они пошли на Бродвей. У стойки бара «Недик» выпили по бутылочке оранжада, ощутив во рту слабый вкус тропиков здесь, в этих северных широтах, потом вышли на Сорок вторую улицу, вошли в круглосуточный кинотеатр, сели среди публики – уклоняющихся от призыва юнцов, стариков, страдающих бессонницей, развратников и солдат, коротающих время в ожидании своего автобуса, и стали смотреть Хамфри Богарта в роли герцога Манти в фильме «Окаменевший лес».

Картина закончилась, а им не хотелось расставаться, и они остались еще на один сеанс «Окаменевшего леса».

Когда они вышли из кинотеатра, то по-прежнему не испытывали ни малейшего желания расставаться и пошли пешком до общежития Ассоциации молодых христианок. Они шли мимо затихших, бурлящих жизнью только днем высотных зданий, которые казались им павшими крепостями. До их квартала было еще далеко.

Расстались они только на рассвете, поцеловавшись на прощанье у общежития Ассоциации молодых христианок. Вилли с отвращением взирал на массивное здание с единственной горевшей тусклой лампочкой над входом, бросавшей свет на молодых девушек, возвращающихся с прогулок из центра и мечтающих поскорее добраться до своей кровати.

– По-моему, за всю славную историю этой громадины, – сказал вдруг он, – здесь так никого и не трахнули. Как ты думаешь?

– Сильно в этом сомневаюсь.

– От одной такой мысли мурашки бегут по коже, – мрачно заметил он, покачав головой. – Ну а ты, Дон Жуан? Любовник в корсете. Ну-ка, назови меня дерьмом!

– Не принимай все так близко к сердцу, – сказала Гретхен. – У нас впереди не одна ночь.

– Когда, например?

– Да хоть сегодня, – насмешливо сказала она.

– Сегодня, – машинально, спокойно повторил он. – Ладно. Думаю, как-нибудь переживу денек. Займусь делом, затрачу на него несколько часов. Например, стану искать по городу номер в гостинице. Где угодно. Пусть на Кони-Айленде, в Вавилоне, Палм-Бей, но, черт подери, я найду такой номер. Для капитана Эбботта и миссис Эбботт. Захвати свой чемодан, чтобы не вызвать подозрения всяческих королев Викторий1. Набей его до отказа старыми номерами журнала «Тайм», если вдруг мы заскучаем и захотим что-то почитать.

Последний поцелуй, и он большими шагами пошел прочь: маленькая, понесшая поражение фигурка в белесом свете зарождающегося рассвета. Хорошо, что сегодня вечером он был в военной форме. Будь он в гражданской одежде, ни один портье в отеле никогда не поверил бы, что он уже достиг брачного возраста и мог жениться. Никаких сомнений.

Когда Вилли скрылся из виду, Гретхен поднялась на крыльцо, вошла в общежитие. Старуха, сидевшая за столом у двери, бросила на нее укоризненный, злой взгляд, словно говоря, что она в курсе дела, но Гретхен, взяв ключ, как ни в чем не бывало сказала:

– Спокойной ночи.

Пробивавшийся через окна слабый свет зари был всего лишь хитроумным оптическим обманом.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

Томас сидел в большой ванне, в горячей воде, от которой шел пар, с закрытыми от блаженства глазами, словно кот, когда ему чешут за ухом. Клотильда мыла ему голову. Дядя Гарольд, тетя Эльза и обе их девочки уехали в Саратогу, где ежегодно проводили свой двухнедельный отдых, и теперь весь дом находился в полном распоряжении Тома и горничной Клотильды. Было воскресенье. Гараж не работал. Откуда-то издалека до его слуха донеслись глухие удары церковного колокола.

Ловкие, проворные пальчики девушки приятно массировали ему голову, нежно гладили по спине, погружаясь в высокую шапку пены. Клотильда даже купила специально для него в аптеке сандаловое мыло за свои деньги. Как только вернется из отпуска дядя Гарольд, Тому придется перейти на свое обычное мыло – «Слоновая кость», за пять центов кусок. Если дядя учует запах сандала, ему несдобровать.

– А теперь ополоснись, Томми, – приказала Клотильда.

Том немедленно погрузился под воду, а Клотильда принялась старательно своими пальчиками перебирать волосы на его голове, промывая их и удаляя пену. Он всплыл, отплевываясь.

– Ну, теперь руку, – сказала Клотильда. Опустившись на колени перед ванной, она стала обрабатывать специальной щеточкой черную, впившуюся в кожу грязь и темную полосочку под ногтями.

Клотильда стояла перед ним на коленях голая, с распущенными черными волосами, волнами спадавшими на ее большие, полные груди. Даже сейчас, в этой смиренной позе, она была совсем не похожа на служанку. Она мыла его своими розовыми ручками с розовыми ноготками, и ее обручальное колечко поблескивало в хлопьях пены. После тщательного осмотра она положила щетку на край ванны.

– Ну а теперь все остальное, – приказала она.

Томас встал в ванной. Клотильда поднялась с колен и начала его намыливать. Какие у нее крутые, крепкие бедра, какие сильные ноги. Смуглая, с плоским носиком, широкими скулами и длинными прямыми волосами, она была одной из тех девушек, которых он видел на картинке в учебнике по истории. На ней индейские девушки приветствуют первых белых переселенцев в густом первозданном лесу. На ее правой руке остался бледный шрам в виде зазубренного полумесяца – дело рук мужа, который ударил ее поленом. По ее словам, это случилось давно, когда она жила в Канаде.

Она не любила говорить о своем муже.

Стоило Тому поглядеть на нее, как в горле у него появлялся комок, и он не знал, чего хочет больше – смеяться или плакать.

Ее по-матерински нежные руки любовно скользили по его мокрому телу и совершали то, чего мать делать никак не должна. Ее пальцы спустились по ягодицам, вместе с душистой мыльной пеной проникли между ног. Когда она прикоснулась к его яичкам, то от охватившего восторга Тому показалось, что он слышит музыку. Звучало множество инструментов – духовые, пронзительные флейты. В доме тетки Эльзы проигрыватель гремел беспрерывно, тут Том впервые услышал и полюбил музыку Вагнера. «Наконец-то мы привели в цивилизованное состояние этого маленького дикаря», – говорила тетка, испытывая законную гордость за свою причастность к случившейся с ним метаморфозой.

– Теперь ступни, – сказала Клотильда.

Он послушно поставил ногу на край ванны, словно лошадь, которую требуется подковать. Наклонившись, не обращая внимание на мешающие ей волосы, она старательно и ревностно мыльной губкой терла его пальцы, как будто надраивала серебряную утварь в церкви. Теперь он понял, что можно получать удовольствие и от такой невинной процедуры.

Наконец она выпрямилась и посмотрела на его блестевшее в легких облаках пара крепкое тело. Она долго изучала его.

– Да, у тебя тело подростка, – изрекла она. – Ты похож на святого Себастьяна1. Правда, без пронзающих его стрел.

Клотильда не шутила. Она, нужно отдать ей справедливость, никогда не шутила. Ее слова стали первым для него интимным признанием того, что его тело годилось еще и на что-то другое, кроме отправления естественных физиологических функций. Он знал, что он силен и ловок, что его тело как нельзя лучше приспособлено для спортивных игр и для драк, но ему и в голову никогда не приходило, что им, его телом, кто-то может еще и любоваться. Просто смотреть на него. Он стыдился, что пока у него на груди нет волос и что внизу, на лобке, их тоже немного.

Быстрым, почти неуловимым движением рук Клотильда завязала узлом свои волосы на затылке. Потом влезла в ванну. Взяв кусок мыла, начала намыливаться, и вскоре густая пена заблестела на ее гладкой смуглой коже. Она мылась методично, не спеша, без тени кокетства. Потом они вместе соскользнули в горячую воду и лежали, обнявшись, рядом.

Если бы дядя Гарольд, тетя Эльза и их девочки вдруг заболели в Саратоге и там умерли, то он остался бы в этом доме навсегда.

Вода стала остывать, и они вылезли из ванны. Клотильда, взяв в руки большое махровое полотенце тети Эльзы, принялась вытирать его насухо. Когда она стала убирать в ванной комнате и скрести щеткой ванну, он пошел в спальню четы Джордахов и там разлегся на кровати, застеленной свежими, хрустящими простынями.

Пчелы жужжали за окнами с непроницаемой для них сеткой, зеленые ставни превращали спальню в таинственный прохладный грот, а стоявшее у стены бюро напоминало корабль, бороздящий зеленоватую поверхность моря. Ради такого дивного дня он был готов на все – сжечь не один, а тысячу крестов.

Она вошла к нему, шлепая босыми ногами, с распущенными волосами, теперь уже совершенно с другой целью. На лице ее было мягкое, отстраненное, сосредоточенное выражение, которое ему так нравилось и вызывало в нем томление. Ради него, наверное, он сюда и приехал.

Клотильда лежала рядом. От нее исходил аромат сандалового масла. Она осторожно, мягко дотронулась до Тома рукой. В этом прикосновении было столько искренней любви к нему, Томасу, что это легкое любящее движение он не мог сравнить ни с чем – так разительно оно отличалось от незрелой похоти хихикающих близнецов или возбуждения, которое с профессиональным мастерством вызывала у него та продажная женщина с Маккинли-стрит в Порт-Филипе. Он прежде никогда и не помышлял, просто не верил, что кто-то может прикасаться к нему так, как это делала Клотильда.

Нежно ее обнимая, Том проник в нее под беспокойное жужжание пчел у окна. Он терпеливо ждал, когда она достигнет пика наслаждения, – ведь теперь он был знатоком этого искусства. Этому она быстро научила его, научило ее дивное тело индианки. Когда после мощного взрыва все кончилось и они тихо лежали, отдыхая, рядышком, в эту минуту он знал, что сделает для этой девушки все на свете – пусть только она попросит.

– Полежи здесь. – Последовал поцелуй в шею под подбородком. – Я позову тебя, когда все будет готово.

Клотильда выскользнула из-под простыни, и он слышал, как она одевается в ванной комнате, затем тихо спускается по лестнице на кухню. Том лежал на широкой семейной кровати, уставившись в потолок; он испытывал одновременно чувство благодарности к ней и горечь. Как все же противно, когда тебе только шестнадцать. Он ведь ничего не мог для нее сделать. Он мог только принимать этот щедрый дар – ее прекрасное тело, мог незаметно проникать к ней в комнату по ночам, но ведь он не мог погулять с ней в парке, потому что всегда мог отыскаться злой язык, или подарить ей косынку без опасения, что острый глаз тети Эльзы заметит тряпку незнакомого ей цвета в ящике рассохшегося комода в комнате Клотильды за кухней. Разве мог он увезти ее из этого дома, где она находилась на положении рабыни? Ах, если бы ему было двадцать…

Святой Себастьян.

Она тихо вошла в спальню.

– Пойдем, поешь, – позвала она.

Том, не вставая с кровати, заявил:

– Как только мне исполнится двадцать, я вернусь и увезу тебя отсюда.

Она улыбнулась.

– Но у меня ведь есть муж, – сказала она, рассеянно теребя пальчиками обручальное кольцо. – Не тяни. Все уже на столе и может остыть.

Он пошел в ванную комнату, оделся и спустился на кухню.

На накрытом кухонном столе между двумя приборами стояли в вазочке цветы, темно-голубые флоксы. Клотильда занималась и садоводством, умела ухаживать за цветами и знала в этом толк. «Моя Клотильда, – говорила о ней тетя Эльза, – это просто сокровище. В этом году ее розы вдвое крупнее, чем в прошлом».

– У тебя должен быть свой собственный садик, – сказал Том, садясь на свое место. Все то, что он не мог дать ей в реальной жизни, он выдумывал, изобретал. Под своими голыми ступнями он чувствовал линолеум, такой холодный и гладкий. Он аккуратно причесал еще мокрые волосы, и его белокурые упругие кудри, темные от воды, тускло поблескивали. Клотильде нравилось, когда все вокруг было опрятным, ухоженным, чистым, когда все сияло и радовало глаз – кастрюли, сковороды, красное дерево, прихожие, ее ухажеры. По крайней мере, хоть это он мог для нее сделать.

Она поставила перед ним жирную, густую похлебку из рыбы с овощами.

– Я говорю, что тебе нужно завести свой собственный садик, – повторил он.

– Ешь свой суп, не разговаривай, – ответила Клотильда, усаживаясь напротив него.

За первым блюдом последовало второе – нежная нога ягненка, редкое угощение, с молодой картошкой, посыпанной укропом, пожаренной на одной сковороде с мясом. На столе стояла миска, полная молодых стручков бобов в масле, салат и блюдо с помидорами. На большой тарелке горкой лежало хрустящее, еще горячее печенье, а на другой – большой кусок масла, рядом с ней стоял запотевший кувшин холодного молока из погреба.

С серьезным видом Клотильда наблюдала за тем, как Том ест, и только довольно улыбалась, когда он протягивал ей тарелку за добавкой. Когда вся семья уезжала на отдых, она каждое утро садилась на автобус и ехала в соседний город за покупками, где тратила на них свои деньги. Здесь, в Элизиуме, этого делать было никак нельзя – владельцы лавок тут же донесли бы миссис Джордах о том, что ее горничная покупает деликатесы: первосортное мясо, отборные первые фрукты и овощи, чтобы потом у нее же на кухне в ее отсутствие устраивать свои пиры с Томасом.

На десерт Клотильда подала ванильное мороженое, которое готовила сегодня утром сама, и горячий жидкий шоколад. Она отлично знала, какой аппетит у ее любовника. Впервые она заявила о своей любви к нему двумя бутербродами с беконом и нарезанными помидорами. Но любовь разгоралась и требовала гораздо больших затрат.

– Клотильда, – спросил Том, – почему ты здесь работаешь?

– А где же мне работать? – с удивлением вопросом на вопрос ответила она. Она обычно говорила низким, монотонным голосом. В ее речи чувствовался слабый отголосок канадского французского.

– Да где угодно. В магазине. На фабрике. Но только не прислугой.

– Мне нравится работать в доме. Готовить еду, – сказала она. – Это ведь не так уж плохо. Твоя тетка неплохо ко мне относится. Ценит меня. Она была так добра ко мне, что взяла в свой дом. Я приехала сюда два года назад и не знала здесь ни души, а в кармане не было ни цента. Мне очень понравились ее малышки, они всегда такие опрятные, такие чистенькие. Ну что мне делать в магазине или на фабрике? Я не очень быстро соображаю, медленно складываю и вычитаю цифры и ужасно боюсь всяких машин. Нет, мне больше нравится работать в доме.

– Только не в этом доме, – сказал Том. Просто невыносимо видеть, как эти жирные тупицы помыкают ею. Клотильда была у них на побегушках.

– Всю эту неделю, – произнесла она, коснувшись его руки, – это наш дом.

– Но мы ведь не можем даже выйти погулять вместе, разве не так?

– Ну и что с того, – недоуменно пожала плечами Клотильда. – Что мы теряем?

– Нам приходиться таиться, будто мы воры, – закричал он, выходя из себя. Он уже сердился на нее.

– Ну что из этого? – снова пожала она плечами. – Существует множество приятных вещей, которые нужно скрывать. Таиться. Не всегда хорошо то, что происходит открыто, на глазах у всех. Может, я люблю секреты? – Ее лицо осветила одна из ее редких улыбок, мягкая, нежная.

– Сегодня…– упрямо твердил он, пытаясь зажечь в равнодушной душе искру мятежа и возмутить эту кротость, эту покорность, эту податливость. – После такого пира, как этот…– он обвел рукой выставленные на столе яства. – Нет, так не годится. Мы должны с тобой куда-нибудь пойти, что-то предпринять, а не сидеть сиднем дома.

– А что предпринять? – с самым серьезным видом, озабоченно спросила она.

– Ну, в парке выступает духовой оркестр, – ответил Том. – Можно пойти посмотреть бейсбольный матч.

– Мне вполне хватает проигрывателя тети Эльзы, – заявила она. – А если тебе хочется посмотреть бейсбольный матч, ступай посмотри, придешь и расскажешь мне, кто выиграл. Я буду тебя ждать, а тем временем все уберу и вычищу. Когда ты дома, мне больше ничего другого не надо, Томми, пойми меня.

– Сегодня я никуда без тебя не пойду, – решительно сказал он, отказываясь от дальнейших уговоров. Он встал. – Я вытру посуду.

– Зачем? Это от тебя не требуется.

– Нет, я все же вытру, – властным тоном повторил он.

– Мой дорогой мальчик, – сказала она и улыбнулась, снова не обнаруживая перед ним никаких амбиций, никакого честолюбия, обезоружив его своей простотой.

На следующий день вечером, после работы, по дороге из гаража домой Том проезжал на своем стареньком «Айвер Джонсоне» с вихляющими колесами мимо городской библиотеки. Вдруг, повинуясь какому-то внезапному импульсу, он остановился, слез с седла, прислонил велосипед к ограде и вошел в это хранилище знаний. Вообще-то он почти никогда ничего не читал, его не интересовали даже спортивные страницы газет, и его уж никак нельзя было назвать завсегдатаем библиотек. Может, это у него было своеобразной реакцией на сестру с братом, этих книгочеев, которые всегда и везде совали свой нос в книжки, и, очевидно, поэтому в их головах рождались самые нелепые фантазии, – просто смех!

Приглушенный шумок в зале, настороженное, отнюдь не радушное внимание пожилой библиотекарши, его одежда в масляных пятнах – все это отрицательно действовало на него, из-за этого он чувствовал себя не в своей тарелке. Он бесцельно бродил между полками, толком не зная, какую именно информацию он хочет получить из этих тысяч томов. Наконец, Том решил подойти к даме, сидевшей за столом, и навести справки, – другого выхода не было.

– Простите, – обратился он к ней. Она штемпелевала формуляры, будто вынося приговоры о разных сроках заключения для книг одним небрежным, порывистым движением тонкого запястья.

– Слушаю вас, – она подняла голову, бросив на него явно недружелюбный взгляд, казалось, за милю почуяв книгоненавистника.

– Мэм, мне хотелось бы найти что-нибудь о святом Себастьяне, – робея, попросил он.

– Что именно хотели бы вы узнать о нем?

– Что-нибудь, – ответил он, уже жалея о том, что пришел сюда.

– Начните с Британской энциклопедии, – сказала библиотекарша. – Она в справочном зале. Том от САРС до СОРК. – Она, конечно, знала библиотеку как свои пять пальцев.

– Большое вам спасибо, мэм. – Теперь он твердо решил перед выходом из гаража переодеваться и смывать мылом фирмы «Койн» хотя бы верхний слой грязи. Зачем давать повод окружающим относиться к тебе как к шелудивому псу, если этого можно избежать? Да и Клотильда будет довольна.

На поиски Британской энциклопедии у него ушло минут десять. Том вытащил из плотного ряда книг на полке том от САРС до СОРК, подошел с ним к столу, сел. Он с интересом перелистывал страницы, задерживаясь на несколько мгновений на привлекавших его внимание диковинных названиях: САРАЦИНЫ, САТИРЫ, СВИЩ, СЕБАСТЬЯНО ДЕЛЬ ПЬОМБО, СЕБОРЕЯ. Надо же, чем забивают головы нормальных людей.

Ну вот, он наконец нашел – СЕБАСТЬЯН, СВЯТОЙ, христианский мученик. День памяти – 20 января. Всего один абзац. Значит, он не такая уж важная фигура!

«После того как лучники оставили его умирать, – читал Том, – одна благочестивая вдова по имени Ирина ночью пришла на место казни, чтобы забрать его труп и предать земле. Обнаружив, что он еще жив, она принесла его в свой дом, где исцелила его раны. После своего окончательного выздоровления он отправился к императору Диоклетиану, чтобы выдвинуть обвинение за незаконную расправу над ним. Рассвирепевший римский император приказал его немедленно увести из дворца и забить до смерти палками».

Вот тебе и на, подумал Том. Дважды угрохали человека. Нет, эти католики на самом деле все спятили. Но он до сих пор не понимал, почему Клотильда назвала его святым Себастьяном, когда он стоял перед ней голый в ванне.

Он читал дальше: «К святому Себастьяну обращаются обычно, чтобы защитить себя от чумы. Молодой и красивый воин, он всегда был излюбленным персонажем религиозной живописи и, как правило, на полотнах изображался обнаженным, пронзенный стрелами; он истекает кровью от тяжелых, но не смертельных ран». Том задумчиво закрыл книгу. «Молодой и красивый воин, на полотнах изображался обнаженным…» Теперь все ясно. Клотильда. Его чудесная Клотильда! Она не говорит ему о любви, но выражает ее к нему так, как умеет: своей религией, приготовленной специально для него пищей, своим телом – в общем, всем на свете.

До сегодняшнего дня он считал себя забавным, нагловатым парнишкой с лицом простофили. И вот – святой Себастьян. В следующий раз, когда он увидит этих чистоплюев Рудольфа и Гретхен, он сможет не тушуясь смотреть им в глаза. «Зрелая, опытная женщина, старше меня, сравнила меня со святым Себастьяном, молодым и красивым воином». Вот так! Впервые после своего отъезда из дома он пожалел, что сегодня вечером не увидит ни сестру, ни брата.

Он встал, поставил книжку на место и хотел уже уйти, как вдруг его осенило: может, имя Клотильда тоже принадлежит святой?

Среди толстых томов нашел тот, на корешке которого значилось КАСТ – КОЛД.

Теперь, когда стал поопытнее в этом деле, Том довольно быстро нашел то, что искал. «КЛОТИЛЬДА, святая (ум. 544) – дочь бургундского короля Хильперика, супруга Хлодвига, короля франков».

Том представил себе, что вот сейчас его Клотильда хлопочет, вся в поту, над жаркой плитой на кухне Джордахов или стирает подштанники дяди Гарольда, и сразу помрачнел. Дочь бургундского короля, супруга Хлодвига, короля франков. Родители, по-видимому, никогда не задумываются, давая имена своим детям. Он дочитал абзац до конца. Судя по всему, Клотильда ничем особенно не отличилась: обратила в свою веру мужа, строила церкви, помогала людям – в общем, все такое, и поссорилась со своей семьей. В энциклопедии не уточнялось, за какие заслуги она была причислена к лику святых.

Том отложил книгу. Как ему сейчас захотелось пойти поскорее домой, к Клотильде. Но он все же остановился перед столом библиотекарши и сказал ей:

– Благодарю вас, мэм. – Он почувствовал приятный запах. На столе у нее стоял горшок с нарциссами, и эти зеленые стебли с белыми цветами на них были аккуратно обложены многоцветными камушками гальки. Под влиянием минуты, не подумав, он спросил: – Вы не могли бы выписать мне формуляр?

Строгая дама с удивлением посмотрела на него.

– У вас когда-нибудь был формуляр? – спросила она.

– Нет, мэм, не было. Прежде у меня не было времени на чтение.

Библиотекарша бросила на него любопытный взгляд, вытащила из ящика пустой формуляр, спросила, как его зовут, сколько ему лет и где он живет. Она как-то странно, задом наперед печатными буквами записала сведения о нем, стукнула штемпелем, ставя дату, и протянула формуляр ему.

– Можно мне взять книгу прямо сейчас?

– Пожалуйста, если хотите.

Том снова подошел к полке, где хранилась Британская энциклопедия, вытащил уже знакомый ему том САРС – СОРК. Ему хотелось еще раз повнимательнее прочесть абзац о святом Себастьяне, выучить его наизусть. Но когда он подошел к столу библиотекарши, чтобы расписаться за полученную книгу, она нервно затрясла головой.

– Немедленно положите ее обратно, – потребовала она. – Из справочного зала книги не выдаются.

Он вернулся в справочный зал, положил том на место. Все вокруг тявкают: «читай! читай!» – с отвращением размышлял он. И вот когда ты, наконец, соглашаешься, говоришь: «О'кей, буду читать!» – они тычут тебя носом в какие-то правила.

Тем не менее, выходя из библиотеки, он несколько раз с удовлетворением похлопал себя по карману, с удовольствием чувствуя под ладонью упругий картон формуляра.

На обед Клотильда приготовила жареного цыпленка под яблочным соусом с пюре и пирог на десерт. Они сидели за столом и ели, много не разговаривали.

Когда закончили и Клотильда убирала грязную посуду со стола, он, подойдя к ней, обнял ее и сказал:

– Клотильда, дочь бургундского короля Хильперика, супруга Хлодвига, короля франков.

Она от удивления вытаращила на него глаза.

– Что-что ты сказал?

– Мне захотелось выяснить происхождение твоего имени, – объяснил он. – Я сходил в библиотеку. Оказывается, ты – королевская дочь, и к тому же еще и жена короля.

Она долго смотрела на него, обнимая обеими руками за талию, потом поцеловала нежно в лоб в знак благодарности, словно он принес ей какой-то очень дорогой подарок.

II

В плетеной корзинке, выделявшейся белым пятном на зеленой влажной траве, уже барахтались две рыбины. В речке на самом деле было полно рыбы, как и говорил Бойлан. На границе его поместья, там, где втекала речка, стояла дамба. От нее речка, извиваясь, текла по территории, принадлежащей Бойлану, до другой дамбы, на противоположном краю его поместья. Оттуда она, разделяясь на несколько рукавов, низвергалась водопадами в Гудзон.

Рудольф в старых вельветовых бриджах, больших, не по ноге, резиновых сапогах пожарника, купленных на распродаже, шел по берегу, продираясь через колючие кусты и цеплявшиеся за него сплетенные ветви. От конечной остановки местного автобуса добираться было довольно далеко, приходилось взбираться вверх по крутому склону, но все же дело стоило того. Ничего себе, теперь у него есть личная речка, в которой видимо-невидимо форели. Он уже несколько раз приходил сюда, но никогда не видел ни Бойлана, ни кого-нибудь еще на этой территории – от реки в любом ее месте до главного особняка было не меньше пятисот ярдов.

Всю ночь шел дождь, и в сереющем вечернем воздухе висела дождевая изморось. Вода помутнела от грязи, и форели не было видно – где-то притаилась. Но какое все же удовольствие – спокойно, не торопясь, идти вверх по реке, забрасывать тихо-тихо блесну там, где хотелось, где не было ни души, слышать лишь умиротворяющее журчание воды, скатывающейся с валунов, – разве это не благодать? Занятия в школе начнутся через неделю, и он хотел использовать последние деньки каникул на всю катушку.

Он уже подходил к двум декоративным мостикам, переброшенным через речку, то и дело забрасывая наудачу блесну, когда услыхал звуки чьих-то шагов по гравию. К мостику вела узкая, заросшая сорняками тропинка. Быстро смотав леску, он стал ждать. Тедди Бойлан без головного убора, в замшевой куртке, с пестрым шотландским шарфом, намотанным на шее, в крагах для верховой езды шел по тропинке. Поднявшись на мостик, он остановился.

– Хелло, мистер Бойлан, – окликнул его Рудольф.

Когда он увидел хозяина, то немного сдрейфил: может, он уже забыл о своем приглашении приходить сюда порыбачить, а может, пригласил из вежливости, а на самом деле сам этого совсем не хотел?

– Ну как, клюет? – спросил Бойлан.

– Две уже в корзине.

– Неплохо для такого пасмурного дня, – сказал Бойлан, глядя на помутневшую от грязи воду. – Тем более на блесну.

– А вы удите? – Рудольф подошел ближе к мостику, чтобы говорить потише, не распугивая рыбу.

– Когда-то давно, – ответил Бойлан. – Не буду мешать. Я решил прогуляться. Возвращаться буду по этой тропинке. Если вы к тому времени не уйдете, то, может, составите мне компанию и выпьете со мной у меня дома?

– Благодарю вас, – сказал Рудольф. Он еще не знал, как долго он будет здесь.

Махнув ему на прощанье, Бойлан продолжил прогулку. Рудольф поменял блесну, вытащив новую из-за широкой черной ленты своей видавшей виды старой фетровой шляпы, которую он надевал во время дождя или когда удил рыбу. Не теряя зря времени, привязал леску, сделав несколько маленьких узелков. Может, когда-нибудь он станет хирургом и будет накладывать пострадавшим швы такой же прочной ниткой, как леска. «Думаю, сестра, пациент будет жить». Сколько же еще лет до этого? Три года в медучилище, потом четыре на медицинском факультете, потом два – стажировка студентом в больнице. Откуда взять на учебу деньги? Не морочь себе голову, Рудольф. Забудь об этом!

С третьей попытки рыбина заглотнула блесну. Послышался хлесткий удар по воде, и в мутной, сероватой ряби показалось грязное желтовато-белое пятно. Он чувствовал, что у него на крючке крупная добыча. Вел ее осторожно, подальше от острых камней и колючих кустов, вросших корнями в речку, словно на якоре. Дважды рыбина, казалось, была уже у него в руках и дважды срывалась, уходила вместе с леской. На третий раз она, должно быть, устала от борьбы. Он вошел в воду со своим бреднем. Холодная, ледяная вода хлынула через край его резиновых сапог пожарника. Ему все же удалось загнать рыбину в сеть, и в этот момент он внезапно почувствовал на себе пристальный взгляд Бойлана. Он вернулся и теперь стоял на мостике, не спуская с него глаз, с интересом наблюдая за его действиями.

– Браво! – одобрительно крикнул он, когда Рудольф вышел на берег с уловом, а вода фонтанчиками вырывалась из его сапог. – Отличная работа!

Рудольф ударил форель о камень, потом бросил тушку в корзинку к двум ее сородичам. К нему подошел Бойлан.

– Я бы никогда не смог этого сделать, – сказал Бойлан. – Убить кого-то собственными руками. – На руках у него были перчатки. – Они выглядят акулами в миниатюре, не находите?

Рудольф считал, что они выглядят так, как и должны, как форель.

– Я никогда в жизни не видел акулу, – признался он. Он сорвал несколько папоротников и обложил ими рыбу в корзинке. У отца теперь на завтрак будет форель. Он очень любил эту рыбу. В счет возврата вложенных им денег на покупку удочки с катушкой.

– Вам никогда не приходилось удить рыбу в Гудзоне? – спросил Бойлан.

– Довольно редко. Иногда в разгар рыболовного сезона в нее заходит алоза.

– Когда мой отец был еще мальчиком, то ловил даже семгу в Гудзоне. Можете себе представить, что в этой реке водилось в те времена, когда на ее берегах обитали индейцы? До прихода к власти этих Рузвельтов1. Медведи, рыси, лоси никого не боялись, подходили к самой воде.

– Да, лосей теперь приходится видеть крайне редко, – сказал Рудольф. Ему никогда и в голову не приходило вообразить себе, что представляла из себя эта широкая река Гудзон, когда по ней взад и вперед сновали каноэ племени ирокезов.

– Лоси наносят ущерб урожаю, большой ущерб.

Рудольфу хотелось сейчас сесть на землю, снять резиновые сапоги, вылить из них холодную воду. Но для чего? Все равно носки промокли насквозь. Ему не хотелось, чтобы Бойлан увидел заштопанные матерью носки, не хотелось унизиться перед ним.

Словно прочитав его мысли, Бойлан сказал:

– Нужно вылить воду из сапог. Она небось холодная?

– Да, не теплая, – сказал Рудольф, стаскивая с ноги один сапог, за ним второй. Бойлан не подал вида, будто ничего и не заметил. Он стоял, оглядывая заросшие леса, окружавшие владения его семьи со времен Гражданской войны.

– Мы привыкли отсюда смотреть на дом. Раньше здесь не было даже подлеска. Десять садовников обрабатывали землю, трудились не покладая рук, зимой и летом. А теперь сюда приходят только люди из рыболовного надзора штата, да и то раз в год. Больше я никого не пускаю. Какой смысл? – Он внимательно разглядывал густую листву дуба с подлеском, кусты кизила без цветочков, почерневшую ольху. – Жалкие остатки первозданного леса, – продолжал он. – «Где только не мерзок человек!» Кто это сказал?

– Лонгфелло, – ответил Рудольф. Он натянул сапоги на мокрые носки.

– Вы много читаете?

– Мы проходим это в школе, – объяснил Рудольф, не желая хвастаться своими знаниями перед Бойланом.

– Как приятно видеть, что наша система образования не относится пренебрежительно к нашим родным птичкам и нашей родной дикой природе, достойной возвышенного описания!

Опять эта заумная речь, подумал Рудольф. На кого он хочет произвести впечатление?

Рудольф очень не любил произведения Лонгфелло. Но что это Бойлан возомнил о себе, почему он чувствует над ним свое превосходство? Скажи-ка, приятель, какие стихи ты сам сочинил?

– Между прочим, кажется, в доме где-то лежат высокие болотные резиновые сапоги, до бедер. Бог ведает, по какой надобности я их купил. Если они вам подойдут, я вам их подарю. Может, пойдем примерим?

Рудольф собирался идти домой. Во-первых, до остановки автобуса – путь неблизкий, а во-вторых, он сегодня приглашен в дом Джулии на обед. После обеда они пойдут в кино. Но болотные резиновые сапоги… Они, если новые, стоят не меньше двадцати долларов.

– Благодарю вас, сэр, – сказал он.

Они пошли к дому по заросшей тропинке.

– Давайте я понесу вашу корзину, – предложил Бойлан.

– Она не тяжелая, – отказался Рудольф.

– Прошу вас, уступите, – настаивал Бойлан. – Я таким образом почувствую, что сделал сегодня что-то полезное.

А он нерадостный, удивился Рудольф. Он такой же нерадостный, как и моя мать. Он отдал корзинку с рыбой Бойлану, и тот повесил ее на плечо.

Дом Бойлана возвышался на вершине холма: громадная бесполезная, никому не нужная крепость из готического камня, беспорядочно заросшая плющом, – крепость от натиска Биржи и рыцарей в латах и шлемах.

– Смешно выглядит, не правда ли? – пробормотал Бойлан.

– Да, – тихо отозвался Рудольф.

– А вы словоохотливый мальчик, – засмеялся Бойлан. – Входите же. – Он открыл перед ним массивную дубовую входную дверь.

Через нее входила и моя сестра, подумал Рудольф. Нужно повернуться и уйти.

Но он не ушел.

Они вошли в просторный темный холл с мраморным полом, с широкой винтовой лестницей, ведущей наверх. Тут же появился пожилой слуга в пиджаке из шерсти ламы альпаки и галстуком на шее, будто одно появление Бойлана вызывало невидимые могучие волны, выгонявшие его слуг из их нор.

– Добрый вечер, Перкинс, – сказал Бойлан. – Познакомьтесь, это мистер Джордах, молодой друг нашей семьи.

Перкинс вежливо поклонился. Он был похож на англичанина. И у него было такое самодовольное лицо, словно он – король этой страны. Он взял у Рудольфа затрепанную фетровую шляпу и торжественно положил ее на стол возле стены, словно возложил венок на королевскую усыпальницу.

– Перкинс, будь любезен, сходи в оружейную комнату, там должны быть мои старые высокие болотные сапоги. Мистер Джордах – рыбак, – пояснил он. Он открыл крышку корзины. – Вот, посмотри!

Перкинс посмотрел рыбу.

– Довольно крупные, сэр. Истинный поставщик короне его величества.

– На самом деле? – Они оба играли перед ним в какую-то непонятную игру, правила которой были незнакомы Рудольфу. – Отнеси их нашему повару. Узнай, не приготовит ли он нам ее на обед. Вы, надеюсь, останетесь с нами на обед, Рудольф?

Рудольф колебался, не зная, что ответить. Ему придется отказаться от свидания с Джулией. Но, с другой стороны, он ловил рыбу в речке, принадлежащей ему, Бойлану, и, возможно, получит болотные сапоги.

– Вы не разрешите мне от вас позвонить? – спросил он.

– Пожалуйста! – Повернувшись к Перкинсу, Бойлан добавил: – Скажи повару, что за обедом нас будет двое.

Все, Аксель Джордах, не будет тебе на завтрак форели.

– Принесите пару шерстяных носков для мистера Джордаха и чистое полотенце. Он промочил ноги. Конечно, он пока по молодости на это не обращает внимания, но лет этак через сорок, когда он, страдая от ревматизма, будет подходить к пылающему камину, как мы сейчас, Перкинс, тогда он вспомнит этот день.

– Да, сэр, – согласился с ним Перкинс, отправляясь то ли на кухню, то ли в оружейную.

– Думаю, лучше всего снять ваши сапоги прямо здесь, так будет удобнее, – сказал Бойлан. Таким образом он вежливо давал Рудольфу понять, что ему не хочется, чтобы он оставлял за собой мокрые следы по всему дому. Рудольф покорно стащил с себя сапоги, снова продемонстрировав штопаные носки. Еще один немой укор!

– А теперь прошу сюда, – сказал Бойлан, толкнув высокие створки деревянных дверей, ведущих из холла. – Надеюсь, что Перкинс догадался развести огонь в камине. Знаете, в доме прохладно даже в самые солнечные дни. В лучшем случае здесь постоянно царит ноябрьская осенняя погода. Но в такой день, как сегодняшний, когда идет дождь, можно просто окоченеть от холода. – Рудольф в носках прошел через дверь. Бойлан любезно придержал ее.

Комната, в которую они вошли, оказалась самой большой из всех, которые Рудольфу приходилось когда-либо видеть. Холодной ноябрьской погоды здесь не чувствовалось. Темно-бордовые тяжелые бархатные шторы, задернутые на высоких окнах, аккуратно расставленные книги на полках вдоль стен и везде картины – портреты напомаженных светских дам в дорогих туалетах девятнадцатого века, солидных стареющих джентльменов с бородками, написанные маслом потрескавшиеся холсты пейзажей соседней с Гудзоном долины, которую рисовали, когда на этом месте была фермерская земля и рос густой лес. Рояль с множеством разбросанных на его крышке музыкальных альбомов в кожаных переплетах, стол у стены, заставленный бутылками с напитками. Большая кушетка, несколько глубоких кожаных кресел, маленький журнальный столик с кипой разных журналов. Громадный выцветший персидский ковер, которому было, как минимум, несколько сот лет, показался неискушенному глазу Рудольфа просто потрепанным и выцветшим. Перкинс и в самом деле разжег огонь в камине. Три полена потрескивали на железной решетке в камине, а шесть или даже семь зажженных лампочек давали комнате приятное, мягкое вечернее освещение. Рудольф тут же решил, что в один прекрасный день он будет жить вот в такой просторной, уютной комнате, как эта. Обязательно будет.

– Какая чудесная комната, – искренне вырвалось у него.

– Слишком большая для одинокого человека, – отозвался Бойлан. – Ходишь по ней, словно в колокол гремишь. Сейчас я налью нам с вами виски.

– Спасибо, – поблагодарил его Рудольф. Он вспомнил, как заказывала виски его сестра в баре, в Порт-Филипе, перед своим отъездом. Теперь она в Нью-Йорке, и все из-за этого человека. Хорошо это или плохо? У нее теперь есть работа, писала она. Пока репетирует роль в одной пьесе, даст ему знать, когда состоится премьера. Теперь у нее – другой адрес. Она выехала из общежития Ассоциации молодых христианок. Просила не говорить об этом ни слова ни матери, ни отцу. Ей платили по шестьдесят долларов в неделю.

– Вы хотели позвонить, – сказал Бойлан, разливая по стаканам виски. – Телефон на столе, у окна.

Рудольф поднял трубку, подождал ответа на коммутаторе. Красивая блондинка с давно вышедшей из моды прической улыбалась ему с фотографии в серебряной рамке, стоящей на рояле.

– Номер, пожалуйста, – сказала телефонистка.

Рудольф назвал номер телефона Джулии. Он рассчитывал, что ее не будет дома, и он оставит сообщение для нее. Какая трусость. Еще одно очко против него в его книге о нем самом.

Раздалось всего два гудка, и он услыхал голос Джулии.

– Джулия…– начал он.

– Руди! Ты? – Ей явно было приятно слышать его голос, и это еще один горький ему упрек. Хорошо, если бы этот Бойлан не торчал в эту минуту в комнате. – Джулия, – сказал он, – я по поводу сегодняшнего вечера. Тут кое-что произошло… непредвиденное…

– Что произошло? – сказала она безжизненным, холодным тоном. Просто поразительно, как это у такой красивой, молодой девушки, умеющей нежно, словно соловей, петь, голос вдруг становился холодным, безжизненным, металлическим, похожим на глухой стук тюремных ворот, захлопывающихся за спиной нового заключенного.

– Сейчас я тебе этого сказать не могу, но…

– Почему ты мне не можешь объяснить все сейчас?

Рудольф обернулся, посмотрел на спину Бойлана.

– Просто не могу и все. В конце концов, разве нельзя перенести наш выход в кино на завтра? Там крутят тот же фильм и…

– Пошел к черту!.. – Она повесила трубку.

Он, потрясенный ее поступком, немного подождал. Как же девушка могла быть… могла быть такой… дерзкой, такой решительной?

– Ладно, Джулия, – сказал он в молчавшую трубку. – Увидимся завтра. Гуд-бай! – Неплохое представление он разыграл, нужно сказать. Он положил трубку на рычаг.

– Вот ваше виски, – крикнул ему с другого конца комнаты Бойлан. Он не сказал ни слова по поводу телефонного звонка.

Рудольф подошел, взял свой стакан.

– Будем здоровы, – сказал Бойлан, выпивая виски до дна.

Рудольф заставил себя сказать:

– Будем здоровы!

От виски ему стало тепло, да и на вкус этот крепкий напиток не так уж плох.

– Первый за весь день, – сказал Бойлан, погремев кубиками льда в стакане. – Благодарю вас за то, что присоединились. Я ведь не пьяница-одиночка, и мне просто необходима сегодня ваша компания. Весь день заедала тоска. Да вы садитесь, садитесь. – Он рукой указал на одно из кресел возле камина. Рудольф сел, а он стоял с другой стороны его, опершись на каминную доску. На ней стояла глиняная китайская лошадка, упитанная, со свирепым, воинственным видом.

– Весь день меня терзали эти агенты из страховой компании, – продолжал Бойлан. – Ну, по поводу того глупого пожара, который произошел здесь, в моем поместье, в День победы, вернее, в ночь победы. Вы видели, как горел здесь, на холме, большой крест?

– Слышал об этом, – ответил Рудольф.

– Интересно, почему поджигатели облюбовали мое поместье? – притворно удивлялся Бойлан. – Я не католик, и, само собой, не черный, и не еврей… По-видимому, ку-клукс-клан в наших краях очень плохо обо всем осведомлен. Агенты из страховой компании неоднократно спрашивали меня, нет ли у меня каких личных врагов. Может, вы слышали что-нибудь об этом в городе?

– Нет, – старательно избегая смотреть ему в глаза, сказал Рудольф.

– Конечно есть, как не быть, враги, я имею в виду. Но ведь они себя не рекламируют, – убежденно сказал Бойлан. – Жалко одного: крест был далеко от дома. Я был бы рад, если бы все здесь сгорело… Почему вы не пьете?

– Я пью, я люблю пить медленно.

– Мой дед строил дом на века. Я живу здесь в одиночестве. Эти века, видимо, закончатся вместе со мной, – сказал Бойлан и рассмеялся. – Извините, если слишком много болтаю. У меня так мало возможностей поговорить с людьми вокруг. Они ведь не имеют ни малейшего представления о том, о чем ты им говоришь.

– Почему же в таком случае вы здесь живете? – с максималистски юношеской логикой напрямик спросил Рудольф.

– Потому что я обречен, – ответил Бойлан, разыгрывая перед ним смешную мелодраму. – Я прикован к скале, и жадный орел выклевывает мою печень. Вы знаете, о ком идет речь?

– О Прометее.

– Только подумайте! Мифологию тоже изучают в школе?

– Да, изучают.

«Я очень много знаю, мистер Бойлан» – так и подмывало его добавить.

– Бойтесь семьи. Это страшно – постоянно жить с ощущением, что нужно платить за их возлагаемые на тебя надежды. – Он быстро опорожнил свой стакан и отошел от каминной доски к столу у стены, чтобы налить себе второй. – Вы привязаны к семье, Рудольф? У вас есть такие предки, которых вам не хотелось бы разочаровывать?

– У меня нет никаких предков, – мрачно ответил Рудольф.

– Вот истинный американец, – похвалил его Бойлан. – А, вот и сапоги.

В комнату вошел Перкинс. В руках он держал высокие, до бедер, болотные резиновые сапоги и пару шерстяных носков голубого цвета.

– Положите все там, пожалуйста, Перкинс, – сказал Бойлан.

– Слушаюсь, сэр. – Перкинс поставил сапоги рядом с Рудольфом и повесил полотенце на спинку кресла. Носки положил на край стола рядом с креслом. Рудольф снял мокрые носки. Он хотел было засунуть их в карман, но Перкинс вежливо взял их у него. Интересно, для чего ему пара мокрых штопаных носков в таком богатом доме? – подумал Рудольф. Он вытер влажные ноги пахнущим лавандой полотенцем. Натянул сухие и такие мягкие шерстяные носки. Встав с кресла, обул высокие болотные сапоги. На колене одного из них увидел треугольную дырку. Он не стал привлекать к ней внимание хозяина, – это невежливо.

– Они мне как раз впору, – радостно сказал Рудольф. Пятьдесят долларов! Самое меньшее, подумал он. В этих сапогах он чувствовал себя д'Артаньяном.

– Кажется, я купил их еще до войны, – сказал Бойлан. – Когда жена ушла от меня. Тогда мне казалось, что следует заняться рыбной ловлей, чтобы успокоить нервы.

Рудольф бросил на него быстрый взгляд, чтобы удостовериться, уж не шутит ли он. Но в глазах этого серьезного человека не было ни искорки смеха.

– Тогда же я завел себе пса. Для компании. Чтобы не скучать. Громадного ирландского волкодава. Его звали Брут. Очаровательное животное. Он жил у меня пять лет. Мы так трогательно привязались друг к другу. Но потом кто-то отравил собаку. Кто-то из моих вассалов. – Он, фыркнув, засмеялся. – Вы, Рудольф, знаете, что означает слово «вассал», не так ли?

Эти школьные вопросики начинали уже его раздражать.

– Представьте себе, знаю.

– Само собой, – подхватил Бойлан. Он не стал просить Рудольфа объяснить значение этого иностранного заимствования. – Да, у меня, несомненно, есть враги, должны быть. А может, он просто гонял чьих-то кур?

Рудольф, стащив сапоги, держал их в руках, не зная куда девать.

– Поставьте их куда-нибудь, – сказал Бойлан. – Перкинс отнесет их в машину, когда я повезу вас домой. А это что? – Он увидел дырку на сапоге.

– Пустяки. Эту дырку можно легко заклеить, – поспешил сказать Рудольф.

– Нет, нет. Этим займется Перкинс. Ему нравится все чинить. – Бойлан говорил это с таким видом, словно если Рудольф починит рваный сапог сам, то тем самым лишит несчастного слугу одного из его самых приятных удовольствий. Бойлан снова стоял у стола-бара. Этот напиток, казалось, не был для него слишком крепким. Он плеснул себе в стакан еще виски. – Не хотите ли осмотреть дом, Рудольф? – Он все время называл его только по имени.

– Охотно. – Рудольфу не терпелось узнать, что представляет из себя оружейная. Единственную подобную комнату он видел когда-то в Бруклине, куда ездил на легкоатлетический матч.

– Очень хорошо. Это может оказаться вам весьма полезным, когда вы и сами обзаведетесь потомством. У вас будет в голове ясная идея о том, в каком духе следует воспитывать своих потомков. Берите свой стакан и пойдемте.

В холле стояла громадная бронзовая статуя, изображающая тигра, когтями разрывающего спину плавающего индийского буйвола.

– Вот вам произведение искусства, – сказал Бойлан насмешливо. – Если бы я был патриотом, то велел бы ее переплавить на пушку. – Он открыл перед ним две створки громадных дверей, украшенные резными купидончиками и гирляндами цветов. – Это бальный зал, – сказал он, включая свет.

Зал был почти таких же размеров, как их школьный спортзал. Задрапированная простынями громадная стеклянная люстра свешивалась с потолка с высоты двухэтажного дома. На ней горело всего несколько лампочек, и через грязные запыленные простыни пробивался тусклый свет. У обитых деревом покрашенных стен стояло много, несколько дюжин, накрытых чехлами стульев.

– Отец мне рассказывал, что однажды на бал мать пригласила семьсот человек. Оркестр играл вальсы. Двадцать пять вальсов подряд. Неплохо? Почище любого клубного сборища, да? Что скажете, Рудольф? Кстати, вы еще играете в ресторанчике «Джек и Джилл»?

– Нет, наш трехнедельный контракт истек.

– Какая очаровательная девушка. Эта малышка… как ее зовут?

– Джулия.

– Ах, да, Джулия. По-моему, я ей не понравился, так?

– Она мне ничего не говорила.

– В таком случае скажите ей, что я нахожу ее просто очаровательной. Передадите? Она этого вполне достойна.

– Скажу непременно.

– Можете себе представить, семьсот гостей. – Он, подняв руку, словно обнимая за талию партнершу, сделал несколько вальсовых па. Виски от его резкого движения выплеснулось ему на руку. Вытащив из кармана носовой платок, он вытер вязкую жидкость. – Знаете, на меня был большой спрос на вечеринках дебютанток. Может, я сам как-нибудь дам бал. Накануне годовщины сражения при Ватерлоо. Вам, конечно, об этом тоже известно?

– Да, известно, – невольно повторил за ним Рудольф. – Храбрые офицеры Веллингтона. Я ходил на «Бекки Шарп»1 несколько раз. – Он хотел сказать, что читал и Байрона, но не хотел показывать этого перед ним.

– А вы читали «Пармскую обитель»?

– Нет.

– Почитайте, только когда станете немного старше, – посоветовал Бойлан, бросая прощальный взгляд на сумрачный бальный зал.

– Ах, бедняга Стендаль, гнить заживо в захолустном итальянском городке Чивитавеккья, умирать в безвестности, чтобы быть признанным последующим поколением.

Хватит тебе, подумал Рудольф, вижу, что ты читал книгу. Но одновременно с этим Рудольф был, конечно, и польщен. Ведь они не просто болтали, а вели ученую литературную беседу.

– Порт-Филип – вот моя Чивитавеккья, – сказал Бойлан. Они снова вернулись в холл, и Бойлан выключил люстру. Он вглядывался в темноту с белеющими простынями. – Приют ночных сов, – мрачно прокомментировал он. Не закрывая двери, он повел Рудольфа в глубь дома.

– А это – библиотека, – он приоткрыл дверь. Рудольф заглянул внутрь. Еще одна громадная комната, вдоль стен которой уставлены полки с книгами. Чувствовался запах кожи и пыли.

Бойлан закрыл дверь.

– Целые собрания в кожаных переплетах. Весь Вольтер. Ну и все в этом роде. Киплинг.

Он открыл перед ним еще одну дверь.

– Оружейная. – Включил свет. – Кто-нибудь другой назвал бы это собрание арсеналом, но мой дедушка был человеком широкой души.

Комната с блестящими панелями из красного дерева, полки с пистолетами, охотничьими ружьями за стеклом под замком, охотничьи трофеи, выстроившиеся рядами на стенах, оленьи рога, чучела фазанов с длинными блестящими хвостами. Оружие поблескивало свежей смазкой. Нигде ни пылинки. Шкафы из красного дерева с надраенными до блеска бронзовыми круглыми ручками, очень похожие на каюту на большом корабле.

– Вы умеете стрелять, Рудольф? – спросил Бойлан, усаживаясь верхом на кожаный стул, сделанный в виде седла.

– Нет, – признался Рудольф. У него чесались руки – так ему хотелось прикоснуться ко всем этим прекрасным ружьям, пощупать их.

– Я научу вас, если пожелаете, – пообещал Бойлан. – На участке есть тир. Правда, живности в этих местах осталось мало – кролики, изредка попадаются лоси, олень. Когда наступает охотничий сезон, я то и дело слышу ружейную пальбу возле дома. Браконьеры, конечно, но что прикажете с ними делать? – Он обвел долгим взглядом оружейную. – Очень удобно для самоубийства, – мрачно произнес он. – Да, в этих местах когда-то было полно самой разнообразной дичи: перепела, куропатки, дикие голуби, лоси. Сколько лет я не держал в руках ружье, уже и не припомню. Может, если стану обучать вас, и возродится угасший интерес. Мужественный спорт, спорт для настоящих мужчин. Мужчина, извечный охотник! – Тон, которым он произносил эти высокие слова, показывал, что он прежде всего имеет в виду себя. – Когда вы будете прокладывать в обществе свой путь наверх, то вам совсем не помешает репутация отличного стрелка. Я знал в колледже одного молодого человека, который удачно женился на громадном состоянии в Северной Каролине только потому, что у него был зоркий глаз и твердая рука. Ему достались заводы по переработке хлопка. Отсюда и деньги. Его фамилия – Ривз. Из бедной семьи, но он обладал обходительными манерами, и это ему сильно помогло. Вы хотите стать богатым, Рудольф?

– Да, несомненно.

– Чем же вы собираетесь заняться после окончания колледжа?

– Пока не знаю, – ответил Рудольф. – Все зависит от того, что подвернется в будущем.

– Я бы посоветовал вам заняться юриспруденцией. Наша страна – страна адвокатов. И с каждым годом это становится все заметнее. Ваша сестра как-то говорила, что вы были президентом школьного дискуссионного клуба.

– Я и сейчас его президент. – При упоминании имени сестры он насторожился.

– Может, я отвезу вас как-нибудь в Нью-Йорк и мы там вместе навестим ее, – предложил Бойлан.

Выходя из оружейной, Бойлан сказал:

– Я прикажу Перкинсу, пусть приведет в порядок тир, закажет несколько мишеней. Как только все будет готово, я вам позвоню.

– У нас нет телефона.

– Да, как же я мог забыть, – спохватился Бойлан. – Как-то раз я пытался найти ваш номер в телефонном справочнике. Напрасный труд. В таком случае, я передам вам записку. Кажется, я запомнил ваш адрес. – Он рассеянно поглядел на мраморную лестницу. – Там, наверху, ничего интересного. Одни спальни. Большинство закрыто. Гостиная матери, где она любила посидеть. Сейчас там уже никто не сидит. Прошу меня простить. Я пойду наверх, переоденусь к обеду. Это займет несколько минут. А вы не скучайте один. Чувствуйте себя как дома. Налейте себе еще виски. – Он казался таким тщедушным, таким хрупким, когда поднимался по крутой лестнице, ведущей на верхние этажи, которые, конечно, не вызывали у его юного гостя абсолютно никакого интереса, если только этот юный гость не интересовался кроватью, на которой его родная сестра лишилась невинности.

III

Рудольф вернулся в гостиную. Перкинс накрывал обеденный стол перед камином. Жестами священнослужителя он передвигал бокалы и фужеры. Торжественно, как в Вестминстерском аббатстве. Там, где покоятся в могилах великие английские поэты. Бутылка вина высовывается из серебряного ведерка со льдом.

– Я позвонил в мастерскую, сэр, – сообщил ему Перкинс. – Сапоги будут готовы к следующей среде.

– Благодарю вас, Перкинс, – сказал Рудольф.

– Очень рад вам услужить, сэр

Дважды он назвал его «сэром» за какие-то двадцать секунд. Перкинс вернулся к своим священным дарам.

Рудольфу очень хотелось в туалет, но он не осмеливался обратиться с прозаическим вопросом к такому важному человеку, как Перкинс. Он неслышно выскользнул из комнаты, не человек, а роскошный «роллс-ройс». Рудольф подошел к окну, чуть отдернул штору, выглянул в окно. Со стороны долины из густеющей темноты надвигались на особняк клубы густого тумана. Вдруг он вспомнил своего брата Тома, как тот подглядывал в щелку на голого Бойлана с двумя стаканами виски в руках.

Рудольф потягивал виски. Этот крепкий шотландский напиток постепенно действовал на него. Может, в один прекрасный день он вернется сюда и купит этот особняк, все это поместье, вместе с Перкинсом и всем остальным в придачу. Это ведь Америка!

В гостиную вернулся Бойлан. Он лишь сменил замшевую куртку на вельветовый пиджак. На нем по-прежнему шерстяная рубашка в клетку, шотландский теплый шарф на шее.

– У меня, к сожалению, не было времени, чтобы принять ванну, – извинился он. – Не хотелось заставлять вас ждать. – Он снова подошел к своему бару. От него исходил запах дорогого одеколона.

– В столовой ужасно холодно, – сказал Бойлан, поглядывая на стол перед камином. Он налил себе еще виски. – Там когда-то обедал президент Тафт1. Обед для шестидесяти важных персон. – Бойлан подошел к роялю, сел на скамеечку, поставив стакан рядом с собой. Взял наобум несколько аккордов. – Вы случайно не играете на скрипке, Рудольф?

– Нет, к сожалению, не умею.

– Может, еще на каком-нибудь музыкальном инструменте, кроме трубы?

– Нет, вряд ли. Могу сыграть какую-нибудь простенькую мелодию на пианино, да и то фальшиво.

– Жаль, конечно. А то могли бы сыграть дуэтом. Но, по-моему, никаких дуэтов для фортепиано и трубы не существует. – Бойлан заиграл. Рудольф был вынужден признать, что играл он хорошо. – Иногда устаешь от этой музыки в консервной банке, – пожаловался он. – Узнаете, Рудольф? – Он продолжал играть. – Что это?

– Нет, не узнаю.

– Шопен, ноктюрн ре-бемоль мажор. А знаете, как называл музыку Шопена Шуман?

– Нет, откуда? – Рудольфу так хотелось, чтобы он только играл и закрыл рот. Ему эта музыка очень нравилась.

– «Пушка, перелитая в цветы», что-то в этом роде. Надеюсь, я не ошибаюсь, это слова Шумана. Если приходится каким-то образом описывать музыку, то почему бы и не так оригинально?

Вошел Перкинс.

– Кушать подано, сэр, – объявил он.

Бойлан оборвал музыку, встал со скамеечки.

– Рудольф, не хотите ли в туалет, да и помыть руки?

Наконец-то.

– Да, конечно, благодарю вас.

– Перкинс, проводите мистера Джордаха, покажите, где у нас все это находится.

– Прошу за мной, сэр, – пригласил его Перкинс. Когда они с Перкинсом вышли из гостиной, Бойлан снова сел за рояль и продолжил играть с того места, где остановился.

Ванная комната помещалась возле входной двери и представляла собой большую просторную комнату с окном из витражного стекла, что придавало ей какую-то религиозную атмосферу. Унитаз, похожий на трон. Краны умывальника, казалось, были сделаны из чистого золота. Рудольф мочился под звуки ноктюрна Шопена. Он уже сожалел, что согласился остаться на обед. У него сложилось такое ощущение, что Бойлан пытается заманить его в ловушку. Этот человек непрост, ах как непрост, думал он. Все эти его ухищрения, игра на рояле, высокие болотные сапоги, виски, поэзия, оружие, сгоревший крест, отравленная собака. Рудольф чувствовал себя пока неспособным до конца раскусить его. Но сейчас он вполне понимал, почему его сестра решила бежать от этого человека.

Когда он возвращался в гостиную через холл, ему с трудом удалось подавить в себе порыв немедленно убежать отсюда, открыть входную дверь и убежать. Он, конечно, пошел бы на это, если бы мог незаметно забрать свои сапоги. Но нельзя же идти на автобусную остановку в носках и ехать в таком виде домой. Причем не в своих носках, а в носках, подаренных Бойланом. Пришлось вернуться в гостиную, и он стоял, наслаждаясь музыкой Шопена. Бойлан, закончив играть, встал и, слегка коснувшись локтя Рудольфа, подвел его к столу, где уже Перкинс разливал по бокалам белое вино. Форель лежала в глубоком медном блюде в густом бульоне. Рудольф сразу огорчился: ему нравилась жареная форель.

Они сели напротив друг друга. Перед каждым стояло по три высоких стакана и множество самых разнообразных ножей. Перкинс переложил рыбину на серебряный поднос с маленькими вареными картофелинами. Он стоял за спиной Рудольфа, и тот старался обслуживать себя очень осторожно, так как терялся от обилия всех этих приспособлений на столе, хотя и старался вовсю, чтобы показать, что не тушуется, что все это ему хорошо знакомо. Форель была ярко-голубой.

– «Tluite au bleu», – сказал по-французски Бойлан.

Рудольф с удовлетворением заметил, какой у него сильный акцент, сколь разительно его французский отличается от того, который он слышал от мисс Лено.

– Мой повар умеет готовить рыбу.

– Голубая форель, – перевел Рудольф. – Так они готовят такую рыбу во Франции. – Ему не терпелось утереть нос Бойлану, коли тот затронул эту тему, наказать его за его отвратительный акцент.

– Откуда вы знаете? – Бойлан бросил на него испытующий взгляд. – Вы когда-нибудь были во Франции?

– Нет, не был. Выучил в школе. Мы издаем небольшую газету на французском языке, она выходит каждую неделю для наших учеников, и там есть рубрика, посвященная кулинарии.

Бойлан щедрой рукой накладывал себе еду на тарелку. Он явно не страдал отсутствием аппетита.

– Tu parles francais?

Рудольф сразу заметил, что Бойлан употребил местоимение «tu», перешел с ним на «ты». В какой-то старинной французской грамматике он вычитал, как одному ученику преподавательница вдалбливала в голову, что, мол, форма местоимения «tu» второго лица единственного числа употребляется только в разговоре с прислугой, детьми, младшими офицерами и выходцами из социальных низов.

– Un petit peu1.

– Moi… j'еtais en France quand j'еtais jeune, – сказал Бойлан с режущим ухо акцентом. – Аvec mes parents. J'ai vеcu mon premier amour a Paris. Quand c'иtait? Mille neuf cent Vingt-huit Vingt-neuf. Comment s'appelait-elle? Anne? Annette? Elle иtait dеlicieuse1.

Она, конечно, могла быть восхитительной, эта первая любовь, думал Рудольф, испытывая ужасную радость от собственного снобизма, но ей явно не удалось избавить этого человека от ужасного акцента.

– Tu as l'envie d'y aller? En France?2 – спросил Бойлан, явно проверяя его. Он ведь сказал, что немного говорит по-французски, и Бойлан не хотел дать ему возможность улизнуть, не ответив на брошенный ему вызов.

– J'irai, je suis sыr3, – продолжал Рудольф, стараясь говорить так, как мисс Лено произнесла бы эту фразу.

– Боже, – удивился Бойлан. – Да вы говорите как настоящий француз.

– У нас хорошая учительница. – Последний букет, брошенный в сторону мисс Лено, этой французской шлюхи…

– Может, стоить попытать счастья на дипломатической службе? – рассуждал Бойлан. – Там вы сможете воспользоваться связями светских молодых людей. Только будьте осторожны и не женитесь прежде на богатой девушке. В таком случае придется заплатить за это дорогую цену. – Он сделал глоток вина из бокала. – Я хотел жить в Париже, очень хотел. Но у моих родителей было другое мнение на сей счет. Скажите, мой акцент на самом деле режет ухо?

– Он просто чудовищен, – не пожалел его самолюбия Рудольф.

– Ах, эта честность молодости, – засмеялся Бойлан. Но тут же стал серьезен. – Может, в этом отличительная особенность всей вашей семьи? Ваша сестра под стать вам, Рудольф.

Они посидели молча. Рудольф наблюдал, как ловко орудует Бойлан вилкой и ножом. Важная персона с прекрасными, отточенными манерами.

Перкинс убрал грязные тарелки с рыбными костями и поставил на стол второе блюдо – отбивные с тушеной картошкой и зеленым горошком. Рудольф подумал, что неплохо было бы привести на кухню Бойлана его мать – поучиться, как нужно готовить.

Перкинс, можно сказать, не разливал по бокалам красное вино, он священнодействовал на этой торжественной церемонии. Интересно, подумал Рудольф, что Бойлану известно о его сестре Гретхен? Вероятно, все. А кто застилает кровати наверху?

– Твоя сестра уже нашла работу или еще нет? – спросил Бойлан, словно их беседа текла, как и прежде, без пауз. – Она мне говорила, что хочет стать актрисой.

– Не знаю, – уклончиво ответил Рудольф, не собираясь говорить ничего о сестре. – От нее давно не было известий.

– Будет ли ей сопутствовать успех, как вы думаете? – спросил Бойлан. – Вы видели, как она играет?

– Только раз. На школьной сцене. – Изуродованный, нещадно искалеченный Шекспир в костюмах, сшитых своими руками. Человек семи пядей во лбу. Тот мальчик, который играл роль Жака1, постоянно нервно теребил себя за усы, словно желая удостовериться, крепко ли они приклеены. Необычная, странная, очень красивая Гретхен была совсем не пара своему партнеру, которого она страстно сжимала в своих объятиях и говорила красивые слова о любви.

– У нее есть талант?

– Думаю, что да. У нее действительно что-то есть. Когда она выходила на сцену, все в зале тут же прекращали кашлять и чихать.

Бойлан засмеялся. Рудольф понял, что сейчас он похож на маленького мальчишку.

– Ну, я хотел сказать…– Он попытался вернуть свои утраченные позиции. – То есть можно было сразу почувствовать перемену атмосферы в зале. Публика сосредоточивала все свое внимание на ней, чувствовалось, что зрители только на ее стороне и что для них, зрителей, другие актеры на сцене рядом с ней попросту не существуют. Мне кажется, такое можно объяснить только талантом.

– Да, вы, конечно, правы, – кивнул Бойлан. – Она потрясающе красивая девушка. Но, конечно, братья обычно не замечают красоты сестры.

– Ну почему же? – возразил Рудольф.

– Выходит, вы заметили? – рассеянно спросил Бойлан. Казалось, он уже утратил всякий интерес к затронутой теме. Он сделал знак Перкинсу, чтобы тот убрал со стола грязную посуду, а сам подошел к проигрывателю и поставил Второй фортепьянный концерт Брамса, причем на полную громкость. Им стало трудно говорить, и они промолчали до окончания трапезы. Пять сортов сыра на деревянном блюде. Салат. Пирог со сливами. Стоит ли удивляться, что у Бойлана «животик».

Рудольф украдкой посмотрел на часы. Если ему удастся смыться отсюда пораньше, то, может, он еще успеет на свидание к Джулии. Конечно, идти в кино уже поздно, но он хотя бы сможет загладить свою вину перед ней, доказать, что умеет держать данное слово.

После обеда Бойлан налил себе бренди и, поставив рядом маленькую чашечку кофе, завел какую-то симфонию. Рудольф чувствовал, что очень устал после целого дня рыбной ловли. После двух стаканов виски все расплывалось у него перед глазами и очень хотелось спать. Громкая музыка его подавляла. Бойлан по-прежнему был отменно вежлив, но не больше. По-видимому, он разочаровался во мне из-за того, что я ничего не рассказал ему о Гретхен, сделал вывод Рудольф.

Бойлан сидел в глубоком кресле, с закрытыми глазами, сконцентрировавшись на музыке, и время от времени подносил к губам стаканчик с бренди. Он мог прекрасно обойтись и без него, Рудольфа, подумал он с отвращением, или довольствоваться компанией своего ирландского волкодава. По-видимому, они вместе провели не один приятный вечер наедине друг с другом, пока злобные соседи не отравили пса. Может, он хочет предложить мне место своей подохшей собаки?

Игла проигрывателя попала в поцарапанную бороздку пластинки и теперь надоедливо щелкала. Бойлан, сделав нетерпеливый, раздраженный жест, встал, выключил проигрыватель.

– Прошу меня простить, – извинился он перед Рудольфом. – Вот вам месть нашего века машин несчастному Брамсу. Может, отвезти вас в город?

– Благодарю вас. – Рудольф встал, всем своим видом давая ему понять, как он ему признателен за такое предложение.

Бойлан посмотрел на ноги Рудольфа в носках.

– Ах, – воскликнул он, – как же вы выйдете на улицу в носках?

– Ну, если вы отдадите мне мои сапоги.

– По-моему, они еще не высохли. Минутку. Посмотрю, что можно для вас подыскать. – Он вышел из комнаты, поднялся к себе наверх.

Рудольф долгим, внимательным взглядом обвел комнату. Как замечательно быть богатым! Интересно, попаду ли я сюда еще раз, увижу ли эту громадную комнату? – подумал он. Томас однажды тоже видел ее, но его сюда не пригласили. Богач Бойлан спустился в гостиную с голой жопой, и эта штуковина у него свисала чуть ли не до колен, ну, как у жеребца-производителя, налил в два стакана виски и пошел к ней наверх по лестнице. «Гретхен, тебе принести выпивку наверх или ты спустишься вниз?»

Теперь, когда у него появилась возможность видеть и слушать Бойлана, он понял, что кривляния Тома, его карикатурное изображение этого человека, имитируемый им его голос – все точно соответствовало действительности. Вопросы, которые он задает, совсем, по сути дела, не вопросы.

Рудольф покачал головой. Интересно, что думает себе Гретхен? «Мне это понравилось» – снова слышал он ее голос, когда они вдвоем сидели в баре «Порт-Филипского дома». «Мне это понравилось больше всего на свете. Такого я прежде никогда не испытывала».

Рудольф, не находя себе места, нервно заходил по комнате. Посмотрел на название симфонии, которую только что выключил Бойлан. Шуман. Третья (Рейнская) симфония. Ну вот, по крайней мере, он сегодня узнал что-то полезное. Теперь он непременно вспомнит эту музыку, если снова услышит. Он взял со столика серебряную зажигалку длиной с целый фут, долго ее разглядывал. На ней – монограмма: «Т. Б.» Он с умыслом приобретал такие дорогие вещицы для всяких пустяков, для чего бедным служат гораздо более дешевые приспособления. Подумаешь, зажечь сигаретку! Он, щелкнув, открыл ее. Она плюнула в него струйкой пламени. Горящий крест на холме. Враги повсюду. Он услыхал шаги Бойлана по мраморному полу в холле. Торопливо погасив зажигалку, положил ее на место.

Вошел Бойлан. В руках у него была небольшая сумка и пара мокасин цвета красного дерева.

– Вот, Рудольф, примерьте! – сказал он.

Мокасины были старые, но надраенные до блеска, с толстыми подошвами и кожаными шнурками. Они ему отлично подошли. В самый раз.

– Эй, – удивленно сказал Бойлан, – да у вас такая же узкая ступня, как и у меня. Подарок одного аристократа другому.

– Я верну вам их через пару дней, – сказал Рудольф, когда они отъезжали от дома.

– Не беспокойтесь, – снисходительно ответил Бойлан. – Мокасины старые, как этот мир. Я их не ношу.

Аккуратно сложенная удочка, корзинка для рыбы и его бредень лежали на заднем сиденье «бьюика». Резиновые сапоги пожарника, действительно еще мокрые внутри, – на полу за передним сиденьем. Бойлан забросил сумку на заднее сиденье. Рудольф забрал и свою поношенную фетровую шляпу со стола, но не осмелился надеть ее на голову – очень стеснялся в упор глядевшего на него Перкинса. Бойлан включил радиоприемник, поймал джаз из Нью-Йорка. Поэтому они не разговаривали дорогой, до самой Вандерхоф-стрит. Когда подъехали к их пекарне, Бойлан приемник выключил.

– Ну, вот вы и дома, – сказал он.

– Большое вам спасибо, спасибо за все, – сказал Рудольф.

– Это вам спасибо, Рудольф, – ответил Бойлан. – Это был такой приятный день для меня, словно свежий глоток воздуха. – Заметив, что Рудольф положил ладонь на ручку дверцы, он, наклонившись к нему, мягко ее сжал. – Да, не могли бы вы сделать для меня одно одолжение?

– Само собой.

– Вот в этой сумке…– Бойлан, не отнимая рук от руля, чуть повернулся назад, чтобы показать ему, что кожаная сумка лежит там, на заднем сиденье. – Тут кое-что для вашей сестры, она очень хотела ее иметь. Не могли бы вы передать ее ей?

– Ну, – неуверенно сказал Рудольф. – Не знаю, когда я ее увижу.

– Это не к спеху, – сказал Бойлан. – Это то, что ей очень нужно, я знаю. Но спешить некуда.

– О'кей, – согласился Рудольф. Он твердо решил не давать Бойлану адрес Гретхен и не собирался ничего рассказывать о сестре. – Передам, когда ее увижу.

– Вы очень любезны, Рудольф. – Он посмотрел на часы. – Еще не поздно. Не хотите ли поехать со мной, выпить где-нибудь? Так не хочется возвращаться в свой постылый дом и коротать там время в одиночестве.

– Знаете, мне приходится ужасно рано вставать по утрам, – объяснил Рудольф. Ему, как раз наоборот, сейчас очень хотелось побыть одному, чтобы проанализировать свои впечатления о Бойлане, верно оценить все таящиеся опасности и возможные преимущества от знакомства с этим человеком. Ему сейчас не требовалось никаких новых впечатлений – для чего ему лишняя ноша? Пьяный Бойлан, Бойлан несет какую-то чушь в незнакомой компании в баре. Бойлан напропалую флиртует с женщиной или пристает с непристойным предложением к матросу. Вдруг его осенило: а не педик ли он, этот Бойлан? Может, он незаметно пристает к нему самому? Эти тонкие, холеные руки на клавиатуре рояля, эти подарки, его одежда, смахивающая на броский наряд, ненавязчивые легкие прикосновения.

– Что значит «рано»? – спросил Бойлан.

– Я встаю в пять утра.

– Боже мой! – удивился Бойлан. – Чем же может заниматься человек, встающий в пять утра, ума не приложу.

– Я развожу на велосипеде клиентам отца свежие булочки, – объяснил Рудольф.

– Ах вон оно что! – протянул Бойлан. – Я, конечно, понимаю, что кто-то должен развозить клиентам булочки. Но вам, Рудольф, не очень-то подходит занятие поставщика булочек.

– Но это не самое главное в моей жизни, – возразил он.

– Ну а что для вас главное в жизни, Рудольф?

Бойлан рассеянно выключил передние фары. В салоне было темно, так как они стояли прямо под уличным фонарем. В подвале не было света. Отец еще не приступил к ночной смене. А если задать такой вопрос его отцу, то скажет ли он, что главное в его жизни – это выпекать булочки?

– Пока не знаю. – И, не сдержавшись, спросил: – А ваше?

– Тоже не знаю, – загадочно ответил Бойлан. – Пока не знаю. Может, у вас возникла какая-то идея?

– Нет, ничего. – Этот человек рассыпался у него на глазах, на миллион мелких осколков. Рудольф чувствовал, будь он постарше, то, вероятно, мог бы собрать все эти осколки в одно целое, единое.

– Как жаль, – покачал головой Бойлан. – А я-то думал, что зоркие глаза молодости способны увидать во мне то, что я сам не замечаю.

– А кстати, сколько вам лет? – спросил Рудольф.

Бойлан все время разглагольствует о прошлом, о далеком прошлом, словно он жил во времена индейцев, президента Тафта, когда наша планета была более зеленой. Вдруг Рудольфу показалось, что Бойлан не столько стар, сколько старомоден.

– Догадайтесь! – сказал Бойлан веселым тоном.

– Не знаю. – Рудольф колебался.

Все мужчины, которым за тридцать пять, для Рудольфа выглядели на одно лицо, были одного возраста, ну, конечно, за исключением седобородых стариков, которые передвигались, тяжело опираясь на трость. Он уже давно перестал удивляться, когда читал в некрологе, что несчастный отправился на тот свет в возрасте тридцати пяти лет.

– Пятьдесят? – сказал он наобум.

Бойлан засмеялся:

– Ваша сестра была куда добрее по отношению ко мне. Значительно добрее.

Опять все возвращается к Гретхен, с раздражением подумал Рудольф.

– Ну так сколько же вам?

– Сорок. Мне сорок. Только что исполнилось. И вся моя жизнь – еще впереди, – не скрывая иронии, сказал Бойлан. – Увы! Скажите, Рудольф, а как вы будете выглядеть, когда вам стукнет сорок, не пробовали себе представить? – спросил он беззаботно, легко, словно шутя. – Ну, как мне сейчас?

– Нет, не пробовал, – ответил Рудольф.

– Мудрый молодой человек. Вам конечно же не хочется быть таким, как я. Я вас правильно понял?

– Да, – искренне ответил Рудольф. Сам напросился, кто его тянул за язык. Ну вот – получай!

– Почему же? Я вам не нравлюсь? Да?

– Немного, – сказал Рудольф. – Но только не поэтому.

– Почему же вы не хотите быть таким, как я, смею вас спросить?

– Мне хотелось бы иметь такой же большой дом, как у вас. Столько же денег, как у вас, ваши книги, вашу машину. Мне хотелось бы научиться так разговаривать, как разговариваете вы, – только не все время, само собой разумеется, знать столько, сколько знаете вы, ездить в Европу, как путешествуете вы…

– Но…

– Но, несмотря на все это, вы ведь очень одиноки, – продолжал Рудольф. – Всегда грустны, печальны, всегда чем-то огорчены. Жизнь вам не доставляет радости.

– Ну а когда вам исполнится сорок, вы не будете таким, не будете печальным, огорченным, безрадостным?

– Нет, конечно.

– У вас наверняка будет красивая, любящая жена, – продолжал Бойлан, словно читал сказочку на ночь малышу, – она будет всегда ожидать вас на вокзале, когда вы будете возвращаться с работы в городе, у вас будут очаровательные детишки, которых вы будете крепко любить и в порыве патриотизма провожать на фронт, когда начнется следующая война.

– Я не собираюсь жениться, – отрезал Рудольф.

– Ах вон оно что! – протянул Бойлан. – Вы изучили этот институт брака, знаете, что это значит на самом деле, без прикрас. Я был другим человеком. Мечтал о женитьбе. И я на самом деле женился. Я рассчитывал, что в этом моем дворце, расположенном на высоком холме, будут радостно звенеть детские голоса. Как видите, я не женат, и в моем доме не звенят детские веселые голоса, вообще ничьи голоса не звучат. Но все равно, еще не поздно…– Из золотого портсигара он вытащил сигарету, из кармана – зажигалку, щелкнул ею. Она осветила его волосы, показавшиеся Рудольфу седыми, морщинистое лицо с глубокими бороздками, скрытыми тенями.

– Сестра вам говорила, что я сделал ей предложение?

– Да.

– Она объяснила, почему она мне отказала?

– Нет.

– Она вам сказала, что была моей любовницей?

Это слово обидело Рудольфа, оно показалось ему очень грязным. Если бы он прямо сказал: «Я ее трахнул», то в этом случае Бойлан был бы менее неприятен, а Гретхен в таком случае не казалась бы одним из предметов собственности Теодора Бойлана.

– Да.

– Вы меня осуждаете? – спросил Бойлан охрипшим, суровым тоном.

– Да, не одобряю.

– Почему же?

– Потому что для нее вы очень старый.

– Да, в этом моя беда, – сказал Бойлан. – Не ее беда. Моя. Увидите ее, передайте, пожалуйста, что мое предложение остается в силе.

– Нет.

Бойлан сделал вид, что не расслышал его резкого ответа.

– Скажите ей, – продолжал он, – что я не могу ложиться в постель без нее. Это просто невыносимо. Хочу вам признаться, Рудольф. В тот вечер в ресторанчике «Джек и Джилл» я оказался совершенно не случайно. Я не посещаю подобные заведения, думаю, вам это известно. Я решил разыскать вас. Я стал бывать в тех местах, где вы играли на трубе. Я следил за вами. Я искал Гретхен. В голове у меня мелькнула дурацкая мысль, что в брате я найду хоть что-нибудь от сестры.

– Мне пора спать, – грубо оборвал его откровения Рудольф. Он, открыв дверцу, вылез из машины. Взял с заднего сиденья свою удочку, корзинку для рыбы, бредень, резиновые пожарные сапоги. Напялил на голову свою смешную фетровую шляпу. Бойлан сидел на своем сиденье и курил, разглядывая сквозь облачко дыма ровную линию фонарных огней Вандерхоф-стрит, словно на практике проверял верность теории перспективы, сказанную однажды учителем рисования: параллельные линии не пересекаются в бесконечности или, может быть, все-таки пересекаются.

– Прошу вас, не забудьте сумочку, – напомнил ему Бойлан.

Рудольф взял сумку. Легкую, будто она пустая и внутри ничего нет. Какая-то новая научно разработанная «адская машинка».

– Благодарю вас за ваш такой приятный для меня визит. Кажется, я получил от него все, что можно. И всего-то ценой пары старых болотных сапог, которые я больше не ношу. Я сообщу вам, когда будет готов тир. Ступайте, ступайте, юный неженатый разносчик булочек. Я буду думать о вас на заре, часов в пять утра. – Бойлан завел мотор и резко сорвал машину с места.

Рудольф смотрел вслед автомобилю, на красные задние огни, стремительно удалявшиеся в бесконечность, эти два огонька-близнеца, два сигнала, предупреждающие об опасности. Рудольф отворил дверь рядом с пекарней, занес сумки в прихожую. Включил свет, посмотрел на сумку. Замочек открыт. Кожаный ремешок свисал с ручки. Он открыл сумку, надеясь, что мать не слышит его возни. Там находилось, небрежно брошенное на дно, ярко-красное платье. Рудольф вытащил его, поднес поближе к лицу. Кружева. Глубокое декольте. Он представил, как сестра наденет его и всем открыто продемонстрирует свои женские прелести.

– Рудольф, это ты? – раздался сверху тревожный голос матери.

– Да, мам, я. – Он торопливо щелкнул выключателем. – Я сейчас вернусь. Забыл взять вечерние газеты. – Подняв сумку с пола, он торопливо вышел из прихожей: обязательно нужно опередить мать. Он побежал в соседний дом, к Бадди Уэстерману. Дом у Уэстерманов большой, просторный. Мать Бадди позволяла их группе «Пятеро с реки» репетировать в подвале дома. Рудольф свистнул. Мать у Бадди веселая, радушная женщина, любила их компанию и всегда угощала ребят то молоком, то чашечкой кофе после репетиций. Но сегодня Рудольфу не хотелось встретиться с ней. Он запер замочек, свешивающийся с ремешка ручки, положил ключик в карман.

Бадди сразу же отозвался на свист, вышел из дома.

– В чем дело? Уже так поздно!

– Послушай, Бадди, – сказал Рудольф, – не сможешь ли подержать эту сумку для меня пару дней, а? – Он протянул Бадди сумку. – Купил подарок для Джулии и не хочу, чтобы увидела мать. – Заведомая ложь: в квартале было известно, какие скупердяи все Джордахи, и к тому же Бадди знал, что мать Рудольфа не одобряла встреч сына с девушками.

– Ладно, сохраню, – беззаботно пообещал Бадди. Он взял из его рук сумку.

– Я тоже тебя когда-нибудь выручу!

– Мне от тебя ничего не нужно, кроме одного – не фальшивь, когда играешь «Звездную пыль». – Бадди считался лучшим музыкантом в их джазе и поэтому позволял себе делать иногда подобные критические замечания. – Что-нибудь еще?

– Нет, это все.

– Между прочим, я видел сегодня Джулию, – бросил Бадди. – Проходил мимо кинотеатра. А она входила. С каким-то незнакомым парнем. Он старше тебя. Приблизительно года двадцать два. Я спросил: «Где же Рудольф?», она ответила, что не знает и знать не хочет.

– Не может быть! – обиделся Рудольф.

– Нельзя же быть постоянно в полном неведении, вот что я скажу тебе, Рудольф. Ладно, до завтра!

Рудольф пошел к вагону-ресторану «Эйс», чтобы купить там вечернюю газету. Он сидел за столиком со стаканом молока и двумя земляными орешками, читал спортивный раздел. Накануне днем «Гиганты» выиграли. Если не считать этого важного спортивного события, каким был для него этот день? Удачным или несчастливым? Он этого не мог сказать.

IV

Том поцеловал Клотильду и пожелал ей спокойной ночи. Она, проведя теплой ладонью по его щеке, нежно ему улыбнулась. Она лежала в кровати под одеялом, волосы разметались на подушке. На ночном столике горела лампа, чтобы он вышел из ее комнаты, не расквасив себе нос, или не налетел на кого-нибудь из домочадцев. Том бесшумно затворил за собой дверь. Полоска света в щели двери пропала – Клотильда выключила лампу.

Он, пройдя через кухню, вышел в коридор и стал медленно подниматься по темным ступенькам, держа в руках свитер. Из спальни дяди Гарольда и тети Эльзы не доносилось ни звука. Обычно там стоит такой храп, что сотрясается весь дом. По-видимому, сегодня дядя Гарольд уютно спал на боку. Никто из их родственников в Саратоге не умер. Дядюшка потерял три фунта веса и ничего там не пил, кроме воды.

Томас по узенькой лестнице прошел на самый верх, к себе на чердак, открыл дверь, включил свет. На его кровати в своей полосатой пижаме сидел дядюшка Гарольд собственной персоной.

Моргая на свет, он ласково улыбнулся. Во рту его зияла большая дыра: четырех передних зубов не было, а мост он снимал на ночь.

– Добрый вечер, Томас, – сказал дядя. Без переднего моста речь дяди была невнятной, он шепелявил.

– Привет, дядя Гарольд, – поздоровался Томас. Он, конечно, понимал, что волосы у него взъерошены и от него пахнет духами Клотильды. Интересно, что дяде понадобилось в его комнате в столь поздний час? Прежде он к нему никогда не поднимался. Том понимал, что сейчас ему нужно быть очень осторожным, подбирать правильный ответ и нужную интонацию.

– Уже довольно поздно, ты не находишь, Томми? – сказал дядя Гарольд низким голосом.

– На самом деле? – переспросил Том. – Знаете, не посмотрел даже на часы. – Он стоял возле двери, стараясь держаться подальше от дяди. Почти голая комната. У него немного личных вещей. На комоде – книжка из библиотеки «Всадники из Перпл-Сейджа»1. Ее ему посоветовала почитать библиотекарша. Роман непременно понравится, заверила она его.

– Уже довольно поздно, ты не находишь, Томми? – Массивный дядя Гарольд, казалось, заполнял собой всю маленькую комнатку. Он сидел в своей полосатой пижаме посередине кровати, и от его веса она сильно прогнулась. – Почти час ночи, – продолжал дядя Гарольд. Из его рта вылетали мелкие капельки слюны: так проявлялось отсутствие верхних зубов. – Поздно, нужно заметить, тем более для такого парня, как ты, с молодым, растущим организмом, которому приходится вставать очень рано и трудиться целый день. Развивающемуся организму, Томми, требуется полноценный, продолжительный сон.

– Я не знал, который сейчас час, – оправдывался Томми.

– Чем же ты занимался в час ночи, Томми, какие нашел для себя развлечения?

– Бродил по городу, – отважно соврал он.

– Ах, эти яркие огни, – сказал дядя Гарольд. – Яркие огни городка Элизиума, штат Огайо!

Том притворился, что хочет спать, зевнул, потянулся. Бросил свитер на спинку стула.

– Как хочется спать! Скорее бы в постель!

– Томми, тебе нравится у нас в доме? – зашепелявил дядя Гарольд, брызгая слюной.

– Конечно, нравится, а почему вы об этом спрашиваете?

– Тебя здесь вкусно кормят, так же, как и всех членов нашей семьи, не так ли?

– С едой у вас все в порядке, – согласился Том.

– Хороший дом, прочная крыша над головой, – из-за дырки во рту у дяди получилось не «крыша», а «срыша».

– Жаловаться не на что, – понизил голос Томас, чтобы, не дай бог, не приперлась сюда еще и тетушка Эльза и не приняла участие в ночной беседе.

– Ты живешь в приятном, чистом доме, – продолжал нудеть дядя Гарольд, – все здесь относятся к тебе, как к родному, как члену нашей семьи. У тебя даже есть свой велосипед.

– Жаловаться не на что, – повторил Том.

– У тебя хорошая работа. Ты получаешь хорошую зарплату, как взрослый мужчина. А кругом всем грозит безработица. К нам приезжают миллионы людей, не имеющих работы, но ты механик, и тебе работа гарантирована всегда.

– Да, я могу сам о себе позаботиться, – сказал Томас.

– Ты, конечно, можешь позаботиться о себе самом, кто говорит другое? Но ты ведь плоть от моей плоти, кровь от моей крови. Я принял тебя безропотно, без возражений, когда твой отец попросил меня приютить тебя. Там, в Порт-Филипе, ты попал в беду, и я, твой дядюшка, ни о чем тебя не спрашивал, не задавал лишних вопросов. Разве не так? Тетя Эльза тоже радушно приняла тебя.

– Там, дома, действительно был небольшой шум, – объяснил Томас, – но вообще-то ерунда, ничего серьезного.

– Я сказал, что не задавал лишних вопросов, – повторил дядя Гарольд, великодушно отбрасывая от себя всякую мысль о допросе с пристрастием. Его пижамная куртка расстегнулась. Теперь вперед выкатился круглый животик, обнажив несколько слоев складок – вместилище не одного десятка кружек пива и толстых сосисок под резиновыми подтяжками брюк.

– И что я требую взамен этому? Чего-то невозможного? Недостижимого? Благодарности? Ничего подобного. Только одного – крошечный пустяк. Чтобы молодой парнишка вел себя прилично, не задерживался нигде допоздна, ложился спать в положенное время. В постель, в свою постель, Томми.

Ах, вон оно в чем дело! Этот сукин сын наверняка пронюхал о них с Клотильдой. Но он промолчал.

– У нас чистый, порядочный дом, Томми, – продолжал свою нотацию дядя Гарольд. – Нашу семью повсюду уважают. Твою тетку принимают в самых лучших семьях. Ты ужасно удивишься, когда узнаешь, каким доверием я пользуюсь в банке, мне всегда готовы там предоставить любой кредит. Мне предлагали баллотироваться в законодательное собрание штата Огайо от республиканцев, хотя я не коренной житель этой страны. У моих дочерей – прекрасные, изысканные наряды, вряд ли кто одевается лучше, чем они. Они учатся. Хотят стать топ-моделями. Поинтересуйся, так, между прочим, попроси, и я покажу тебе табели их успеваемости, ты узнаешь, какого высокого мнения об их успехах преподаватели. По выходным они ходят в воскресную школу. Я сам их туда отвожу. Нежные, юные, чистые души, и они, как ангелочки, спят в комнате прямо под твоей, Томми.

– Я все понимаю, – сказал Томас. Пусть этот старый идиот выговорится.

– Ты не гулял по городу до часа ночи, не надо мне лгать. Я знаю, где ты был, – с печальным укором в голосе сказал дядя. – Мне захотелось чего-нибудь выпить. Я решил взять бутылочку холодного пива из холодильника. На кухне я услыхал шум. Томми, мне даже стыдно говорить, какой шум я услыхал. Мальчик твоего возраста! Присутствие в доме моих дочерей, этих ангелочков! Немыслимо!

– Ну и что из этого следует? – грубо спросил Томми. Его затошнило от мысли, что дядя подслушивал, как они занимались любовью с Клотильдой!

– Ну и что из этого следует? – возмутился дядя Гарольд. – Больше тебе сказать мне нечего? Что из этого следует? А?

– А что вы хотите от меня услышать? – Тому так хотелось сказать дяде, что он любит Клотильду, что в его гнусной жизни с ним никогда не происходило ничего подобного, что Клотильда тоже его любит и что если бы он, Том, был сейчас старше, он сбежал бы из этого чистого, проклятого дома с их уважаемыми всеми домочадцами, с его бледными, худосочными девицами, будущими топ-моделями. Но конечно же он не мог ничего такого сказать. Он вообще ничего не мог сказать. Кажется, у него отсох язык.

– Я хочу услышать от тебя, что сделала с тобой эта грязная, невежественная, но себе на уме девка? – прошипел дядя Гарольд. – Ты должен пообещать мне никогда к ней не прикасаться. Ни в моем доме, ни где-нибудь еще. Понял?

– Я не собираюсь вам ничего обещать, – упрямо возразил Томас.

– Как видишь, я с тобой предельно вежлив, – сказал дядя Гарольд. – Я с пониманием отношусь к этой щекотливой теме, говорю тебе тихо, как здравый, умеющий понимать и прощать мужчина, Томми. Нам не нужен скандал. Я не желаю, чтобы тетя Эльза узнала о том, что ты осквернил наш чистый дом, какой страшной опасности подвергались здесь ее дочери… Ах, мне трудно подыскать нужные слова, Томми.

– Я не собираюсь ничего вам обещать, – твердо повторил Томас.

– О'кей, ты не собираешься мне ничего обещать, – отозвался дядя Гарольд, но уже гневным тоном. – Можешь мне ничего не обещать. Вот что я тебе скажу. Сейчас я выйду из твоей комнаты и немедленно зайду в комнатку за кухней. Она-то уж мне все пообещает; все, смею тебя в этом заверить!

– Вы так думаете? – спросил Томас, и его голос ему самому показался каким-то высоким, почти детским.

– Да, я так думаю, Томми, – повторил его дядя шепотом. – Она пообещает мне все на свете. Ей ничего другого не остается. Если я ее выгоню, куда она пойдет? Вернется в Канаду к своему мужу-пьянице, который вот уже два года ищет ее, чтобы избить до смерти?

– Повсюду полно работы. Для чего ей возвращаться в Канаду?

– Ты так думаешь? Тоже мне нашелся авторитет по международному праву, – упрекнул его дядя Гарольд. – Ты считаешь, что все так просто? Ты думаешь, что я не обращусь в полицию? Так?

– Какое отношение ко всему этому имеет полиция?

– Томми, ты уже не маленький ребенок, – ответил, едва сдерживая ярость, дядя Гарольд. – Ты раздвигаешь ноги замужней женщине, как взрослый мужчина, но на плечах у тебя голова ребенка. Она развратила несовершеннолетнего, погубила его нравственность. Не забывай, Томми, что ты еще пока несовершеннолетний. Тебе только шестнадцать лет. А это – преступление, Томми. Серьезное преступление. Даже если они не отправят ее в тюрьму, ее вышлют из страны как нежелательную иностранку, которая занимается развращением несовершеннолетних детей. Клотильда не гражданка Америки. Ей придется вернуться в Канаду. Об этом напишут в газетах. А там ее будет ждать муженек. Да, да, – повторил дядя Гарольд. – Клотильда мне пообещает все. Все, понимаешь? – Он встал. – Мне, конечно, жаль, Томас. Это не твоя вина. Весь этот разврат у тебя в крови. Твой отец был большой охотник до шлюх. Его знал весь город. Мне было стыдно здороваться с ним на улице. А твоя мать, чтобы ты знал, была незаконнорожденным ребенком. Ее воспитали монахини. Поинтересуйся как-нибудь, кем был ее отец. Или мать. Ну а теперь ложись, Томми. Тебе нужно поспать. – Он снисходительно похлопал его по плечу. – Ты мне нравишься. И я хочу, чтобы из тебя получился настоящий мужчина. Ты – надежда нашей семьи. Я забочусь только о тебе, все это в твоих интересах. А теперь давай ложись спать.

Дядя Гарольд прошлепал босыми ногами к двери – настоящий уродливый великан, любитель пива, в пижаме в полоску. Он был уверен, что сейчас все на его стороне и он может испробовать любое оружие.

Томас выключил свет. Упал лицом вниз на кровать. Изо всех сил ударил кулаком по подушке.

На следующее утро он спустился пораньше, чтобы поговорить с Клотильдой до завтрака. Но дядя Гарольд был уже в столовой, сидел, читал газету.

– Доброе утро, – поднял он на мгновение на него глаза. Зубной мост у него был на месте. Он шумно втягивал в себя кофе из чашки.

Вошла Клотильда с апельсиновым соком для Томаса. Она на него даже не смотрела. Смуглое, замкнутое лицо. Дядя Гарольд не глядел в ее сторону.

– Просто ужас, что там происходит в Германии, – возмущался дядя. – Они, эти русские, насилуют немок прямо на берлинских улицах. Сто лет они ждали такого подходящего случая. Люди живут в подвалах. Если бы я не встретил твою тетю Эльзу и мы не приехали сюда, в эту страну, то не знаю, что со мной произошло бы, где бы я находился сейчас. Только один Бог ведает.

Снова вошла Клотильда, принесла яичницу с беконом для Тома. Он внимательно посмотрел ей в лицо: не появится ли на нем какой условный знак. Нет, ничего.

Закончив завтракать, Томас встал из-за стола. Он вернется сюда попозже, когда никого в доме, кроме Клотильды, не будет… Дядя Гарольд оторвался от газеты.

– Скажи Коэну, что я буду в девять тридцать, – сказал он. – Мне нужно сходить в банк. И передай, что я пообещал мистеру Данкану, что его машина будет готова днем, вымытая и протертая.

Томас кивнул, вышел из столовой. Навстречу ему вошли с лестницы две дочери, бледнолицые, пышные девицы.

– Мои ангелочки, – ласково обратился к ним дядя Гарольд. Они поцеловали отца.

– Доброе утро, папочка!

Шанс встретиться с Клотильдой появится у него часам к четырем. В этот день дочери дяди Гарольда обычно посещали зубного врача, чтобы проверить состояние зубов, и тетя Эльза возила их на прием на втором семейном автомобиле. Дядя Гарольд сейчас наверняка торчит в демонстрационном зале. Клотильда будет одна.

– Вернусь через полчаса, – предупредил он Коэна. – Нужно кое с кем встретиться.

Коэну это не понравилось, он бросил на него подозрительный взгляд.

Клотильда поливала лужайку, когда он, вертя педали велосипеда, подъехал к ней. Был яркий, солнечный день, и вокруг шланга то и дело вспыхивали разноцветные маленькие радуги. Небольшая лужайка с большой тенистой липой. На Клотильде белый халат. Тете Эльзе ужасно нравилось наряжать в белые халаты своих слуг, как нянечек в больнице. Живая реклама царящей в доме чистоты. У нее всегда такая чистота, хвасталась тетка, что можно есть прямо с пола!

Клотильда, бросив на Томаса осторожный взгляд, продолжала заниматься своим делом – поливать лужайку.

– Клотильда, пошли в дом, – сказал Томас, – нам нужно поговорить.

– Разве ты не видишь, что я поливаю лужайку? – Повернув рукав, она направила струю на клумбу с красивыми петуниями перед самым домом.

– Да ты хоть посмотри на меня, – сказал он.

– По-моему, сейчас ты должен быть на работе, – отвернулась Клотильда в сторону.

– Он приходил к тебе сегодня ночью? Мой дядюшка?

– Ну и что?

– Почему ты его впустила?

– Это его дом, разве у меня есть право не впускать его? – с мрачным видом ответила девушка.

– Ты что-нибудь ему пообещала? – Голос у Томаса вдруг сорвался, и он пронзительно закричал, но ничего не мог с собой поделать.

– Какая разница? Возвращайся на работу. Нас могут увидеть.

– Ты что-нибудь ему пообещала? – повторил свой вопрос Томми.

– Я сказала ему, что больше не стану с тобой встречаться, – тихо, равнодушно сказала Клотильда.

– Ты не могла это ему сказать. – Томас бросил на нее умоляющий взгляд.

– Нет, сказала, – настаивала она на своем. Клотильда вертела в руках шланг с бьющей струей. На пальце поблескивало обручальное кольцо. – Между нами все кончено.

– Нет, не кончено! Кто тебе это сказал? – Ему хотелось схватить ее в объятия, сильно встряхнуть. – Уходи к чертовой матери из этого дома. Найди себе другую работу. Я тоже уйду, и мы…

– Не неси вздор, – резко оборвала она его. – Он рассказал тебе о совершенном мной преступлении. – В голосе ее прозвучала издевка. – Он добьется моей депортации из страны. Мы ведь с тобой не Ромео с Джульеттой. Ты – простой мальчишка, я – повариха! Возвращайся на работу, кому я говорю?

– Неужели ты не могла ему возразить? – Томас пришел в полное отчаяние. Как бы сейчас не сорваться, не расплакаться перед ней, Клотильдой, вот здесь, прямо на лужайке перед домом.

– Нечего с ним разговаривать. Он ведь настоящий дикарь, – объяснила ему Клотильда. – Он ревнует. Ну а когда в человеке дает о себе знать ревность, то с таким же успехом можно говорить со стеной, с деревом. Результат один и тот же.

– Ревнует? – ничего не понял Томас. – Что ты имеешь в виду?

– Он два года пытается влезть в мою кровать, – спокойно сказала Клотильда. – Ночью, когда его жена крепко спит, он спускается ко мне и начинает царапаться в дверь, как котенок.

– Ах он жирный негодяй! – возмутился Том. – В следующий раз я его буду поджидать у твоей двери.

– Ничего ты не сделаешь. В следующий раз он опять придет, вот увидишь. И ты прекрасно об этом знаешь.

– И ты его впустишь?

– Я только служанка, – ответила она. – И моя жизнь – это жизнь служанки. Я не хочу терять свою работу, не хочу возвращаться в Канаду. Забудь об этом. Alles kaput*1. Как нам было хорошо эти две недели. Ты очень хороший парнишка. И мне жаль, что у тебя из-за меня такие серьезные неприятности.

– Ладно, ладно, – закричал он. – Я и пальцем больше не коснусь ни до одной женщины, если только ты…– Он вдруг стал задыхаться, слова не вылетали у него из глотки. Подбежав к своему велосипеду, он вспрыгнул на седло, помчался назад. Клотильда осталась на лужайке. Она теперь поливала розы. Он ехал не оглядываясь. Он не видел слез отчаяния на ее смуглом лице.

Святой Себастьян, пронзенный множеством стрел, ехал к гаражу. Палки лучников он испробует позже.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Выйдя из станции метро на Восьмой улице, Гретхен купила полдюжины бутылок пива и забрала из химчистки костюм Вилли. Смеркалось, опускались ранние ноябрьские сумерки, холодный воздух пощипывал лицо. Прохожие, в пальто, шли быстро, нигде не задерживаясь. Впереди, ссутулясь, шла девушка в брюках и теплой полушинели, на голове шерстяной шарф. У нее был такой заспанный вид, словно она только что вылезла из постели, хотя было уже пять часов дня. Но здесь, в Гринвич-Вилледже, люди могли вставать в любое время суток: и днем и ночью. В этом и заключается одна из прелестей этого городка, как и то, что почти все население – сплошь молодые люди. Иногда, когда Гретхен смешивалась на улице с толпой, то с удовлетворением думала: «И я тоже теперь чувствую себя как на родине».

Девушка в теплой полушинели вошла в гриль-бар «Коркоран». Гретхен хорошо знала этот бар. Ее тоже знали во многих барах в этом квартале. Теперь она проводила в них большую часть жизни. Она торопливо шла по направлению к Одиннадцатой улице. Тяжелые бутылки с пивом постукивали в пакете из плотной коричневой оберточной бумаги, а костюм Вилли, аккуратно отглаженный, она несла на руке. Может, Вилли окажется сейчас дома. Хочется надеяться. Никто никогда не мог точно сказать, когда он будет дома. Гретхен возвращалась с репетиции, и ей еще предстояло успеть к своему восьмичасовому выходу на сцену. Николс с режиссером заставили ее читать пьесу и сказали, что у нее неплохо все получается, что у нее – несомненный талант. Пьеса шла с умеренным успехом. Наверняка продержится до июля, это точно. Она трижды за один вечер выходила на сцену в одном купальнике. Зрители каждый раз после ее выхода смеялись, но это был какой-то нервный смех. Автор пришел в ярость, когда услыхал первые взрывы хохота, и на прогоне даже хотел вообще выбросить ее роль, но Николс с режиссером все же сумели переубедить его, сказать, что чем больше смеха, тем лучше для успеха пьесы. Гретхен приносили за кулисы адресованные ей письма и телеграммы, в которых поклонники выражали желание поужинать вместе с ней, и пару раз ей даже прислали розы. Она никому не отвечала. Вилли всегда после шоу сидел у нее в гримуборной. Ему нравилось наблюдать, как она смывает грим и краску, как переодевается в свою обычную одежду. Иногда ему приходила охота немного подтрунить над ней, и он обычно говорил:

– О боже, для чего я только женился? Цитирую!

По его словам, дело его с разводом затягивалось.

Гретхен вошла в коридор, подошла к почтовому ящику: нет ли какой почты для них двоих – Эбботта и Джордах. Она своей рукой надписала их фамилии на ящике.

Открыв дверь внизу своим ключом, взбежала по трем пролетам лестницы. Когда она входила домой, то всегда почему-то торопилась. Она открыла дверь квартиры, чуть запыхавшись после стремительного подъема по лестнице. Дверь открывалась сразу в гостиную.

– Вилли! – позвала она. У них были лишь две небольшие комнатки, и орать в общем-то незачем. Но Гретхен всегда выдумывала для себя различные предлоги только ради удовольствия лишний раз произнести вслух его имя.

На ободранной кушетке сидел Рудольф со стаканом пива в руке.

– Ах, это ты! – сказала Гретхен. – Никак не ожидала!

Рудольф, увидев ее, встал.

– Хелло, Гретхен! – поздоровался он с ней. Поставив на стол стакан, поцеловал ее в щеку, дотянувшись до нее над пакетом с тяжелыми пивными бутылками и костюмом Вилли.

– Руди, – сказала она, освобождаясь от своей ноши. Положила пакет на стол, бросила костюм Вилли на спинку стула. – Что ты здесь делаешь?

– Я позвонил в дверь, – объяснил Рудольф, – и твой друг мне открыл.

– Твой друг переодевается, – донесся из другой комнаты голос Вилли. Он довольно часто весь день сидел в халате. Квартирка была такой маленькой, что в ней было слышно все, что происходит в любом углу. Небольшую кухоньку от гостиной отделял экран.

– Сейчас приду, – крикнул он из спальни. – Посылаю тебе воздушный поцелуй.

– Как я рада видеть тебя! – Гретхен, сняв пальто, обняла Рудольфа. Сделала пару шагов назад, чтобы лучше его разглядеть. Когда там, дома, она его видела каждый день, она не отдавала себе отчет, какой ее брат красивый юноша, смуглый, прямой, в голубой рубашке с пуговичками и блейзере, который она подарила ему на день рождения. Какие у него задумчивые, чистые, зеленоватые глаза.

– Да-а, ты наконец вырос! Всего за пару месяцев? Что скажешь?

– Прошло почти полгода, – напомнил он ей. Может, она его осуждала?

– Давай, ну-ка сядь, – она усадила его рядом на кушетку. Возле двери стояла небольшая кожаная сумочка. Она, конечно, не собственность Вилли, в этом нет никаких сомнений, но она уже где-то ее видела, эту сумочку. В этом не было никаких сомнений.

– Ну, рассказывай, рассказывай все поподробнее, – сказала она. – Что там у нас происходит дома? О боже, как все же приятно видеть тебя, Руди. – Ей показалось, что голос ее звучит неестественно. Если бы она знала о его приезде, то непременно предупредила бы Вилли. В конце концов, Руди всего семнадцать, мальчишка приезжает к сестре и вдруг узнает, что она живет с мужиком… Эбботт-Джордах.

– В доме все по-прежнему, ничего особенного не происходит, – начал Рудольф. Какая все же у него выдержка, можно даже поучиться у него! Он спокойно поцеживал пиво. Если он и чувствовал себя не в своей тарелке, то не подавал вида. – Теперь, оставшись один, я несу на своих плечах весь груз любви всех домочадцев.

Гретхен засмеялась. Глупо сейчас волноваться. Она и не представляла, что ее брат так повзрослел.

– Ну, как там мама? – спросила Гретхен.

– По-прежнему читает «Унесенных ветром», – сказал Рудольф. – Болела. Доктора говорят, что это флебит.

Как приятны эти весточки от семьи, такие веселые, радостные, от семейного очага, подумала Гретхен.

– Кто же теперь занимается лавкой?

– Миссис Кудахи. Она – вдова, отец платит ей тридцать долларов в неделю.

– Должно быть, папе это нравится?

– Я бы не сказал, что он счастлив.

– Ну, как он там?

– По правде говоря, – сказал Рудольф, – нисколько не удивлюсь, если состояние его здоровья окажется хуже, чем у матери. Он уже несколько месяцев не выходит во двор, чтобы вытрясти мешок с мукой, и, по-моему, не ходит на реку с того времени, как ты уехала.

– Что же с ним происходит? – Гретхен вдруг почувствовала, что этот вопрос ее и в самом деле волнует.

– Не знаю, – ответил Рудольф. – Он всегда такой. Ты что, не знаешь папу? Он никогда ничего не скажет.

– Вы говорите с ним обо мне? – спросила Гретхен.

– Ни слова!

– Ну а как там Том?

– Уехал и забыт навсегда, – сказал Рудольф. – Мне так и не удалось выяснить, что тогда произошло. А сам он ведь никогда не напишет.

– Да, узнаю свою семейку, – призналась Гретхен. Они посидели немного молча, воздавая должное клану Джордахов. – Ну…– Гретхен приободрилась. – Ну как тебе нравится наша квартирка?

Она жестом руки обвела квартиру, они с Вилли сняли ее вместе с мебелью. Мебель, правда, была такой, словно долго провалялась на чьем-то пыльном чердаке, но Гретхен купила несколько горшков с цветами, развесила по стенам гравюры и рекламные афиши туристических агентств. «Индеец в сомбреро стоит перед своей деревней»; «Посетите Нью-Мексико!».

– У тебя здесь очень приятно, – с серьезным видом озирался по сторонам Рудольф.

– Здесь, конечно, так и разит дурным вкусом, – возразила Гретхен. – Но у этой квартиры есть одно бесспорное преимущество. Она не в Порт-Филипе!

– Понятно, что ты имеешь в виду, – вздохнул Рудольф.

Почему он такой серьезный? – удивилась Гретхен. Интересно, что привело его сюда, в Нью-Йорк, почему ему вдруг понадобилось повидаться с нею?

– Ну а как поживает твоя красавица? – Ей было отнюдь не весело, но она старалась этого не показать. – Как ее? Кажется, Джулия?

– Да, Джулия, – сказал Рудольф. – С ней у меня тоже не все гладко.

В комнату вошел Вилли, без пиджака, причесываясь на ходу. Они расстались всего несколько часов назад, но окажись они в эту минуту наедине, Гретхен бросилась бы к нему в объятия, словно они не видели друг друга долгие годы. Он, наклонившись над кушеткой, быстро ее поцеловал в щеку. Рудольф вежливо встал.

– Сидите, сидите, Руди, – спохватился Вилли. – Я ведь не ваш старший офицер!

Гретхен в глубине души пожалела, что Вилли уделил ей так мало внимания.

– Ах, вижу, все в порядке! – воскликнул он, увидав бутылки с пивом и отутюженный костюм на спинке стула. – Правду я говорил ей, когда мы впервые встретились, из нее выйдет образцовая жена и прекрасная мать. Холодно на улице?

– Угу.

Вилли сразу занялся бутылкой. Откупоривая, спросил:

– А вам, Руди?

– Мне пока достаточно, – ответил тот, снова усаживаясь на кушетку рядом с Гретхен. Вилли налил себе пива в уже использованный стакан: на его ободке была заметна пивная пена. Он много пил пива, этот Вилли. – Думаю, нам следует откровенно объясниться, – сказал он, широко улыбаясь и поворачиваясь к Руди. – Я сказал ему, что мы только формально живем в грехе. Сообщил, что просил твоей руки, но ты мне отказала, правда, смею надеяться, не окончательно!

Вилли не лгал. Он и в самом деле то и дело просил Гретхен выйти за него замуж. Ей казалось, что он говорит серьезно.

– Разве ты не сказал ему, что женат, Вилли? – спросила она. Пусть у Руди не останется ни одного вопроса, на которые он не получил ясного ответа. Это беспокоило Гретхен.

– Конечно, – отозвался тут же Вилли. – Какие у меня могут быть секреты от братьев любимой женщины? Мой прежний брак был, по существу, ошибкой молодости, мимолетный как облачко. Руди – человек умный, он все поймет. Но, надеюсь, этим не ограничится. Вот увидишь, он будет отплясывать на нашей свадьбе и окажет нам поддержку в глубокой старости.

Сейчас от шуток Вилли Гретхен стало не по себе. Она, конечно, рассказывала ему о своих родителях, о братьях Рудольфе и Томе, но только сейчас один из членов ее семьи присутствовал здесь, и эта ситуация действовала ей на нервы.

Рудольф промолчал.

– А что ты делаешь здесь, в Нью-Йорке, Руди? – спросила она, стараясь отвлечь внимание гостя от шутовства Вилли.

– Вот решил прокатиться, – ответил он. Он явно хотел сказать ей что-то важное, но ему не хватало духа сделать это в присутствии Вилли. – У нас короткие каникулы.

– Ну а как дела в школе? – Эти слова вырвались у нее невольно, и она почувствовала, что они звучали в ее устах слишком снисходительно – так разговаривают с чужими детишками, когда больше говорить с ними не о чем.

– Все в порядке, – неохотно ответил Рудольф, давая ей понять, что эта тема ему не нравится.

– Руди, – вмешался в разговор Вилли, – как я тебе в качестве твоего шурина?

Рудольф бросил на него спокойный взгляд зеленых глаз.

– Я вас совсем не знаю, – буркнул он.

– Верно говоришь, Руди! Так держать! Никогда не выдавай своих чувств сразу. Вот в чем моя беда. Я слишком искренний, слишком открытый человек. Что у меня на сердце, то и на языке. – Вилли налил себе еще пива. Он был оживлен и не находил, казалось, себе места. Руди, в отличие от него, был собран, уверен в себе, мог судить обо всем вполне здраво. – Я предложил Руди сходить на твое шоу, – сказал Вилли. – Хит Нью-Йорка. Важное событие, достойное тоста!

– Глупый спектакль, – оборвала его Гретхен. Что за дурацкая идея, привести ее брата в театр, чтобы он видел, как она разгуливает почти голая по сцене на глазах у тысяч зрителей.

– Придется подождать, когда я буду играть другую роль, роль святой Иоанны.

– Я сегодня занят и не могу никуда пойти!

– Еще я пригласил его и на ужин после шоу, – добавил Вилли. – Но он тоже отказался, ссылаясь на ранее сделанное ему предложение. Может, ты сможешь повлиять на него? Руди мне нравится. К тому же, я связан с ним тесными родственными узами.

– Как-нибудь в другой раз, спасибо, – снова отказался Рудольф. Он кивнул в сторону стоявшей на полу кожаной сумки. – Меня попросили передать тебе вот это.

– И кто же? – спросила Гретхен. – Кто просил тебя передать мне это?

– Один человек по имени Бойлан, – ответил Рудольф.

– Ах вон оно что! – Она коснулась руки Вилли. – Налей-ка и мне пива, Вилли! – Она встала, подошла к сумке. – Подарок! Разве не приятно? – Подняв сумку с пола, она поставила ее на стол и открыла. Увидев, что внутри лежит, вдруг осознала, что уже догадалась об этом. Она приложила платье к себе. – Я и забыла, что оно такое ярко-красное! – спокойно, без всякого волнения, сказала она.

– Боже праведный! – вырвалось у Вилли.

Рудольф с интересом наблюдал за ними обоими. Сначала за ней, потом перевел взгляд на Вилли.

– Да, воспоминание о моей развратной молодости, – сказала Гретхен, похлопав Руди по руке. – Не смущайся, Руди. Все в порядке. Вилли все знает о мистере Бойлане. Все!

– Я пристрелю его как собаку! – воскликнул Вилли. – Как жаль, что я сдал свой пистолет.

– Так мне взять платье? Что скажешь, Вилли? – с сомнением в голосе спросила Гретхен.

– Конечно, какие дела? Если только оно не подходит больше Бойлану, чем тебе!

Гретхен надела платье.

– Как же он тебе доверил такую важную миссию – доставить его мне?

– Случайно встретились с ним, – ответил Рудольф. – Время от времени мы видимся. Я, правда, не дал ему твоего адреса. Он попросил у меня…

– Передай ему, что я ему весьма благодарна за подарок, – сказала Гретхен. – Скажи, что, когда буду надевать платье, буду вспоминать о нем.

– Можешь сказать это ему сама, если есть желание, – мрачно признался Рудольф. – Он привез меня сюда на своей машине. Сейчас он сидит в баре на Восьмой улице и ждет, когда я вернусь.

– Почему бы нам всем не пойти туда и не выпить с этим типом? – предложил Вилли.

– Я не хочу с ним пить! – наотрез отказалась Гретхен.

– Передать ему об этом? – спросил Рудольф.

– Да, прошу тебя.

– Думаю, мне пора, – Рудольф поднялся с кушетки. – Я сказал ему, что долго не задержусь, скоро вернусь.

Гретхен тоже встала.

– Не забудь сумку.

– Но он передал это для тебя.

– Мне не нужно от него подарков! – резко ответила Гретхен, передавая кожаную сумку брату. Тот колебался, не зная, брать ее или нет.

– Руди, – спросила сестра, – скажи, вы часто встречаетесь с Бойланом?

– Пару раз в неделю.

– Он тебе нравится?

– Пока точно не знаю, – ответил Руди. – Он многому меня учит.

– Поосторожнее с ним, – предупредила его Гретхен.

– Не волнуйся!

Рудольф протянул руку Вилли.

– До свидания, – сказал он. – Благодарю за пиво.

Вилли радушно ее потряс.

– Теперь вы знаете, где нас найти, – сказал он на прощанье. – Приходите, навещайте нас, когда захотите. Я действительно буду рад!

– Ладно, приду, – пообещал Рудольф. Гретхен поцеловала его.

– Мне очень жаль, что ты вот так быстро убегаешь.

– Я скоро снова буду в Нью-Йорке, – сказал Рудольф. – Обязательно приду к вам, твердо обещаю.

Гретхен открыла перед ним дверь. Казалось, он хотел сказать ей что-то еще, но, передумав, только махнул рукой на прощанье и стал спускаться по лестнице со злосчастной сумкой в руках. Гретхен медленно закрыла за ним дверь.

– Какой славный парень твой брат, – сказал Вилли. – Мне бы его внешность!

– Но ты тоже пока еще вполне привлекательный мужчина, – успокоила его Гретхен и поцеловала. – По-моему, я не целовала тебя целую вечность!

– Целых нудных шесть часов, – уточнил Вилли. Они еще раз поцеловались

– Целых нудных шесть часов, – повторила за ним она, улыбаясь.

– Прошу тебя, постарайся приходить домой, когда я здесь.

– Постараюсь, постараюсь, непременно, – заверил он ее. Взяв платье, он поднес его поближе к глазам, внимательно, критически разглядывая. – Мне кажется, твой брат слишком взрослый для своих лет парень, не находишь?

– Может быть.

– Почему ты говоришь так неопределенно?

– Потому что не знаю. – Она сделала маленький глоток из стакана. – Он слишком расчетлив. – Гретхен сейчас вспоминала неоправданную щедрость отца по отношению к Рудольфу, мать, склонившуюся по ночам над гладильной доской с кучей его выстиранных рубашек. – Он во всем полагается только на свой интеллект.

– Что же здесь плохого? – удивился Вилли. – Я тоже хотел бы полагаться на свой разум.

– О чем вы говорили до моего прихода?

– Хвалили тебя на все лады.

– Ладно, ладно, ну а кроме похвал?

– Он расспрашивал меня о моей работе. По-моему, ему хотелось узнать, почему это ухажер его сестры сидит дома в разгар дня, а она в это время вкалывает, зарабатывая для обоих хлеб насущный. Надеюсь, мне удалось развеять все его опасения.

Вилли работал в новом журнале, который только начал выпускать его приятель. Это издание освещало работу радио, и Вилли приходилось большую часть своего рабочего времени тратить на прослушивание дневных радиопередач, поэтому он предпочитал делать это дома, а не в тесной маленькой редакционной комнате. Он получал девяносто долларов в неделю, и с ее шестьюдесятью они жили довольно неплохо, хотя в конце недели деньги, как правило, кончались, и у них частенько в кармане не оставалось ни цента, потому что Вилли нравилось обедать в ресторанах и засиживаться допоздна в барах.

– Сказал ему, что ты – драматург? – спросила Гретхен.

– Нет. Пусть сам обо всем узнает. В один прекрасный день. Так будет лучше.

Вилли пока не показал ей свою пьесу. Он написал всего полтора акта, да и эти собирался кардинально переделать.

Вилли, приложив к себе платье, стал расхаживать по комнате, как настоящая модель, отчаянно виляя бедрами.

– Иногда я задумываюсь, какая бы из меня вышла девушка. Что скажешь по этому поводу?

– Ничего, – сказала она.

– Ну-ка примерь платье. Посмотрим, как оно на тебе сидит. – Он протянул ей платье.

Гретхен, взяв платье, пошла в спальню. Там на стене висело большое, в рост человека, зеркало. Перед уходом из дома Гретхен аккуратно заправила постель, но сейчас заметила, что покрывало смято. Вилли после ланча любил вздремнуть. Они жили вместе чуть больше двух месяцев, но она уже знала все привычки Вилли. Ее вещи разбросаны по всей комнате, корсет – на полу возле окна. Снимая с себя юбку со свитером, Гретхен улыбалась. Такой детский беспорядок в спальне был ей по душе. Ей нравилось убирать за ним.

Гретхен с трудом удалось справиться с «молнией». Она надевала это платье лишь два раза до этого: один раз в магазине и второй – в спальне Бойлана, когда ему захотелось взглянуть, как оно сидит на ней. Пришлось превратиться в модель для него. То есть фактически она это платье никогда не носила. Она критически оглядела себя в зеркале. Ей показалось, что кружевное декольте слишком низкое и открывает большую часть ее груди. Сейчас, в этом нарядном красном платье, Гретхен выглядела старше своего возраста, прямо-таки настоящая жительница Нью-Йорка, уверенная в себе, в силе своего обаяния, привлекательности; такая всегда готова пойти в любую компанию, не боясь конкуренции со стороны других женщин. Она распустила волосы, и их черный плавный поток мягко коснулся ее плеч. На работе Гретхен появлялась с волосами, уложенными на голове узлом, – так было куда удобнее. Бросив на себя последний взгляд, она вошла в гостиную. Вилли открывал очередную бутылку. Увидев ее, присвистнул от удивления.

– Послушай, ты меня сразила!

Гретхен сделала пируэт, раскрутив юбку платья.

– Как ты считаешь, я достойна такого платья? Может, в нем я несколько обнажена? Не находишь?

– Ты просто боже-ствен-на! – протянул потрясенный Вилли. – Превосходное платье, отличный дизайн. Оно так сшито, что любой мужчина, увидев тебя в нем, тут же захочет его с тебя снять! – Он подошел к ней. – Эта мысль требует немедленного воплощения, – сказал он. – Джентльмен расстегивает «молнию» женского платья. – Вилли, расстегнув «молнию», через голову стащил с нее платье. Руки у него были холодные, он только что держал бутылку с охлажденным пивом, и Гретхен сразу задрожала всем телом. – Что это мы делаем в гостиной? – задал он провокационный вопрос.

Они пошли в спальню, быстро разделись. То, чем занимались они с Бойланом тогда, когда она примеряла для него это платье, повторили, на сей раз они с Вилли.

Вилли занимался любовью осторожно, нежно, без азарта, словно Гретхен – очень хрупкое создание и может разбиться в любую секунду. Даже уважительно – такое слово промелькнуло у нее в голове в самый разгар акта, и она неожиданно фыркнула. Она не призналась Вилли почему. С Вилли все было по-другому, не так, как с Бойланом. Бойлан доминировал над ней, старался унизить ее, уничтожить. Вся его любовь в постели была яростным, беспощадным актом разрушения: поединком, в котором есть победитель и побежденный. После расставания с Бойланом она снова стала сама собой, пришла в себя, – так обычно возвращаются из продолжительного путешествия, с отвращением переживая совершенное над твоей личностью позорное насилие. Но близость с Вилли отличалась нежностью, он был ей так приятен, так дорог, и в нем она не видела никакого греха. Их совместная повседневная жизнь текла естественно, плавно, как и подобает. Теперь у нее больше не было ощущения переламывания костей, злого, безудержного разврата, к которому Бойлан принуждал ее силой, и, как это ни странно, она люто желала этого, как оголодавший человек желает пищи. Довольно часто она не испытывала оргазма, но это ее не особенно тревожило. Какая разница?

– Потрясающе, – прошептала она, и они оба затихли.

Вилли, полежав немного, перевернулся на спину, и теперь они лежали рядом, не прикасаясь друг к другу, только по-детски переплетенные руки соединяли их.

– Как я рада, что ты оказался дома, – призналась она.

– Теперь я всегда буду торчать дома, – ответил он.

Она сжала его руку.

Другой рукой Вилли потянулся у ночному столику за пачкой сигарет. Гретхен высвободила пальцы, чтобы он смог прикурить. Он лежал, вытянувшись на кровати, его голова покоилась на плоской подушке. Курил. В комнате было темно, – сюда проникал лишь слабый свет через открытую в гостиную дверь. Сейчас он был похож на мальчишку, который ужасно боится наказания, если взрослые вдруг застукают его с сигареткой.

– Ну теперь, когда ты добилась своего, – сказал он, – можно и поговорить. Как прошел день?

Гретхен колебалась, не зная, что ему ответить. Позже он все равно узнает, подумала она.

– Как обычно. Гаспар снова приставал ко мне, делал намеки.

Гаспар – ведущий актер их шоу. Во время перерыва в репетиции он пригласил ее к себе в гримерную под предлогом, что ему необходимо отработать с ней кое-какие реплики, и там фактически уложил ее на кушетку.

– Да, у этого Гаспара губа не дура, он сразу видит, что почем! – сказал довольный Вилли.

– Не мог бы ты поговорить с ним, пусть он отвяжется от твоей женщины, оставит ее в покое? Или, может, дать ему по морде?

– Да он меня убьет, – ответил Вилли, не испытывая никакой мужской гордости. – Он вдвое больше меня.

– Выходит, я влюблена в труса? – спросила Гретхен, целуя его в ухо.

– Такое всегда происходит с молодыми девушками из провинции. – Он с удовольствием затянулся сигаретой. – Как бы там ни было, в этой области девушка предоставлена сама себе. Ты уже не молоденькая девочка и можешь смело выходить на улицу в этом Большом городе. Сама сумеешь постоять за себя!

– Что до меня, – сказала Гретхен, – то я готова набить физиономию любой, если только она вздумает приставать к тебе.

– Не думаю, – засмеялся Вилли. – Могу даже побиться об заклад.

– Сегодня в театр приходил Николс. После репетиции он сказал мне, что хочет предложить мне роль в новой пьесе в следующем году. Большую роль.

– Да, ты станешь звездой. Твое имя будет сиять на ярких афишах, – задумчиво произнес Вилли. – И ты выбросишь меня на свалку, как старый башмак!

Ладно, придется все же сказать, подумала она. Какая в конце концов разница, сейчас или потом?

– Следующий театральный сезон я не смогу работать на сцене.

– Почему же?

Опершись на локоть, он с любопытством смотрел на нее.

– Сегодня утром я была у врача. Я беременна.

Вилли смотрел на нее в упор, внимательно изучая выражение ее лица. Потом сел, загасил сигарету.

– Что-то хочется пить, – произнес он. Неловко вылез из кровати. Она увидела потемневший большой шрам у него на спине. Набросив старый хлопчатобумажный халат, он вышел из спальни. Гретхен слышала, как он наливает в стакан пиво из бутылки. Она лежала в темноте, чувствуя себя одинокой, покинутой. Не стоило ему говорить, подумала она. Теперь все испорчено.

Она вспомнила ту ночь, когда это случилось. Они долго, почти до четырех утра, сидели в чьем-то доме, и там у них возник жаркий спор. Об императоре Хирохито, обо всем на свете. Все порядком выпили. Она опьянела и не стала предохраняться. Обычно они возвращались домой сильно усталые и все равно занимались любовью. Но в эту треклятую ночь они не чувствовали никакой усталости. Ну вот, в честь японского императора. Если он будет возражать, скажу, что сделаю аборт. Гретхен знала, что никогда на это не пойдет, но все равно так ему скажет.

Вилли вернулся в спальню. Она включила лампу на столике у кровати. Такой разговор нельзя вести в темноте. Только при ярком свете. Ей сейчас было важно увидеть лицо Вилли, оно скажет ей больше, чем все его слова. Гретхен набросила на себя простыню. Полы старого халата хлопали его по ногам, халат был слишком велик для его тщедушной фигуры, к тому же сильно полинял от стирок.

– Послушай, – сказал Вилли, усаживаясь на краешек кровати. – Слушай меня внимательно. Я намерен во что бы то ни стало получить развод, или мне придется прибить эту суку. После этого мы поженимся, и я пойду на курсы ухода за ребенком. Вы понимаете меня, мисс Джордах?

Она не отрывала взгляда от его лица. Он не шутил.

– Понимаю, – мягко ответила она.

Он, наклонившись над ней, поцеловал ее в щеку. Гретхен уцепилась за рукав халата. На Рождество, подумала она, я обязательно куплю ему новый халат. Шелковый.

II

Рудольф спустился в бар на Восьмой улице с сумкой в руках. Бойлан в своем твидовом пальто стоял у стойки, сосредоточенно глядя в стакан. Рядом с ним были только мужчины, большинство из которых – явные педики.

– Ты, я вижу, принес сумку назад? – сказал Бойлан.

– Она не захотела ее взять.

– А платье?

– Платье взяла.

– Что будешь пить?

– Пива, пожалуйста.

– Одно пиво, – заказал Бойлан бармену. – А я еще выпью виски.

Бойлан посматривал на себя в зеркало за стойкой. Его брови по сравнению с прошлой неделей стали еще более светлыми, лицо – более загорелым. Можно было подумать, что он несколько месяцев провалялся на пляже где-нибудь на юге. Два-три педика у стойки тоже демонстрировали свой загар. Рудольф уже знал, что Бойлан загорает под кварцевой лампой. Я хочу всегда выглядеть здоровым и привлекательным, объяснил он как-то Рудольфу. Даже если не встречаюсь ни с кем по нескольку недель. Такое отношение к себе – это форма проявления самоуважения.

Рудольф, смуглый от рождения, считал, что он вполне способен сохранить самоуважение и без помощи лампы.

Бармен поставил перед ними стакан и кружку. Пальцы у Бойлана немного дрожали, когда он поднял свой стакан. Сколько же виски он сегодня выпил? – спрашивал себя Рудольф.

– Ты сказал ей, что я здесь? – спросил Бойлан.

– Конечно, сказал.

– Она придет?

– Не думаю. Там с ней мужчина. Он хотел прийти, познакомиться с вами, но она ему не разрешила. – Руди не видел никакой причины лгать ему, утаивать правду.

– Ах, с ней был мужчина, – повторил Бойлан.

– Да, она с ним живет.

– Понятно, – спокойно воспринял это сообщение Бойлан. – Не долго раздумывала, не правда ли?

Рудольф потягивал пиво.

– Твоя сестра – очень своеобразная женщина, и непредсказуемая, в этом ее экстравагантность, – сказал Бойлан. – Но боюсь, что это не доведет ее до добра.

Рудольф налегал на пиво.

– Они, случайно, не женаты?

– Нет, он женат на другой женщине.

Бойлан снова посмотрел на себя в зеркало. Крепко сбитый молодой человек в черном свитере-"водолазке", сидевший в дальнем конце бара, перехватив его взгляд, улыбнулся.

– Что он из себя представляет? – Бойлан чуть повернулся к Рудольфу. – Тебе понравился этот парень?

– Молодой, – сказал Рудольф. – Кажется, вполне мил. Большой шутник, судя по всему.

– Большой шутник, – повторил Бойлан. – Почему бы ему и не пошутить? В какой квартире они живут?

– В двухкомнатной квартире в доме без лифта.

– У вашей сестры романтическое пренебрежение к богатству, – сказал Бойлан. – Она, конечно, позже пожалеет об этом. Как и о многом другом.

– Судя по всему, она счастлива. – Рудольфу показались предсказания Бойлана проявлением злости. Почему Гретхен должна сожалеть о чем-то? Он, Рудольф, этого сестре не желал.

– Чем занимается этот молодой человек? Чем зарабатывает на жизнь? Вам удалось это выяснить?

– Он пишет какие-то обзоры для радиожурнала.

– Ах, один из этих, – ухмыльнулся Бойлан.

– Тедди, – сказал Рудольф, – если хотите услышать мой совет, то вам лучше забыть о ней.

– Значит, основываясь на своем богатом опыте, – заключил с иронией Бойлан, – ты пришел к выводу, что мне нужно обязательно забыть о твоей сестре?

– Да ладно вам, – произнес с обидой в голосе Рудольф. – Я видел ее. Видел, какими глазами она смотрела на этого мужчину.

– Ты передал ей, что я по-прежнему хочу жениться на ней?

– Нет. Думаю, что это лучше сделать вам самому. Во всяком случае, я не мог сказать ей об этом в присутствии ее друга. Вам бы это явно не понравилось, не так ли?

– Почему же?

– Тедди, вы слишком много пьете.

– В самом деле? – спросил Бойлан. – Может, ты и прав. А не вернуться ли тебе к ним вместе со мной, подняться наверх и нанести им, так сказать, дружеский визит? – неожиданно предложил Тедди.

– Нет, я не сделаю этого, вы же знаете.

– Конечно, не сделаешь, – с горечью сказал Бойлан. – Ты такой же, как и вся ваша семейка. Ты ничего не хочешь сделать для другого человека. Ни одного гребаного пустяка!

– Послушайте, – возмутился Рудольф. – Выбирайте выражения. Ведь я могу сесть на поезд и уехать домой. Сию минуту!

– Прости меня, Рудольф! – Бойлан коснулся его руки. – Понимаешь, я очень расстроен. Я стоял вот здесь, в этом баре, и все время, каждую минуту, ждал, что вот-вот дверь распахнется и сюда войдешь ты с ней. Разочарование заставило забыть о вежливых манерах. Вот почему, на мой взгляд, нужно всегда стараться избегать таких ситуаций, когда тебя постигает разочарование. Прошу меня извинить. Конечно, никуда ты не поедешь. Домой еще рано. Сегодня мы до конца воспользуемся нашей свободой и вовсю повеселимся ночью в городе. В нескольких кварталах от бара есть приличный ресторан, вот с него и начнем. Бармен, могу ли я получить счет? Прошу вас!

Он положил несколько банкнот на стойку. Молодой, грузный человек в свитере-"водолазке" подошел к ним.

– Нельзя ли пригласить вас, джентльмены, вместе выпить? – Он не спускал глаз с Рудольфа, мило ему улыбаясь.

– Какой же ты дурак, – беззлобно заметил Бойлан.

– Ах, охота тебе выступать, дорогуша, – упрекнул его тот.

Без дальнейшего промедления Бойлан, размахнувшись, кулаком ударил его по лицу. Тот опрокинулся на стойку спиной, из носа потекла кровь.

– Пошли отсюда, Рудольф, – спокойно сказал Бойлан.

Они вышли из бара так стремительно, что ни бармен, ни кто-либо из посетителей не успел опомниться.

– Я был здесь в последний раз еще до войны, – говорил Бойлан, когда они быстро шли к Шестой улице. – Клиентура уже не та.

Если бы в бар пришла Гретхен, почему-то подумал Рудольф, то в Нью-Йорке одним расквашенным носом было бы меньше.

После обеда в ресторане, за который, как заметил Рудольф, Бойлан выложил двадцатидолларовую бумажку, они пошли в ночной клуб, который располагался в подвале и почему-то назывался кафе «Светское общество».

– Можете услышать там что-то новенькое, перенять для своего оркестра кое-какие мелодии, – сказал ему Бойлан. – Там играет один из лучших джазовых оркестров в городе. К тому же каждый вечер там новая певица из цветных.

В заведении было полно народа, в основном молодые люди, большинство негры, но Бойлан за приличные чаевые сумел достать столик рядом с танцевальной площадкой. Музыка оглушительно гремела, и она на самом деле была замечательной. Если его группе «Пятеро с реки» что-то перенять у этих музыкантов, то прежде всего им придется выбросить в Гудзон все их инструменты. Так играл джаз в кафе «Светское общество».

Рудольф сидел, напряженно подавшись вперед всем телом, ошеломленный этой прекрасной музыкой; его глаза просто прилипли к фигуре негра-трубача. Бойлан сидел расслабившись, откинувшись на спинку стула, попивая виски. Рудольф тоже заказал виски – нужно было что-то заказать, – но даже не притронулся к своему стакану. Бойлан сегодня выпил так много, что, по-видимому, в таком состоянии не сможет сесть за руль своего «бьюика», и Рудольфу придется вести машину. Ему нужно оставаться трезвым. Бойлан научил его неплохо водить машину на окраинных дорогах вокруг Порт-Филипа.

– Тедди! – Перед их столиком возникла женщина в коротком летнем платье с обнаженными руками и плечами. – Тедди Бойлан, неужели это ты? А я-то думала, что тебя уже давно нет в живых!

– Хелло, Сисси! – узнал ее Бойлан. Он встал со стула. – Как видишь, я все еще жив.

Она, обняв его, крепко поцеловала в губы. Бойлану, повидимому такая фамильярность не понравилась, и он с раздражением отвернулся. Рудольф неуверенно поднялся.

– Где, черт подери, ты все это время скрывался? – Женщина чуть отошла от него, не выпуская, правда, его рукав. Она была вся увешана драгоценностями, которые сверкали и переливались, когда на них падали блики от надраенной трубы. Трудно сказать, настоящие у нее камушки или фальшивые. Она была превосходно сложена, глаза и губы были сильно накрашены; не отрывая от Рудольфа глаз, все время ему улыбалась. Бойлан, судя по всему, не собирался представлять их друг другу, и Рудольф не знал, что ему делать: то ли садиться на место, то ли стоять перед ней столбом. – По-моему, прошла целая вечность, – тарахтела она, не ожидая ответов на свои вопросы, бросая откровенные взгляды на Рудольфа. – До меня доходили самые дикие слухи. Просто ужасно, когда твои самые близкие и дорогие люди внезапно исчезают из поля зрения в наши дни. Это же смертный грех! Пошли к нашему столу. Вся наша компания здесь в сборе: Сузи, Джек, Карен… Как они хотят тебя видеть! Как они соскучились по тебе! Ты, дорогой, просто чудесно выглядишь! Нет, возраст на тебя никак не влияет. Только подумать, встретить тебя в таком заведении, каково! По-моему, ты просто заново воскрес! – Она все еще широко улыбалась, глядя на Рудольфа. – Пойдем же к нашему столу, бери с собой твоего красивого юного приятеля. Правда, я не расслышала его имя.

– Позвольте мне представить вас друг другу, – наконец сказал Бойлан. – Мистер Рудольф Джордах. Миссис Альфред Сайкс.

– Просто Сисси для друзей, – поправила она его. – Он очарователен. Не стану бранить тебя за смену ориентации, дорогой.

– Прошу тебя, Сисси, не становись большей идиоткой, чем тебя создал Бог.

Она засмеялась.

– По-моему, ты остался таким же дерьмом, как и был, Тедди! – обиженно заявила женщина. – Так пошли к нашему столу. Поздоровайся с нашей компанией. – Махнув ему рукой, приглашая следовать за собой, она повернулась и стала неуверенно прокладывать путь назад через скопление столиков.

Бойлан сел на место, жестом приказав Рудольфу последовать его примеру. Рудольф почувствовал, что покраснел. Слава богу, здесь довольно темно и никто этого не заметил. Бойлан продолжал пить виски.

– Глупая баба, – прокомментировал он. – У меня была с ней связь еще до войны. Она всегда безвкусно одевалась. – Бойлан почему-то не смотрел на Рудольфа. – Знаешь что? Пошли-ка отсюда! Здесь чертовски шумно. К тому же слишком много наших цветных собратьев. Атмосфера такая, будто ты попал на корабль с рабами после успешного мятежа.

Он помахал официанту. Тот принес счет, Бойлан заплатил, и они, взяв свои пальто у гардеробщицы, вышли на улицу. Миссис Сайкс, просто Сисси для друзей, была первой знакомой Бойлана, которую он представил Руди, не считая, разумеется, Перкинса. Если у Бойлана вот такие друзья, то стоит ли удивляться тому, что он живет в одиночестве на своем высоком холме? Рудольф сожалел о том, что эта развязная женщина подошла к их столику. Залившая ему лицо краска все еще напоминала, насколько он юн и как не приспособлен для светских развлечений. К тому же ему хотелось еще посидеть в баре, чтобы послушать этого виртуоза-трубача. Он готов был слушать его всю ночь напролет.

Они подошли к восточной части города, к Четвертой улице, где был припаркован их автомобиль, проходя мимо витрин и баров, откуда до их слуха долетали взрывы смеха, обрывки музыки и громких разговоров.

– Нью-Йорк похож на истеричку, – сказал Бойлан. – На неудовлетворенную психопатку. Это город стареющих нимфоманок. Боже, сколько же я загубил здесь времени. – Неожиданная встреча в баре явно вывела его из себя. – Мне жаль, что все так вышло, из-за этой шлюхи!

– Да наплевать, – успокоил его Рудольф. Конечно, то, что произошло в баре, было ему далеко не безразлично, но для чего зря волновать Бойлана, заводить его?

– Все это грязные люди, – продолжал Бойлан. – Злобный, хитрый взгляд – вот стандартное выражение любого американского лица. В следующий раз, когда приедем сюда, возьми с собой свою девушку. Ты – слишком приличный молодой человек и не должен общаться с такой дрянью.

– Хорошо, я приглашу ее, – согласился с ним Рудольф. Он был, конечно, уверен, более чем уверен, что Джулия с ними не поедет. Ей совсем не нравились его дружеские отношения с Бойланом. «Хищник!» – так называла его она и придумала еще одно унизительное для него прозвище – Пергидролевый человек, так как Бойлан красил этим составом волосы.

– Может, пригласим Гретхен с ее другом? Я пороюсь в своих старых записных книжках, отыщу адреса знакомых девушек, если они еще живы, и мы устроим вместе со всеми вечеринку. Как тебе эта идея?

– Да, веселая будет компания, – съехидничал Рудольф. – Вечеринка, напоминающая гибель «Титаника».

Бойлан засмеялся.

– Какое ясное юношеское видение, – похвалил его он. – Стоящий ты парень, – добавил он ласково. – Если только тебе повезет, ты станешь стоящим мужчиной.

Они подошли к машине. За «дворником» на ветровом стекле торчала бумажка – плата за стоянку. Бойлан разорвал ее на мелкие клочки, даже не поглядев на указанную сумму.

– Хотите, я поведу? – предложил Рудольф.

– Я не пьян, – резко ответил Бойлан и сел за руль.

III

Томас сидел на треснувшем стуле, упираясь затылком в стену гаража, жуя стебелек травинки, и глядел на дровяной склад. Яркий солнечный свет отражался, как от бронзы, от последних осенних листьев на деревьях, выстроившихся вдоль шоссе.

Перед ним стоял автомобиль, который он должен смазать и с этим управиться до двух часов, но Томас не торопился. Накануне вечером он подрался на школьном балу, и теперь все тело у него болезненно ныло, руки опухли. Он все время задирал одного парня, полузащитника школьной бейсбольной команды, потому что его девушка положила на Тома глаз и весь вечер только на него и смотрела. Этот спортсмен предупредил его, сказав, чтобы он отвязался от его девушки, но Томас и не подумал прислушаться. Он отлично знал наперед, чем все это кончится, и испытывал внутри прежнюю, до боли знакомую смесь чувств – удовольствия, страха, осознания своей силы, сдерживаемого возбуждения, когда танцевал с девушкой этого парня и с большим удовлетворением наблюдал, как у того с каждой минутой все заметнее мрачнеет лицо. В конце концов дело кончилось разборкой. Они оба вышли из гимнастического зала, где танцевала молодежь. Этот полузащитник был не обыкновенный спортсмен, а просто чудовище с громадными, тяжелыми, казалось, пудовыми кулаками, которыми он быстро и ловко действовал. Этот сукин сын Клод наверняка описался бы от радости, будь он здесь, рядом с ними. Одно удовольствие – понаблюдать за такой отличной дракой! Томасу все же удалось уложить противника на землю, но ребра у него так болели, что ему казалось, будто от ударов противника они изменили обычную форму – стали вогнутыми. Это была четвертая по счету драка, затеянная им в Элизиуме с лета.

Сегодня у него свидание с той девчонкой, которую он отбил у полузащитника.

Из своего маленького кабинета на заправочной станции вышел дядя Гарольд. Томас знал, что многие жалуются на него за его драки, но пока дядюшка ничего ему по этому поводу не говорил. Дяде также было хорошо известно, что Томасу нужно до двух часов смазать автомобиль, но он не сказал ему и по этому поводу ни слова, хотя по выражению его физиономии Томасу стало ясно, сколько боли доставляет ему такая картина: Том лентяйничает, сидит у стены, лениво пожевывая стебелек травинки.

Дядя Гарольд вообще больше ни о чем не говорил. В последние дни у него был неважный вид, его обычно розовое, мясистое лицо пожелтело и осунулось, на нем застыло странное выражение, как у человека, постоянно ожидающего, что под ним вот-вот взорвется бомба. Такой бомбой был он, Томас. Ему ничего не стоило намекнуть тете Эльзе о том, что происходит между Клотильдой и дядей Гарольдом, и тогда в доме Джордахов долго-долго никто не услышит дуэты Тристана и Изольды, которые постоянно крутили на проигрывателе. Томас не хотел ничего рассказывать тете, но пока не собирался сообщать и дяде Гарольду об этом. Пусть помучается.

Теперь Томас уже не приносил с собой ланч на работу. Вот уже три дня подряд он, отправляясь на работу, оставлял бумажный пакет с бутербродами и фруктами, которые готовила ему Клотильда, на кухонном столе. Клотильда тоже молчала. Через три дня она все поняла, и больше он не видел своих привычных сэндвичей. Приходилось обедать в вагоне-ресторане, чуть дальше по шоссе. Правда, теперь он мог позволить себе такую роскошь – дядя Гарольд увеличил его недельное жалованье на десятку. Негодяй!

– Если кто-то будет меня спрашивать, я – в демонстрационном зале, – сказал дядя, обращаясь к Томасу.

Томас не отрывал взгляда от шоссе, лениво жуя стебелек. Дядя Гарольд, вздохнув, сел в машину и укатил.

Из гаража до Тома доносился визг станка. Это работал Коэн. Тот видел одну из его драк в воскресенье на озере и теперь был с ним подчеркнуто вежлив, и когда Томас сачковал, не работал, то Коэн молча, ничего не говоря, сам принимался за его, Томаса, работу. Сейчас Томас думал о том, как бы заставить Коэна смазать этот автомобиль и закончить все к двум часам. Такая идея ему понравилась.

К одной из колонок подъехала миссис Дорнфельд на своем «форде» образца 1940 года. Томас медленно встал со стула, подошел к ее машине – для чего торопиться?

– Хелло, Томми! – поздоровалась с ним миссис Дорнфельд.

– Привет! – любезно ответил Том.

Пухленькая блондинка, лет тридцати, с детскими невинными голубыми глазками. Ее муж работал кассиром в банке, – весьма удобное для нее обстоятельство, так как она всегда точно знала, где он находится.

– Полный, Томми, пожалуйста!

Томас, заполнив бак, повесил на крюк пистолет, завернул крышку и стал протирать ветошью ветровое стекло.

– Томми, не хочешь ли ты нанести мне сегодня визит, не доставишь ли мне такое удовольствие? – кокетливо спросила миссис Дорнфельд. Она всегда говорила – «визит». У нее вообще была странная манера изъясняться. Она при этом моргала, дергала губами и руками.

– Может, я освобожусь часам к двум, – сказал Томас. Он знал, что мистер Дорнфельд сидит на своем месте в зарешеченной клетке с часу тридцати.

– Обещаю, твой визит будет приятным и продолжительным, – игриво соблазняла его миссис Дорнфельд.

– Ну, если только освобожусь, – Томас не знал пока, будет ли у него соответствующее настроение после ланча.

Она протянула ему пятидолларовую бумажку, а когда он отсчитывал сдачу, сжала его руку. После каждого из его «визитов» к ней она незаметно вкладывала ему в руку десятидолларовую банкноту. По-видимому, мистер Дорнфельд не баловал ее деньгами.

Когда Том возвращался к себе после очередного «визита» к миссис Дорнфельд, воротник его рубашки всегда был измазан губной помадой. Он нарочно не отмывал ее, чтобы Клотильда, стирая его одежду, увидела все собственными глазами. Но она никогда не говорила ему ни слова по поводу губной помады. На следующий день рубашка, отлично выстиранная, аккуратно отглаженная, как обычно, лежала на его кровати.

Никакие его ухищрения, однако, не помогали. Ни миссис Дорнфельд, ни миссис Берриман, ни близнецы-сестренки, ни другие девушки. Все они – свиньи. Все! Ни одна из них не смогла вернуть ему Клотильду. Он был уверен, что ей все известно о его любовных похождениях, ведь в таком маленьком городке ничего не скроешь, и он очень надеялся, что тем самым заставляет ее страдать. По крайней мере, хотя бы так же, как страдал он. Но если ей и в самом деле было больно от этого, вида она все равно не подавала.

– Два часа – самое удачное время, – сказала миссис Дорнфельд.

Одной такой ее кокетливой фразы было достаточно, чтобы отбить любое желание.

Миссис Дорнфельд завела мотор и быстро отъехала от заправочной. Он вернулся на свое место, снова сел на треснувший стул, уперся затылком в стену. Из гаража вышел, вытирая о тряпку руки, Коэн.

– В твоем возрасте, – сказал тот, глядя вслед удалявшемуся «форду», – я был уверен, что у меня не встанет на замужнюю женщину.

– Встает, не волнуйся! – ответил Томас.

– Понятно, – протянул тот. Он, в сущности, неплохой парень, этот Коэн. Когда Томас отмечал свое семнадцатилетие, Коэн выставил целую пинту бурбона, и они вместе прикончили ее в разгар дня.

***

Томас собирал куском хлеба соус от гамбургера на своей тарелке, когда в вагон-ресторан вошел Джо Кунц, местный коп. Время – десять минут второго, и в ресторане почти никого не было: пара чернорабочих с дровяного склада, заканчивающие свой ланч, и бармен Элиас, протиравший решетку гриля. Томас пока не решил, нанести ли ему визит Берте Дорнфельд или послать ее подальше.

К Томасу, сидевшему рядом со стойкой, подошел Кунц.

– Томас Джордах?

– Привет, Джо, – поздоровался с полицейским Том. Кунц заезжал в гараж пару раз в неделю, чтобы немного поболтать, при этом он всегда грозил своей отставкой, так как полицейским платили, по его мнению, очень мало.

– Ты признаешь, что ты Томас Джордах? – спросил Кунц с привычными командными нотками в голосе.

– Что происходит, Джо? – спросил его Томас.

– Я задаю тебе вопрос, сынок, – сказал Кунц, играя мышцами, которые, казалось, вот-вот порвут его мундир.

– Тебе хорошо известно, как меня зовут, – ответил Томас. – К чему эти глупые шутки?

– Пошли-ка лучше со мной, сынок, – приказал Кунц. – У меня есть ордер на твой арест. – Он схватил Тома за руку, чуть повыше локтя. Удивленный Элиас прекратил скрести свою решетку, а ребята с дровяного склада перестали есть. В ресторане установилась полная тишина.

– Я заказал кусок пирога и кофе, – объяснил копу Том. – И убери свои крюки для подвески мясных туш, понял?

– Сколько он должен тебе, Элиас? – крикнул Кунц, крепче сжимая железными пальцами руку Томаса.

– С кофе и пирогом или без них? – спросил Элиас.

– Без них.

– Семьдесят пять центов.

– Плати, сынок, и пошли со мной и без фокусов. – Он обычно производил чуть больше двадцати арестов в год и теперь очень старался наверстать упущенное.

– О'кей, о'кей, иду, – сказал Томас. Он выложил на стойку восемьдесят пять центов. – Но, ради Христа, не выворачивай мне руку!

Кунц быстро вывел его из вагона-ресторана. У шоссе с незаглушенным мотором стоял патрульный полицейский автомобиль, за рулем сидел напарник Джо, Пит Спинелли.

– Пит, – обратился к нему Томас, – скажи Джо, чтобы он отпустил меня.

– Заткнись, парень, – грубо оборвал его Спинелли.

Кунц затолкал Тома внутрь, на заднее сиденье, сел рядом, и патрульная машина рванула с места.

– Против тебя выдвинуто обвинение за преступление, преследуемое законом, – изнасилование, – сообщил сержант Хорват. – Обвинение выдвинуто под присягой. Я поставлю в известность твоего дядю. Он может нанять тебе адвоката. Уведите его, ребята! – приказал он Кунцу и Спинелли, державшим Тома за руки с обеих сторон. Они поволокли его в камеру. Томас посмотрел на часы. Двадцать минут третьего. Судя по всему, миссис Дорнфельд сегодня обойдется без него.

В камере был еще один заключенный – худощавый, оборванный мужчина лет пятидесяти. Он явно не брился с неделю. Его арестовали за браконьерство. Он хотел убить лося.

– Меня сажают за это вот уже двадцать третий раз, – объяснил он Томасу.

IV

Гарольд Джордах нервно ходил взад и вперед по перрону. Именно сегодня, как назло, поезд опаздывал. Его мучила изжога, и он с тревогой то и дело поглаживал себя по животу. Когда с ним происходит несчастье, это немедленно сказывается на работе желудка. С двух тридцати вчерашнего дня, когда ему позвонил сержант Хорват из местной тюрьмы, его преследовали неприятности. Ночью он не сомкнул глаз. Эльза рыдала всю ночь напролет, а между приступами, заикаясь, говорила, что теперь вся их семья опозорена навеки, что теперь она не посмеет показать и носа в городе, и каким же он был дураком – позволил этому дикому зверю поселиться в их доме! Вообще-то Эльза права, это нужно признать, – он и в самом деле был идиотом, но что он мог поделать со своим сердцем, оно у него доброе!..

В тот день, когда ему позвонил Аксель из Порт-Филипа, нужно было отказать ему в просьбе.

А этот негодяй Томас там, в тюрьме, наверняка развязал язык и, обезумев, признает все на свете, без стыда и совести, не испытывая никаких угрызений. Чем же все кончится, если он начнет болтать, как попугай? Этот маленький негодяй его ненавидит, – Гарольд прекрасно знал об этом. Кто же остановит его, заставит молчать? Ведь он там, в полиции, выложит всю правду: о талонах на горючее с «черного» рынка, «подержанных» автомобилях с коробкой передач, которые протянут не больше ста миль, о спекуляции новыми автомобилями в обход закона о контроле цен, о якобы капитальном ремонте клапанов и поршней в машинах, в которых в действительности не было никаких серьезных поломок, разве что загрязнился бензопровод. Даже о Клотильде. Стоило взять к себе в дом этого мальчишку, и он, Гарольд Джордах, стал, по существу, его заложником. Изжога все больше донимала его, – под ложечкой кололо, словно ножом. Хоть на вокзале было холодно и дул сильный ветер, но он вдруг начал потеть.

Оставалось только надеяться, что Аксель привезет с собой достаточно денег. И свидетельство о рождении. Он послал ему телеграмму с просьбой позвонить ему, ведь дома у Акселя не было телефона. Ну и времена, ну и нравы! Гарольд составил такой зловещий текст телеграммы, какой только смог, чтобы заставить Акселя позвонить ему немедленно, но, даже несмотря на эту уловку, немало удивился, когда в его доме наконец раздался звонок и он услыхал в трубке голос своего брата.

Из-за поворота послышался шум поезда, и он нервно отступил подальше от края платформы. В его теперешнем состоянии, не дай бог, произойдет сердечный приступ и он рухнет там, где стоит.

Поезд, замедлив ход, остановился, из него вышли несколько пассажиров и, поеживаясь на холодном ветру, поспешили к зданию вокзала. Акселя среди них он не заметил. Как это похоже на него – взвалить всю тяжесть возникшей проблемы на его, Гарольда, плечи и умыть руки. Какой из него отец, спрашивается? Он ни разу не написал ни ему, своему брату, ни Томасу с тех пор, как тот приехал в Элизиум. И мать тоже хороша, – эта костлявая, высокомерная дочь шлюхи. А двое других детей? Чего можно ждать от такой семейки?

И тут он увидел крупного мужчину в картузе и драповом, в пеструю клетку пальто. Тот, прихрамывая, медленно шел к нему по перрону. Аксель. Ну и вырядился, просто ужас! Гарольд порадовался, что сейчас уже темно и вокруг мало народу. По-видимому, он, Гарольд, спятил, когда жил в Порт-Филипе и пригласил Акселя поселиться в его доме.

– Ну вот, я здесь, – произнес Аксель. Он не подал брату руки.

– Хелло! – поздоровался Гарольд. – Я уже начал волноваться, приедешь ли ты вообще. Сколько денег ты привез?

– Пять тысяч долларов, – ответил Аксель.

– Думаю, этой суммы будет достаточно, – сказал Гарольд.

– Достаточно или недостаточно, не имеет значения, – тихо ответил Аксель. – Все равно, больше у меня нет.

«Как он постарел, – подумал Гарольд, – какой у него болезненный вид». Да и хромал он куда сильнее, чем прежде. Во всяком случае, так ему показалось.

Они вместе прошли через вокзал, подошли к машине Гарольда.

– Если ты хочешь увидеть Томми, – предупредил брата Гарольд, – то придется ждать до утра. После шести вечера туда никого не пускают.

– Не желаю я видеть этого сукина сына, – зло отрезал Аксель.

Гарольду показалось, что неприлично так называть собственного сына, тем более при таких обстоятельствах, но он промолчал.

– Ты обедал? – спросил он. – У Эльзы в холодильнике кое-что найдется.

– Не будем зря терять время, – ответил Аксель. – Кому я должен заплатить?

– Их отцу, Абрахаму Чейзу. Он – один из самых известных людей в городе. Твоему сыну всегда нравился кто-нибудь получше, – сказал обвиняющим тоном Гарольд, – фабричная девчонка его не устраивает.

– Он еврей? – поинтересовался Аксель, когда они садились в машину.

– Что ты сказал? – с раздражением спросил Гарольд. Не хватало еще только этого, подумал он. Если ко всему прочему Аксель окажется и нацистом, то на что рассчитывать? На чью помощь?

– С какой стати ему быть евреем?

– Его же зовут Абрахам, – ответил Аксель.

– Нет, конечно. Он – представитель одной из самых старинных семей в городе. Они владеют здесь практически всем. Тебе еще крупно повезет, если он согласится взять деньги.

– Да-а, – протянул Аксель. – Ничего себе, везение.

Гарольд выехал со стоянки и повел машину к дому Чейза, который находился в лучшей части города, рядом с домом самого Гарольда.

– Я говорил с ним по телефону, – объяснил Гарольд. – Сказал, что ты едешь. По телефону казалось, что он просто обезумел. Конечно, винить его за это никак нельзя. Представляешь, прийти в один прекрасный день домой и вдруг узнать, что дочь беременна! Какой удар! Но когда беременны обе! К тому же близнецы…

– Они не могут рассчитывать на оптовую скидку на свои подростковые одежды, как ты думаешь? – засмеялся Аксель. Смех его был похож на звон оловянного кувшина, когда им стучат по раковине. – Близнецы. У него выдался напряженный сексуальный сезон, у нашего Томаса, разве не так?

– Ты еще не знаешь и половины его похождений, – сообщил Гарольд. – С тех пор как он приехал сюда, избил с дюжину людей. – Конечно, все эти рассказы, прежде чем достигали слуха Гарольда, обрастали городскими сплетнями и были сильно преувеличены. – Приходится лишь удивляться, как это он не оказался за решеткой раньше. Все его здесь боятся. Стоит чему-то здесь случиться, как на него вешают всех собак. И это вполне естественно, учитывая его поведение. А кто больше всего от этого страдает? Мы с Эльзой.

Аксель проигнорировал признания об их мучительных страданиях.

– Откуда им стало известно, что это сделал мой сын?

– Так девочки-близнецы сказали отцу. – Гарольд затормозил. Он отнюдь не жаждал поскорее пообщаться с обезумевшим Абрахамом Чейзом. – Они перетрахались со всеми ребятами в городе, эти близнята, и с мужиками тоже, всем это хорошо известно, но как только понадобилось найти виновника, то, конечно, все тычут пальцами в Томми. Никто не сказал, что виноваты соседский мальчишка, или полицейский Джо Кунц, или этот парень из Гарварда, родители которого постоянно, дважды в неделю, играют в бридж с четой Чейзов. Нет, все выбирают в стаде паршивую овцу. И эти две маленькие сучки тоже хороши. А твой сын сказал им, что ему девятнадцать. Тоже сболтнул сгоряча. Мой адвокат утверждает, что, если ему нет восемнадцати, его не могут посадить за изнасилование несовершеннолетних.

– Ну так из-за чего же сыр-бор? – спросил Аксель. – Я привез его свидетельство о рождении.

– Нет, все не так просто, как ты думаешь, – охладил его пыл Гарольд. – Мистер Чейз клянется, что засадит Тома за решетку как малолетнего преступника и продержит его там, пока ему не исполнится двадцать один. Том для него – несовершеннолетний преступник. И он вполне может этого добиться. А это означает четыре года в тюрьме. И не думай, что Томми облегчит себе жизнь, когда заявит копам, что лично знает парней, которые спали с этими девицами, и даже может составить целый список. От таких его признаний будет еще хуже. Это всех разозлит. В результате он ославит весь город, и власти, конечно, отомстят Тому за это. Мне и Эльзе тоже. Вот мой магазин, – машинально произнес он. Они проезжали мимо его демонстрационного зала. – Мне ужасно повезет, если не разобьют булыжниками все витрины.

– Ты на дружеской ноге с Абрахамом?

– Да, у нас с мистером Чейзом кое-какой общий бизнес, – признался Гарольд. – Он купил у меня «линкольн». Не могу, однако, сказать, что мы вращаемся с ним в одних кругах. Он стоит в очереди на приобретение нового «меркурия». Я завтра же мог бы продавать по сотне автомобилей, если бы сумел организовать их доставку. Во всем виновата эта проклятая война, будь она неладна. Ты не знаешь, через что мне пришлось пройти за эти четыре года, чтобы только удержаться на плаву. И вот теперь, когда забрезжил луч надежды, случилось все это.

– Судя по тебе, дела у тебя идут неплохо, – заметил Аксель.

– Нужно уметь соблюдать приличия. – Дядя Тома был уверен в одном: если Аксель рассчитывал на то, что сможет занять у него, Гарольда, денег, то он сильно в этом заблуждался.

– А если Абрахам Чейз возьмет деньги и парень все равно окажется в тюрьме?

– Мистер Чейз – человек слова, – сказал Гарольд. Вдруг его объял ужасный страх, как бы Аксель сам не заявился в дом Абрахама Чейза. – Весь город у него в кармане. Копы, судья, мэр. Если он скажет, чтобы дело прекратили, то так оно и будет.

– Лучше бы так и было, – сказал Аксель. В его голосе Гарольд почуял угрожающие нотки и вздрогнул. Он помнил, каким крутым парнем, каким хулиганом был его брат в молодости там, в Германии. Аксель ведь был на войне, убивал людей. Его никак нельзя назвать цивилизованным человеком, стоит лишь бросить один взгляд на это грубое, жесткое, больное лицо. А эта его ненависть, которую он испытывает ко всем и всему вокруг, включая и своих родственников, плоть от его плоти, кровь от крови. Теперь уже Гарольд сильно сомневался, стоило ли вообще звать своего брата сюда, в Элизиум, не совершил ли он серьезную ошибку. Может, лучше было бы замять все это дело самому? Но он знал, что для этого нужны деньги, и ударился в панику.

Гарольд снова почувствовал острый приступ изжоги. Они подъехали к белому дому с большими колоннами, в котором жила семья Чейзов.

Оба пошли по дорожке к входной двери, и Гарольд нажал на звонок. Он, сняв шляпу, прижал ее к груди, словно салютуя флагу. Аксель картуз не снял.

Дверь отворилась, на пороге стояла горничная.

– Мистер Чейз ждет вас, – сказала она.

V

– Они забирают миллионы молодых, здоровых, крепких парней. – Браконьер жевал табак, сплевывая в жестяную банку, стоявшую на полу рядом с ним. – Молодых, здоровых, крепких парней и посылают их убивать, калечить друг друга, используя самую бесчеловечную машину разрушения, они поздравляют себя с ошеломляющими успехами, увешивают грудь медалями и проходят парадом по главной улице города, а меня сажают в тюрьму и клеймят как врага общества, и все только из-за того, что я время от времени отправляюсь в лесные массивы Америки и, выбрав там лося получше, убиваю его из своего старенького, образца 1910 года, «винчестера-22».

Он был родом из Озаракса и говорил как типичный сельский проповедник.

В камере было четыре койки, по две с каждой стороны. Браконьер, которого звали Дейвом, лежал на своей, а Том на нижней, напротив него. От Дейва дурно пахло, и Том решил держаться от него подальше. Они провели вместе в камере уже двое суток, и Том за это время узнал очень многое о своем сокамернике. Дейв жил в развалюхе на берегу озера, и ему нравилась внимательная аудитория в лице Тома. Он приехал из Озаракса, чтобы устроиться на работу на автомобильный завод в Детройте, и, прожив там пятнадцать лет, решил, что ему уже всего этого за глаза хватит.

– Я работал в цехе покраски автомобилей, там стояла дикая вонь от химикатов и ужасная жара от пылающей печи. Я посвящал свои отведенные мне Богом на этой земле дни распрыскиванию краски на кузова автомобилей для людей, на которых мне было абсолютно наплевать, черт их побери, чтобы они повсюду разъезжали. Наступала весна, набухали почки и проклевывались первые зеленые листочки, потом приходило лето, его сменяла осень со сбором урожая, и все городские жители, в смешных картузах с охотничьей лицензией в кармане и дорогими надежными ружьями, уходили в леса пострелять оленей, а я только мог по-прежнему сидеть на дне самой черной ямы, сидеть, прикованный цепью к столбу, и смена времен года не имела для меня абсолютно никакого значения. Я, человек гор, я изнывал и чахнул, пока в один прекрасный день не увидел перед собой тропу, которая вела меня в лесную чащу. Человек должен беречь свои отведенные Богом на этой земле дни, сынок. Бережно относиться к ним. В мире существует заговор, заговор, ставящий своей целью приковать каждое живое человеческое дитя к железному столбу в черной яме, и ты не должен дать себя одурачить только потому, что они окрашивают все это в радужные цвета, прибегают к разным дьявольским ухищрениям, чтобы обмануть тебя, заставить поверить, что ты не в яме, что ты не прикован цепью к железному столбу. Даже сам президент компании «Дженерал моторс», который сидит в заоблачной выси, в своей конторе-небоскребе, также прикован цепью, он также сидит в глубокой яме, как и я, харкающий кровью в раскаленном и вонючем цеху по окраске автомобилей.

Дейв сплюнул желтоватую табачную слюну в жестяную банку. От сочного плевка, ударившегося о край банки, раздался мелодичный звук.

– Разве я многого требую? – спрашивал Дейв. – Только случайно попавшегося у меня на пути оленя, свежего лесного воздуха, бьющего мне в нос. Я никого не виню за то, что меня время от времени бросают в тюрьму, – что делать? Такова их профессия, как и охота – мое ремесло. Я не ворчу, не жалуюсь, спокойно провожу пару месяцев за решеткой то тут, то там. Как это ни странно, но меня всегда задерживают и арестовывают в зимние месяцы, поэтому я не испытываю здесь, в тюрьме, особых лишений. Но что бы они ни говорили обо мне, им никогда не удастся представить меня преступником, нет, сэр, этому не бывать. Я – американец, живущий в американских лесах и зарабатывающий себе на жизнь, отстреливая американских оленей. Они изобретают всевозможные правила, законы для городских жителей, посещающих стрелковые клубы, и я не имею ничего против. Просто все их правила, все их законы не работают, вот и все. – Он снова сплюнул. – Но есть одна вещь, которая приводит меня в отчаяние. Это – лицемерие. Так вот. Однажды тот самый судья, что посадил меня в тюрьму, ел оленину того самого животного, которого я убил за неделю до этого. Ел в своей столовой, в своем доме, и эту оленину за его деньги купил его собственный повар. Лицемерие – вот язва, разъедающая душу американца. Стоит ли далеко ходить? Возьмем твое дело, сынок. Что ты такого особенного натворил? Только то, что сделал бы каждый на твоем месте, будь у него такой шанс. Тебе предложили вкусный соблазнительный кусочек, и ты его проглотил. В твоем возрасте, сынок, чресла твои ноют невыносимо, не дают тебе покоя, и никакие книжные нравоучения не могут это предотвратить. Могу побиться об заклад. Тот самый судья, который собирается засадить тебя в тюрьму, украсть у твоей молодой жизни целых четыре года, получи он соблазнительное предложение от этих маленьких пышнозадых девиц, будучи при этом уверенным в том, что никто за ним не подглядывает, стал бы скакать, выделывать перед ними кульбиты, как спятивший от похоти козел. Точно так, как мой судья уплетал мою оленину. Тоже мне, изнасилование – преступление, преследуемое законом! – Дейв с отвращением сплюнул. – Все это законы для стариков. Что знает эта соблазнительная вертихвостка о преступлениях, преследуемых законом? Все это одно лицемерие, сынок, сплошное лицемерие, и так везде!

Дверь камеры открылась, появился Джо Кунц. С тех пор как Томас сообщил нанятому для него дядей Гарольдом адвокату, что и Джо тоже трахнул этих двух девиц-близнецов, и Кунцу стало об этом известно, полицейский не проявлял к нему особого дружелюбия. Ведь он женат, имеет троих детей.

– Джордах, на выход! – приказал Джо.

В кабинете сержанта Хорвата его ждали отец, Аксель Джордах, дядя Гарольд и адвокат, молодой человек в толстых очках, с беспокойным взглядом и нездоровым цветом лица. Еще никогда его отец так плохо не выглядел, даже в тот день, когда он его ударил.

Том ждал, что отец поздоровается с ним, скажет, как всегда, «хелло», но старик молчал, тогда и Томас решил промолчать.

– Томас, – сказал адвокат. – Счастлив сообщить, что все улажено ко всеобщему удовлетворению.

– Да-а, – отозвался Хорват, сидевший за своим столом. Но что-то не чувствовалось, что он сильно удовлетворен исходом дела.

– Ты свободен, Томас, – добавил адвокат.

Том с сомнением рассматривал этих пятерых человек в комнате. Он не заметил особой радости ни на одном из лиц.

– Вы хотите сказать, что я свободен и теперь могу уйти из этого притона?

– Совершенно верно, – ответил адвокат.

– Пошли, – сказал Аксель Джордах. – Я уже и так зря потратил немало времени в этом захудалом городишке. – Резко повернувшись, он захромал к выходу. Томасу сейчас хотелось вырваться вперед и убежать отсюда, чтобы, не дай бог, они не передумали. Но ему пришлось медленно, чинно идти за отцом.

День уже склонялся к вечеру, но еще светило солнце. В камере не было окон, и никак нельзя было определить, какая на улице погода. С одной стороны шагал отец, с другой – дядя Гарольд. Ведут его, как арестованного. Все сели в машину дяди Гарольда. Аксель впереди, рядом с водителем, а Томас получил в свое распоряжение все заднее сиденье. Он сидел молча, не задавая никаких вопросов.

– Я выкупил тебя, если тебе это интересно, – сказал отец. Он не повернулся к нему, а говорил, словно обращаясь к ветровому стеклу. – Пять тысяч долларов этому Шейлоку за фунт его плоти. Думаю, это было самое дорогое траханье в истории. Остается только надеяться, что оно стоило таких больших денег.

Томасу хотелось сказать, что он очень жалеет о том, что произошло, что когда-нибудь вернет отцу свой долг, но слова застряли у него в горле.

– Только не думай, что я сделал это ради тебя, – продолжал отец, – или дяди Гарольда…

– Ну что ты, Аксель…– упрекнул его Гарольд.

– Вы оба можете завтра же сдохнуть, и это, уверяю вас, не испортило бы мне аппетита. Я сделал это только ради одного члена нашей семьи, который хоть чего-то стоит, – ради Рудольфа. Я не позволю ему начинать жизнь взрослого человека, зная, что у него есть осужденный братец, о котором ему придется постоянно думать. Но запомни, сегодня мы видимся с тобой последний раз. Чтобы отныне о тебе не было ни слуху ни духу. Сейчас я сяду в поезд и поеду домой, и на этом наши отношения закончатся. Закончатся навсегда. Понял?

– Понял, – тихо ответил Томас.

– К тому же тебе придется покинуть наш город, – подхватил дядя Гарольд дрожащим голосом. – Такое условие поставил мистер Чейз, и я целиком с ним согласен. Я отвезу тебя домой, ты соберешь свои вещички и уберешься отсюда. Я не разрешу тебе провести в моем доме ни одной ночи. Ты это понимаешь?

– Да-а, – протянул Томас. Пусть подавятся своим городом. Кому он на фиг нужен?

Больше в машине не разговаривали. Когда дядя Гарольд остановился у вокзала, отец вышел, не сказав на прощанье ни слова. Он захромал к зданию вокзала, оставив незакрытой дверцу, дяде Гарольду пришлось согнуться пополам, чтобы громко ее захлопнуть.

В его голой комнате на чердаке, под самой крышей, на кровати лежал небольшой, видавший виды, потрепанный чемодан. Томас сразу его узнал. Это был чемодан Клотильды. Постельного белья на кровати не было, матрац свернут, словно тетя Эльза боялась, как бы племянник не подремал на нем несколько минут перед отъездом. В доме не было ни тетки, ни их дочерей. Словно боясь, что они заразятся от этого развратника его пороком, она отвела их сегодня вечером в кино. Томас быстро побросал свои вещи в чемодан. Их было немного: несколько рубашек, нижнее белье, носки, пара ботинок и свитер. Сняв рабочий комбинезон, в котором его арестовали, он надел новый серый костюм, который тетя Эльза подарила ему на день рождения.

Он огляделся. На столе лежала библиотечная книга – «Наездники из Перл-Сейджа». Из библиотеки он все время получал извещения о том, что книгу давно пора вернуть, и они штрафовали его каждый день на два цента. Вероятно, сейчас он был должен библиотеке баксов десять, никак не меньше. Он бросил книгу в чемодан. На память об Элизиуме, штат Огайо.

Закрыв чемодан, он спустился на кухню. Хотел поблагодарить Клотильду за чемодан, за ее подарок. Но ее там не было.

Он вышел, пошел по коридору. В столовой дядя Гарольд стоя доедал громадный кусок яблочного пирога. Руки его дрожали, когда он подносил пирог ко рту. Он особенно много ел, когда сильно нервничал.

– Если ты ищешь Клотильду, – сказал он, увидав Тома, – то можешь не суетиться, не трать понапрасну время. Я ее отослал в кино вместе с Эльзой и девочками.

Ну и хорошо, подумал Том, по крайней мере, она и от меня получила небольшой подарок – бесплатный билет в кино.

– У тебя есть деньги? – спросил дядя Гарольд. – Я совсем не желаю, чтобы тебя забрали еще и за бродяжничество и чтобы вся эта неприятная процедура повторялась. – Он налегал на пирог, демонстрируя волчий аппетит.

– Деньги у меня есть, – сказал Томас. У него был двадцать один доллар с какой-то мелочью.

– Очень хорошо. А теперь давай ключи.

Том вытащил ключи из кармана, передал дяде. Как ему сейчас, в эту секунду, хотелось швырнуть остатки пирога в его физиономию! Но что это ему даст? Ничего хорошего.

Они уставились друг на друга. Из куска пирога у рта дяди Гарольда вытекала начинка, струясь по подбородку.

– Поцелуйте за меня Клотильду, – сказал Том, направляясь к двери с чемоданом Клотильды в руках. Он пошел на вокзал и за двадцать баксов купил билет. Все равно куда. Лишь бы подальше от Элизиума, штат Огайо.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Кошка, не моргая, неотрывно глядела на него из своего угла, всем своим видом выражая враждебность. Ее враги то и дело менялись. Любой, кто спускался поздно вечером в ее подвал, чтобы приступить к работе в адской жаре, воспринимался ею с той же ненавистью, с теми же топазовыми искорками злости в ее желтых глазах, ненависти, вызывающей у нее неистовое желание его гибели. Этот долгий, как сама ночь, пронзительный взгляд кошки смущал Рудольфа, сбивал его с толку, когда ему приходилось засовывать противень с булочками в печь. Когда кто-то, пусть даже бессловесное животное, недолюбливал его, ему становилось не по себе. Как ни старался он ее задобрить лишней миской молока, ласками или нежными уговорами – «хорошая, хорошая кошечка!» – ничего не помогало. Кошка знала, что она совсем не хорошая, лежала на своем месте, повиливая хвостом, и явно замышляла планы жестокой расправы, убийства.

Акселя не было дома вот уже трое суток. Из Элизиума они не получали никаких вестей, и никто не знал, сколько еще ночей придется Рудольфу спускаться в подвал, выносить эту ужасную жару, дышать мучной пылью, испытывать онемение в руках от бесконечного поднимания противней с комочками теста, задвигания их в печь, вытаскивания из духовки румяных булочек. Боже, как только все это выносил отец? Из года в год. Рудольф только после проведенных здесь, в подвале, трех ночей чувствовал себя абсолютно измочаленным, под глазами от усталости появились синяки, лицо казалось худым, изможденным. К тому же ему приходилось рано утром садиться на велосипед и развозить булочки покупателям. И после этого еще идти в школу. На следующий день предстоял трудный экзамен по математике, а он к нему еще как следует не подготовился, да он и вообще не особенно блистал в этой науке.

Обливаясь потом, ведя ожесточенную борьбу с тяжелыми, громадными, замасленными противнями, весь осыпанный мукой, словно мелом, особенно его голые руки и лицо, он, по сути, превратился в бледный призрак своего отца и, шатаясь, пытался выстоять, пройти через муки того испытания, которое безропотно выносил его отец вот уже шесть тысяч ночей подряд.

Все его называют образцовым, верным семейному очагу сыном. Чушь собачья. Плевать ему на это. С горечью ему приходилось сожалеть о том, что приходится спускаться сюда, в подвал, и во время своих каникул, чтобы помочь отцу, когда тот зашивался, и что ему пришлось перенять у отца ремесло пекаря, хотя, конечно, он не столь уж преуспел. Томас оказался куда мудрее его, Рудольфа. Послал всю семью к чертям. И хотя он сейчас попал в беду – Аксель ничего ему не сообщил о том, что стряслось, когда получил телеграмму из Элизиума, – все равно Томасу куда лучше там, чем ему, примерному сыну, выполняющему сыновний долг в раскаленном до предела подвале.

Ну а Гретхен? Трижды за вечер пройтись по сцене и получать за это шестьдесят долларов в неделю…

За последние три ночи Рудольф вычислил, сколько же денег выручала их пекарня, пекарня Джордаха… После уплаты за квартиру, других неотложных расходов и тридцати долларов жалованья вдове, заменявшей больную мать, оставалось что-то около шестидесяти долларов.

Он вспоминал, как Бойлан хладнокровно выложил за обед в ресторане в Нью-Йорке двадцать долларов и сколько он заплатил в тот вечер за их выпивку.

Бойлан уехал на два месяца во Флориду, в Хоб-Саунд. Теперь, после войны, жизнь постепенно входила в нормальную колею.

Он засунул еще один тяжелый противень с булочками в печь.

Его разбудили чьи-то голоса. Он застонал. Неужели уже пять утра? Неужели ночь так быстро пролетела? Он машинально вылез из кровати. Почему я одет? – удивился Рудольф. Ничего не понимая, он покачал головой. Кто же меня одел? – глупо подумал он. Моргая, посмотрел на часы. Без четверти шесть. Потом в голове у него прояснилось. Сейчас – не утро. Он вернулся из школы и сразу же бросился на кровать, чтобы немного отдохнуть перед ночной сменой в подвале. Он слышал голос отца. По-видимому, тот вернулся, когда он крепко спал, и поэтому ничего не услышал. Первая промелькнувшая в сознании мысль – мысль эгоиста: все, сегодня ночью я не работаю!

Он снова лег.

Снизу до него по-прежнему доносились голоса – один высокий, возбужденный, второй – низкий, убеждающий. Мать с отцом о чем-то спорили. Он слишком устал и не хотел прислушиваться к перебранке. Какое ему дело? Но он не мог из-за этого шума снова уснуть. Поэтому волей-неволей пришлось прислушаться.

Мэри Джордах «переезжала». Правда, не так далеко, всего лишь в комнату Гретхен, через коридор. Она, тяжело спотыкаясь, ходила туда-сюда, ее ноги ныли от тромбофлебита. Мэри переносила из одной спальни в другую свои платья, нижнее белье, свитера, туфли, гребенки, фотографии детей в младенческом возрасте, альбом для газетных вырезок Рудольфа, ящичек с набором для шитья, книгу «Унесенные ветром», смятую упаковку сигарет «Кэмел», старые сумки, саквояжи. Все, что выносила из своей спальни, она люто ненавидела все последние двадцать лет. Она бросала свои вещи на неразобранную кровать Гретхен, поднимая облачко пыли всякий раз, когда скидывала очередную ношу, и потом снова возвращалась в спальню дочери с новой охапкой груза.

Шаркая подошвами, снуя туда-сюда, она произносила гневный монолог:

– Все, наконец-то я покончила с этой комнатой. Правда, слишком поздно, минуло целых двадцать лет, но все же, наконец, я этого добилась. Никто никогда не выказывал мне никакого уважения, но теперь я буду поступать так, как мне заблагорассудится, как захочу. Я не собираюсь больше находиться в услужении у этого деспота… Надо же, этот идиот едет чуть ли не через всю страну, чтобы отдать пять тысяч долларов бог знает кому. Сбережения, накопленные за целую жизнь. Мою жизнь. Я трудилась, как рабыня, изо дня в день, во всем себе отказывала, чтобы только скопить эти деньги, превратилась в глубокую старуху. На эти деньги мой сын должен был поступить в колледж, чтобы стать в конце концов истинным джентльменом. Но теперь он никуда не поступит и ничего не добьется – и все только потому, что моему распрекрасному муженьку вдруг захотелось блеснуть, показать, какой он великий человек, – что, мол, ему стоит раздать тысячедолларовые бумажки миллионерам в штате Огайо, чтобы его драгоценный братец и его жирная женушка не чувствовали себя ущемленными, когда будут ехать в оперу на своем «линкольне»!

– Все это не ради моего брата и его толстой жены, – возражал Аксель Джордах. Он сидел на кровати, свесив руки между колен, как плети. – Сколько раз тебе объяснять? Я сделал это только ради Руди. Хорошенькое дельце! Он будет учиться в колледже, и вот в один прекрасный день все узнают, что его родной брат сидит в тюрьме!

– Там ему и место! – огрызнулась Мэри Джордах. – Томасу это место определено судьбой, это его естественное место. Если ты собираешься выкладывать по пять тысяч долларов каждый раз, когда его захотят посадить в тюрьму, то тебе лучше распроститься со своей пекарней навсегда сейчас же и заняться добычей нефти или стать банкиром. Могу поспорить, что ты получал удовольствие, отдавая этому человеку свои деньги. Ты этим гордился. Еще бы, ведь это – твой сын. Щепка от старого полена. Секс так и прет из него. Он такой сильный, знает, как добиться своего, попасть прямо в цель. Ему мало обрюхатить одну девушку. Нет, это не для него, сына Акселя Джордаха! Две одновременно – вот это да, только так и поступают все выходцы из этой семьи. Так вот. Если Аксель Джордах хочет продемонстрировать, какой он мужчина, какой неподражаемый мужчина в постели, то пусть поскорее подыщет себе парочку девочек-близнецов для удовлетворения своей похоти. Моя Голгофа кончилась!

– О боже! – простонал Джордах. – Голгофа!

– Грязь, одна только грязь! – визжала Мэри Джордах. – Яблоко от яблони не далеко падает. И твоя дочь – проститутка! Я видела деньги, которые она получила за свои услуги, видела в этом доме, – восемьсот долларов. Она прятала их в книге. Восемьсот долларов! Да, твои детишки назначают себе недурную цену. Теперь и я назову свою. Если тебе что-нибудь от меня понадобится – сходить в магазин или переспать с тобой, плати, милости прошу! Мы платим этой женщине внизу, вдове, тридцать долларов, но она выполняет лишь половину всей работы в доме, а ночевать уходит домой. Так вот, моя цена – тридцать долларов в неделю. Можно, конечно, поторговаться. Только прежде верни все, мной заработанное. Тридцать долларов в неделю за двадцать лет. Я все посчитала. Выходит, ты должен мне тридцать тысяч долларов. Так что выкладывай денежки, и тогда поговорим. До этого не дождешься от меня ни слова. – Она, схватив последний узел, быстро вышла из комнаты. Двери спальни Гретхен с треском захлопнулись за ней.

Джордах покачал головой. Встал с кровати и, прихрамывая, поднялся по лестнице к Рудольфу.

Тот лежал на своей кровати, глядя в потолок.

– Думаю, ты все слышал, – сказал Джордах.

– Да-а, – протянул Рудольф.

– Прости меня, – сказал Джордах.

– Да-а, – ответил нараспев Рудольф.

– Ну, я пошел в лавку, нужно посмотреть, что там творится.

Джордах повернулся, чтобы уйти.

– Сегодня ночью я приду в пекарню, помогу тебе, – сказал Рудольф.

– Нет, лучше поспи, – угрюмо ответил Джордах. – Мне ты там, внизу, не нужен. – И он вышел из его комнаты.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

I

В подвале Уэстермана горел тусклый свет. Подвал стал постоянным прибежищем для приглашенных на вечеринки. И сегодня вечеринка там была в полном разгаре – около двадцати девушек и парней принимали в ней участие. Одни танцевали, другие обнимались и целовались по темным углам, третьи слушали пластинку Бенни Гудмана, исполнявшего «Бумажную куклу».

Джаз-банд «Пятеро с реки» там больше не репетировал, так как из армии вернулись многие ребята, и они, организовав свою группу, перехватывали у Рудольфа и его друзей большинство заказов. Он не винил заказчиков за то, что они предпочитали другой оркестр. Это их дело. Музыканты в новой группе были намного старше их и играли куда лучше.

Алекс Дейли, крепко прижав к себе Лайлу Белкэмп, танцевал с ней посреди подвала. Они всем объявили о своем решении пожениться после окончания школы в июне. Алексу было девятнадцать, и особыми успехами в школе он не блистал. Лайла – приятная, симпатичная девушка, чуть сентиментальна и глуповата, но все равно – в полном порядке. Интересно, подумал Рудольф, была ли его мать в девятнадцать лет похожа на Лайлу? Жалко, что у него нет записи той жуткой беседы матери с отцом, после возвращения того из Элизиума; прокрутить бы пленку специально для Алекса. Эту запись следовало бы давать прослушать всем потенциальным женихам. Может, это отобьет у них охоту нестись на всех парах в церковь, к алтарю.

Руди, а у него на коленях Джулия сидели на поломанном кресле в углу. Другие девушки тоже сидели на коленях у своих парней. Но Рудольфу не нравилось, что так сделала Джулия. Ему было неприятно, что другие видят это и пытаются понять, какие чувства в данный момент он испытывает. Ведь есть вещи не для посторонних глаз. Он, например, не мог представить себе, чтобы на коленях Тедди Бойлана на глазах у посторонних сидела девушка. Тедди этого наверняка не допускал в любом возрасте. Но он не хотел говорить об этом Джулии. Стоит ему только намекнуть о своих мыслях, как она тут же взорвется.

Джулия осыпала его поцелуями. Он уклончиво отвечал ей тем же. Он целовал ее, но ему хотелось, чтобы она поскорее отсюда ушла.

Джулия подала заявление в университет Барнарда и была уверена, что осенью непременно поступит. Она хорошо училась в школе по всем предметам. Она предложила Рудольфу поступить в Колумбийский университет, чтобы быть рядом, в Нью-Йорке. Рудольф сказал, что собирается попытать счастья либо в Гарварде, либо в Йеле. Так он дал понять Джулии, что не будет поступать в университет.

Джулия, свернувшись калачиком, сильнее прижалась к нему. Ее головка лежала у него на груди, прямо под подбородком. Глядя поверх нее, он изучал других участников вечеринки. Скорее всего, он единственный девственник из всех ребят в этом подвале. Он знал наверняка о Бадди Уэстрмане, Дейли и Кесслере и большинстве других, но, может, один-два солгали, когда возникал щекотливый вопрос об этом. Только этим он и отличался от всех других. Интересно, пригласили бы они его на вечеринку, если бы им было известно, что его отец убил двух человек, что брат побывал в тюрьме за изнасилование, что сестра беременна (она сама написала ему об этом, чтобы он потом не сильно удивлялся), что она живет с женатым мужчиной, что его мать потребовала от отца тридцать тысяч долларов за то, чтобы позволить ему лечь с ней в постель.

У этих Джордахов было что-то свое, особенное. В этом никто не сомневался.

К нему подошел Бадди Уэстерман.

– Там, наверху, – пунш, бутерброды, пирожные.

– Спасибо, Бадди, – ответил Рудольф. – Нам ничего не нужно. – Он не хотел отпускать Джулию с колен.

Бадди пошел дальше, предлагая угощение другим парам. У него все было в порядке. Он собирался поступать в Корнуэльский университет, потом в юридическую школу, и в этом не было ничего удивительного, ведь у его отца была солидная адвокатская практика в городе. К нему подходили музыканты из новой джаз-группы, предлагали поиграть с ними на контрабасе, но он, храня рыцарскую верность группе «Пятеро с реки», отказался. Рудольф знал, что его «верность» протянет максимум недели три: Бадди – прирожденный музыкант и сразу по достоинству оценил новый оркестр. «Эти парни умеют играть хорошую музыку», – сказал он тогда. Трудно поверить, что он долго продержится, тем более что их джаз-группа теперь получала не больше одного приглашения в месяц.

Глядя на этих парней, Рудольф все больше убеждался, что у каждого есть определенные планы, куда будет поступать. У отца Кесслера – аптека, и после окончания колледжа он поступит в фармацевтическую школу, чтобы унаследовать от старика его бизнес. Отец Смаретта занимался торговлей недвижимости, и он собирался сначала поступать в Гарвардский университет, а потом в школу бизнеса, чтобы стать впоследствии консультантом по экономическим вопросам в фирме отца. У семьи Лоусонов – свой машиностроительный концерн, и Лоусон-младший будет изучать инженерное дело. Даже Дейли, которому, вероятно, из-за плохой успеваемости колледж не светит, поступит на службу к отцу и будет заниматься поставкой сантехники.

Перед Рудольфом открывалась только одна перспектива – пекарня его предков. Он мог, конечно, заявить: «Я собираюсь заняться торговлей зерном, пекарным бизнесом» Или: «Собираюсь поступить в немецкую армию, ведь мой отец ее питомец».

Рудольф вдруг почувствовал острый укол зависти. Как он завидовал своим друзьям! Кларнет Бенни Гудмана на пластинке звучал как серебряный ручеек, плел дивные музыкальные кружева, и Рудольф завидовал и ему. Может быть, даже сильнее, чем всем другим.

В такой вот вечер он вполне понимал тех, кто грабил банки. Нет, больше ни на какие вечеринки он не пойдет. Ему здесь не место, он здесь чужак, здесь никто, кроме него, таких эмоций не испытывает.

Ему хотелось домой. Он устал. Все последние дни он очень уставал. Кроме его велосипедных поездок каждое утро по покупателям ему приходилось после занятий в школе, с четырех до семи, стоять в лавке. Вдова заявила, что не может работать полный рабочий день, у нее дома дети и за ними нужен присмотр. А это ее заявление означало, что ему придется забыть о легкоатлетической команде, о дискуссионном клубе, к тому же и оценки теперь у него были не те, что прежде, ведь у него почти не оставалось сил на учебу. Кроме того, он еще и заболел, у него после Рождества началась простуда, которая не проходила почти всю зиму.

– Джулия, – сказал он, – пошли домой.

Она выпрямилась у него на коленях, всем своим видом выражая удивление.

– Но ведь еще рано, – заявила она. – Мне нравится вечеринка.

– Знаю, знаю, – ответил он, притворяясь, что сгорает от нетерпения, что было сильно преувеличено. – Просто мне хочется уйти отсюда поскорее.

– Мы не можем пойти ко мне, – сказала она. – Мои старики сегодня играют в бридж. Сегодня – пятница.

– Просто я хочу домой.

– Иди, если тебе хочется. – Она, соскочив с его колен, стояла перед ним с искаженным от злости лицом. – Меня до дома проводят, не волнуйся.

Его так и подмывало выплеснуть наружу все, о чем он думал в последнее время. Может, тогда она поймет его.

– Эх, ты, – вздохнула Джулия. В глазах ее стояли слезы. – За столько месяцев это – наша первая вечеринка, она только началась, а ты уже хочешь уйти.

– Просто отвратительно себя чувствую, – сказал он, вставая со стула.

– Очень интересно, – продолжала она. – Как только вечером ты со мной, то чувствуешь себя отвратительно. Но когда по вечерам сидишь в компании Тедди Бойлана, ты себя чувствуешь преотлично.

– Оставь ты Бойлана в покое, прошу тебя, Джулия! – возмутился Рудольф. – Я не видел его уже несколько недель…

– Что же стряслось? У него кончился запас пергидроля?

– Хватит этих шуток, – устало сказал Рудольф.

Джулия, резко повернувшись на каблуках и махнув своим хвостом на затылке, как у пони, подошла к группе ребят возле проигрывателя. Самая красивая девушка в этом подвале: с вздернутым носиком, стройная, чистенькая, поразительно привлекательная, такая дорогая и желанная. Рудольфу очень хотелось, чтобы она уехала куда-нибудь подальше на полгода, на год, потом вернулась, а ему за это время наверняка удастся преодолеть накопившуюся усталость, он обо всем поразмыслит в спокойной обстановке, и они начнут все сначала.

Он поднялся наверх и, надев пальто, вышел из дома, не попрощавшись ни с одним из гостей. Теперь на пластинке пела Джуди Гарланд – это была «Песнь трамвая».

На улице шел дождь. Холодный, моросящий февральский дождь, перемешанный с туманом, тянущимся от реки. В лицо ему дул ледяной, колючий ветер. Рудольф кашлял в поднятый воротник пальто, а за ворот его рубахи стекали капли дождя. Он медленно шел домой, и на душе у него было тяжело, ему хотелось плакать. Ему не нравились все эти сцены с Джулией, но они возникали все чаще и чаще. Если бы они только занялись любовью, настоящей физической любовью, а не этим разочаровывающим глупым обжиманием с поцелуями, после которого оба не испытывали ничего, кроме жгучего стыда, то они не цапались бы, как кошка с собакой, – он был в этом абсолютно уверен. Но он никак не мог заставить себя пойти дальше. Такие желания нужно прятать подальше, и им по-прежнему придется лгать друг другу, таиться где-нибудь в укромном месте, словно они преступники. Он давно уже все обдумал. Или это будет настоящий, доведенный до совершенства секс, или его не будет вообще.

Портье отеля распахнул перед ними двери апартаментов. С балкона открывался чудный вид на Средиземное море. В воздухе пахло жасмином и тимьяном. Двое бронзовых от загара молодых людей – мужчина и женщина – равнодушно оглядели номер, бросая нетерпеливые взгляды на море. Рассыльные в униформе внесли в комнату множество их кожаных чемоданов, расставили их по всем комнатам.

– Ca vous pleut?1 – спросил портье.

– Cava!2 – ответил бронзовый молодой человек.

– Mersi, man sieul1. – Портье, пятясь задом, вышел из номера.

Двое бронзовых от загара молодых людей, мужчина и женщина, вышли на балкон, чтобы полюбоваться морем. Они целовались на фоне небесной голубизны. Запах жасмина и тимьяна стал ядренее.

Или…

Это всего лишь маленькая лесная избушка, утопающая в глубоком снегу. За ней возвышались горы. Весело смеясь, двое бронзовых от загара людей, мужчина и женщина, вошли, стряхивая с себя налипший снег. В камине гудел огонь. Снежное покрывало укутало все вокруг чуть ли не до окон избушки. Они здесь были совершенно одни, одни во всем мире. Двое молодых, бронзовых от загара людей, мужчина и женщина, медленно опустились на пол перед полыхающим пламенем.

Или…

Двое молодых, бронзовых от загара людей, мужчина и женщина, шли по красному ковру по перрону. Поезд на Чикаго – «Двадцатый век» – пыхтел, весь сияя, на рельсах. Двое молодых людей, мужчина и женщина, прошли мимо кондуктора в белом халате, поднялись по лесенке в вагон. Отдельное купе было сплошь уставлено цветами. Чувствовался аромат роз. Двое молодых, бронзовых от загара людей, мужчина и женщина, улыбнулись друг другу и пошли по коридору к вагону-ресторану, чтобы там выпить.

Или…

Рудольф надрывно закашлял под дождем. Он повернул на свою Вандерхоф-стрит. По-моему, я слишком много насмотрелся кинофильмов.

Через решетку перед пекарней из подвала пробивался свет. Вечный огонь. А Аксель Джордах, этот Неизвестный солдат! Если отец умрет, подумал Рудольф, кто-нибудь выключит за него свет в подвале?

Рудольф колебался, не зная, что делать. Вертел ключ от дома в руке. После того вечера, когда его мать произнесла свою безумную речь по поводу тридцати тысяч долларов, ему было жалко отца. Отец ходил по дому медленно, тихо и осторожно, словно человек, только вышедший из госпиталя после серьезной операции, словно человек, почувствовавший на своем плече предостерегающее, холодное прикосновение смерти. Аксель Джордах всегда казался Рудольфу сильным человеком, очень сильным. Голос громкий, движения резкие, небрежные. Теперь Рудольфа пугали его неуверенные, замедленные жесты, его долгое молчание, он нарочито медленно, словно извиняясь за создаваемый им шум, беззвучно разворачивал газету или готовил себе кофе. Рудольфу казалось, что отец готовит себя к смерти. Стоя в темном коридоре, взявшись одной рукой за лестничные перила, Рудольф впервые за всю свою жизнь спрашивал себя: любит ли он отца?

Он подошел к двери в пекарню, открыл ее своим ключом, прошел в заднюю комнату и спустился в подвал.

Отец ничего не делал. Просто сидел на скамье, уставившись вперед, в жаркую печь. Бутылка виски стояла рядом на полу, у его ног. Кошка съежилась в углу.

– Хелло, пап.

Отец, медленно повернув к нему голову, кивнул.

– Я пришел узнать, не нужно ли тебе помочь?

– Нет, не нужно. – Он поднял скользкую от потных рук бутылку, поднес ее к губам, сделал небольшой глоток. Виски обожгло ему рот и горло.

– Ты весь промок.

– На улице дождь.

– Сними пальто. Для чего сидеть здесь в промокшем пальто?

Рудольф, сняв пальто, повесил его на крючок возле двери.

– Ну, как дела, па? – Такого вопроса он никогда прежде отцу не задавал. Отец чуть слышно фыркнул. Он сделал еще один глоток из бутылки.

– Чем занимался сегодня?

– Ходил на вечеринку.

– Вечеринка, – кивнул Аксель. – Ты играл на трубе?

– Нет, не играл.

– Чем же люди в наши дни занимаются на вечеринках, а?

– Ну… танцуют, слушают музыку, ребячатся.

– Я тебе не говорил, что, когда был мальчиком, учился в балетной школе? В Кельне. В белых перчатках. Меня там учили, как кланяться публике. Кельн очень хороший город, особенно летом. Может, я когда-нибудь туда вернусь. Там они сейчас начинают все с нуля, может, это как раз и место для меня. Одной развалиной станет больше.

– Что ты, папа. Не нужно так говорить, прошу тебя.

Аксель сделал еще глоток из бутылки.

– Сегодня у меня был один визитер, – сказал он. – Мистер Харрисон.

Мистер Харрисон – владелец их дома. Он регулярно в третий день каждого месяца приходил за квартплатой. Ему было не меньше восьмидесяти, но он никогда не забывал собирать с жильцов деньги. Лично. Но сегодня – не третье число, значит, его визит объяснялся каким-то важным обстоятельством, подумал Рудольф.

– Чего ему нужно?

– Городские власти собираются сносить наш дом, – объяснил Аксель. – Возведут на этом месте целый квартал жилых домов с магазинами на первом этаже. Порт-Филип расширяет свои границы. Прогресс есть прогресс, утверждает мистер Харрисон. Ему восемьдесят, а он все еще прогрессирует. Вкладывает в этот проект кучу денег. В Кельне всю работу по сносу зданий и домов выполнили авиационные бомбы. В Америке они делают то же самое, но с помощью денег.

– Когда же нам съезжать?

– До октября он подождет. Харрисон сказал, что он поставил меня заранее в известность, чтобы я смог подыскать себе другой дом. Какой заботливый старикан, этот мистер Харрисон!

Рудольф окинул взглядом знакомые, потрескавшиеся стены, железные заслонки печи, окно, выходящее на решетку тротуара. Как странно, думал он, дома, который он знал всю свою жизнь, скоро не будет, он исчезнет. Он всегда хотел покинуть когда-нибудь этот дом. И вот теперь дом сам покидал его.

– И что мы будем делать?

– Не знаю, – пожал плечами Аксель. – Может, там, в Кельне, нужен пекарь. Если я случайно встречу пьяного англичанина однажды какой-нибудь ненастной ночью на берегу реки, то договорюсь и заплачу за проезд до Кельна, в Германию.

– О чем ты говоришь, пап? – резко возразил Рудольф.

– Но ведь именно так я приехал сюда, в Америку, – тихо сказал Аксель. – Я шел следом за одним англичанином, который сорил деньгами в баре в районе Сан-Паули в Гамбурге, и стал угрожать ему ножом. Завязалась драка. Англичане ничего никогда не уступают без драки. Я вонзил нож ему в брюхо, вытащил у него из кармана бумажник с деньгами, а тело бросил в канал. Помнишь, когда я разговаривал с твоей учительницей французского, я сказал тогда, что убил одного человека ножом?

– Помню, конечно!

– Мне всегда хотелось рассказать тебе эту историю, – продолжал Аксель. – Когда в разговоре твои приятели начнут говорить, что их предки с «Мейфлауэра», то ты им скажи, что твои предки родом из бумажника, набитого пятифунтовыми банкнотами. Ночь была туманной. Этот англичанин наверняка был чокнутым, кто же ходит по такому району, как Сан-Паули в Гамбурге, с кучей денег в кармане? Может, он хотел трахнуть всех проституток города и боялся, что у него не хватит денег, чтобы расплатиться. Вот почему я и говорю, если мне удастся встретить англичанина у реки, то, может, мне удастся вернуться на родину. Совершить обратное путешествие.

Боже, с горечью подумал Рудольф, ведь он спустился сюда, чтобы поболтать со стариком в его «конторе»…

– Если тебе пришлось бы укокошить англичанина, – не останавливался отец, – то ты никогда не признался бы в этом своему сыну, правда?

– Не понимаю, для чего ты затеял этот разговор?

– Ах вон оно что! – воскликнул Аксель. – Ты собираешься сдать своего отца в полицию, не так ли? А я-то и забыл про твои высокие принципы.

– Па, забудь о прошлом. Обязательно забудь. Для чего говорить об этом, когда с тех пор минуло столько лет? Какая от этого польза?

Аксель не отвечал, методично глотая жидкость из бутылки.

– Да, я многое помню, – заговорил он снова. – Помню, как я наложил в штаны на реке Маас. Помню, как воняла моя нога на вторую неделю пребывания в госпитале. Помню, как таскал восьмидесятикилограммовые мешки с бобами в гамбургском порту, а рана на ноге открывалась и каждый день из нее сочилась кровь. Помню, что сказал мне этот англичанин перед тем, как я его зарезал, а труп бросил в канал. «Нет, – сказал он, – вы этого не сделаете!» Я помню день своего бракосочетания. Могу рассказать тебе подробно об этом, но, кажется, тебя больше устроит версия матери. Помню выражение на лице человека по имени Абрахам Чейз в штате Огайо, когда я выложил у него на глазах на стол пять тысяч долларов, чтобы он пришел в себя от известия, что трахнули его обеих дочерей и они обе забеременели. – Он снова отхлебнул из бутылки. – Я работал двадцать лет, чтобы скопить эти деньги, которые пришлось уплатить за то, чтобы твой брат не сидел за решеткой. Твоя мать считает, что я поступил плохо. А как считаешь ты? Я совершил ошибку, поступил не так?

– Нет, я так не считаю.

– Теперь тебя впереди ожидают трудные времена, Рудольф, – мрачно сказал Аксель. – Мне очень жаль. Но я старался сделать как лучше.

– Ничего, я выкарабкаюсь, – заверил он отца, хотя был совсем не уверен, что это ему на самом деле удастся.

– Наживай деньги, – продолжал Аксель. – Не позволяй никому себя одурачить. Ничем больше не занимайся, кроме денег. Не слушай весь этот вздор, который несут в газетах по поводу других ценностей. Об этом богачи проповедуют беднякам, чтобы те им поверили и не перерезали им ножом горло. Будь таким, как Абрахам Чейз. Пусть и у тебя будет на лице такое же выражение, как у него, когда он брал со стола банкноты. Сколько у тебя денег в банке?

– Сто шестьдесят долларов.

– Никогда не расставайся с ними, – поучал сына Аксель. – Ни с одним центом. Даже если я приползу, умирая от голода, к твоей двери и попрошу у тебя несколько центов на еду. Не давай мне ни цента, прошу тебя, умоляю.

– Па, по-моему, ты перетрудился сильно. Может, поднимешься к себе, поспишь? Я сам поработаю здесь несколько часов.

– Держись всегда подальше от моей пекарни, – глухо сказал он. – Приходи, побеседуем, если захочешь. Но держись подальше от такой работы, у тебя есть чем заняться. Учи хорошенько уроки. Все подряд. Это куда лучше. Осторожно делай каждый новый шаг. Помни о грехах отцов. Скольким поколениям передавались они. Мой отец имел обыкновение читать после обеда Библию в гостиной. Я, конечно, ничего тебе не могу оставить, но я, черт возьми, оставляю тебе в наследство все свои грехи. Двоих мертвецов. Всех моих проституток. Все то, что я вытворял с твоей матерью. Тома, которому я позволил расти, как сорной траве. И Гретхен, которая занимается неизвестно чем. У твоей матери, по-моему, есть какие-то известия от нее. Ты встречался с ней?

– Да-а, – протянул Рудольф.

– Чем она там занимается?

– Лучше тебе этого не знать, папа.

– Ты так считаешь? Но помни, Бог все видит. Я хоть и не хожу в церковь, но знаю: Бог все видит, следит за всеми. Он все записывает в свою книгу об Акселе Джордахе и о всех поколениях нашего семейства.

– Не нужно так говорить, – возразил Рудольф. – Бог ничего не видит, ни за кем не следит. – Его атеизм оставался непоколебимым. – Просто тебе не повезло в жизни. Вот и все. Все может измениться завтра.

– «Воздай за все», – говорит Бог.

У Рудольфа в эту минуту возникло ощущение, что его отец уже не разговаривает с ним, его сыном, что он говорит одно и то же своим сонным, глухим голосом, как будто никого, кроме него, в подвале нет.

– «Воздай за все, грешник, – продолжал отец, – ибо я нашлю несчастья на тебя и сыновей твоих за дела твои». – Он сделал большой глоток, вздрогнул всем телом, словно по нему пробежала холодная судорога. – Ступай, ложись спать, – сказал он. – Мне пора приступать к работе.

– Доброй ночи, па! – пожелал ему Рудольф. Он снял с крючка пальто. Отец ему не ответил.

Аксель Джордах сидел, уставившись перед собой, держа в руке бутылку виски.

Рудольф поднялся к себе. Боже, мысленно произнес он, а я-то думал, что у нас в доме только одна сумасшедшая – моя мать.

II

Аксель, глотнув из бутылки еще раз, принялся за работу. Он по ночам активно работал. Он что-то мурлыкал себе под нос, ходил взад-вперед по подвалу. Он не вспомнил сразу мотивчик. Его это обеспокоило. Как это так? Он не знает, что напевает. Потом вспомнил. Эту песенку обычно напевала его мать, возясь на кухне.

Аксель низким голосом тихо запел:

Schlaf, Kindlein, schlaf,

Dein Vater hut die Schlaf,

Die Mutter hut die Ziegen,

Wir wollen das Kindlein Wiegen1.

Родной его язык. Далековато заехал он от родины. Или, может, следовало уехать еще дальше? Он уже приготовил последний противень с булочками. Сейчас он его сунет в печь. Оставив противень на столе, он подошел к полке, снял с нее жестянку с угрожающим предупреждением на этикетке – нарисованным черепом и костями крест-накрест. Аксель высыпал из банки немного порошка – с чайную ложку. Подойдя к столу, он из одного рядка сырых булочек наугад поднял одну. Старательно вложил в булочку яд, потом, повертев ее между ладонями, положил на место, на противень. Вот мое последнее послание этому миру, подумал он.

Кошка внимательно наблюдала за ним. Сунув противень в духовку, он подошел к раковине, сняв с себя рубашку, вымыл руки, лицо, тело. Вытерся мешковиной, оделся. Снова сел на свое место перед печью, поднес пустую бутылку к губам.

Он все мурлыкал под нос эту песенку, которую пела мать ему, маленькому мальчику.

Когда булочки испеклись, Аксель вытащил противень из печи. Все булочки были абсолютно одинаковыми. Выключив газ в печи, он надел картуз и пестрое драповое пальто. Поднялся по лестнице, вышел на улицу из пекарни. Кошка пошла за ним следом. Он не стал ее прогонять. На улице было темно, дождь все еще шел. Ветер посвежел, стал холоднее. Он пнул кошку ногой, и она убежала.

Прихрамывая, Аксель направился к реке. Открыл ржавый замок на двери заброшенного склада и включил свет. Подняв свою одноместную гоночную лодку, отнес ее к шаткой пристани. Река бурлила, по ней неслись белые барашки, и стремительное ее течение издавало хлюпающие, журчащие звуки. Пристань от реки отделяла невысокая дамба, там вода была абсолютно спокойной. Оставив ялик на пристани, Аксель вернулся за веслами. Выключил свет на складе, щелкнул ржавым замком. Принес весла к лодке, бросил на дно, столкнул лодку в воду. Бодро вступил в него и вставил весла в уключины. Оттолкнувшись от берега, Аксель направил свою лодку к открытой воде. Течение тут же подхватило его лодку, и он, ритмично работая веслами, погреб к середине реки. Он плыл по течению, волны свирепо перехлестывали через борта ялика, ветер с дождем бил его по лицу. Очень скоро лодка была уже наполовину наполнена водой. Но он продолжал методично грести, а река стремительно неслась к Нью-Йорку, к гаваням и дальше, в открытый океан. Наконец он выгреб на середину. Лодка почти до краев наполнилась водой.

Лодку обнаружили на следующий день возле Медвежьей горы. Она плавала, перевернутая вверх днищем. Тело Акселя Джордаха так и не нашли.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1949 год

Доминик Джозеф Агостино сидел за маленьким письменным столом в своем кабинете позади спортзала, раскрыв газету на спортивной странице. Он читал статью о себе самом. На носу у него – большие очки для чтения, как у Бена Франклина, и они придавали мягкое ученое выражение его круглому лицу бывшего боксера с перебитым носом и маленькими черными глазками над мясистой, усыпанной шрамами плотью. Три часа дня. Время послеполуденного затишья. В спортзале – ни души. Лучшее время дня. Ему практически нечего делать до пяти, когда предстояло провести занятие по ритмической гимнастике с группой членов клуба, бизнесменов среднего возраста, которые с помощью физических упражнений пытались сохранить свою талию, не набрать лишнего веса. После этого – несколько раундов по спаррингу с партнером из числа наиболее честолюбивых членов, стараясь при этом никому не нанести травмы.

Статья о нем в рамке на спортивной странице появилась накануне, в вечернем выпуске. День проходил без особых событий. «Ред Сокс» отдыхали за городом, никуда не собирались, и из-за отсутствия «горячего» материала журналистам приходилось забивать полосу чем угодно.

Доминик родился в Бостоне. И в то время, когда он активно занимался боксом, все болельщики знали его под другим именем – Джо Агос по кличке Бостонский Красавчик, потому что у него не был как следует поставлен удар и ему приходилось много «танцевать» вокруг партнера, чтобы не пропустить сильнейший удар и не свалиться замертво на ринге. Он провел несколько удачных боев с неплохими легковесами в конце 20-х – начале 30-х годов, и один спортивный репортер, слишком еще молодой, который поэтому не мог лично видеть его бои, писал будоражащие исторические отчеты о его поединках с такими боксерами, как Канцонери и Макларнин, когда оба эти боксера были на взлете спортивной карьеры. Этот журналист утверждал, что Джо Агос по-прежнему в отличной форме, но это, к сожалению, было далеко не так. Он цитировал слова Доминика, который якобы в шутливой форме сказал, что некоторые молодые члены клуба «Эксклюзив» доставляют ему немало хлопот при проведении спарринг-боев в спортзале и он уже подумывает об ассистенте или о том, чтобы напялить на свою физиономию маску кэтчера, чтобы ему не попортили в будущем его красоту. Он, конечно, шутил. Статья была вполне дружелюбной по отношению к нему, и ее автор представлял Доминика как мудрого старого ветерана прошлых «золотых» деньков спорта, который умел философски подходить к жизни в годы, проведенные на ринге. К сожалению, он промотал все, до последнего цента, заработанные деньги, и поэтому в его жизни не оставалось почти ничего хорошего, если не считать философии. Правда, он этого не сказал репортеру, и об этом в статье не было ни слова.

На столе зазвонил телефон. Звонил снизу швейцар. Какой-то парень хотел его видеть. Доминик распорядился пропустить парня к нему.

Парню на вид было лет девятнадцать-двадцать. На нем полинявший голубой свитер и спортивные туфли на резиновой подошве. Блондин с голубыми глазами, с лицом младенца. Он напоминал своим видом Джимми Макларнина, который здорово его отделал, едва не разнес на куски во время того памятного боя в Нью-Йорке. Руки сплошь покрыты масляными пятнами, хотя Доминик опытным взглядом сразу заметил, что парень пытался их вывести. Такого типа ни один член его клуба никогда не пригласил бы ни на разминку, ни на игру в бейсбол.

– Ну, что у тебя? – спросил Доминик, поглядывая на него поверх своих очков как у Бена Франклина.

– Вчера вечером я прочитал газету, – сказал парень.

– Неужели? – Доминик всегда был подчеркнуто любезен со всеми членами клуба, всегда им мило улыбался и старался в этом не делать исключения для не членов их профессионального объединения.

– Ну, статью о вас, мистер Агостино, в которой вы жалуетесь, что вам немало хлопот доставляют спарринг-партнеры, молодые члены вашего клуба, и что в вашем возрасте вам уже приходится туго.

– Неужели?

– Так вот, я подумал, не нужен ли вам ассистент, такой, скажем, как я?

– Ты – боксер?

– Не совсем, – ответил парнишка. – Может, когда-нибудь им стану. Мне приходится очень часто драться, – широко улыбнулся он. – И вот однажды я подумал, почему бы мне за это не получать деньги.

– Пошли со мной. – Доминик встал, снял с носа очки. Он вышел из кабинета, направился в раздевалку. Парень шел за ним следом. В раздевалке никого не было, за исключением Чарли, дежурного, который, сидя за столом у двери, дремал, положив голову на стопку полотенец.

– У тебя есть какие-нибудь вещи? – спросил Доминик у парня.

– Нет, ничего нет.

Доминик выдал ему старый спортивный костюм, пару ботинок. Он наблюдал, как этот парень раздевался. Длинные, крепкие ноги, покатые мощные плечи, толстая шея. Весит не менее ста пятидесяти фунтов, может, сто пятьдесят пять. Хорошие руки. Никаких жировых прослоек.

Доминик повел его в дальний угол спортзала, там, где лежали маты на полу, бросил ему пару перчаток, весом по шестнадцати унций каждая. Чарли завязал им обоим шнурки боксерских перчаток.

– Ну, посмотрим, что ты умеешь, малыш, – сказал Доминик и легким движением поднял к груди руки. Чарли следил за их действиями с большим интересом.

Парень держал руки довольно низко, что вполне естественно для новичка. Доминик дважды нанес ему удары левой. Но тот не смутился, продолжал напирать на него. Побоксировав с ним минуты три, Доминик, опустив руки, сказал:

– Ладно, достаточно.

Несколько раз он наносил этому парню ощутимые удары и даже вынудил его войти в клинч, когда тот подходил слишком близко, но, несмотря на это, парень ужасно быстро двигался. Дважды, когда парню удавалось добраться до него, он наносил Доминику весьма чувствительные удары. Да, он наверняка был кулачным бойцом. Каким именно – этого пока Доминик понять не мог. Но упорным бойцом – это точно.

– Теперь, малыш, слушай меня внимательно, – сказал Доминик, когда Чарли развязал им шнурки на перчатках. – Здесь тебе не салон бара. Это клуб джентльменов. Они приходят сюда не за тем, чтобы им было больно. Они приходят сюда, чтобы поупражняться, овладеть чисто мужским искусством самообороны. Если ты начнешь колошматить их, как меня, то уверяю тебя, больше одного дня здесь не удержишься.

– Ясно. Понимаю, – сказал парень. – Просто хотелось продемонстрировать вам, на что я способен.

– Пока ты умеешь немного, – охладил его пыл Доминик. – Пока. Но ты умеешь быстро двигаться, энергично работать руками. О'кей. Где ты работаешь?

– Я работал в гараже, в Бруклайне1. Но мне хочется найти такое место, где можно работать с чистыми руками.

– Когда сможешь начать у нас?

– Хоть сейчас. Сегодня же. Я ушел из гаража на прошлой неделе.

– Сколько ты там зарабатывал?

– Пятьдесят баксов в неделю.

– Думаю, могу положить тебе тридцать пять, – сказал Доминик. – Но ты можешь взять матрац в массажном кабинете и спать там. Кроме того, тебе еще придется помогать чистить бассейн, пылесосить маты и прочее снаряжение, проверять спортивную экипировку.

– Согласен, – сказал парень.

– Ну вот, теперь у тебя есть работа. Как тебя зовут?

– Томас. Томас Джордах.

– Постарайся избежать всяких неприятностей, Том, – напутствовал его Доминик.

Томасу Джордаху довольно долго удавалось следовать совету Доминика – избегать всяких неприятностей. Он отличался живостью. С уважением относился ко всем окружающим. Всегда, в любое время, любезно улыбался всем членам клуба, особенно пожилым джентльменам. Кроме своей основной работы он охотно, без всякого недовольства выполнял все поручения как Доминика, так и других. Ему нравилась приглушенная, дружеская атмосфера клуба, его богатая обстановка, и когда он не был в спортзале, то любил бродить по большим просторным читальным залам и комнатам для игр с их темными деревянными панелями и высокими потолками, с глубокими кожаными креслами и прокуренными картинами маслом, на которых были изображены виды города Бостона в те далекие дни, когда океан бороздили еще парусные суда. Работа была не «пыльной», и часто в течение дня выпадали продолжительные перерывы, когда нечего было делать вообще. Он приходил к Доминику, чтобы послушать его воспоминания о тех годах, которые он провел на ринге.

Доминик не спрашивал Тома о прошлом, а Том ничего не рассказывал ему о том, как он месяцами бродил по дорогам, ночевал в ночлежках в Цинциннати, Кливленде и Чикаго, о работе на заправочных станциях, о своей службе в качестве посыльного в отеле «Сиракуз». Там он зарабатывал неплохие деньги, так как возил проституток в номера клиентов, но денежная жизнь кончилась после того, как ему пришлось выбить направленный на него нож сутенера, недовольного тем, что его клиентки давали слишком большие комиссионные этому милому мальчику с лицом младенца, для которого они вполне могли быть матерями, не занимайся они другим делом. Не рассказывал он Доминику и о том, как грабил пьяных на станциях надземной железной дороги в Чикаго, как воровал деньги, оставленные в номерах, что делал он это скорее из озорства, чем от нужды, потому что, честно говоря, деньги его не очень интересовали.

Доминик учил его боксировать с «грушей». Как было приятно в дождливый день, когда в спортзале никого не было, наносить по «груше» одну серию ударов за другой, – все быстрее и быстрее и слышать эхо от ударов – бах-бах-бах! Время от времени, когда Доминик ударялся в воспоминания о прежнем своем боксерском прошлом и им овладевало честолюбие, а поблизости никого из членов клуба не было, он надевал боксерские перчатки и обучал своего ассистента различным хитроумным комбинациям: как правильно выпрямлять правую руку, как использовать в бою голову и локти, как, напирая на пятки, скользить по полу при нанесении ударов, как избегать ударов противника, делать «нырок» или отклоняться в сторону, а не пятиться или отпрыгивать назад. Доминик все еще не разрешал ему проводить спарринги с членами клуба, потому что не был до конца уверен в Томасе – для чего ему ненужные инциденты?

Но сквош1 очень скоро проложил ему дорожку на площадки, и через несколько недель он стал довольно сильным игроком. Когда более слабые теннисисты, члены клуба, оставались без партнера на игру, Томас с большой охотой выручал их всех. Он был ловким, быстрым игроком, никогда не расстраивался из-за проигрыша, а после каждого выигрыша делал выводы, как выигрывать без особых усилий, и к тому же получал от партнеров «чаевые» – двадцать – тридцать долларов в неделю.

Томас подружился с поваром клуба, главным образом потому, что находил для него надежных сбытчиков приличной марихуаны, покупал для него наркотики и сам, так что очень скоро он уже столовался бесплатно. Он тактично воздерживался от разговоров, кроме самых общих, с членами клуба, среди которых были адвокаты, брокеры, банкиры, руководящие чиновники пароходных и производственных компаний. Он научился молча, аккуратно записывать по телефону «послания» от их жен и любовниц и равнодушно передавал им эти записочки, делая вид, что совершенно не понимает, о чем в них идет речь.

Томас не любил пить, и члены клуба, которые пили виски в баре после физических упражнений, благоприятно отзывались о нем и по этому поводу.

В его поведении не было никакого хитрого замысла, никакого четкого плана, он ничего не выискивал для себя, просто знал, что лучше всего втереться в доверие солидных граждан города, которые патронировали клуб, чем этого не делать. Том слишком долго бродяжничал по Америке, чужак в своей стране, то и дело попадал в беду, что обычно заканчивалось громким скандалом и дракой, и он снова оказывался на пыльных дорогах. Теперь его мирная, надежная жизнь, расположение к нему членов клуба ему нравились. Это совсем не карьера, убеждал он себя, нет, просто он прожил хороший, удачный год. Он никогда не был честолюбивым. Когда Доминик довольно расплывчато стал намекать ему о возможности выступить в любительских боксерских поединках, чтобы посмотреть, чего он стоит, он послал старого боксера подальше.

Как только ему становилось не по себе, муторно, он шел в Даунтаун, где брал на улице проститутку, проводил с ней всю ночь, отдавал честно заработанные ею деньги за ее услуги, и никаких тебе осложнений наутро.

Ему даже стал нравиться Бостон, настолько, насколько вообще ему могло нравиться какое-то место. Однако он не так часто по нему ездил, особенно в дневное время, так как был уверен, что в полиции есть ордер на его арест за хулиганство. В последний день его работы в гараже в Бруклайне мастер замахнулся на него гаечным ключом, и Томас его ударил. Он сразу же пришел в свои меблирашки, собрал вещички и через десяток минут был таков, сказав на прощанье хозяйке, что срочно уезжает во Флориду. Потом он записался в Ассоциацию молодых христиан и «залег на дно», пока ему на глаза не попалась эта статья в газете о Доминике.

Среди членов клуба были такие, которые ему нравились и которые не нравились. Но Томас всегда проявлял бдительность и старался относиться ровно, непредвзято ко всем. Ему не хотелось портить отношения ни с одним из них. У него и так в прошлом было полно неприятностей, для чего наживать еще? Он старался не знать слишком много ни об одном члене клуба. Конечно, в таких условиях работы, как у него, трудно не сформировать свое собственное мнение о том или другом, особенно когда видишь перед собой голого мужика с выпирающим животиком или исцарапанной дамскими коготками задницей после пребывания с ней в постели или когда кто-то сильно горячится из-за проигранной партии в эту глупую игру – сквош.

Доминик, напротив, ненавидел всех членов клуба подряд и не только потому, что у них были деньги, а у него, Доминика, их не было.

Доминик родился и вырос в Бостоне, в его речи было такое же долгое "а", как и у всех остальных бостонцев. В душе ему казалось, что он целый день вкалывает на поле землевладельца в Сицилии и замышляет сжечь его дворец, перерезать глотки всем его домочадцам. Вполне естественно, он до сих пор не расстался с мечтой о поджоге и убийстве, но старательно скрывал их за своими серьезными манерами. Он никогда не забывал сказать каждому члену клуба, вернувшемуся после отпуска, как превосходно тот выглядит, приходил в неописуемый притворный восторг, узнав от него, сколько лишних килограммов веса тому удалось сбросить, и всегда вежливо, заботливо осведомлялся у каждого об ощущениях после физических упражнений или боли после растяжения связок.

– Вот идет самый крупный мошенник в Массачусетсе, – шептал он на ухо Томасу, когда очень важный на вид седовласый джентльмен входил в раздевалку. И тут же, уже громко, обращался к нему:

– Ах, сэр! Как мы рады снова видеть вас здесь! Вы уже вернулись? Мы так скучали без вас. Думаю, что вам пришлось слишком много потрудиться.

– Ах, работа, работа, только одна работа, – сетовал джентльмен, печально качая головой.

– Я-то знаю, что это такое, сэр. – Доминик тоже печально качал головой. – Приходите ко мне, выполним мои специальные упражнения с гантелями, а потом – парилка, бассейн и массаж. Все ваши недомогания как рукой снимет, и вы будете сегодня ночью спать крепко-крепко, как младенец.

Томас внимательно прислушивался к Доминику, следил за каждым его жестом, стараясь как можно больше перенять от него, такого искусного притворщика. Ему нравилась глубоко укоренившаяся в нем природа бывшего боксера с каменным сердцем, склонность его к анархии и грабежу, несмотря на все внешние льстивые комплименты.

Томасу очень нравился один человек – Рид, добросердечный, добродушный президент текстильного концерна, с которым они в паре частенько играли в теннис. Томас всегда появлялся на площадке только с ним, несмотря на то что там слонялись многие другие члены клуба, у которых не было партнера для игры. Рид, сорокапятилетний грузный мужчина, играл довольно хорошо, и большей частью они заканчивали партии вничью. В начале игры, со свежими силами, Рид переигрывал Томаса, но потом Том брал над ним верх, когда Рида начинала одолевать усталость.

– Да, молодые ноги, молодые ноги, – сокрушался Рид, смеясь, вытирая полотенцем пот с лица, когда они после часа игры шли в душ. Они играли регулярно трижды в неделю. Рид после игры всегда угощал Томаса бутылкой кока-колы и незаметно каждый раз вкладывал ему в ладонь пятидолларовую бумажку. У него была одна странность: он всегда носил в правом нагрудном кармане аккуратно сложенную стодолларовую купюру.

– Вот такая купюра однажды спасла мне жизнь, – признался он как-то Томасу. Оказывается, он сидел в ночном клубе и вдруг там вспыхнул сильный пожар, в котором погибло очень много людей. Его привалило кучей мертвых тел, и он, лежа под ними, не мог двинуть ни рукой ни ногой. К тому же едким дымом ему обожгло горло, он не мог крикнуть, позвать на помощь. Он слышал, как пожарные-спасатели растаскивали кучу трупов, и, собрав последние силы, залез в нагрудный карман и вытащил оттуда стодолларовую купюру. С трудом подняв руку, он стал махать зажатой между пальцами банкнотой. Вдруг почувствовал, как кто-то вытаскивает из его руки деньги. Пожарник, растащив груду лежащих на нем тел, вынес Рида на свежий воздух. Тогда ему пришлось провести в больнице две недели. Он не мог говорить, но он выжил. И теперь был непоколебимо уверен в таинственной силе стодолларовой бумажки. Он советовал и Томасу при случае всегда носить стодолларовую банкноту в том кармане, из которого ему будет легче ее вытащить.

Он также рекомендовал Томасу копить деньги и вкладывать их на рынке ценных бумаг, потому что, по его словам, молодые ноги не остаются навсегда молодыми.

Но беда все же подстерегала Томаса. Она случилась, когда он проработал в клубе три месяца. Томас сразу же почуял, что-то не то, открывая свой ящик, чтобы переодеться после довольно поздней игры на корте с Брюстером Ридом. Никаких явных следов, но чутье ему подсказывало: кто-то рылся в его вещах, по-видимому, что-то искал. Бумажник торчал наполовину из заднего кармана брюк, словно кто-то впопыхах его вытащил и тут же торопливо запихнул назад. Он открыл бумажник. Четыре пятидолларовые бумажки на месте. Он добавил к ним еще пять долларов, которые получил «на чай» от Рида, и сунул бумажник в карман. В боковом кармане брюк до выхода на корт лежали три доллара с мелочью. Тоже на месте. Журнал, который он читал перед игрой. Он отлично помнил, что положил его на верхнюю полку, обложкой вверх. Теперь он лежал там же, но раскрытый.

Том вспомнил, что он хотел было закрыть свой ящик, но передумал. Если в клубе есть хоть один человек беднее меня, то пусть крадет, милости прошу! Он разделся, поставил свои спортивные туфли в ящик и, обмотав себя полотенцем, пошел в душевую, где уже с удовольствием плескался Рид.

Вернувшись в раздевалку, на внутренней стороне дверцы увидел приколотую записочку. Почерк Доминика. «Зайди ко мне в кабинет после работы. Д. Агостино».

Краткость записки, сам факт, что она появилась здесь, у него в ящике, хотя они виделись с Домиником по десять раз на дню, явно предвещали большую неприятность. Против него затевалась какая-то пакость, официально, в соответствии с разработанным планом. Ну вот, все начинается снова, подумал Томас, и внезапно ему захотелось поскорее одеться и незаметно выскользнуть из клуба, убежать отсюда раз и навсегда. Но, немного остыв, он решил повременить, не принимать поспешного решения. Томас, как всегда, пообедал на кухне, беззаботно поболтал с тренером по теннису и с Чарли в раздевалке. Ровно в десять, когда закрывался клуб, он появился в кабинете Доминика.

Доминик, сидя за столом, читал журнал «Лайф», медленно переворачивая страницы. Он, подняв на него глаза, закрыл журнал, аккуратно отложил его на край стола. Подойдя к двери, выглянул в холл, нет ли там кого, и, убедившись, что там ни души, закрыл двери кабинета.

– Садись, малыш.

Том сел, подождал, пока не сел напротив Доминик.

– Что случилось? – задал вопрос Томас.

– Многое, – загадочно ответил Доминик. – Страсти разгораются, черт подери! Меня здесь достают целый день.

– Ну и какое отношение все это имеет ко мне?

– Вот это я и собираюсь выяснить. Не будем, малыш, ходить вокруг да около. Кто-то здесь крадет деньги из кошельков наших членов. Какой-то смышленый парнишка. Он не берет все сразу, только понемногу, купюру у одного, купюру – у другого. Эти заплывшие жиром скоты настолько богаты, что толком и не знают, сколько у них денег в карманах, и если кто-то из них хватится, что в кошельке недостает десятки или двадцатки, то не сильно расстроится, подумает, что либо обронил деньги, либо неверно сосчитал в последний раз. Но среди них есть один тип, который никогда не совершает ошибок. Этот подлец – Грининг. Он утверждает, что из его ящика вчера, когда он разминался со мной, было украдено десять долларов, так вот он стал обзванивать всех своих друзей, членов нашего клуба, звонил им целый день, и вдруг все они в один голос завопили, что за несколько последних месяцев их здесь обобрали до нитки.

– Понятно. Но все же, какое все это имеет отношение ко мне? – небрежно спросил Томас, хотя отлично знал, что это имеет прямое отношение к нему.

– Грининг вычислил, что пропажи начались после твоего поступления к нам на работу.

– Это большущее дерьмо, – зло выпалил Томас. Грининг – неприятный тип, с холодными глазами, которому около тридцати, работал в брокерской фирме и обычно боксировал с Домиником. Когда-то он выступал в среднем весе за какую-то школу на Западе и старался поддерживать прежнюю форму. На ринге во время боев с Домиником ни капли его не жалел. Он не давал ему покоя и всегда безжалостно заставлял его проводить с ним по три двухминутных раунда четыре раза в неделю. После боев с Гринингом Доминик, который не осмеливался отвечать партнеру сильными ударами, возвращался в кабинет ужасно измочаленным и весь в синяках.

– Грининг, конечно, дерьмо, но дело сейчас не в этом, – сказал Доминик. – Сегодня днем он заставил меня обыскать твой ящик в раздевалке, и твое счастье, малыш, что у тебя в карманах не оказалось десятидолларовой банкноты. Но все равно он хочет вызвать полицию и арестовать тебя по подозрению в совершении краж.

– Ну и что вы сказали ему на это?

– Мне удалось спустить дело на тормозах, – сказал Доминик. – Сказал, что я сам поговорю с тобой.

– Ну, вот вы говорите со мной. И что дальше?

– Ты брал эти деньги?

– Нет, не брал. Вы мне верите или нет?

– Не знаю, – устало пожал плечами Доминик. – Но кто-то же их берет. В этом нет никаких сомнений.

– В раздевалке целый день слоняется куча народа. Чарли, тот парень из бассейна, тренер по теннису, сами члены клуба, наконец, вы тоже…

– Заткнись, малыш, – оборвал его Доминик. – Сейчас не время для шуток. Прибереги их для себя.

– Почему же вы выбрали меня? – спокойно спросил Томас.

– Я же тебе сказал. Все началось, когда ты поступил к нам на работу. И теперь члены клуба требуют, чтобы мы повесили амбарные замки в раздевалке на все ящички. Боже! Что же это такое! Никто ничего здесь не закрывал вот уже сто лет. Они все так переполошились, словно на нас сейчас накатывает огромная волна преступности, самая большая со времен Джесси Джеймса1.

– Ну что вы от меня-то хотите? Чтобы я ушел?

– Не-ет, – покачал головой Доминик. – Просто будь поосторожнее. Постоянно находись в поле чьего-нибудь зрения. – Он вздохнул. – Может, все обойдется. Этот негодяй Грининг с его вшивыми десятью долларами… Пошли со мной. – Он встал, потянулся. – Поставлю тебе пива. Ну что за говенный день!

Том вошел в раздевалку. Вначале ему показалось, что в комнате никого нет. Его послали на почту с пакетом, и он был в обычной одежде. В это время проходил межклубный матч по сквошу, и все были наверху, болели за своих. В раздевалке не было никого, кроме одного из членов клуба по имени Синклер, который тоже входил в состав сборной, но пока еще участия в игре не принимал. Он уже переоделся и был готов в любую минуту вступить в игру. На нем был красивый белый свитер. Высокий, стройный молодой человек, получивший степень бакалавра по юриспруденции в Гарвардском университете. Его отец тоже был членом клуба. В их семье денег – куры не клюют. Имена отца и сына часто мелькали на страницах газет. Младший Синклер работал в адвокатской конторе отца в городе. Томас однажды подслушал разговор пожилых членов клуба. Они говорили, что молодой Синклер – блестящий адвокат и что он далеко пойдет.

Томас, неслышно ступая по полу на своих толстых резиновых подошвах, решил незаметно прокрасться к своему ящику. Молодой Синклер стоял перед открытым ящиком. Запустив руку в задний карман брюк, он ловко вытаскивал из него бумажник. Томас точно не знал, чей это ящик, но только не Синклера – он был в этом уверен. Ящик Синклера находился рядом с ящиком Томаса, через три ящика, на противоположной стороне раздевалки. Обычно веселое, розовое лицо Синклера побледнело, его прошиб пот.

На мгновение Томас заколебался, не зная что делать. Может, повернуться и поскорее уйти, чтобы его не заметил Синклер? Но тот, вытащив бумажник, поднял голову и увидел Томаса. Они уставились друг на друга. Теперь уже поздно отступать! Томас, подбежав к нему, схватил его за запястье. Синклер тяжело дышал, словно только что преодолел длинную дистанцию.

– Советую положить бумажник на место, сэр, – прошептал Томас.

– Хорошо, – безропотно согласился Синклер. – Положу, – тоже прошептал он в ответ.

Но Томас не выпускал его руку. Он лихорадочно думал. Если он выдаст Синклера, то его под любым предлогом наверняка прогонят с работы. Всем этим джентльменам будет не по себе, так как им ежедневно придется сталкиваться с незаметным служащим, который осмелился опозорить одного из их клана. Если же на него не донести… Томас тянул время.

– Знаете, ли, сэр, ведь в кражах подозревают меня.

– Простите.

Томас чувствовал, как он дрожит всем телом. Синклер не предпринимал никаких попыток вырваться из его жесткой хватки.

– Вам придется выполнить три вещи, – сказал Том. – Во-первых, положить бумажник на место. Во-вторых, пообещать мне, что больше никогда не станете этим заниматься…

– Обещаю тебе, Том, я тебе так благодарен…

– В-третьих, вы мне докажете, насколько вы мне благодарны, мистер Синклер, – продолжал Томас. – Вы немедленно выпишите на мое имя долговую расписку на пять тысяч долларов и выплатите всю сумму наличными в трехдневный срок.

– Да ты с ума сошел! – воскликнул Синклер. Крупные капли пота выступили у него на лбу.

– Хорошо, – спокойно сказал Томас. – Тогда я сейчас закричу.

– Не закричишь, могу поспорить.

– Встречаемся во вторник в баре отеля «Турейн», вечером, в одиннадцать часов. Чтобы деньги были с собой.

– Ладно, буду, – сказал Синклер так тихо, что Томас едва его услышал. Он выпустил руку. Синклер неуклюже засовывал бумажник обратно в карман. Томас следил за его движениями. Потом вытащил из кармана маленькую записную книжку, в которой записывал все свои мелкие расходы, связанные с поручениями его друзей и членов клуба, раскрыл ее на чистой странице и протянул Синклеру карандаш.

Синклер смотрел на книжку, поднесенную к самому его носу. Если сейчас он сумеет взять себя в руки и совладать со своими нервами, то просто уйдет, а если Томас расскажет о том, что видел, он, посмеявшись, отмахнется. Но все равно смеется хорошо тот, кто смеется последним. Но нервы Синклера сдали. Он взял из рук Томаса книжку и что-то нацарапал на чистой страничке. Томас, глянув на написанное, засунул книжку в карман, забрал у Синклера свой карандаш. Закрыв поплотнее дверцу ящика, он пошел наверх смотреть игру.

Минут через пятнадцать на корте появился Синклер и выиграл у своего противника все геймы подряд.

В раздевалке Томас любезно поздравил его с победой.

Он пришел в бар отеля «Турейн» без пяти одиннадцать. Все как полагается: в костюме, белой рубашке с накладным воротничком, в галстуке. Сегодня ему хотелось побыть немного джентльменом. В баре было темно, и он был заполнен посетителями лишь на треть. Томас чинно сел за стол в углу, откуда хорошо просматривалась входная дверь. Подошел официант. Томас заказал бутылку «Бадвайзера». «Пять тысяч долларов, пять тысяч долларов» – эта мысль сверлила ему мозг. Они забрали такую сумму у его отца, теперь он отнимет такую же у них. Интересно, пошел ли Синклер за деньгами к отцу, объяснил ли, для чего ему потребовалась такая крупная сумма? Скорее всего – нет. Вероятно, у самого Синклера-младшего свой счет в банке, он может снять со счета пять тысяч долларов за какие-то десять минут. Томас лично ничего против Синклера не имел. Приятный, воспитанный молодой парень, с милыми, дружелюбными глазами, мягким голосом, изысканными манерами. Иногда он давал ему полезные советы, как делать укороченный удар в теннисе. Если в клубе узнают, что он клептоман, то все, – его карьере конец! Такова в этой стране система.

Томас потягивал пиво, не спуская глаз с двери. Три минуты двенадцатого. Дверь отворилась. В бар вошел Синклер. Он вглядывался в темную глубину салона. Томас встал, чтобы тот его заметил. Синклер подошел к его столику.

– Добрый вечер, сэр! – вежливо поздоровался Том. – Что будете пить? – осведомился Томас у него, когда подошел официант за заказом.

– Виски с содовой, – ответил Синклер со своим вежливым гарвардским выговором.

– Еще один «Бад», пожалуйста, – заказал Том.

Они несколько минут сидели молча, рядышком, на одной банкетке. Синклер барабанил пальцами по крышке стола, внимательно оглядывая зал.

– Ты часто приходишь сюда? – спросил он.

– Время от времени.

– Здесь бывают члены нашего клуба. Ты видел кого-нибудь?

– Нет, не приходилось.

Подошел официант, поставил перед ними выпивку. Синклер жадно глотнул из своего стакана.

– Хочу сообщить для твоего сведения, – сказал он. – Я ворую деньги не потому, что в них нуждаюсь.

– Знаю.

– Я болен. Я – больной человек, – признался Синклер. – Это – болезнь. Мне надо к психиатру.

– Очень правильное решение, – поддержал его Том.

– И ты со спокойной совестью требуешь от меня деньги, зная, что перед тобой больной человек?

– Да, сэр, – ответил Томас. – Да, смею вас заверить.

– Выходит, что ты крутой сученыш, так?

– Думаю, вы правы, сэр.

Синклер, распахнув пальто, полез во внутренний карман, извлек оттуда длинный, толстый пакет, положил его на банкетку между ним и Томасом.

– Вот деньги. Не трудись пересчитывать, не нужно.

– Уверен, что вся сумма здесь целиком, – спокойно ответил Томас. Он сунул конверт в боковой карман.

– Так я жду, – сказал Синклер.

Томас вытащил расписку, положил ее на столик. Синклер, бросив на нее короткий взгляд, разорвал ее, отправив маленькие клочки в пепельницу. Потом встал.

– Спасибо за выпивку. – Он пошел мимо стойки бара к двери – красивый молодой человек, образец тонкого воспитания, элегантной светскости, хорошего образования. Ясно, что удача зациклилась на нем.

Томас, глядя ему вслед, допил пиво. Заплатив за выпивку, вышел в холл и заказал номер на одну ночь. Там, наверху, заперев дверь на ключ и опустив ставни, он пересчитал деньги. Вся сумма в стодолларовых банкнотах, все новенькие. А если они меченые? – мелькнула у него в голове тревожная мысль. Трудно сказать.

Он проспал всю ночь один, как король, в двуспальной широкой кровати, а утром позвонил в клуб и сказал Доминику, что ему нужно срочно уехать в Нью-Йорк по семейным делам. Вернется не раньше понедельника, и то вечером. За все время работы в клубе он не брал ни одного выходного, так что Доминик не стал возражать. Но отпустил его только до понедельника.

Моросил нудный дождь, когда поезд медленно вползал под своды вокзала, и эта печальная серая изморось совсем не красила Порт-Филип. Томас, выйдя из вокзала, пришел к выводу: нет, здесь ничего не изменилось. Он не захватил с собой пальто, и пришлось поднять воротник пиджака, чтобы мелкие капли не проникали за ворот.

Вокзальная площадь тоже ничуть не изменилась. Правда, «Порт-Филипский дом» отремонтировали, а большой радиотелевизионный магазин в новом, сложенном из желтого кирпича высотном здании рекламировал распродажу переносных радиоприемников. От реки до него доносился знакомый запах. Том запомнил его на всю жизнь.

Он, конечно, мог взять такси, но после года отсутствия решил все же пройтись пешком. Улицы родного города должны как-то подготовить его, но вот к чему, он не знал, не был до конца уверен.

Томас миновал автобусную станцию. Вспомнил свою последнюю поездку с Рудольфом. «От тебя несет, как от дикого животного».

Прошел мимо универсального магазина Бернстайна, места встреч сестры с Теодором Бойланом. Он вспоминал. «Голый мужчина в гостиной». «Пылающий на холме крест». Счастливые воспоминания детства. А вот и их школа. Возвратившийся с войны пожелтевший от малярии солдат, меч самурая, его рассказ о том, как он отрубил голову япошке, как хлестала потоком кровь из отрубленной головы.

Вот церковь Святого Ансельма, где проповедует дядя Клода Тинкера. «По Божьему соизволению его не заметили».

Он свернул на Вандерхоф-стрит. Дождь усилился. Он потрогал на груди выпирающий комок – конверт с деньгами. Их улица изменилась. Появилось какое-то квадратное, похожее на тюрьму здание, в котором разместилась, по-видимому, фабрика. Некоторые старые магазинчики обнесены дощатыми заборами, а на витринах других он читал совсем незнакомые ему имена владельцев.

Он шел, опустив глаза, чтобы в них не попадала дождевая вода, и когда наконец вскинул голову, то от удивления замер. Что за чепуха! Он был ошарашен. На том месте, где когда-то была их пекарня, их дом, в котором он родился, теперь возвышался громадный супермаркет с тремя этажами квартир над ним. Он читал вывески на витринах: «Деликатесы на сегодня», «Ребрышки для жаркого», «Бараньи лопатки». Большие двери магазина то и дело открывались и закрывались, и из них то выходили, то входили в них женщины с сумками для покупок.

Томас стоял на тротуаре, зорко вглядываясь через витрины внутрь. Девушки-кассиры отсчитывают сдачу. Ни одну из них он не знал. Может, войти? Какой смысл? Ведь он здесь не для того, чтобы купить «ребрышки для жаркого», или «бараньи лопатки».

В полной растерянности он шел вниз по улице. Стоящий по соседству гараж перестроен, на нем – новое имя владельца. Ни одного знакомого лица вокруг. Но на углу он увидел старый магазинчик Джардино «Овощи и фрукты». Он стоял на том же месте, как и много лет назад. Он вошел и терпеливо ждал, когда какая-то старуха закончит спор с миссис Джардино по поводу стручковых бобов.

Когда сердитая старуха наконец ушла, миссис Джардино повернулась к нему. Маленькая, бесформенная женщина с острым, как клюв, носом, с бородавкой на верхней губе, из которой торчали два жестких, длинных, черных волоска.

– Слушаю вас, – сказала миссис Джардино. – Что вам угодно?

– Миссис Джардино, – начал Том, отворачивая воротник, чтобы выглядеть более респектабельно, – вы, вероятно, меня уже не помните, но я когда-то был… ну… вашим соседом, что ли. У нас была своя пекарня. Джордах, не помните?

Миссис Джардино уставилась на него своими близорукими глазами.

– Вы который из них?

– Самый младший.

– Ах, да. Маленький гангстер.

Том хотел улыбнуться, чтобы тем самым отдать должное миссис Джардино за ее грубоватый юмор. Она не улыбнулась в ответ.

– Ну, что вам нужно?

– Меня здесь довольно долго не было…

– Разве ваши родные вам ничего не сообщали? – спросила миссис Джардино, поворачивая яблоки на прилавке так, чтобы сразу не бросались в глаза покупателю их ржавые «бочки».

– Видите ли, я долго не получал от них никаких известий, – сказал Том. – Не знаете ли вы, где они сейчас?

– Откуда мне знать, где ваши родные. Они никогда не снисходили до разговоров с «грязными итальяшками». – Повернувшись к нему своей широкой квадратной спиной, она стала перебирать пучки сельдерея.

– Все равно, спасибо вам, – сказал Том, поворачиваясь к выходу.

– Минутку, – остановила его миссис Джардино. – Когда вы уезжали, ваш отец был еще жив? Так?

– Да, жив, – ответил Том, чувствуя недоброе.

– Ну так вот, он умер, – сообщила она. В голосе ее чувствовалось удовлетворение. – Утонул в реке. После его смерти ваша мать куда-то переехала, ваш дом снесли, а теперь…– с горечью продолжала она, – на этом месте построили этот проклятый супермаркет, который взял нас за горло.

В лавку вошел покупатель, и миссис Джардино стала взвешивать ему картошку. Томас вышел на улицу.

Он в нерешительности постоял перед супермаркетом, но его внушительный вид не наводил его ни на какую полезную мысль. Может, пойти к реке? – подумал он. Но что она ему скажет? Он пошел назад, к вокзалу. Проходя мимо банка, он вошел и, заплатив за аренду своей личной ячейки, положил в маленький сейф сорок девять сотен из пяти тысяч долларов. Можно оставить на хранение деньги и здесь, подумал он. Чем Порт-Филип хуже? Может, выбросить эти деньги в реку, в которой утонул отец?

Может, пойти на почту, спросить там о матери, брате? Вероятно, кто-нибудь хоть что-то о них знает. Но он решил не делать этого. Ведь он приехал сюда ради отца. Чтобы отдать ему свой долг.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1950 год

Июньский солнечный день. Рудольф сидел на лужайке перед колледжем вместе с другими выпускниками во взятых напрокат черных шапочках с квадратным верхом и черных мантиях – все, как полагается.

– Сейчас, в тысяча девятьсот пятидесятом году, когда мы все живем на рубеже, точно разделяющем пополам наше столетие, – громко вещал спикер, – мы, американцы, должны задать себе несколько вопросов: что мы имеем? чего мы хотим? каковы наши сильные и слабые стороны? куда мы идем? – Спикером на торжественной церемонии был член кабинета правительства, он специально прилетел из Вашингтона, делая этим визитом своего рода одолжение президенту колледжа, с которым он дружил в ту пору, когда они учились в Корнуэльском университете, куда более престижном высшем учебном заведении, чем это.

"Теперь, на рубеже, точно разделяющем пополам наше столетие, – мысленно повторил за спикером Рудольф, ерзая на своем стуле на зеленой лужайке студенческого городка, – нужно дать ответы на несколько вопросов: что я имею? чего хочу? какие мои сильные и слабые стороны? куда я иду?

Я имею степень бакалавра, долг в четыре тысячи долларов и умирающую мать-старуху. Я хочу быть богатым, любимым и свободным. Моя сильная сторона: могу пробежать двести метров за двадцать три и восемь десятых секунды. Моя слабость? Честность. – Он улыбнулся про себя, невинно поглядывая на Большого человека из Вашингтона. – Куда я иду? Не скажешь ли ты мне сам, брат мой?"

Человек из Вашингтона оказался миротворцем.

– Идет наращивание военного могущества повсюду, – торжественно провозглашал он. – Единственная надежда, способная гарантировать мир во всем мире, – военная мощь Соединенных Штатов. Чтобы предотвратить войну, Соединенным Штатам требуются такие крупные, такие боеспособные вооруженные силы, которые могут ответить ударом на любой удар, играть роль мощного сдерживающего фактора.

Рудольф обвел взглядом ряды сидевших товарищей, таких же, как он, выпускников. Половина из них – ветераны Второй мировой войны, они учились в колледже согласно «Солдатскому биллю о правах»1. Многие из них женаты. Их жены сидели рядом с ними в новых платьях, с красиво уложенными прическами, у многих на руках дети, потому что им не с кем было оставить малышей в своих трейлерах или тесных снимаемых комнатушках, долгое время служивших им жилищем, когда их храбрые мужья сражались уже не в боях, а с науками, чтобы добиться ученой степени. Интересно, мелькнула у Рудольфа мысль, что они думают по поводу наращивания военного могущества?

Рядом с Рудольфом сидел Брэдфорд Найт, круглолицый, цветущий молодой человек из Тулсы. Он служил сержантом в пехоте в Европе. Лучший друг Рудольфа в колледже. Энергичный, открытый парень, прозорливый и слегка циничный, со своим распевным ленивым оклахомским акцентом. Он приехал в Уитби, потому что его командир в армии был выпускником этого колледжа и рекомендовал его в колледж. Сколько они с Рудольфом выпили пива, трудно сосчитать. Очень часто вдвоем ездили на рыбалку. Брэд уговаривал его после окончания колледжа ехать с ним в Тулсу и заняться вместе с ним и его отцом нефтяным бизнесом.

– Ты, сынок, станешь там миллионером еще до того, как тебе стукнет двадцать пять, – соблазнял он его. – Там, скажу тебе, процветающая страна. Ты там будешь толкать свой «кадиллак», как только в его пепельницах набьется куча окурков, чтобы не мучиться и не вытряхивать их оттуда.

Отец Брэда на самом деле стал миллионером, когда ему еще не исполнилось двадцати пяти, но сейчас он был на мели. («Просто полоса невезения, больше ничего», – объяснял ему Брэд). Он даже не смог позволить себе купить билет на Восточное побережье, чтобы присутствовать на церемонии по поводу окончания колледжа своим сыном.

Тедди Бойлана тоже не было на церемонии, хотя Рудольф послал ему приглашение. Это все, что он мог сделать за его четыре тысячи долларов. Но Бойлан приглашение отклонил: «Зачем мне ехать в такой прекрасный июньский день за пятьдесят пять миль? Только ради того, чтобы послушать пламенную речь демократа на лужайке никому не известного сельскохозяйственного колледжа?» Уитби, конечно, не сельскохозяйственный колледж, хотя в нем был большой сельскохозяйственный факультет, но Бойлан до сих пор был зол на Рудольфа за его отказ поступать в один из старейших университетов Новой Англии, когда в 1946 году он предложил Рудольфу финансировать его обучение. «Однако, – писал он своим неровным, с сильным нажимом почерком, – этот торжественный для тебя день не пройдет неотмеченным. Приезжай ко мне, как только закончатся все эти занудные, гнусавые речи, и разопьем с тобой бутылку шампанского, поговорим о твоих планах на будущее».

Несколько причин склонили Рудольфа подать заявление в Уитби. Не рисковать напрасно, пытаясь поступить в Йельский или Гарвардский университет. Во-первых, он был бы должен Бойлану значительно больше, чем четыре тысячи долларов, во-вторых, с его низким происхождением и постоянным безденежьем, он в течение четырех лет учебы был бы, по существу, чужаком среди молодых столпов американского общества, чьи отцы и даже деды когда-то в свое время орали что было мочи, болея за свои команды, на традиционных спортивных встречах между этими двумя знаменитыми университетами. Большинство из них, не проработав ни одного дня в своей жизни, беззаботно, равнодушно фланировали взад-вперед по бальному залу, когда девушки-дебютантки вступали в свет. В колледже Уитби к бедности относились как к нормальному явлению. Если в колледже появлялся студент, которому не нужно было вкалывать во время летних каникул, чтобы осенью купить учебники и приличную одежду, то это считалось чем-то из ряда вон выходящим. Единственными «чужаками» здесь, за исключением такого случайного отщепенца, как Брэд, были «книжные черви», которые всегда избегали компании своих сокурсников, да несколько политически настроенных молодых людей, которые распространяли различные петиции, призывающие к поддержке позиции Соединенных Штатов или протестующие против обязательной воинской повинности.

Была, кстати, и еще одна веская причина, заставившая Рудольфа выбрать Уитби, – близость университета к дому, к Порт-Филипу. Это давало ему возможность приезжать каждое воскресенье домой, к матери, которая теперь уже почти не выходила из своей комнаты. Не мог же он бросить на произвол судьбы эту подозрительную, полусумасшедшую, хотя и дружелюбно настроенную по отношению к нему женщину. Летом, на первом курсе, он нашел себе работу в универсальном магазине Калдервуда, куда обычно приходил после занятий, а также по субботам. Ему удалось снять в Уитби небольшую двухкомнатную дешевую квартирку с крохотной кухонькой, и он перевез к себе мать. Теперь они жили вместе. Сейчас мать его там ждала. Она хотела, очень хотела прийти на торжественную церемонию, но здоровье не позволяло. К тому же, она могла его опозорить своим затрапезным видом, а ему это ни к чему. Может, слово «опозорить» – слишком сильное, подумал он, оглядывая красиво одетых родителей своих однокурсников, но, несомненно, она никого бы здесь не ослепила ни своей несравненной красотой, ни старомодным стилем одежды. Нужно смотреть фактам в лицо, хотя это порой и трудно.

Итак, Мэри Пиз Джордах сейчас сидела в своем кресле-качалке у окна их обшарпанной квартирки, с сигаретным пеплом на теплой шали, с распухшими, почти отказавшими ногами и, конечно, не могла видеть, как награждают ее сына почетным свитком из искусственного пергамента. Кроме нее есть и другие отсутствующие: кровная родственница Гретхен, которую задержала в Нью-Йорке болезнь ребенка; Джулия, которая сейчас сама принимала участие в церемонии выпуска в своем университете Барнарда, назначенной на тот же день, что и у Рудольфа; еще один кровный родственник – Томас, неизвестно где живущий; Аксель Джордах, запятнавший свои руки чужой кровью, мается где-то в Вечности.

В этот день Рудольф оказался в одиночестве, но оно на него не подействовало. Настроение бодрое, как всегда.

– Мощь нашей военной машины просто ужасающа, – продолжал вещать оратор, и голос его многократно усиливался через динамик, – но в наших руках еще один козырь – воля всех простых людей повсюду во что бы то ни стало добиться прочного мира на земле.

Если он, Рудольф, обыкновенный гражданин, то этот спикер явно обращается к нему. Теперь, когда он узнал настоящую правду из рассказов о войне в мужской компании в студенческом городке, он уже не завидовал тому поколению воинов, которые выстояли на Гуадалканале, в песках Туниса, на реке Рапидо.

Отлично поставленный, интеллигентный голос образованного человека напевно плыл над лужайкой, над четырехугольными строениями в колониальном стиле из красного кирпича. Добрая половина внимающей ему аудитории имела вполне реальную возможность сложить головы за Америку, но спикер говорил не о прошлом, а о будущем. Он взахлеб говорил о таких грандиозных, открывающихся перед ними перспективах, как научные исследования, общественная или государственная служба, оказание помощи тем странам, которые далеко не столь счастливы и богаты, как мы, американцы. Хороший парень, этот член кабинета, и Рудольф искренне радовался, что такой человек занимает большой пост в Вашингтоне. Однако по его, Рудольфа, мнению, его взгляд на открывающиеся перед ними в 1950 году радужные перспективы был слишком возвышенным, евангелическим, слишком вашингтонским и смахивал, скорее, на словесные упражнения в связи с этим торжественным днем присуждения ученых степеней и совсем не совпадал с более приземленными взглядами этих сыновей бедняков, числом около трехсот, сидевших перед ним в своих черных мантиях, ожидавших момента вручения им дипломов от этого скромного, плохо финансируемого учебного заведения, известного только одним своим сельскохозяйственным факультетом. Все они сейчас размышляли над тем, сумеют ли заработать себе на жизнь уже на следующий день после выпуска.

Перед ним на скамьях, предназначенных для преподавателей, Рудольф увидел профессора Дентона, декана факультета истории и экономики, который вертелся на своем кресле как белка в колесе, то и дело поворачиваясь к сидевшему справа от него профессору Ллойду, декану факультета английского языка и литературы, и что-то все время нашептывая ему на ухо. Рудольф улыбнулся. Он понимал, что сейчас профессор Дентон язвительно комментирует ритуальные заклинания этого члена кабинета правительства.

Дентон, седеющий, желчный человек, небольшого роста, ужасно разочарованный тем, что сейчас ему не светит более высокое положение в академическом мире, и сам был приверженцем старомодных популистских теорий1. Большую часть своих лекций он посвящал сетованиям по поводу того, что он называл «предательством американской политико-экономической системы», которое он относил ко временам Гражданской войны, Больших денег и Большого бизнеса. «Американская экономика, – проповедовал он в аудитории, – это облезший, весь в трещинах стол для игры в кости, в которые вложена свинцовая сердцевина. Все законы, как и эта игра, так отрегулированы, что только богачам всегда выпадают семерки, а всем остальным – двойки».

По крайней, мере раз в семестр он обязательно ссылался на тот факт, что в 1932 году сам Дж. П. Морган2 признавался перед членами постоянного комитета Конгресса, что не заплатил ни цента налогов. «Так, вот, джентльмены, прошу вас всех обратить на это особое внимание, – призывал он своих студентов с горечью в голосе, – и прошу не выпускать из виду, что в тот же год я из своего скромного жалованья преподавателя платил пятьсот двадцать семь долларов и тридцать центов в качестве налогов федеральному правительству».

Однако нужно признать, насколько мог судить Рудольф, профессор своими обличениями добивался как раз противоположного эффекта. Он полагал, что после его яростных речей воспламененные им возмущенные студенты, сгорая от негодования, немедленно проявят свое горячее желание поскорее сплотиться, чтобы вести активную борьбу за реформы, но, увы, пришел к выводу Рудольф, большинство студентов только лишь мечтало о том времени, когда они сами достигнут высот благополучия и власти, станут богачами, чтобы и их, как Дж. П. Моргана, освободили от того, что Дентон называл «легальным рабством для всего электората».

Когда Дентон подвергал свирепым нападкам очередную статью в «Уолл-стрит джорнал», в которой рассказывалось об еще одном хитроумном слиянии нескольких компаний или биржевых спекуляциях на нефти, в результате чего федеральная казна недосчитывалась миллионов долларов, Рудольф особенно внимательно его слушал, с восхищением воспринимая такую закулисную технику крупного мошенничества, которую перед ними безжалостно обнажал профессор, старательно все записывал в свою тетрадку, надеясь, что наступит такой день, когда и перед ним откроются соблазнительные возможности ведения своего бизнеса.

Рудольф, конечно, добивался исключительно хороших оценок, и не столько ради удовлетворения собственного тщеславия, сколько ради вероятных преимуществ в будущем. И если он внимательно выслушивал высокопарные тирады Дентона, то выступал не в роли его ревностного ученика, а в роли разведчика на территории противника. Все три курса его обучения у Дентона завершились тремя «отлично», и Дентон даже предложил ему стипендию аспиранта на факультете современной истории на следующий год.

Хотя в глубине души Рудольф не разделял наивных взглядов Дентона, этот профессор был единственным преподавателем в колледже, который ему нравился, нравился стабильно во время учебы, и, по его твердому мнению, только он один научил его, Рудольфа, чему-то полезному.

Он, конечно, держал свое мнение, как и все прочее, в глубокой тайне, и все преподаватели на факультете всегда считали его серьезным студентом, дисциплинированным молодым человеком и с уважением относились к нему.

Спикер заканчивал, упомянув в своей заключительной фразе имя Господа. Раздались громкие аплодисменты. Потом выпускников стали вызывать для получения диплома. Президент весь сиял, когда вручал каждому выпускнику перевязанный красивой ленточкой свиток. Он, конечно, получил еще одно очко в свою пользу, так как ему удалось затащить на эту церемонию члена кабинета. Он ведь не читал письма Бойлана по поводу этого его «сельскохозяйственного училища».

Все дружно спели студенческий гимн, оркестр заиграл бодрый марш. Выпускники в черных мантиях выстроились между рядами, где сидели родители и родственники. Черные точки их мантий под летней густой листвой дубовых деревьев смешивались с яркой расцветкой женских платьев, и казалось, что стая черных воронов что-то клюет на поле, усеянном цветами.

Рудольф ограничился несколькими рукопожатиями. У него сегодня – трудный день, и такая же ночь ожидается впереди.

Дентон разыскал его в толпе, поздравил, пожал ему руку, этот маленький, сутулый человек в очках с серебряной оправой.

– Джордах, – сказал он, восторженно тряся ему руку, – вы подумаете над моим предложением?

– Да, конечно, сэр, – ответил Рудольф. – Вы очень добры ко мне.

Нужно всегда уважать старших. Перед ним открывалась спокойная, безмятежная академическая жизнь, правда, с небольшим жалованьем. Через год он станет магистром, через несколько лет получит степень доктора философии, в сорок пять, если повезет, кафедру.

– Меня, конечно, соблазняет ваше предложение сэр, – соврал он. Оно его совсем не соблазняло.

Они с Брэдом оторвались от толпы, чтобы поскорее сдать свои мантии и уехать отсюда, как об этом и договаривались раньше. «Шеви» Брэда с откидным верхом довоенного выпуска ожидал их на стоянке, и в его багажнике лежали его скромные чемоданы. Брэд уезжал в свою родную Оклахому, этот цветущий край.

Они первыми выехали со стоянки. Они не оглядывались. Их альма-матер исчезла за поворотом дороги. Четыре долгих года. Сентиментальность придет позже. Лет через двадцать.

– Давай заедем на минутку в магазин, – попросил приятеля Рудольф. – Я обещал Калдервуду заглянуть к нему.

– Слушаюсь, сэр, – любезно откликнулся Брэд, держась за руль. – Ну, похож я на образованного человека?

– На представителя правящего класса, – поправил его Рудольф.

– Ну, выходит, я не зря здесь тратил время, – сказал довольный Брэд. – Как ты думаешь, сколько зарабатывает в год член кабинета?

– Пятнадцать-шестнадцать тысяч, – сказал Рудольф наобум.

– Крохи, – заключил Брэд.

– Плюс почет.

– Значит, еще дополнительно баксов тридцать в год, – сказал Брэд. – Освобождение от уплаты налогов. Как ты думаешь, он речь себе сам писал?

– Вероятно.

– В таком случае ему слишком много платят. – Брэд стал напевать мелодию песенки «Все самое модное – в Канзас-Сити». – На вечеринке у твоей сестры сегодня будут девчонки, как думаешь?

Их пригласила к себе на вечеринку Гретхен, чтобы отметить такое важное событие в их жизни. Джулия тоже должна прийти, если уговорит родителей.

– Вероятно, – ответил Рудольф, – на вечеринках всегда бывает пара свободных девушек, ты же знаешь.

– Я читаю весь этот вздор по поводу современной молодежи в газетах, – заворчал Брэд, – о том, что она опустилась на дно, катится к чертовой матери, о том, как низко упала общественная нравственность за время войны, но мне лично никак не удается попотчеваться, хоть чуть-чуть, этой старой развращенной нравственностью, в этом я уверен. В следующий раз, если я буду поступать в колледж, то только в такой, где совместное обучение. Смотришь на такую чистокровку, умирающую от секса бакалавра гуманитарных наук, и не знаешь, с какого бока к ней подойти, как говорить с ней. – Брэд весело напевал привязавшийся мотивчик.

Они ехали по городу. После окончания войны здесь появилось немало новых домов, небольших фабрик, с лужайками перед фасадом, с цветочными клумбами, местами для отдыха, ставшими символами безбедного существования, магазинов с фронтонами, перестроенных так, словно они стояли на сельских улочках английских графств восемнадцатого века. Обшитое белыми досками здание, которое когда-то было городской ратушей, теперь стало летним театром. Жители Нью-Йорка все чаще стали покупать фермы в ближайшем пригороде и приезжали сюда на уик-энды, каникулы, в отпуска. Уитби за те четыре года, которые здесь прожил Рудольф, стал заметно более процветающим городком. На площадке для игры в гольф появилось еще девять дополнительных лунок. Расширялись возможности приобретения земельной собственности, особенно в Гринвуд-Истейт, где можно было без особой волокиты купить хотя бы пару акров земли, чтобы построить на этом участке свой дом. Здесь даже возникла небольшая колония представителей свободных профессий, и когда президент университета пытался переманить к себе квалифицированных преподавателей из других учебных заведений, он хвастался, что Уитби расположен в процветающем, растущем городе, где жизнь, благосостояние и жизненные условия постоянно улучшаются, а он весь пронизан атмосферой высокой культуры.

Калдервуд – небольшой универсальный магазинчик, занимавший самый лучший угол на главной торговой улице города. Он стоял на этом месте с 1890 года и на первых порах был обычным неспециализированным магазином с товарами первой необходимости, обслуживающим запросы сонной деревеньки с колледжем, за которой по всей округе были разбросаны крепкие фермерские хозяйства. Город рос, и вместе с ним менялся и магазин. Теперь он значительно расширился. Появился надстроенный второй этаж, и в его витринах внимание покупателей привлекало большое разнообразие товаров. Рудольф начинал в магазине Калдервуда кладовщиком в разгар сезона, но работал так хорошо, что вскоре стал получать предложения от конкурентов, и Дункану Калдервуду, наследнику первого владельца, волей-неволей пришлось повысить его по службе. Магазин до сих пор считался небольшим, и любому служащему в нем приходилось выполнять различные обязанности. Рудольф перепробовал много торговых специальностей: продавца на почасовой оплате, оформителя витрин, составителя рекламных проспектов, советника по вопросам приобретения товаров и консультанта в отдел кадров. Летом, когда он работал весь рабочий день, его жалованье доходило до пятидесяти долларов в неделю.

Дункан Калдервуд, прижимистый, лаконичный янки лет пятидесяти, был женат и у него было три дочери. Кроме этого магазина он владел крупной земельной недвижимостью как в самом городе, так и за его пределами. В общем, у него был серьезный бизнес. Неразговорчивый человек, хорошо знающий, что такое деньги. Накануне он попросил Рудольфа заглянуть к нему после церемонии выпуска, так как якобы у него есть для Рудольфа интересное предложение.

Брэд остановил машину перед входом в магазин.

– Вернусь через минуту, – бросил Рудольф, вылезая из автомобиля.

– Не торопись, подожду, – ответил Брэд. – У меня впереди еще вся жизнь. – Он расстегнул воротник, ослабил галстук. Наконец-то он – свободный человек! Верх машины был опущен, и он, удобно откинувшись на спинку сиденья, закрыл от удовольствия глаза и грелся на солнышке.

Перед входом в магазин Рудольф бросил оценивающий взгляд на витрину, которую оформил три дня назад. В витрине были выставлены плотницкие инструменты. Рудольф так искусно расположил их, что они образовали поблескивающий металлическими частями абстрактный узор, правда, далеко не беспорядочный. Время от времени Рудольф, когда приезжал в Нью-Йорк, отправлялся на Пятую авеню, где расположены самые большие магазины города, и внимательно изучал аранжировку товаров в витринах, чтобы потом изложить свои идеи Калдервуду.

На первом, главном этаже его встретил знакомый приятный гул женских голосов, основных клиенток магазина, и такой типичный смешанный запах выставленной на продажу одежды: кожаных изделий и дамских тонких духов. Торговая атмосфера магазина всегда ему нравилась. Все продавцы, все клерки ему мило улыбались, когда он шел мимо, направляясь в глубину торгового зала, где находился кабинет Калдервуда. Один или даже двое громко крикнули ему:

– Поздравляем с окончанием!

Он приветливо помахал им рукой. Его здесь все любили, особенно пожилые служащие. Они, правда, не знали, что Рудольф – консультант отдела кадров и что во многом от него зависит как их прием на работу, так и их увольнение.

Дверь в кабинет Калдервуда была, как всегда, открыта нараспашку. Ему нравилось наблюдать за тем, что происходит у него в магазине. Он сидел за своим столом и писал авторучкой письмо. У него, конечно, был секретарь, который сидел в своем кабинете рядом, но в его бизнесе были секреты, и он не хотел разглашать их даже своему секретарю. Он обычно сам писал четыре-пять писем от руки, запечатывал их, приклеивал марку и сам отсылал. Дверь в кабинет секретаря была закрыта.

Рудольф, стоя на пороге, ждал, когда шеф кончит писать. Калдервуд не любил, когда его отрывали от занятий.

Наконец он закончил последнее предложение, перечитал письмо и только после этого поднял голову. Гладкое, болезненно-желтоватое лицо с длинным, острым носом, редкие черные волосы на голове. Он перевернул на столе письмо. С его большими, неуклюжими руками фермера ему было трудно обращаться с мелкими или хрупкими предметами, такими, как листочки бумаги. Рудольф гордился своими тонкими, холеными руками с длинными прямыми пальцами, руками, как он считал, истинного аристократа.

– Входи, Руди, – пригласил его Калдервуд. Голос у него сухой, безразличный, без особых интонаций.

– Добрый день, мистер Калдервуд. – Рудольф вошел в кабинет, в эту голую комнату, в своем ладном голубом костюме. На стене висел выпущенный Калдервудом отрывной календарь с цветной фотографией магазина. Другим украшением в этом кабинете схимника была стоявшая у него на столе фотография трех дочерей, которая была сделана, когда они были еще совсем маленькими.

К его великому удивлению, Калдервуд вышел из-за стола, подошел к нему и пожал Рудольфу руку.

– Ну, как все прошло?

– Все хорошо, никаких сюрпризов.

– Ну, ты рад, что закончил?

– Вы имеете в виду ходить в колледж?

– Да, само собой. Ладно, садись. – Калдервуд снова сел за стол, на свой деревянный стул с высокой прямой спинкой. Рудольф устроился на другом, таком же деревянном, стоявшем рядом со столом, с края. В отделе мебели было полно, целые дюжины обитых кожей стульев, но они предназначались только для покупателей.

– Думаю, что да, – ответил Рудольф, – то есть думаю, что рад.

– Большинство людей, сколотивших себе громадные состояния в нашей стране и которые продолжают в том же духе и сегодня, – сказал Калдервуд, – никогда не имели приличного образования. Тебе это известно?

– Да, знаю.

– Они покупают образование, – продолжал Калдервуд, и в его голосе послышалась угроза. Сам хозяин не окончил даже средней школы.

– Постараюсь, чтобы мое образование не стало помехой на пути к большому состоянию, – сказал Рудольф.

Калдервуд засмеялся. Смех у него был, как всегда, сухим и коротким. По-видимому, он экономил и на нем. Отодвинув ящик стола, он вытащил оттуда ювелирную коробочку, с именем владельца магазина на ней, написанным аккуратным женским почерком на бархатной крышечке.

– Вот, – сказал он, ставя коробочку перед ним на стол, – наш подарок тебе.

Рудольф открыл коробочку. Там лежали красивые, в стальной оправе швейцарские ручные часы, с черным замшевым ремешком.

– Как вы добры ко мне, сэр! – сказал Рудольф, стараясь скрыть свое удивление.

– Ты их заработал. – Он, смутившись, поправил галстук на белой накрахмаленной рубашке. По-видимому, щедрость ему давалась нелегко. – Руди, ты славно потрудился в нашем магазине. У тебя хорошая голова на плечах и, по-моему, у тебя природный дар, врожденное умение продавать товары.

– Благодарю вас, мистер Калдервуд. – Да, вот это действительно существенное поздравление по случаю раздачи ученых степеней, подумал про себя Рудольф. Это вам не вашингтонский вздор по поводу растущей кривой повсеместного военного могущества или помощи, оказываемой Соединенными Штатами нашим не столь счастливым собратьям во всем мире.

– Я говорил тебе, что у меня есть для тебя одно предложение, не так ли?

– Да, сэр, я помню.

Калдервуд колебался, не зная, как продолжать. Потом, откашлявшись, встал, вышел из-за стола, подошел к стене с висящим на ней отрывным календарем. Казалось, что он сейчас стоит на высоком трамплине и, перед тем как совершить потрясающий прыжок в воду, сосредоточенно повторяет в уме все его детали. На нем, как всегда, – черный костюм с жилеткой и высокие черные ботинки. «Мои щиколотки должны чувствовать твердую опору», – любил повторять он.

– Руди, – наконец снова начал он. – Не хотел бы ты работать в нашем магазине, только полный рабочий день?

– Это зависит…– осторожно вымолвил Рудольф. Он, конечно, ожидал такого предложения и даже уже решил про себя, на каких условиях согласится.

– Зависит от чего? – В голосе Калдервуда послышались задиристые нотки.

– От той работы, которую мне придется выполнять, – закончил Рудольф.

– То, что ты делал и прежде. Но, конечно, в большем объеме. Будешь заниматься всем понемногу. Тебе что, нужна должность?

– Все зависит от того, какая должность.

– «Зависит, зависит», вот заладил, – недовольно проворчал Калдервуд. Потом засмеялся: – Кто это когда-то высказал мысль о нетерпеливости юности? Ну, что скажешь, если я предложу тебе должность помощника менеджера? Такая должность тебя устраивает?

– Нет, она для новичков, – решительно отверг его предложение Рудольф.

– Может, вышвырнуть тебя из моего кабинета? – со злостью произнес Калдервуд. Его водянистые глаза мгновенно покрылись ледяной коркой.

– Я не хочу показаться вам человеком неблагодарным, – твердо сказал Рудольф, – но не желаю оказываться в невыгодном положении. К тому же у меня есть другие предложения…

– Значит, ты хочешь удрать отсюда в Нью-Йорк, как и все эти молодые глупцы? – спросил рассерженный Калдервуд. – Завоевать город в первый же месяц, потом болтаться на всех веселых вечеринках?

– Не совсем так, – спокойно ответил Рудольф. Он и сам понимал, что пока не созрел для Нью-Йорка. – Хотя мне на самом деле нравится этот город.

– Губа не дура, – сказал Калдервуд. Он снова сел за стол, и теперь от него до Рудольфа долетали какие-то странные звуки, похожие на легкие вздохи. – Послушай, Руди, – снова начал он. – Я уже далеко не молодой человек. Доктор говорит, мне нельзя уже столько работать, пора снизить рабочую нагрузку, не волноваться по пустякам. Передать помощнику всю полноту ответственности – так он выразился. Почаще отдыхать, если хочу продлить свою жизнь. Ну, обычный врачебный треп, что от него возьмешь? У меня – высокий процент холестерина. Это у них новая страшилка: пугать тебя высоким содержанием холестерина в организме. В любом случае, в этом есть определенный здравый смысл. У меня нет сыновей…– Он бросил взгляд на трех своих дочерей на фотографии. Трижды они предали его светлые надежды на наследника. – После смерти отца я все здесь сделал сам, своими собственными руками. Кто-то должен мне помочь продолжить дело. И мне не нужны эти высокомерные сопляки с большими связями, выпускники разных там бизнес-школ, которые являются к тебе и начинают требовать доли в твоем деле после двух первых недель работы. – Опустив голову, он поглядывал на Рудольфа из-под мохнатых черных бровей, словно снова и снова оценивал его. – Начнешь со ста долларов в неделю. Через год будет видно. Ну, справедливо это или несправедливо? Как считаешь?

– Справедливо, – согласился с ним Рудольф. Он рассчитывал только на семьдесят пять.

– У тебя будет свой кабинет. В старой упаковочной на первом этаже. На двери, как и полагается, табличка – «Помощник менеджера». Но мне хотелось бы почаще видеть тебя на торговых площадях во время работы. Ну, по рукам?

Рудольф протянул ему руку. Калдервуд пожал ее с такой силой, что никак не скажешь, что перед тобой человек с повышенным содержанием холестерина в организме.

– Наверное, ты сейчас захочешь немного отдохнуть, взять отпуск, – сказал Калдервуд. – Не могу тебя за это осуждать. Сколько хочешь: две недели, месяц?

– Я буду здесь завтра, в девять утра. – Рудольф поднялся со стула.

Калдервуд улыбнулся. Блеснули его протезы. По-видимому, он Рудольфу не верил.

– Остается только надеяться, что я не совершил ошибку, – сказал он. – Значит, увидимся завтра утром.

Когда Рудольф вышел из кабинета, он снова перевернул письмо и своей большой рукой с квадратной мясистой ладонью поднял со стола авторучку.

Рудольф медленно шел по магазину, поглядывая на прилавки, продавцов, покупателей. Теперь он по-другому смотрел на все и на всех – оценивающими глазами владельца. У выхода снял с руки свои старенькие часы, надел новые.

Брэд дремал на жарком солнышке за рулем, но открыл глаза, когда Рудольф взялся за дверцу машины, и сразу выпрямился.

– Есть новости? – спросил Брэд, заводя мотор.

– Старик сделал мне подарок. – Рудольф поднял руку, показывая приятелю часы.

– У него доброе сердце, у этого старика, – Брэд съехал с тротуара.

– Стоят сто пятнадцать долларов, – похвастался Рудольф. – Сам видел в отделе часов. Если оптом – то пятьдесят. – Он ничего не сказал Брэду о своем обещании мистеру Калдервуду явиться на работу завтра в девять утра. Собственность Калдервуда – это вам не манящая, цветущая страна по названию Оклахома.

Мэри Пиз Джордах сидела у окна, то и дело поглядывая на улицу. Она ждала своего сына Рудольфа. Он обещал ей прийти домой сразу после торжественной церемонии вручения дипломов, чтобы показать ей свой. Можно, конечно, устроить по такому поводу вечеринку, но у нее на это не хватало сил. К тому же она не знакома с его друзьями. Это вовсе не означало, что он не пользуется среди них уважением и что они его не любят. То и дело в доме звонил телефон, и молодые мужские голоса осведомлялись: «Говорит Чарли, Руди дома?» или «Это – Брэд. Можно позвать Руди?» Но почему-то он никого не приглашал домой. Может, это и неплохо. Какой у них дом – один срам. Две крохотные темные комнатки над галантерейным магазином, на оголенной, без единого деревца, стороне улицы. Кажется, судьбе угодно, чтобы она прожила всю свою жизнь в квартирах над магазинами или лавками. Прямо напротив них жила негритянская семья. Эти черные рожи все время торчат в окнах, в упор разглядывают ее. Грязные негритосы, насильники. Она все узнала о них, когда росла в сиротском приюте.

Мэри закурила сигаретку, неловко стряхнула пепел от предыдущих с шали. Был теплый июньский день, но теплая шаль все же не помешает.

Ее Рудольф добился своего, несмотря на все невзгоды. Теперь он выпускник колледжа, ничем не хуже любого другого. Слава богу, что у него есть такой патрон, как Теодор Бойлан. Она, правда, никогда его не видела, но Рудольф не раз рассказывал ей, какой он щедрый, интеллигентный человек. Какие у него изысканные манеры, какой тонкий юмор. Людям нравилось помогать ее сыну. Ну, теперь он вышел на столбовую дорогу. Хотя, когда она спросила его, что он собирается делать в будущем, он ответил ей невнятно, расплывчато. Но у него, конечно, есть свои планы. Она была в этом уверена. Ее Рудольф и без планов на будущее – такое просто невероятно! Только чтобы его не охмурила какая-нибудь ушлая девица, не заставила жениться на себе. Мэри Пиз передернуло от такой мысли.

Он – хороший мальчик. Можно только мечтать о таком вдумчивом, предупредительном сыне. Если бы не он, что бы стало с ней после того, как утонул Аксель. Но стоит на горизонте появиться смазливой девушке, как все парни тут же меняются, превращаются в диких животных, даже лучшие из них. Они готовы ради нее принести в жертву все на свете, дом, родителей, карьеру – за красивые, ласковые глазки и тот многообещающий природный дар, что у нее под юбкой. Мэри Пиз Джордах никогда не видела его Джулию, но знала, что она поступила в университет Барнарда, знала о регулярных поездках Рудольфа в Нью-Йорк по воскресеньям. Сколько миль ему приходилось проезжать, бедному, мотаясь туда-сюда. Он приезжал домой поздно: бледный, с черными разводами под глазами, беспокойный, немногословный. Его дружба с Джулией тянется вот уже пять лет, и сейчас, когда он – выпускник колледжа, пора найти себе другую. Нужно будет поговорить с ним, убедить его в том, что пришло время, чтобы не спеша повеселиться, поразвлечься вволю. Сотни девушек сочтут за честь броситься в его объятья.

Ей, конечно, следовало бы отметить по-особенному этот незабываемый день. Испечь пирог, купить бутылку хорошего вина. Но для этого нужно спуститься по лестнице, потом подняться по ней, показаться на глаза соседям… Нет, это не в ее силах. Рудольф все, конечно, поймет. Все равно он сегодня вечером уезжает в Нью-Йорк, чтобы отпраздновать окончание колледжа со своими друзьями. А ей, старухе, придется сидеть одной у окна, подумала она с нахлынувшей на нее горечью. Так поступают даже лучшие из сыновей.

Мэри Джордах увидела, как из-за угла на их улицу на большой скорости выскочил автомобиль. Шины взвизгнули. В нем сидел ее сын Рудольф, красивый, с развевающимися от ветра черными как смоль волосами, вылитый принц. Она хорошо видела издалека, лучше, чем прежде. Вблизи – совсем не то. Крупный план – не для нее. Она прекратила читать, чтобы не напрягать лишний раз глаза. Зрение резко ухудшалось. Любые подобранные ей очки помогали лишь несколько недель. Ее глаза, эти старые привереды. Ей еще нет и пятидесяти, но, по-видимому, ее глаза умирали скорее, чем она сама.

Машина остановилась под окнами их квартиры, и из нее выпрыгнул Рудольф. В прекрасном голубом костюме. У него замечательная фигура. На нем отлично сидит любая одежда: стройный, широкоплечий, длинноногий. Мэри Джордах отпрянула от окна. Рудольф ничего никогда не говорил ей, но она знала, что он не любит, если она целый день торчит у окна, выглядывает на улицу.

Она с трудом встала. Вытерла глаза краешком шали, заковыляла к стулу возле стола, за которым они с ним обедали. Услыхав его торопливые, вприпрыжку, шаги по лестнице, она тут же загасила сигарету.

Дверь отворилась, и он вошел.

– Ну вот, полюбуйся! – Он развязал ленточку и развернул пергаментный свиток на столе. Он осторожно разгладил его руками. – Здесь, правда, написано по-латыни.

Мэри Джордах смогла прочитать его имя, написанное готическими странными буквами. От счастья у нее на глазах выступили слезы.

– Жаль, что мне неизвестно местонахождение твоего отца. Я бы показала ему этот диплом, пусть посмотрит, чего ты сумел добиться без его помощи.

– Ма, – мягко упрекнул ее сын. – Он же умер.

– Он хочет, чтобы люди поверили в его смерть, – ответила Мэри. – Но меня не проведешь. Я-то знаю его гораздо лучше, чем кто-нибудь. Он не утонул, он выплыл.

– Ма, – начал было снова Рудольф.

– Сейчас посмеивается над нами. Ведь его тело не нашли? Разве не так?

– Думай что хочешь, – сказал Рудольф. – А мне нужно собираться. Я остаюсь на ночь в городе. – Он пошел в свою комнату, бросил в чемодан бритвенный прибор, пижаму и чистую рубашку. – У тебя все есть, мама? Что у тебя на ужин?

– Не беспокойся, – ответила мать. – Открою банку консервов. Ты туда поедешь на машине с этим приятелем?

– Да, – сказал Рудольф. – Его зовут Брэд.

– Это тот самый, из Оклахомы? С Запада?

– Тот самый.

– Мне не нравится, как он водит машину. Слишком безрассудно. Вообще я никогда не доверяла этим западникам. Почему ты не едешь на поезде?

– Для чего тратить на поезд деньги?

– А какой прок в деньгах, если ты, не дай бог, разобьешься или же окажешься под перевернутым автомобилем, как в ловушке?

– Ма…

– Теперь у тебя будет куча денег. Такой парень, как ты! И вот с этим, – она нежно разглаживала руками твердый листок с латинскими буквами. – Что я буду делать одна, если с тобой что-нибудь случится? Это приходило тебе в голову?

– Со мной ничего не случится, не бойся. – Он щелкнул замками чемодана. Поскорее бы оставить ее одну у окна…

Он явно торопился, это сразу бросалось в глаза.

– Они меня выбросят на помойку, как дохлую собаку, – нудила мать.

– Ма, успокойся, ведь сегодня такой торжественный день. Нужно только радоваться.

– Я помещу твой диплом в рамочку, – сказала она. – Ладно, повеселись как следует. Ты вполне это заслужил. Где собираешься остановиться в Нью-Йорке? У тебя есть кому позвонить, если вдруг возникнет что-то непредвиденное?

– Ничего непредвиденного не возникнет, – пытался снова успокоить он мать.

– Но все-таки.

– Позвоню Гретхен.

– Ах, этой проститутке! – воскликнула Мэри. Они никогда не говорили о Гретхен, но она знала, что они время от времени видятся.

– Ах, мама, ради бога!

Она, конечно, зашла сейчас слишком далеко, и она это понимала. Но все равно, пусть знает ее отношение к дочери.

Наклонившись, Рудольф поцеловал ее, ласково попрощался, стараясь загладить вину за невольно вырвавшееся восклицание «ради бога!». Она прижала его к себе. От нее пахло туалетной водой, которую он купил ей на день рождения. Ей очень не хотелось, чтобы от нее разило запахами заплесневелой старухи.

– Ты так ничего мне и не сказал о своих планах, – напомнила она ему. – Теперь твоя жизнь на самом деле только начинается. Думала, что ты уделишь мне несколько минут, мы с тобой посидим, поговорим, и ты расскажешь, что мне в будущем от тебя ждать. Хочешь, налью тебе чашку чая?

– Завтра, мама, завтра. Я обо всем расскажу тебе завтра. Не волнуйся. – Он еще раз поцеловал ее, и мать выпустила его из своих объятий. Через секунду Рудольф уже быстро спускался с лестницы, такой легконогий. Она встала, доковыляла до окна, села снова в свое кресло-качалку, и снова та же картина – старуха у окна. Пусть смотрит.

Машина отъехала. Рудольф ни разу не обернулся.

Да, все они уезжают. Все. Даже самые лучшие из них.

«Шеви», натужно гудя мотором, взобрался вверх по холму. Знакомые каменные ворота. Высокие тополя, выстроившиеся по обочинам дороги, ведущей к дому, отбрасывали свои погребальные, черные тени, несмотря на яркий солнечный свет. Особняк за пограничной полосой неухоженных цветов неслышно поддавался тлену.

– Падение дома Ашеров, – пробормотал Брэд, сворачивая во двор. Рудольф так часто здесь бывал, что уже не обращал внимания на внешний вид дома, больше не высказывал своего мнения о нем. Для него – это дом Тедди Бойлана, и все тут. – Кто здесь живет? Дракула?

– Один друг, – ответил Рудольф. Он еще никогда не рассказывал Брэду о Бойлане. Бойлан заполнял другую нишу в его жизни. – Друг семьи. Он помог мне закончить колледж.

– Бабки? – спросил Брэд, останавливая машину и устремив критический взгляд на обветшавшее строение, похожее на бесформенную кучу камней.

– Да, немного, – сказал Рудольф. – Но мне хватило.

– Неужели он не может пригласить к себе садовника? Не может себе позволить?

– Может, но его все это не интересует. Пошли, сейчас познакомишься с ним. Там нас ждет бутылка шампанского. – Рудольф вылез из машины.

– Может, застегнуть воротник? – спросил Брэд.

– Да, пожалуй, – ответил Рудольф. Ожидая, когда Брэд прекратит возиться со своим воротником, затянул потуже свой галстук. Какая у него, однако, толстая, короткая шея плебея, подумал Рудольф. Он это заметил впервые.

Друзья пошли по усыпанному гравием двору к тяжелой массивной дубовой двери. Рудольф позвонил. Он был рад, что на сей раз не один. Ему не хотелось оставаться с глазу на глаз с Тедди Бойланом, ведь он привез для него кое-какие вести. Где-то в глухой дали зазвонил звонок, словно звенящий вопрос, обращенный к могиле: «Ты там живой?»

Дверь отворилась. На пороге стоял Перкинс.

– Добрый день, сэр, – поздоровался он. До них доносились звуки рояля. Рудольф сразу узнал музыку: Тедди играл сонату Шуберта. Бойлан постоянно водил его на концерты в Карнеги-Холл и часто ставил на проигрывателе для него пластинки с симфонической музыкой. Он все с большим удовольствием сознавал, что Рудольфу нравилось узнавать о музыке как можно больше и что он так быстро научился отличать просто хорошую от поистине великой. Вероятно, у него природный музыкальный дар.

– Я уже хотел было вообще бросить играть, но, к счастью, появились вы, – как-то разоткровенничался с ним Бойлан. – Ненавижу слушать ее в одиночестве, ненавижу слушать ее с такими людьми, которые только притворяются, что она их интересует.

Перкинс повел молодых людей в гостиную. Он шел впереди, шагов на пять, а они – за ним, друг за другом, и со стороны могло показаться, что это – небольшая скромная процессия.

Брэд перестал горбиться, выпрямился и теперь шел не сутулясь, как обычно, по-видимому, мрачный коридор оказывал на него свое магическое воздействие.

Перкинс открыл дверь в гостиную.

– Мистер Джордах с приятелем, сэр, – громко объявил он.

Бойлан, закончив пассаж, остановился. На столе стояла бутылка шампанского в ведерке со льдом и два рифленых стакана.

Бойлан встал навстречу им, улыбаясь.

– Добро пожаловать! – Он протянул руку Руди. – Как приятно снова увидеть тебя. – Бойлан провел два месяца на юге и сильно там загорел. Волосы его и прямые ресницы выгорели от жаркого солнца.

Пожимая руку Бойлану, Рудольф заметил какую-то легкую перемену в его лице, и этот факт его тут же озадачил.

– Позвольте представить вам моего друга, мистер Бойлан, – сказал Рудольф. – Брэдфорд Найт. Мой сокурсник.

– Как поживаете, мистер Найт? – радушно поинтересовался Бойлан, пожимая ему руку.

– Очень рад познакомиться с вами, – сказал Брэд, и его оклахомский акцент стал вдруг еще более заметным, чем обычно.

– Насколько я понимаю, сегодня можно вас поздравить тоже.

– Думаю, что так. По крайней мере, теоретически так, – широко улыбнулся Брэд.

– Нам нужен третий стакан, Перкинс, – Бойлан жестом указал на бутылку шампанского.

– Слушаюсь, сэр, – Перкинс во главе воображаемой им всю жизнь процессии вышел из комнаты.

– Ну, как показался этот демократ? Был ли он назидательным, как всегда? – спросил Бойлан, повертев в ведерке со льдом бутылку. – Говорил ли он о злоумышленниках, подрывающих великое наше благосостояние?

– Нет, он говорил об атомной бомбе, – ответил Рудольф.

– Их изобретение, демократов. Сообщил ли он, на кого они собираются ее сбросить в следующий раз?

– Судя по всему, он не хочет ее ни на кого бросать, – сказал Рудольф. Почему-то ему сейчас захотелось встать на защиту члена кабинета. – Вообще-то он говорил о многих здравых вещах.

– На самом деле? – Бойлан вновь поворачивал бутылку кончиками пальцев. – Может, он в глубине души республиканец по убеждениям?

Вдруг Рудольф понял, какая перемена произошла в лице Бойлана: под глазами нет мешков. По-видимому, он хорошо спал во время своего отдыха, – подумал Рудольф.

– Какой у вас здесь замечательный старинный уголок, мистер Бойлан, – сказал Брэд, откровенно во время их разговора разглядывая все вокруг.

– Да, старина сразу бросается в глаза, – небрежно бросил Бойлан. – Моя семья приложила немало усилий, она была так привязана к этому дому. Если не ошибаюсь, вы родом с юга, мистер Найт?

– Из Оклахомы.

– Однажды я проезжал там. Производит угнетающее впечатление. Вы собираетесь сейчас туда?

– Завтра, – сказал Брэд. – Вот, пытался убедить Руди поехать со мной.

– Ах, вон оно что! – Бойлан повернулся к Рудольфу. – Ты едешь?

Рудольф покачал головой.

– Нет, – продолжал Бойлан, – ты у меня как-то не вяжешься с представлениями об Оклахоме.

Перкинс принес третий стакан, поставил его на стол.

– Ну что ж! – воскликнул Бойлан. – Приступим! Он, ловко работая пальцами, сорвал проволоку вокруг пробки. Мягкими движениями выкручивал пробку из горлышка бутылки, пока она не выскочила оттуда с сухим шлепком. Разлил пенящееся шампанское по стаканам, с видом большого знатока этого дела. Обычно он доверял Перкинсу открывать бутылки. Рудольф понимал, что сегодня Бойлан очень старается и наполняет все свои действия особым, символическим значением.

Он передал один стакан Брэду, второй – Рудольфу, поднял свой.

– Выпьем за будущее, – предложил он. – За это такое опасное грамматическое время.

– Это, несомненно, лучше кока-колы, – сказал вдруг Брэд.

Рудольф слегка нахмурился. Брэд, вероятно, нарочно разыгрывал здесь из себя деревенщину, контрастируя явно не в свою пользу с манерной элегантностью Бойлана.

– Да, на самом деле! – подхватил ровным тоном Бойлан. Он повернулся к Рудольфу: – Может, пойдем в сад, там и допьем бутылку? На солнышке? Когда пьешь шампанское на открытом воздухе, на природе, это всегда способствует праздничному настроению.

– Нет, – возразил Рудольф, – у нас не так много времени.

– Вот как? – Бойлан недовольно поднял брови. – А я-то думал, что мы вместе пообедаем в «Гостинице фермера». Вас я тоже приглашаю, мистер Найт.

– Благодарю вас, сэр, – ответил Брэд. – Пусть решает Руди.

– В Нью-Йорке нас ждут, – объяснил Рудольф.

– Понятно, – протянул Бойлан. – Вечеринка, какие могут быть сомнения. Молодежь…

– Да, что-то вроде этого.

– Ну что же, вполне естественно. В такой торжественный день, – он долил всем шампанского в стаканы. – Ты там встретишься с сестрой?

– Вечеринка в ее доме. – Рудольф никогда не лгал.

– Передай ей мои наилучшие пожелания, – попросил Бойлан. – Нужно не забыть, послать какой-нибудь подарочек для ее ребенка. Кто у нее, напомни!

– Мальчик.

Рудольф сообщил ему об этом, как только родился младенец.

– Маленькую серебряную ложечку, чтобы он уплетал ею свою любимую кашку. В моей семье, – обратился Бойлан к Брэду, – был обычай дарить новорожденному пакет акций. Но это было в нашей семье, само собой разумеется. Я, конечно, не могу сделать такой подарок племяннику Рудольфа. Такой шаг с моей стороны могут расценить как какое-то особое отношение к Рудольфу с моей стороны, хотя я и в самом деле с большим уважением отношусь к нему. Из-за этого уважения я привязан и к его сестре, хотя в последние несколько лет наши пути разошлись. Но никто из нас не был против этого.

– Когда я родился, отец записал на мое имя нефтяную скважину, – сказал Брэд. – Но она оказалась пустой, – он весело засмеялся.

Бойлан вежливо улыбнулся.

– Главное – удачная мысль!

– Только не в Оклахоме, – возразил Брэд.

– Рудольф, я думал, что мы за обедом обсудим кое-какие дела, но раз ты сегодня занят, а мне вполне понятно твое желание побыть сегодня вечером с молодыми людьми твоего возраста, то в таком случае, может, уделишь мне пару минут…

– Если хотите, – прервал его Брэд, – я пойду прогуляюсь.

– Вы все так тонко чувствуете, мистер Найт, – сказал Бойлан с острой, как нож, издевкой в голосе, – но нам с Рудольфом нечего скрывать. Не так ли, Рудольф?

– Не знаю, – без всяких обиняков ответил Рудольф. Он не собирался попадать в ловушку, которую, может, уготовил ему Бойлан.

– Вот что я хотел тебе сказать, – продолжал Бойлан, переходя на деловой тон. – Я купил тебе билет в круиз на пароходе «Куин Мэри». Пароход отправляется в плавание через две недели, так что у тебя впереди еще много времени, чтобы побыть с друзьями, оформить заграничный паспорт и все остальные документы. Я составил для тебя небольшой маршрут тех мест, которые просто необходимо посетить. Лондон, Париж, Рим, ну, как обычно. Закруглить, так сказать, твое обучение. Оно, по сути дела, начнется только с окончанием колледжа. Вы со мной согласны, мистер Найт?

– Нет, я не поеду, – отрезал Рудольф, поставив свой стакан.

– Почему же? – удивился Бойлан. – Ведь ты всегда так восторженно говорил о путешествии в Европу.

– Может, позже, когда смогу себе такое позволить.

– И это все? – Бойлан добродушно фыркнул, показывая, что он с пониманием относится к его гордыне. – По-моему, ты меня не понял. Это тебе мой подарок. Мне кажется, такое путешествие тебе многое даст. Оно несомненно пойдет тебе на пользу. Немного пообтешешься, устранишь налет провинциализма, если позволишь мне так выразиться. Думаю, в августе я тоже смогу туда приехать, встретимся где-нибудь на юге Франции.

– Спасибо, Тедди, но я не смогу. Просто не смогу.

– Очень жаль, – равнодушно пожал плечами Бойлан, соглашаясь. – Мудрые люди знают, когда следует принимать подарки, а когда отказываться от них. Даже от пустых нефтяных скважин, – кивок в сторону Брэда. – Ну, конечно, если у тебя есть лучшие предложения…

– Да, мне нужно здесь кое-что сделать, – признался Рудольф. Ну вот, начинается, подумал он.

– Можно поинтересоваться, что именно? – Бойлан налил шампанского только себе, не обращая внимания на их почти пустые стаканы.

– Завтра утром я начинаю работать в магазине Калдервуда. Полный рабочий день.

– Несчастный, – притворно пожалел его Бойлан. – Какое ужасное скучное лето ожидает тебя. Должен признаться, у тебя довольно странные пристрастия. Предпочесть торговлю кастрюлями и сковородками, предлагая такого рода товар неряшливо одетым домохозяйкам в маленьком городишке, путешествию на юг Франции! Ну да ладно. Ты сам принял такое решение, и, по-видимому, для этого должны быть убедительные резоны. Ну а что ты будешь делать после того как пройдет лето? Ты будешь поступать на юридический факультет, как я тебе предложил или попытаешься определиться на дипломатическую службу? Будешь сдавать в МИДе соответствующие экзамены?

Вот уже целый год Бойлан постоянно настойчиво подталкивал Рудольфа, чтобы он выбрал себе достойную профессию, безразлично какую, но сам Бойлан, конечно, отдавал предпочтение юриспруденции.

«Для молодого человека, не обладающего значительными денежными средствами или наследством, не имеющего за душой ничего, кроме своей индивидуальности и здравого ума, – писал ему Бойлан, – юриспруденция – единственный путь, ведущий к власти и исключительности. Наша страна – страна адвокатов. Хороший адвокат становится незаменимым лицом для компании, которая пользуется его услугами. Довольно часто он достигает командных высот. Мы все живем в сложном, запутанном мире, который с каждым днем становится все сложнее, все запутаннее. Адвокат, хороший адвокат, в конечном итоге – надежный проводник через все эти хитросплетения, поэтому и получает солидное вознаграждение. Даже в политике… Обрати внимание на процентный состав членов Сената. Сколько там юристов? Почему бы и тебе не завершить там, в этом высшем органе законодательной власти США, свою карьеру? Страна может использовать ум и прочие качества такого человека, как ты, в своих интересах, и отказаться, наконец, от тех нечестных кривляющихся клоунов, которые что-то там бормочут на Капитолийском холме. Бог – тому порука. Или взять дипломатическую службу. Нравится тебе это или не нравится, но мы, Америка, хозяева мира, во всяком случае, должны ими стать. Поэтому мы просто обязаны поставить своих лучших людей на такие места, где они смогут оказывать свое влияние на наши действия, на действия наших друзей и врагов».

Бойлан – большой патриот. Выброшенный в сторону от магистрального течения в жизни из-за собственной лени, праздности или привередливости, он все еще не растратил своих глубоко укоренившихся добродетельных взглядов на управление обществом. Рудольф слышал, как Бойлан восхвалял только одного человека в Вашингтоне – министра военно-морского флота Джеймса Форрестола. «Если бы ты был моим сыном, – продолжал в своем письме Бойлан, – я дал бы тебе другой совет. На дипломатической службе ты не будешь получать больших денег, зато будешь вести жизнь истинного джентльмена среди истинных джентльменов и тем самым станешь всем нам оказывать великую честь. Ничто там не помешает тебе заключить выгодный брак, и ты очень скоро получишь ранг посла. Любую помощь, которая от меня потребуется, я с радостью окажу тебе. Я не требую для себя никакого возмещения затраченных мной с этой целью усилий, кроме одного – одного приглашения на ланч в свое посольство в два-три месяца. И тогда я с гордостью смогу говорить себе: в том, что он добился такой блестящей карьеры, есть доля и моих заслуг».

Вспоминая слова Бойлана, лицо Калдервуда, грустно глядевшего на фотографию своих трех дочурок, Рудольф чувствовал себя подавленным и подумал: «Как странно, все хотят иметь сына». Но сына в своем личном, своеобразном представлении.

– Ну, Рудольф, я слушаю. Ты мне пока четко не ответил. Что ты выбираешь – юриспруденцию или дипломатическую службу?

– Ни то ни другое, – твердо произнес Рудольф. – Я пообещал Калдервуду, что останусь у него в магазине, по крайней мере, на год.

– Понятно, – холодно отозвался Бойлан. – Целишь не очень высоко, как я вижу?

– Да, ты прав, – сказал Рудольф. – Хочу поступать по-своему, так, как мне нравится.

– Ну что же. Придется сдать билет на пароход в Европу. Больше не смею вас задерживать. Поезжайте к своим друзьям, развлекайтесь. Было очень приятно познакомиться с вами, мистер Найт. Если вам удастся когда-нибудь покинуть дорогую для вас Оклахому, милости прошу ко мне, вместе с Рудольфом.

Бойлан, допив свой стакан с шампанским, вышел из комнаты. Его твидовый пиджак безукоризненно сидел на его плечах, а намотанный на шею шелковый красный шарф казался маленькой огненной вспышкой.

– Ну и ну…– протянул Брэд. – Что все это значит?

– Несколько лет назад у него что-то было с моей сестрой, – объяснил ему Рудольф. Он пошел к двери.

– Невозмутимый подлец, да?

– Совсем наоборот, – возразил Рудольф. – Далеко от этого. Пошли скорее отсюда!

Когда они выехали за каменные ворота, молчавший до сих пор Брэд сказал:

– Знаешь, есть что-то странное в глазах этого человека. Только никак не могу понять, что это такое, черт бы его побрал! Кожа у него вокруг глаз как… как…– он никак не мог подыскать нужных слов для сравнения, – словно затянута на «молнию» со всех сторон. Послушай, я тебе кое-что скажу… Могу побиться об заклад… По-моему, он сделал себе пластическую операцию на лице.

Конечно, подумал Рудольф. Вполне возможно. Ведь не ездил же он на юг, чтобы там просто отоспаться.

– Может быть, – согласился он. От Тедди Бойлана можно ожидать чего угодно…

Кто все эти люди, кто они такие? – Гретхен задавала себе вопрос, глядя на гостей.

– Выпивка на кухне, – весело сказала она, обращаясь к новой паре, только что вошедшей в распахнутую настежь дверь.

Придется подождать до прихода Вилли, чтобы узнать, как их всех зовут. Вилли пошел в бар на углу за льдом. В доме всегда полно виски, бурбона, джина, красного вина в кувшинах емкостью в полгаллона, но льда, как правило, всегда не хватает.

В гостиной уже набилось около тридцати человек, лишь половину из которых Гретхен знала, но должны были подойти еще. Сколько именно? Кто знает? Иногда у нее складывалось ощущение, что Вилли останавливает на улице прохожих и приглашает их в ее квартиру. Мэри-Джейн приходила в себя после крушения второго брака, и поэтому ее приглашали на все вечеринки, чтобы немного отвлечь. Чувствуя себя объектом всеобщей жалости, Мэри-Джейн старалась всем отплатить за заботу о ней своим трудом. Она готовила выпивку, смешивала коктейли, мыла стаканы, выбрасывала окурки и пепел из пепельниц, увозила к себе домой задержавшихся гостей и укладывала их в постель. На какой же вечеринке можно обойтись без такой девушки?

Гретхен болезненно поморщилась, заметив, как какой-то тип спокойно стряхивает пепел сигареты прямо на пол, и лицо ее исказила гримаса, когда он как ни в чем не бывало бросил на ковер «бычок» и раздавил его каблуком. Как же приятно находиться в этой комнате, когда в ней никого нет. Бледно-розовые обои на стенах, аккуратно расставленные книги на полках, хрустящие, накрахмаленные шторы, вычищенный камин, взбитые подушки, натертая до блеска воском мебель.

Как она боялась, что Рудольфу ее вечеринка не понравится, хотя он не подавал ни малейшего признака, что переживает. Воспитанный парень, ничего не скажешь.

Как всегда, когда он оказывался в одной комнате с Джонни Хитом, они удалялись с ним в уголок и там говорили. В основном говорил Джонни, а Рудольф слушал. Джонни было всего двадцать пять, но он уже был партнером в брокерской фирме на Уолл-стрит и, по слухам, сколотил себе целое состояние на фондовой бирже. Привлекательный молодой человек с мягким голосом, скромным, консервативным лицом и быстрыми, умными глазами. Она знала, что время от времени Рудольф, приезжая в город, приглашает Джонни вместе пообедать или сходить на спортивную игру. Когда ей удавалось иногда подслушать их беседу, то ее тематика не поражала Гретхен разнообразием. Все те же биржевые сделки, слияния компаний, образование новых, способы уклонения от уплаты налогов – в общем, для нее, Гретхен, сплошная дремучая скука, а Рудольф, судя по всему, был всем этим увлечен, просто очарован, хотя, конечно, он не мог сейчас заниматься игрой на бирже, не мог ни с кем сливаться, или, тем более, организовать новую компанию.

Однажды, когда она спросила, почему из всех ее гостей он всегда отдает предпочтение Джонни, Рудольф очень серьезно ей ответил: «Потому что он – единственный из твоих друзей, который может меня чему-то научить».

Кто может до конца понять своего брата? Сегодня она хотела устроить совершенно другую, не обычную вечеринку по поводу завершения учебы Рудольфа в колледже. Вилли с ней согласился. Но, как это часто бывает, у нее ничего не получилось. Вышло, как всегда. Правда, порой состав участников чуть менялся, а вообще-то были одни и те же люди – актеры, актрисы, молодые режиссеры, журналисты, топ-модели, девушки, которые работали в концерне «Тайм», радиопродюсеры, какой-то случайный обидчивый человек из рекламного агентства; женщины, такие, как Мэри-Джейн, только что разведенные, сообщавшие всем подряд, что их бывшие мужья – педики; преподаватели из Нью-йоркского или Колумбийского университета, пишущие романы, молодые люди с Уолл-стрит, у которых был такой подозрительный вид, словно и здесь они готовы были к обману и мошенничеству; ослепительная, поразительно сексуальная секретарша, начавшая после третьей рюмки флиртовать напропалую с Вилли; бывший пилот, друг Вилли с войны, который, загнав ее в угол, начинал рассказывать о Лондоне; чей-то муж, разочарованный в жене, который приставал к Гретхен уже ближе к ночи, но все же в конце концов незаметно ускользал с Мэри-Джейн.

Оставались прежними лишь темы бесед. Те же споры по поводу России, Элджера Хисса1 и сенатора Джо Маккарти2, интеллектуальные девочки, с пеной у рта восхваляющие Троцкого…

– Выпивка – на кухне, – весело сообщила Гретхен новой паре, такой загорелой, словно они провели весь этот день на пляже.

Кто-то, только что открывший для себя датского теолога и философа Кьеркегора или только что прочитавший французского писателя Жан-Поля Сартра, спешил поделиться со всеми своими впечатлениями; кому-то, кто только что побывал в Израиле или Танжере, не терпелось поскорее рассказать об этом. Если бы все это в ее доме происходило раз в месяц, то она была бы не против, – ради бога. Даже два раза в месяц, лишь бы ее гости не разбрасывали повсюду пепел и окурки. В основном это были красивые, образованные молодые люди, у всех водились деньги, и они могли позволить себе хорошо и модно одеваться, щедро угощали друг друга выпивкой, и большую часть лета проводили на Атлантическом побережье в Хэмптоне. Именно о таких людях мечтала она, надеялась, что именно такими будут все ее друзья, когда была девчонкой в своем Порт-Филипе. Но они постоянно окружали ее вот уже пять лет. Постоянные возлияния на кухне. Бесконечные вечеринки, с ума можно сойти!

С озабоченным видом она прошла через толпу гостей к лестнице и поднялась наверх, в комнату на чердаке, где спал Билли.

После рождения сына они переехали на последний этаж в старый дом из песчаника на Западной Двенадцатой улице, превратив чердак в довольно просторную комнату с застекленной крышей. Здесь кроме кроватки Билли и его разбросанных повсюду игрушек находился большой стол, за которым Гретхен работала. На нем стояла пишущая машинка и возвышалась гора книг с бумагами. Ей нравилось работать в комнате маленького Билли. Стук пишущей машинки совсем его не беспокоил, напротив, он был для него своеобразной колыбельной, под которую он сразу засыпал. Ребенок автоматизированного века, убаюкиваемый пишущей машинкой «Ремингтон».

Включив настольную лампу, Гретхен увидела, что Билли до сих пор не спит. Он лежал в своей маленькой кроватке в пижаме и ручками медленно водил над головой, словно вырисовывая узоры в сигаретном дыму, проникавшем сюда снизу. Рядом с его головой на подушке лежал матерчатый жираф. Гретхен, конечно, чувствовала себя виноватой за этот табачный дым, но разве могла она запретить своим гостям курить только потому, что это могло не понравиться ее четырехлетнему сынишке, спавшему этажом выше? Наклонившись над кроваткой, она поцеловала его в лобик. Почувствовала запах мыла, оставшийся после его купания, и сладкий аромат детской кожи.

– Когда я буду большим, – сказал ей Билли, – я не буду приглашать гостей.

Нет, ты явно не пошел в своего папочку, подумала Гретхен. Хотя он был точной его копией – такой же белокурый, спокойный, с ямочками на щечках. Ничего от Джордахов. Может, ее брат Томас был на него похож, когда был совсем маленьким. Она вновь наклонилась над ним и поцеловала.

– Спи, спи, Билли!

Гретхен подошла к своему рабочему столу, села, ужасно довольная, что сюда не доносится громкая болтовня гостей снизу. Никто, конечно, ее там не хватится, просиди она здесь хоть всю ночь. Она взяла в руки лежавшую на столе книгу. «Основы психологии». Лениво открыла ее. Двести страниц, посвященных анализу теста Роршаха1. Познай самого себя. Познай врага своего. Она по вечерам ходила в Колумбийский университет на курсы психологии. Если постараться, то можно получить ученую степень уже через два года. Она постоянно испытывала ощущение своей неполноценности, которое заставляло ее робеть в компании образованных друзей Вилли, да иногда и наедине с самим Вилли. Кроме того, ей нравилась атмосфера аудиторий, было приятно сознавать, что она никуда не спешит, что находится среди людей, которых не интересуют ни деньги, ни положение в обществе, ни дешевая слава.

После рождения Билли Гретхен ушла из театра. Позже, говорила она себе, когда он подрастет и сможет обходиться без нее, она вернется на сцену. Но теперь она поняла, что никогда больше играть в театре не будет. Подумаешь, невелика потеря. Ей нужна была работа на дому, и, к счастью, она довольно быстро нашла ее, причем не прилагая особых усилий. Она начала помогать Вилли писать критические статьи и рецензии на радиопередачи, а позже и на телепрограммы, когда его одолевала лень, или он был занят чем-то другим, или страдал от похмелья. Вначале он подписывал своим именем все написанные ею статьи, но потом, когда ему предложили работу исполнительного менеджера в одном журнале, с повышением жалованья, она, осмелев, стала подписывать рецензии своим именем. Редактор по секрету сказал ей, что она пишет гораздо лучше Вилли, но она уже сама имела свое собственное мнение о творчестве мужа. Однажды, приводя в порядок вещи в сундуке, она случайно наткнулась на первый акт его пьесы. Какой ужас! Все, что было таким живым, выпуклым, таким ярким в устной речи Вилли, на бумаге становилось безжизненным, вымученным, архаичным. Она, конечно, ничего не сказала ему об этом, не призналась, что прочитала первый акт его пьесы. Но стала настойчиво уговаривать его перейти на руководящую работу.

Гретхен внимательно посмотрела на желтоватый лист бумаги в машинке. Карандашом вписала пробное, черновое название статьи: «Песнь коммерсанта». Наобум остановилась на таком абзаце: «Нашей абсолютной недоверчивостью, свойственной всем американцам, практически ныне ловко пользуются коммерсанты, чтобы всеми правдами и неправдами навязать нам свой товар, независимо от того, каков он, этот товар, как мы к нему относимся – благожелательно ли, с опаской ли, да и вообще, нужен ли он нам? Они хотят всучить нам суп, сдобрив его смехом, еду на завтрак, прибегая к угрозам, автомобили, цитируя „Гамлета“, слабительное, снабдив этикетку всяким вздором…»

Гретхен нахмурилась. Нет, плохо. К тому же бессмысленно. Кто будет это слушать? Американский народ получает то, что он, по его мнению, хочет получить. Большинство ее гостей внизу живет за счет того, что так страстно обличает их хозяйка этажом выше. Те крепкие напитки, которые они сейчас пьют, куплены на деньги человека, распевающего вот эту «песню коммивояжера». Она выхватила листок из машинки и, яростно скомкав его, выбросила шарик в мусорную корзину. Все равно эту статью никогда не удастся напечатать. Вилли первый ей не позволит.

Гретхен снова подошла к кроватке сына. Он уже спал, обнимая жирафа. Он спал, это чудо, это совершенство природы. Что ты, малыш, будешь продавать, что будешь покупать, когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас? Какие ошибки, какие заблуждения ожидают тебя впереди? Сколько твоей любви будет потрачено впустую?

Вдруг она услыхала чьи-то тяжелые шаги на лестнице и торопливо склонилась над кроваткой, делая вид, что поправляет одеяльце сына. Дверь отворилась, на пороге стоял Вилли, поставщик колотого льда.

– А я там спохватился, думаю, где ты?

– Я тут в одиночестве пытаюсь опомниться от этого безумия, восстановить утраченное здравомыслие, – ответила Гретхен.

– Гретхен, ну что ты, – упрекнул ее Вилли. Он немного раскраснелся от выпитого, на его верхней губе выступили капельки пота. Он начинал лысеть, особенно со лба, который становился все больше похож на бетховенский, хотя он по-прежнему ухитрялся выглядеть очень молодо. – Ведь они не только мои, но и твои друзья.

– Они ничьи друзья, – отрезала Гретхен. – Все они большие любители выпить на дармовщину, вот и все.

Она чувствовала себя в эту минуту законченной стервой. Перечитав свою статью, она поняла, что испытываемая ею неудовлетворенность уже стала главной причиной, почему она ушла от гостей и поднялась сюда, наверх. И вдруг, совсем неожиданно, ей стало горько от того, что ее ребенок так сильно похож на него, Вилли, и не похож на нее.

– Чего ты от меня хочешь? – спросил Вилли. – Чтобы я отправил их всех по домам?

– Да. Отошли их всех по домам.

– Ты же прекрасно знаешь, что я этого сделать не могу. Ладно, дорогая, пошли. Давай спустимся к гостям. Они уже начинают беспокоиться, не случилось ли с тобой чего.

– Передай им, что я вдруг почувствовала сильнейший позыв покормить ребенка грудью, – сказала Гретхен. – В некоторых племенах матери кормят грудью детей до семилетнего возраста. Они там все такие умные, посмотрим, знают ли и об этом наши гости?

– Дорогая…– Он подошел, обнял ее за талию. В нос ей ударил резкий запах джина. – Успокойся. Прошу тебя. В последнее время ты стала ужасно нервной.

– Ага! Выходит, ты заметил?

– Конечно, заметил. – Он поцеловал ее в щечку. Так, простой поцелуй, для проформы, отметила она. Он вот уже две недели не занимался с ней любовью.

– Я знаю, в чем дело, – сказал он. – Ты слишком много работаешь. Уход за ребенком, работа, университет… домашние задания…– Вилли все время пытался уговорить ее бросить курсы. – Ну, чего ты хочешь добиться, что доказать? – спрашивал он ее. – Я и так знаю, ты – самая умная женщина в Нью-Йорке.

– Я не делаю и половины того, что требуется, – ответила она. – Может, мне спуститься вниз, чтобы подыскать себе достойного кандидата в любовники и уйти с ним? Завести любовную интрижку? Чтобы успокоить нервы.

Вилли, от удивления оторвав руку от ее талии, сделал шаг назад. Запах джина уже не так чувствовался.

– Смешно. Ха-ха! – холодно произнес он.

– Вперед, на арену для петушиных боев, – парировала она, выключив настольную лампу. – Выпивка – на кухне, дорогие гости!

В темноте он снова обнял ее за талию.

– Что я сделал тебе плохого?

– Ничего. Хозяйка дома, само совершенство, и ее партнер сейчас вольются в прекрасную, изысканную атмосферу Западной Двенадцатой улицы.

Она, отстранив от себя его руку, пошла вниз по лестнице. Через несколько секунд за ней спустился Вилли. Он чуть задержался, чтобы поцеловать сына в лобик губами, пахнущими джином.

Гретхен сразу заметила, что Рудольф отошел от Джонни и теперь стоял в углу комнаты, о чем-то серьезно разговаривая с Джулией. Она, по-видимому, пришла, когда Гретхен была наверху. Друг Рудольфа, парень из Оклахомы, это живое воплощение главного героя Льюиса Синклера – Бэббита1, громко хохотал над какой-то шуткой одной из секретарш. Джулия сделала себе высокую, красивую прическу… На ней было черное платье из мягкого бархата.

«Знаешь, – однажды призналась ей Джулия, – мне постоянно приходится вести с собой ожесточенную борьбу, пытаясь подавить в себе веселую провинциальную школьницу». Нужно признать, что сегодня вечером это ей вполне удалось. Даже очень. Она выглядела слишком самоуверенной для девушки ее возраста. Гретхен могла дать руку на отсечение, что Джулия с Рудольфом ни разу еще не переспали. И это после пяти лет дружбы. Просто ненормально! С этой девушкой происходит что-то неладное, подумала Гретхен. А, может, во всем виноват Рудольф? Или они оба?

Она помахала Рудольфу, но он ее не заметил. Гретхен направилась к нему, но ей вдруг перегородил дорогу один из руководителей рекламного агентства, прекрасно одетый, с модной прической, которая удивительно шла ему.

– Хозяюшка моя! – выспренно, по-актерски начал он. Его звали Алек Листер. Когда-то он начинал в Си-би-эс с мальчика на побегушках, но это было давным-давно. – Позвольте от всей души поблагодарить вас за такой прекрасный, такой веселый вечер.

– Нельзя ли вас причислить к подходящим кандидатам? – сказала она, глядя на него в упор.

– Что вы сказали? – Листер, не понимая ее, неловко перенес стакан из одной руки в другую. Он не привык к каверзным вопросам. Они ставили его в тупик.

– Нет, нет, ничего, – ответила Гретхен. – Просто промелькнула мысль. Я очень рада, что вам нравится мой зоопарк.

– Да, он в самом деле мне очень нравится. – Листер, конечно, сильно выделялся на фоне всего этого сборища. – Хотите, я скажу, что мне еще нравится? Ваши статьи в журнале.

– Скоро все на радио и телевидении будут называть меня Сэмюэл Тейлор Колридж1.

Листер был одним из тех гостей, кого никак нельзя даже чуть-чуть задевать, но Гретхен сейчас была полна агрессии, выходила на военную тропу, как ирокез за скальпами.

– А это еще кто такой? – Его озадачили во второй раз всего за тридцать секунд. Он уже хотел было недовольно нахмуриться. Наконец-то до него дошло. – Ах, да, понял, – сказал он. Но от того, что он понял, ему не стало легче. – Если вы мне позволите критическое замечание, Гретхен, – продолжал он, прекрасно зная, что на всем протяжении этого нью-йоркского района от Уолл-стрит до Шестидесятой улицы он мог говорить все, что ему заблагорассудится, не спрашивая ни у кого на то разрешения, – ваши статьи великолепны, но они, правда, несколько слишком… ну, как бы это поделикатнее выразиться, кусачие, язвительные. Мне так кажется. У них враждебный тон. Это, должен признать, конечно, привлекает, но все же складывается общее впечатление, что вы выступаете против нашего порядка в целом…

– Ах, – спокойно произнесла она. – Вы это поняли?

Он уставился на нее с холодным официальным видом. За долю секунды от всей его сердечности не осталось и следа.

– Да, понял, – сказал он. – И не только я. В той атмосфере, в которой приходится сегодня жить нашей стране, когда повсюду идут судебные разбирательства, рекламодатели должны быть ужасно разборчивыми и знать наверняка, кому отдавать свои деньги, чтобы не заплатить тем людям, чье мнение может оказаться неприемлемым…

– Это что, предостережение? – спросила в лоб Гретхен.

– Понимайте как знаете, – холодно ответил он. – Все это я говорю вам только из чувства дружбы.

– Как мило с вашей стороны, дорогой, – она легонько коснулась его руки, нежно ему улыбаясь. – Боюсь только, что уже поздно. Я стала красной коммунисткой, работающей на Москву, и сейчас занята организацией заговора с целью уничтожения Эн-би-си и Эм-джи-эм и киностудии «Метро-Голдвин-Майер», а заодно и разорить компанию «Ролстон» – американцам не нужны сухие завтраки.

– Не обращай внимания, Алек, она сегодня на всех бросается. – Рядом с ней стоял Вилли, держа ее за рукав. – Она перепутала, думает, что сегодня – канун Дня всех святых1 и всех надо пугать. Пойдемте на кухню, выпьем еще.

– Спасибо, Вилли, но мне пора идти. У меня впереди еще две вечеринки, и я твердо пообещал на них заглянуть. – Он порывисто поцеловал Гретхен в щеку. Она почувствовала на ней его легкое дыхание. – Спокойной ночи, радость моя. Надеюсь, вы не забудете, что я вам сказал.

– Навечно в памяти, как в камне, – ответила Гретхен.

Сузив глаза, с абсолютно ничего не выражающим лицом, он пошел к двери, поставив на ходу свой стакан на пыльную полку с книгами. Там наверняка останется белый след от него.

– Что с тобой? – тихо спросил ее Вилли. – Тебе не нравятся деньги?

– Мне не нравится он, я его ненавижу! – огрызнулась она.

Отойдя от Вилли, она, радушно всем улыбаясь, стала пробираться между гостями в угол, где о чем-то беседовали Рудольф и Джулия. Чувствовалось, что разговор у них напряженный, и эта напряженность выстроила вокруг них невидимую стену, сквозь которую, казалось, не проникали ни обрывки бесед гостей, ни взрывы их хохота.

Джулия едва не плакала, а у Рудольфа был сосредоточенный, упрямый вид.

– Думаю, что все это ужасно, – твердила Джулия. – Вот мое мнение, если хочешь!

– Как ты красива сегодня, Джулия! – перебила их беседу Гретхен. – Ну, вылитая роковая женщина.

– Что-то я этого не чувствую, – ответила Джулия дрожащим голосом.

– В чем дело? Что-то произошло?

– Пусть расскажет Рудольф, – Джулия повернулась к нему.

– В другой раз, – процедил сквозь зубы Рудольф. – Ведь у нас вечеринка.

– Он собирается постоянно работать в магазине Калдервуда! – не выдержала Джулия. – Начиная с завтрашнего дня.

– В нашем мире нет ничего постоянного, – заметил Рудольф.

– Проторчать за прилавком всю жизнь, – захлебываясь от возмущения, продолжала Джулия. – В маленьком городишке, где и лошади-то не встретишь. Для чего тогда было заканчивать колледж? Так ты собираешься распорядиться своим дипломом, да?

– Сколько раз тебе говорить, что я не собираюсь застревать на всю жизнь в одном месте, – обиделся Рудольф.

– Ну а теперь продолжай, расскажи, – потребовала Джулия, – давай, не бойся, выкладывай все остальное сестре.

– Что «остальное»? – с тревогой в голосе спросила Гретхен.

Она тоже сейчас испытывала глубокое разочарование: на самом деле, выбор Рудольфа никак не назовешь удачным, просто позор. Но, с другой стороны, она почувствовала облегчение. Если Рудольф будет работать у Калдервуда, то он будет продолжать заботиться о матери, освободит ее от этой обузы, от необходимости постоянно обращаться за помощью к Вилли. Конечно, это постыдное облегчение за счет ближнего, но тут уже ничего не поделаешь.

– Мне предложили провести нынешнее лето в Европе, – ровным тоном сказал Рудольф, – подарок, так сказать.

– И кто же этот благодетель? – спросила Гретхен, хотя отлично знала, о ком идет речь.

– Тедди Бойлан.

– Ты знаешь, что родители разрешили бы мне тоже поехать в Европу, – сказала Джулия. – Мы могли бы вдвоем провести такое волшебное лето, которого, возможно, в нашей жизни больше никогда не будет.

– У меня нет времени на волшебное лето, которого, возможно, в нашей жизни больше никогда не будет, – насмешливо, зло, повторил Рудольф.

– Ну поговори с ним сама, Гретхен.

– Руди, – начала та, – разве ты не можешь позволить себе немного отдохнуть, повеселиться после такой трудной учебы?

– Европа от меня никуда не уйдет, – возразил он. – Я поеду туда, когда сочту нужным.

– Тедди Бойлан, наверное, был недоволен твоим отказом? – спросила Гретхен.

– Это его дело.

– Боже, если бы мне кто-нибудь предложил такое путешествие в Европу, – сказала Гретхен, – я была бы на палубе парохода через минуту…

– Гретхен, не поможешь? – К ней подошел один из молодых людей. – Хотели завести проигрыватель, но кажется, ему капут!

– Поговорим позже, – бросила Гретхен. – Что-нибудь придумаем.

Она пошла к проигрывателю, молодой человек шел следом за ней. Она наклонилась, пытаясь нащупать штепсельную вилку. Сегодня в комнате убирала их приходящая горничная-негритянка, и она всегда, после того как все пропылесосит, оставляла вилку на полу, не втыкала на место.

– Я и без того здесь спину ломаю, – дерзко бросила она, когда Гретхен сделала ей замечание.

Проигрыватель нагревался с глухим ворчанием, и вот заиграла первая пластинка из альбома «Южные моря». Такие приятные, детские, звонкие, чисто американские голоса, звенящие на далеком теплом островке, старательно выговаривали французские слова «Dites-Moi»1. Выпрямившись, Гретхен заметила, что ни Рудольфа, ни Джулии в комнате нет, они ушли. Больше никаких вечеринок в этой квартире, дала она себе зарок. По крайней мере, в течение года.

Она вошла на кухню, и Мэри-Джейн тут же налила ей стакан виски.

В последнее время Мэри-Джейн предпочитала распускать длинные рыжие волосы. Под ее голубыми глазами был избыток теней. Если смотреть на нее издалека – все еще красотка, но вблизи картина резко менялась. Но все равно, сейчас, когда вечеринка длилась уже три часа, она пребывала в наилучшей форме, стреляла глазами, рот с ярко-красными губами был полуоткрыт, жадно, провоцирующе. Все мужчины, оказавшиеся в пределах ее досягаемости, непременно делали ей льстивые комплименты.

– Какая славная вечеринка, – сказала она охрипшим от выпитого виски голосом. – А этот новичок, Алек, как его бишь?

– Листер, – подсказала Гретхен, сделав глоток из стакана, машинально отмечая, какой на кухне кавардак. Нет, она не будет здесь утром ничего убирать. – Алек Листер.

– Ну, разве он не обворожителен? У него есть кто-нибудь?

– Здесь, у меня, – нет.

– Да хранит его Господь, этого милого парня, – вздохнула Мэри-Джейн. – Он просто очаровал нас всех на кухне, побыв с нами всего несколько минут. Но я слышала о нем жуткие вещи. Говорят, он избивает своих любовниц. Мне об этом сообщил Вилли. – Она хихикнула. – Но разве это не возбуждает? Ты случайно не заметила, не нужно ли ему принести еще стаканчик? Я тут же предстану перед ним с кубком в руках, я, Мэри-Джейн Хэкетт, верный его виночерпий.

– Он ушел минут пять назад, – сказала Гретхен, испытывая злобное удовольствие от того, что передала эту информацию Мэри-Джейн. Интересно, с какими это женщинами настолько близок ее Вилли, что они запросто могли рассказать ему о том, как их избивает Алек Листер.

– Ах, ну да ладно, – Мэри-Джейн пожала плечами. – В море есть и другая рыба, – философски заключила она. – На кухню вошли двое мужчин, и Мэри, тряхнув своей рыжеволосой головой, лучезарно им улыбнулась. – Приветствую вас, мальчики, – сказала она, – бар работает без перерыва.

Мэри-Джейн зациклилась на одном. Она не могла выдержать и двух недель без секса. Вот в чем главный недостаток при разводе, подумала Гретхен, возвращаясь в гостиную.

Рудольф с Джулией направлялись к Пятой авеню. Вечерний июньский воздух был терпким и вязким, словно набальзамированный душистыми травами. Он не держал ее за руку.

– Здесь нельзя поговорить серьезно, – сказал он ей на вечеринке. – Пойдем отсюда.

Но и на улице ничего не изменилось. Джулия быстро шла впереди, стараясь его не касаться. Ноздри ее маленького носика раздувались от негодования, она кусала свои полные губы. Он молча шел сзади по темной улице и думал только об одном: может, бросить ее, и все? Все равно разрыв между ними рано или поздно произойдет, так пусть раньше – так будет лучше. Но вдруг Руди подумал о том, что больше никогда ее не увидит, и тут же пришел в отчаяние. Но все равно он молчал. В этой борьбе друг с другом выиграет тот, кто сумеет дольше промолчать. Он был в этом уверен.

– У тебя есть девушка, – не выдержала Джулия. – Вот почему ты решил остаться в этой ужасной дыре.

Он засмеялся.

– Твой смех меня не одурачит, – сказала она с горечью в голосе, и в нем, этом голосе, не было ничего общего с тем, как он звучал в те счастливые времена, когда они пели с ней вместе, и в тот трогательный, волнующий момент, когда она впервые сказала ему: «Я люблю тебя».

– Ты втрескался в какую-нибудь продавщицу с бантиками на голове, кассиршу или еще в кого-то. Ты спал с кем-то все это время. Я знаю, меня не проведешь.

Он снова засмеялся, думая о своем неприступном целомудрии.

– Значит, ты педик, – грубо сказала она. – Мы встречаемся вот уже пять лет, ты постоянно твердишь, что любишь меня, но даже не пытался овладеть мной, заняться со мной любовью.

– Ты не давала мне и намека, что готова на большее, – напомнил он.

– О'кей, – сказала Джулия. – Намекаю. Приглашаю к себе сегодня. Отель «Сент-Мориц», номер девятьсот двадцать три.

Какие опасности, какие ловушки его поджидали?

– Нет, – решительно сказал он.

– В таком случае, ты либо лжец, либо в самом деле педик.

– Я хочу на тебе жениться, – признался он. – Можно пожениться на следующей неделе.

– И где же мы проведем наш медовый месяц? В отделе садового инвентаря в магазине Калдервуда? Я предлагаю тебе мое чистое, без изъяна, молодое девственное тело, – насмешливо продолжала она. – Бесплатно. Даром. Без всяких условий. Кому нужна эта свадьба? Я свободная, сладострастная американская девушка, умеющая ценить свою свободу. Я одержала верх в сексуальной революции со счетом десять ноль.

– Я же сказал «нет», – настаивал на своем Рудольф. – И прошу тебя, прекрати разговаривать со мной, как моя сестра.

– Тупица! Ты хочешь похоронить себя со мной вместе в этом отвратительном городишке. А я-то всегда думала, что ты такой замечательный, умный парень, что у тебя впереди блестящее будущее. Ладно, я выйду за тебя замуж. На следующей неделе. Но только с одним условием. Летом мы едем в Европу, а осенью ты поступаешь на юридический факультет. А если не хочешь, приезжай в Нью-Йорк, устраивайся там на работу. Мне все равно, чем ты будешь там заниматься. Я тоже буду работать. Я хочу работать. Что мне делать в Уитби? Целый день думать о том, какой фартук надеть, когда ты вернешься домой с работы поздно вечером?

– Обещаю тебе, что через пять лет ты сможешь жить в Нью-Йорке или в любом другом месте, где пожелаешь.

– Он обещает! – воскликнула она. – Обещания раздавать легко. Но я не собираюсь вычеркнуть из жизни пять лет. Никак не могу тебя понять. Ну, скажи, ради бога, что ты получишь от всего этого? Что ты задумал?

– Я приступаю к делу на два года раньше, чем любой выпускник с моего курса, – сказал Рудольф. – Я знаю, что делаю. Калдервуд мне доверяет. У него скоро прибавится работы, кроме магазина. Он, правда, пока об этом не догадывается, зато знаю я. Когда я приеду в Нью-Йорк, то уже не как выпускник колледжа, которого никто не знает и о котором никто не слыхал, и я не стану обивать пороги офисов в поисках работы. Когда я туда приеду, меня будут приветствовать уже у дверей. Я был бедным слишком долго, Джулия. Теперь я намерен добиться того, что задумал. Я больше никогда не буду бедным, понимаешь?

– Какой ребенок! Ты – порождение Бойлана! – воскликнула она. – Да он тебя погубил. Деньги! Неужели они столь важны для тебя? Только одни деньги, больше ничего? Даже если деньги для тебя – все на свете, – не сдавалась она, – то, поступив на юридический факультет…

– Я больше не могу ждать, – перебил он ее. – Я уже слишком долго тянул. Насиделся в аудиториях. Если мне понадобится юрист, я найму его, – эхом прозвучали слова Дункана Калдервуда. – Они заменят образование. – Если ты останешься со мной – отлично! Если нет…– Он был не в силах этого выговорить. – Если нет…– неуклюже повторил он. – Ах, Джулия, просто не знаю. Не знаю. Мне кажется, я знаю все и всех на свете, понимаю, но я не понимаю тебя.

– Для чего я лгала матери с отцом…– она вдруг зарыдала. – Лгала, чтобы быть всегда только с тобой, с тобой одним. Но передо мной не ты, Рудольф. Передо мной – кукла, созданная Бойланом. Я возвращаюсь в отель. Больше я не желаю с тобой разговаривать. Ни о чем! – Не сдерживая рыданий, она остановила такси. Машина, визжа тормозами, подъехала к тротуару. Джулия, открыв дверцу, села в такси и изо всех сил с треском ее захлопнула.

Рудольф, не двигаясь с места, молча смотрел ей вслед. Машина удалялась. Повернувшись, он пошел назад, к дому сестры. Там еще продолжается вечеринка. К тому же он оставил у нее свои вещи. Гретхен постелет ему на кушетке в гостиной. «Номер девятьсот двадцать три», – медленно проговорил он номер, названный Джулией.

Мэри-Джейн совсем неплохо жилось на алименты. Рудольф еще никогда не лежал в такой широкой, такой мягкой постели, при приглушенном свете лампы на ночном столике. Мэри-Джейн не захотела ее выключать. В этой большой, теплой, устланной коврами комнате со стенами, обтянутыми жемчужно-серым шелком, все говорило о профессиональном вкусе декоратора. Темно-зеленые тяжелые бархатные шторы на окнах не пропускали городской шум.

Приготовления к сладостному процессу, весьма короткие, проходили в гостиной с высоким потолком, уставленной мебелью в стиле французской Директории, с большими, с позолотой, зеркалами, в которых обнимающаяся пара расплывалась в нечетком, словно призрачном отражении.

– Главное должно произойти там, в другой комнате, – сказала Мэри-Джейн, прерывая поцелуй. Она, даже не спрашивая Рудольфа о согласии, повела его в спальню. – Я приму ванну и скоро буду готова, – сказала она, сбрасывая туфли и неторопливо направляясь во всем своем великолепии в ванную комнату. Оттуда до его ушей сразу же донеслись звуки льющейся воды и звон бутылочек.

Очень похоже на кабинет доктора, который готовится к пустячной операции, с отвращением подумал Рудольф, колеблясь перед раздеванием. Ему было страшновато.

Когда после полуночи заканчивалась вечеринка и в гостиной все еще оставалось четверо, от силы пятеро, гостей, Мэри-Джейн попросила его проводить ее до дома. Рудольф и понятия не имел, что с ним может произойти нечто подобное. У него от выпитого слегка кружилась голова, и его беспокоило, как он себя будет чувствовать, когда ляжет в кровать. На секунду мелькнула в голове мысль: «А не удрать ли отсюда поскорее, тихо прокрасться к входной двери», но он ничего не знал о женской интуиции Мэри-Джейн, о ее богатом опыте. В эту минуту она весело крикнула из ванной: «Еще минутку, дорогой. Устраивайся там поудобнее!»

Ничего не поделаешь. Надо раздеваться. Он аккуратно поставил свои ботинки под стул, а одежду аккуратно положил на его сиденье. Кровать уже была расстелена (подушки с кружевными наволочками, бледно-голубые свежие простыни). Он проскользнул под одеяло и теперь лежал тихо, чуть дрожа. Сегодня ночью он уже не постучит в двери номера 923 в отеле «Сент-Мориц», в этом можно не сомневаться.

Его сильно разбирало любопытство, но все равно было немного страшновато, и он закрыл глаза.

Когда-то это должно было случиться, подумал он. И почему не сегодня?

Он лежал с закрытыми глазами, и ему казалось, что потолок в комнате пикирует на него, стены вокруг него кружатся, а кровать под ним раскачивается в утомительном ритме, словно маленькая лодочка, бросившая якорь у причала в ветреную погоду. Он открыл глаза как раз в тот момент, когда Мэри-Джейн входила в спальню. Высокая, абсолютно голая, величественная. Дразнящее тело с небольшими круглыми грудями, стройными ногами, пышными литыми бедрами, не утратившими своей ядрености от утомительных постельных битв, без всяких мелких следов, нанесенных развратом.

Она стояла, склонившись над ним, смотрела на него сквозь полуопущенные ресницы, ветеран многих сексуальных баталий, «чистильщик» на спортивном поле, принимающая в свои объятия всех задержавшихся, припозднившихся на вечеринках партнеров. Ее рыжие волосы свисали над ним в неярком свете лампы.

Эрекция была неожиданной и мгновенной, между ног у него вырос столб, словно ствол пушки, готовой вот-вот выстрелить. Его в равной степени терзали и мужская гордость, и смущение от неопытности, и он хотел попросить ее погасить свет. Но не успел открыть рот, как Мэри-Джейн решительным жестом сорвала с него одеяло.

Она по-прежнему стояла, довольная, возле кровати и, внимательно его разглядывая, нежно улыбалась.

– Маленький братик, – шептала она, – маленький красивый братик моей подружки. – Мягкой рукой она коснулась его. Он инстинктивно вздрогнул.

– Лежи тихо, не двигайся, – строго приказала она.

Ее руки поползли по его телу, словно маленькие юркие опытные зверьки, их мех терся о камчатую ткань его плоти. Он весь дрожал.

– Лежи тихо, кому сказала, – хрипло повторила она.

Скоро, к его великому стыду, слишком скоро эта пытка закончилась. Мощный белый выброс из столба – и Рудольф вдруг разрыдался. Она, опустившись рядом с ним на колени, поцеловала его в губы, и теперь прикосновения ее рук стали просто нестерпимыми, но запах ее волос, смешанный с запахом сигаретного дыма и духов, успокаивал.

– Извини, – сказал он, когда она вскинула голову. – Я просто не мог… больше…

Она фыркнула.

– Нечего извиняться. Напротив, я польщена. Я считаю это твоим вкладом в общее дело.

Медленно, грациозно она скользнула в постель, легла рядом, накинула на них одеяло. Прижалась своим телом к его, забросив свою ногу с шелковистой кожей ему на бедра. Оба чувствовали влагу на простыне, где пролилась его сперма.

– Не волнуйся зря по поводу таких пустяков, маленький братик, – сказала она. Она коснулась его кончиком языка и вновь тело охватила мелкая дрожь. Она начиналась от того места, которое лизнула Мэри-Джейн, и пробегала конвульсиями по всему телу до кончиков пальцев на ногах, и эту сладкую казнь делал еще острее мягкий свет лампы. – Через несколько минут ты будешь вновь готов, свежий, как огурчик, маленький братец.

Почему она называла его маленьким братцем? Ему не хотелось, чтобы сейчас ему напоминали о Гретхен. Он заметил, каким укоризненным взглядом проводила она его, когда он уходил вместе с Мэри-Джейн.

Умение Мэри-Джейн пророчествовать в своем любимом занятии не подвело ее и на сей раз. Всего через считанные минуты его пенис снова восстал, и он совершил то, ради чего Мэри-Джейн затащила его к себе в постель. Он проникал в нее резко, беспощадно, со всей яростью многолетнего абстинента.

– Ради бога, потише, прошу тебя, хватит, хватит, довольно! – взмолилась под его натиском Мэри-Джейн, и он, сделав последний сильнейший толчок, кончил одновременно с ней, освободив их обоих от сладкой пытки.

«Педик, педик», – прозвучали в ушах горькие слова Джулии. Посмотрела бы она на него сейчас и услышала бы стоны этой женщины.

– Твоя сестра говорила, что ты до сих пор – девственник, – сказала Мэри-Джейн.

– Оставим этот разговор, – коротко бросил Рудольф.

Они лежали теперь рядом на спине, а ее нога, теперь уже нога, а не ножка, легко лежала у него на колене. Она курила, глубоко затягиваясь и выдыхая из легких дым. Он медленно, облачками поднимался над ними.

– У меня никогда в жизни не было девственников, – не слушая его, продолжила Мэри-Джейн. – Так это правда?

– Я же сказал тебе – оставим этот разговор.

– Конечно, правда…

– По крайней мере, я уже больше им не являюсь.

– Но почему? – продолжала приставать она. – Почему?

– Что почему?

– Ты такой красивый парень. Девки должны были с ума сходить от такого мужика.

– Все дело в том, что они тоже воздерживались. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

– А что ты скажешь по поводу этой потрясающей девушки, с которой ты общался на вечеринке?

«Номер девятьсот двадцать три», вспомнил он.

– Как ее зовут?

– Джулия. – Как ему не хотелось, чтобы ее имя прозвучало вслух здесь, в этой спальне.

– Разве она за тобой не бегает?

– Мы должны были пожениться.

– Должны? Ну а сейчас?

– Не знаю.

– Она и понятия не имеет, что теряет. Должно быть, это ваша семейная черта, – заметила Мэри-Джейн.

– Что ты имеешь в виду? – насторожился Рудольф.

– Как-то Вилли говорил, что Гретхен просто восхитительна в постели.

– Пора бы Вилли научиться держать язык за зубами, – Рудольф был шокирован тем, что Вилли может говорить о таких интимных вещах с другой женщиной, говорить с любой женщиной о своей жене. Он больше никогда не станет доверять таким, как Вилли.

Мэри-Джейн засмеялась.

– Не забывай, мы все живем в большом городе, – продолжала она. – Вилли мой старый приятель. Я спала с ним еще до того, как он встретил твою сестру. И время от времени, когда у него дурное настроение или когда ему необходима смена обстановки, он заглядывает ко мне.

– Сестра знает об этом? – Рудольф старался говорить спокойно, не поддаваться нахлынувшему на него приступу гнева. Ах, Вилли, этот непостоянный, блудливый тип.

– Не думаю, – беззаботно откликнулась Мэри-Джейн. – Вилли потрясающе умеет все скрывать. И никто никаких повесток в суд пока не подписывал. Ты не трахал Гретхен?

– Ты что, с ума сошла? Ведь она – моя сестра! – Его голос показался ему визгом.

– Подумаешь, большие дела! – хмыкнула Мэри-Джейн. – Если верить Вилли, то овчинка стоит выделки.

– Ты что, издеваешься надо мной? – Надо же, женщина, старше его, потешается над ним, подразнивает, как простого провинциального паренька.

– А почему бы, черт подери, и нет? – спокойно заявила Мэри-Джейн. – Мой брат трахнул меня, когда мне было всего пятнадцать. На берегу, в лодке-каноэ. Будь паинькой, притащи мне выпить. Виски на столе в кухне. С водой. Льда не нужно.

Рудольф вылез из кровати. Может, надеть что-нибудь, подумал он, натянуть брюки, набросить халат, в конце концов завернуться в полотенце, только бы не ходить перед ней голым, перед этими всезнающими, насмешливыми, оценивающими глазами. Но если он прикроет свой срам, она расхохочется. Он это знал. «Черт бы ее побрал! – выругался он про себя. – Как это меня угораздило попасть в такую передрягу?»

В комнате вдруг стало холодно, и кожа его покрылась пупырышками. Он старался унять дрожь. Открыв дверь спальни, он вошел в гостиную. Расплывчато отражаясь в позолоченных, темных зеркалах, он, ступая по мягким коврам, прошел на кухню. Нащупал пластмассовый четырехугольник на стене и включил свет. Громадный белый холодильник негромко гудел. Перед ним были встроенная в стену печь; миксер; соковыжималка; набор медных сковородок на белой стене; стальная двойная раковина; посудомоечная машина; бутылка шотландского виски в центре красного стола – в общем, не кухня, а голубая мечта любой американской хозяйки, мечта, освещенная ярким неоновым светом. Он взял в шкафу два пустых стакана (а там чего только не было: фарфор, чашки с цветочками, кофейники, большие деревянные мельницы для перца, посуда), слил воду, чтобы была похолоднее, прополоскал рот, сплевывая в раковину, дважды наполнив стакан водой, жадно выпил. В другой стакан налил виски пополам с водой. Вдруг он услышал едва различимый шумок, поскребывание, легкую суету. Обернувшись, он увидел, как из мойки разбежались по сторонам жирные, черные, поблескивающие своими панцирями тараканы, торопливо исчезая в щелях. Неряха, подумал он.

Не выключая свет на кухне, он отнес стакан с выпивкой хозяйке дома, лежавшей в своей почти никогда не простаивающей понапрасну кровати. Наша цель – услужить!

– Спасибо, красавчик, – сказала Мэри-Джейн, протягивая руку за стаканом. У нее были длинные пальцы с заостренными темно-красными глянцевыми ногтями.

Подняв голову с подушки, она жадно выпила. Ее рыжие волосы отчетливо выделялись на бледно-голубом кружевном фоне наволочки.

– А где твой стакан?

– Я уже и так много выпил.

Он потянулся за своими трусами. Взяв их, стал натягивать.

– Ты это что? – тревожно спросила она.

– Я иду домой. – Он надел рубашку, чувствуя большое облегчение от того, что больше не стоит перед ней голый. – Мне нужно на работу в девять утра.

Он надел на руку новые часы. Без четверти четыре.

– Прошу тебя, – сказала она тихим, по-детски капризным голосом. – Не уходи!

– Сожалею.

Рудольф, конечно, ни о чем не сожалел. Мысль о том, что он скоро будет на свободе, одетый и один, только воодушевляла его.

– Ненавижу оставаться одна по ночам, – простонала Мэри-Джейн.

– Позвони Вилли, – предложил он, садясь на край кровати и, натянув носки, просунул ноги в ботинки.

– Я не могу спать, не могу, – жаловалась она.

Он крепко завязал шнурки.

– Все меня бросают. Я все для тебя сделаю. Останься со мной хотя бы до шести, до рассвета, ну до пяти, дорогой, прошу тебя. Я пососу, если хочешь…– Она заплакала.

Слезы, слезы, ночь напролет. Вот он, мир женщин, думал он, вставая с кровати и застегивая рубашку. Стоя у зеркала, он поправил галстук. Рыдания у него за спиной продолжались. Ее волосы растрепались, слиплись из-за пота. Руди вошел в ванную комнату. Десятки флакончиков с духами, бутылочки с жидким мылом, сельтерской водой, снотворные таблетки. Он тщательно расчесал волосы, стараясь изгладить из памяти последние воспоминания об этой ночи.

Когда Рудольф вышел из ванной, она уже не плакала. Мэри-Джейн сидела, выпрямившись, на кровати и наблюдала за ним холодными, суженными глазами. Виски она уже выпила, но стакан из рук не выпускала.

– Даю тебе последний шанс, – хрипло произнесла она.

Рудольф надел пиджак.

– Спокойной ночи! – попрощался он с ней.

Она швырнула в него стакан. Он не стал увертываться, и сверкающий стакан, угодив ему прямо в лоб, отскочил и разбился о зеркало, висевшее над каминной доской из белого мрамора.

– Маленький говнюк! – прошипела разъяренная женщина.

Рудольф вышел из спальни в прихожую и, тихо закрыв за собой дверь, нажал кнопку лифта. Лифтер, глубокий старик, наверное, только и годился на такие вот короткие ночные спуски и подъемы, внимательно разглядывал Рудольфа, когда они неслись вниз по гремящей шахте. Интересно, следит ли он за своими пассажирами, вдруг подумал Рудольф. Может, по утрам составляет их подробное письменное описание?

Лифт, опустившись на первый этаж, остановился. Старый лифтер, открывая перед ним дверь, сказал:

– У вас кровь, молодой человек. На голове.

– Благодарю вас, – ответил Рудольф.

Больше лифтер не произнес ни слова. Рудольф, пройдя через гулкий холл, вышел на темную улицу. Вытащив из кармана носовой платок, приложил его ко лбу. Вскоре он пропитался кровью. После битв остаются шрамы, успокоил он себя.

Он шел, и звуки его шагов отзывались эхом на пустынной улице. Он шел на яркие огни Пятой авеню. На углу поднял голову, посмотрел на табличку. Шестьдесят третья улица. Рудольф колебался, не зная, как поступить. Отель «Сент-Мориц» находился на Пятьдесят девятой, рядом с Центральным парком. «Номер 923». Почему бы не совершить легкую утреннюю прогулку на свежем воздухе? Промокая сочившуюся кровь, он направился к отелю.

Он не помнил, как там оказался.

Нужно попросить у нее прощения, поклясться: «Я сделаю все, что ты захочешь!» Признаться ей во всем, предать самого себя, очиститься от скверны, кричать во все горло, кричать о своей любви, предаться любимым воспоминаниям, забыть о похоти, вернуть нежность, мирный сон, забыть…

В холле никого не было. Ночной портье, сидевший за своим столом, без всякого любопытства посмотрел на него. Он давно привык к возвращению одиноких мужчин-постояльцев, которые долго бродят по давно уснувшему городу.

– Номер девятьсот двадцать три, – сказал он в трубку местного телефона.

Рудольф услыхал гудки. Это оператор звонил в номер. После десятого гудка он повесил трубку. На часах в холле было 4.35. Все ночные бары в городе вот уже тридцать пять минут как закрылись. Он, не торопясь, вышел из холла. Пришлось и заканчивать этот день в одиночестве. Так же, как начал его. Ну и ладно.

Рудольф окликнул проезжавшее мимо такси, сел в машину. С сегодняшнего утра он начнет зарабатывать по сто долларов в неделю и может теперь позволить себе такси. Он назвал шоферу адрес Гретхен, но когда таксист повернул на юг, вдруг передумал. Нет, ему не хочется видеть сестру, особенно ее Вилли. Они как-нибудь передадут его сумку с вещами.

– Прошу прощения, – сказал он, наклонясь к водителю: – Едем на вокзал Грэнд-Сентрал.

Хотя Рудольф и не спал целые сутки, без тени сонливости явился на работу в девять часов в магазин Дункана Калдервуда. Рудольф не стал пробивать время прихода. Время строгой дисциплины для него навсегда минуло.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1950 год

Томас, набрав на замке нужную комбинацию цифр, открыл свой шкаф в раздевалке. Вот уже несколько месяцев, как каждый шкаф оборудовали своим замком, а членов клуба убедительно просили оставлять свои бумажники и кошельки в конторе, где их запечатывали в конверты из плотной бумаги и прятали в сейф. Это решение «протолкнул» Брюстер Рид, чей талисман, сотню долларов, вытащили из нагрудного кармана пиджака днем в субботу, когда Томаса не было – он уехал в Порт-Филип. Доминик с большой радостью сообщил ему об этом днем в понедельник, когда Томас вышел на работу.

– Наконец-то, – сказал он, – все они убедились, что в этом виноват не ты, а я не приглашаю сюда на работу воришек. Какие все же они негодяи!

Доминик даже сумел договориться с руководством, чтобы Тому увеличили жалованье на десять долларов, и теперь он получал сорок пять долларов в неделю.

Том разделся и надел спортивную форму, потом боксерские ботинки. Теперь он вместо Доминика вел пятичасовые занятия по ритмической гимнастике, после чего в зале оставались один-два члена клуба. Они просили его побыть их спарринг-партнером, побоксировать на ринге пару раундов. Он научился у Доминика особому трюку – внешне выглядеть очень агрессивным, не нанося при этом сопернику чувствительных ударов и сам избегая этого по возможности. Еще он четко усвоил одно правило Доминика: «Надо делать все, чтобы члены клуба поверили, что ты можешь научить их правильно вести бой».

Он не дотрагивался до своих четырех тысяч девятисот долларов, лежавших в его личной ячейке в сейфе в банке Порт-Филипа, и по-прежнему обращался к Синклеру вежливо, называя его «сэром», встречаясь с ним в раздевалке.

Ему нравились занятия по ритмической гимнастике. Но в отличие от Доминика, который просто задавал тренирующимся ритм, Том сам выполнял все упражнения вместе с группой, такие, как приседания, круговые движения ногами, имитируя езду на велосипеде, ходьба с широко расставленными ногами, сгибание коленей, наклоны с касанием пола, отжимание в упоре и все такое прочее. Такие физические упражнения помогали ему поддерживать хорошую спортивную форму, и в то же время доставляло громадное удовольствие наблюдать за тем, как эти дородные, надутые от важности люди тяжело пыхтели и потели от напряжения. Голос у него тоже изменился, в нем появились командные нотки, и теперь он не так был похож на мальчишку, как прежде. Впервые он просыпался по утрам без дурных предчувствий и не боялся, что с ним сегодня непременно должно произойти какое-то несчастье, которое он не в силах предотвратить.

После занятий по ритмической гимнастике Томас вошел в боксерский зал и увидел, что Доминик с Гринингом надевают боксерские перчатки. Доминик простыл и накануне немного перебрал. У него были красные глаза, и он очень медленно двигался. Доминик выглядел таким бесформенным в своем мешковатом спортивном костюме, с растрепанными волосами, среди которых поблескивала его лысина в свете ярких ламп над головой. Грининг, слишком высокий для своего веса, нетерпеливо, агрессивно двигался в своих боксерских ботинках по матам, издавая кожаными подошвами резкие, сухие звуки. Глаза его, казалось, обесцветились под льющимся сверху светом, а белокурые короткие волосы отливали серебром. Во время войны он служил в морской пехоте в звании капитана и даже получил какую-то серьезную награду. Очень красивый мужчина, с прямым носом, крепкими скулами и розовыми щеками.

Если бы он не был выходцем из семьи, которая презирала киноискусство, то мог бы стать звездой в фильмах-вестернах. С того времени, когда Грининг заявил, что это Томас украл у него десять долларов из шкафа, он больше ни словом не обмолвился с ним, и сейчас, когда Том пришел сюда на встречу с одним из членов клуба, попросившим его стать спарринг-партнером, Грининг даже не посмотрел в его сторону.

– Ну-ка, малыш, помоги мне надеть перчатки, – попросил Доминик. Том завязал ему шнурки. Доминик прежде сделал то же самое для Грининга.

Доминик бросил взгляд на большие часы на стене, чтобы засечь время. Он твердо решил не драться на ринге больше двух минут без перерыва. Надев перчатки, он, шаркая подошвами о маты, подошел к Гринингу.

– Ну, сэр, если вы готовы…

Грининг сразу же начал быстро наседать на него. Он был боксером, который боксировал в традиционной манере, пользовался преимуществом длинных рук и наносил удары издалека в голову Доминика. Из-за простуды и похмелья Доминик начал задыхаться на первой же минуте. Он пытался уйти от ударов Грининга, убрать голову, спрятать ее, поэтому уперся головой в подбородок Грининга, одновременно нанося вялые удары противнику в живот. Внезапно Грининг, резко отскочив назад, нанес правой сильнейший апперкот Доминику, от которого у того изо рта хлынула кровь.

Какое дерьмо, подумал Томас, но ничего не сказал вслух, и обычное выражение его лица не изменилось.

Доминик, сидя на мате, рукой в перчатке пытался остановить кровь. Грининг и не подумал ему помочь, лишь отошел от него на несколько шагов, и, опустив руки в тяжелых перчатках, равнодушно взирал на него.

Не в силах подняться, Доминик протянул Томасу руки в перчатках.

– Сними их, малыш, – попросил он глухим, хриплым голосом. – Думаю, на сегодня с меня довольно.

Все вокруг молчали. Томас снял с его рук перчатки. Он знал, что бывшие боксеры не любят, когда им помогают подняться, поэтому и предлагать не стал. Доминик медленно поднялся на ноги, вытирая окровавленный рот рукавом.

– Прошу прощения, сэр, – сказал он, обращаясь к Гринингу. – Думаю, сегодня я не в форме.

– Какая же это разминка? – недовольно пробурчал Грининг. – Нужно было предупредить меня заранее, что вы плохо себя чувствуете, я не стал бы зря переодеваться. Ну, а ты, Джордах? – вдруг спросил он. – Я видел тебя пару раз здесь, на ринге. Не хочешь ли размяться пару минут?

Джордах, отметил Томас. Выходит, он знает мою фамилию. Он вопросительно посмотрел на Доминика. Грининг – это совершенно другой материал, это вам не те солидные, с «животиком» энтузиасты ритмической гимнастики, которых ему сплавлял Доминик.

В черных, глубоко запавших глазах Доминика вспыхнули искры сицилийской ненависти.

– Ну, если мистер Грининг хочет, Том, – тихо вымолвил Доминик, сплевывая кровь, – то, думаю, нужно его уважить.

Томас быстро надел боксерские перчатки. Доминик, низко опустив голову, стараясь не смотреть по сторонам, молча завязывал ему шнурки. Том вдруг ощутил старую знакомую смесь переживаемых им в такие минуты чувств: страха, удовольствия, нетерпения. Напрягшиеся мышцы рук и ног подрагивали, как от электрических разрядов, живот провалился внутрь. Он по-детски, через голову Доминика улыбался Гринингу, а тот с каменным выражением лица в упор смотрел на него.

Грининг пошел на Томаса, вытянув далеко вперед свою левую, прижав правую к подбородку. Студентик, презрительно подумал Томас, увернувшись от прямого удара левой и круговым движением уходя от правой. Грининг был выше его, но вес почти такой же, как у Томаса, может, футов на восемь-девять тяжелее. Однако он оказался быстрее, проворнее, чем ожидал Томас. И Томас пропустил следующий удар правой, который пришелся ему в висок. Томас уже давно по-настоящему ни с кем не дрался после той знаменитой драки с мастером в гараже, в Бруклайне, а вежливые разминки с мирно настроенными джентльменами, членами клуба, на ринге не могли, конечно, подготовить его к бою с таким опытным боксером, как Грининг. Он, сделав неординарный ловкий финт правой, нанес Тому хуком удар в голову. Да этот сукин сын совсем не шутит, подумал Томас. Он из низкой стойки, сделав «петлю», нанес Гринингу быстрый удар левой в бок и тут же правой – в голову. Грининг, обхватив его, стал молотить его по ребрам правой. Да, он сильный, в этом не может быть никаких сомнений. Очень сильный.

Томас бросил быстрый взгляд на Доминика, не подает ли тот ему какого сигнала. Но тот стоял спокойно и не подавал никаких знаков.

Ну, что же, подумал Томас, превосходно, ну, я тебе сейчас покажу. Черт с ним, что будет потом!..

Они боксировали без обычного двухминутного перерыва. Грининг вел бой грамотно, грубо, хладнокровно, используя все преимущества своего роста и веса, а Томас вкладывал в свои удары яростную злость, которую так старательно подавлял все эти месяцы работы в клубе. «Вот, капитан, на, получай», – приговаривал он про себя, колошматя вовсю противника, прибегая ко всем известным ему приемам. Он его раздражал, жалил, как оса, старался ударить побольнее и вовремя «нырком» уйти в защиту. «Вот, получай, богатый красавчик, вот тебе за полицию, вот тебе за все – хватит на твою десятку долларов?»

У обоих изо рта и носа текла кровь, но Томас и не думал сдаваться, он знал, что сейчас нанесет такой удар, который станет началом конца этого Грининга. И он нанес ему этот удар – сильнейший удар в незащищенную грудь. Грининг, растерянно улыбаясь, попятился назад, вскинув руки и судорожно хватаясь за воздух. Томас, зайдя с другой стороны, приготовился нанести последний, решающий удар, но в эту секунду между ними встал Доминик.

– Думаю, вполне достаточно, джентльмены. Неплохая разминка.

Тем не менее Грининг очень быстро пришел в себя. В глазах его вновь появилось осмысленное выражение, и он с холодным презрением уставился на Томаса.

– Снимите с меня перчатки, Доминик, – только и сказал он. Не стал даже вытирать кровь с лица. Доминик расшнуровал перчатки, и Грининг молча, держась, как всегда, прямо вышел из боксерского зала.

– Вместе с ним уходит от меня и работа, – сказал Том.

– Вполне возможно, – не стал успокаивать его Доминик, расшнуровывая его перчатки. – Но овчинка стоила выделки. По крайней мере, для меня. – И он широко улыбнулся.

В клубе ничего особенного не происходило целых три дня. В тот вечер в боксерском зале никого не было, кроме Грининга, Доминика и Томаса, но ни Томас, ни Доминик ни словом не обмолвились о кровавом поединке на ринге. Вполне возможно, Грининг сильно переживал из-за того, что его поколотил двадцатилетний парень, причем гораздо ниже его, Грининга, и поэтому не решался поднимать шум.

Каждый вечер, когда клуб закрывался, Доминик говорил Тому:

– Пока все спокойно. – И стучал по дереву.

Но вот, на четвертый день, Чарли, ответственный за раздевалку, подошел к Тому:

– Доминик вызывает тебя. Иди к нему в кабинет. Сейчас же.

Томас вошел в кабинет Доминика. Тот сидел за своим столом, пересчитывая девяносто долларов купюрами по десять баксов. Когда вошел Томас, он с печальным видом поднял голову.

– Вот, малыш, твое жалованье за две недели, – сказал он. – Ты уволен с сегодняшнего дня. Только сейчас состоялось заседание комитета.

Томас сунул деньги в карман. А я-то думал, что протяну здесь еще с годик, подумал он с явным сожалением.

– Зря вы не позволили мне нанести ему последний удар, – сказал он.

– Да, – согласился с ним Доминик, – я был не прав.

– Вам тоже это чем-то грозит?

– Вероятно. Береги себя, Том, – сказал, напутствуя его, Доминик. – И запомни только одну истину: никогда нельзя доверять богачам.

Они пожали друг другу руки. Том забрал в раздевалке из шкафа свои вещи. Он вышел из здания клуба, ни с кем больше не попрощавшись.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1954 год

Рудольф проснулся ровно без четверти семь. Он теперь никогда не ставил будильник, в этом не было никакой необходимости.

Обычная утренняя эрекция. Нужно о ней забыть. Он полежал неподвижно в постели минуту, другую. Шторы на открытом окне шевелились, в комнате было холодно. Бледный зимний свет сочился сквозь шторы, освещая корешки книг на полке на противоположной от кровати стене.

Сегодня – необычный день. Накануне вечером перед закрытием магазина он вошел в кабинет Калдервуда и положил толстый пакет из манильской оберточной бумаги на стол хозяина.

– Вот, прошу вас, прочитайте!

Калдервуд с подозрением посмотрел на пакет.

– Что в нем? – спросил он, небрежно тыча своим коротким тупым пальцем в толстый конверт.

– Довольно сложно сразу объяснить, – ответил Рудольф. – Мы все с вами подробно обсудим после того, как вы это прочтете.

– Еще одна из твоих безумных идей? – недоверчиво спросил Калдервуд.

Казалось, толщина пакета его раздражала, действовала ему на нервы.

– Опять на что-то меня подбиваешь, да?

– Угу, – улыбнулся Рудольф.

– Известно ли тебе, молодой человек, – спросил Калдервуд, – что содержание холестерина в моем организме значительно увеличилось после того, как я принял тебя на работу? Значительно.

– Миссис Калдервуд постоянно просит меня, чтобы я уговорил вас отдохнуть хотя бы пару недель.

– Даже сейчас? – фыркнул Калдервуд. – Она, конечно, не знает, что тебе нельзя доверить магазин даже на десять минут. Скажи ей об этом, когда она снова придет к тебе с просьбой помочь отправить меня в отпуск.

Но, уходя с работы, он все же захватил с собой пухлый запечатанный пакет.

Прочтет, конечно, дома. Главное, пусть начнет читать, потом уже не остановится, покуда не дочитает все до конца. Рудольф в этом был уверен.

Он все еще лежал под одеялом в холодной комнате, решив, что не станет вскакивать, как очумелый, рано утром, а полежит в теплой кровати и обдумает, что сказать старику, когда войдет в его кабинет. Потом передумал. К черту! Успокойся, Рудольф, к чему лишние волнения? Радуйся, что наступило еще одно утро.

Сбросив с себя одеяло, он подскочил к окну и резким движением его захлопнул. Он старался не дрожать, снимая пижаму и надевая свою тяжелую спортивную форму. Натянул на ноги шерстяные носки, надел теннисные туфли на толстой резиновой подошве. Набросив на костюм клетчатую драповую куртку, вышел из квартиры, осторожно закрыв за собой дверь, чтобы не разбудить мать.

Внизу перед домом его уже ожидал Квентин Макговерн. Тоже в спортивном костюме, поверх него – толстый свитер. Шерстяная шапочка надвинута на голову по самые уши. Квентин, четырнадцатилетний мальчик, старший сын в негритянской семье, жившей через улицу напротив их дома. Рудольф бегал вместе с ним по утрам.

– Привет, Квент, – поздоровался Рудольф.

– Привет, Руди, – ответил Квентин. – Сегодня действительно холодно. Моя мама говорит, что на это способны только ненормальные.

– Посмотрим, что она скажет, когда ты привезешь ей медаль с Олимпийских игр.

– Я уже сейчас слышу, как она радуется. Могу побиться об заклад.

Руди открыл двери гаража, где он арендовал место для своего мотоцикла. Где-то в глубине сознания возникли неясные воспоминания. Другие двери, другое темное пространство, другая машина. Гоночная лодка на заброшенном складе, специфический запах реки, безжизненно повисшие, словно плети, руки отца.

Но через несколько секунд воспоминание ушло и он вернулся снова в Уитби, где не было ни реки, ни отца, а был негритянский мальчик, стоявший перед ним в спортивном костюме. Руди выкатил мотоцикл. Натянул кожаные с шерстяной подкладкой перчатки, вскочил на переднее сиденье, завел мотор. Квентин забрался на заднее сиденье, обхватив его руками за талию. Они помчались по улице, и на холодном, пощипывающем лицо ветру на глазах у них выступили слезы.

До университетского стадиона было всего несколько минут быстрой езды. Колледж Уитби теперь стал университетом. Поле не было обнесено забором, но с одного его края стояло несколько деревянных трибун. Рудольф, поставив мотоцикл у одной из трибун, бросил на сиденье куртку.

– Сними-ка свитер, – посоветовал он Квентину, – если не хочешь простудиться на обратном пути.

Квентин глядел в поле. Он дрожал всем телом. Почти прозрачный холодный туман поднимался от газона.

– Мама все же была права, – сказал он. Но решительно снял свитер, и они начали медленную пробежку по гаревой дорожке.

Когда Рудольф учился в колледже, у него не оставалось времени на спорт, и он не принимал участия в выступлениях студенческой легкоатлетической команды. Его забавляло, что вот сейчас он, важный человек, занятой молодой менеджер, мог уделять утренней пробежке рысцой по полчаса ежедневно, все дни недели, кроме воскресенья. Он занимался этим не только ради физических упражнений, а чтобы держаться в хорошей форме, и, кроме того, ему нравились утренняя тишина, терпкий запах дерна, ощущение ритма смены времен года, стук подошв туфель о твердое покрытие дорожки. Начал он бегать по утрам один, но однажды увидел стоящего перед домом Квентина в спортивном костюме. Мальчик сказал, обращаясь к нему:

– Мистер Джордах, я вижу, как вы каждое утро перед работой бегаете, не разрешите ли мне бегать вместе с вами?

Рудольф хотел отказать мальчику. Ему так нравилось побыть одному ранним утром, так как целый день в магазине его окружали толпы людей. Но Квентин добавил:

– Знаете, я член школьной сборной команды. Мне нужно серьезно заняться бегом, чтобы улучшить свои результаты. Вам не нужно со мной разговаривать. Просто разрешите мне бежать рядом с вами, вот и все.

Он говорил так робко, застенчиво, тихо, не просил открыть ему секреты легкоатлетического мастерства, и Рудольф сразу понял, каких усилий стоило этому черному мальчишке обратиться с такой просьбой к взрослому белому человеку, с которым он и здоровался-то всего пару раз в своей жизни.

К тому же отец Квентина работал шофером на грузовике, доставлял товары в их магазин. Рабочие взаимоотношения, подумал Рудольф. Их нужно стимулировать. Для чего расстраивать работягу? Все демократы – объединяйтесь!

– О'кей, – согласился он. – Приходи!

Мальчишка, нервно улыбнувшись, побежал по улице вприпрыжку рядом с Рудольфом к его гаражу.

Они легкой трусцой сделали два круга по стадиону, потом сделали спринтерский рывок, снова стометровку, потом бег трусцой, опять пробежали два круга трусцой и последние четыреста метров – выкладываясь до конца. Квентин, долговязый мальчик с длинными, худыми ногами, отличался особой плавностью в беге. На него было приятно посмотреть. Хорошо, что он рядом, думал Рудольф. Вместе с ним и Рудольф стал бегать быстрее. Один он не стал бы так выкладываться. Они, пробежав в разминочном темпе еще пару кругов, закончили тренировку и, набросив на себя верхнюю одежду, на мотоцикле помчались назад, домой, по улицам просыпающегося города.

– Увидимся завтра, Квент, – сказал Рудольф, оставляя мотоцикл на тротуаре.

– Спасибо! До завтра!

Рудольф, помахав ему на прощание, вошел в дом. Ему нравился этот парнишка. Им вдвоем удалось преодолеть естественную человеческую лень, испытать себя в любую погоду, в любое время года. Летом он подыщет какую-нибудь работу для своего юного друга в своем магазине. Деньги их семье не помешают.

Когда он вошел в квартиру, мать уже встала.

– Ну как там, на улице?

– Очень холодно, – ответил Рудольф. – Лучше оставайся дома, нечего высовывать нос в такую стужу.

Они давно продолжали эту игру, делая вид, будто мать, как когда-то в прошлом, каждый день выходит на улицу.

Рудольф вошел в ванную комнату, принял вначале обжигающий горячий душ, потом с минуту постоял под ледяной струей. Когда он наконец завернул кран, у него зуб на зуб не попадал. Он слышал, энергично растирая тело мохнатым полотенцем, как мать на кухне включила соковыжималку, приготовить ему сок из апельсинов, потом стала варить для него кофе. Она так тяжело передвигалась, что казалось, кто-то тащит по полу тяжелый мешок. Он вдруг подумал, вспомнив свой резвый спринтерский бег на промерзшей гаревой дорожке: «Если я когда-нибудь стану таким, как она, то попрошу, чтобы меня пристрелили».

Он взвесился на напольных весах в ванной. Сто шестьдесят фунтов. Нормально. Руди презирал тучных людей. В магазине он старался избавиться от полных продавцов, хоть и не открывал Калдервуду истинных причин их увольнения.

Прежде чем одеться, брызнул дезодорантом на подмышки. Впереди длинный день, а в холодную погоду в магазине всегда жарко натоплено. Надел серые фланелевые брюки, мягкую голубую сорочку с темно-красным галстуком, коричневый твидовый спортивный пиджак. В первый год, когда он работал помощником менеджера, он обычно ходил в скромных, строгих черных деловых костюмах, а когда стал продвигаться по служебной лестнице вверх, перешел на более неформальный стиль одежды. Он, конечно, слишком молод для такого важного поста, и он следил за тем, чтобы не выглядеть напыщенным. Именно по этой причине он приобрел мотоцикл. Разве мог кто-нибудь сказать, что этот молодой человек слишком много о себе воображает, если помощник менеджера с ревом подкатывает на своем мотоцикле к магазину в любую погоду без головного убора. Он старался не вызывать зависть окружающих. Рудольф мог теперь позволить себе купить и автомобиль, но отдавал пока предпочтение мотоциклу. От частых поездок на нем у Рудольфа был всегда здоровый цвет лица, будто он проводил много времени на свежем воздухе, на природе. Ну а если ты еще и загорелый, особенно зимой, то это позволяет чувствовать себя гораздо выше всех этих бледных, немощных людей. Теперь Рудольф понимал, почему Бойлан всегда пользовался кварцевой лампой. Дешево и сердито, думал он, своего рода мужская косметика. Но он никогда не будет пользоваться кварцевой лампой, он легко может стать мишенью для насмешек со стороны тех, кто знал о существовании этих ламп и догадывался, к каким недостойным уловкам он прибегает.

Рудольф вошел на кухню, поцеловал мать и поздоровался с ней. Она улыбнулась ему кокетливо, как девчонка. Если он забывал поцеловать ее, то приходилось выслушивать за завтраком нудный, длинный монолог о том, как плохо она спала сегодня ночью и что все лекарства, выписываемые ей врачами, напрасная трата денег. Он не говорил матери, сколько зарабатывает, и даже не намекал, что мог бы найти для них куда более просторное, комфортабельное жилище. Руди никогда не устраивал в доме никаких развлечений, так как деньги ему нужны были для других целей.

Сев за стол, он выпил апельсиновый сок, чашку кофе, сжевал тост. Мать ограничилась кофе. У нее были гладкие, прямые волосы, а под глазами ужасные, фиолетовые мешки. Но даже сейчас, на его взгляд, она выглядела нисколько не хуже, чем три года назад. Вполне возможно, она дотянет до девяноста. Руди даже в мыслях не упрекал ее за долгожитие. Ее присутствие на этом свете обеспечивало ему отсрочку от воинского призыва. Ведь он – единственный кормилец матери-инвалида. Последний и самый дорогой подарок от матери – она уберегла его от промерзших окопов в далекой Корее.

– Сегодня ночью мне приснился сон, – сказала она. – Я видела во сне Тома, будто ему только исполнилось восемь лет. Он был похож на мальчика из церковного хора на Пасху. Он пришел ко мне в комнату и сказал: «Прости меня, мама…» – Она мрачно допила свой кофе. – Том не снился мне целую вечность. Ты что-нибудь знаешь о нем?

– Нет, ничего.

– Может, ты что-то скрываешь от меня?

– Нет. Зачем мне что-то скрывать?

– Мне хотелось бы взглянуть на него перед смертью, – печально сказала она. – Все же он моя плоть и кровь.

– Ты еще долго будешь жить, – успокоил ее сын.

– Может быть, – подхватила она. – У меня такое чувство, что, когда наступит весна, мне станет значительно лучше. И мы снова сможем ходить с тобой на прогулки.

– Это было бы замечательно, – Рудольф допил кофе и поднялся со своего стула. Он поцеловал ее на прощание. – Я куплю все к обеду, – сказал он. – По дороге домой.

– Только не говори мне что, – кокетливо сказала она. – Пусть это будет для меня сюрприз. Идет?

– Идет! – весело откликнулся он. – Постараюсь тебя удивить!

Рудольф вошел в магазин, когда ночной сторож сидел еще на своем месте, у служебного входа. Он принес с собой утренние газеты – купил их по дороге на работу.

– Доброе утро, Сэм, – поздоровался с ним Рудольф.

– Привет, Руди, – радушно ответил ночной сторож. Рудольф попросил всех старых служащих, которых он знал со времени поступления сюда, обращаться к нему только по имени.

– Ранняя птаха, – сказал сторож. – Когда мне было столько, сколько тебе сейчас, никакой силой меня нельзя было вытащить из теплой постели.

Именно поэтому ты в твоем возрасте всего лишь ночной сторож, Сэм, подумал Рудольф, но ничего не сказал. Лишь улыбнувшись в ответ, он прошел в свой кабинет через весь пока еще слабо освещенный, до конца не проснувшийся магазин. Опрятный, просторный кабинет, два стола: один для него, второй – для его секретарши, мисс Джайлс, пожилой, но еще энергичной старой девы. На широких полках разложены стопки журналов – американский «Вог», «Вог» французский, «Севентин», «Глэмор», «Харперс базар», «Эсквайр», «Хаус энд Гарден» – все они были для него кладезем информации. Он читал их внимательно, от корки до корки. Из них Рудольф черпал новые идеи для более эффективной работы универмага. Сам город и его жизнь менялись стремительно. Из Нью-Йорка сюда приезжало все больше людей, и они, не задумываясь, щедро тратили свои деньги. Местное население жило теперь гораздо лучше, чем прежде, и постепенно начало перенимать более изысканные манеры приезжих. Калдервуд вел упорные оборонительные бои, пытаясь предотвратить превращение его солидного, для удовлетворения нужд среднего класса, магазина в то, что он презрительно называл ярмарочным мешком всевозможных причуд и мишуры, но годовой финансовый отчет говорил в его, Рудольфа, пользу, и он продолжал вводить одно новшество за другим, и с каждым месяцем ему становилось все легче осуществлять свои идеи на практике. Калдервуд даже согласился после целого года стойкого сопротивления отделить стеной часть слишком большой торговой площади в зале доставки товаров на дом и превратить этот отсек в винный магазин, где посетителям предлагались изысканные французские вина, которые Рудольф, помня, чему научил его в этой области Бойлан, выбирал для своего магазина лично.

Рудольф не видел Бойлана с того дня, когда получил диплом. Тем летом он дважды звонил Рудольфу, осведомлялся, свободен ли он, не хочет ли с ним пообедать, но Рудольф ограничивался отправлением Бойлану чека по сто долларов в счет выплаты ему четырехтысячного долга. Бойлан не обналичивал его чеки, но Рудольф был уверен, что когда-нибудь он все же пойдет в банк и сразу получит приличную сумму, за которую не будет стыдно ни ему, Рудольфу, ни Бойлану. Рудольф нечасто думал о Бойлане, но когда такое случалось, осознавал, что испытывает к этому человеку довольно сложное чувство – смесь презрения с благодарностью. С его деньгами, его свободой, размышлял Рудольф, этот человек позволяет себе быть несчастным. Вот он, основной симптом его, Бойлана, слабости, и Рудольф, который всегда старался искоренить любые признаки слабости в себе, не переносил ее ни в ком другом. Вилли Эбботт, Тедди Бойлан – два сапога пара!

Рудольф разложил перед собой газеты. «Новости Уитби», утренний выпуск «Нью-Йорк таймс», только что доставленный первым поездом. На первой полосе сообщалось о тяжелых боях вдоль 38-й параллели1, о новых обвинениях, выдвинутых в Вашингтоне сенатором Маккарти в отношении государственной измены и «красного» проникновения. На первой странице «Новостей Уитби» было сообщение о голосовании по поводу введения новых налогов для нужд школьного совета (законопроект не прошел). Тут же рассказывалось о лыжниках, облюбовавших с началом зимнего сезона новое место для катания неподалеку от Уитби. Естественно, у каждого города – свои заботы, свои интересы.

Он раскрыл «Новости Уитби» на внутренних страницах. Цветное рекламное объявление на полстраницы о поступлении в универмаг новой партии шерстяных платьев и свитеров. Как, однако, все небрежно сделано, аляповатые краски расплылись. Рудольф сделал пометку в блокноте – сегодня же нужно будет позвонить в редакцию, выяснить, в чем дело.

Открыв биржевой раздел, он минут пятнадцать внимательно изучал приведенные там цифры. Когда у него появилась первая свободная тысяча долларов, Рудольф пошел к Джонни Хиту и попросил его лично вложить в какое-нибудь дело его деньги. Джонни, которому приходилось иметь дело со счетами в миллионы долларов, с самым серьезным видом согласился и теперь опекал все биржевые сделки Рудольфа с таким вниманием, словно он, Рудольф, – самый важный клиент в их брокерской фирме. Его доходы по акциям были еще небольшими, но устойчиво росли. Изучив сообщения с биржи, он с удовольствием отметил, что сегодня утром стал почти на триста долларов богаче, чем был вчера, если верить газете. Он мысленно поблагодарил своего приятеля Джонни Хита за его услуги, и, вытащив карандаш, приступил к разгадыванию кроссворда. Это были самые приятные минуты за весь рабочий день. Если ему удавалось разгадать весь кроссворд до девяти утра, до открытия магазина, то он начинал свой день с волнующего чувства одержанного триумфа.

Номер 14 по горизонтали: имя Хипа. Четыре буквы. «Урия1», – написал Рудольф.

Рудольф уже заканчивал кроссворд, когда зазвонил телефон. Он посмотрел на часы. Коммутатор начинает работу раньше, с удовлетворением отметил он и левой рукой поднял трубку.

– Слушаю! – произнес он, заполняя буквами квадратики со словом «вездесущий» по вертикали.

– Джордах, это вы?

– Да. А кто это?

– Дентон, профессор Дентон.

– Как поживаете, сэр? – Он задумался над словом «здравомыслие» – третья буква "р".

– Мне не хотелось отрывать вас от работы, но не могли бы мы с вами сегодня встретиться? – Голос у Дентона был какой-то необычно тихий, он пытался говорить шепотом, словно опасался, что его кто-нибудь подслушивает.

– Конечно, конечно, о чем речь? – радушно ответил Рудольф, вписывая по буквам слово «степенность» в нижнюю последнюю строчку кроссворда. Он довольно часто виделся с Дентоном, главным образом в библиотеке колледжа, когда ему были нужны книжки по менеджменту и экономике. – Я весь день в магазине.

В трубке послышался странный, непонятный звук.

– Давайте встретимся в другом месте, не в магазине. Вы сегодня свободны во время ланча?

– На ланч у меня всего сорок пять минут…

– Вполне достаточно. Можно встретиться где-нибудь поблизости от магазина. – Дентон, казалось, задыхался, словно старался сказать все поскорее. На лекциях он всегда говорил медленно, громко, размеренно. – Может, у «Рипли»? Это за углом, рядом с магазином.

– Хорошо, – ответил Рудольф, удивляясь, что профессор назначил ему место встречи в ресторане. «Рипли», правда, был не столько рестораном, скорее он походил на салун, куда частенько захаживали работяги, которым больше хотелось утолить терзающую их жажду, чем как следует поесть. В общем, это было не совсем подходящее место для стареющего профессора современной истории и экономики. – В двенадцать пятнадцать. Вас устраивает?

– Я буду там, Джордах. Благодарю вас, благодарю. Вы так добры ко мне. Ну, до встречи, до двенадцати пятнадцати, – снова быстро проговорил профессор. – Трудно передать, как я ценю…

Он почему-то повесил трубку на середине фразы.

Рудольф недовольно поморщился. Интересно, что так тревожит Дентона? Бросает трубку. Он посмотрел на часы. Ровно девять. Дверь его кабинета была открыта настежь. Вошла секретарша, поздоровалась с ним:

– Доброе утро, мистер Джордах.

– Доброе утро, мисс Джайлс, – ответил он, с раздражением выбрасывая «Таймс» в мусорную корзину. Из-за профессора Дентона ему так и не удалось разгадать кроссворд до девяти. Дурное предзнаменование.

Рудольф совершил свой первый за день обход магазина. Он шел не спеша, любезно улыбаясь продавцам, не останавливаясь, делая вид, что не замечает кое-какие упущения. Позже, когда вернется в свой кабинет, он продиктует секретарше составленные им памятки для заведующих соответствующих отделов. Укажет, что галстуки на прилавке не аккуратно сложены, а свалены кучей; что мисс Кейл в отделе косметики явно перестаралась с тенями вокруг глаз; что вентиляция в чайном кафе с фонтанчиками для питья оставляет желать лучшего.

С особым интересом он осматривал те отделы, которых прежде не было, – это он заставил старика Калдервуда их открыть. Маленький бутик, продававший старинные драгоценные изделия, итальянские свитера, французские шарфы, меховые шапки, поразительно успешно вел торговлю; кафетерий с фонтанчиками для питья (его изумляла способность покупательниц весь день что-то жевать) не только приносил солидный доход, но и стал местом встречи за ланчем многих домохозяек города, которые редко уходили из магазина без покупок; секция по продаже лыж в отделе спортивных товаров, в которой всем заправлял атлетически сложенный молодой парень по имени Ларсен, приводивший в восторг местных девушек, когда зимой по воскресеньям лихо, стремительно мчался на лыжах вниз по ближайшим склонам. Ему, по мнению Рудольфа, просто преступно мало платили, если учесть, что своим искусством опытного лыжника он залучал в свою секцию массу покупателей. Для этого ему нужно было лишь съезжать с высокой горы хотя бы раз в неделю. Ларсен предложил Рудольфу научить его кататься на лыжах, но тот с благодарной улыбкой отказался.

– Я не могу позволить себе сломать ногу, – отшутился он.

Отдел пластинок – тоже его идея. Этот отдел привлекал множество молодых людей, которые щедро сорили пожертвованиями своих родителей на их карманные расходы. Калдервуд, люто ненавидевший всякий шум, не выносивший бесцеремонного поведения большинства современной молодежи (его собственные три дочери, две из них – уже настоящие леди, а третья – тинэйджер с бледным личиком, всегда вели себя достойно, с викторианской учтивостью), упорно, активно возражал против его затеи.

– Я не намерен устраивать в своем магазине крикливый балаган, – ворчал он. – Я не хочу и дальше развращать американскую молодежь этими дикими варварскими звуками, которые нынче все почему-то называют музыкой. Оставь меня в покое, Джордах, оставь несчастного старомодного торговца в покое, прошу тебя!

Но Рудольф представил ему статистические данные о том, какую сумму ежегодно в Америке тратят тинэйджеры на пластинки, и пообещал, чтобы не раздражать Калдервуда и других посетителей, установить звуконепроницаемые кабины, и Калдервуд уступил. Иногда Рудольф его злил, раздражал, но он всегда был отменно вежлив и терпелив, и все их стычки в большинстве случаев заканчивались мирным исходом. Среди своих Калдервуд хвастался по поводу того, какой у него толковый сообразительный помощник и какой он сам, Калдервуд, прозорливый человек – сумел выбрать именно этого парня из толпы, именно его. Он удвоил ему жалованье, хотя Рудольф его об этом не просил, и даже выдал премию на Рождество – три тысячи долларов. «Он не только модернизирует магазин, – говорил Калдервуд, если только рядом не было Рудольфа, – этот сукин сын модернизирует и меня самого. Ну а если как следует разобраться, то я его нанимал именно для этого!»

Раз в месяц он приглашал Рудольфа на обед в свой дом, где царили мрачные пуританские манеры, где его дочери говорили только, когда к ним обращались с вопросом, а из напитков на стол не подавали ничего крепче апельсинового сока. Старшая – Пруденс1, и, нужно признать, самая из них привлекательная, несколько раз просила Рудольфа сопровождать ее на танцы в загородный клуб, и он не отказывал ей. Когда Пруденс оказывалась за пределами родительского дома, она вела себя отнюдь не в соответствии с викторианским приличием, но Рудольф не позволял себе вольностей. Он не собирался совершать банальный и опасный поступок – жениться на дочери босса.

Он вообще не собирался жениться. Ни на ком. Пока он не спешит. Три месяца назад Рудольф получил приглашение на свадьбу Джулии. Она выходила замуж в Нью-Йорке за некоего Фитцджеральда. На свадьбу он не поехал, но когда составлял поздравительную телеграмму, в глазах были слезы. Он, конечно, презирал себя за эту слабость и теперь с головой ушел в работу, стараясь навсегда забыть Джулию. Ему это почти удалось.

Рудольфа раздражали другие девушки. Когда он ходил по магазину, он замечал кокетливые взгляды продавщиц. Они готовы были пофлиртовать с ним в любую минуту и были бы просто счастливы встречаться с ним. Мисс Салливан с волосами цвета вороного крыла, работающая в бутике; мисс Брундивайн, высокая, гибкая и стройная, из отдела товаров для молодежи; мисс Соамс из отдела пластинок, небольшого роста блондинка с пышной грудью, постоянно пританцовывающая под музыку и томно улыбающаяся ему, когда он проходил мимо. Еще, наверное, шесть-семь других. Соблазн, конечно, был велик, но он подавлял в себе все искушения и относился ко всем девушкам в магазине одинаково бесстрастно. В магазине Калдервуда никогда не устраивали вечеринок, и поэтому не представлялось случая под предлогом выпитого пофлиртовать с кем-нибудь из них.

Та ночь, проведенная в постели Мэри-Джейн в Нью-Йорке, и уже почти забытый ночной телефонный звонок из пустого холла отеля «Сент-Мориц» закалили его, позволили безжалостно наступать на горло своему сексуальному желанию.

В одном теперь Рудольф был абсолютно уверен: в следующий раз, когда он сделает предложение девушке, она непременно ответит ему «да».

Проходя мимо отдела пластинок, Рудольф мысленно сделал заметку, что нужно либо подыскать в отдел пожилую продавщицу, либо тактично намекнуть мисс Соамс, чтобы она носила под свитером бюстгальтер.

Он просматривал эскизы весеннего оформления витрин с Бергсоном, молодым художником, занимавшимся их оформлением, когда вдруг зазвонил телефон.

– Руди, – в трубке послышался голос Калдервуда, – зайди ко мне в кабинет.

– Сейчас, мистер Калдервуд, – Рудольф положил трубку. – Думаю, что все это подождет, – сказал он Бергсону.

Бергсон стал для него настоящей находкой. Он делал декорации для летнего театра в Уитби, и они очень нравились Рудольфу. Он предложил художнику оформить витрины магазина Калдервуда на зиму. До появления Бергсона оформление витрин происходило наобум, от случая к случаю, все отделы вели упорную борьбу за выставочное место для своих новых замыслов, и им было наплевать на то, как выглядят витрины других отделов. Не складывалось единой, цельной картины, все было вразнобой. Бергсон коренным образом изменил эту практику. Это был небольшого роста, грустный молодой человек, которому никак не удавалось пробиться в среду дизайнеров в Нью-Йорке. Он был очень благодарен Рудольфу за предложение поработать у него зимой и вкладывал в работу всю душу, весь свой талант. Он привык работать с дешевым подручным материалом для спектаклей летнего театра и при оформлении витрин придерживался того же курса на недорогие отделочные материалы, стараясь восполнить эту дешевизну блеском своего таланта.

Разложенные им на столе Рудольфа эскизы были посвящены одной теме – наступлению весны, и Рудольф уже похвалил за них художника, заметив, что ничего подобного прежде в витринах Калдервуда не было. Хотя Бергсон был довольно мрачным человеком, Рудольф с удовольствием работал с ним по нескольку часов подряд, чего не скажешь о нудных продолжительных совещаниях с заведующими отделов, и прежде всего отдела учета расходов и смет. При четком контроле и идеальном порядке в магазине, считал Рудольф, нет никакой необходимости постоянно заглядывать в балансовый отчет или устраивать ежемесячные проверки.

Дверь в кабинет Калдервуда была, как всегда, широко распахнута, поэтому, увидев Рудольфа, он сказал:

– Входи, входи, Руди, и закрой за собой дверь!

На столе перед ним были разложены те самые бумаги, которые Рудольф передал ему в плотном конверте из манильской бумаги.

Рудольф сел напротив старика в ожидании разговора.

– Руди, – тихо произнес Калдервуд, – ты самый удивительный молодой человек из всех, кого мне приходилось до сих пор встречать.

Рудольф промолчал.

– Кто еще, кроме тебя, читал это? – спросил Калдервуд, прикрыв бумаги рукой.

– Никто.

– Кто их перепечатывал? Мисс Джайлс?

– Я сам. Дома.

– Ты все продумываешь заранее, не так ли? – Скорее всего, это был не упрек, но и не комплимент, это точно.

Рудольф молчал.

– Кто сообщил тебе, что у меня есть у озера земельный участок площадью тридцать акров? – резко спросил Калдервуд.

Официально этим участком владела какая-то корпорация с нью-йоркским адресом. И Джонни Хиту пришлось немало потрудиться, чтобы выяснить, кто же реальный владелец земли. Оказалось – Дункан Калдервуд.

– Я не могу вам этого сказать.

– Не может сказать, не может сказать, – нетерпеливо забормотал Калдервуд. – Этот парень не может ничего сказать. «Молчаливое поколение», как говорят эти ребята из «Таймс». Руди, я ни разу не застукал тебя на лжи с первого дня, как увидел, и не думаю, что ты станешь лгать мне сейчас.

– Я не стану лгать вам, сэр, – спокойно ответил Рудольф.

Калдервуд переворошил бумаги на столе.

– Скажи, это какой-то хитроумный трюк, чтобы захватить мое дело, так?

– Нет, сэр, вы ошибаетесь. Это всего лишь рекомендации, как воспользоваться всеми преимуществами вашего положения, вашей собственностью. Нужно развиваться вместе с обществом, расширить круг своих интересов. Нужно извлекать больше выгоды из налоговых законов и в то же время оставить после себя солидное состояние жене и дочерям.

– Сколько в этом твоем опусе страниц? – спросил Калдервуд. – Пятьдесят? Шестьдесят?

– Пятьдесят три.

– Хочу спросить тебя, – фыркнул Калдервуд. – Ты это все сам придумал?

– Сам, конечно, – небрежно ответил Рудольф. Для чего ему сообщать Калдервуду, что вот уже несколько месяцев подряд он методично заставлял Джонни напрягать свои мозги и что именно Джонни принадлежит большая часть всего разработанного ими проекта.

– Хорошо, хорошо, – проворчал Калдервуд. – Я посмотрю.

– Если позволите, один совет, сэр, – сказал Рудольф. – Думаю, вам следует все это тщательно и подробно обсудить с вашими адвокатами в Нью-Йорке и с вашими банкирами.

– Что тебе известно о моих адвокатах в Нью-Йорке, интересно знать? – подозрительно спросил Калдервуд.

– Мистер Калдервуд, – ответил он. – Не забывайте, что я уже давно работаю на вас.

– О'кей. Предположим, что после тщательного изучения твоего предложения я пойду на то, что ты здесь предлагаешь, черт бы меня побрал! Организую акционерную компанию, выпущу акции, получу соответствующие кредиты от банков, построю этот проклятый торговый центр с театром у озера, как последний идиот. Предположим, я пойду на это. Но тебе-то какая выгода?

– В таком случае я вправе ожидать назначения на должность председателя правления компании с соответствующим жалованьем и возможностью выкупить часть пакета акций в ближайшие пять лет. Вы будете президентом компании.

Дружище Джонни Хит! Он всегда говорил: «Не занимайся мелочевкой, думай масштабно, по-крупному».

– Я взял бы себе помощника, чтобы он вел дела в магазине, если буду заниматься чем-то другим.

– Вижу, ты все предусмотрел, не так ли, Руди?

Теперь Калдервуд не скрывал своего враждебного к нему отношения.

– Я работал над этим планом больше года, – тихо произнес Рудольф. – И старался предусмотреть все возможные проблемы.

– Ну а если я скажу «нет»? Положу всю твою писанину под сукно и навеки забуду о ее существовании. Что ты будешь в таком случае делать?

– Боюсь, что в этом случае мне придется подыскать более перспективную работу в конце года, мистер Калдервуд, – твердо сказал Рудольф.

– Я долгое время обходился без тебя, – строго сказал Калдервуд. – Думаю, что и впредь мне это удастся.

– Конечно, – спокойно ответил Рудольф.

Калдервуд угрюмо посмотрел на разложенные перед ним бумаги, вытащил наугад из кучи один листок, пробежал его глазами с подчеркнутым отвращением.

– Театр, надо же! – сердито воскликнул он. – У нас уже есть один театр в городе.

– Его сносят на следующий год.

– Ты, я вижу, тайком собираешь сведения, – уколол его Калдервуд. – Они хотели объявить об этом не раньше июня.

– Слухами земля полнится, – ответил Рудольф.

– Охотно верю. И находятся такие, которые к ним прислушиваются, так, Руди?

– Да, сэр, вы правы, – улыбнулся он.

Калдервуд, не выдержав, тоже улыбнулся.

– А что заставляет тебя так стараться, Руди? Бегать, вынюхивать?

– Вы же прекрасно знаете, что это не мой стиль работы, – не повышая голоса, ровным тоном ответил Рудольф. – Разве не так?

– Знаю, знаю, – признался Калдервуд. – Прости меня, вырвалось. Иди, работай. Я тебе дам знать о своем решении.

Когда Рудольф выходил из кабинета, Калдервуд снова углубился в бумаги. Рудольф медленно шел мимо прилавков. Он, казалось, помолодел и улыбался всем куда более дружелюбно, чем обычно.

Представленный Калдервуду проект был сложен, и он старательно изучил каждый его пункт, споря с самим собой. Город рос, постепенно расширялся, подступая к озеру. Более того, соседний городок Сидартон, расположенный в десяти милях от Уитби, теперь связывала с ним новая автомагистраль, и он тоже расширялся, рос в направлении озера с другой стороны. Загородные торговые центры сейчас росли как грибы после дождя по всей Америке, и люди привыкали делать в них самые разнообразные покупки. Земельный участок Калдервуда являлся наилучшим местом со стратегической точки зрения для такого маркета, чтобы обеспечить потребности покупателей высшего и среднего класса обоих городков, дома которых буквально усеяли теперь берега озера. Если Калдервуд ничего не предпримет и будет сидеть сложа руки, через год или два кто-то другой, какая-нибудь корпорация, несомненно, сумеет воспользоваться такой уникальной возможностью, к тому же новый торговый центр сильно подорвет объем продаж в универмаге Калдервуда. Чтобы не допустить такой ситуации, не позволить конкуренту угробить его бизнес, Калдервуду нужно постоянно думать о соперниках и конкурировать даже с самим собой.

В своем проекте Рудольф предусмотрел и место для ресторана и театра, чтобы привлекать покупателей в торговый центр в вечернее время. Летний театр после закрытия сезона можно превратить в кинотеатр. Также он предлагал начать строительство на озере недорогих жилых домов, а заболоченную местность на краю владений Калдервуда использовать для строительства предприятий легкой промышленности.

По совету Джонни Хита, Рудольф тщательнейшим образом обрисовал все льготы, которые закон предоставляет подобным предприятиям. Он был уверен, что все его аргументы в пользу создания компании открытого типа из новой ассоциации Калдервуда в конце концов переубедят упрямого старика. Реальные доходы, высокая покупательная способность людей, вначале магазин, а потом торговый центр непременно обеспечат высокую стоимость продаваемых на бирже акций. А после смерти Калдервуда его наследникам, жене и дочерям, не придется продавать всю компанию, чтобы заплатить налоги по полученному наследству. Они продадут лишь часть акций, сохранив контрольный пакет акций компании за собой. Целый год, который Рудольф затратил на составление проекта и изучение работы корпорации, законов о налогообложении и недвижимости, он с удовлетворением поражался, как можно самим деньгам защитить себя в хитроумной американской экономической системе. Он не испытывал особых угрызений совести, трактуя тот или иной закон в свою пользу. В каждой игре – свои правила. Он теперь знал существующие правила и строго ими руководствовался. Появятся другие – он будет руководствоваться ими. Вот и все.

Профессор Дентон ждал его в баре, явно чувствуя себя неуютно среди местных завсегдатаев, ни один из которых, казалось, на пушечный выстрел не приближался к колледжу.

– Спасибо! Как хорошо, как хорошо, что вы пришли, Рудольф, – торопливо, низким голосом заговорил Дентон. – Я тут пью бурбон. Заказать вам что-нибудь?

– Я не пью на работе, – сказал Рудольф, спохватившись, что напрасно это сказал. Звучит так, словно он не одобряет профессора, который пьет спиртное днем.

– Похвально, похвально, – сказал Дентон. – Нужно, чтобы голова на работе была ясной. Обычно я тоже не пью до конца рабочего дня, но…– Он взял Рудольфа за руку.

– Может, присядем? – Он махнул рукой в сторону последней кабинки в ряду у противоположной стены бара. Тщательно отсчитав деньги, он оставил какую-то мелочь на стойке и, не выпуская руки Рудольфа, повел его к кабинке. Они сели за столик напротив друг друга. На нем лежали два захватанных грязными пальцами меню. Они стали изучать меню.

– Мне суп и гамбургер, – сделал заказ подошедшей официантке Дентон. – Чашку кофе. А вам, Рудольф?

– То же самое, – ответил тот.

Официантка старательно, мучительно долго записывала заказ в свой блокнот, ясно – неграмотность, бич семьи, родовое наследие.

– По-моему, дела у вас идут хорошо, Джордах, – сказал Дентон, сгорбившись над столиком, глядя на Рудольфа беспокойными глазами, сильно увеличенными толстыми стеклами очков в массивной стальной оправе. Он замахал руками, чтобы предвосхитить любые возражения со стороны Рудольфа. – Я все знаю, все, – заявил он. – Я получаю сведения от многих людей. Одна из них – миссис Дентон, постоянная покупательница вашего магазина. Она бывает в универмаге по три раза в неделю. Вероятно, вы ее иногда там встречали.

– Я видел ее на прошлой неделе, – подтвердил Рудольф.

– Она рассказывает, что универмаг процветает. Новая лицензия на новую жизнь. Не хуже, чем в большом городе. Да, людям нравится делать покупки. У вас масса новых товаров. И, кажется, деньги сегодня водятся у всех. За исключением, может, преподавателей колледжа…– Воспоминание о своей нужде заставило Дентона сморщить лоб. Но тут же он сказал: – Но это неважно. Я пришел сюда не для того, чтобы жаловаться. Несомненно, Джордах, вы правильно поступили, отказавшись от работы на кафедре. Академический мир, что с него взять? – с горечью в голосе сказал он. – Вечная вражда, зависть, предательство, кабала, черная неблагодарность – банка пауков. Куда лучше мир бизнеса. Даешь – берешь. Человек человеку – волк, если быть искренним до конца. И вверх, вверх, вверх, к самой вершине!

– В бизнесе все не совсем так, – мягко возразил Рудольф.

– Нет, конечно, я понимаю, – подхватил Дентон. – Все зависит от характера того или иного человека. Не следует сильно уповать на теорию, в результате можно утратить чувство реального, не замечать больше живых, не окаменевших форм. В любом случае я очень рад вашему успеху и уверен, что вы здесь не поступились своими принципами ни в малейшей степени.

Официантка принесла суп. Дентон сразу начал есть.

– Да, – продолжал он разглагольствовать, – если бы я начал все сызнова, то бежал бы от этих красных учебных корпусов, как от чумы. Они превратили меня в того, кого вы сейчас видите перед собой, – узкомыслящего, озлобленного неудачника, труса…

– Я не стал бы вас так называть, вы этого не заслужили, – возразил Рудольф, сильно озадаченный той жесткой характеристикой, которую давал себе Дентон.

Дентон всегда казался Рудольфу человеком самовлюбленным, ему нравилось лицедействовать перед чуткой студенческой аудиторией, когда он принимался пропагандировать свои представления о погрязшей в злодейских экономических преступлениях стране.

– Я живу в постоянном страхе, все время трясусь, – говорил Дентон, расправляясь с супом. – Дрожу и боюсь.

– Может, я чем-то могу помочь вам? – начал было Рудольф. – Я бы…

– У вас добрая, отзывчивая душа, Джордах, добрая душа. Я сразу вас выделил из всех. Один серьезный человек среди множества легкомысленных. Сострадание среди беспощадности. Поиск знаний там, где другие ищут только карьеру. О, я внимательнейшим образом следил за вами, следил все годы вашей учебы, Джордах. Вы пойдете далеко, смею вас заверить. Помяните мои слова. Я обучаю молодых людей уже более двадцати лет, через мои руки прошли тысячи, у них от меня не было секретов, и их будущее никогда не было для меня тайной за семью печатями. Помяните мои слова, Джордах.

Дентон покончил с супом, и официантка тут же принесла его гамбургер и кофе.

– И вы не станете добиваться своей цели, тираня своих же коллег, – продолжал высокопарно Дентон, вонзая вилку в мясо. – Я знаю ваш склад ума, я знаю ваш характер. Я наблюдал за вами долгие годы. У вас есть кодекс чести, у вас есть чувство собственного достоинства, у вас разборчивая душа, благородный ум. От этих вот глаз, Джордах, не спрячешься. Они замечают все, не только в аудитории, но и за ее стенами.

Рудольф молча ел, ожидая, когда выдохнется его хвалебный запал, понимая, что Дентон собирается попросить его о чем-то, если настолько словоохотлив перед тем, как перейти к делу, изложить свою просьбу.

– До войны, – все не успокаивался Дентон, яростно пережевывая гамбургер, – было куда больше молодых людей вашего склада, более прозорливых, более дальновидных, честных, и на них всегда можно было положиться. Многих из них нет сейчас в живых, они были убиты в местах, названия которых давно стерлись из нашей памяти. Ну а нынешнее поколение…– он печально пожал плечами, словно приходя в отчаяние от этой мысли. – Коварное, лицемерное, расчетливое. Все хотят все получить даром. Вы придете в ужас, если я вам скажу, с каким откровенным надувательством мне приходится сталкиваться на каждом экзамене, в курсовых работах. Ах, если бы у меня только были деньги. Я бы убежал из этой страны сломя голову и стал бы жить на острове. – Он нервно посмотрел на часы и с таинственным, заговорщическим видом огляделся по сторонам. В соседней кабинке никого не было, а четверо или пятеро посетителей, сгорбившихся над стойкой, находились далеко, вне пределов слышимости их разговора.

– Ну, думаю, пора перейти к сути дела. – Дентон еще больше понизил голос, наклонившись над столиком. – Джордах, я попал в беду!

Сейчас он попросит у меня адрес подпольного акушера, взволнованно подумал Рудольф. Он уже видел броские газетные заголовки: «Любовь на студенческой лужайке», «Профессор истории попадает в скверную историю с юной студенткой»…

Рудольф старался ничем не выдавать своей тревоги и сосредоточиться целиком на еде. Гамбургер был такой толстый, сочный, картошка вся пропитана маслом.

– Вы слышали, что я сказал? – прошептал Дентон.

– Вы сказали, что попали в беду.

– Совершенно верно. – В его голосе прозвучала профессорская нотка одобрения. Ясно: его студент его внимательно слушает. – В большую беду, – Дентон уже неторопливо попивал кофе. Сократ с чашечкой цикуты1. – Они напали на меня.

– Кто это «они»?

– Мои враги. – Глаза Дентона внимательно выискивали в баре его врагов, переодетых в работяг, потягивающих из кружек пиво.

– Когда я учился в колледже, – возразил Рудольф, – мне казалось, что вас все любили.

– Существуют разные подводные течения, – сказал Дентон, – водовороты, пучина, и студент о них и понятия не имеет. На кафедрах, во властных кабинетах. В кабинете самого президента. Я слишком был со всеми откровенен, не умел держать язык за зубами, и это мой главный недостаток. Я – человек слишком наивный, я поверил в миф об академической свободе. Мои враги только ожидали благоприятного момента. Заместитель заведующего кафедрой. Мне следовало его давно, еще несколько лет назад, уволить, эту безнадежную бездарь. Но я не сделал этого, пожалел его, и вот она, достойная раскаяния жалость! Этот заместитель хочет занять мою должность: давно вел на меня досье, записывал какие-то слухи, которые он собрал за стаканом вина, фразы, вырванные из контекста, всевозможного рода инсинуации. Они собираются принести меня в жертву, Джордах.

– Не могли бы вы поподробнее объяснить мне, что на самом деле происходит? – спросил Рудольф. – Тогда я посмотрю, чем смогу вам помочь.

– Конечно, конечно, вы сможете мне помочь, – Дентон отодвинул от себя тарелку с наполовину съеденным гамбургером. – Они наконец нашли свою ведьму. Эта ведьма – ваш покорный слуга!

– Я не совсем понимаю…

– Охота за ведьмами, – сказал Дентон. – Вы же читаете, как любой гражданин, газеты, не правда ли?.. Прогнать коммунистов из всех учебных заведений.

Рудольф невольно засмеялся:

– Вы же не коммунист, профессор, и вам это прекрасно известно.

– Потише, мой мальчик. – Дентон беспокойно огляделся по сторонам. – Не надо кричать на всю страну на эту тему!

– Чего вам опасаться, профессор, вам ведь ничто не угрожает, я уверен в этом, – пытался успокоить его Рудольф. Он решил перевести их разговор в шутливое русло. – Я боялся, что речь идет о чем-то на самом деле серьезном. Думал, может, от вас забеременела студентка.

– Вы можете смеяться, – печально сказал Дентон. – В вашем возрасте это допустимо. Но сейчас, смею вас заверить, уже никто не смеется ни в колледжах, ни в университетах. Мне предъявлено безумное, дикое обвинение: пятидолларовая бумажка, внесенная в какой-то благотворительный фонд в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, цитата из Карла Маркса на лекции. Боже, как экономисту читать курс по экономическим теориям девятнадцатого века без упоминания имени Карла Маркса?! Обычная шутка по поводу превалирующей на практике системы экономики на лекции по истории США немедленно запоминается студенту-идиоту, передается папаше, такому же слабоумному, как и он сам, а тот является командиром местного отделения «Американского легиона»1. Нет, молодой человек, вы ничего не знаете. Уитби получает от государства ежегодный грант на нужды сельскохозяйственного факультета. И вот какой-то пустомеля из законодательной ассамблеи произносит пылкую речь, создает комиссию и требует проведения расследования ради того, чтобы его имя появилось в газете! Патриот, защитник веры, отечества, алтаря! И вот в университете создан специальный комитет, Джордах. Только прошу вас, об этом ни слова ни одной живой душе. Его возглавляет сам президент. В его задачу входит расследование обвинений, выдвинутых против преподавателей факультета. Они хотят умилостивить государство, принести ему в жертву несколько строптивцев, в том числе и меня, чтобы не ставить под угрозу получение государственного гранта. Теперь картина для вас проясняется, Джордах?

– Ради бога…– взмолился Рудольф.

– Вот именно. Ради бога! Я, правда, не знаю, каких политических взглядов вы придерживаетесь…

– Я не занимаюсь политикой, – успокоил его Рудольф. – Я голосую за независимых кандидатов, ни от кого не завишу.

– Замечательно, просто превосходно, – воскликнул Дентон. – Но все же было бы лучше, если бы вы вошли в республиканскую партию. Подумать только, я голосовал за Эйзенхауэра! – глухо засмеялся он. – Мой сын принимал участие в корейской войне, а этот генерал обещал нам ее прекратить. Но как это доказать? Чего не наобещаешь ради победы на выборах?

– Чем конкретно я могу вам помочь, профессор? – спросил Рудольф.

– Сейчас мы к этому подходим. – Он допил кофе. – Университетский комитет собирается через неделю, чтобы обсудить мое дело. Во вторник, в два часа. Запомните время. Я знаю о выдвинутых против меня обвинениях в общих чертах: финансовая помощь организациям «Коммунистического фронта» в тридцатые годы, высказывания атеистического и радикального толка на лекциях, рекомендации книг для внеклассного чтения студентам весьма сомнительного характера. Обычная закулисная топорная работа, Джордах. Когда в стране царят такие настроения, когда такие люди, как Даллес1, разъезжая по всему миру, проповедуют ядерное уничтожение, когда все самые выдающиеся люди в Вашингтоне оклеветаны и превращены в мальчиков на побегушках, карьеру такого простого, бедного преподавателя, как я, запросто сковырнут, достаточно им только слово сказать, даже шепотом. К счастью, в нашем университете еще у некоторых сохранилась совесть, хотя очень сомневаюсь, что ее им хватит еще хотя бы на год. Короче, мне предоставлена возможность самозащиты, я могу как-то оправдаться, привести с собой свидетелей, которые поручатся за меня…

– Ну и что я должен буду там сказать?

– Все, что захотите, мой мальчик, – сказал Дентон разбитым голосом. – Я не собираюсь учить вас. Скажите откровенно, что думаете обо мне. Вы слушали мои лекции три года, мы проводили с вами немало внеклассного времени вместе, вы бывали у меня дома. Вы – умный молодой человек, и вас не обведешь вокруг пальца. Вы хорошо меня знаете, как и любого другого жителя нашего города. Скажете все, что захотите. Вы обладаете здесь безупречной репутацией, ваша университетская характеристика тоже безупречна, на ней ни пятнышка, вы – начинающий бизнесмен на взлете, ничем себя не скомпрометировавший, и ваши свидетельства будут очень ценными.

– Конечно, – сказал Рудольф. Это предвестие грядущих неприятностей. Начнутся нападки. Как к этому отнесется Калдервуд? Втягиваю магазин в политические споры о коммунистах. – Конечно, выступлю и дам показания, – сказал Рудольф. Какой неподходящий момент для таких разговоров, с раздражением подумал он. Впервые в своей жизни он почувствовал ту гордость собой, которую, наверное, испытывает трус, решившийся на смелый поступок.

– Я был уверен, что вы согласитесь, Джордах, – Дентон под наплывом эмоций крепко сжал ему руку. – Если бы вы знали, сколько людей мне в этом отказали, вы будете удивлены. Я ведь их всех считал друзьями, все последние двадцать лет. Гнусные перестраховщики. Малодушные трусы. Наша страна превращается в загон для побитых собак, Джордах. Должен ли я здесь перед вами поклясться, что никогда не был коммунистом?

– Что за абсурд, профессор! – упрекнул его Рудольф и посмотрел на часы. – К сожалению, мне пора возвращаться в магазин. Во вторник я приду на заседание комиссии. – Он порылся в карманах. – Позвольте, я за себя заплачу.

Дентон жестом остановил его.

– Это ведь я вас пригласил на ланч. Вы – мой гость. Идите, идите, мой друг, не смею вас больше задерживать. – Он встал, в последний раз оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто за ним действительно не следит, долго и горячо тряс Рудольфу руку.

Рудольф, взяв пальто, вышел из бара. Сквозь мутное стекло окна он увидел, как Дентон, остановившись у стойки, снова заказал себе выпивку.

Рудольф не торопился возвращаться в магазин, он шел, не застегивая пальто, хотя дул холодный ветер и день был сырой… Вокруг ничего не изменилось, и спешившие мимо него люди совсем не были похожи на побитых собак. Бедняга Дентон. Он вспомнил, что именно на лекциях Дентона впервые почувствовал некое озарение и понял, что может стать преуспевающим капиталистом. Он рассмеялся про себя. А вот бедолаге Дентону сейчас, судя по всему, не до смеха.

Рудольф чувствовал, что голоден после этой неудавшейся трапезы, и, войдя в магазин, сразу спустился в кафетерий в подвале, где заказал себе большой стакан молока с солодом и жадно выпил его под щебетание покупательниц вокруг. Их миру ничто не угрожало. Они все равно будут покупать себе платья по пятьдесят долларов, портативные радиоприемники, столики для телевизоров, сковородки, мебель для гостиной, кремы для ухода за кожей; доходы магазина будут все расти, а они со счастливыми лицами будут сидеть в своих клубах с сэндвичами на тарелках, мороженым и содовой.

Рудольф разглядывал этих спокойных, жующих, накрашенных женщин, тратящих деньги налево и направо, среди них были матери, невесты, девственницы, старые девы, любовницы; он прислушивался к их голосам, вдыхал смесь запахов самых разнообразных духов, поздравляя себя с тем, что не женат и его никто не любит. Рассчитываясь за свое молоко, он думал, что никогда не посвятит свою жизнь ни одной из этих весьма достойных дам. Он поднялся в свой кабинет.

На его столе лежало письмо, предельно краткое:

«Надеюсь, что ты скоро приедешь в Нью-Йорк. Я в жутком дерьме, и мне необходимо с тобой посоветоваться. Целую, Гретхен».

Он, бросив скомканное письмо в мусорную корзину, второй раз за день воскликнул:

– О, боже!..

В шесть пятнадцать он вышел из магазина. На улице накрапывал дождь. Калдервуд не обмолвился с ним ни словом после их утреннего разговора. Только дождя сегодня не хватало, с тоской подумал он, лавируя на своем мотоцикле через плотный поток машин. Почти доехав до дома, он вспомнил, что обещал матери купить что-нибудь к обеду. Выругавшись, он повернул назад, в деловую часть города, где магазины работали до семи. «Только не говори мне, что ты купишь, пусть это будет для меня сюрпризом», – вспомнил он слова матери. Твой любимый сын через две недели может оказаться в большой ж… Как тебе понравится такой сюрприз, мамочка?

Рудольф торопливо купил все, что нужно: небольшого цыпленка, картофель, банку горошка, половину пирога на десерт. Проталкиваясь через длинные очереди домохозяек, он вдруг вспомнил свой разговор с Калдервудом и мрачно улыбнулся. Молодой выдающийся финансист в окружении красоток, своих поклонниц, направляется на изысканную трапезу в фамильном особняке, фотографии которого часто появляются на глянцевых страницах журналов «Лайф» и «Хаус энд Гарден».

В последнюю минуту перед выходом из магазина он купил бутылку шотландского виски. Сегодня необходимо выпить.

Слегка охмелев, он рано лег, предаваясь скорбным размышлениям. Самое приятное, что сегодня было, – это пробежка утром с Квентином Макговерном. Вскоре он глубоко заснул.

Неделя прошла как обычно – рутина, больше ничего. Когда в магазине Рудольф сталкивался с Калдервудом, тот ничего не говорил ему о проекте, а лишь давал указания по работе своим обычным, слегка раздраженным, скрипучим голосом. Ни одно из произносимых им слов не наводило Руди на мысль о характере принимаемого Калдервудом решения.

Рудольф позвонил Гретхен по телефону-автомату (Калдервуд косо смотрел на тех, кто использовал для личных звонков служебные телефоны) и сообщил, что на этой неделе вряд ли сможет вырваться и приехать к ней в Нью-Йорк, но попытается это сделать в следующий уик-энд. Она, конечно, была разочарована, он чувствовал это по ее голосу. Она так и не сказала ему, что с ней случилось. «Дело терпит», – сказала она. Ну, раз терпит, значит, все не так плохо.

Дентон больше не звонил. Может, опасался, что, если будет надоедать, то рассерженный Рудольф откажется от своего обещания выступить в его защиту на заседании университетской комиссии по расследованию дела Дентона в следующий вторник. Нельзя исключать, что против Дентона у комиссии есть факты, о которых тому неизвестно, а может, он что-то скрыл. В этом случае Рудольф предстанет в дурном свете, а комиссия может решить, что он – его сообщник, или лгун, или, что еще хуже, дурачок. Но больше всего его волновало, что комиссия, несомненно, постарается покончить с Дентоном, следовательно, будет враждебно настроена к любому свидетелю, который вздумает помешать комиссии. Всю свою жизнь Рудольф старался вести себя так, чтобы его любили окружающие, особенно люди, облеченные властью. Мысль о том, что ему придется выступать перед группой преподавателей и профессоров, которые будут смотреть на него с недовольными, осуждающими лицами, не на шутку его беспокоила.

Всю неделю он мысленно произносил речи, в которых взывал к этим воображаемым суровым, неприступным лицам, речи, в которых достойно защищал Дентона, осуждая его безжалостных судей. Но, по здравом размышлении, ни одна из них его не удовлетворяла. Он решил, что нужно держаться перед членами комиссии спокойно и как можно более непринужденно, на месте оценить атмосферу в зале и действовать и говорить экспромтом в соответствии с этой оценкой. Если бы Калдервуд только знал, что он собирается сделать…

Все ночи до самого уик-энда он плохо спал, его тревожили сладострастные сны, не дававшие ему сексуального удовлетворения: обнаженная Джулия танцует на фоне бескрайнего водного пространства, Гретхен лежит, томно раскинувшись в каноэ, Мэри-Джейн раздвигает ноги в постели, где она сидит с голой грудью, лицо у нее искажено, она бросает ему оскорбительные обвинения; корабль отходит от пристани, девушка на борту улыбается ему, ее юбку развевает ветер, он в отчаянии бежит по пристани, пытаясь успеть на корабль, но чьи-то невидимые руки его удерживают, корабль уплывает, выходит из гавани в открытое море…

Воскресное утро. Звонят церковные колокола. Рудольф решил никуда из дома не выходить и собирался еще раз внимательно просмотреть копии тех документов, которые он передал Калдервуду неделю назад, внести в них кое-какие дополнения, которые пришли ему в голову в эти дни. Но по воскресеньям мать обычно впадала в дурное настроение. Церковные колокола заставляли ее скорбеть о том, что живет в грехе и безверии, и она начинала причитать и просить Рудольфа пойти вместе с ней в церковь, к мессе, ей надо покаяться и причаститься.

– Адов огонь ждет меня, – говорила она за завтраком, – а ведь церковь, а значит, и спасение моей души находятся всего в двух кварталах от нас.

– Как-нибудь в другой раз, – недовольно отвечал Рудольф. – Будут еще воскресенья. Сегодня я занят.

– Но в ожидании другого воскресенья я могу умереть и отправиться в ад, – уговаривала она его.

– Придется рискнуть, – сказал он, выходя из-за стола. Мать плакала, когда он уходил.

Стоял холодный, ясный день, солнце было похоже на яркую облатку в бледном, белесом небе. Рудольф оделся потеплее, набросил куртку из овчины, на голову натянул вязаную шерстяную шапочку. Надев большие защитные очки, он вывел мотоцикл из гаража. Сегодня ему не хотелось никого видеть, и он не знал, куда ехать. Любое направление ничего хорошего ему не сулило. Он сел на мотоцикл, завел двигатель, но все еще колебался. Мимо по улице проехал автомобиль с лыжами, закрепленными наверху. «Почему бы и нет, – мелькнула у него мысль. – Это место не хуже других». Он поехал за автомобилем, и вдруг вспомнил Ларсена, молодого продавца из секции лыж, который рассказал ему, что рядом с подъемником есть амбар, который можно приспособить под помещение для выдачи напрокат лыж на уик-энды. По словам Ларсена, на этом можно заработать кучу денег. Теперь, когда Рудольф ехал следом за машиной с лыжами на крыше, ему стало значительно лучше. У него появилась цель.

Он чуть не окоченел, пока доехал до склона. Яркие солнечные лучи, отражаясь от снега, слепили его, и он, моргая, наблюдал, как фигурки в ярких одеждах неслись навстречу ему с высокой горы. Все здесь казались такими юными, активными, пышущими здоровьем, все развлекались, веселились, а девушки в своих узких брючках, облегающих их стройные бедра и крепкие, круглые попки, если и вызывали у него вожделение, то это вполне здоровое чувство, когда оказываешься за городом ранним воскресным утром.

Рудольф с удовольствием наблюдал за разворачивающимся перед его глазами зрелищем, но вдруг его неожиданно охватила меланхолия. Он почувствовал себя здесь таким одиноким, таким обездоленным. Он хотел было уже вернуться, сесть на мотоцикл и уехать назад в город, когда к нему вдруг подкатил, спустившись со склона на полной скорости, Ларсен и лихо затормозил, подняв облако снега.

– Привет, мистер Джордах, – весело поздоровался он. Широкая улыбка, два ряда ослепительно белых зубов. За ним остановились две девушки. Они, по-видимому, спускались с горы вместе.

– Привет, Ларсен, вот приехал посмотреть на амбар, о котором вы мне говорили.

– Правильно сделали! – похвалил его Ларсен. Ловким, гибким движением он освободился от лыж. На нем не было головного убора, и, когда он нагнулся, его длинные белокурые волосы упали на глаза. Глядя на него, на его красный свитер, на двух девушек позади, Рудольф подумал о том, что этот Ларсен отлично спит по ночам и ему не снится отходящий от пристани корабль.

– Здравствуйте, мистер Джордах, – поздоровалась с ним одна из девушек. – А я и не знала, что вы тоже лыжник.

Он внимательно посмотрел на нее, она засмеялась. Ее лица, по существу, не было видно – половину его закрывали большие солнцезащитные очки с зеленоватыми стеклами. Она подняла их кверху, сдвинув на красно-белую шерстяную шапочку.

– Это моя маска, – сказала девушка.

Теперь Рудольф ее узнал. Это была мисс Соамс из отдела пластинок. Покачивающая бедрами, пышная блондинка, пресыщенная музыкой.

– Доброе утро, – пробормотал Рудольф, испытывая легкое разочарование – уж больно тонкая талия была у мисс Соамс по сравнению с ее округлыми бедрами. – Вы ошиблись, я не лыжник, я наблюдатель.

Мисс Соамс засмеялась:

– Тут для наблюдателя полно работы, не так ли?

– Мистер Джордах, – обратился к нему Ларсен. – Разрешите представить вам мою невесту, мисс Пакард.

Мисс Пакард, сняв лыжные очки, открыла свое лицо. Она была такой же хорошенькой, как и ее подруга, мисс Соамс, и обе они были, по-видимому, одного возраста.

– Очень рада, – сказала она.

«Надо же, невеста!» – подумал Рудольф. Оказывается, люди еще женятся.

– Я вернусь через полчаса, девочки, – сказал им Ларсен. – Нам с мистером Джордахом нужно заняться одним делом.

Он воткнул лыжи с палками в сугроб. Девушки, помахав рукой им на прощание, покатились к подножию, к подъемнику.

– По-моему, они – отличные лыжницы, – сказал Рудольф. Они с Ларсеном шагали рядом к дороге.

– Обыкновенные, – небрежно разуверил его Ларсен. – Но у них есть другие достоинства. – Он засмеялся, демонстрируя ему свои белые зубы на фоне загорелого смуглого лица. Рудольф знал, сколько ему платят. Шестьдесят долларов в неделю. Как же можно быть таким счастливым и беззаботным в воскресное утро, получая всего шестьдесят долларов?

До амбара было около двухсот ярдов. Он стоял на дороге – большое, солидное строение, вполне способное выдержать любую непогоду.

– Нужно обзавестись пустяками, – сказал Ларсен. – Большой печкой-времянкой, и там будет жарко, как в пустыне. Здесь можно будет давать напрокат до тысячи пар лыж и от двухсот до трехсот пар лыжных ботинок на каждый уик-энд, но не забывайте еще о рождественских, пасхальных каникулах. Выгодное дельце, могу побиться об заклад. Выдавать лыжи и ботинки будут студенты университета, наймете парочку за чисто символическую плату. Золотое дно, поверьте мне. Если только мы этого не сделаем, подсуетится кто-нибудь другой. Здесь катаются с гор только второй год, но дело расширяется, и уж кто-нибудь не упустит свой шанс, это точно!

Рудольф, услыхав от него точно те же аргументы, которые приводил он сам, пытаясь уговорить Калдервуда, невольно улыбнулся. В бизнесе всегда так: либо ты всех толкаешь вперед, либо кто-то толкает тебя. Сегодня я выступаю в роли того, кого толкают, подумал он. Если все удастся, то Ларсен получит существенную прибавку к жалованью.

– Кто владелец? – спросил Рудольф.

– Не знаю, – пожал плечами Ларсен. – Но это можно легко выяснить.

Ах, Ларсен, подумал Рудольф, нет в тебе жилки бизнесмена. Если бы эта идея пришла мне в голову, я сразу бы сделал предложение о покупке, без лишних слов.

– Ну вот, Ларсен, есть для вас небольшая работенка. Нужно выяснить, кто хозяин этого амбара, захочет ли он сдавать его в аренду, сколько за это запросит и на какой срок. Ничего ему не говорите о нашем магазине. Просто скажите, что подумываете о таком бизнесе сами.

– Понятно, понятно, – повторял Ларсен, кивая с серьезным видом.

– Попытаемся, – резюмировал Рудольф. – Пошли отсюда. Я уже замерзаю. Где здесь можно выпить чашку кофе?

– Уже время ланча. Приблизительно в миле отсюда есть одно неплохое заведение. Может, присоединитесь к нам с девушками? Вместе пойдем на ланч.

Рудольф почти машинально чуть не ответил «нет». Ведь еще никогда прежде его не видели в компании своих служащих за пределами магазина, может быть, несколько раз с покупателями или заведующими отделами. Он дрожал. Ужасно замерз. Все равно нужно пойти куда-то, согреться. И эта пританцовывающая, такая грациозная мисс Соамс. Что в этом дурного?

– Благодарю вас, Ларсен, – решился он. – Пойду с вами с удовольствием.

Они пошли назад, к подъемнику. Ларсен брел прямо по снегу, не разбирая особо дороги, в своих массивных лыжных ботинках на толстой каучуковой подошве. Туфли Рудольфа были на кожаной тонкой подошве, и ему приходилось очень осторожно семенить по скользкой дороге, чтобы не поскользнуться и не упасть. Оставалось только надеяться, что девушки его сейчас не видят.

Они ждали их, уже сняв лыжи.

– Я просто умираю от голода, – воскликнула мисс Соамс, не давая возможности Ларсену открыть рот. – Кто же накормит нас, бедных сироток?

– О'кей, девочки, о'кей, – командирским тоном успокаивал он их. – Сейчас мы вас накормим. Только прекратите ныть.

– Ах, мистер Джордах, – обратилась к нему мисс Соамс, – вы тоже поедите с нами? Какая честь! – Она томно опустила ресницы над щеками, усыпанными веснушками, явно над ним подтрунивая.

– Я сегодня завтракал очень рано, – сказал Рудольф. – Какой неуклюжий предлог! – с горечью подумал он. – Так что я голоден и хочу что-нибудь съесть и выпить. – Он повернулся к Ларсену: – Идите, я поеду за вами на мотоцикле.

– Это ваш замечательный драндулет, мистер Джордах? – Мисс Соамс махнула рукой в сторону мотоцикла на стоянке.

– Да, мой, – ответил Рудольф.

– Я просто умираю от желания покататься, – воскликнула она. У нее была отрывистая манера речи, как будто кто-то насильно, против ее воли, выдавливал из нее слова. – Может, вы пожалеете меня и позволите сесть сзади вас?

– Сегодня очень холодно, – напомнил ей Рудольф.

– Чепуха! У меня две пары шерстяного белья под свитером, – не задумываясь, ответила мисс Соамс. – Я не замерзну, гарантирую вам. Бенни, – велела она, обращаясь к Ларсену с таким видом, будто все уже решено, – пристрой мои лыжи на крыше твоего автомобиля, будь умницей. Я еду с мистером Джордахом.

Ну что с ней поделаешь? – подумал Рудольф. Он повел ее туда, где оставил мотоцикл, а Ларсен тем временем укреплял три пары лыж на крыше своего новенького «форда». Как это он ухитрился, получая всего шестьдесят долларов в неделю? Может, он химичит со счетами в магазине? – подумал на мгновение Рудольф, но тут же устыдился своей шальной мысли.

Он сел на мотоцикл, мисс Соамс запрыгнула на заднее сиденье, крепко обняв его за талию. Рудольф натянул свои большие защитные очки и выехал со стоянки, держась за «фордом» Ларсена. Ларсен быстро гнал машину, и Рудольфу приходилось давить на ручку газа, чтобы не отстать. Теперь ему стало еще холоднее, ледяной ветер обжигал лицо, но мисс Соамс только крепче прижималась к нему и кричала в ухо:

– Какое все же блаженство!

Ресторан оказался большим, чистым, в нем уже было полно лыжников и стоял разноголосый шум. Они нашли столик у окна. Рудольф снял свою авиационную теплую куртку, а остальные – свои ветровки. На мисс Соамс был бледно-голубой кашемировый свитер, элегантно облегающий ее небольшую, но полную грудь. На Рудольфе поверх шерстяной рубашки был надет еще и свитер, а шелковый шарф небрежно повязан вокруг шеи. Слишком броско для такого места, подумал он, вспоминая Тедди Бойлана, и тут же снял шарф под предлогом того, что в ресторане жарко.

Девушки заказали себе кока-колу, Ларсен – бутылку пива.

Рудольф чувствовал, что ему требуется что-то более существенное, и заказал себе традиционный коктейль. Принесли выпивку, и мисс Соамс, подняв свой стакан и чокнувшись с Рудольфом, произнесла тост.

– За такие воскресные дни, как этот, – сказала она, – без них мы все давно бы умерли от скуки!

Она сидела рядом с ним на одной банкетке, и Рудольф все время чувствовал, как она прижимает свое колено к его ноге под столом. Он медленно отодвинул ногу, так, чтобы это выглядело как вполне естественное движение, словно невзначай. Но она посмотрела на него поверх стакана своими ясными, синими, все понимающими глазами. По-видимому, это ее забавляло. Нет, ее не проведешь, подумал Рудольф.

Все они заказали по бифштексу. Мисс Соамс попросила десятицентовик, чтобы завести музыкальный проигрыватель, и Ларсен опередил Рудольфа. Она взяла у него монетку, поднялась со своего места, бесцеремонно опираясь на плечо Рудольфа. Пошла к автомату через весь зал, и Рудольф видел, как грациозно покачивались ее тесно обтянутые узкими брючками круглые, соблазнительные ягодицы, и общее впечатление о ней не портили ее неуклюжие большие лыжные ботинки.

Громко заиграла музыка, а мисс Соамс возвращалась назад к столу легким танцевальным шагом. Теперь, когда она снова села рядом, у Рудольфа не оставалось никаких сомнений в отношении ее намерений. Она подвинулась к нему еще ближе и все сильнее прижимала ногу к его коленке. Если он сейчас ее не уберет, то все непременно это заметят. Ладно, черт с ней, подумал он и не отодвинулся.

Ему ужасно хотелось заказать к мясу вина, но он колебался, не зная, удобно ли это сделать, опасаясь, как бы его новые друзья не подумали, что он рисуется перед ними, подчеркивая свое превосходство. Он взял в руки меню. В нем были указаны два сорта вина – калифорнийское красное и калифорнийское белое.

– Может, выпьем вина, не хотите? – предложил он, с трудом преодолевая свою нерешительность.

– Я – с удовольствием, – тут же откликнулась мисс Соамс.

– А ты, дорогая? – повернулся к мисс Пакард Ларсен.

– Я тоже, за компанию, – согласилась она.

К концу обеда они распили три бутылки вина. Ларсен выпил больше всех, но и другие от него не отставали.

– Какую забавную историю расскажу я завтра девчонкам в магазине, – тарахтела мисс Соамс, порозовевшая от выпитого вина, прижимаясь все сильнее своим бедром к ноге Рудольфа. – О том, что меня в это воскресенье сбил с пути истинного сам великий, неприступный мистер Ледышка собственной персоной…

– Прекрати паясничать, Бетси, – одернул ее Ларсен, с беспокойством глядя на Рудольфа, как тот воспримет такую фамильярность.

Но мисс Соамс не обращала на него никакого внимания. Она откинула белокурую прядь со лба своей маленькой, пухленькой, как подушечка, ручкой.

– Своими столичными манерами, своим коварным калифорнийским вином наследный принц заставил меня потерять голову, принудил к пьянству и непристойному поведению на публике. Ах, какой все же хитрец этот мистер Джордах! – Она поднесла пальчик к уголку глаза и подмигнула. – Когда смотришь на него со стороны, то кажется, что он способен одним взглядом, за одно мгновение заморозить целый ящик пива. Но наступает воскресенье, и вот он – настоящий, не выдуманный мистер Джордах. Пробки из бутылок – в потолок, вино льется рекой, он охотно смеется старым скабрезным шуткам Бена Ларсена и запросто пьет с этими несчастными маленькими продавцами с первого этажа. Боже, мистер Джордах, какие у вас все же острые колени!

Рудольф невольно рассмеялся, и вместе с ним остальные.

– Ну, о ваших этого не скажешь, мисс Соамс, – сказал он. – Готов поклясться!

Все снова покатились со смеху.

– Мистер Джордах – мотогонщик, бросающий вызов самому дьяволу, бесстрашно носящийся по скалам, он все видит, все чувствует, все знает, – продолжала веселиться мисс Соамс. – Боже, я просто больше не могу называть вас мистером Джордахом. Можно мне называть вас «молодой хозяин»? Или обойдемся чем-нибудь поскромнее, может быть, просто Руди?

– Просто Руди, конечно, – ответил он.

Если бы здесь больше никого не было, он грубо схватил бы ее, сжал, стал целовать это маленькое, соблазнительное личико, эти влажные, насмешливые, такие податливые, такие манящие губы.

– Все, условились, – сказала она. – Сони, называй его просто Руди.

– Хелло, Руди, – тут же послушалась ее захмелевшая подружка. А ей-то что? Она не работает у него в магазине.

– Бенни, теперь ты, – скомандовала мисс Соамс.

Ларсен бросил умоляющий взгляд на Рудольфа.

– Не обращайте внимания, – сказал он. – Она перебрала.

– Что за глупое упрямство, Бенни, – поощрял его Рудольф. – Можешь называть меня Руди.

– Ладно, Руди, – неохотно произнес Ларсен.

– Руди, человек-загадка, – продолжала в том же духе мисс Соамс, потягивая вино из стакана. – Как только закрывается магазин, он куда-то исчезает. Никто не видит его нигде, кроме как на работе, ни мужчины, ни женщины, ни дети. Особенно женщины. Только на первом этаже нашего магазина работают двадцать смазливых девушек, которые по ночам обливают слезами свои подушки, мечтая о нем, не говоря уже о девушках в других отделах, но он проходит мимо с неприступным видом, с холодной, бессердечной улыбкой.

– Где, черт побери, ты научилась так высокопарно выражаться? – спросил смущенный Рудольф. Ее речь забавляла его, и в то же время он был польщен.

– Она – «книжный червь», – объяснила мисс Пакард. – Проглатывает по книге в день.

Мисс Соамс не обратила на ее слова никакого внимания и продолжила монолог:

– Перед вами секрет, окутанный тайной, как однажды удачно выразился мистер Черчилль по другому поводу. Как сообщают, по утрам, на рассвете, он совершает пробежки в компании цветного мальчишки. Чем вдохновляет его этот цветной паренек? Что он ему дает? Его также видели в Нью-Йорке, в нищенских кварталах. Какие грехи совершает он в этом большом городе? Почему он не грешит там, где живет?

– Бетси, – в который раз одернул ее Ларсен. – Пошли лучше покатаемся на лыжах.

– Ладно. Настраивайтесь на ту же волну в следующее воскресенье, и, возможно, вам ответят на все интересующие вас вопросы, – продолжала мисс Соамс. – А сейчас можешь поцеловать мне руку. – Она протянула ему изящно изогнутую руку, и Рудольф, слегка покраснев, поцеловал ее.

– Мне пора возвращаться в город, – сказал он.

Счет лежал на столике, и Руди положил рядом несколько купюр – всего пятнадцать долларов, вместе с чаевыми.

Когда они вышли из ресторана, шел небольшой снег. Мрачная, опасная гора нависла над ними. В этой легкой завесе снега были видны лишь ее расплывчатые очертания.

– Спасибо за ланч, мистер Джордах, – сказал Ларсен. (Одного фамильярного «Руди», кажется, ему вполне хватило.)

– Пошли, Бетси, – позвал мисс Соамс Ларсен. – Заберемся на склон, спустимся вниз, и ты отрезвеешь – винных паров как не бывало.

– Я возвращаюсь в город со своим добрым, старым приятелем Руди, на его бросающем вызов смерти мотоцикле, – заявила мисс Соамс. – Разве не так, Руди?

– Во время этой поездки ты продрогнешь до костей, ведь ужасно холодно, – пытался отговорить ее Рудольф, глядя на ее маленькую, такую хрупкую фигуру в ветровке, с этими несообразно большими очками, прижатыми резиновой ленточкой к лыжной шерстяной шапочке. В этих не по размеру очках голова у нее казалась очень большой – слишком массивное обрамление для ее маленького озорного личика.

– Нет, сегодня я больше не катаюсь, – с величественным видом произнесла мисс Соамс. – Сегодня у меня появилось влечение к другому виду спорта. – Она подошла к мотоциклу. – Ну что, поехали?

– Не берите ее с собой, если не хотите, – с тревогой в голосе сказал Ларсен, чувствуя ответственность за свою подружку.

– Ничего, пусть садится, – позволил Рудольф. – Я постараюсь ехать медленно и присмотрю за ней, чтобы не свалилась по дороге.

– Взбалмошная девчонка, – бросил Ларсен, все еще волнуясь за нее. – Совсем не умеет пить. Но она не хотела вас обидеть.

– Она меня ничем не обидела, Бенни, – Рудольф дружески похлопал Ларсена по плечу под толстым свитером. – Не волнуйся. И разузнай для меня все об этом амбаре, ладно? Ну а теперь назад, в привычный до боли мир бизнеса.

– Непременно узнаю, мистер Джордах, – отозвался Ларсен.

Рудольф, дав по газам, сорвал мотоцикл с места. Они быстро выехали со стоянки у ресторана. Мисс Соамс тесно прижалась к нему, крепко обняв его руками за талию. Ларсен со своей невестой махали им вслед рукой.

Хотя снега на дороге было не слишком много, Рудольф ехал очень осторожно. Мисс Соамс крепко обнимала его руками за талию, и он лишь удивлялся, какие сильные руки у такой хрупкой на вид девушки. Хотя она прилично выпила, но все же не теряла равновесия и с легкостью наклонялась вместе с ним то в одну, то в другую сторону на поворотах. Время от времени она что-то напевала, очевидно, те песни, которые ей приходилось слушать целый день в своем отделе, но завывал сильный ветер, и Рудольф практически ничего не слышал – так, какие-то обрывки мелодий, отдельные фразы песен, будто доносящихся издалека. Она сейчас напоминала ученицу, распевающую песенки для собственного удовольствия, то и дело сбиваясь. Руди нравилось мчаться с ней на мотоцикле, как понравился, по существу, и весь день. Как он рад, что мать сегодня утром снова заговорила с ним о церкви и тем самым вынудила его уйти из дома.

На окраине Уитби, проезжая мимо университета, он притормозил и спросил у мисс Соамс, где она живет. Они ехали по знакомым улицам неподалеку от студенческого городка. Еще было довольно рано, день не угас, но из-за черных облаков, нависших над головой, стало довольно темно, и во многих домах, мимо которых они проносились на большой скорости, уже зажегся свет. Увидев впереди знак «Stop», он сбавил скорость, и в это мгновение почувствовал, как мисс Соамс, оторвав одну руку от его талии, опустила ее на ширинку и потом стала поглаживать его член. Мисс Соамс, наклонившись к уху Рудольфа, весело рассмеялась.

– Водителя отвлекать нельзя, запрещено, – строго сказал он. – Таковы правила уличного движения.

Но она лишь смеялась, продолжая теребить его мужское достоинство.

Когда они проезжали мимо какого-то старика, выгуливавшего собаку, тот, увидев, чем она занимается, просто остолбенел. Рудольф был уверен, что заметил его реакцию. Тогда он дал газу, но получил обратный эффект. Теперь мисс Соамс изо всех сил уцепилась за то место, которое так энергично ласкала.

Он доставил ее по указанному адресу. Старый дощатый дом на одну семью, перед ним – порыжевшая лужайка. В окнах света не было.

– Ну, вот я и дома, – объявила мисс Соамс и ловко соскочила с заднего сиденья. – Какая приятная поездка, Руди, особенно последние несколько минут! – Она, сняв очки и шерстяную шапочку, тряхнула головой, и волосы рассыпались по ее плечам.

– Может, зайдешь? – спросила она. – Дома никого нет. Мать с отцом поехали в гости, а брат пошел в кино. Можно перейти к следующей главе.

Он колебался, не зная, как ему быть. Долго смотрел на дом, пытаясь представить, как там внутри. Его мучили сомнения: папа и мама в гостях, но в любой момент могут вернуться, как и брат, которому может не понравиться кино, и он заявится на час раньше. Мисс Соамс стояла перед ним, выжидающе улыбаясь, положив одну руку на свое соблазнительное бедро, а другой крутя в воздухе очки с лыжной шапочкой.

– Ну, так что?

– Может, как-нибудь в другой раз? – неуверенно сказал он.

– Ах ты, трусливый кот, – хихикнула она. Она побежала по дорожке к дому. У двери обернулась и показала ему язык, потом исчезла в темном зеве подъезда.

Он снова завел мотоцикл и с задумчивым видом медленно поехал к центру города по темным уже улицам. Ему не хотелось возвращаться домой, поэтому он, припарковав мотоцикл, пошел в кино. Он, по сути дела, не видел, что происходило на экране, и никогда бы не смог пересказать содержание фильма, если бы его об этом спросили на выходе.

Он все время думал только о мисс Соамс. Глупенькая, дешевая девчонка, которая весь день его дразнила, подтрунивала и насмехалась над ним. Нет, завтра в магазине он к ней не подойдет, эта идея ему категорически не нравилась. Если бы он мог, то уволил бы ее. Но она ведь может пойти в профсоюз и пожаловаться, и там поинтересуются, каковы причины ее увольнения. И что он скажет? «Она назвала меня мистер Ледышка, потом просто фамильярно Руди, и в конце держала меня за член при всех на оживленном перекрестке»?

Пришлось отказаться от мысли уволить мисс Соамс. Все это только наглядно доказывало одно: он всегда был прав, считая, что нельзя допускать никаких близких отношений ни с кем из подчиненных.

Он поужинал один в ресторане, опорожнил целую бутылку вина и чуть не врезался в уличный фонарь по дороге домой.

Он плохо спал и когда проснулся без четверти семь утром в понедельник, то даже застонал, вспомнив, что нужно вставать и бежать на стадион с Квентином Макговерном. Но он преодолел себя, встал и побежал. Тренировка состоялась.

Когда он пришел в магазин на работу, то старался даже не приближаться к отделу пластинок. Проходя мимо секции лыж, он дружески помахал Ларсену, который был в том же красном свитере, что и накануне, и почтительно ответил ему: «Доброе утро, мистер Джордах», – словно они и не были вместе почти весь воскресный день.

Калдервуд пригласил его к себе днем.

– О'кей, Руди, – сказал он. – Я изучил твой проект, переговорил с некоторыми людьми в Нью-Йорке. Завтра едем туда вместе, у меня назначена встреча в конторе моего адвоката на Уолл-стрит в два часа. Поедем одиннадцатичасовым поездом. Правда, я ничего не обещаю, но при первом прочтении твоего проекта моими людьми они заявили, что в нем есть что-то стоящее. – Калдервуд посмотрел на него в упор. – Что-то не вижу особой радости, Руди, – сказал он с укоризной.

– Что вы, сэр, я очень рад. Конечно, рад. – Рудольф попытался улыбнуться. В два часа, во вторник, – подумал он. Но ведь я обещал Дентону прийти на заседание университетской комиссии в то же время во вторник.

– Очень радостная весть, сэр, смею вас заверить. – Он снова выдавил из себя улыбку, стараясь выглядеть искренним. – Она застала меня врасплох, я к ней не был готов. То есть не ждал, что все произойдет так быстро, – уточнил он.

Итак, ланч в вагоне со стариком. А это значит, что придется обойтись без выпивки, подумал Рудольф, выходя из его кабинета. Эта мрачная перспектива не вызвала у него прилива энтузиазма. Но все же лучше пребывать в мрачном настроении от этого, чем от необходимости быть свидетелем по делу профессора Дентона.

Вечером в его кабинете зазвонил телефон. Трубку подняла мисс Джайлс.

– Сейчас посмотрю, на месте ли он, – сказала она. – Простите, а кто спрашивает? – И, приложив ладонь к трубке, тихо сказала: – Профессор Дентон.

Рудольф колебался, не зная, как ему поступить, но все же протянул руку.

– Добрый день, профессор, – радушно произнес он. – Как дела?

– Джордах, – хрипло пробормотал Дентон. – Я в баре «Рипли». Не могли бы вы зайти на несколько минут? Нам нужно поговорить.

Ну, была не была. Раньше, позже, какая разница? Он должен сказать ему правду.

– Конечно, профессор, о чем разговор! Иду. – Он встал из-за стола. – Если кто-нибудь спросит, буду через полчаса, – предупредил он мисс Джайлс.

Войдя в бар, он не сразу увидел Дентона. Пришлось его искать. Тот сидел, как и тогда, в последней кабинке, в пальто и шляпе, сгорбившись над столиком и сжимая ладонями стакан. Он был небрит, в мятом костюме, а грязные линзы его очков запотели. Вдруг Рудольфу показалось, что перед ним сидит старый алкоголик на скамейке в парке, ожидая, когда его заберут в полицейский участок. Где же тот прежний самоуверенный, громкоголосый, ироничный человек, которого он, Рудольф, так часто видел в аудитории, такой забавный, умевший веселить других, где он? Исчез, перестал существовать.

– Добрый день, профессор, – снова поздоровался с ним Рудольф и сел напротив. Он был без пальто – зачем его надевать, если идти-то сюда всего ничего? – Я очень рад вас видеть, – улыбнулся он Дентону, словно пытаясь заставить себя поверить, что сидевший напротив человек – это тот самый профессор Дентон, которого он хорошо знал и которого приветствовал всегда с особым радушием.

Дентон бросил на него угрюмый взгляд и не протянул руки. Его обычно румяное лицо стало пепельно-серым. По-видимому, даже его кровь застыла в жилах, подумал Рудольф.

– Выпейте чего-нибудь, – предложил Дентон глухим голосом. Вероятно, он уже выпил. Пропустил стаканчик, а может, и несколько. – Мисс, прошу вас, – громко крикнул он официантке в оранжевой форме, которая стояла, облокотившись о край стойки в дальнем конце бара, присмиревшая, как старая кобыла в узде. – Что будете пить, Рудольф? – спросил он.

– Виски, пожалуйста.

– Виски с содовой для моего друга, – сказал Дентон. – И еще один бурбон для меня.

Сделав заказ, он посидел молча, уставившись в стакан, зажатый в ладонях. По пути сюда Рудольф все продумал и теперь знал, что ему делать. Он скажет профессору, что не сможет прийти на заседание университетской комиссии во вторник, в два часа, как они договаривались, но готов явиться туда в любой другой день, если только комиссия согласится перенести свое заседание. Если же из этого ничего не выйдет, то он сегодня же вечером сам зайдет к президенту университета и расскажет ему все, что ему, Рудольфу, известно о Дентоне. Если это Дентона не устраивает, то сегодня же вечером Рудольф напишет свою речь, передаст ее Дентону, и тот сам зачитает ее на заседании комиссии, когда будет слушаться дело. Рудольф, как мог, оттягивал этот неприятный для него момент, когда ему придется изложить перед Дентоном все свои альтернативные предложения. Но ведь он никак не мог отказаться и не поехать в Нью-Йорк с Калдервудом на поезде в одиннадцать ноль пять завтра утром. Он был благодарен Дентону за то, что тот пока молчал: хоть и короткая, но все же передышка, и, когда перед ним поставили его стакан виски с содовой, нарочито медленно размешивал его ложкой, возводя невидимый хрупкий музыкальный барьер (звон ложки о стенки стакана) в ходе их беседы всего на несколько секунд.

– Мне ужасно не по себе из-за того, что приходится отрывать вас от работы, Джордах, – сказал Дентон, не поднимая на него глаз, он говорил неотчетливо, невнятно бормотал. – Беда превращает человека в эгоиста. Вот вам пример: прохожу я мимо кинотеатра, вижу очередь в кассе. Эти люди пришли на комедию, чтобы посмеяться, и я подумал: разве неизвестно, что со мной происходит? Как в таком случае они могут сейчас идти в кино? – Он, сделав кислую физиономию, сам засмеялся. – Какой абсурд. Пятьдесят миллионов людей погибли в Европе за семь лет, с тысяча девятьсот тридцать девятого по тысяча девятьсот сорок пятый год, а я в это время ходил в кино дважды в неделю. – Он жадно отпил из стакана, низко наклонясь над ним, и со стуком поставил его обратно на столик.

– Расскажите, что с вами происходит? – предупредительно обратился к нему Рудольф.

– Ничего, – тихо ответил Дентон. – Нет, неправда! Очень многое. Все кончено, мой друг.

– О чем вы говорите? – Рудольф старался говорить спокойно, сдерживать себя, но он не мог скрыть охватившего его волнения.

Выходит, ничего не произошло, удивился он. Буря в стакане воды? В конце концов люди не могли же быть такими идиотами.

– Вы хотите сказать, что они отказались от расследования вашего дела?

– Я хочу сказать, что это я отказался от своего дела, – резко ответил Дентон, вскидывая голову и глядя из-под полей своей помятой фетровой шляпы на Рудольфа. – Сегодня я подал заявление об уходе.

– Ах, вон оно что. Не может быть!

– Может, – твердо сказал Дентон. – И это после двадцати лет работы.

Они предложили мне уйти по собственному желанию, и в таком случае пообещали отказаться от дальнейшего расследования. Я просто не мог появиться перед этими злобными харями завтра. Это выше моих сил. После двадцати лет работы! Я уже стар, слишком стар. Может, если бы я был моложе… Когда вы молоды, то еще способны вести борьбу с иррациональным, тогда еще кажется, что справедливость – достижимая вещь. Моя жена плачет уже неделю. Она говорит, что мой позор ее просто убьет. Конечно, она преувеличивает. Но если женщина плачет семь дней подряд, это нервное напряжение не может не сказаться на твоей воле. Так что все свершилось. Просто мне хотелось поблагодарить вас и сказать, что никакого заседания завтра в два часа не будет.

Рудольф судорожно сглотнул. Он старался не выдать себя ненароком, не показать собеседнику, какое облегчение принесли ему его слова.

– Я с радостью выступил бы на заседании комиссии, – сказал он, зная, что особой радости от этого не испытывал, но, так или иначе, готов был произнести свою защитительную речь, однако более детальное описание его чувств сейчас явно было не к месту. – И что вы собираетесь делать теперь? – спросил он.

– Мне бросили спасительный линь, – мрачно ответил Дентон. – Один мой друг преподает в школе международных отношений в Женеве. По его рекомендации мне там предложили место. Денег буду получать меньше, зато работа. Мне кажется, в Женеве нет таких маньяков, как в нашей стране. И к тому же, говорят, Женева – прелестный городок.

– Но ведь это обыкновенная средняя школа, – горячо возразил Рудольф. – Вы всю жизнь преподавали только в колледжах.

– Да, но она в Женеве, – подчеркнул Дентон. – Я хочу как можно скорее уехать из этой проклятой страны.

Рудольфу еще никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь называл Америку проклятой страной. Его просто покоробила желчная язвительность Дентона. Еще мальчишкой в школе он распевал: «Америка, Америка, благословенный край…», распевал вместе с другими сорока учениками его класса, мальчиками и девочками, и вот теперь вдруг осознал, что ему, уже взрослому человеку, по-прежнему дороги те слова, которые он произносил ребенком.

– Она не такая уж плохая, – решительно возразил он.

– Хуже некуда, – не уступал ему рассерженный Дентон.

– Все пройдет, и вас пригласят обратно.

– Никогда, – отрезал Дентон. – Я никогда сюда больше не вернусь, даже если они станут умолять меня стоя на коленях.

«Человек без родины» – Рудольф помнил этот образ со школьной скамьи. Несчастный скиталец, кочующий с одного корабля на другой, ему больше никогда не увидеть берегов той земли, на которой он родился, никогда без слез на глазах не видеть флаг своей страны. Женева – это корабль, носящийся по волнам, без родного флага. Он смотрел на Дентона, этого изгнанника, сидевшего перед ним в глубине кабинки, переживая странную смесь эмоций жалости, презрения, смущения.

– Могу ли я чем-то помочь? – спросил он. – Вам нужны деньги?

Дентон покачал головой.

– Пока все в порядке. Пока. Мы продаем дом. Сейчас цены на недвижимость гораздо выше, чем были тогда, когда я его покупал. Страна процветает. – Он сухо рассмеялся. – Ну, мне пора. Я каждый день даю уроки французского языка своей жене.

Он позволил Рудольфу расплатиться. Когда они вышли на улицу, Дентон поднял воротник. Сейчас он еще больше стал похож на старого забулдыгу. Он вяло пожал руку Рудольфа.

– Я буду писать вам из Женевы. Так, обычные письма без всяких опасных высказываний. Мало ли кто вскроет вашу почту. Только одному Богу известно. – И, шаркая подошвами, пошел прочь: одинокий ученый в толпе граждан проклятой страны. Рудольф некоторое время смотрел ему вслед, затем вернулся в магазин. Он глубоко, свободно дышал – какой все же он молодой, какой счастливый. Да, счастливый! Когда страдальцы, шаркая подошвами, проходят мимо, нужно поскорее занимать очередь среди тех, кто любит смеяться. Пятьдесят миллионов погибло, но это не означает, что двери кинотеатров нужно закрыть.

Ему, конечно, было жаль Дентона, но, подавляя в себе чувство жалости, он радовался за себя. Все с этого времени у него будет прекрасно, все будет только способствовать его удаче. Сегодняшний день ему был знаком, предзнаменованием будущего успеха.

На следующее утро ровно в одиннадцать ноль пять они с Калдервудом сидели в поезде. Рудольф был собран и оптимистично настроен. Когда они пошли в вагон-ресторан на ланч, он уже не так сильно расстраивался из-за того, что не сможет заказать себе выпивку.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

1955 год

– Зачем ты приходишь и ждешь меня? – ворчал Билли по дороге домой. – Как будто я маленький!

– Очень скоро ты будешь ходить сам, – ответила Гретхен, машинально хватая его за руку перед переходом через улицу.

– Когда?

– Очень скоро.

– Когда?

– Когда тебе исполнится десять.

– Черт возьми!

– Кто тебя научил произносить такие слова? Ребенок не должен такое говорить.

– Но папа ведь говорит.

– Ты не папа.

– Ты тоже так говоришь. Иногда.

– Ты не я. И мне тоже этого делать не следует.

– Почему же тогда ты говоришь?

– Я говорю, когда сержусь.

– Я сейчас тоже сердит. У других ребят мамы не стоят у ворот и не ждут их, как маленьких. Они сами ходят домой.

Гретхен знала, что ее сын прав, но она не такая мать, как все, она слишком нервная и не строго следует рекомендациям доктора Спока1, хотя прекрасно знает, что рано или поздно ей или Билли придется за это расплачиваться, но сама мысль о том, что ее ребенок будет ходить один по улицам с таким сумасшедшим движением, как в Гринвич-Виллидж, приводила ее в ужас. Сколько раз говорила она Вилли, упрашивала его переехать в пригород ради безопасности их сына, но он и слышать не хотел об этом. «Я не тот человек, чтобы жить в Скарсдейле», – сказал он.

Почему он не такой человек, она никак не могла взять в толк. Сколько людей живут в Скарсдейле или в подобных районах, такие же люди, как и везде: пьяницы, бабники, прихожане, политики, патриоты, ученые, самоубийцы, кого здесь только нет!

– Когда? – опять стал канючить Билли, упрямо стараясь вырвать свою ручку.

– Когда тебе исполнится десять, я тебе уже сказала.

– Но это только через год, – заныл он.

– Ты и оглянуться не успеешь. Время летит так быстро, – успокаивала она его. – А теперь ну-ка застегни пальто! Не то простынешь.

Он только что играл в баскетбол на школьном дворе и сильно вспотел. Холодный воздух позднего октября покусывал щеки, и к тому же с Гудзона дул сильный ветер.

– Целый год, – разочарованно повторил Билли. – Это бесчеловечно!

Она, засмеявшись, нагнулась, поцеловала его в макушку, но он от нее резко отстранился.

– Никогда не целуй меня при всех, – строго сказал он.

Бродячая собака подбежала к ним, и ей пришлось сдержаться, чтобы не запретить ему ее погладить.

– Старенький песик, старенький, – он погладил собаку по голове, потрепал ее за уши, он, казалось, сейчас был в своей стихии. Он уверен, подумала Гретхен, что никакое живое существо никогда не причинит ему вреда, кроме родной матери.

Собака убежала, махнув на прощанье хвостом.

Теперь они уже были на своей улице и, слава богу, живы-здоровы. Гретхен, отпустив его руку, позволила Билли лениво ковылять позади, переступая через трещины в тротуаре. Они подошли к подъезду своего построенного из желтоватого песчаника дома. Возле дома их ждали Рудольф и Джонни Хит. Они стояли, облокотившись на высокое крыльцо со ступеньками. У каждого в руках – по бумажному пакету, а в них по бутылке. На Гретхен было старое пальто, голову она замотала шарфом – в общем, вид у нее был затрапезный. Но она не хотела переодеваться, снимать брюки, которые обычно носила дома, чтобы пойти и встретить Билли. Гретхен, конечно, сейчас было неловко за себя, тем более что Рудольф с Джонни были одеты, как и подобает молодым бизнесменам, и на головах у них были модные фетровые шляпы.

Она уже привыкла к частым визитам Рудольфа в Нью-Йорк. Последние полгода он приезжал в город дважды или даже трижды в неделю, всегда безупречно одетый. Калдервуд и он занимались заключением какой-то сделки в брокерской конторе Джонни Хита, но сколько бы ни объяснял ей Рудольф детали, она так ничего и не поняла. Речь шла о создании какой-то корпорации «Д. К. Энтерпрайсиз», по инициалам имени Дункана Калдервуда. Ясно только одно, что после этой сделки Рудольф наверняка станет человеком состоятельным, уйдет из магазина и, по крайней мере, на полгода будет уезжать из Уитби. Он уже попросил ее подыскать ему приличную меблированную квартиру в Нью-Йорке.

Оба они, и Рудольф и Джонни, были «на взводе», видимо, до этого где-то выпили. По золотистым оберткам на горлышках бутылок, торчавших из пакетов, она догадалась, что они принесли шампанское.

– Привет, мальчики, – поздоровалась она. – Почему не предупредили?

– Мы сами не знали, что придем, – ответил Рудольф. – Это экспромт.

Он поцеловал ее в щечку. Нет, он ничего не пил.

– Привет, Билли, – поздоровался он с мальчиком.

– Привет, – небрежно ответил тот. Виной тому – натянутые отношения между дядей и племянником. Билли называл его Руди. Сколько раз Гретхен пыталась заставить своего сына быть повежливее с Рудольфом, называть его дядя Рудольф, но на выручку Билли всегда приходил Вилли, который при этом говорил: «Ах, эти старинные напыщенные манеры. Нечего делать из ребенка лицемера!»

– Пошли наверх, ко мне, – сказала Гретхен. – Там и разопьем.

В гостиной царил ужасный беспорядок. Теперь она превратилась в ее рабочий кабинет, так как пришлось отдать комнату на чердаке Билли, и он был там полновластным хозяином. У письменного стола на полу валялись фрагменты двух статей, которые она пообещала написать к первому числу следующего месяца. Повсюду – книги, записи, обрывки газет. Даже кушетку она не пощадила. Гретхен, несомненно, не была образцом аккуратности, и все предпринимаемые ею время от времени героические усилия по наведению порядка давали обратный результат – хаос становился еще больше, чем прежде. Когда она работала, то курила одну сигарету за другой, и в комнате повсюду в самых неожиданных местах стояли пепельницы с горой окурков. Вилли, который тоже не отличался большой аккуратностью, время от времени даже бунтовал:

– Это не дом, а редакция городской газетенки, черт бы ее побрал!

Гретхен сразу отметила недовольное выражение на лице Рудольфа, когда тот быстро оглядел ее комнату. Может, сейчас, в эту минуту, он сравнивал ее с той дисциплинированной и слишком аккуратной девушкой, какой она была в девятнадцать лет? Вдруг Гретхен почувствовала беспричинную вспышку гнева из-за своего безукоризненно одетого, такого благопристойного брата. «У меня на руках семья, – мысленно оправдывалась она, – я зарабатываю себе на жизнь сама, не стоит забывать об этом, дорогой братец!»

Повесив с подчеркнутой аккуратностью, чтобы чуть сгладить неприятное впечатление от беспорядка в комнате, пальто и шарф на вешалку, она сказала Билли:

– Иди к себе наверх делать уроки.

– Ах, да, – вздохнул Билли, скорее для проформы, а не из-за желания остаться в компании взрослых.

– Иди, иди, Билли!

Сын с искренним удовольствием пошел к себе наверх, но изобразил при этом такой несчастный вид, как будто ему ужасно этого не хотелось.

Гретхен достала бокалы.

– Ну, по какому случаю пьем? – весело спросила она Рудольфа, открывавшего первую бутылку.

– Мы наконец добились своего, – сообщил ей Рудольф. – Сегодня состоялось официальное подписание документов. Теперь мы сможем пить шампанское всегда – утром, днем, вечером, когда угодно, пить до конца жизни.

Он наконец вытащил тугую пробку и стал разливать шампанское по бокалам, искрометные пенистые брызги фонтаном падали ему на руку.

– Просто замечательно, – воскликнула Гретхен, хотя так и не поняла до конца, как это Рудольфу удалось без посторонней помощи проникнуть в область крупного бизнеса.

Они чокнулись.

– За процветание корпорации «Д. К. Энтерпрайсиз» и председателя совета директоров, – предложил тост Джонни. – Самого молодого из всех новых магнатов!

Оба они засмеялись, но все равно чувствовалось, что нервы у них напряжены. Как это ни странно, но они напоминали Гретхен людей, которым чудом удалось уцелеть после дорожного происшествия, и теперь они истерически поздравляли друг друга со счастливым исходом.

Рудольф не мог сидеть на месте. Он все время ходил по комнате с бокалом в руке, открывал книжки, разглядывал ее письменный стол с царящим на нем беспорядком, торопливо перелистывал газеты. Какой-то нервный, загнанный, с лихорадочно блестящими глазами и провалившимися щеками.

Джонни являл собой полную противоположность Руди: полнощекий, гладенький, спокойный и собранный. Теперь, после нескольких глотков шампанского, вид у него был довольный, даже сонный. Он, конечно, куда лучше был знаком с миром денег, чем Рудольф, знал, куда и как их лучше вкладывать, и всегда был готов к неожиданным поворотам судьбы.

Рудольф включил радиоприемник как раз посередине исполняемой первой части «Императорского вальса» Иоганна Штрауса.

– Послушай, они играют наш гимн, – сказал он, обращаясь к Джонни. – Музыка в честь миллионов.

– Не заноситесь, ради бога, – воскликнула Гретхен. – Вы, ребята, заставляете меня чувствовать себя нищенкой.

– Если бы у твоего Вилли было побольше мозгов, – сказал Джонни, – то он бы выпросил, занял или, наконец, украл деньги и вложил бы их в «Д. К. Энтерпрайсиз». Я не шучу. Трудно даже представить, как высоко взлетит эта компания. Предела нет.

– Вилли слишком горд, чтобы у кого-то просить деньги, его слишком хорошо знают, чтобы дать ему в долг, и он слишком труслив, чтобы украсть их.

– Что ты, Гретхен, какие ужасные вещи ты говоришь о моем друге, – сказал Джонни, притворяясь, что шокирован ее словами.

– Когда-то он был и моим другом, – печально парировала Гретхен.

– Выпей еще шампанского, – предложил он. Она кивнула, Джонни налил.

Рудольф поднял с ее стола листок бумаги.

– «Век лилипутов», – прочитал он вслух. – Что это за заголовок?

– Я хотела написать статью по поводу одной новой телепрограммы этого сезона, – ответила Гретхен, – но потом занялась чем-то другим. Прошлогодние пьесы, пьесы нынешнего года, куча новых романов. Деятельность кабинета Эйзенхауэра, вопросы архитектуры, общественная нравственность, проблемы образования. Я просто в ужасе от того, чему учат Билли в школе, и, вероятно, это меня и подвигло на обличительные статьи.

Рудольф прочитал первый абзац.

– Ты довольно резка, – прокомментировал он.

– Мне платят за то, чтобы я всех ругала, – оправдывалась Гретхен. – Это мой рэкет, так и знай!

– Ты что, на самом деле считаешь, что все так безнадежно? – спросил Рудольф. – Или притворяешься?

– Я стараюсь быть искренней. – Она опять протянула свой бокал Джонни.

В это время зазвонил телефон.

– Это, наверное, Вилли хочет предупредить, чтобы его не ждали к ужину, – сказала Гретхен.

Она подошла к своему столу, сняла трубку.

– Алло, – произнесла она заранее обиженным голосом, затем недоуменно посмотрела на брата: – Минутку, – и передала трубку Рудольфу. – Это тебя.

– Меня? – вздрогнул от неожиданности Рудольф. – Никто не знает, что я здесь.

– Но просят мистера Джордаха.

– Слушаю, – сказал в трубку Рудольф.

– Это Джордах? – осведомился хрипловатый, приглушенный голос.

– Он самый.

– Это Эл. Я поставил за тебя пять сотен на сегодняшний вечер. Неплохие деньги. Ставки семь к пяти.

– Минутку, – сказал Рудольф, но в трубке уже послышались гудки. Рудольф молча смотрел на нее. – Странно. Какой-то незнакомый парень, назвался Элом. Он сказал, что поставил за меня пятьсот долларов, и ставки – семь к пяти. Гретхен, может, ты тайком увлекаешься азартными играми?

– Никакого Эла я не знаю, – сердито ответила она. – К тому же у меня нет таких денег, и он просил мистера Джордаха, а не мисс Джордах. – Она печаталась под своей девичьей фамилией – Г. Джордах, и телефон числился под фамилией Джордах в справочнике Манхэттена.

– Какая-то чепуха, – сказал Рудольф. – По-моему, я никому не давал этого телефона, не так ли? – спросил он у Джонни.

– По-моему, нет, – подтвердил его приятель.

– Что за чертовщина, – вздохнул Рудольф. – Сколько же Джордахов живет в Нью-Йорке? Тебе когда-нибудь приходилось встречать здесь однофамильцев?

Гретхен покачала головой.

– Где этот проклятый справочник?

Гретхен показала ему, где он лежит. Рудольф раскрыл его на букве "Д", полистал.

– «Т. Джордах, – прочел он. – Западная Девяносто третья улица». – Он медленно закрыл толстую книгу и отложил ее в сторону. – Т. Джордах, – задумчиво повторил он, обращаясь к Гретхен. – Неужели это он? – спросил он ее.

– Думаю, что нет.

– О чем это вы говорите? – недоуменно спросил Джонни.

– Дело в том, что у нас есть брат, которого зовут Томас, – объяснил Рудольф.

– Гадкий утенок в нашей семье, – добавила Гретхен. – Настоящее исчадие ада. Джордахи – удивительно сплоченная семья, – с иронией сказала она.

После напряженного рабочего дня выпитое шампанское подействовало быстро, и она прилегла на кушетку и вдруг вспомнила, что с утра еще ничего не ела.

– Чем он занимается, твой брат? – спросил Джонни.

– Бог его знает. Не имею ни малейшего представления, – ответил Рудольф.

– Если он занимается прежними делишками, – вмешалась в разговор Гретхен, – то в данный момент наверняка скрывается от полиции.

– Сейчас выясним, – сказал Рудольф, снова открывая телефонный справочник на странице, где был указан номер телефона Т. Джордаха. – Это на Западной Девяносто третьей улице.

Он набрал номер. Ему ответил женский, довольно молодой голос.

– Добрый вечер, мэм, – поздоровался Рудольф, стараясь говорить бесстрастным, официальным тоном. – Можно ли поговорить с мистером Томасом Джордахом?

– Нет, нельзя, – ответила женщина на том конце провода. У нее было приятное, высокое сопрано. – А кто его спрашивает? – Теперь в ее голосе послышались подозрительные нотки.

– Один его приятель. Он дома?

– Дома. Но он спит, – раздраженно ответила она. – Сегодня вечером у него бой. И у него нет времени болтать с кем-то по телефону. – Она швырнула трубку.

Во время разговора с ней Рудольф не прижимал трубку к уху, а эта женщина говорила довольно громко, и ее голос хорошо слышали и Гретхен, и Джонни.

– Сегодня вечером у него бой, – повторила Гретхен. – Очень похоже на нашего Томми.

Рудольф взял «Нью-Йорк таймс», лежавшую на стуле, и открыл газету на спортивной странице.

– Ну вот, – радостно сообщил он. – Уникальный боксерский поединок. Томми Джордах против Вирджила Уолтерса, средняя весовая категория, десять раундов. В «Саннисайд-гарденз».

– Как буколически звучит, – сострила Гретхен.

– Я пойду, – решительно сказал Рудольф.

– Для чего тебе это?

– В конце концов, он мой брат.

– Я прекрасно обходилась без него десять лет, – сказала Гретхен. – Надеюсь, что выдержу запросто еще лет двадцать.

– А ты пойдешь, Джонни? – обратился Рудольф к другу.

– Прости, – ответил он, – но я сегодня приглашен на обед. Позвони, как сложатся у тебя дела.

Снова зазвонил телефон. Рудольф поспешно снял трубку. Но на этот раз это был Вилли.

– Привет, Руди, – сказал он. В трубке послышались громкие звуки. Он явно был в баре. – Нет, не надо ее звать, – оборвал его Вилли. – Скажи, что, к сожалению, у меня сегодня вечером деловой ужин и я задержусь допоздна. Пусть не ждет меня и ложится спать.

Гретхен, улыбаясь, лежала на кушетке.

– Можешь не сообщать мне, что он просил передать, прошу тебя.

– Его не будет к обеду.

– И чтобы я ложилась спать и его не ждала.

– Да, что-то вроде этого.

– Джонни, – сказала Гретхен, – тебе не кажется, что пора открывать вторую?

После того как они прикончили вторую бутылку, Гретхен вызвала по телефону няню. Они разузнали, где находится «Саннисайд-гарденз», потом она приняла душ, уложила волосы, надела черное шерстяное платье, не зная, правда, подойдет ли оно для боксерского матча. Она немного похудела, и платье было ей чуть широко, но, перехватив одобрительные взгляды двух мужчин, Гретхен осталась довольна своим видом. Нельзя позволять себе опускаться до неряшливости, подумала она. Никогда.

Пришла няня, и Гретхен, дав ей необходимые указания, вышла из дома вместе с Рудольфом и Джонни. Они зашли в ближайшее кафе, Джонни выпил с ними у стойки бара.

Поблагодарив за выпивку, он уже собирался идти, но вдруг Рудольф задержал его:

– Знаешь, у меня только пять долларов в кармане. – Он засмеялся. – Джонни, будь на сегодня моим банкиром. Ты не против?

Джонни, вытащив бумажник, отсчитал ему пять купюр по десять долларов.

– Спасибо. – Рудольф небрежно засунул деньги в карман и опять засмеялся.

– Что тут смешного? – спросила Гретхен.

– Никогда не думал, что доживу до такого дня, – объяснил ей Рудольф, – когда не буду знать, сколько у меня в кармане денег.

– Вижу, ты уже усвоил все привычки богачей, – с серьезным видом сказал Джонни. – Мои поздравления! Увидимся завтра, Руди. В твоем офисе. Надеюсь, твой брат выиграет.

– А я надеюсь, что ему свернут шею, – сказала Гретхен.

Когда они приехали в «Саннисайд-гарденз», предварительные бои уже начались. Билетер проводил их на места в третьем ряду от ринга. Гретхен сразу заметила, что в зале очень мало женщин и ни на одной из них нет шерстяного платья. Она ни разу не была на боксерском матче, и когда передавали репортажи по телевизору, она тут же выключала его. Какая грубость, какая жестокость, думала она, здоровые мужики избивают друг друга до потери сознания ради денег. Вокруг были такие лица, которые, как она считала, можно было встретить только на подобном развлечении. Кажется, ей еще никогда не приходилось видеть в одном месте такого чудовищного скопища отвратительных физиономий.

Боксеры на ринге, судя по всему, не очень старались покалечить друг друга, и она с холодным презрением наблюдала, как они дрались, как входили в клинч, молотя друг друга, как «нырком» уходили от ударов. Толпа в клубах табачного дыма вела себя довольно апатично, и очень редко, когда раздавался глухой, тяжелый удар в цель, публика принималась довольно рычать, словно стадо животных.

Гретхен знала, что Рудольф время от времени бывает на боксерских матчах, она слышала, как увлеченно и не раз обсуждал он с Вилли сильные и слабые стороны таких знаменитых боксеров, как Рей Робинсон. Она украдкой поглядывала на брата. Он, казалось, был на самом деле увлечен тем, что происходило на ринге. Теперь, когда она своими глазами наблюдала за боем, когда чувствовала острый запах пота боксеров, когда видела кровь на тех местах, куда приходились точные удары противников, она вдруг засомневалась в своем представлении о характере Рудольфа, в его мягкости, в его небрежном, диктуемом его образованием превосходстве над другими, в его приятных манерах, отсутствии всякой агрессивности. Ей показалось, что Рудольфа что-то роднит с этими грубыми скотами на ринге и с этой агрессивной толпой, заполнявшей все ряды вокруг нее.

Во время следующего поединка одному боксеру рассекли бровь, и кровь из раны залила ему лицо и грудь, попала на соперника. Увидев кровь, толпа восторженно взревела, и от этого жуткого воя Гретхен стало не по себе. Она уже не знала, сможет ли досидеть до того момента, когда Томас поднимется на ринг и перелезет через канаты, чтобы стать участником этой кровавой бойни.

Когда настало время главного поединка, она сидела бледная, едва сдерживая подступившую дурноту. Через пелену табачного дыма и застилавшие ей глаза слезы она увидела, как крупный мужчина в красном халате легко перемахнул через канаты на ринг. Гретхен узнала своего брата Томаса.

Помощники Томаса сняли с него халат и стали надевать на его перебинтованные руки боксерские перчатки. Рудольф с легкой завистью отметил, что на теле Томаса почти нет волос. На теле Рудольфа был густой волосяной покров, множество черных кудряшек на груди, волосы росли клочками даже у него на плечах. Ноги у него тоже были волосатые, и эти черные волосы на всем теле никак не вязались с тем представлением о себе, которое существовало в его сознании. Когда летом он ходил купаться, то собственная обильная волосатость приводила его в большое смущение, и ему казалось, что окружающие смеются над ним. Поэтому он редко загорал, и как только выходил из воды, тут же набрасывал на себя рубашку.

Томас, как это ни удивительно, совсем не изменился за эти годы, если не считать его беспощадного, мускулистого, тренированного тела. Даже выражение его лица осталось прежним, по-детски открытым, мальчишеским. Том все время улыбался, когда объявляли условия боя, но Рудольф заметил, как он нервно облизывает языком кончики губ, как под шелковой полой халата, под краем фиолетовых трусов подергивается мышца на его ноге. Два рефери давали последние указания боксерам перед началом поединка. Боксеры стояли в центре ринга. Когда диктор представил: «В красном углу – Томас Джордах, вес – пятьдесят девять с половиной фунтов», – он, вскинув вверх обе руки в перчатках и бросив быстрый взгляд на ревущую толпу, опустил глаза. Даже если он и увидел брата и сестру в третьем ряду, то не подал вида.

Его противник – высокий, гораздо выше Тома, негр, с гораздо более длинными руками, нетерпеливо перебирал ногами в своем углу, словно пританцовывал, и внимательно слушал советы своего тренера, согласно кивая головой. Тот ему что-то усердно нашептывал на ухо.

Гретхен, с застывшей болезненной гримасой на лице, вглядывалась через дымовую завесу в мощную, несущую в себе разрушительную силу, обнаженную фигуру брата. Ей не нравились безволосые мужчины – у Вилли повсюду на теле был красноватый приятный пушок, – а тренированные, как у настоящего бойца-профессионала, мышцы Тома заставляли ее содрогаться от первобытного отвращения. И это – ее родной брат, оба они из одного материнского чрева. Эта мысль вдруг привела ее в отчаяние.

За детской улыбкой Томаса она угадывала его коварную злобу, желание причинить физическую боль и предвкушение удовольствия от страданий противника, – именно эти качества отталкивали ее от Томаса, когда они жили под одной крышей. Ей была невыносима сама мысль о том, что там, на ринге, ее собственная плоть и кровь выставлены на всеобщее обозрение при ярком свете юпитеров во время этой отвратительной церемонии представления публике боксеров. Конечно, этим он и должен был закончить – дракой. Он будет драться всю свою жизнь.

Оба боксера стоили друг друга, оба стремительно двигались по рингу, но негр проявлял больше агрессивности, лучше защищался благодаря своим длинным рукам. Том искал подходы к нему, старался не торопиться наносить удары – лучше один, но наверняка. Он провел серию сильнейших ударов по корпусу, заставив негра отступить, выиграл темп, ему удалось загнать того в угол, прижать к канатам, и начал его просто избивать.

– Убей ниггера! – то и дело раздавался чей-то громкий голос из задних рядов каждый раз, когда Томасу удавалось провести удачную серию ударов. Гретхен болезненно морщилась, ей было стыдно присутствовать здесь, стыдно за всех этих мужчин и за редких здесь женщин. Она вдруг вспомнила хромого Арнольда Симмса в его красно-бордовом халате, который говорил ей: «Какие у вас красивые ноги, мисс Джордах!» Он так мечтал о Корнуолле. «Прости меня, Арнольд, за этот вечер».

Вместо десяти запланированных раундов бой длился восемь. У Томаса струилась кровь из рассеченной брови и из носа, но он не отступал, он, пританцовывая, все нападал на противника с какой-то чудовищной, неуемной, злой энергией, которой он постепенно выматывал негра. В восьмом раунде негр уже с трудом поднимал руки, и Том сильным ударом в голову послал негра на покрытый брезентом пол. Тот с большим трудом поднялся при счете восемь. Он с трудом прижимал руки к груди, пытаясь защитить себя от воинственного напора Томаса. Томас, улыбаясь, с залитым кровью лицом, в два прыжка настиг его, и обрушил на него град ударов. Гретхен показалось, что он нанес не меньше пятидесяти сильнейших ударов за какие-то несколько секунд. Негр снова повалился на пол, и толпа заревела столь оглушительно, что Гретхен испугалась, как бы не лопнули ушные перепонки. Негр все же попытался подняться, даже встал на одно колено. Стоя в своем углу, Томас, пригнувшись, приготовился к новой атаке – окровавленный, энергичный, не знающий усталости. Казалось, ему очень хотелось, чтобы негр встал и продолжил бой, и Гретхен показалось, что на его изуродованном, окровавленном лице мелькнуло разочарование, когда негр снова беспомощно рухнул на пол и рефери довел счет до конца. Все, нокаут!

Гретхен почувствовала, что ее вот-вот вырвет, но она лишь сухо отрыгнула, прижимая к лицу носовой платок, приятно удивленная тем, что здесь, в этой прогорклой, пропитанной мужским потом атмосфере можно было еще почувствовать запах духов. Она сидела, ссутулившись, опустив глаза, у нее не было сил смотреть на это кровавое побоище, она боялась упасть в обморок, тем самым заявить всем, что она роковым образом связана родственными узами с этим зверем на ринге. Рудольф просидел весь бой, не произнося ни единого слова, правда, время от времени кривил губы, явно осуждая откровенную кровожадность партнеров, – в этом поединке не было ни стиля, ни изящества. Так, обычная драка.

Боксеры покидали ринг. Закутанному в полотенца негру ассистенты помогли перелезть через канаты и сойти с ринга. Томас широко улыбался, размахивал рукой, как триумфатор, а люди вокруг дружелюбно похлопывали его по спине. Он покинул ринг с дальней стороны и не мог видеть Рудольфа и Гретхен, сразу же направившись в раздевалку.

Люди постепенно начали расходиться, а Гретхен с Рудольфом продолжали сидеть, не говоря ни слова, словно опасаясь прокомментировать то, что они здесь увидели. Наконец Гретхен хрипло, не поднимая головы, сказала:

– Пошли отсюда.

– Нужно сходить к нему, – сказал Рудольф.

– Ты что? – удивилась Гретхен. Ее удивили слова брата.

– Мы с тобой сюда пришли. Видели его на ринге. Теперь мы должны встретиться с ним.

– Он не имеет к нам никакого отношения, – возразила она, зная, что сейчас лжет.

– Пошли, – сказал Рудольф.

Он встал и, взяв ее за локоть, помог ей подняться. Он не любил возражений – этот холодный, единственный истинный аристократ здесь, в «Саннисайд-гарденз».

– Я не пойду, не пойду…

Но несмотря на ее сопротивление, она знала, что Рудольф безжалостен и поведет ее к Томасу и ей придется его увидеть, увидеть его окровавленное, грубое, мстительное лицо победителя.

У двери в раздевалку стояли несколько человек, но никто из них не остановил Рудольфа, не преградил ему путь. Он открыл дверь. Гретхен держалась за его спиной.

– Знаешь, – сказала она, – лучше я подожду здесь. Может, он не одет.

Рудольф, не обращая никакого внимания на ее слова, крепко сжимая ее запястье, втащил Гретхен в комнату. Томас, обернутый полотенцем по пояс, сидел на запятнанном столе для массажа, а врач накладывал ему швы на рассеченную бровь.

– Ничего страшного, – приговаривал он. – Еще один шовчик, и все.

Томас закрыл глаза, чтобы врачу было удобнее работать. Над его бровью виднелось оранжевое пятно антисептика, и из-за этого у него было смешное, как у клоуна, асимметричное лицо. Он, по-видимому, уже принял душ, его мокрые волосы слиплись, и сейчас он был похож на кулачного бойца со старинной гравюры. Вокруг стола толпились те люди, которых Рудольф видел возле Томаса на ринге. Какая-то молодая женщина в узком платье всякий раз, когда доктор втыкал в бровь иглу, чуть слышно вздыхала. У нее были черные волосы, а на необычайно стройных ногах – черные нейлоновые чулки. Ее выщипанные и подведенные карандашом брови образовывали тонкую, словно ниточка, линию над глазами и придавали ее лицу вид удивленной куклы. В раздевалке воняло застоявшимся потом, массажной мазью, сигарным дымом и мочой из туалета с открытой дверью На грязном полу валялось запачканное кровью полотенце в одной куче с промокшими насквозь от пота фиолетовыми трусами, с суппортером, носками и ботинками-боксерками – все это снаряжение было на Томасе там, на ринге.

Что, интересно, я-то делаю здесь, в этом мерзком месте? – подумала Гретхен. В раздевалке было ужасно жарко. И вообще, как я сюда попала?

– Ну вот и все, – сказал врач, отходя от пациента, и, склонив голову набок, полюбовался своей работой.

– Спасибо, док, – поблагодарил его Томас, открывая глаза. Он сразу же увидел Рудольфа и Гретхен. – Боже праведный, – воскликнул он, криво улыбаясь. – Что, черт побери, вы здесь делаете?

– Мне велено передать тебе сообщение, – сказал Рудольф. – Какой-то человек по имени Эл позвонил сегодня днем и сказал, что поставил на тебя пятьсот долларов. Ставки семь к пяти.

– А, добрый старина Эл, – довольно протянул Томас, бросив беспокойный взгляд в сторону молодой женщины с черным ворохом волос на голове, будто не хотел, чтобы она услышала это известие.

– Поздравляю с победой, – сказал Рудольф. Он, сделав к Тому шаг, протянул руку. Томас мгновение колебался, но потом, улыбнувшись, протянул свою опухшую, покрасневшую руку.

У Гретхен не хватило духу поздравить брата с победой.

– Я очень рада, за тебя, Томас, – она ограничилась лишь скромной похвалой.

– Д-а-а. Спасибо. – Он с любопытством посмотрел на нее. – Позвольте мне вас познакомить. Это – Рудольф, мой брат, Гретхен, моя сестра, а это – моя жена Тереза, мой менеджер мистер Шульц, мой тренер Пэдди, ну и вся моя команда…– Он небрежно махнул в сторону остальных.

– Рада с вами познакомиться, – сказала Тереза. Да, это ее голос Рудольф слышал по телефону, в ее голосе слышались подозрительные нотки.

– А я и не знал, что у тебя есть родственники, – сказал мистер Шульц. В голосе у него тоже звучали подозрительные нотки, словно наличие семьи – это нечто опасное, преследуемое законом.

– Да я и сам не был в этом до конца уверен, – признался Том. – Наши пути, как говорят, разошлись. Слушай, Шульц, выходит, на меня зритель валом валит, если даже мои сестра и брат покупают билеты в кассе? Черт подери!

– После сегодняшней встречи, – сказал Шульц, – я сумею набить до отказа весь Гарденз. Какая замечательная победа!

Менеджер был человек невысокого роста с животиком, похожим на баскетбольный мяч.

– Ну, тебе с родственниками, вероятно, есть о чем поговорить, обсудить новости, и поэтому мы вас покидаем. Завтра забегу к тебе, Томми, посмотрю, как бровь. – Надев пиджак, он с трудом застегнул его на животе. Тренер, подняв снаряжение Томаса, сунул его в сумку.

– Ну, всего хорошего, Томми. – И он вышел из раздевалки вместе с менеджером, врачом и остальными.

– Ну вот, мы теперь одни, – сказал Томас. – Какая приятная семейная встреча. По-моему, ее нужно отпраздновать, а, Тереза?

– Ты никогда не говорил мне, что у тебя есть брат, сестра, – обиженно упрекнула его Тереза, повысив голос до визгливости.

– На несколько лет я просто забыл о них, – оправдывался Том. Он соскочил с массажного стола. – Ну а теперь, если дамы удалятся, я переоденусь.

Гретхен и Тереза вышли в холл. Там никого не было, и теперь ей стало легче, не было больше смрада и духоты. Когда Тереза надевала свою косматую лисью рыжую шубу, подергивая плечами и помогая себе руками, она сердито говорила: «Тоже мне!.. Если дамы удалятся!.. Как будто я никогда не видела его голым». Она смотрела на Гретхен с нескрываемой враждебностью, оценивая ее черное шерстяное платье, туфли на низких каблуках, ее спортивного покроя пальто. Гретхен видела, что она являет собой вызов ее жизненному укладу. Ее крашеные волосы, ее узкое платье, ее слишком стройные, вызывающие непреодолимую похоть у мужчин ноги, ее брак – все это неодолимо раздражало Терезу.

– Я и не знала, что Томми – выходец из такой благородной, с претензиями, семьи, – сказала она.

– У нас нет никаких претензий, – возразила Гретхен. – Так что вам нечего опасаться.

– До сегодняшнего вечера вы ни разу не удосужились посмотреть, как он дерется на ринге, – продолжала Тереза в агрессивном тоне. – Или я не права?

– Я не знала до сегодняшнего дня, что он – боксер, – спокойно ответила Гретхен. – Можно, я сяду, вы не против? Я очень устала. – Не дождавшись ответной реплики, она увидела у противоположной стены стул, подошла к нему и села, решив, что на том их беседа и закончилась. Тереза раздраженно подергивала плечами под своей шубой, потом принялась демонстративно расхаживать перед ней взад и вперед, в своих туфлях на шпильках, звонко постукивая острыми каблучками по бетонному полу коридора.

Томас медленно одевался, стыдливо отвернувшись от брата, когда натягивал на себя трусы, и время от времени вытирал полотенцем пот с лица, так как душ, по-видимому, мало ему помог. Он то и дело поглядывал в сторону Рудольфа, улыбался, качал головой и приговаривал: «Вот черт подери!»

– Как ты себя чувствуешь, Томас?

– Хорошо. Но завтра утром буду мочиться кровью. Этому негру все же удалось нанести мне пару ударчиков по почкам. Сукин сын! Но бой был неплохой, что скажешь?

– Да, хороший, – согласился с ним Рудольф. Он не осмелился сказать, что бой его был вполне заурядным, ничего особенного, обыкновенная второразрядная драка.

– Я знал, что уложу его, – признался Томас. – Хотя букмекеры ставили на него. Семь к пяти! Надо же! Но все сложилось для меня удачно. На этом я заработал семьсот баксов, – хвастал он, словно мальчишка. – Только ты зря сказал это при Терезе. Теперь она знает, что у меня есть деньги, и будет вынюхивать их, словно ищейка.

– Давно ты женат? – поинтересовался Рудольф.

– Уже два года. Она забеременела, и я подумал: почему бы не жениться, черт возьми. – Он пожал плечами. – Она ничего, моя Тереза, может, не такая умная, но вообще-то ничего. А мальчишка получился отличный! – Том бросил на него злобный взгляд. – Нельзя ли его отправить к дяде Руди, что бы он научил его, как стать богатым джентльменом, а не расти неприкаянным глупым бедняком, таким же, как его папочка, боксер.

– Да, хотел бы как-нибудь посмотреть на него, – без особого радушия сказал Рудольф.

– В любое время. Приходи к нам домой. – Томас натянул на себя черный свитер-"водолазку", и когда он просовывал голову через ворот, вопрос у него прозвучал глухо: – Ты женат?

– Нет.

– Самый умный в семье! Как всегда! Ну, а Гретхен? Замужем?

– Давно. Ее сыну уже девять лет.

Томас кивнул:

– Да, такая долго не засидится. Сногсшибательная дама. Она сейчас выглядит гораздо лучше, чем прежде. Не находишь?

– Да, согласен.

– Но, наверное, такая же дрянь, как и прежде?

– Не надо так говорить о ней, Том, – попросил Рудольф. – Она всегда была хорошей девушкой и стала очень хорошей женщиной.

– Ладно, верю тебе на слово, Руди, – весело сказал Томас.

Он тщательно расчесывал волосы перед потрескавшимся зеркалом на стене.

– Мне ведь о ней ничего не известно, я всегда был вам чужаком.

– Ты никогда не был чужим, о чем ты говоришь?

– Кому ты говоришь, брат? – резко спросил Томас. Спрятав в карман расческу, он бросил последний критический взгляд в зеркало на свое одутловатое, опухшее лицо с белой наклейкой пластыря над глазом. – Ну, сегодня я красавец. Если бы только знал, что вы навестите меня, побрился бы по такому великому событию. – Повернувшись, он надел поверх свитера яркий твидовый пиджак. – Ты, Руди, выглядишь так самоуверенно, видимо, у тебя полный порядок, – продолжал он его подкалывать. – Наверняка вице-президент какого-нибудь банка, никак не меньше, черт бы тебя побрал.

– Не жалуюсь, – ответил Рудольф, сильно недовольный в душе определенной ему братом низкой должностью.

– Знаешь, – продолжал Томас, – год назад я был в Порт-Филипе. Хотел навестить своих. Узнал, что отец умер.

– Он покончил с собой.

– Д-а. Хозяйка овощного магазинчика миссис Джардино сказала то же самое. – Томас похлопал себя по груди, чтобы убедиться, что бумажник на месте…– Наш дом снесли. Никакого света в подвале, никто не встречал блудного сына, – насмешливо сказал он. – Ну а мать еще жива?

– Да. Живет со мной.

– Повезло тебе, ничего не скажешь, – широко улыбнулся Том. – Все еще в Порт-Филипе?

– Нет, в Уитби.

– Ты не так часто путешествуешь, да?

– Зато у меня много свободного времени. – Рудольф чувствовал, что его брат, разговаривая с ним, старается его поддразнить, заставить почувствовать свою вину перед ним, и от этого ему становилось не по себе. Но он уже давно привык сам направлять любой разговор в нужное русло и теперь ничем не выдавал своего раздражения. Наблюдая за одевающимся братом, за его отточенными, наводящими страх медленными телодвижениями, он заметил множество синяков повсюду. И тут он остро почувствовал, что его охватывает безграничное чувство жалости, любви, смутное желание уберечь этого нескладного, храброго, мстительного парня, совсем еще мальчишку, от таких вечеров, как сегодняшний, который только что завершился. Он хотел избавить его от этой вульгарной жены, от завывающей, улюлюкающей толпы, от бодрого доктора, накладывающего швы на его раны, – от всего этого сброда случайных людей, которые жили за его счет. Ему не хотелось, чтобы это чувство пропало, испарилось от язвительного насмешничества Томаса – средства давнишней старинной ревности и враждебности, которые через столько лет, по его мнению, должны были бы давно заглохнуть.

– Ну а мне пришлось поездить, ничего не скажешь, – продолжал хвастать Томас. – Я побывал во многих местах: в Чикаго, Кливленде, Бостоне, Нью-Орлеане, Тиахуане, Голливуде. Назови любой город, я был в каждом. Эти путешествия сильно расширили мой кругозор.

Вдруг дверь широко распахнулась и в раздевалку вбежала Тереза с искаженным, покрытым толстым слоем грима лицом.

– Сколько вы будете еще здесь трепаться? Всю ночь? – закричала она.

– Ладно, ладно, дорогая. Уже заканчиваем, – успокоил ее Томас. – Сейчас выходим. Мы хотели где-нибудь поужинать. Ты и Гретхен, пойдете с нами?

– Мы идем в китайский ресторан. Обожаю китайскую пищу, – заявила Тереза. – Я просто умираю от восторга от нее.

– Боюсь, сегодня ничего не выйдет. Гретхен пора домой. Она оставила сына с нянькой, – сказал и заметил быстрый взгляд Томаса, брошенный на жену, потом снова на него, Рудольфа. Ясно. Сейчас брат думает, что мы не хотим показываться на публике с его женой.

Но Томас пожал плечами и сказал дружелюбно, без обиды:

– Ну ладно. Как-нибудь в другой раз. Теперь мы хотя бы знаем, что все живы-здоровы. – Уже в коридоре он резко остановился:

– Послушай, ты завтра будешь в городе около пяти?

– Томми, – громко позвала его жена. – Мы ужинать сегодня будем или нет?

– Помолчи! – крикнул Томас. – Ну так что, Руди?

– Да, буду. – Он намечал провести весь день с архитекторами и адвокатами.

– Где мы увидимся? – спросил Том.

– Я буду у себя в номере, в отеле, – отель «Уорик» на…

– Знаю, где это, – оборвал его Томас. – Я приду.

В коридоре к ним подошла Гретхен. Бледная, с напряженным лицом. Рудольф уже жалел, что привез ее сюда. Но лишь на мгновение. Она уже взрослая женщина, далеко не девочка, и нельзя отстраняться от всего на свете. Достаточно того, что целых десять лет она с присущей ей тактичностью удерживает почтительную дистанцию между собой и матерью.

Когда они проходили мимо двери другой раздевалки, Томас снова неожиданно остановился.

– Нужно заглянуть сюда на минутку,сказать Вирджилу «хелло»! Зайдем со мной, Руди, скажешь ему, что ты – мой брат, похвалишь его за хороший бой, ему станет легче от твоих добрых слов.

– По-моему, нам никогда не выбраться из этого проклятого места, – воскликнула Тереза.

Томас, не обращая внимания на ее вопль, толкнул дверь. Он жестом пригласил Рудольфа войти первым. Боксер-негр еще не оделся. Он сидел, ссутулившись, на массажном столе, и руки его, как плети, безжизненно болтались между колен. Красивая молодая негритянка, либо жена, либо сестра, сидела тихо на складном стульчике у стола, а белый ассистент-угловой осторожно прикладывал пузырь со льдом к большой шишке под глазом боксера. В углу довольно светлый негр, седовласый, аккуратно заворачивал в узел его шелковый халат, трусы и боксерские тапочки. Видимо, его отец.

Томас и Рудольф подошли к боксеру. Он глянул на них здоровым глазом.

Томас нежно обнял его за плечи:

– Ну, как себя чувствуешь, Вирджил?

– Лучше, – ответил боксер.

Теперь вблизи Рудольф видел, что этому парню не больше двадцати.

– Вот, Вирджил, познакомься, мой брат, Рудольф. Он пришел сказать тебе, что ты ему понравился.

Рудольф обменялся рукопожатием с боксером.

– Рад познакомиться с вами. Это был очень хороший, просто замечательный бой, – сказал он, хотя ему хотелось сказать: «Послушай, несчастный ты парень, беги отсюда и больше никогда в жизни не надевай боксерские перчатки».

– Д-а, – протянул негр. – Ваш брат – очень сильный человек.

– Что ты! Мне просто повезло, – сказал Том. – Мне наложили на бровь целых пять швов.

– Я не бил тебя по голове, Томми, – сказал Вирджил. – Клянусь, не бил.

– Конечно, нет. О чем ты говоришь, Вирджил, – успокоил его Том. – Никто этого не говорит. Мы просто зашли сказать тебе «хелло», посмотреть, как ты себя чувствуешь, убедиться, что все в порядке.

– Спасибо. Очень любезно с вашей стороны.

– Ну, счастливо, малыш, – сказал на прощание Том. Они с Рудольфом с самым серьезным видом пожали руки всем присутствующим, вышли.

– Ну, наконец-то, – заворчала Тереза при виде их.

Мне кажется, они женаты не больше полугода, подумал Рудольф, когда все они направились к выходу.

– Менеджеры слишком поторопились с этим парнем, – сказал Том Рудольфу, когда они оказались рядом, – у него была довольно продолжительная победная серия, и они решили дать ему главный поединок. Я видел его пару раз и знал, что он еще слабоват и что пошлю его в нокаут. Гады эти менеджеры. Ты заметил, этого подонка там даже не было. Он даже не удосужился подождать, убедиться, где будет Вирджил – дома или в больнице. Какая все же это дрянная профессия, бокс, Руди. – Он посмотрел на Гретхен, словно хотел видеть ее реакцию на его слова, но она шла, словно в трансе, ничего не видела и ничего не слышала вокруг.

Выйдя на улицу, они остановили такси, и Гретхен захотела сесть рядом с шофером. Тереза села на заднем сиденье, между Рудольфом и Томасом. От нее ужасно несло дешевыми духами, но когда Рудольф, не в силах больше выносить такого резкого запаха, опустил стекло, она возмутилась:

– Ради бога, не открывайте, ветер испортит прическу. Прошу меня извинить.

Они ехали в Манхэттен молча. Тереза держала Тома за руку и, время от времени поднося ее к своим губам, целовала, демонстрируя всем, что это ее собственность.

Как только они переехали Бруклинский мост, Рудольф сказал:

– Ну все, Томас, здесь мы выходим.

– Вы на самом деле не хотите поехать с нами поужинать? – спросил Томас.

– Там самые лучшие китайские блюда в городе, – сказала Тереза. Их совместная поездка в такси не принесла никаких неожиданностей, и теперь, когда она уже не чувствовала для себя никакой реальной угрозы, могла позволить себе побыть гостеприимной: кто знает, может, в будущем ее гостеприимство пойдет ей на пользу. – Вы даже не представляете себе, от чего отказываетесь.

– Мне нужно домой, – упрямо сказала Гретхен. Голос у нее дрожал, она, по-видимому, была на грани истерики. – Я должна быть дома.

Если бы не Гретхен, Рудольф поехал бы к Томасу. После этого шумного триумфа на спортивной арене, после такого тяжелого боя ему не хотелось оставлять Томаса с женой, в компании этой постоянно попрекающей его женщины, чтобы ему было не так одиноко, не так грустно, чтобы он провел оставшийся вечер там, где не услышит ни единой похвалы, ни одного приветствия, ни одного ласкового слова. Надо как-нибудь возместить Томасу этот вечер.

Таксист остановил машину, и Гретхен с Рудольфом вышли.

– Ну, прощайте, родственнички, – Тереза, засмеявшись, фыркнула.

– Завтра в пять, Руди, – напомнил ему Томас.

Рудольф утвердительно кивнул.

– Спокойной ночи, – прошептала Гретхен. – Береги себя, Томас, прошу тебя.

Такси отъехало, и Гретхен крепко сжала руку Рудольфа, точно боялась упасть. Рудольф остановил другое такси и назвал водителю адрес Гретхен. В темном салоне машины Гретхен не выдержала, дала волю своим чувствам. Она прижалась к Рудольфу и громко зарыдала, тело ее сотрясала дрожь. Слезы выступили и на глазах Рудольфа, он крепко обнял сестру и гладил ее по голове. Забившись в глубину темной машины, он видел, как яркие полоски разноцветных неоновых огней освещали через окошко мчащегося по широкой улице автомобиля исказившееся, красивое, мокрое от слез лицо Гретхен, вдруг почувствовал себя гораздо ближе к сестре. Теперь их связывала более крепкая взаимная любовь, чем когда-либо прежде.

Наконец она прекратила плакать. Слезы уже не лились из ее глаз. Гретхен выпрямилась, вытерла глаза носовым платком.

– Прости меня, – сказала она. – Какая все же я снобка. Несчастный мальчик, бедный, несчастный мальчик…

Когда они вошли в ее квартиру, нянька спала на кушетке в гостиной. Вилли еще не вернулся. Никто не звонил, сообщила нянька, а Билли долго читал, пока не заснул, тогда она выключила свет, стараясь его не разбудить. Нянька – молодая девушка лет семнадцати, красивая, курносенькая студентка в коротких носочках, очень стеснительная, была ужасно смущена, что ее застали спящей. Гретхен налила в два стакана виски. Нянька навела порядок в ее комнате, собрала все разбросанные вокруг газеты, сложила их в аккуратную стопку на подоконнике, взбила подушки на кушетке.

Горела только одна лампа. Рудольф и Гретхен сидели, словно две тени: Гретхен – на кушетке, подобрав под себя ноги, а Рудольф – на удобном большом стуле. Они, устав за день, не торопясь потягивали виски, благословляя чуткую тишину. Когда они допили виски, Рудольф тихо встал со своего стула и налил еще. Снова сел.

Откуда-то издалека до них донесся визг сирены «скорой помощи». Где-то, видимо, несчастный случай.

– Ему это доставляет удовольствие, – наконец вымолвила Гретхен. – Этот парнишка практически уже ничего не мог сделать, он был абсолютно беспомощным, но Томас продолжал наносить ему сильные удары. Я всегда думала, что человек на ринге зарабатывает себе на жизнь кулаками – своеобразный способ получить деньги, и тут ничего не поделаешь. Но то, что я увидела сегодня вечером, это совершенно другое. Как ты считаешь?

– Довольно странная профессия – боксер, – согласился Рудольф. – Трудно сказать, что творится в голове боксера, когда он дерется на ринге.

– Разве тебе не было за него стыдно?

– Ну, я бы сказал несколько иначе. Мне было не по себе. В Америке насчитывается, по крайней мере, десять тысяч боксеров-профессионалов. Ведь они чьи-то сыновья, братья.

– Нет, я не разделяю твоего мнения, – холодно сказала Гретхен.

– Знаю.

– А эти уродливые трусы фиолетового цвета, – сказала она, словно нашла тот предмет, на который она могла бы излить всю свою ненависть, чтобы освободиться от кошмара этого вечера, изгнать его.

– Мне кажется, это наша общая вина: твоя, моя, наших родителей. Мы несем ответственность за то, что Том очутился в таком мерзком месте.

Рудольф молчал, медленно потягивая виски. «Мне ведь о ней ничего неизвестно, я всегда был чужаком», – сказал ему Томас в раздевалке. Когда его фактически изгнали из семьи, он, тогда еще мальчишка, отвечал на унижение в семье в самой грубой, самой примитивной манере – кулаками. Когда он стал постарше, реакция оставалась той же. У них у всех в семье течет в жилах кровь Акселя Джордаха, который убил двух человек, как он сам когда-то признался Рудольфу. Том, по крайней мере, никого не убивал. Может, такое напряжение благотворно сказывается на нем?

– В каком мы все живем дерьме, – сказала Гретхен. – Все, без исключения. И ты тоже, Рудольф. Тебе вообще что-то доставляет удовольствие в жизни, Руди?

– Ну, у меня другое представление о жизни. Во всяком случае, не в таких выражениях.

– Понятно. Монах от мира коммерции, – резко сказала Гретхен. – Вместо обета нищеты ты дал обет богатства. Что же лучше в конечном итоге?

– Ты, Гретхен, сейчас несешь такую чепуху! – Он уже жалел, что поднялся к ней.

– И заодно еще два обета, – упрямо продолжала она. – Обет целомудрия и обет послушания. Обет целомудрия – это ради нашей матушки, девы Мэри Пиз Джордах, не так ли? Ну а обет послушания – Дункану Калдервуду, преподобному настоятелю Торговой палаты Уитби.

– Теперь все изменится, – сказал Рудольф, не вдаваясь в подробности. Для чего ему защищать себя перед сестрой?

– Ты собираешься перепрыгнуть через монастырскую стену, отец Рудольф? Ты намерен жениться, насладиться женской плотью и послать Дункана Калдервуда ко всем чертям?

Рудольф, пытаясь унять охватывающий его приступ гнева, встал, подошел к столу, плеснул себе в стакан немного содовой.

– Глупо, Гретхен, – сказал он, стараясь казаться как можно более спокойным, – срывать на мне свою злость!

– Прости, – извинилась она, но голос ее по-прежнему был жестким. – Ах, я на самом деле самая худшая в семье. Живу с мужиком, которого презираю, занимаюсь бездуховной, мелкой, бесполезной работой. В Нью-Йорке любой, не прикладывая особых усилий, может меня трахнуть… Я шокирую тебя, братец? – насмешливо спросила она.

– Мне кажется, ты несправедлива к себе и говоришь то, что не соответствует тебе, – сказал Рудольф.

– Это не шутка, – сказала Гретхен. – Может, тебе нужен список? Начнем с Джонни Хита? Ты вообразил себе, что он так хорошо к тебе относится из-за твоих прекрасных сияющих глаз?

– Ну а что думает об этом Вилли, не скажешь? – спросил Рудольф, не обращая внимания на ее уколы. Неважно, как все началось, по какой причине, – теперь Джонни Хит – его друг, и все тут.

– Вилли не думает ни о чем другом, кроме того, как подольше посидеть в барах и как иногда трахнуть какую-нибудь пьяную шлюху. Ему хочется жить в этом мире, как можно меньше работая, а на собственную честь ему наплевать. Чем ее меньше, тем лучше! Если бы каким-то необъяснимым образом у него в руках оказались оригинальные каменные скрижали с высеченными на них Десятью заповедями, то первое, что пришло бы ему в голову: какой туристической фирме подороже продать их, чтобы потом рекламировать экскурсии на гору Синай.

Рудольф засмеялся, и Гретхен, хотя и не хотела, тоже невольно засмеялась.

– Неудачный брак, как правило, способствует цветистой риторике, – заключила она.

Рудольф почувствовал некоторое облегчение, потому и засмеялся. Теперь, судя по всему, Гретхен выбрала для себя другую мишень, и ему не угрожали ее злые нападки.

– Знает ли Вилли, какого ты о нем мнения? – спросил он.

– Конечно знает. И он согласен со мной. Это самое отвратительное в нем. Он говорит, что в этом мире ему никто и ничто не нравится, ни мужчины, ни женщины, и меньше всего он сам. Он был бы ужасно удручен, если бы был другим, преуспевающим человеком, а не непутевым, как теперь видишь. Нужно держаться подальше от романтически настроенных мужчин.

– Почему в таком случае ты живешь с ним? – напрямик задал вопрос Рудольф.

– Ты, наверное, помнишь мое письмо, в котором я писала, что я в большом дерьме и мне нужно посоветоваться с тобой?

– Да, конечно, – Рудольф отлично все помнил, он помнил весь тот день.

Когда он на следующей неделе приехал в Нью-Йорк и спросил ее, что стряслось, она уклончиво ответила: «Ничего. Все образуется».

– Вообще-то я уже почти приняла решение развестись с Вилли, – сказала Гретхен, – и мне хотелось послушать, что ты скажешь.

– И что же заставило тебя изменить решение?

Гретхен пожала плечами.

– Заболел Билли. Поначалу казалось, что пустяк. Врач подумал, что это аппендицит, но все оказалось гораздо серьезнее. Мы с Вилли сидели ночами напролет у его кроватки, а я, глядя на его побледневшее, искаженное от боли лицо, на Вилли, который ни на минуту не отходил от ребенка, которого он безумно любит, подумала: неужели я такая безжалостная, что смогу и своего сына внести в печальную статистику, – ребенок, родившийся в браке, который распался, ребенок, который всегда будет испытывать тоску по дому, семье, ребенок, уже готовый пациент для психиатра. Ну…– голос у нее стал жестче, – этот милый приступ материнской сентиментальности нашел на меня. Если бы наши родители развелись, когда мне было девять лет, возможно, я стала бы лучшей женщиной, чем сейчас.

– Ты хочешь сказать, что ты решила разводиться?

– Только если суд мне оставит Билли. Но Вилли на это никогда не согласится.

Рудольф сделал большой глоток из стакана. Он все еще колебался. И наконец решился:

– Может, ты хочешь, чтобы я что-то предпринял в отношении его? – Он никогда не задал бы ей такого вопроса, если бы не видел ее горьких слез в такси.

– Ну, если только это что-то изменит и пойдет на пользу дела, – сказала Гретхен. – Я хочу спать с одним мужчиной, а не с десятком. Я хочу быть честной женщиной, сделать что-то полезное, в конце концов. Боже, как мне близка эта пьеса Чехова «Три сестры». «В Москву, в Москву…» Москва – это мой развод. Налей-ка мне еще, пожалуйста, Руди.

Она протянула к нему свой стакан.

Рудольф подошел к бару, налил до краев оба стакана.

– Ты, я вижу, пристрастилась к виски.

– Нет, если бы…

Вновь до них долетел вой сирены «скорой помощи». Машина удалялась, стихал и визг сигнала. Если она близко, то это – предостережение, если далеко – то плач. Эффект Доплера. Может, это все тот же несчастный случай, а «скорая» кружит по городу и никак не доедет до больницы? Или она мчится по одному из бесконечных вызовов, а тем временем на улицах большого города обильно льется кровь?

Рудольф принес ей стакан, а она, сидя, поджав под себя ноги, внимательно его изучала.

Где-то пробили часы. Час ночи.

– Ну, – сказала Гретхен, – по-моему, Томми со своей женой уже покончили со своим обедом из блюд китайской кухни. Может, это единственный счастливый брак в семействе Джордахов. Может, они на самом деле любят друг друга, с уважением относятся друг к другу, лелеют друг друга, точно так же, как они обожают китайскую еду, как любят развлекаться в теплой, мягкой постели.

В замке входной двери заскрежетал ключ.

– Ах! – воскликнула Гретхен. – А вот и наш ветеран при всех своих регалиях вернулся домой.

Вилли вошел в комнату, стараясь не шататься.

– Привет, дорогая, – сказал он. Подошел к Гретхен, поцеловал ее в щеку.

И теперь, как всегда, когда Рудольф долго не видел Вилли, он казался ему ужасным коротышкой. Может, в этом его главный изъян, его рост.

Он дружески помахал Рудольфу:

– Ну, как поживает принц коммерции?

– Можешь его поздравить, – сказала Гретхен. – Сегодня он подписал контракт.

– Поздравляю, – сказал Вилли. Он огляделся. – Боже, как здесь темно. О чем это вы здесь беседовали? О смерти? О могилах? О темных делишках, совершаемых в ночи? – Подойдя к бару, он вылил остатки виски из бутылки в стакан. – Дорогая, у нас нет еще одной?

Машинально Гретхен встала, пошла на кухню. Вилли проводил ее тревожным взглядом.

– Руди, скажи, она рассердилась на меня из-за того, что я не пришел к обеду?

– Нет, по-моему, нет.

– Как я рад, что ты здесь, – сказал с облегчением он. – В противном случае, мне бы прочитали нотацию, очередную, семьсот двадцать пятую по счету…

Гретхен вошла в гостиную с бутылкой виски в руке.

– Спасибо тебе, дорогая, – взяв у нее из рук бутылку, откупорил ее и долил свой стакан до краев. – Ну, а чем вы занимались сегодня вечером?

– У нас было семейное сборище, – сообщила ему Гретхен, не вставая с кушетки. – Мы ходили на боксерский матч.

– Что такое? – Вилли явно был озадачен. – О чем она говорит, не объяснишь, Руди?

– Она сама расскажет тебе обо всем попозже. – Рудольф встал, не допив и наполовину последний стакан. – Мне пора. Завтра рано вставать, почти на рассвете. – Он чувствовал себя неловко в компании Вилли, притворяясь, что сегодняшний вечер ничем не отличается от всех других, предыдущих, притворяясь, что Гретхен ничего ему не говорила о нем. Наклонившись, он поцеловал сестру. Вилли проводил его до двери.

– Спасибо, что пришел, помог моей старушке скоротать вечер, – сказал он. – Мне всегда муторно, чувствую себя таким дерьмом, когда приходится оставлять ее дома одну. Но сегодня этого никак нельзя было избежать, клянусь.

«Я не бил тебя по голове, – вспомнил Рудольф слова негра. – Клянусь, я не бил тебя по голове».

– Для чего тебе, Вилли, извиняться передо мной?

– Послушай, – сказал он. – Она что, пошутила, ну, по поводу боксерского матча. Что такое? Какая-то загадка или в этом что-то есть?

– Нет никакой загадки. Мы на самом деле ходили на боксерский матч.

– Никогда не понимал эту женщину, – вздохнул Вилли. – Если мне хочется посмотреть боксерские бои по телевизору, мне приходится уходить из дома к приятелю, смотреть у него. Ну, ладно. Думаю, она действительно сама все расскажет. – Он пожал руку Рудольфа своей теплой рукой. Рудольф вышел за дверь.

Он слышал, как Вилли закрыл за ним дверь, набросил цепочку. «Опасность таится внутри, Вилли, – хотелось сказать ему. – Ты запираешь ее сейчас сам в своем доме». Он не торопясь спустился по лестнице. Интересно, где бы он сам был сейчас? Был ли бы вот так же пропитан воздух в его квартире супружеской изменой и полной неудовлетворенностью браком их обоих, если бы тогда, в ту памятную ночь в 1950-м, когда он звонил по внутреннему телефону в номер 923 отеля «Сент-Мориц», ему ответила бы Джулия? Если бы я был человеком верующим, подумал он, углубляясь все дальше в непроглядную ночь, то поверил бы, что Бог уберег меня.

Рудольф обдумывал свое обещание помочь сестре с разводом на ее условиях. Главное – не ошибиться и сделать первый, продуманный, логический шаг, а он – человек логичный. Где бы найти надежного частного детектива? Нужно спросить у Джонни Хита. Он наверняка знает, этот бизнесмен, рожденный специально для Нью-Йорка. Рудольф тяжело вздохнул. Ему уже стало противно от одной мысли, что Гретхен войдет в контору детектива; он уже заранее ненавидел этого сыщика, которого не знал, который будет всю неделю готовиться к тому, чтобы шпионить и следить за тем, как окончательно погибает разбитая вдребезги любовь.

Рудольф, оглянувшись, в последний раз посмотрел на дом, в котором только что был и где поклялся вступить в заговор. Он знал, что уже никогда не сможет вновь подняться по этой лестнице, пожать маленькую руку этого глупого, впавшего в отчаяние человека. И у двуличия должны быть свои рамки.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Утром он помочился с кровью, но ее было немного, и боли он не чувствовал. Поезд мчался через тоннель. Он посмотрел в окно на свое отражение. Да, видок еще тот, зловещий, из-за этой повязки над глазом, но вообще-то ничего особенного, убеждал себя он, ничем не отличается от любого другого джентльмена, направляющегося в банк.

Неяркое октябрьское солнце освещало холодную, голубоватую воду в Гудзоне. Поезд проезжал мимо тюрьмы Синг-Синг1, и он подумал, вот сейчас эти несчастные зеки всматриваются сквозь решетки в своих камерах в эту широкую, свободную, текущую к морю реку, вспоминают прошлую жизнь.

– Жалкие негодяи! – сказал он вслух. Рукой похлопал по выпирающему из кармана пухлому бумажнику. По пути в центр города он забрал у букмекера свои семьсот долларов. Может, ему все же удастся закрыть рот Терезе парой сотен, ну, от силы двумя с половиной, если поднимет хай.

Том вытащил бумажник. Все бумажки по сотне. Он выудил одну купюру, стал ее внимательно разглядывать. Вот он, один из отцов-основателей, Бенджамин Франклин1, уставился на него. Похож на чью-то старенькую мамочку. Должно быть, был куда круче, чем выглядит, иначе его физиономии ни за что бы не попасть на такую крупную банкноту. Разве не он сказал: «Джентльмены, мы будем вешать всех вместе или по отдельности?» А я вот даже школу не окончил, с сожалением подумал Том, чувствуя себя немного растерянным перед отрезком истории стоимостью в сто долларов. «Эта банкнота является законным платежным средством для выплаты любых долгов как частным лицам, так и общественным организациям и подлежит приему как таковое как в государственном казначействе, так и в любом отделении федерального резервного банка» – так гласит надпись на купюре.

Если это не законное платежное средство, то что же тогда это такое, черт подери? Подписано аккуратным, замысловатым почерком некоего Айви Бейкера Приста, казначеем Соединенных Штатов. Парень с таким именем разве обойдется без этих мудреных словечек: «законное платежное средство» вместо «деньги», «денежные обязательства» вместо «долги»?

Томас, аккуратно свернув купюру, сунул ее в боковой карман. И эта сотня скоро присоединится к компании таких же сотенных, которые сейчас лежат в темном банковском подвале в такой ясный, солнечный день.

Сидевший перед ним человек, пошуршав газетой, открыл ее на спортивной странице. Томас заметил, что он читает репортаж о вчерашнем боксерском матче. Интересно, что скажет этот тип, если он, похлопав его по плечу, скажет: «Послушайте, мистер, это я вчера там дрался. Не хотите ли получить репортаж о бое из первых рук, так сказать, с самого центра ринга?» Вообще-то все статьи о бое в газетах были неплохими, а «Ньюс» на последней полосе даже поместила фотографию Вирджила, пытающегося подняться после рокового для него удара. А он, Том, стоит в нейтральном углу и смотрит на него. Один спортивный журналист заявил, что этот бой дает Томасу Джордаху реальную возможность оказаться в ряду претендентов на звание чемпиона, а Шульц перед его выходом из дома позвонил ему и, страшно волнуясь, сообщил, что какой-то импресарио из самой Англии видел по телевизору его бой и приглашает его на состязания в Лондоне, которые начнутся через шесть недель.

– Мы выходим на международную арену, – восторженно тараторил Шульц. – Можем провести бои по всему континенту. И ты всех их уложишь. Там у них, в Англии, нет такого боксера в средней весовой категории, который мог бы сравниться с тобой. Все они наполовину хуже Вирджила Уолтерса. И еще этот мужик сказал, что заплатит часть черным налом, и нам не придется вносить большую сумму в проклятую налоговую декларацию.

Итак, если хорошенько поразмыслить и принять во внимание последние новости, то он должен был чувствовать себя прекрасно. Вот он сидит в вагоне, тюрьма давно осталась за спиной, а в ней полно ребят, покруче его, Тома, и, может, даже они менее виновны в чем-то по сравнению с ним. Но на душе у него скребли кошки. Тереза устроила скандал по поводу того, что он ничего не сказал ей про пари и про его снобистскую семейку, как она выразилась. Она чувствовала себя обиженной, что он никогда и ничего о них ей не говорил, будто он скрывал от нее бог весть какое сокровище или что-то еще.

«Эта твоя сестричка так смотрела на меня, словно я грязь под ее ногами. А твой воображала-братец в такси опустил окошко, словно от меня несло, как от кучи навоза, и отодвинулся в самый угол с таким брезгливым видом, что если дотронется до меня, то тут же заразится триппером. Боже! Не видели родного брата десять лет и даже не соизволили выпить с ним чашку кофе! Очень мило. А ты, великий боксер, не проронил ни слова, будто ничего особенного и не происходит!»

Весь шумный семейный скандал происходил в постели, когда они вернулись из ресторана. Там Тереза, надувшись, ела молча. Он хотел было заняться с ней любовью, как это обычно всегда делал после боя, так как до матча он не прикасался к ней целыми неделями. Его пенис так набряк, так затвердел, словно бита, которой можно было посылать мяч в самый дальний угол бейсбольной площадки, но Тереза не реагировала, лежала как бревно и не подпускала его к себе поближе. Черт бы ее подрал, мысленно выругался он, для чего я на ней женился? Не для разговоров же в кровати! Но если правду сказать, то и в лучшем сексуальном настроении она никогда не была восхитительной в постели. Если он, проявляя в постели бурную страсть, взъерошивал ей волосы, Тереза начинала громко стенать, словно он совершает преступление, и всегда старалась найти любой предлог, чтобы отложить секс до завтра, до следующей недели, до следующего года, а когда после долгих уговоров она наконец раздвигала ноги, то делала это с таким видом, словно оказывала ему громадное одолжение. Она ведь из религиозной семьи, оправдывалась Тереза, будто архангел Михаил стоит с мечом рядом и охраняет заповедную область у католичек. Он готов побиться о заклад, выложить все деньги за следующий бой, что его сестра Гретхен с ее прямыми волосами и с умеренным макияжем на лице, в строгом платье и с этим неприступным выражением светской леди, словно говорящим окружающим мужикам «не смейте задирать мне юбку», за один двухминутный раунд доставит любому партнеру гораздо больше удовольствия, чем его Тереза за двадцать десятиминутных раундов.

Вот почему он плохо спал, а обидные обвинения Терезы все еще звучали у него в ушах. Но ведь она, по сути дела, сказала правду, и сознавать это – хуже всего. Он ведь совсем взрослый мужчина, а в присутствии брата и сестры чувствовал себя как в детстве, когда был мальчишкой, – противным, глупым, абсолютно бесполезным, всегда вызывающим подозрение. А ведь ничего особенного от них не требовалось – просто навестить его, прийти к нему в дом.

Давай, дерись на ринге, выигрывай один бой за другим, пусть газеты публикуют твои фото, мочись по утрам кровью, пусть болельщики радостно приветствуют тебя, дружески хлопают по спине, пусть тебя приглашают выступать в Лондоне, пусть. И вот эти двое снобов, которых ты и не собирался больше видеть в своей жизни, о которых ты и слыхом не слыхивал десять лет, вдруг припираются к нему и говорят как ни в чем не бывало «хелло!». Только «хелло», больше ничего, и все, ты уничтожен, раздавлен, ты уже больше никто. Ну ладно, ненавистный проклятый мой братец, любимчик папочки и мамочки, играющий на золотой трубе, самовольно опускающий окошки в такси, ты получишь сегодня по заслугам от своего драчуна-брата, этого пустого места. Наверняка это будет для тебя шоком.

Вдруг на какое-то мгновение мелькнула безумная мысль: сойти с поезда, поехать в Олбани, там пересесть на другой поезд и приехать в Элизиум, к единственному человеку в мире, который будет ласкать его с любовью, к той, которая заставила его почувствовать себя настоящим мужчиной, когда ему было всего шестнадцать лет, – к Клотильде, прислужнице его дяди в постели. К Клотильде, купавшей Святого Себастьяна в ванне. Но когда поезд остановился в Порт-Филипе, он, выйдя из вагона, направился прямиком в банк, как и собирался.

II

Билли капризничал, не хотел есть свой завтрак, и Гретхен старалась не потерять терпение. Подчиняясь суеверию (дети ведь чувствуют очень многое, у них развита не по годам интуиция), она еще не оделась для выхода, а сидела за столом в своей рабочей одежде – брюках и свитере.

Она без аппетита, рассеянно ковыряла вилкой в тарелке, сдерживаясь, чтобы не побранить сына за то, что он баловался – разбрасывал кусочки бараньей отбивной с салатом по тарелке.

– Для чего мне идти в музей естественной истории? – ныл Билли.

– Получишь удовольствие, – терпеливо объяснила она. – Очень большое.

– Нет, это не для меня. Для чего мне туда идти, не понимаю.

– Но ведь тебя ждет весь твой класс.

– Все они – чудаки. Все, за исключением Конрада Франклина. – Билли, кажется, вот уже целых пять минут пережевывал кусочек баранины. Для разнообразия он иногда перекатывал его от одной щеки к другой. Может, все же отшлепать его? – подумала Гретхен. Часы на кухне тикали все громче и громче. Она старалась не смотреть на них, но все же не смогла выдержать. Посмотрела. Без двадцати час. Ей нужно быть в верхнем городе без четверти два. Но нужно еще успеть завезти Билли в школу, вернуться, принять ванну, переодеться, сделать макияж и явиться на свидание не запыхавшись и тяжело дыша, словно только что пробежала марафон.

– Ну-ка, быстро заканчивай, – потребовала она, удивляясь мягкости своего голоса в такую минуту, когда ее обуревало столько разных чувств, но не материнских. – На десерт – желе.

– Я не люблю желе.

– Это с каких пор?

– С сегодняшнего утра. Скажи, какой смысл тащиться в музей, чтобы поглазеть на чучела животных? Ну, если они хотят, чтобы мы смотрели на животных, то можно поехать в зоопарк и посмотреть на живых.

– Ладно, в воскресенье, – примирительно сказала Гретхен, – я свожу тебя в зоопарк.

– В воскресенье я иду в гости к Конраду Франклину. Я ему обещал. – Билли вытащил изо рта так и не дожеванный до конца кусочек баранины и положил его в тарелку.

– Так воспитанные люди не делают, – упрекнула его мать.

Часы тикали.

– Все, слишком много.

– Хорошо, – сказала Гретхен, отодвигая от него тарелку. – Если ты закончил, значит, закончил.

Но Билли и не думал вставать из-за стола.

– Но я еще не доел салат, – упрямо сказал он и с демонстративным видом стал вилкой вырезать из листа салата геометрические фигурки.

Он утверждает таким образом свою личность, убеждала себя Гретхен, сдерживаясь, чтобы его не отругать. Хорошее предзнаменование на будущее.

Не в силах дальше наблюдать за его неспешной игрой с салатом, она встала, вытащила из холодильника мисочку с желе.

– Почему ты сегодня так нервничаешь? – спросил Билли. – Срываешься с места…

«Ах, эти дети, с их интуицией, будь она проклята!» – подумала Гретхен.

Его радар, конечно, не просвечивает ее насквозь, но видит сгущающиеся облака.

– Лопай теперь десерт, мы опаздываем, – сказала она.

Билли, сложив руки, отодвинулся на стуле.

– Я же говорил, что не люблю желе.

Ей хотелось сказать, что он будет сидеть за столом, пока не съест желе, хоть весь день. Но у нее возникло мрачное предчувствие, что именно этого Билли и добивается. Возможно ли, что это смешение детских эмоций – любви, ненависти, чувственности, алчности, – каким-то образом помогло ему догадаться, что собирается делать его мать в верхнем городе, и инстинктивно, по-своему, понять, что сейчас он защищает себя, защищает своего отца, защищает неразделимость их семьи, их дома, в котором он мнил себя, с привычной самонадеянностью ребенка, его стержнем?

– О'кей, – согласилась она. – Никакого желе! Пошли.

Билли оказался мудрым победителем. Ни тени улыбки триумфатора на лице.

– Для чего мне идти в музей, чтобы глазеть на коллекцию давно умерших, набитых опилками животных? Ума не приложу, – только и сказал он.

Гретхен отперла дверь. Ей было жарко, и она тяжело дышала. Пришлось бежать всю дорогу от школы. Звонил телефон, но она не подошла, пусть себе звонит. Она сразу же направилась в ванную, торопливо на ходу снимая с себя одежду. Приняв теплый душ, она, бросив короткий критический взгляд в большое зеркало на свое мокрое, блестящее от воды тело, принялась энергично вытираться полотенцем. Толстая или худая? Она могла стать и такой, и такой. Слава богу, она худенькая. Правда, не скелет. «Ах, тело мое, вместилище моей грешной души!» – засмеялась она. Голой вошла в спальню, вытащила из кучи шарфиков противозачаточный резиновый колпачок. Да, очень нужное и полезное изобретение гинекологов-акушеров, ничего не скажешь. Осторожно поставила его в нужное место, полностью осознавая, что грешит. Может, когда-нибудь против беременности изобретут что-нибудь другое, лучше, чем это холодное приспособление.

Прикасаясь пальцами к этому чувствительному месту, она вдруг вспомнила об удивительном всплеске желания сегодня ночью, когда они наконец легли спать. Образы двух боксеров, одного белого, другого чернокожего, которые вызывали у нее только тошноту, когда она сидела в спортивном зале «Саннисайд-гарденз», вдруг стали возбудителями ее похоти: эти великолепные, грубые мужские тела легко, как акробаты, пританцовывая, двигались вокруг нее. Секс для женщины – это совершенно бесцеремонное вторжение в ее интимный внутренний мир. А что испытывают мужчины, когда наносят друг другу на ринге сильнейшие удары? Они тоже бесцеремонно вторгаются в личную жизнь друг друга, пренебрегая ее неприкосновенностью. После беспокойной ночи ей было не по себе, когда на рассвете она лежала в кровати: в голове у нее все смешалось – удары представлялись страстными ласками, ласки – ударами, и она, возбудившись, беспокойно вертелась в постели. Если бы сейчас к ней в постель забрался Вилли, она бы с жарким вдохновением бросилась в его объятия. Но Вилли, лежа на спине, крепко спал и лишь время от времени похрапывал.

Пришлось встать и выпить таблетку снотворного. Утром она выбросила всю эту чушь из головы, и стыд, испытанный ею ночью, прикрыла невинная маска нарастающего дня. Покачав головой, она выдвинула ящик, набитый ее трусиками и лифчиками. Если начнешь об этом размышлять, подумала она, то какое все же лицемерное, хотя на первый взгляд и безобидное слово – «трусики», какое по-детски обманчивое, а на самом деле они прикрывают на теле место, отчаянно охваченное похотью. «Корсет» – куда более подходящее, хотя оно, конечно, устарело. Гретхен давно не носила корсетов: школа Бойлана.

Снова зазвонил телефон, звонил упорно, настойчиво, но она, не обращая на него внимания, быстро одевалась. Бросив короткий взгляд на свои вещи, висевшие в стенном шкафу, выбрала простой строгий темно-синий костюм.

К чему афишировать яркими нарядами свою миссию? Чем лучше спрячешь свое розоватое, красивое тело, тем больше его оценят, когда оно предстанет перед взором во всей своей наготе. Она щеткой пригладила свои прямые, распущенные, достающие ей до плеч волосы. Какой у нее широкий, низко посаженный лоб, такой чистый, спокойный, ни морщинки, – а сколько за ним скрыто вероломства и тревожных сомнений.

Гретхен не нашла такси и решила ехать в верхний город на метро. Сейчас самое главное – сесть на поезд, следующий до Куинса, потом пересесть на другой, до Ист-Сайда, доехать до Пятьдесят третьей улицы. Персефона, выходящая из царства мертвых в период расцвета любви.

Она вышла на Пятой авеню, пошла дальше пешком по улице, освещенной осенним солнцем. Ее строгая, стройная фигура в темно-синем костюме отражалась в блестящих витринах магазинов. Интересно, подумала она, сколько женщин прогуливались по авеню с той же миссией, что и она, выставляли напоказ свою красоту с хитроватым выражением на лице, зная о надежном противозачаточном колпачке, расположенном в своем месте.

Она повернула на Ист-Сайд, к Пятьдесят пятой улице, прошла мимо «Сент-Риджиса», вспоминая одну брачующуюся пару неким летним вечером: она в белой фате, под руку с молодым лейтенантом. В городе – определенное количество улиц. Никуда от них не скроешься. Вот они, последствия урбанистической географии.

Она посмотрела на часы. Без двадцати два. У нее еще в запасе целых пять минут. Так что можно пойти медленнее и прийти спокойной и сдержанной.

Колин Берк жил на Пятьдесят шестой улице между Мэдисон-авеню и Парк-авеню. Еще один отголосок прошлого. На этой улице она однажды была на вечеринке, с которой сбежала. Разве можно упрекать человека за то, что он снял квартиру, не считаясь с мрачными воспоминаниями своей будущей любовницы и не съехал с нее до внесения платы за первый месяц?

Она вошла в знакомый белый вестибюль, позвонила. Сколько раз, сколько дней она нажимала на этот звонок? Двадцать? Тридцать? Шестьдесят? Когда-нибудь она посчитает. Загудел зуммер на замке, дверь открылась, она вошла в лифт и поднялась на четвертый этаж.

Он ждал ее на пороге в пижаме и халате, стоя на полу голыми ногами. Они торопливо поцеловались. К чему такая спешка? К чему?

В большой гостиной царил беспорядок: на кофейном столике – остатки завтрака и опорожненная половина чашечки кофе среди папок с пьесами. Берк – режиссер театра и жил по-театральному богемной жизнью, редко ложился спать раньше пяти утра.

– Может, чашечку кофе? – предложил он.

– Спасибо, не нужно, – ответила Гретхен. – Я только что пообедала.

– Ах, эта упорядоченная жизнь, – вздохнул он. – Можно только позавидовать. – В его голосе прозвучала мягкая ирония.

– Завтра утром приходи ко мне и посмотри, как я буду уговаривать моего Билли съесть баранью отбивную. Вот тогда и позавидуешь.

Берк никогда не видел ее сына, никогда не встречался с ее мужем, никогда не был у них дома. Она встретила его на официальном завтраке с одним из издателей журнала, где она иногда печаталась. Берк хотел, чтобы она написала статью о нем, так как она однажды обмолвилась, что ей понравилась поставленная им, Кевином, пьеса. Тогда на обеде он ей не понравился. Слишком задиристый, слишком самоуверенный догматик. Статью она так и не написала, но спустя три месяца, после нескольких случайных встреч, она отдалась ему, трудно объяснить почему: то ли из похоти, то ли от скуки, то ли от безразличия, то ли на нервной почве. Может, это был несчастный случай?.. Теперь она уже не анализировала подвигшие ее на это причины.

Берк стоя потягивал из чашечки кофе, наблюдая за ней через ее краешек своими темно-серыми глазами из-под пушистых, грозно сдвинутых черных бровей. Ему тридцать пять, коротышка, ниже даже, чем она. (Неужели всю свою жизнь я обречена любить невысоких мужчин?) На его тонком, напряженном лице с колючим кустиком бородки угадывался мощный интеллектуальный запал, оно говорило о его прямолинейности и большой внутренней силе, – это заставляло собеседников забывать о его малом росте. Он был человеком настроения, часто бывал резок в общении даже с ней, его постоянно терзали сомнения как в своем несовершенстве, так и несовершенстве других; легко обижался и порой исчезал на несколько недель, не сказав ни единого слова. Он был в разводе и считался донжуаном. В самом начале их романа, когда они впервые встретились, она чувствовала, что нужна ему лишь для удовлетворения самых простых и очевидных потребностей, но теперь, глядя на этого стройного, голоногого, низенького человека в мягком темно-синем халате, она уже не сомневалась, что любит его, что больше ей никто не нужен, и она готова пойти на любые жертвы только ради того, чтобы всю свою жизнь быть рядом с ним.

Вчера вечером, когда она сказала брату, что хочет спать с одним мужчиной, а не с десятком, она имела в виду его, Берка. На самом деле после того, как она переспала с ним, она больше не занималась любовью ни с кем, кроме его одного, если не считать тех нечастых случаев, когда Вилли под наплывом ностальгической нежности залезал к ней в кровать, – не дающие полного счастья мимолетные примирения, почти забытые привычки уходящей любви.

Однажды Берк спросил ее, спит ли она еще со своим мужем, и она сказала ему правду. Она даже призналась, что это доставляет ей удовольствие. Для чего ей лгать ему, этому единственному мужчине из всех, которых она знала, которому она могла выложить все, что придет ей в голову. Он признался, что после их первой встречи он больше не спал ни с одной другой женщиной, и она знала, что он ей не лжет.

– Красавица Гретхен, – сказал он, отрывая чашку от губ, – дивная Гретхен, славная Гретхен. О боже! Если бы ты каждое утро только входила ко мне с подносом в руках, с приготовленным завтраком! Как было бы замечательно!

– Эй! – воскликнула она. – Да ты, я вижу, сегодня в хорошем настроении!

– Не совсем, – ответил он. Поставив чашку на столик, он подошел к ней, и они обнялись. – Впереди у меня кошмарный день. Час назад мне позвонил агент – меня ждут в Нью-Йоркской конторе «Коламбиа Пикчерз» в два тридцать. Мне предлагают поехать на Запад и снять фильм. Я пару раз звонил тебе, но никто не подходил.

Да, на самом деле, вспомнила она. Телефон звонил, когда она вошла к квартиру, когда одевалась. «Люби меня завтра, а сегодня – увы», спасибо тебе, «Америкэн телефон энд телеграф компани». Но, увы, завтра класс Билли не пойдет в музей и тем самым не развяжет ей руки до пяти вечера. Обычно она должна быть у школы в три. Любовь по школьному расписанию.

– Я слышала звонки, – призналась она, отстраняясь от него. – Но не снимала трубку. – Она рассеянно закурила сигарету. – Я думала, ты собираешься ставить в этом году какую-то пьесу.

– Ну-ка брось сигарету, – сказал Берк. – Когда плохому режиссеру нужно показать, что между двумя персонажами отношения становятся напряженными, он заставляет их закурить.

Она, засмеявшись, погасила сигарету.

– Пьеса пока не готова. И, если судить по тому, как идет ее переделка, то не будет готова и к следующему году. Почему у тебя такой печальный вид?

– Вовсе не печальный, – возразила она. – Просто со мной обошлись грубо, мне хотелось любви, и я сильно разочарована.

Теперь улыбнулся он.

– Да, знаменитый дерзкий язычок Гретхен, – сказал он. – А сегодня вечером? Не сможешь?

– Вечера исключены. Ты и сам об этом прекрасно знаешь. Зачем афишировать наши отношения? Мне бы этого не хотелось. «Да и Вилли. Он непредсказуем, – подумала Гретхен. – Может приходить домой к обеду, что-то весело насвистывая, две недели подряд». – Ну а картина? Интересная?

– Может быть. – Он пожал плечами, поглаживая свою иссиня-черную бородку. – А может, просто стенания шлюхи – и такое тоже может быть. Честно говоря, мне сейчас нужны деньги.

– Но в прошлом году ты поставил хит, – возразила она, понимая, что не должна давить на него, но все равно против своей воли сказала.

– Мой банк в истерике, разрывается между дядей Сэмом и алиментами, – скорчил он кислую мину. – Линкольн, как известно, сделал доброе дело, освободив рабов в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году, но почему-то забыл про женатых мужчин. Выходит, любовь, как и все и везде сейчас, подвластна Налоговому управлению. Мы заключаем друг друга в объятия в перерывах между заполнением налоговых деклараций.

– Тебе бы следовало познакомиться с братом и его приятелем Джонни Хитом. В налоговом законодательстве они чувствуют себя как рыба в воде. Знают наперечет все возможные удержания, скидки, сбавки.

– Но они же бизнесмены. Им знакомо это искусство фокусников. Когда мой налоговый инспектор берет в руки и читает мою декларацию, он, обхватив руками голову, в отчаянии начинает рыдать. Стоит ли жалеть об истраченных деньгах? Вперед – в Голливуд. На самом деле я возлагаю на Голливуд большие надежды. Почему в наши дни театральный режиссер не может снять кино, скажи на милость? Укоренившееся представление о том, что театр – это нечто святое, а кинематограф – это нечто вечно грязное и безобразное, – чистый снобизм, и оно должно кануть в Лету, как и Дэвид Беласко. Если ты меня спросишь, кто, по моему мнению, величайший из всех ныне здравствующих драматических режиссеров, я отвечу: Федерико Феллини. Я не видел ничего лучше постановки, чем «Гражданин Кейн»1, а это чистейшей воды голливудщина. Может, я стану Орсоном Уэллсом пятидесятых. Кто знает?

Он расхаживал взад и вперед, и Гретхен видела, что Берк настроен очень серьезно, что он серьезно воспринимает все, что говорит, во всяком случае, большую часть, что он намерен бросить вызов судьбе и перейти к новому этапу в своей карьере.

– Конечно, в Голливуде полно шлюх, но кто, не покривив душой, будет утверждать, что наш театр – это женский монастырь?! На самом деле мне нужны деньги, и я отнюдь не равнодушно смотрю на долларовую бумажку. Но я не стану за ней охотиться. И, надеюсь, такого никогда не произойдет. Я веду переговоры с «Коламбиа Пикчерз» уже больше месяца, и они готовы предоставить мне полную свободу: сюжет, сценарий, который мне понравится, автор текста по моему выбору – полную свободу. Фильм снимается на натуре, до последнего кадра, если только я не выхожу за рамки сметы, а на нее грех жаловаться – вполне приличная. Если я не сделаю фильм хуже моих постановок на Бродвее, то в этом мне придется винить только самого себя, никого другого. Приезжай на премьеру. Надеюсь, тебе понравится.

Она натянуто улыбнулась:

– Ты мне не говорил, что у тебя такие планы. Месяц ведешь переговоры… Даже больше…

– Я такой вот негодяй, обожающий секреты, – игриво сказал он. – К тому же не люблю говорить раньше времени, до того, как все не станет ясно.

Она снова закурила, только ради того, чтобы чем-то занять руки и дрожащие губы. К черту все эти режиссерские штампы с куревом для подчеркивания напряженности между действующими лицами.

– Ну а что делать мне? Здесь, в Нью-Йорке? – спросила она, выпуская изо рта дым, зная наперед, что не следовало бы ей спрашивать его об этом.

– Тебе? – Он задумчиво посмотрел на нее. – Самолеты летают ежедневно.

– В каком направлении?

– В обоих.

– И как долго, по-твоему, мы так протянем?

– Две недели. – Он постучал ногтем по фарфоровой чашечке, и раздался мелодичный звон – крошечные куранты, отбивающие время, полное сомнений. – Шучу, конечно. Наша любовь вечна.

– А если мы с Билли приедем к тебе на Запад, мы сможем жить у тебя? – спокойно спросила она.

Он подошел к ней и, обхватив ее голову руками, поцеловал в лоб. Для этого ей пришлось немного наклониться. Его колкая бородка царапнула кожу.

– Ах, боже мой, – мягко сказал он, отходя от нее. – Мне еще нужно побриться, принять душ и одеться. Я уже и без того опаздываю.

Она наблюдала за ним, как он брился, принимал душ, одевался. Потом на такси они вместе доехали до офиса киностудии на Пятой авеню, где у него должна была состояться деловая встреча. Он так и не ответил на ее вопрос, но попросил позвонить ему вечером – пообещал ей рассказать о том, чем закончилась встреча в «Коламбиа Пикчерз».

Гретхен вышла из машины вместе с ним и весь день лениво, не торопясь, делала покупки. Купила платье, свитер, хотя отлично знала, что через неделю сдаст их туда, где купила.

В пять вечера, в своих обычных штанах и старом твидовом пальто, но без резинового колпака внутри, она стояла у ворот школы Билли, ожидая, когда их класс вернется из музея естественной истории.

III

К концу дня он сильно устал. Все утро у него толпились юристы, и, как он неожиданно обнаружил, юристы – самые утомительные люди. Во всяком случае, это наблюдение касалось и его самого. Постоянная борьба за преимущества, двусмысленный, коварный, не перевариваемый нормальным человеком язык, вечный поиск лазеек в законе, невидимых рычагов, устраивающих обе стороны компромиссов, бесстыдная, открытая погоня за деньгами вызывали у него глубокое отвращение, несмотря на то что он получал от всего этого свою выгоду. Одно его утешало во взаимоотношениях с юристами – он сотни раз убеждался в своей правоте, когда наотрез отказался от предложения Тедди Бойлана финансировать его учебу в высшей юридической школе.

Днем у него были архитекторы, и они тоже отняли у него много времени. Сейчас он работал над проектом торгового центра, и номер в его отеле был завален чертежами. По совету Джонни Хита, он выбрал для этой цели фирму молодых архитекторов, которая уже получала ряд премий за свои проекты, но у них еще было много идей и энергии. Они – люди страстные, талантливые, в этом не было никаких сомнений, но работали исключительно в больших городах и свои дерзкие идеи воплощали в стекле, стали, железобетоне. Рудольф отлично понимал, что они считают его безнадежно отсталым ретроградом, но настаивал на более традиционных архитектурных формах и строительных материалах – ведь речь шла не только о его личном вкусе. Он интуитивно чувствовал, что традиционная архитектура больше понравится покупателям будущего торгового центра, и Калдервуд, несомненно, одобрит все его идеи. «Я хочу, чтобы он был похож на улицу в старой деревушке, затерянной на просторах Новой Англии, – убеждал Рудольф архитекторов, а те только стонали в ответ. – Обшивка из досок, вышка над театром, которую издали можно принять за шпиль церкви, вот что нужно. Не забывайте, это консервативно настроенная сельская глубинка, и мы будем обслуживать тамошних консерваторов в созданной нами деревенской атмосфере, а они с гораздо большей охотой отдадут свои денежки, если будут чувствовать себя в родной стихии, словно у себя дома».

Сколько раз архитекторы собирались уходить, хлопнув дверью, а он не сдавался и все время повторял:

– Сделайте так, как я говорю, ребята, на сей раз, а в будущем я обещаю стать более уступчивым. То, что мы делаем сейчас, – это только первый этап, а когда мы развернемся, можно рассмотреть и более смелые проекты.

Те черновые проекты, которые они принесли ему на рассмотрение, были, конечно, еще очень далеки от того, что задумал Рудольф, но, глядя на последние варианты, показанные ему сегодня, он понял, что скоро эти упрямцы капитулируют.

Делая пометки на чертежах, он чувствовал, как у него болят глаза. Может, пора носить очки? На конторке стояла бутылка виски. Он налил виски в стакан, разбавил его водой из крана в ванной комнате. Разложив чертежи на письменном столе, он еще раз стал внимательно их рассматривать, потягивая виски из стакана. Он кисло скривился, увидев на чертеже выведенную большими аккуратными буквами вывеску у входа в торговый центр: «Калдервуд». Буквы будут ярко гореть неоном по вечерам. В своем уже весьма пожилом возрасте Калдервуд все еще жаждал популярности, бессмертия и находил их в дрожащих разноцветных стеклянных трубочках, оставаясь глухим ко всем увещеваниям Рудольфа, который убеждал его в необходимости сохранить единый неброский, скромный стиль во внешнем виде центра. Все напрасно.

Зазвонил телефон, Рудольф посмотрел на часы. Том сказал, что придет в пять, а уже почти пять. Он поднял трубку, но это был не Том. Он узнал голос секретарши Джонни Хита:

– Мистер Джордах? С вами хочет поговорить мистер Хит.

Он с раздражением ждал, когда Джонни возьмет трубку. В своей корпорации он принял твердое решение: кто бы ни звонил, важная шишка или простой смертный, он будет немедленно отвечать сам на звонок, всегда готовый для любого разговора. Сколько раздосадованных клиентов, сколько недовольных покупателей по всей Америке ежедневно вешают трубку, заслышав предупредительный визгливый голосок секретарши, сколько приглашений в результате не принято, сколько женщин за этот короткий период молчания решаются сказать «нет».

Джонни Хит наконец произнес в трубку отрывисто «алло!» Рудольф тут же подавил в себе раздражение.

– Я достал интересующую тебя информацию, – сообщил Джонни. – Карандаш с бумагой под рукой?

– Да, конечно.

Джонни назвал ему адрес и имя агентства частных детективов.

– Меня заверили, что люди там ответственные и опытные, не болтуны, – сказал Джонни. Когда Рудольф сказал ему о том, что ему нужен частный детектив, Джонни даже не спросил, для чего Рудольфу понадобился детектив, но, вероятно, он о чем-то все же догадывался.

– Спасибо, Джонни, – поблагодарил его Рудольф, записав имя и адрес детектива. – Извини за причиненные хлопоты.

– Пустяки, – ответил Джонни. – Ну, ты сегодня свободен? Может, пообедаем вместе?

– Прости, не могу, – сказал Рудольф. На самом деле у него сегодняшний вечер был свободен, и он, вероятно, принял бы его приглашение, не заставь его секретарша ждать разговора.

Повесив трубку, он вдруг почувствовал еще большую усталость и решил сейчас не звонить детективам, отложить до завтрашнего дня. Он ужасно удивлялся – почему он так устал? Он даже не припомнит, когда так утомлялся к пяти вечера. Но он устал, в этом не было никаких сомнений. Может, все дело в возрасте? Он рассмеялся. Ему всего двадцать семь. Рудольф посмотрел на себя в зеркало. Ни одного седого волоска в гладко зачесанных черных волосах. Никаких мешков под глазами. Никаких признаков разгульной жизни или скрытой болезни на его чистой, с оливковым оттенком коже. Если он и перенапрягался, то это никак не отражалось на его моложавом, сосредоточенном, без морщин, лице.

И все равно он чувствовал необъяснимую усталость. Не раздеваясь, он лег на кровать, собираясь подремать несколько минут до прихода Тома. Но сон не шел. Презрительные слова сестры, произнесенные накануне вечером, звенели в его ушах, этот звон он ощущал весь день, даже тогда, когда дискутировал с непокорными архитекторами. «Тебе вообще в этой жизни что-нибудь нравится?» Зачем ему защищаться перед ней? Ведь он мог сказать ей, что ему нравится работать, ходить на концерты, что он много, очень много читает, что ему нравится бегать трусцой по утрам, ездить на мотоцикле, ему нравится, да, на самом деле нравится смотреть, как мать сидит напротив него за столом, пусть неприятная, не могущая рассчитывать на его любовь, но все же живая, и сейчас она здесь, перед ним, и благодаря только его заботам не лежит в могиле или на койке в больнице для бедняков.

Гретхен больна болезнью века. Все у нее строится только на сексе. Все посвящено яростной погоне за оргазмом. Она, конечно, может сколько угодно твердить, что это – любовь, но слово «секс» куда более точный термин, насколько он, Рудольф, понимает. Насколько мог судить, то, что она называет счастьем, досталось ей очень дорогой ценой, за счет счастья других.

Ну а эта взбалмошная рыжая женщина, цепляющаяся за него обеими руками, чтобы удержать возле себя, швыряющая в него стаканом со смертельной ненавистью в глазах только потому, что ей показалось мало двух часов в постели, хотя с самого начала было ясно, что они заключают между собой обычную сделку. А эта глупенькая девчонка, дразнящая его перед своими друзьями, заставлявшая его чувствовать себя перед ними неловко, словно он окоченевший евнух, а потом дерзко хватающая тебя за член при свете дня? Если секс или нечто похожее вот на такую любовь первоначально соединили его мать с отцом, то понятно, почему они превратились в двух обезумевших зверей в клетке в зоопарке, почему они пытались сожрать друг друга. Ну а возьмем семьи второго поколения, начиная с Тома. Какое же будущее ждет его впереди, в когтях этой вечно недовольно ноющей, жадной, безмозглой, абсурдной куклы? Или, скажем, Гретхен, считающая себя выше других, изнывающая от своей всепоглощающей чувственности, так ненавидящая себя за то, что побыла в объятиях разных мужиков, и удаляющаяся все дальше и дальше от своего никчемного, бездарного, обманутого ею мужа? Кто из них опускается до позорных сделок с детективами, подглядывания в замочную скважину, оплачиваемых услуг адвокатов развода – он или она?

Ну их всех к черту! – подумал он. Беззвучно засмеялся. Уж очень некрасивое выражение пришло ему на ум.

Зазвонил телефон.

– Мистер Джордах, к вам пришел ваш брат, он в холле.

– Попросите его подняться ко мне, наверх. – Рудольф вскочил с кровати, расправил смятое одеяло. По какой-то неясной внутренней причине ему не хотелось, чтобы Том понял, что он валялся на постели, он, лентяй и сибарит. Торопливо собрав разбросанные по комнате чертежи, засунул их в стенной шкаф. В комнате ничего не должно быть лишнего, не надо подчеркивать, что он деловой человек, погруженный в большие дела.

Раздался стук в дверь, Рудольф открыл ее. Ну, слава богу, он в галстуке, подумал Рудольф с облегчением, будто ему было небезразлично мнение портье и швейцара в холле. Пожав Томасу руку, сказал:

– Входи, входи. Садись. Хочешь выпить? У меня тут есть бутылка виски, но если хочешь чего-нибудь еще, могу позвонить и попросить принести.

– Виски достаточно, – Том скованно опустился в кресло, его шишковатые, грубые руки опустились между ног, складки на пиджаке разгладились на могучих плечах.

– С водой? – спросил Рудольф. – Позвонить, принесут содовой.

– Ладно, с водой.

Я произвожу впечатление нервной хозяйки, подумал про себя Рудольф. Он пошел в ванную комнату, чтобы разбавить стакан с виски водой из-под крана.

Рудольф поднял свой стакан:

– Ну, твое здоровье!

– Твое! – откликнулся Томас, жадно выпивая напиток.

– В утренних газетах хорошие отзывы о вчерашнем бое, – сказал Рудольф.

– Да, знаю, – ответил Томас. – Читал. Послушай, Руди, для чего тянуть резину? – Засунув руку в карман, он вытащил оттуда толстый пакет. Подойдя к кровати, разорвал его и высыпал его содержимое на одеяло. Из него посыпались денежные купюры.

– Что это, черт подери, ты делаешь, Том? – удивился Рудольф. Он никогда не имел дела с наличными, редко носил в кармане больше пятидесяти долларов, и вот этот долларовый дождь, пролившийся на кровать в отеле, его обеспокоил, показался ему чем-то незаконным, словно дележ награбленного среди банды гангстеров в кино.

– Все банкноты по сто долларов. – Томас, скомкав конверт, точным броском отправил его в мусорную корзину. – Пять тысяч долларов… Эти деньги – твои.

– Не понимаю, о чем ты. Ты мне ничего не должен.

– Это деньги за твое обучение в колледже, которого я тебя лишил по своей вине, – сказал Томас. – Будь они прокляты! Ну те, которые отец заплатил тем подлецам в Огайо. Я хотел вернуть их отцу, но когда приехал домой, то узнал, что он умер. Теперь они твои.

– Тебе они достаются большим трудом, потом и кровью, – сказал Рудольф, вспоминая его разбитое лицо на ринге. – И разбрасываться ими так безрассудно…

– Я эти деньги не заработал, – сказал Томас. – Мне они достались легко, точно так, как их потерял отец, – с помощью обычного шантажа. Но это было много лет назад. Все эти годы они хранились в банковском сейфе, ждали своего часа. Не комплексуй, братишка. Меня никто за шантаж не наказывал. Так что не бойся.

– Какой глупый жест, – настороженно сказал Рудольф.

– Я ведь человек глупый, – отозвался Томас. – Поэтому делаю глупые жесты. Бери! Теперь я чист перед тобой. – Отойдя от кровати, он одним залпом допил виски. – Ну, я пошел.

– Подожди минутку, сядь. – Рудольф толкнул брата в плечо, и этого мимолетного прикосновения к его мышцам было достаточно, чтобы понять, какой зверской силой он обладает. – Мне они не нужны. Я сейчас хорошо зарабатываю. Только что завершил сделку, которая сделает меня богатым человеком. Я…

– Рад все это слышать, только это к делу не относится. – Томас стоял словно статуя. – Я обязан выплатить свой долг нашей чертовой семейке, и я это делаю. Вот и все.

– Я не возьму деньги, Том. Лучше положи их в банк на имя своего ребенка.

– Я сам позабочусь о своем ребенке, не волнуйся. – Теперь в голосе Томаса звучала явная угроза.

– Но это не мои деньги, – упорствовал Рудольф, чувствуя всю бесполезность спора. – Что, черт подери, мне с ними делать?

– Можешь на них помочиться. Истратить на баб. Передать в фонд обожаемой тобой благотворительности. Но я не выйду из номера с этими деньгами, уверяю тебя.

– Да сядь ты, ради бога, чего стоишь? – Рудольф осторожно подталкивал брата к креслу, рискуя в любой момент схлопотать сокрушительный удар. – Мне нужно с тобой поговорить.

Рудольф снова налил виски себе и Томасу. Уселся напротив брата на деревянный стул. Через чуть приотворенное окно в комнату проникал легкий ветер. Банкноты на кровати шевелились, словно маленькие вздрагивающие зверьки причудливой формы. Оба они сели подальше от кровати, словно удерживаясь от соблазна. Кто к ним первым прикоснется, тот и станет их владельцем.

– Послушай, Том, – начал Рудольф, – мы уже с тобой не мальчишки и больше не спим в одной постели, мы уже не действуем друг другу на нервы, больше не соперничаем друг с другом вольно или невольно. Мы с тобой – взрослые люди и мы – братья.

– Где же ты был все эти десять лет, братец, вместе с принцессой Гретхен? Ты ни разу не прислал мне даже почтовой карточки.

– Прости меня, я виноват, – сказал Рудольф. – И если ты упрекнешь за это Гретхен, то и она попросит у тебя прощения. Я знаю.

– Если я ее увижу, то не позволю к себе приблизиться, так что у нее не будет возможности даже небрежно бросить мне «хелло!».

– Вчера, когда мы увидели тебя на ринге, – упрямо продолжал Рудольф, – мы многое поняли. Мы – одна семья и мы обязаны помогать друг другу.

– Я должен был семье пять тысяч баксов. Вот они, на кровати. Теперь никто из нас никому ничего не должен. – Томас, опустив подбородок на грудь, исподлобья смотрел на брата.

– Можешь говорить что угодно, можешь укорять меня сколько влезет за мое поведение в прошлом, но сейчас я хочу помочь тебе.

– Мне не нужна ничья помощь. – Томас выпил почти весь стакан.

– Нужна. Послушай, Том, может, я и не большой знаток бокса, но я повидал достаточно боев, чтобы разбираться в возможностях бойца на ринге. Тебя изуродуют. Мало не покажется. Ты – любитель. Одно дело – быть чемпионом округи, и совершенно другое – драться с хорошо тренированными, талантливыми, честолюбивыми профессиональными боксерами. И не забывай – они с каждым днем дерутся все лучше. А ты только начинаешь свою карьеру. Они сделают из тебя отбивную котлету. Кроме обычных травм тебе грозит сотрясение мозга, отбитые почки…

– Пока я лишь немного слаб на одно ухо, – неожиданно пошел на разговор Томас. Профессиональная тема его затронула, подтолкнула к откровенности. – Уже больше года. Ну и черт с ним, с ухом. Разве я музыкант?

– Кроме обычных травм, – продолжал Рудольф, – наступит такой день, обязательно наступит, когда ты станешь проигрывать значительно чаще, чем выигрывать. Ты можешь устать, выдохнуться, и какой-нибудь парень покрепче, поопытнее, пошлет тебя в нокаут. Сколько раз ты сам видел подобные сценки на ринге? И тогда наступит конец. Тебя не станут выпускать на ринг. Ну и на что ты будешь жить? Как ты станешь зарабатывать себе на жизнь? Все придется начинать заново. В тридцать, тридцать пять лет.

– Не нужно меня смешивать с дерьмом, ты, сукин сын, – вырвалось у Томаса.

– Никто тебя не смешивает. Просто я пытаюсь быть объективным, – сказал Рудольф, наливая виски в стакан Томаса, чтобы только тот не ушел.

– Узнаю старика Руди, – насмешливо сказал Томас. – Всегда готов дать совет, сказать слово утешения своему брату, всегда он стремится быть объективным. – Стакан он все же взял из рук Рудольфа.

– Сейчас я возглавляю крупную корпорацию, – сказал Рудольф. – У меня вскоре появится множество вакансий. Я смогу подыскать тебе постоянную работу…

– Что же мне придется делать? Гонять грузовичок за пятьдесят баксов в неделю?

– Нет, кое-что получше. Ты ведь совсем не дурак. Можешь, в конце концов, стать менеджером, возглавить отдел или даже отделение, – сказал Рудольф, сам не зная, по плечу ли ему такие щедрые обещания?

– Для этого нужно всего лишь немного здравого смысла, а я не желаю ничему учиться, – отрезал Томас. – Разве ты этого не знаешь? – Он поднялся. – Теперь мне пора. Меня дома семья ждет.

Рудольф пожал плечами. Поглядел на шуршащие на ветерке банкноты и тоже встал.

– Ну, как будет угодно. Поступай как знаешь. Пока.

– Не нужно мне никакого «пока». – Томас пошел к двери.

– Я приду к тебе, посмотрю на твоего сына, – сказал Рудольф. – Сегодня вечером. Идет? Приглашу тебя с женой на обед. Ну, что скажешь?

– На хрена мне все это нужно, вот что я тебе скажу.

Он открыл дверь, постоял на пороге:

– Приходи как-нибудь на мой матч. Возьми с собой Гретхен. Болельщики мне не помешают. Только не вздумай заходить ко мне в раздевалку, понял?

– Советую тебе хорошенько обо всем подумать. Ты знаешь, где меня найти, – устало сказал Рудольф. Он не привык долго кого-то уговаривать, и продолжительные уговоры его изматывали. – В любом случае мог бы приехать в Уитби и навестить мать. Она спрашивала о тебе.

– Что же ее интересовало? Не повесили ли еще меня, так? – Томас с хитрецой осклабился.

– Она говорила, что хотела бы увидеть тебя перед смертью.

– Маэстро, пусть вступают скрипки, прошу вас, – съехидничал Томас.

Рудольф написал на листке адрес их дома в Уитби и номер телефона.

– Если ты передумаешь, вот наш адрес.

Томас колебался, не зная, брать ли адрес. Потом, взяв бумажку, небрежно сунул ее в карман.

– Ладно, увидимся лет через десять, братик. Может быть. – Он вышел из номера, захлопнув за собой двери.

Теперь, когда брат ушел, комната стала больше, как бы увеличилась в размерах. Рудольф не спускал глаз с двери. Интересно, как долго может длиться ненависть? В такой семье, как у них, видимо, вечно. «Трагедия в доме Джордахов», то есть в супермаркете. Подойдя к кровати, он осторожно собрал купюры, положил их в пакет. Сейчас уже поздно идти в банк. На ночь он положит деньги в сейф отеля.

Одно не вызывало у него никакого сомнения: он никогда не воспользуется этими деньгами. Завтра он вложит эти деньги в акции компании «Д. К. Энтерпрайсиз» на имя Томаса. Придет время, и они понадобятся Томасу, это яснее ясного. Но к тому времени их будет не пять тысяч, а значительно больше. За деньги прощения не купишь, но они могут существенно помочь, чтобы залечить старые раны.

Он ужасно устал. Ни о каком сне не могло быть и речи. Рудольф снова разложил перед собой чертежи архитекторов. Вот оно перед ним, его грандиозное начинание, захватывающее его воображение, вот они, его мечты на бумаге, надежды на будущее, которым еще предстоит сбыться. Да вот только сбудутся ли? Он смотрел на вычерченную карандашом фамилию Калдервуда, которой вскоре предстояло вспыхнуть холодным ярким неоновым светом в темной ночи. И скорчил недовольную гримасу.

Зазвонил телефон. Звонил Вилли, в веселом, как всегда, расположении духа, трезвый.

– Послушайте, принц купцов, – сказал он. – Не желаете ли нанести нам со старухой визит и пообедать вместе с нами? Мы отправляемся в ближайший кабак.

– Прости меня, Вилли, – ответил Рудольф. – Но сегодня я занят. Никак не могу. У меня – деловое свидание.

– Жаль. Завидую твоему успеху, принц купцов, – шутливо сказал Вилли. – Ладно, как-нибудь увидимся.

Рудольф медленно положил трубку на рычаг. Он увидится с ним теперь не скоро, уж во всяком случае обедать с ними не станет.

Оглядывайся по сторонам, Вилли, когда будешь выходить из дверей какого-нибудь дома, где тебя ждут.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

«Дорогой сынок, – было написано прилежным, как у школьницы, почерком, – твой брат Рудольф дал мне твой адрес в Нью-Йорке, и я решила воспользоваться такой возможностью, чтобы написать моему пропавшему мальчику после стольких лет разлуки».

Ну вот, подумал он, еще только этого не хватало! Он только что пришел домой, и письмо лежало на столике в коридоре. Тереза громыхала кастрюлями на кухне, а их малыш что-то бормотал, словно индюк.

– Я пришел, – крикнул он на ходу, направляясь в прихожую. Сел на кушетку, отпихнув ногой игрушечную пожарную машину. На покупке этой оранжевой атласной кушетки настояла Тереза. Он держал письмо в руках, не зная, что с ним делать: если выбрасывать, то куда и когда.

Вошла Тереза в своем фартуке, капельки пота выступили на ее кукольном, напудренном лице. Их малыш полз за ней на четвереньках.

– Тебе письмо, – сообщила она. После того как ей стало известно о приглашении на боксерский матч в Англию, она была не особенно дружелюбно к нему настроена.

– Да, вот оно.

– Почерк женский.

– Ты что? Письмо от матери!

– Так я тебе и поверила!

– На, посмотри сама! – Он сунул ей письмо под нос.

Тереза покосилась, стараясь прочитать текст на расстоянии. Она страдала близорукостью, но наотрез отказывалась носить очки.

– Слишком красивый почерк для мамаши, – сделала она вывод, неохотно выходя из гостиной. – Ну вот, теперь еще и мать. Твоя семейка растет не по дням, а по часам.

Она пошла на кухню, подхватив на ходу малыша. Тот завопил, ему хотелось остаться с отцом.

Чтобы позлить Терезу, Томас решил прочитать письмо. Что же старой стерве нужно?

"Рудольф подробно рассказал мне о вашей встрече, – читал он, – и, должна признаться, я пришла в ужас, узнав о той профессии, которую ты себе выбрал. Хотя, конечно, удивляться особо нечему, зная характер твоего отца и тот пример, который он тебе подавал, ежедневно колошматя этот ужасный мешок с песком, висевший во дворе нашего дома. Ну, как бы там ни было, ты, по крайней мере, честно зарабатываешь себе на жизнь. Рудольф мне сказал, что ты остепенился, женился, у тебя сын, и все вы, судя по всему, счастливы.

Рудольф ничего мне не рассказал о твоей жене, но хочется надеяться, что вы с ней живете лучше, чем я с твоим отцом. Не знаю, говорил ли тебе Рудольф об отце. Он в один прекрасный день исчез. Вместе с нашей кошкой.

Я плохо себя чувствую, и, по-видимому, дни мои сочтены. Мне очень хотелось бы приехать в Нью-Йорк, чтобы повидать моего сына и внука, но мне не выдержать поездки. Если бы Рудольф купил себе машину, а не мотоцикл, на котором он все время гоняет по городу, то, может, я бы и приехала. Была бы машина, Руди мог бы возить меня в воскресенье в церковь, чтобы я могла постепенно замаливать свои грехи за годы, прожитые без Бога, в безверии, которое твой отец мне насильно навязывал. Но жаловаться, право, грех. Рудольф очень ко мне внимателен, он заботится обо мне, купил телевизор, и с ним мои дни более или менее сносны. Он так занят своими проектами, что возвращается домой поздно, только чтобы поспать. Судя по тому, как он одевается, он процветает. Но он всегда умел одеваться хорошо, и у него всегда были карманные деньги.

Честно говоря, я не мечтаю о том, чтобы наша семья воссоединилась. Потому что я вычеркнула из своего сердца твою сестру, для этого было достаточно веских причин, но если бы воссоединились мои сыновья, то я бы заплакала от радости.

Всю жизнь я сильно уставала, трудилась не покладая рук, вела непримиримую борьбу с пьянкой твоего отца и не могла проявлять к тебе свою любовь и внимание, но, может быть, сейчас, когда я доживаю последние дни, между нами установится мир?

По словам Рудольфа я поняла, что ты не был с ним очень любезным. Может, на то у тебя свои причины. Он стал человеком холодным, хотя в уме ему не откажешь. Если тебе не хочется его видеть, то я сообщу, когда его не будет дома, – а теперь это случается чаще и чаще; его не бывает дома целыми днями, – мы могли бы с тобой повидаться, и никто нам не помешает. Поцелуй за меня внука.

Твоя любящая мать".

Боже праведный, подумал он, голос из могилы.

Он сидел, держа в руках письмо, глядя перед собой, вспоминая о годах, проведенных в пекарне, годах, когда он жил в доме вместе со всеми, но ему казалось, что он живет в ссылке, о том дне, когда его отправили в другой город и когда он дал зарок больше никогда не видеться со своей семьей. Он не слышал, как Тереза на кухне бранила малыша. Может быть, навестить старуху, послушать ее жалобы на ее любимого Рудольфа, на этого умницу со светлой головой. Правда, уже поздно. Но лучше поздно, чем никогда.

Он попросит машину у Шульца, отвезет мать в церковь. Да, он так и поступит. Пусть вся их сволочная семейка увидит, как все они сильно заблуждались в отношении его, Томаса.

II

Мистер Маккенна, благообразный, похожий на олдермена старик, бывший полицейский, а ныне частный детектив, занимающийся расследованием частных дел, вытащил из своего опрятного черного портфельчика из тюленевой кожи отчет, положил его перед Рудольфом на его письменный стол.

– Думаю, здесь собрана вся исчерпывающая информация об интересующем вас человеке, – сказал добродушный толстячок, потирая свою лысину и аккуратно положив рядом на стол темную фетровую шляпу с полями. – По сути дела, расследование оказалось довольно простым и непродолжительным, а результаты превосходны. – Казалось, в голосе детектива проскальзывают нотки сожаления из-за такой неискусной простоты Вилли, не потребовавшей особого напряжения от такого опытного профессионала, как он, Маккенна. – Думаю, с помощью любого достаточно компетентного адвоката без особых трудностей истица сумеет добиться развода в полном соответствии с законом штата Нью-Йорк о прелюбодеянии. Не вызывает никаких сомнений, что она – потерпевшая сторона. Абсолютно никаких.

Рудольф с неприязнью посмотрел на аккуратно отпечатанные на машинке листочки. Выходит, подслушивание телефонов – дело очень и очень простое, проще пареной репы. Всего за пять долларов портье в отеле разрешает установить в номере подслушивающее устройство. Секретарши выуживают разорванные любовные письма из мусорных корзинок и старательно склеивают клочки всего за пару долларов – стоимость обеда в закусочной. Отвергнутые любовницы с радостью дадут показания против своих бывших любовников. Доступ к полицейским архивам ничем не затруднен, можно запросто получить секретные показания свидетелей, проведенные в том или ином комитете. В общем, даже не верится. Но это на самом деле так.

Рудольф, подняв телефонную трубку, попросил соединить его с квартирой Гретхен. Он слушал, как оператор выполнял его заказ. Занято. До него донеслись короткие хриплые гудки. Он, повесив трубку, подошел к окну, отдернул шторы, выглянул через стекло. Холодный серый день. Внизу по тротуару, наклонившись вперед, подняв воротники, упрямо наперекор упругому ветру шли пешеходы. Самый подходящий денек для бывшего полицейского.

Рудольф снова подошел к телефону, снова попросил набрать номер телефона квартиры Гретхен. Опять занято. Он с раздражением швырнул трубку. Ему не терпелось поскорее покончить с этим грязным делом. Он переговорил с приятелем-адвокатом, не упоминая, правда, истинных имен, и тот посоветовал ему немедленно предпринять кое-какие действия. Потерпевшая сторона должна вместе с ребенком покинуть общую квартиру еще до возбуждения дела, если только ей не удастся заставить своего мужа съехать с квартиры. Ни при каких обстоятельствах потерпевшая сторона ни в коем случае не должна ночевать под одной крышей с ответчиком.

Прежде чем позвонить Вилли и сообщить ему об отчете частного детектива, нужно все сообщить Гретхен, сказать ей о своем намерении немедленно поговорить обо всем с Вилли.

Он снова поднял трубку. Опять занято! Судя по всему, потерпевшая сторона занимается обычным трепом. С кем, интересно, она беседует? С Джонни Хитом, этим тихим блондином-любовником, или с каким-то другим мужиком из тех, с которыми, по ее словам, она больше не хотела спать. Самая доступная шлюха в Нью-Йорке. Его сестра.

Рудольф посмотрел на часы. Без пяти четыре. Вилли к этому времени наверняка вернулся в офис и теперь расслабляется, дремлет со счастливым видом после рюмки мартини.

Рудольф снова поднял трубку, попросил соединить с офисом Вилли. Две секретарши задребезжали своими развязными сладкоречивыми голосками, демонстрируя привычный шарм официального лица по связям с прессой.

– Привет, – сказал Вилли, взяв трубку. – Привет, принц купцов. Чем обязан такой чести? – По голосу чувствовалось, что он уже хватил, как минимум, три мартини.

– Вилли, немедленно приезжай ко мне в отель.

– Послушай, малыш, я тут немного занят и…

– Вилли, прошу тебя, приезжай ко мне немедленно.

– О'кей, – ответил он недовольным голосом, – только закажи мне что-нибудь выпить…

Не получив желанной выпивки, Вилли сидел на стуле, на котором только что до него сидел частный детектив Маккенна, и внимательно читал отчет. Рудольф смотрел в окно. Он услыхал, как Вилли, зашуршав бумагой, положил отчет на стол.

– Ну, – сказал Вилли. – Да, я, кажется, немного пошалил. Какой гадкий мальчишка! Ну и что ты собираешься делать с этим? – Он постучал пальцем по отчету.

Рудольф взял подколотые вместе листочки и разорвал отчет на мелкие клочки. Бросил их в мусорную корзину.

– Что это означает? – спросил Вилли.

– Это означает, что я не намерен с этим возиться, – сказал Рудольф. – Никто этого больше не увидит и никто не должен ничего знать об этом. Если твоя жена хочет от тебя развода, то пусть сама решает как.

– Ах, вон оно что, – протянул Вилли. – Эта светлая идея пришла в голову Гретхен?

– Не совсем. Она сказала, что собирается от тебя уйти и хочет, чтобы ребенок остался у нее, а я вызвался ей помочь.

– Выходит, родственные узы прочнее уз брачных?

– Ну, если хочешь… только речь не о моей крови.

– По-моему, принц купцов, ты становишься приличным говнюком, не так ли?

– Да, ты прав.

– Ну а моя обожаемая Гретхен знает о том, что ты состряпал на меня?

– Нет, и не узнает.

– В будущем, – язвительно сказал Вилли, – я воспою хвалу своему блистательному шурину. «Смотри, – скажу я своему сыну, – посмотри повнимательнее на своего благородного дядюшку, и ты увидишь вокруг его головы блестящий нимб». Боже, неужели во всем этом отеле не найдется чего выпить?

Рудольф достал бутылку. Несмотря на шутливый тон, Вилли на самом деле в эту минуту очень хотелось выпить. Выпивка нужна была ему позарез. Он жадно выпил половину стакана.

– Кто финансирует расследование? – спросил он.

– Я.

– Сколько же?

– Пятьсот пятьдесят долларов.

– Нужно было обратиться ко мне, – сказал Вилли. – Получил бы всю эту информацию за полцены. Мне возместить твои расходы?

– Забудем об этом, – сказал Рудольф. – Я так и не сделал вам свадебного подарка. Считай это свадебным подарком.

– На серебряном подносике? Ну спасибо, шурин, угодил. В бутылке еще что-то осталось?

Рудольф ему налил.

– Лучше тебе пока не пить. Предстоят серьезные разговоры.

– Д-а-а, – протянул Вилли. – Какой же это прискорбный для всех нас день, когда я поставил бутылку шампанского твоей сестренке в баре «Алгонкин». – Он устало улыбнулся. – Я тогда любил ее, и люблю сейчас, и вот тебе на – очутился в мусорной корзине. – Он рукой указал на разорванный в клочки отчет детектива о проведенном расследовании. – Ты знаешь, что такое любовь?

– Нет, не знаю.

– Я тоже. – Вилли встал. – Ну, я пошел. Спасибо за встречу. Мы с тобой провели очень интересные полчаса.

Он вышел, не протянув Рудольфу руки.

x x x

Томас, подойдя к дому, не поверил собственным глазам. Он еще раз заглянул в бумажку с адресом, которую дал ему Рудольф. Как и раньше – квартира над магазином. Да и райончик нисколько не лучше, чем их старый в Порт-Филипе. Если судить по роскошному номеру в отеле «Уорик», можно подумать что Рудольф купается в деньгах. Но даже если это и так, то совершенно ясно, что он не очень раскошеливается на аренду квартиры.

Может, он просто держит их старуху в этом доме, а для себя снимает роскошную квартиру где-то в другом районе города? Он мог пойти и на такое, этот негодяй братец.

Войдя в тусклый вестибюль, он увидел табличку с фамилией «Джордах» и нажал на кнопку звонка. Подождал. Тишина. Он ведь позвонил матери, предупредил, что приедет сегодня. Она сказала, что будет дома. Он, правда, не смог приехать в воскресенье, так как стоило ему заикнуться о поездке, как Тереза расплакалась. «Воскресенье – это ее день, – рыдала она, – и она не намерена приносить его в жертву этой ведьме, которая не удосужилась даже прислать поздравительную открытку по случаю рождения своего внука». Они оставили ребенка у сестры Терезы в Бронксе и пошли в кинотеатр на Бродвее, потом пообедали в «Тутс-Шоре», где встретили знакомого спортивного журналиста. Так что Тереза получила свой день, хотя ему и пришлось выложить двадцать баксов за обед. Черт с ними!

Томас снова позвонил. Никакого ответа. Может, с горечью подумал Томас, Рудольф позвонил матери и пригласил к себе, в Нью-Йорк, чтобы та почистила ему обувь, и старуха понеслась вне себя от радости. Он, повернувшись, стал спускаться, считая, что ему с матерью, по-видимому, так и не суждено встретиться. Не больно-то и хотелось. Он уже дошел до входной двери, как услыхал щелчок замка. Он повернулся и вновь поднялся по лестнице.

Дверь в квартиру отворилась, и вот на площадке появилась мать – столетняя старуха, никак не меньше. Она спустилась к нему на две ступеньки, и теперь, наблюдая за ней, он понял, почему она так долго не открывала дверь. Судя по тому, как она передвигается, ей нужно не меньше пяти минут, чтобы добраться до двери. Она плакала и протягивала руки, чтобы обнять сына.

– Сыночек, сыночек, – причитала она, обнимая его своими тонкими, худыми, как палки, старческими руками. – А я думала, что уже больше никогда не увидимся.

Он почувствовал сильный запах туалетной воды. Томас ласково поцеловал ее в мокрую от слез щеку, пытаясь понять, что он испытывает в эту минуту.

Прижавшись к его руке, она проводила его в квартиру. В небольшой гостиной было темно, и он сразу узнал их старую мебель, еще с Вандерхоф-стрит. Еще тогда она была старой и потрепанной. Теперь, по сути дела, превратилась в рухлядь. Через открытую дверь он увидел соседнюю комнату. Там стоял письменный стол, односпальная кровать, книги повсюду. Если у Рудольфа хватает денег на все эти книжки, то почему бы не купить и новую мебель?

– Садись, садись, – взволнованно повторяла она, направляя его к облезлому стулу. – Какой чудесный день! – воскликнула она тонким, пронзительным голосом, ставшим таким за долгие годы постоянного нытья. Бесформенные, распухшие ноги в мягких широких инвалидных туфлях. Она передвигалась как калека, с трудом, словно несколько лет назад попала в катастрофу и у нее сломаны ноги.

– Ты выглядишь великолепно. Абсолютно великолепно…– Он вспомнил, что она часто повторяла эти слова из «Унесенных ветром». – Я так боялась, что лицо у моего мальчика изуродовано, но ты такой красивый! Ты унаследовал свою внешность от меня, здесь сразу видно мою ирландскую семью. Не то, что те двое. – Она медленно, неуклюже расхаживала перед ним. Томас сидел, выпрямившись, на стуле. Широкое цветастое платье мешком висело на ее худом высохшем теле. Ее толстые, слоновые ноги выглядывали из-под подола, и, казалось, это не ее ноги, какая-то ошибка природы или она одолжила их у другой женщины. – Какой у тебя красивый серый костюм, – сказала она, гладя его рукав. – Как у настоящего джентльмена. А я боялась, что ты все еще ходишь в старом свитере. – Она весело, по-девичьи, засмеялась, и из-за этого смеха Томасу детство показалось окутанным романтической дымкой. – Ах, я знала, знала, что судьба не может так жестоко обойтись со мной, не позволить увидеть своего ребенка перед смертью. Ну а теперь покажи мне внука… У тебя, конечно, есть его фото. Ты, конечно, носишь его в бумажнике, как и все гордящиеся своими детьми отцы.

Томас вытащил фотографию сына.

– Как его зовут? – спросила мать.

– Уэсли, – сказал Томас.

– Уэсли Пиз, – повторила мать. – Какое приятное имя.

Томас не стал поправлять ее, что мальчика зовут Уэсли Джордах. Не сказал, что ему пришлось немало повозиться с Терезой, чтобы она подыскала для сына не столь броское имя. Но она, как всегда, прибегла к излюбленному приему – слезам, и ему в конечном итоге пришлось уступить.

Мать посмотрела на снимок со слезами. Она поцеловала фотокарточку.

– Какой маленький, красивый малыш, – сказала она.

Томас не помнил, чтобы мать хоть раз поцеловала его, когда он был маленький.

– Может быть, ты когда-нибудь отвезешь меня к нему?

– Конечно, отвезу.

– Когда?

– Как только вернусь из Англии.

– Боже, Англия. Мы только что нашли снова друг друга, а ты уезжаешь на другой конец света!

– Всего на пару недель.

– Должно быть, у тебя все хорошо складывается, если ты можешь позволить себе такое путешествие.

– У меня там работа, – объяснил он. Томас старался избегать слов «бой», «драка». – Дорогу мне оплачивают. – Незачем создавать у матери впечатление, что он богат. В семье Джордахов вполне достаточно одной женщины, которая отправляет в карман каждый цент в доме.

– Надеюсь, ты откладываешь деньги на черный день, – сказала мать. – При твоей профессии…

– Конечно, – заверил он ее. – Обо мне нечего волноваться. – Он огляделся. – Руди копит, могу поспорить.

– Да, конечно, – подтвердила она. – Квартирка не такая уж большая. Но жаловаться грех. Руди платит одной женщине. Она приходит каждый день, убирает квартиру и ходит за покупками в такие дни, когда мне трудно подняться по лестнице. А сейчас он говорит, что ищет квартиру побольше. На первом этаже, без лестницы, а то мне трудно ходить. Он мне почти ничего не рассказывает о своей работе, но в прошлом месяце в газете была статья о нем, в которой говорилось, какой он молодой, способный, перспективный бизнесмен в городе, так что, скорее всего, дела у него идут хорошо. Но он имеет полное право быть экономным. Деньги всегда были трагедией в нашей семье. Они преждевременно превратили меня в старуху. – Она вздохнула, по-видимому, от жалости к себе. – Твой отец на деньгах едва не свихнулся. Я не могла выжать из него и десятидолларовой бумажки на самое необходимое. Приходилось из-за каждого цента с ним сражаться. Какие были скандалы! Когда будешь в Англии, разузнай осторожно, не видел ли кто его там. Этот человек может объявиться где угодно. Ведь он же европеец и вполне мог вернуться туда и прятаться там все это время.

Явно, крыша поехала. Несчастная старуха! Руди к этому его не подготовил.

– Ладно, поспрашиваю, – пообещал он ей. – Как только доберусь до Англии.

– Какой ты добрый мальчик, – сказала она. – Я всегда в глубине души чувствовала, что ты добрый, хороший мальчик. Но тебя портила дурная компания. Если бы у меня было достаточно времени на то, чтобы стать для тебя хорошей матерью, я смогла бы уберечь тебя от множества неприятностей. Ты должен быть строгим со своим сыном. Любить, конечно, но обращаться с должной строгостью. А твоя жена добра к мальчику?

– Она – в порядке, – уклончиво ответил он.

Нет, лучше с ней Терезу не обсуждать. Он посмотрел на часы. Эта беседа с матерью, эта темная комната, его угнетали.

– Послушай, – сказал он. – Уже почти час. Давай куда-нибудь съездим и пообедаем. У меня внизу машина.

– На ланч? В ресторан? Ах, как здорово! – воскликнула она, словно девчонка. – Мой взрослый, сильный сын приглашает свою старушку мать на ланч.

– Мы поедем в самый лучший ресторан.

Возвращаясь поздно вечером в Нью-Йорк на машине Шульца, он вспоминал события этого дня и размышлял над тем, удастся ли ему еще когда-нибудь навестить мать.

Сложившийся еще в юности образ матери теперь изменился. Из постоянно бранящейся, вечно раздраженной и недовольной женщины, фанатично преданной только одному сыну в ущерб другому, она превратилась в безобидную старуху, жалкую, одинокую, ужасно жаждущую сыновней любви, довольную даже самым пустяковым знаком внимания к себе.

За ланчем он заказал ей коктейль, и она слегка опьянела. Хихикая, как девчонка, она все время повторяла: «Ах, как дурно я себя веду!» После ланча он повозил ее по городу и был поражен, что он оказался совершенно ей незнакомым. Она жила в нем долгие годы, но, по существу, ничего в нем не видела, даже университет, в котором учился ее сын.

– А я и понятия не имела, что город такой красивый, – то и дело восклицала она, когда они проезжали кварталы с большими комфортабельными домами среди деревьев и зеленых лужаек. Проезжая мимо универмага Калдервуда, она еще сильнее удивилась: – Никогда не думала, что это такой большой магазин. Знаешь, я в нем никогда не была. И только подумать, им заправляет наш Руди!

Припарковав машину, они медленно прошли по первому этажу. Он купил ей замшевую сумочку за пятнадцать долларов. Продавщица завернула в бумагу ее старую сумочку, и она с гордым видом, перебросив ремешок новой сумки через руку, чинно вышла с ним под руку из магазина.

Весь день она говорила без умолку, впервые рассказывала ему о том, как ей жилось в сиротском приюте («Я была самой красивой девочкой в классе. Когда я оттуда уезжала, меня даже наградили».), о том, как она работала официанткой, о том, что ей всегда было стыдно, что она незаконнорожденная, о том, как она ходила в вечернюю школу в Буффало, чтобы получить образование, о том, что не позволяла никому поцеловать себя, пока не вышла замуж за Акселя Джордаха, о том, что весила она в день свадьбы всего девяносто два фунта1, о том, каким красивым был их городок Порт-Филип в тот день, когда они с Акселем пришли смотреть пекарню, о том, как они катались на белом экскурсионном пароходе по реке, а оркестр на палубе играл веселые вальсы, о том, как хорошо было у них в квартале, когда они приехали и поселились в нем, о том, как она мечтала открыть собственный уютный ресторан, о том, какие светлые надежды она связывала со своей семьей.

Когда он привез ее назад домой, она попросила подарить ей фотографию внука, чтобы, вставив ее в рамочку, держать на своем ночном столике в спальне. Получив карточку, она проковыляла в свою комнату и вынесла оттуда пожелтевшую от старости фотографию – когда ей было девятнадцать, в длинном белом платье, стройная, такая серьезная, красивая девушка.

– Это тебе на память, – сказала она.

Она молча наблюдала, как он осторожно вкладывал фотографию в свой бумажник, на то место, где прежде лежала карточка его сына.

– Знаешь, я чувствую, что у меня нет никого ближе тебя во всем мире. Мы такие же хорошие люди, как и прежде. Мы с тобой такие простые. Не то, что твоя сестра или брат. Я, конечно, люблю Руди и должна его любить, но я его не понимаю. А иногда просто боюсь… А ты…– мать засмеялась. – Такой большой, такой сильный мужчина, мужчина, зарабатывающий себе на жизнь кулаками… Но мне так хорошо с тобой, так уютно, как будто мы с тобой ровесники, словно ты мой брат… Каким счастливым для меня стал этот день. Мне кажется, что я чувствую себя как человек, выпущенный на свободу из своей тюрьмы.

Томас поцеловал мать, она обняла его, цепляясь за него, прижала к себе.

– Знаешь, я не выкурила ни одной сигареты с того времени, когда ты приехал.

Томас медленно ехал в наступающих сумерках, думая об этом славном дне. Он остановился у закусочной, вошел, посидел в баре, выпил виски. Вытащил из бумажника фотографию молоденькой девушки, которая стала его матерью. Долго на нее смотрел. Как он рад, что приехал сюда. Рад, что повидал ее. Может, от ее любви сейчас мало проку, но в борьбе за такой незначительный трофей он все же одержал победу. В тихом салоне он наслаждался непривычной тишиной. По крайней мере, так прошло не меньше часа. Он был умиротворен. Сегодня в мире стало на одного человека меньше среди тех, которые вызывали в нем ненависть.

КОНЕЦ ПЕРВОГО ТОМА