1

Он привез миссис Уэрфем заказанные ею в супермаркете продукты на сумму в семнадцать долларов, и она пригласила его выпить чашку кофе. Мистер Уэрфем работал на разливочном заводе, принадлежавшем мистеру Крейлеру, и это обстоятельство, подумал Уэсли, вероятно, уничтожало в ее глазах пропасть, разделявшую зажиточную домохозяйку и шестнадцатилетнего парня, доставляющего продукты на дом. Он охотно согласился – доставка была последней, а в доме у Крейлеров кофе никогда не пили.

После кофе миссис Уэрфем, смущенно хихикая, заметила, что он очень красивый молодой человек, и пригласила его к себе в постель. В доме Крейлеров под запретом был не только кофе, а миссис Уэрфем была роскошно сложенной крашеной блондинкой. И это приглашение он тоже принял.

Кофе был хорошим, но секс еще лучше. Правда, ему пришлось торопиться, так как велосипед с ящиком для продуктов между передними колесами – собственность магазина – остался на улице, где было полно мальчишек, готовых стащить все, что ни подвернется под руку, в том числе и велосипед, на ящике которого огромными буквами значилось название магазина.

Это было ровно месяц назад. С тех пор он отвез миссис Уэрфем уже десять заказов. Доставка продуктов в дом Уэрфемов зависела от приливов и отливов жизненной энергии миссис Уэрфем.

На этот раз, когда он одевался, миссис Уэрфем уже сидела в халатике и улыбалась, словно только что съела огромное пирожное с кремом.

– Да, ты здорово сложен, – сказала она восхищенно. – Мог бы поднять моего мужа одной рукой.

– Благодарю вас, мэм, – ответил Уэсли, натягивая свитер. У него не было никакого желания поднимать одной рукой мистера Уэрфема.

– Я ведь никогда себе ничего такого не позволяю, – продолжала миссис Уэрфем, вероятно забыв, что Уэсли умеет считать, – но… – Она вздохнула. – Это ведь вносит в жизнь какое-то разнообразие, правда?

– Да, мэм.

– В следующий раз, когда повезешь заказ, добавь к нему какой-нибудь небольшой подарочек себе – ветчину или еще что-нибудь. Между тремя и пятью я всегда дома.

– Да, мэм, – неопределенно проговорил Уэсли. Больше миссис Уэрфем его не заполучит. – Мне пора. У меня там на улице велосипед.

– Я знаю. Так не забудешь про ветчину?

– Нет, мэм.

Велосипед был в целости и сохранности. Налегая на педали, он покатил к почте. Он испытывал к себе отвращение. Ветчина. Она считает, что его можно купить за какой-то кусок ветчины. Это было унизительно. Он чувствовал, что наступил решительный момент, когда все должно пойти по-другому. Больше он не польстится на то, что ему предлагают. В Америке полно славных девушек. Хотя бы та приятная и застенчивая девушка из «Тайма», пусть она и не первой молодости. Хватит довольствоваться всякой дрянью. Где-то за пределами Индианаполиса должна же быть девушка, с которой можно поговорить, посмеяться, которой можно восхищаться, рассказать об отце и о себе, – девушка, которую можно любить, которой можно гордиться и которая не заставит его чувствовать себя свиньей, когда он встанет из ее постели. А пока он будет просто ждать.

На почте его ждало два письма: одно – от Кролика, другое – от дяди Рудольфа. Теперь, когда по совету дяди ему писали не домой, а до востребования и он сам стал ходить на почту, он регулярно получал письма от Кролика и Кейт. Их письма делали его жизнь в Индианаполисе почти сносной. Не читая, он запихнул письма в карман, потому что управляющий магазином мистер Сайтрон всегда подозрительно на него поглядывал, стоило ему задержаться хотя бы на пять минут, а миссис Уэрфем и так уже слегка выбила его из графика. У мистера Сайтрона, думал Уэсли, невинно улыбаясь управляющему, наверное, в голове секундомер. «Нет ничего хуже, чем вкалывать на другого», – говорил ему отец.

В складском помещении за магазином он вынул письма из кармана. Первым он распечатал письмо Кролика. Твердый, четкий почерк создавал впечатление, что писал его человек, весивший не меньше двухсот фунтов.

«Дорогой Уэсли!

Хочу сообщить, что «Клотильду» продали за сто десять тысяч долларов. Прибавится деньжат и тебе, и Кейт с малышом. Так что поздравляю. Теперь я наконец могу тебе сказать, что настоящим ее владельцем был не Джонни Хит, как записано в бумагах, а твой дядя Рудольф. Наверное, у него были свои причины это скрывать. А я уже боялся, что мы никогда ее не продадим. Я уговаривал твоего дядю поменять ее название, но он ничего и слышать не хотел. У него все принципы – может, даже слишком много принципов. Купили ее немцы, очень приятные люди; они знают о том, что произошло, но это их как будто не беспокоит. Наверно, немцы народ не суеверный. Новая хозяйка сказала, что она влюбилась в «Клотильду» с первого взгляда. Они хотели, чтобы я остался на ней капитаном, но я не согласился. На это есть много причин, и мне незачем их тебе перечислять.

В Сен-Тропезе я познакомился с одной американской семьей – муж, жена и двое мальчиков, одиннадцати и девяти лет. У них яхта длиной в 43 фута, и они предложили мне ею заняться. Вся команда – один я, но ребята обещают помогать в уборке, а их мать говорит, что согласна готовить еду. Отец вроде умеет читать карту и может стоять за штурвалом. Посмотрим. Так что я остаюсь на добром старом Средиземном «море. Надеюсь, что все будет в порядке. Хорошо, когда на борту двое ребятишек.

Недавно получил весточку от Кейт. Она устроилась барменшей в кабачке недалеко от дома и все свободное время проводит с ребенком. Ты, наверно, знаешь, что она назвала его Томасом. Томас Джордах.

Жаль, что ты попал в такую передрягу в Индианаполисе. Но когда тебе стукнет восемнадцать, ты можешь от них уйти. До восемнадцати ждать осталось не так уж долго, а время бежит быстро, так что потерпи и не выкидывай никаких фокусов.

Мое новое судно называется «Долорес» – в честь хозяйки – и приписано к Сен-Тропезу, поэтому пиши, как и прежде, на имя начальника порта для передачи мне.

Вот какие у меня новости, дружок. Если вдруг окажешься в наших местах, загляни повидать меня.

Кролик».

Уэсли аккуратно сложил письмо и сунул его обратно в конверт. Он уже дважды спрашивал у Кролика, не слышал ли тот чего-нибудь о Дановиче, но Кролик ни разу и словом о нем не обмолвился. Он пишет, что время бежит быстро. Может, на Средиземном море оно и так, но не здесь. В Индианаполисе ему мало что нравилось. Разве что пропитанное запахом свежеиспеченного хлеба большое здание старого рынка с его высокими потолками и прилавками, заваленными фруктами и овощами. Оно напоминало портовый рынок в Антибе, и он ходил туда, как только выдавалась возможность.

Когда он вскрыл письмо от дяди, из конверта выпали две бумажки по двадцать долларов. Он поднял их и положил в карман. Он не просил денег – ни разу, – но был благодарен, когда они приходили. У дяди была привычка в самое неожиданное время оказывать всем помощь. Хорошо, когда можешь это себе позволить. А дядя Рудольф, видимо, мог. Так что нечего переживать по этому поводу. Он развернул письмо и прочел:

«Дорогой Уэсли!

Обрати внимание на адрес в верхней части страницы – я наконец-то расстался с Нью-Йорком. После того как на меня напали, город утратил для меня значительную часть своей привлекательности и я начал беспокоиться – наверное, чересчур – по поводу безопасности Инид. Здесь, в Бриджгемптоне, на Лонг-Айленде, я арендовал дом сроком пока на год. Это тихое, очаровательное место, за исключением летних месяцев, когда сюда приезжает множество народу, в основном писатели, художники и артисты. Мой дом недалеко от пляжа и минутах в пятнадцати езды от дома моей бывшей жены. Инид всю неделю живет у нее, а субботу и воскресенье проводит у меня, и при таком распорядке ей больше не нужна няня. Девочке нравится жить за городом, и ради нее стоило сюда переехать.

Я полностью оправился после двух пластических операций и, хотя, когда бегаю по пляжу, из-за повреждений в носоглотке хриплю, как старая, заигранная пластинка, в основном чувствую себя прекрасно. Врачи предлагали сделать мне еще одну операцию «для красоты», но я решил, что от добра добра не ищут. Гретхен говорит, что с расплющенным носом я стал больше похож на твоего отца.

Гретхен, кстати, избрала себе новое поле деятельности. На следующей неделе она заканчивает монтаж картины Кинселлы и собирается сама заняться режиссурой: она приобрела один очень понравившийся ей сценарий. Я его прочитал, и мне он тоже понравился. Дело в том, что мне надо куда-то вложить свои деньги, и я решил финансировать картину Гретхен, а теперь деликатно даю ей советы по деловой стороне этого предприятия. Будь осмотрителен, когда в следующий раз ее увидишь. Она считает, что ты мог бы с успехом сыграть одну из главных ролей в ее картине. В нашей семье были люди почти всех профессий, за исключением кинозвезд, и я не уверен, что их появление хорошо скажется на репутации Джордахов.

К сожалению, из-за сумятицы, сопутствовавшей нападению на меня, я забыл выполнить свое обещание и послать тебе список людей, которые могут рассказать о твоем отце. Это, во-первых, конечно, Джонни Хит, который вместе с женой плавал на «Клотильде». Я не помню, был ли ты уже в то время на яхте. Потом Гудхарты, которые тоже фрахтовали яхту несколько сезонов подряд. Я прилагаю их адреса на отдельном листке. В те далекие времена, когда твоему отцу было столько лет, сколько тебе сейчас, в Порт-Филипе был юноша – теперь уже, естественно, взрослый человек, – которого звали Клод Тинкер. Он был соучастником некоторых приключений твоего отца. Семья Тинкеров, я слышал, по-прежнему живет в Порт-Филипе. Потом есть еще человек по имени Теодор Бойлан – сейчас, должно быть, уже глубокий старик, – который был тесно связан с нашей семьей.

Как профессионального боксера я видел твоего отца всего один раз – он выступал против цветного парня по имени Вирджил Уолтерс, которому, вероятно, тоже есть о чем вспомнить. У твоего отца был менеджер по имени Шульц, и однажды, когда мне понадобилось связаться с твоим отцом, я разыскал этого Шульца через журнал «Ринг».

Если я вспомню еще какие-то фамилии, то сразу же тебе напишу. Очень жаль, что летом ты не смог навестить меня, но я надеюсь, что тебе это еще удастся сделать.

Прилагаю к письму маленький подарок в связи с наступлением нового учебного года. Если вдруг тебе понадобятся деньги, сразу же дай мне знать.

Обнимаю тебя, Рудольф».

Уэсли сложил письмо и сунул его обратно в конверт, точно так же, как сделал это с письмом Кролика. Пишет, будто у него в заднице якорь, подумал Уэсли. Ведь на Самом-то деле он совсем не такой, просто между тем, какой он есть и каким кажется, лежит пропасть. Уэсли хотелось бы, чтобы дядя вызывал у него больше симпатии.

Оба письма Уэсли отдал Джимми, чернокожему пареньку, работавшему вместе с ним на доставке продуктов. У Джимми хранилась фотография его отца в боксерских трусах, которую дала ему та женщина из «Тайма», и все полученные им письма, так как мать, по крайней мере два раза в неделю, перерывала все его вещи в поисках следов греха и всего прочего, что могло ей попасться. Письма от дяди, от Кейт и от Кролика явились бы в этом случае уликами грандиозного заговора с целью отнять у нее привязанность сына, о которой она так любила распространяться. А ему трудно было выносить периодические вспышки ее материнской любви. Она принималась целовать и обнимать его, называла его «малышом», говорила, что если бы он подстригся, то стал бы очень красивым мальчиком, а уж если бы вошел в лоно церкви, то осчастливил бы ее по гроб жизни, и что нет ничего на свете, чего бы они с мистером Крейлером для него тогда не сделали. Мать не притворялась – Уэсли знал, что она на самом деле его любит и хочет, чтобы он был счастлив, только счастье они понимали по-разному. Ее бурные проявления любви вызывали у него неловкость и смущение, и он с тоской вспоминал Кейт.

Он никогда не рассказывал Джимми ни о своей матери, ни о мистере Крейлере, хотя Джимми в этом городе был его единственным другом.

Ему не хотелось идти домой обедать – во-первых, потому, что еда, он знал, будет отвратительной, а во-вторых, дом, и так достаточно мрачный, теперь, после того как мистер Крейлер получил извещение, что его сын Макс убит во Вьетнаме, стал вообще похож на могилу. Тело Макса должны были вот-вот привезти, и время, проходившее в ожидании этого момента, напоминало затянувшиеся похороны.

Уэсли пригласил Джимми пообедать вместе.

– Сегодня я могу кутнуть, – сообщил он Джимми. – Мой богатый дядюшка кое-что мне подкинул.

Они поели в маленьком ресторане недалеко от супермаркета, где за полтора доллара давали кусок жареного мяса и не спрашивали свидетельства о рождении, когда заказываешь пиво.

Джимми увлекался рок-музыкой, он иногда приглашал Уэсли в гости и играл для него на кларнете под аккомпанемент пианино, за которым сидела одна из его сестер, в то время как другая угощала их пивом. Тесный дом Джимми, где царила дружеская атмосфера, оживляемая присутствием двух хорошеньких смеющихся девушек, был еще одним местом в Индианаполисе, которое Уэсли любил. В Индианаполисе, с его заводами и толпами рабочих на улицах в утренние и вечерние часы, с его как две капли воды похожими друг на друга рядами одинаковых домов и грязными тротуарами, Антиб вспоминался как райское местечко.

Уэсли не рассказывал матери про Джимми. Она была вежлива с черными, но считала, что они должны соблюдать дистанцию, как она выражалась. Так, по-видимому, полагалось у мормонов.

После ужина Уэсли попросил Джимми с завтрашнего дня доставлять миссис Уэрфем ее покупки, но почему – не объяснил, а Джимми и не стал спрашивать. Еще одна черта, говорившая в пользу Джимми: он не задавал глупых вопросов.

Домой Уэсли шел медленно. В доме царило негласное правило: если он возвращается домой к девяти часам, то никто не устраивает никаких сцен, сопровождаемых истерическими воплями по поводу того, что он шляется по городу и позорит семью, как в свое время его отец. Обстановка в доме и так была гнетущей, а всякие сцены, особенно поздним вечером, настолько его изматывали, что он потом долго не мог заснуть. Он все чаще подумывал о побеге, но ему хотелось дать матери еще один шанс. Должно же в ней хоть что-то быть. Ведь когда-то отец любил ее.

Когда он добрался домой, мистер Крейлер рыдал в гостиной, держа в руках фотографию сына. На фотографии Макс Крейлер был снят в солдатской форме. У него было худое лицо и такие печальные глаза, словно он знал, что его убьют прежде, чем ему исполнится двадцать один год. Мать встретила Уэсли в коридоре. Мистеру Крейлеру сообщили, прошептала она, что тело Макса привезут через два дня, и он всю вторую половину дня был занят приготовлениями к похоронам.

– Не обижай его, пожалуйста, – сказала она. – Он очень любил сына. Он хочет, чтобы ты завтра подстригся и сходил со мной в магазин – надо купить тебе темный костюм на похороны.

– Мои волосы и так в порядке, – возразил Уэсли. – И стричься я не собираюсь.

– В такой час, – шепотом продолжала мать, – ты мог бы проявить уважение хотя бы к умершему.

– Я могу проявить уважение к умершему и с длинными волосами.

– Неужели тебе трудно сделать такой пустяк, чтобы доставить удовольствие матери? – И она тоже начала плакать.

– Мне мои волосы и так нравятся. И никто, кроме тебя и его, – он сделал жест в направлении гостиной, – никогда ко мне по этому поводу не пристает.

– Ты просто упрямый и жестокий мальчишка, – сказала она, давая волю слезам. – Неужели ты никогда и ни в чем не можешь уступить?

– Могу, когда в этом есть какой-то смысл.

– Если ты не подстрижешься, мистер Крейлер не разрешит мне купить тебе новый костюм.

– Пойду в старом. Максу это безразлично.

– Так не шутят. – Она снова заплакала.

– Я и не думал ни над кем шутить.

– Этот старый костюм и волосы как у дикого индейца – мы же в церкви все сгорим от стыда.

– Пожалуйста, могу не ходить в церковь. И на кладбище не пойду. Я Макса сроду не видел. Какой во всем этом смысл?

– Мамочка, – позвал из гостиной мистер Крейлер, – поди сюда на минутку.

– Иду, дорогой, – откликнулась Тереза. Она бросила разгневанный взгляд на Уэсли и, размахнувшись, дала ему пощечину.

Уэсли ничего не сказал, он просто замер на месте. Мать вышла в гостиную, а он медленно поднялся к себе в комнату.

На этом дело и закончилось. Когда Макса Крейлера хоронили, Уэсли развозил по домам заказы.

Капрал Хили, который тоже служил во Вьетнаме, но сына мистера Крейлера не знал, сопровождал тело в Индианаполис. Мистер Крейлер, сам ветеран войны в Корее, предложил капралу, как товарищу по оружию, остановиться у него, и Уэсли пришлось спать с ним на одной кровати, потому что в комнате для гостей расположилась замужняя дочь мистера Крейлера, Дорис, которая приехала из Чикаго. Дорис, маленькая тихая молодая женщина, по мнению Уэсли, была очень похожа на мистера Крейлера.

Хили был невысокий, довольно приятный на вид парень лет двадцати трех; на рубашке у него висела медаль «Пурпурное сердце» с двумя ленточками, свидетельствовавшими о том, что он был награжден медалью дважды. Мистер Крейлер, который во время корейской войны был всего лишь делопроизводителем квартирмейстерской службы в Токио, целый день рассказывал Хили о том, как он воевал. Хили вежливо слушал, однако дал понять Уэсли, что хотел бы куда-нибудь сбежать. Воспользовавшись одной из пауз мистера Крейлера, Хили сказал, что ему хотелось бы немного пройтись, и спросил, не будут ли они против, если Уэсли пойдет с ним, на тот случай, чтобы ему не заблудиться. Мистер Крейлер тоном бывалого солдата ответил: «Разумеется, нет, капрал», и Тереза тоже кивнула. После сцены в коридоре она не сказала Уэсли ни слова, и Уэсли был благодарен Хили за то, что он дал ему возможность уйти из дому.

– Ну и ну! – сказал Хили, когда они шли по улице. – В этом доме служба не из легких. А что из себя представляет эта сестрица, как ее, Дорис?

– Не знаю, – ответил Уэсли. – Я сам только вчера в первый раз ее увидел.

– Она все время мне подмигивает. Как ты думаешь, просто так или со смыслом?

– Откуда мне знать?

– Иногда эти простенькие на вид маленькие куколки, когда доходит до дела, оказываются очень привлекательными. Ты не будешь возражать, если я займусь ею, а?

– А чего мне возражать? Только будь осторожен. Мать охраняет дом, как хорошая сторожевая собака.

– Ладно, посмотрим, как сложится ситуация, – сказал Хили. Он был родом из Виргинии, говорил мягко и нараспев. – А ваш мистер Крейлер – это что-то! Послушать его, так подумаешь, что в Токио каждый день шли рукопашные бои. А как он развесил уши, когда я рассказывал о том, как меня ранило! Одно, во всяком случае, я знаю твердо: в члены Американского легиона я вступать не намерен. Я свое отвоевал и не желаю ничего слышать ни об этой, ни о какой другой войне. Где нам с тобой тут можно выпить пивка?

– Тут неподалеку есть одно местечко. Я так и думал, что тебе захочется выпить.

– Когда сопровождаешь тело, – жаловался Хили, – то обычно выставляют угощение, чтобы все хоть немного взбодрились. А тут, прости господи, даже чашки кофе и той не дали.

– Они ведь мормоны.

– Скучная, видать, у них вера, – отозвался Хили. – Я тоже, если могу, каждое воскресенье хожу в церковь, но я ведь не плюю в лицо людям. В конце концов, бог создал виски, пиво, вино. Даже кофе и чай и то он сотворил. Для чего, по-ихнему, все это создано?

– Спроси у мистера Крейлера.

– Да-а, – печально протянул Хили.

Они сидели за столиком в ресторане, где Уэсли обедал с Джимми, и пили пиво. Уэсли объяснил Хили, что это единственное место, где его не спрашивают, исполнилось ли ему восемнадцать лет.

– Рослый ты малый, – заметил Хили. – Приятно, наверное, быть таким рослым – никто к тебе особенно не привяжется. Не то что к человеку моего роста. Нам порядком достается.

– Привязываться можно по-разному, – отозвался Уэсли, – и от роста это не зависит.

– Это верно, – согласился Хили. – Я сразу заметил, что мистер Крейлер и твоя мать не пылают к тебе особой любовью и нежностью.

– А мне-то что? – пожал плечами Уэсли. – Я посмеиваюсь и терплю.

– Между прочим, сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– А по виду все двадцать один.

– Я этим и пользуюсь.

– Что же ты думаешь делать, когда тебе исполнится восемнадцать и тебя призовут?

– Еще не решил.

– Хочешь послушать совет человека, который там побывал и чуть не остался навсегда? – спросил Хили. – Делай что хочешь, но на призывной пункт не ходи. Война – не развлечение, Уэсли.

– А что же тогда делать?

– Все что угодно. Только не дай им забрать тебя в армию. Ты и представить себе не можешь, сколько там потерявших надежду и веру людей. В них стреляют, они подрываются на минах, умирают от всевозможных болезней, заживо гниют в джунглях, и никто из них не знает, зачем он там находится… Хочешь верь, хочешь нет, Уэсли, а я пошел добровольцем. Черт побери, понимаешь – добровольцем!

– Отец когда-то говорил мне, – сказал Уэсли, – что ни на какие войны не надо идти добровольцем.

– Твой отец знал, что говорил. Армия умеет выбить из человека патриотизм, и я, парень, тоже его лишился не по милости противника. Последний аккорд во всей этой музыке прозвучал, когда мы с приятелем сошли с самолета в Сан-Франциско, начищенные, в парадной форме, при всех регалиях. Впереди нас шли две хорошенькие девочки, мы ускорили шаг, и, поравнявшись с ними, я спросил: «Девочки, что вы делаете сегодня вечером?» Они остановились и посмотрели на меня так, словно перед ними была змея. Они и слова не проронили, а та, что была поближе, взяла и преспокойно плюнула мне в морду. Ты только представь себе! Плюнула! Затем они повернулись и пошли дальше. – Хили покачал головой. – Всего десять минут назад мы прибыли домой с фронта, у обоих награды за ранение – «Пурпурное сердце», и чем же нас встретили! Победителям-героям, ура! – Он горько усмехнулся. – Ради таких людей, Уэсли, садиться в огонь задницей не стоит. Переезжай с одного места на другое, делай что хочешь, но только чтобы они не смогли тебя заполучить. Ребята говорят, что легче всего затеряться в Европе. Париж – точка номер один. Даже если придется зарегистрироваться в посольстве, то оттуда не станут тебя выкуривать.

Беседа у походного костра, подумал Уэсли. Старые битвы и полные любви воспоминания о доме.

– Я был в Европе, – сказал он. – И довольно хорошо говорю по-французски.

– Я бы на твоем месте слишком долго не медлил, Уэсли. Свой восемнадцатый день рождения, приятель, встречай в веселом Париже, – сказал Хили и заказал еще два пива. Гроб, который он сопровождал в Индианаполис, и в церкви, и на кладбище был накрыт национальным флагом. Мистер Крейлер принял этот флаг и за обедом сказал, что повесит его в комнате Макса, в которой теперь жил Уэсли.

Когда они вернулись, дом был погружен в темноту – и за это спасибо. Если бы мать не легла, то, учуяв исходящий от сына запах пива, опять бы зарыдала и устроила скандал.

Они тихо поднялись наверх и только начали раздеваться, как сначала раздался тихий стук, а потом дверь отворилась и вошла Дорис. Она была босиком и в ночной сорочке, сквозь которую просвечивало тело. Осторожно закрывая за собой дверь, она улыбнулась и приложила палец к губам:

– Я слышала, мальчики, как вы поднялись, и подумала, что хорошо бы немного посидеть вместе, чтобы, так сказать, получше познакомиться, – сказала она. – Ни у кого из вас нет случайно сигаретки? – Говорила она жеманно и вместе с тем застенчиво, словно в школе привыкла сюсюкать и до сих пор не разучилась. Уэсли старался на нее не смотреть, но все же заметил, что у нее обвислые груди и толстый, низко посаженный зад. Если бы я так выглядел, подумал он, я бы в таком одеянии нигде не ходил, разве что в кромешной темноте. Но Хили заулыбался, и в его глазах появился какой-то новый блеск. Он уже снял рубашку и теперь стоял обнаженный до пояса. У него тоже сложение не ахти какое, отметил про себя Уэсли.

– Пожалуйста, моя дорогая, – сказал Хили, изображая виргинского джентльмена. – У меня в кармане целая пачка. – Он прошел через комнату, где на спинке стула висела его рубашка, вынул сигареты и спички, затем начал снимать рубашку со стула.

– Для Дорис вам одеваться не надо, – сказала Дорис. Она передернула худыми плечиками и томно улыбнулась Хили. – Я замужем и знаю, как выглядят мужчины.

Значит, она об этом думала, решил Уэсли, когда днем подмигнула Хили.

Хили галантно поднес Дорис спичку. Он предложил закурить и Уэсли. Уэсли сигареты не нравились, но он все же решил закурить – только потому, что находился в доме мистера Крейлера.

– Боже мой, – сказала Дорис, затягиваясь и выпуская дым кольцами. – Я снова в царстве живых. Бедный Макс. Он ничего особенного собой не представлял, и, чтобы испытать свой единственный миг славы, ему надо было появиться здесь мертвым. Да-а, епископу пришлось потрудиться, чтобы изобразить Макса героем. – Она сочувственно покачала головой, а затем в упор посмотрела на Уэсли. – А ты на самом деле такой плохой, как они о тебе говорят?

– Чистый дьявол, – сказал Уэсли.

– Могу себе представить. С такой внешностью. Говорят, ты гроза замужних женщин.

– Что?

– Просто хочу тебе посоветовать, потому что ты, по-моему, славный парень: скажи-ка некой миссис У., чтобы она сама вынимала по утрам письма из почтового ящика, а не ждала, когда это сделает ее муж.

– О чем это ты? – спросил Уэсли, хотя догадаться было нетрудно. Местные сплетники, должно быть, давно уже заметили велосипед с ящиком для продуктов перед домом миссис Уэрфем и сообщили об этом его матери.

– Пока вы ходили гулять по городу, ты был предметом семейного обсуждения, – сказала Дорис. – Во-первых, говорили о том, насколько ты отличаешься от Макса, причем не в лучшую сторону, могу тебе доложить.

– Еще бы, – отозвался Уэсли.

– Что касается твоего отца, то у твоей матери для него тоже не нашлось добрых слов, – продолжала Дорис. – Он, очевидно, был настоящим чудовищем, если хотя бы половина того, что она говорила, правда. А ты идешь по его стопам, сказала она, и во Франции был даже арестован за то, что по пьяной лавочке чуть не убил человека.

– Ого! – сказал Хили. – Неплохо, приятель.

– Дальше, – продолжала Дорис, – что ты, как и твой папочка, самый настоящий сексуальный маньяк. Взять хотя бы эту отвратительную миссис Уэрфем, которая годится тебе в матери, и один господь бог знает, в скольких домах ты еще бываешь и скольких хозяек обеспечиваешь не только продуктами. – Она захихикала, и ее обвислые груди запрыгали под прозрачной ночной рубашкой.

– А знаете, меня осенила блестящая мысль, – сказал Уэсли. Он чувствовал, что задыхается в этой комнатенке, полной табачного дыма, в обществе кокетничающей полуголой злобной девки и ухмыляющегося солдата. – Вам двоим, наверно, есть о чем поговорить друг с другом…

– Молодец, Уэсли, – заметил Хили.

– Мне спать не хочется, – сказал Уэсли, – и я с удовольствием подышу воздухом, а что-нибудь через час вернусь. – Он их предупредил. Ему не хотелось застать их в постели, когда он вернется.

– А я выкурю еще одну сигарету, – сказала Дорис. – Мне что-то не хочется спать.

– Как и мне, – отозвался Хили.

Уэсли начал тушить свою сигарету, как вдруг дверь распахнулась. На пороге с каменным выражением лица стояла его мать. В наступившей тишине Тереза посмотрела сначала на него, потом на Хили, затем ее взгляд задержался на Дорис. Дорис хихикнула.

– Уэсли, – сказала мать, – я не отвечаю за поведение мистера Хили или дочери мистера Крейлера – она замужняя женщина. Однако за твое поведение я несу ответственность. – Она говорила свистящим шепотом. – Я не хочу будить мистера Крейлера, так что я очень вас прошу: говорите и ведите себя тихо. А тебя, Уэсли, я попрошу спуститься со мной вниз.

Такой официальный тон был еще хуже, чем истерика. Он пошел за ней по темной лестнице вниз, в гостиную. Флаг, накрывавший утром гроб, лежал на столе.

Она повернулась к нему, лицо ее исказилось.

– Позволь мне кое-что тебе сказать, Уэсли, – проговорила она все тем же свистящим шепотом. – Ничего более мерзкого я не видела за всю свою жизнь. Кто позвал туда эту проститутку – ты? Кто собирался спать с ней первый – ты или этот солдат? – От ярости она забыла все свои благочестивые эвфемизмы. – И это в ту самую ночь, когда сын ее отца и ее брат, отдавший жизнь за родину, только что предан земле… Расскажи я мистеру Крейлеру, что творится в его доме, он тебя выпорет.

– Я ничего не собираюсь объяснять, мама, – сказал Уэсли. – А мистеру Крейлеру можешь передать, что, если он посмеет до меня дотронуться, я его убью.

Она отпрянула, словно он ее ударил.

– Я не ослышалась? Ты сказал «убью», правильно?

– Правильно.

– У тебя всегда была душа убийцы. Мне надо было оставить тебя гнить во французской тюрьме. Там твое настоящее место.

– Не передергивай, – осадил ее Уэсли. – К тому, чтобы вытащить меня из тюрьмы, ты не имела никакого отношения. Это сделал мой Дядя.

– Пусть твой дядя и берет на себя ответственность за все последствия. – Она подалась всем телом вперед, лицо ее было искажено. – Я сделала все, что от меня зависело, и потерпела неудачу. С этой секунды чтоб ноги твоей в этом доме не было. Никогда.

– Прекрасно. Как раз вовремя.

– И я предупреждаю тебя, что мой адвокат приложит все силы к тому, чтобы ты не получил ни единого цента из грязных денег твоего отца. При твоем прошлом совсем нетрудно будет убедить судью в том, что нет никакого смысла отдавать целое состояние в руки законченного убийцы. Прочь, убирайся отсюда, иди к своим проституткам и бандитам. Твой отец может тобой гордиться.

– Подавись ты этими деньгами!

– И это последнее слово, которое ты говоришь матери? – спросила она театрально.

– Да. Мое последнее слово.

Он вышел, а она продолжала стоять посреди гостиной, тяжело дыша, словно у нее вот-вот начнется сердечный приступ. Не постучав, он вошел в свою комнату. Дорис уже не было. Хили полулежал на высоко взбитых подушках. Он курил, по-прежнему без рубашки, но в брюках.

– Черт побери, – сказал он, – твоя мамаша ворвалась сюда в самый неподходящий момент.

– Да-а, – буркнул Уэсли, швыряя вещи в небольшую сумку.

Хили с любопытством наблюдал за ним.

– Куда это ты собрался, приятель?

– Куда глаза глядят. Прочь отсюда, – ответил Уэсли. Он заглянул в бумажник, чтобы убедиться, что список, к которому он постепенно добавлял все новые фамилии с тех пор, как вышел из тюрьмы, на месте. Он никогда не расставался с бумажником, чтобы мать не могла его обнаружить.

– Прямо ночью?

– Сию минуту.

– Да-а, я тебя понимаю. За завтраком здесь утром будет весело. – Он засмеялся. – В следующий раз, когда меня пошлют сопровождать гроб, я потребую полные биографические данные на всех членов семьи. Если будешь в Александрии, разыщи меня.

– Разыщу, – сказал Уэсли. Он огляделся, проверяя, не забыл ли что-нибудь важное. Вроде ничего не забыл. – Будь здоров, Хили.

– Будь здоров, приятель. – Хили стряхнул пепел сигареты на пол. – Не забудь, что я тебе говорил насчет Парижа.

– Не забуду. – Застегнув молнию на старой куртке, чтобы не замерзнуть на улице, он молча вышел из комнаты, спустился по темной лестнице и закрыл за собой дверь дома.

Подгоняемый ветром, он шел с сумкой через плечо по темной улице и вспоминал слова отца о том, что одним из лучших дней его жизни был тот день, когда он понял, что перестал ненавидеть мать. Но это наступило не сразу, сказал тогда отец.

И у меня это наступит не сразу, подумал Уэсли.

А через день он был уже в Чикаго. В ту ночь он сидел в закусочной на окраине Индианаполиса, когда там появился шофер грузовика, сказавший девушке за стойкой, что едет в Чикаго. Можно начать и с Чикаго, подумал Уэсли, и спросил шофера, не возьмет ли он его с собой. Шофер ответил, что будет рад компании, и, если не считать того, что Уэсли пришлось выслушать рассказ водителя о том, как он мучается со своей семнадцатилетней дочерью, оставшейся дома в Нью-Джерси, Уэсли получил от поездки удовольствие.

Водитель высадил его недалеко от Ригли-филд, и, заглянув в свой список, Уэсли увидел адрес Уильяма Эббота. Начну отсюда, подумал он, и направился по этому адресу. Был уже почти полдень, однако Эббот все еще разгуливал в пижаме и потрепанном купальном халате. Его жалкая однокомнатная квартирка была завалена бутылками, пластмассовыми стаканчиками из-под кофе; возле пишущей машинки валялись газеты и скомканные листы бумаги.

Уильям Эббот, делавший вид, что знает о Томасе Джордахе больше, чем знал на самом деле, не произвел на Уэсли благоприятного впечатления, и он постарался как можно скорее уйти.

Следующие два дня он пытался найти какую-нибудь работу в супермаркетах, но им никто не требовался, да к тому же его всюду просили предъявить профсоюзную карточку. Деньги у Уэсли были на исходе, и он решил, что Чикаго не для него. Он позвонил за счет абонента дяде в Бриджгемптон предупредить, что едет к нему, потому что больше ехать было некуда.

Рудольф говорил с ним по телефону как-то странно, натянуто, словно боялся, что их подслушивают.

– В чем дело? – спросил Уэсли. – Если вы не хотите, чтобы я приезжал, я не приеду.

– Не в этом суть. – Рудольф был явно обеспокоен. – Два дня назад сюда звонила твоя мать, интересовалась, нет ли тебя здесь. У нее ордер на твой арест.

– Что-о?

– На твой арест, – повторил Рудольф. – Она думает, что я тебя где-то прячу.

– На арест? За что?

– Она говорит, что, уходя из дома, ты украл полтораста долларов из кувшина, что стоит над плитой на кухне и где она держит деньги на хозяйство. Грозится тебя проучить. А ты действительно взял эти деньги?

– Уж лучше бы я их взял, – с горечью отозвался Уэсли. Проклятый Хили, подумал он. Научился в армии пользоваться случаем. Или нет, наверно, эта дешевка Дорис.

– Я так или иначе все это улажу, – успокоительным тоном сказал Рудольф. – Но сейчас лучше тебе, пожалуй, не приезжать сюда. Тебе нужны деньги? Дай мне знать, где ты находишься, и я тебе переведу по почте.

– Да нет, ничего, – смутился Уэсли. – Если я буду в Нью-Йорке, я вам позвоню. – И не успел Рудольф что-либо сказать, как он повесил трубку.

Вот этого кувшина в Индианаполисе мне только и не хватало, подумал он.

И тогда он решил отправиться в Нью-Йорк. В Нью-Йорке кроме Рудольфа у него еще были знакомые. Он припомнил славную девушку из журнала «Тайм», которая сказала ему, что, если ему понадобится помощь, он может обратиться к ней. И никому не придет в голову искать его в журнале «Тайм».

На следующее утро он был уже в пути.

 

2

После телефонного звонка из Чикаго он не разговаривал с дядей около двух месяцев.

Приехав в Нью-Йорк, он сразу же направился в редакцию к Элис Ларкин. После дней, проведенных в дороге, выглядел он, наверное, ужасно, потому что, когда он вошел к ней в тот закуток, она ахнула, словно кто-то вылил на нее ведро холодной воды. Несколько дней он почти ничего не ел, спал в кабинах грузовиков, был небрит, воротник его рубашки обтрепался, а брюки были в масляных пятнах после того, как он помогал одному шоферу под Питтсбургом менять колесо на огромном трайлере; в кармане у него оставалось сорок пять центов.

Оправившись от изумления, мисс Ларкин явно обрадовалась ему и сразу же потащила его в кафетерий, хотя он даже не успел сказать, зачем он к ней пришел.

Поев и почувствовав себя вновь человеком, он рассказал ей почти обо всем. Он старался делать вид, что все происшедшее с ним не имеет столь уж большого значения, шутил над своими злоключениями: ему не хотелось, чтобы эта милая девушка считала его великовозрастным младенцем. Разговаривать с ней было легко: глаза ее за стеклами очков смотрели внимательно.

Она не прерывала его, только время от времени вздыхала или качала головой в знак сочувствия или возмущения.

– И что ты намерен делать? – спросила она, когда он закончил свой рассказ.

– Я ведь говорил вам еще в прошлый раз, когда здесь был, – сказал он, – что мне уже давно хочется разыскать людей, которые знали моего отца, и понять, каким он им казался, ну, я имею в виду – разным людям в разные периоды его жизни. Я-то знал его меньше трех лет. – Он сейчас говорил очень серьезно, не стараясь казаться ни ироничным, ни взрослым. – И поэтому у меня в голове как бы пустота в том месте, которое он должен был бы занимать… вот я и хочу по мере возможности заполнить эту пустоту. Наверное, это все очень глупо звучит…

– Нет, – возразила она, – вовсе не глупо.

– Я говорил вам, что у меня есть список людей… – Он вынул из кармана бумажник и положил на стол мятый, протершийся на сгибах листок бумаги с фамилиями. – Журнал, наверное, может отыскать любого, кто им нужен, – сказал он, – вот я и подумал, что если это вас не слишком затруднит, то, может быть, в свободное время…

– Мы совсем не так всесильны, как тебе… – Она замолчала, заметив растерянность на его лице. – Я хочу сказать, не так все хорошо знаем, как ты думаешь, но разыскивать людей мы умеем. – Она заглянула в его список. – На это потребуется время, и не могу ручаться, что я их всех найду, однако… – Она посмотрела на него с любопытством. – А ты остаешься в Нью-Йорке?

– Собираюсь.

– Где?

Он заерзал на стуле.

– Я пока еще нигде не остановился. Я, как приехал, пришел прямо сюда.

– Уэсли, – спросила мисс Ларкин, – ты можешь мне честно сказать, сколько у тебя денег?

– А какая вам разница? – насторожился он.

– Ты похож на огородное пугало, – ответила она. – А ел ты так, словно целую неделю у тебя и крошки во рту не было. Так сколько у тебя денег?

– Сорок пять центов, – растерянно улыбнулся он. – Наследник состояния Джордаха. Конечно, – поспешно добавил он, – я всегда могу позвонить дяде, и он мне поможет, просто сейчас мне не хочется к нему обращаться.

– Ты не будешь против, если я возьму этот список? – спросила мисс Ларкин. – Тебе, разумеется, придется сказать мне, кто эти люди и где приблизительно их можно найти…

– Пожалуйста.

– На это может уйти не одна неделя.

– Я не тороплюсь.

– И все это время ты собираешься жить на сорок пять центов? – сердито спросила она, точно он был в чем-то виноват.

– Что-нибудь подвернется, – ответил он неопределенно. – Не одно, так другое.

– А ты не обидишься, если я скажу, что кое-что уже подвернулось? – Неизвестно почему она покраснела.

– Что именно?

– Я, – сказала она неожиданно громко. – Подвернулась я. А теперь слушай внимательно. У меня две комнаты с маленькой кухней. Есть вполне удобный диван, на котором ты можешь спать. Готовлю я не очень хорошо, но с голоду ты не умрешь…

– Я не могу на это пойти.

– Это почему же?

– Не могу – и все. – Он снова растерянно улыбнулся.

– У тебя есть какая-нибудь другая одежда?

– Есть чистая рубашка, пара носков и кое-какое белье. Я оставил их внизу у вахтера.

Она строго кивнула.

– Есть чистая рубашка, – повторила она. – Насколько я могу судить, эти люди в твоем списке разбросаны по всей стране…

– Правильно. Мой отец не сидел на месте.

– И ты намерен разъезжать по всем Соединенным Штатам, заходить в дома этих людей и задавать им самые интимные вопросы, имея за душой лишь одну чистую рубашку?

– Я об этом особенно не раздумывал, – сказал он, защищаясь.

– Считай себя счастливым, если тебе в таком виде удастся пройти хотя бы мимо собаки, – сказала она. – Не могу понять, как тебя сюда-то пропустили.

– Последние несколько дней я не смотрел на себя в зеркало, – признался он.

– Я тебе сейчас скажу, что я собираюсь с тобой делать, – заявила она с уверенностью, которой вовсе не испытывала. – Ты остановишься у меня, и я одолжу тебе денег, чтобы ты купил себе приличную одежду и…

– Я не могу вам это позволить.

– Безусловно можешь, – сказала она твердо. – Ты слышал, я сказала «одолжу»?

– Одному богу известно, когда я получу свои деньги и вообще получу ли.

– Я могу подождать.

Он глубоко вздохнул. Она видела, какое облегчение он почувствовал.

– Не понимаю, почему вы ко мне так относитесь. Вы ведь меня почти не знаете…

– Знаю достаточно, чтобы так к тебе относиться. – Она тоже вздохнула. – Я хочу быть честной с тобой и потому открою тебе один секрет. Я поступаю так вовсе не из соображений благотворительности. У меня есть на то особая причина. Чисто личная, эгоистическая причина поступать таким образом, и лучше, если ты о ней узнаешь сразу же. Я только надеюсь, что ты не обидишься.

– Как я могу обижаться на человека, который готов приютить меня и пристойно одеть?

– Я тебе все скажу. Когда ты ушел в прошлый раз… Нет, лучше я начну с самого начала. Как почти все, кто работает в нашем журнале, я тоже хочу писать. Я считаю, мой жанр – это роман. Когда я тебя встретила, у меня было написано шестьдесят страниц романа. А когда ты ушел, я отправилась домой и порвала их.

– Почему? И какое это имеет ко мне отношение?

– Самое непосредственное. После всех моих розысков и твоего рассказа я поняла, что пишу сплошную чепуху. Все это поверхностно и вторично. И я решила написать о молодом парне, у которого убили отца…

– Ничего себе, – проговорил Уэсли. Теперь он смотрел на нее уже настороженно.

– Этот молодой парень, – продолжала она, избегая его взгляда и опустив глаза, – хочет узнать, кто это сделал, почему, как прожил свою жизнь его отец… Он не знал отца, потому что его родители развелись, когда он был еще ребенком, и отец уехал. Можешь не беспокоиться: убийство происходит не в Европе, я о Европе ничего не знаю, ни разу там не была. Но, в общем, сюжет не очень отличается от того, что ты…

– Понятно.

– Так что теперь ты знаешь, в чем заключается моя особая причина.

– Ясно.

– Ты будешь рядом, я смогу тебя изучать, а также помогу тебе найти всех людей. Словом, это можно рассматривать как взаимную помощь. Это будет тебе неприятно?

– Не думаю, – пожал плечами Уэсли. – Хотя я не очень-то представляю себя героем какой-нибудь книги.

– А от тебя этого и не требуется, – сказала мисс Ларкин. – Я буду рассматривать тебя как литературный образ и брать только те черты, которые мне нужны и которые я смогу использовать.

– А что, если окажется, что я не стою всех ваших хлопот?

– Риск невелик.

– А чем кончится ваша книга? – с любопытством спросил Уэсли. – Он найдет убийцу?

– В конечном счете да.

– И что он тогда сделает?

– Он отомстит за отца.

– В книге получается все просто, правда? – грустно усмехнулся Уэсли.

– Нет, тоже непросто.

– А что дальше будет с этим парнем?

Она снова вздохнула.

– Его убивают.

Уэсли, не глядя на нее, с отсутствующим видом постукивал пальцами по столу.

– Звучит логично, – сказал он.

– Но это же вымысел.

– Ничего себе вымысел!

– Если ты имеешь дело с писателем, – сказала она серьезно, – или хотя бы с человеком, который считает себя писателем, надо быть готовым к тому, что у тебя попытаются украсть частицу твоей души.

– А я и не знал, что у меня есть душа, – отозвался Уэсли.

– Об этом позволь судить мне, – заявила Элис. – Слушай, если все это кажется тебе неприятным и глупым, ты не обязан соглашаться.

– Но вы же все равно будете писать эту книгу?

– Попытаюсь.

– Тогда какая разница. – Он улыбнулся. – Если у меня действительно есть душа, я могу пожертвовать какой-то ее частицей, чтоб хватило на несколько страничек книги.

– Вот и отлично, – сказала она деловым тоном, хотя руки ее дрожали. Она покопалась в сумочке. – Мне надо приниматься за работу. Вот тебе моя кредитная карточка в магазине «Блумингдейл». Он на углу Пятьдесят девятой улицы и Лексингтон-авеню. – Говоря это, она писала что-то на бланке «Тайма». – Предъявишь эту записку вместе с карточкой, чтоб они знали, что я дала тебе право ею пользоваться. Купи себе пару рубашек и фланелевые брюки. Покупки пусть доставят ко мне домой, чтобы было ясно, что это мой заказ. В таком виде ты не можешь ходить. К шести часам возвращайся, и я отвезу тебя к себе. Да, тебе ведь нужны деньги на автобус. – Она снова порылась в сумочке и дала ему пять долларов, долларовыми бумажками и мелочью.

– Спасибо. И не забудьте: все, что вы мне даете, – это только взаймы. Когда мне стукнет восемнадцать, я получу тысяч тридцать долларов.

– Не забуду.

– Нет, вы запишите. Пять долларов и число.

Она скорчила гримасу.

– Пожалуйста, если хочешь. – Она взяла ручку и записную книжку. Затем через стол толкнула книжку к нему. – Удовлетворен?

Он серьезно посмотрел на открытую страницу записной книжки.

– Порядок.

Она положила записную книжку обратно в сумочку.

– Теперь, когда я стал литературным образом, должен ли я как-то по-особому себя вести? Следить за тем, как я выражаюсь, или, может быть, спасать попавших в беду девиц, или что-нибудь еще делать?

– Можешь вести себя как хочешь, – сказала она. Поняв, что он шутит, она засмеялась. – Только не старайся казаться умнее, чем ты есть.

Сейчас он ехал в Порт-Филип. Можно начать там, откуда все пошло, сказал он Элис, когда она выяснила, что Теодор Бойлан еще жив и по-прежнему живет в Порт-Филипе. Отец говорил Уэсли, что Бойлан был связан с их семьей, а Порт-Филип находится всего лишь в двух часах езды поездом от Нью-Йорка.

Теперь Уэсли был хорошо одет: фланелевые брюки, спортивный пиджак и отличные коричневые ботинки из «Блумингдейла». Элис настояла на том, чтобы он подстригся – пусть не коротко, но подровнял волосы. Она, как видно, была довольна, что он крутится в ее маленькой квартирке в Западной части города, неподалеку от Сентрал-парка. Она говорила, что ей уже стало тоскливо жить одной, а теперь, после работы, она спешит домой, зная, что он там. Когда за ней заходили молодые люди, чтобы вместе куда-нибудь пойти, она представляла его как приехавшего на несколько недель кузена со Среднего Запада.

В ожидании, пока Элис раздобудет для него нужные сведения, Уэсли с наслаждением бродил по городу. Он посмотрел много фильмов, побывал в «Радио-Сити» и в здании Организации Объединенных Наций, окунулся в пеструю, бьющую ключом жизнь Бродвея. Иногда Элис водила его в театр, который открыл для него новый мир: он никогда раньше не видел настоящего, живого представления.

Когда она в своей комнате стучала на машинке, он старался ей не мешать. Она никогда не предлагала ему прочитать то, что она написала, а он в свою очередь не задавал ей никаких вопросов. Порой, читая какой-нибудь журнал, прислушиваясь к стуку пишущей машинки, он испытывал странное чувство – ведь кто-то рядом писал о нем или по крайней мере придумывал человека, очень на него похожего. Иногда Элис выходила из комнаты и долго молча на него смотрела, словно изучала его, стараясь проникнуть в ход его мыслей, а затем возвращалась к себе и снова садилась за машинку.

Каждый раз, когда они ходили в театр или в кафе, он заставлял ее записывать истраченную на билеты или на ужин сумму.

Поезд с грохотом мчался вдоль Гудзона на север. Был ясный, солнечный день, река казалась прозрачной и чистой, и Уэсли думал о том, как хорошо было бы иметь маленькую яхту и плыть по этим просторам вверх, мимо зеленых отвесных скал, маленьких сонных городков, подходить ночью к причалу, высаживаться и смотреть, как там живут люди.

В Оссининге он увидел тяжелую, мрачную громаду тюрьмы Синг-Синг, и сердце его сжалось от ощущения близости с томящимися там людьми, которые смотрят в зарешеченные окна вниз, на великую свободную реку, и ведут счет годам. Никогда, подумал он, никогда так не будет со мной. Что бы ни случилось.

Приехав в Порт-Филип, он взял на станции такси и сказал: «В особняк Бойлана». Водитель, включая зажигание, посмотрел с любопытством на него в зеркальце.

– Я туда уже лет десять никого не возил. Собираешься там работать?

– Нет, – ответил Уэсли. – Еду в гости.

Таксист издал какой-то неопределенный звук. Трудно было понять, то ли он кашлянул, то ли хмыкнул.

Когда они проезжали через город, Уэсли смотрел в окно. Городок был обветшалый, улицы грязные, словно, убедившись в безнадежности попыток хоть немного приукрасить город, жители давным-давно махнули на него рукой. Почему-то город привел ему на ум бродяг, которые спят на скамейках в парке, а стоит их растормошить, говорят как люди, окончившие колледж.

Ворота во владения Бойлана были сломаны и сорваны с петель, дорога, ведущая по холму вверх к дому, вся в рытвинах, лужайки заросли высокой травой, живые изгороди не подстрижены. А сам дом показался Уэсли уменьшенной копией Синг-Синг.

– Подождите минуту, – попросил он водителя, выходя из такси и расплачиваясь с ним. – Еще неизвестно, впустят ли меня. – Он нажал кнопку звонка у парадной двери. В доме стояла мертвая тишина; он подождал, затем снова позвонил. Ожидая у двери, он огляделся. Сорняки на лужайке доходили почти до пояса, лозы дикого винограда оплели стены сада.

Прошло еще минуты две, и он уже собрался вернуться к такси, когда дверь открылась. С порога на него смотрел сгорбленный старик в полосатом жилете дворецкого.

– Что вам угодно?

– Мне хотелось бы поговорить с мистером Бойланом, – ответил Уэсли.

– Как прикажете доложить?

– Мистер Джордах.

Подавшись всем телом вперед, чтобы лучше его разглядеть, старик настороженно смотрел на него.

– Я узнаю, дома ли мистер Бойлан, – сказал он и закрыл дверь.

Таксист нетерпеливо посигналил.

– Подождите, пожалуйста, еще минуту, – крикнул Уэсли.

Вскоре дверь снова отворилась.

– Мистер Бойлан сейчас вас примет, – сказал старик.

Уэсли взмахом руки отпустил таксиста, и машина, рванувшись с места, промчалась по изрезанному рытвинами кругу перед домом и понеслась вниз с холма к городу.

Старик провел Уэсли по длинному темному холлу и открыл дверь.

– Прошу вас, сэр, – сказал он, пропуская его вперед.

Уэсли вошел в большую комнату, в которой тоже было темно, потому что окна были закрыты тяжелыми занавесями, хотя стоял прекрасный солнечный день. В глубоком кожаном кресле сидел человек и читал книгу. За столиком возле одного из выходивших на террасу окон, куда проникали слабые лучи солнечного света, друг против друга с картами в руках расположились две молодые женщины. Когда Уэсли вошел, они с любопытством на него посмотрели. Хотя время близилось к полудню, они были в ночных рубашках и наброшенных сверху пеньюарах со множеством рюшей.

Человек в кожаном кресле медленно встал и аккуратно положил книгу переплетом вверх на подлокотник.

– Мистер Джордах? – Голос у него был тонкий и сухой.

– Да, сэр.

– Джордах, – повторил мужчина. – Эта фамилия мне известна. – Он как-то неприятно хихикнул. – Я – Теодор Бойлан. Присаживайтесь. – Он указал на такое же кресло с подлокотниками, стоявшее напротив того, в котором он сидел. Руки он не протянул. У него были очень светлые волосы, которые он явно красил, морщинистое лицо, на котором дрожала каждая мышца, острый нос и мутные глаза.

Уэсли сел, испытывая неловкость под взглядами этих двух женщин и мысленно желая, чтобы их здесь не было.

– Чье же это ты отродье? – спросил Бойлан, снова усаживаясь. – Принца торговли или отпетого головореза?

– Мой отец – Томас Джордах.

– Ныне покойничек, – кивнул Бойлан, словно выражая одобрение такому ходу событий. – Недолго пожил в этом мире. Так ему на роду было написано. Убит, – он обращался теперь к женщинам у окна, – в прекраснейшей из стран. – Он злобно прищурился, глядя на Уэсли. – Что тебе здесь надо?

– Видите ли, – начал Уэсли, – мне сказали, что вы хорошо знали нашу семью…

– Очень хорошо знал, – ответил Бойлан. – Слишком хорошо. – И он снова обратился к женщинам у окна: – Тетка этого молодого человека, когда я ее встретил, была девственницей. А когда от меня ушла, то уже ею не была. И можете себе представить, был такой момент, когда я предлагал ей руку и сердце. Она мне отказала. – Он повернулся к Уэсли. – Она тебе об этом рассказывала?

– Нет.

– Они тебе о многом, наверное, не рассказывали. Твоя тетка и твой дядя, бывало, с большим удовольствием наведывались в этот дом. Тогда он был в лучшем состоянии. Да и я тоже. – Он снова хихикнул. – Я научил их многому, когда они были молоды и голодны. Свои первые уроки они получили вот в этом доме. И ни разу за многие годы не пришли навестить старика. Все же, как видите, молодой человек, у меня тут есть компания… – Он махнул рукой в сторону двух женщин, которые снова занялись картами. – Молодые красотки, – ухмыльнулся он, – вот оно, преимущество богатства: можно купить молодость. Приходят и через два-три месяца уходят, отбирает их для меня моя старинная приятельница – хозяйка одного из заведений в Нью-Йорке, которая не перестает удивляться их рассказам о неутолимом аппетите старика.

– Да брось ты, Тедди, – сказала одна из них, тасуя карты.

– Девочки, – сказал Бойлан, – я был бы вам очень признателен, если бы вы на некоторое время оставили мужчин.

– Пойдем, Элли, – сказала все та же, вставая, – его опять понесло.

Другая женщина тоже поднялась, и они обе направились к двери, покачивая бедрами и постукивая по паркету каблучками туфель без задников.

– В наемном труде есть одно огромное преимущество, – сказал Бойлан, когда женщины вышли, затворив за собой тяжелую дверь. – Те, кто на тебя работают, проявляют покорность. А когда становишься старым, то ценишь это качество выше всех остальных. Итак, молодой человек, вас интересуют корни вашей благородной семьи…

– По сути дела, – сказал Уэсли, – меня интересует главным образом мой отец…

– Он мне известен лишь своими поступками, – перебил его Бойлан, – но Гретхен и Рудольфа я знал, пожалуй, слишком хорошо. Твой дядя Рудольф с самого младенческого возраста страдал от широко распространенной в Америке болезни – его интересовали только деньги. Я пытался руководить им, я указал ему путь к достижению высокого положения, к пониманию прекрасного в жизни, но у него в крови бушевала страсть к всемогущему доллару. Я предупреждал его, что он губит себя, но болезнь его была неизлечимой… – Бойлан потер средним пальцем руки о большой. – Звон монет был в его ушах божественной музыкой. Не удовлетворившись состоянием, которое он нажил сам, он женился на больших деньгах, и в конце концов это его и прикончило. Его судьба была предрешена, я предостерегал его, но он слышал лишь звуки золотой арфы. – Он ликующе рассмеялся, а затем, немного успокоившись, продолжал более сдержанным тоном: – Он был человеком, у которого отсутствовало одно из основополагающих качеств – чувство благодарности. Ему пришлось заплатить за это дорогой ценой, но мне его не жаль.

– Послушайте, мистер Бойлан, – холодно сказал Уэсли, – я пришел сюда не…

– А что касается Гретхен, – продолжал Бойлан, словно не слыша его слов, – она была самой хорошенькой девушкой в городе. Расцвела, словно пион на навозной куче. Застенчивая была такая, глазки опущены, скромница. Вначале. А потом нет. Могла бы вести безбедную жизнь, пользоваться уважением, путешествовать; я готов был предложить ей все что угодно. Однажды я купил ей ярко-красное платье. И когда она входила, отбрасывая вокруг красные блики, у всех, кто ее видел, дыхание перехватывало. – Он пожал плечами. – Мое предложение она отвергла с презрением. Ей нужны были легкие победы над молодыми людьми, красивые слова и постель, постель… Своей необузданной чувственностью она себя погубила. Если увидишь ее, пожалуйста, не забудь передать ей все, что я сказал, слово в слово.

Маразм, думал Уэсли, полный маразм и потрясающее умение болтать языком. Он старался выкинуть из головы образ своей тетки Гретхен, входящей в комнату в красном платье, купленном этим сумасшедшим стариком.

– Я пришел сюда, – упрямо опять начал Уэсли, – чтобы узнать, что мой отец…

– Твой отец, – сказал Бойлан презрительно, – преступник и поджигатель, и место ему было за решеткой. Он приходил сюда шпионить за своей сестрой. Он установил на холме крест и поджег его, потому что в один из своих приходов он обнаружил, что сестра его находится наверху в моей постели, а я в этой самой комнате, голый, наливаю для нее виски. Горящий крест! Символ фанатизма и невежества! – Бойлан выплевывал слова, вновь переживая оскорбление, нанесенное ему у порога собственного дома. – Все это, конечно, выяснилось много лет спустя: мальчишка, который был его сообщником – его зовут Клод Тинкер, и он теперь уважаемый человек в городе, – сам признался мне в этом за превосходным обедом в моем же доме. Твой отец! – Бойлан сморщил длинный, тонкий, по-старчески багровый нос. – Счастливо избавился, я бы сказал. Я следил за его карьерой. Как и следовало ожидать, ему ничего не удалось, даже остаться живым.

Уэсли встал.

– Весьма благодарен вам, мистер Бойлан, – сказал он, чувствуя страшную ненависть к этому человеку. – С меня достаточно. Я ухожу.

– Как вам угодно, – безразличным тоном сказал Бойлан. – Вы знаете, где выход. Я полагал, что вы хотите услышать правду – в вашем возрасте правда часто является лучшим наставником. Я слишком стар, чтобы лгать или нянчиться с молодым забулдыгой только потому, что когда-то проявил участие к его родственникам. – Он взял книгу и снова принялся за чтение.

А Уэсли, выйдя из комнаты и направляясь быстрыми шагами к входной двери, думал: отцу не то что крест, а все это проклятое место поджечь следовало. Вместе с этим сукиным сыном.

Несколько миль до станции он прошел пешком и как раз успел к поезду.

Элис ждала его с ужином. Она видела, как стиснуты его губы, напряжен подбородок. Они поели молча. Она не спросила его, как прошла поездка в Порт-Филип.

Элис сообщила ему, что тот самый Доминик Джозеф Агостино, который в двадцатые – тридцатые годы выступал на ринге под именем Джо Агоса и имел кличку Бостонский красавчик, а затем был тренером в спортивном клубе, когда там работал Томас Джордах, еще жив и трудится на прежнем месте. Том Джордах говорил Уэсли, что Доминик хорошо к нему относился, не уволил его с работы, когда его обвинили в воровстве в раздевалке клуба, и даже убедил выступать на любительских рингах. Поэтому он ничуть не жалел, рассказывал Томас сыну, что занялся боксом, несмотря даже на то, что в конце концов из-за этого превратился в бродягу. «Я получал удовольствие от бокса, – говорил Томас сыну. – Да к тому же за это еще и платили. Во всяком случае, первое время». По словам отца, у Доминика была одна замечательная черта. С членами клуба, с которыми он боксировал, он был вежлив, как горничная какой-нибудь леди. Он всегда говорил им комплименты, объяснял, как хорошо у них все получается и как растет их умение в том, что он величал Искусством. При этом он умудрялся ни на секунду не выдать своего сокровенного и давнишнего желания – взорвать этот клуб вместе со всеми его членами, роскошными помещениями и написанными маслом портретами старой бостонской аристократии.

«Вот кто умел себя вести, – говорил Томас восторженно, – и он многому научил меня».

Уэсли взял билет на рейс из аэропорта Ла Гардия в Бостон и обратно – тридцать шесть долларов в оба конца, как он записал в заведенную им теперь книжечку, чтобы проверять, не обсчитывает ли себя Элис, одалживая ему деньги. Полет был бы весьма приятным, если бы не сидевший рядом с ним бывший парашютист, который, едва самолет вырулил на взлетную полосу, начал потеть и впивался ногтями себе в ладони, а когда они взлетели, без конца приставал к Уэсли:

– Прислушайся к звуку левого двигателя. Мне этот звук не нравится, мы непременно разобьемся, а они там, в кабине пилота, и в ус не дуют.

Чем больше о чем-нибудь знаешь, думал Уэсли, тем меньше испытываешь от этого удовольствия.

Самолет не разбился, и, как только они оказались на земле, бывший парашютист перестал потеть, а когда они выходили из самолета, уже ничем не отличался от остальных пассажиров.

В клубе «Ревир» сидевший у входа старик довольно странно посмотрел на Уэсли, когда тот спросил, не может ли он поговорить с мистером Агостино.

– Я и есть мистер Агостино, – представился старик. Он говорил сиплым шепотом, и сам он был маленький и костлявый, униформа швейцара висела на нем как мешок, и на жилистой шее вверх и вниз ходил большой кадык.

– Тот самый, что работал в спортивном зале?

– Тот самый. – Старик подозрительно его рассматривал. – Я уже лет пятнадцать там не работаю. Стар стал, черт подери. К тому же еще и артрит. Вот и сделали меня швейцаром. По сердечной доброте. А о чем ты хочешь поговорить с Агостино?

Уэсли назвал свою фамилию.

– Сын Томми Джордана? – сухо сказал Агостино. – Подумать только! Я его помню. Его вроде убили? Я где-то об этом читал. – В сиплом шепоте с сильным южнобостонским акцентом не было никаких эмоций. Если эта фамилия и пробудила какие-то приятные воспоминания в лысой голове, украшенной несколькими тонкими седыми волосками, то он этого не выдал. – Ищешь работу? – спросил он осуждающе и взглядом профессионала окинул Уэсли. – Хорошо сложен. Хочешь пойти на ринг или еще чем заняться?

– Я не боксер, – ответил Уэсли.

– Ну и хорошо. В нашем клубе боксом больше не занимаются. Решили, что для джентльменов это не спорт, когда в нем появились черные и все прочие. Теперь, когда надо разрешить спор, судятся друг с другом. – Он засмеялся, выпуская со свистом воздух сквозь щербатые зубы.

– Мне просто хотелось поговорить с вами несколько минут об отце, – сказал Уэсли, – если у вас есть время.

– Твой отец… м-м-м. У него был хороший удар правой. А левую ему можно было привязать за спину – толку от нее не было. Один раз я видел, как он выступал на профессиональном ринге. Уложил противника нокаутом. Но после боя я ему сказал: «Первоклассным боксером ты не станешь, пока не научишься работать левой». Наверно, он так и не научился. Хотя сейчас мог бы изрядно подзаработать, потому что белый. Он был неплохой парень, твой отец. Была в нем, я подозревал, какая-то воровская жилка, не то чтобы я ставил это ему в укор – в этом заведении стены все равно что долларовыми бумажками оклеены. После того как он ушел, рассказывали тут всякие истории. Будто бы он шантажировал одного из членов клуба, адвоката, чтоб он сдох, и получил от него пять тысяч долларов. Папаша адвоката про это разнюхал и всем рассказывал, что его сынок болен, страдает клептоманией. В клубе то и дело пропадали деньги, и я думаю, твой отец однажды застукал этого адвоката и заставил заплатить за молчание. Отец твой когда-нибудь об этом рассказывал?

– Рассказывал, – ответил Уэсли. – Он говорил, что это был его счастливый день.

– Неплохие деньги, пять тысяч, а? Куда же он их дел?

– Купил акции, – сказал Уэсли. – Вернее, его брат купил. И в конце концов приобрел на них яхту.

– Об этом я тоже читал в журнале, – вспомнил Агостино. – Яхта! Подумать только! Недурно иметь такого брата. Подонок подонком, а оказался владельцем яхты! – Он покачал головой. – Я отлично с ним ладил, угощал его пивом! Я и не очень удивился, когда его убили. Да-а, я охотно с тобой поболтаю, если только, кроме этого, тебе от меня ничего не нужно… – В голосе его появились нотки подозрительности. – Но ни в какой фонд памяти Тома Джордана я жертвовать не собираюсь, если ты за этим сюда явился.

– Да нет, мне ничего не надо. Я хочу только немного поговорить.

– Пожалуйста, – кивнул Агостино. – У меня сейчас будет пятнадцатиминутный перерыв. Меня здесь подменит один официант из нашего ресторана. Тут рядом есть пивная. Вот там и встретимся. Ты угощаешь.

К столику подошел полный джентльмен в черном пиджаке с бархатным воротничком.

– Добрый день, Джо. Есть для меня какие-нибудь письма? – спросил он.

– Добрый день, мистер Сондерс, – ответил Агостино, слегка кланяясь. – Очень приятно видеть вас здесь снова. Вы уже теперь совсем выписались из больницы?

– Да, до следующего раза, – ответил полный джентльмен и засмеялся.

Агостино хрипло засмеялся вместе с ним.

– Возраст, Джо, возраст, – сказал джентльмен.

– Печально, но правда, – подтвердил Агостино. Он повернулся к стене с открытыми ячейками и протянул руку к отделению, помеченному буквой «С», а Уэсли направился к выходу.

Они сидели за стойкой в глубине темного бара и пили пиво.

– Больше всего мне запомнился день, – рассказывал Агостино, – когда я разминался с одним из членов клуба – здоровый такой парень, молодой, лет двадцати пяти – двадцати шести, из старой, чтоб они, гады, провалились, бостонской семьи. – В голосе его, в его все еще горящих, черных как уголь глазах уроженца Сицилии была неподдельная ненависть. – Победитель какого-то чемпионата этих ихних колледжей. Красивый парень по фамилии Грининг. До сих пор помню эту фамилию. Так вот, этот Грининг считал, что сильнее его никого нет, был он в полутяжелом весе, а я в ту пору все еще весил сто тридцать шесть – сто тридцать восемь фунтов. И этот сукин сын – с лица у него никогда не сходило выражение превосходства, – этот сукин сын со всей силы апперкотом дает мне в подбородок. Я думал, челюсть всмятку. Я в тот день был сильно простужен, но работал в зале, соблюдая, как всегда, осторожность. Ведь если, черт побери, ударишь какого-нибудь члена клуба посильнее, чем гладишь кошку, не успеешь и глазом моргнуть, как вылетишь отсюда. А уж если из их благородных носов вытечет хоть капля крови!.. А этот сукин сын свалил меня с ног, чуть зубы все не выбил – во рту кровь, дышать не могу, а он потом будет смеяться в баре с другими такими же пижонами-кровососами, ублюдками проклятыми. – Агостино покачал головой – на лысине взлетели жалкие остатки волос – и провел рукой по костлявой челюсти, словно снова хотел убедиться, не сломана ли она; его скрипучий и возмущенный старческий голос на мгновение смолк.

Глядя теперь на него, Уэсли не мог представить себе, что этот человек был когда-то молодым, легко двигался по рингу, наносил удары. Одно я знаю точно, думал он, наблюдая, как Агостино с шумом втягивает в себя пиво, ни за что на свете не хочу быть таким старым.

– Но после этого, – продолжал Агостино, – я получил истинное наслаждение. Грининг разозлился, что тренировка сорвалась, заявил, что зря только разделся, и спросил твоего отца, не хочет ли он провести с ним раунд-другой. Я подал твоему отцу знак, и он надел перчатки. Ну, парень, на это было любо смотреть. Правда, сначала твой отец получил пару крепких ударов в голову, прежде чем с ним справился. Этот засранец и его хотел разделать. Но потом Томми просто принялся молотить Грининга, они позабыли про раунды и схватились всерьез. И тут я почувствовал, что твой отец мстит за меня, за всю мою вшивую жизнь. И в конце концов он так ему врезал, что отпрыск старой бостонской семьи стал ходить по кругу с остекленевшими глазами, словно пьяный комик. Том уже готовился прикончить его, но тут я вмешался. Я не беспокоился за Тома, он знал, что делает, а мне приходилось думать о своей работе. И вот мистер Грининг, сэр, вернулся в царство живых, его паршивая гарвардская рожа была вся в крови. Он просто вышел и даже не сказал «спасибо». У твоего отца не было никаких сомнений. «Прощай моя работа в клубе», – сказал он. «Очень может быть, – сказал я ему. – Но такой бой стоит этого. По крайней мере для меня». – Агостино весело засмеялся при воспоминании об этих далеких счастливых минутах. – А через четыре дня мне велели его уволить. Помню, я сказал ему напоследок: «Никогда не доверяй богачам», так ему и сказал. – Он взглянул на часы над стойкой. – Мне пора. Приятно было с тобой познакомиться, сынок. Спасибо за пиво. – Он взял со стойки форменную фуражку и очень прямо надел ее. Она была ему велика, и его бледное худое лицо под ней походило на личико отощавшего от голода ребенка. Он уже было направился к двери, но тут же вернулся. – Я тебе вот что скажу, сынок: многих следовало бы убить, прежде чем очередь дошла бы до твоего отца.

Он потащился к выходу, шаркая ногами, – сгорбленный, страдающий артритом старый боксер, – чтобы занять свое место за конторкой в клубе, где он будет до конца дней своих раздавать почту и подобострастно улыбаться, а в своей сицилийской душе вынашивать мечты о мести и уничтожении.

Когда Уэсли вечером вернулся в Нью-Йорк, Элис сразу увидела, что он совсем в другом настроении, чем после визита к Бойлану в Порт-Филип.

– Этот Агостино, – рассказывал он ей, помогая в кухне готовить ужин, что заключалось главным образом в том, что он ставил на стол тарелки и раскладывал вилки и ножи, – удивительный, чудаковатый старик. Ради него стоило туда съездить. – А потом пересказал ей как можно точнее все, что узнал от старого боксера. Она несколько раз заставила его повторить отдельные фразы – «прямо слово в слово, если можно, Уэсли», – как будто пыталась их запомнить, услышать голос старика, ритм его речи и представить себе его.

– Дома, в Сицилии, – сказала она, – он, вероятно, сжигал бы поля и похищал principessas. Бедняга застрял в Бостоне, выдает почту. А я сегодня раздобыла для тебя еще кое-какие новости. Я послала в Элизиум, штат Огайо, письмо одному старому газетчику, который для нас пишет, когда в тех местах происходит что-нибудь интересное, и он разыскал Клотильду.

– Каким же образом он это сумел? – спросил Уэсли, хотя, после того как Элис обнаружила местопребывание Доминика Джозефа Агостино, он начал верить, что от журнала «Тайм» никому не-укрыться.

– Дело в том, что несколько лет назад в Элизиуме был громкий бракоразводный процесс, – сказала Элис, – респектабельного бюргера Харольда Джордаха – фамилия, я полагаю, тебе знакомая?..

– Ну и что было дальше?

– Его жена потребовала развода, потому что она застала его в постели со служанкой. В Элизиуме это было крупное событие, и наш корреспондент – его фамилия Фаррелл, ты сможешь разыскать его там, если у тебя останется время, – писал об этом для местной газеты. Фаррелл сказал, что жена отхватила все: дом, половину дела, алименты, – а той женщине досталось лишь презрение общества этого маленького богобоязненного городишка. Во всяком случае, ты можешь догадаться, кто была эта женщина, застигнутая in flagrante delicto.

– Кто? – спросил Уэсли, хотя уже догадался, как зовут женщину и даже что значит in flagrante delicto.

– Клотильда, – победоносно произнесла Элис. – Клотильда Деверо. У нее прачечная как раз на той улице, где находится газета Фаррелла. Я записала адрес.

– Завтра я уезжаю в Огайо.

Он стоял на сонной улочке перед прачечной. С автобусной станции он позвонил в гараж Джордаха, предполагая повидаться с Харольдом Джордахом, своим дальним родственником, прежде чем начать разыскивать Клотильду Деверо. Тогда с неприятной частью его путешествия будет покончено. Когда Харольд Джордах наконец подошел к телефону и Уэсли сказал ему, кто он такой, Харольд закричал в трубку:

– И дела с тобой не желаю иметь. И вообще ни с кем из вашей семьи. – Он говорил как-то странно, следы немецкого акцента из-за высокого тембра голоса стали заметнее. – На всю жизнь хватит с меня неприятностей от этих проклятых Джордахов, даже если я до девяноста лет доживу. И близко не смей подходить к моему дому, не то натравлю на тебя полицию. И вообще я не хочу иметь ничего общего с сыном человека, который опозорил мой дом. Единственно, что я могу сказать хорошего о твоем отце, – это то, что он умер. Ты меня слышишь?

– Слышу, – сказал Уэсли и повесил трубку. Он вышел из телефонной будки, покачивая головой. Его поразила аккуратность и чистота городка – подстриженные газоны, беленькие домики в стиле Новой Англии, деревянные церкви с тонкими шпилями, и он подумал о том, как в таком приятном месте человек может так долго копить злобу. Направляясь к прачечной, адрес которой дала ему Элис, он не спеша размышлял над тем, смогли бы поладить между собой его мать и этот его родственник Харольд Джордах.

Прачечная ничем не отличалась от любой другой стандартной прачечной самообслуживания – огромное зеркальное окно, за ним ряды стиральных машин и складные стульчики, на которых сидели женщины, ожидая, когда их белье постирается.

Он стоял возле прачечной и не решался войти. В голосе отца, рассказывавшего о Клотильде, о ее красоте и мягком характере, звучали такие грустные нотки тоски и сожаления, что он не мог вот так просто пройти мимо жужжавших машин и сплетничавших женщин к прилавку, где стояла коренастая, небольшого роста женщина, раскладывавшая чужое белье, и сказать: «Я сын своего отца. Он рассказывал мне, что много лет назад, когда был в моем возрасте, очень вас любил».

Но не затем же он проделал весь путь от Нью-Йорка до Огайо, чтобы глазеть в окно. Он выпрямился и вошел, не обращая внимания на любопытные взгляды.

Женщина стояла к нему спиной, укладывая на полки пакеты с чистым бельем. Ее смуглые руки были обнажены, и он заметил, какие они сильные и полные. Черные как смоль волосы, небрежно заколотые на макушке, открывали шею, и, когда она брала и клала на полку очередной пакет с бельем, он видел, как напрягались крепкие мышцы. На ней было свободное пестрое платье, в котором ее спина и плечи казались шире, чем они, по-видимому, были на самом деле. Он ждал, когда она кончит раскладывать белье и обернется.

– Слушаю вас, – любезно сказала она. Лицо у нее было широкое, с высокими скулами и почти медного цвета, что вместе с глубоко сидящими черными глазами и угольно-черными волосами делало ее похожей на женщину из индейского племени. Уэсли вспомнил: отец говорил ему, что в ней, наверное, течет кровь какого-то индейского племени с просторов Канады. Она показалась ему очень старой.

– Я ищу миссис Деверо. Миссис Клотильду Деверо, – сказал он.

Она пристально смотрела на него, не улыбаясь, немного нахмурившись, как будто стараясь что-то вспомнить.

– Я знаю тебя, – сказала она. – Ты сын Тома Джордаха, верно?

– Да.

– Господи! – воскликнула она. – А я уж было подумала, что вижу привидение. – Она улыбнулась. – Привидение в прачечной. – Она засмеялась глубоким грудным смехом, и он вдруг почувствовал к ней симпатию, однако по-прежнему не видел в этой стареющей полной женщине даже следов той красоты, о которой говорил его отец. – Нагнись, пожалуйста, немного, – попросила она.

Он наклонился над прилавком, и она, взяв его лицо в свои гладкие и твердые ладони, какое-то мгновение пристально на него смотрела, а затем поцеловала в лоб. Он услышал, как позади одна из женщин хихикнула.

Она опустила руки, и он снова выпрямился, все еще ощущая прикосновение ее мягких губ. Клотильда улыбалась тихой, почти мечтательной, печальной улыбкой.

– Боже мой, сын Тома здесь, в этом городе! – Она принялась развязывать тесемки надетого поверх платья фартука. – Мы сейчас пойдем. Здесь и поговорить-то нельзя. Сара! – крикнула она кому-то позади стоек с бельем. – Подойди, пожалуйста, сюда.

К прилавку подошла молодая женщина со светлыми растрепанными волосами, и Клотильда сказала:

– Сара, я ухожу и сегодня уже не вернусь. Все равно до закрытия остался час, а у меня важная встреча. Закроешь тут как следует, хорошо?

– Хорошо, мэм, – ответила женщина.

Клотильда повесила фартук, сделала что-то со своими волосами, и они вдруг упали ей на плечи. Так она стала еще больше похожа на индианку. Она толкнула дверцу и вышла из-за прилавка. У нее были широкие бедра, большая грудь, плотные, без чулок, сильные ноги, и он внезапно почувствовал почти щемящую боль – так сильно она напомнила ему Кейт.

Она взяла его за руку, когда они проходили мимо сидевших женщин, которые сейчас откровенно глазели на них, гаденько ухмыляясь. Когда они вышли, Клотильда сказала:

– После той истории в суде все они смотрят на меня так, словно я блудница вавилонская. – Она по-прежнему держала его за руку, и они пошли по улице. – Боже мой, – глубоко вздохнув, сказала она, – хорошо выйти на свежий воздух после того, как весь день напролет нюхаешь грязное белье. – Она искоса на него посмотрела. – Ты слышал об этом скандале?

– Да, – ответил он. – Благодаря ему я и сумел вас найти.

– Дурная слава разносится далеко, – согласилась она. – Я знаю, что твоего отца нет в живых. – Она сказала это так просто, словно давно справилась с чувствами, вызванными этим известием. – В той же заметке я прочла, что он был дважды женат. Он был счастлив?

– Во втором браке да.

Она покачала головой.

– Я боялась, что он никогда снова не найдет счастья. Они все продолжали его травить, как…

– У него была яхта, – сказал Уэсли. – На Средиземном море. Он очень любил море.

– Подумать только, – сказала она мечтательно. – Том на Средиземном море. Мне всегда хотелось путешествовать, но… – Она не договорила.

– Он назвал эту яхту «Клотильда».

– Боже мой, – воскликнула она, – «Клотильда»! – И тут он увидел, что она плачет. Слезы текли из ее темных глаз, поблескивая на густых черных ресницах.

– Когда его спрашивали, почему он выбрал для яхты такое название, он говорил, что так звали одну французскую королеву. Но мне он сказал правду.

– После всех этих лет, – не без удивления промолвила она, – после всего, что произошло. Он тебе об этом тоже рассказывал? – резко спросила она.

– Рассказывал, – ответил Уэсли. – Как его дядя узнал, что вы и отец… ну… были вместе, и пригрозил, что вас вышлют обратно в Канаду за растление малолетних…

– И про остальное рассказывал? – Голос ее стал совсем резким.

– Да. Про вас и его дядю – про то, что обнаружилось на суде и о чем писали газеты, – смущенно признался Уэсли.

– Мерзкий старик, – яростно прошептала Клотильда. – Я была служанкой в его доме. Вернуться в Канаду я не могла, мой муж убил бы меня. Я пыталась заставить Тома это понять. Но он не желал слушать. Он хотел, чтобы мы вместе убежали. Шестнадцатилетний мальчик… – Она засмеялась, смех ее звучал грустно на солнечной, обсаженной деревьями улице.

– В конце концов он понял, – сказал Уэсли. – Он говорил мне. И название яхты ведь это доказывает, правда?

– Наверно. – Она смахнула слезу тыльной стороной ладони и помолчала. – А он рассказывал тебе, как я однажды положила ему в сандвич записку, когда он пошел на работу?

– Что-то не помню.

– Я написала: «Я тебя люблю». Вот так все и началось. – Она внезапно засмеялась. – Боже мой, какой у него был аппетит! Я никогда не видела человека, который мог бы столько съесть. А какую еду я ему готовила! Ростбифы, свежие овощи, все самое лучшее, когда его дядя со своей гадкой семьей уехал в Саратогу и мы остались в доме одни. По вечерам я ждала его и пела, стоя у плиты. Эти две недели я буду помнить до последних дней своей жизни. – Она вдруг остановилась, как будто ее схватила чья-то невидимая рука, и повернулась к нему. – Зачем ты сюда приехал? Тебе что-нибудь от меня нужно?

– Мне ничего не надо. Я приехал только ради того, что вы сейчас делаете, – поговорить о нем.

Какое-то мгновение ее глаза словно что-то искали в его лице, а затем она снова поцеловала его в лоб.

– Ты так похож на него – даже жуть берет. Он был очень красивый. Я однажды сказала ему, что он похож на святого Себастьяна. Тогда он пошел в библиотеку посмотреть про него в энциклопедии. Там он узнал и откуда происходит мое имя. Трудно было даже представить себе, чтоб такой необузданный малый рылся в энциклопедии. – Ее лицо смягчилось, и Уэсли подумал, что у нее, наверное, было такое же выражение, когда его отец вернулся из библиотеки и рассказал ей, что он там узнал.

– Ты разочарован? – спросила она.

– Чем?

– После всего, что отец, наверно, рассказал тебе обо мне и назвал в мою честь яхту… Подумать только – королева Франции. – Она коротко рассмеялась. – А ты встречаешь старую толстую тетку, стоящую за прилавком в прачечной.

– Нет, я не разочарован. – Он не был вполне уверен, что говорит правду. В молодости она, наверное, была совсем другой, подумал он.

– Ты хороший мальчик, – сказала она, когда они снова двинулись по улице. – Надеюсь, что тебе живется легче, чем твоему отцу.

– Ничего живется.

– После того как мы… ну… можно сказать, расстались, хотя продолжали жить в одном доме и я видела его каждый день и подавала ему вместе со всеми еду, мы больше не сказали друг другу ни слова, за исключением «до свидания». Он словно озверел. Вечерами приходил домой весь в крови после драк, люди стали относиться к нему как к бездомной опасной собаке, он спал с каждой девкой в городе. Я, конечно, об этом слышала. Наверно, это было что-то вроде мести, но я его не винила, хотя и понимала, что в таком мерзком, лицемерном городишке добром это не кончится. Его посадили в тюрьму за изнасилование – подумать только, за изнасилование, когда все девки и бабы бегали за ним, как ребятишки за пожарной машиной. Про это он тебе рассказывал?

– Да.

– А про сестер-близняшек, в изнасиловании которых его обвинили? Их отец и подал на него в суд.

– Тоже рассказывал.

– Он, должно быть, очень тебя любил, если рассказывал такие вещи.

– Наверно, да. Он любил мне рассказывать. – Уэсли вспомнил ночи под звездным небом на палубе или во тьме штурвальной рубки.

– Конечно, они его и схватили – при такой репутации его можно было в чем хочешь обвинить, – сказала Клотильда с горечью в голосе. – Эти близняшки могли выбирать отца своим детям по крайней мере из полсотни людей! Включая и того полицейского, который Тома арестовал. Я видела их – этих близняшек, они по-прежнему живут здесь, теперь уже взрослые женщины. Вот их я не советую тебе разыскивать. Один из парней выглядит так, словно он твой брат. – Клотильда весело рассмеялась. – Наконец-то в этом городе хоть у кого-то в жилах течет частица порядочной крови. Иногда ночами, – тихо произнесла она, – я думаю: как все было бы, если бы я послушалась его безумных уговоров и убежала с ним – двадцатипятилетняя служанка и шестнадцатилетний мальчик, и оба без гроша в кармане… Разве имела я право совершить такую подлость по отношению к нему? – спросила она, словно стараясь найти себе оправдание.

– Наверное, нет, – ответил Уэсли.

– А я все говорю и говорю. Только о себе. О том, что было когда-то. А как ты? Как ты-то живешь?

– Неплохо.

– Ты доволен тем, как у тебя все получается?

– Этого я, пожалуй, не сказал бы.

– Тем не менее у тебя ухоженный вид – ты хорошо одет и выглядишь как молодой джентльмен.

– Мне просто некоторым образом повезло, – сказал Уэсли. – Кое-кто обо мне заботится.

– Ты расскажешь мне все за ужином. Ты ведь не торопишься уехать из города?

– Не особенно, – ответил Уэсли. – Я хотел уехать завтра.

– Я приготовлю тебе свинину под яблочным соусом с картошкой и красной капустой. Это было самое любимое блюдо твоего отца. – Она помолчала. – Только знаешь, Уэсли, – проговорила она неуверенно, – я ведь живу не одна. У меня есть друг, он хороший человек, мастер на мебельной фабрике. Но мы с ним не женаты. У него жена и двое ребят – они католики… Он тоже будет ужинать. Ты не против? – спросила она с тревогой.

– Это ни меня, ни отца не касается.

– Люди ведь бывают разные, никогда не знаешь, что они подумают. – Она вздохнула. – Женщина не может жить одна. По крайней мере я. Я живу двумя жизнями сразу: одна – каждодневная, когда мужчина приходит домой, садится вечером за свою газету, пьет пиво и ничего такого особенного тебе не говорит, а другая – воспоминания о чудесных днях молодости, проведенных с необузданным мальчишкой. Я должна сказать тебе, Уэсли, твой отец был самым нежным, самым ласковым мужчиной, о таком женщина может только мечтать в своих странствиях по этой земле. И у него была такая нежная кожа, словно шелк. Ничего, что я тебе все это рассказываю, а?

– Мне только это и нужно, – сказал Уэсли, чувствуя, как к глазам подступают слезы жалости – не к себе или к своему мертвому отцу, а к шедшей рядом с ним коренастой, смуглой, как индианка, стареющей женщине, на чью долю выпали лишь работа и тяжелые разочарования.

– Ты пьешь вино за ужином? – спросила Клотильда.

– С удовольствием бы выпил, – ответил Уэсли. – Я ведь долго жил во Франции.

– Мы сейчас зайдем в магазин, – оживленно сказала Клотильда, – и купим бутылку отличного красного вина, чтобы отпраздновать приезд к старой женщине красавца сына ее возлюбленного. Фрэнк – так зовут моего мастера с мебельной фабрики – может по такому случаю отказаться от своего пива.

Старик Шульц, бывший менеджер его отца, жил, как сообщила ему Элис, в доме для престарелых в Бронксе.

– Это вон тот толстый старик, который сидит в холле в котелке и в пальто, точно собрался гулять, – сказал Уэсли служитель. – Только он никуда не выходит. Сидит» вот так каждый божий день и молчит. Не знаю, станет ли он с вами разговаривать.

Уэсли прошел по пустынному вестибюлю к тому месту, где на простом деревянном стуле, уставившись полузакрытыми глазами на противоположную стену и со свистом дыша, сидел невероятно толстый, буквально выпиравший из костюма и пальто человек в котелке.

– Вы мистер Шульц? – обратился к нему Уэсли. – Можно с вами поговорить?

Морщинистые веки старика слегка приподнялись, хотя голова в котелке не изменила своего положения.

– Какая вам разница, Шульц я или не Шульц? – пробормотал старик. Голос его исходил словно из подземелья, вставные челюсти клацали.

– Меня зовут Уэсли Джордах. Много лет назад вы были менеджером моего отца. Тома Джордана.

– Том Джордан, – повторил старик. – И слышать не желаю эту фамилию. Мне говорили, что он-таки достукался – убили его. Только не надейтесь услышать, что старый Шульц о нем жалеет. Это у него в крови было – умчаться куда-нибудь и плюнуть на все. Провел две недели с английской шлюхой, ел, пил как свинья, а ведь я столько сил потратил, чтобы сделать из него боксера. И потом, когда он очутился на мели, нашел ему заработок в Лас-Вегасе. Он получал пятьдесят долларов в день, работал спарринг-партнером Фредди Куэйлса – этот парень был единственным шансом в моей менеджерской жизни заполучить чемпиона. И что, вы думаете, сотворил Том? Переспал с женой Куэйлса, а когда Куэйлс пошел к нему в номер выяснять отношения, так его разделал, что после этого Куэйлс не мог бы и мою мамочку побить… Если бы я над этим идиотом Томом не сжалился и не одолжил ему свою машину, чтобы он мог выбраться из Лас-Вегаса, его бы на кусочки изрезали. У твоего отца не было ничего, чем можно гордиться на ринге, парень, но зато уж в гостиничном номере он показывал класс. Только ведь, чтобы денежки иметь, надо выступать на ринге в двадцать четыре фута на двадцать четыре, да еще чтоб был там рефери. Вот если бы твоему отцу дали выступать в стенном шкафу, он бы до сих пор был чемпионом мира, сукин он сын. А мой единственный шанс, Фредди Куэйлс, двигался как танцор и пропал из-за бабы. Хочешь, чтобы я рассказал тебе о твоем отце? Так я тебе расскажу о нем: его тоже сгубили бабы.

– Но вы ведь знали его и до этого случая. Было же что-то и другое…

– Бабы его сгубили, – повторил старик, клацая вставными челюстями и уставившись в стену перед собой. – Я сказал свое слово. А теперь убирайся, мне некогда с тобой болтать.

Уэсли хотел сказать что-то еще, но понял, что это безнадежно. Он пожал плечами и вышел, предоставив старику в пальто и котелке смотреть на стену.

Не зная, плакать ему или смеяться, Уэсли рассказал Элис о визите к Шульцу.

– Может быть, мне и не стоит ни с кем встречаться, по крайней мере здесь, в Америке, – сказал он. – Может, есть такие вещи, которые сын и не должен слышать о своем отце. Зачем позволять, чтобы при мне его поливали грязью? В Америке, он, наверно, был совсем другим, потому что между тем человеком, которого я знал, и тем, о котором мне здесь рассказывают, нет ничего общего. Если еще кто-нибудь скажет мне, каким он был мерзавцем и как они рады, что его убили, я вернусь в Индианаполис, и пусть мать ведет меня в парикмахерскую, а потом в церковь, и я навсегда о нем забуду… – Он замолчал, увидев на лице Элис неодобрение.

– Это значит плюнуть на все.

– Может быть, к тому и идет.

– Клотильда о твоем отце так не говорила, – сказала Элис; глаза ее за стеклами очков сердито поблескивали.

– Толстая тетка из прачечной, – злобно вставил Уэсли.

– Сейчас же возьми свои слова обратно, – словно наставляя ученика, сказала Элис.

– Беру, – равнодушно отозвался Уэсли. – Извините. Но у меня такое чувство, что я понапрасну трачу время и деньги. Мое время, – криво усмехнулся он, – и ваши деньги.

– О моих деньгах можешь не беспокоиться.

– Герой вашей книги, наверно, приятный и честный человек, он никогда не впадает в отчаяние и в конце концов выясняет, что его отец был одним из благороднейших людей на свете, который при жизни только и делал, что совершал добрые поступки, помогал бедным, был вежлив со старушками и никогда не спал с женами друзей…

– Заткнись, – перебила его Элис. – Хватит. И, пожалуйста, не говори мне о том, что я пишу. Когда книга выйдет, если ей суждено выйти, можешь ее купить, и тогда расскажешь мне, что собой представляют действующие лица. Но не раньше.

Они были в гостиной; Элис сидела в кресле, а он стоял у окна и смотрел на темную улицу. Элис уже оделась, чтобы идти в гости, и теперь ждала молодого человека, который должен был за ней зайти.

– Ненавижу этот проклятый город, – сказал Уэсли, глядя вниз на пустынную улицу. – Быть бы сейчас за тысячу миль отсюда, на море! – Он отошел от окна и плашмя бросился на диван. – Господи, если бы я только мог оказаться снова во Франции, хоть на одну ночь, с людьми, которых я люблю и которые, я знаю, любят меня…

– Убери ноги в ботинках с дивана, – резко сказала Элис, – ты не в конюшне.

– Простите. – Он опустил ноги на пол. – Меня не учили хорошим манерам. Все об этом только и твердят.

И тут он услышал, что она плачет. Он вскочил и бросился к ее креслу; она сидела, закрыв лицо руками, плечи ее вздрагивали. Он стал на колени и обнял ее. В своем нарядном черном платьице она казалась маленькой и очень хрупкой.

– Простите меня, – тихо сказал он. – Это я просто так сказал, честное слово. Разозлился сам на себя, вот и вырвалось. Я вам очень благодарен за все, что вы для меня делаете, я не хотел вас обидеть, так уж получилось…

Элис подняла голову, лицо ее покраснело от слез.

– Прости, что я заплакала, – сказала она. – Ненавижу женщин, которые плачут. У меня сегодня тоже был тяжелый день – все на меня кричали. Можешь лежать на диване в ботинках сколько тебе вздумается. – Она засмеялась сквозь слезы.

– Я больше никогда не буду лежать на диване в ботинках, – сказал он, все еще обнимая ее, радуясь, что она засмеялась; ему так хотелось защитить ее от разочарований и от кричащих на нее весь день людей, защитить от всего города и своего нелегкого характера.

Они молча смотрели друг на друга; за стеклами очков ее ясные мокрые глаза казались еще больше; она робко ему улыбнулась. Он нежно притянул ее к себе и поцеловал. Она прильнула к нему. Губы у нее были удивительно мягкие – он и не представлял себе, что бывают такие губы. Наконец она его оттолкнула. Слезы ее высохли.

– Так вот, значит, что надо делать, чтобы тебя поцеловали, – засмеялась она.

Внизу у входной двери раздался звонок. Она вскочила.

– Это мой кавалер. Займи его, я приведу себя в порядок. Он археолог.

И она скрылась в ванной.

В дверь постучали, и Уэсли пошел открывать. Перед ним стоял высокий худощавый молодой человек с куполообразным лбом и в очках в стальной оправе.

– Здравствуйте, – сказал молодой человек. – Элис дома?

– Она будет готова через минуту, – ответил Уэсли, закрывая за ним дверь. – Я должен вас развлекать, пока она не соберется. Моя фамилия Джордах. Я – ее двоюродный брат.

– Робинсон, – представился молодой человек. Они пожали друг другу руки.

Чем бы его развлечь, подумал Уэсли.

– Хотите послушать радио? – спросил он.

– Не особенно. Разрешите присесть?

– Конечно.

Робинсон сел, скрестив длинные ноги, и достал из кармана сигареты.

– Курите? – спросил он, протягивая Уэсли пачку.

– Нет, спасибо. – Робинсон закурил. О чем говорят с человеком, который занимается археологией? – Я был во Франции и видел там кое-какие развалины, – начал Уэсли в надежде завязать разговор. – Амфитеатры в Ниме и Арле и тому подобное.

– Да? – сказал Робинсон, выдыхая дым. – Очень интересно.

Интересно! Интересно, останется ли он таким равнодушным, если ему сказать, что как раз перед его приходом Уэсли поцеловал Элис Ларкин – девушку, с которой у этого типа сегодня свидание, – на том самом месте, где он сейчас сидит, а перед тем довел ее до слез. С чувством снисходительного превосходства он поглядывал на долговязого парня в мешковатых брюках и пестром твидовом пиджаке с кожаными заплатами на локтях – хотя, может, именно так одеваются все археологи и, может, такая униформа обеспечивает уважение в их кругу.

– А где вы копали? – внезапно спросил он.

– Главным образом в Сирии. И немного в Турции.

– И что вы нашли?

– В основном черепки.

– Понятно.

– Вас интересует археология?

– Умеренно.

Наступило молчание; Уэсли показалось, что Робинсон скучает.

– А как выглядит Сирия?

– Мрачная страна. Мрачная и красивая. Вам следует там когда-нибудь побывать.

– Я тоже так считаю, – согласился Уэсли.

– А в какой колледж вы поступаете?

– Я пока еще не принял окончательного решения.

– Я бы на вашем месте поступил в Стэнфорд. Конечно, если удастся. Поразительные там люди.

– Я это учту.

Робинсон, близоруко сощурившись, взглянул на него сквозь очки.

– Значит, вы двоюродный брат Элис?

– Да.

– Не знал, что у нее есть двоюродный брат. Где вы живете?

– В Индианаполисе, – не раздумывая ответил Уэсли.

– Жуткий город. А что вы делаете в Нью-Йорке?

– Приехал навестить Элис.

– Понятно. И где же вы остановились?

– Здесь, – ответил Уэсли, чувствуя себя так, словно теперь он сам превратился в объект раскопок.

– Да? – Робинсон мрачно оглядел маленькую комнатку. – Немного тесновато.

– Нет, ничего.

– Хотя, конечно, удобно: рядом Линкольн-центр и все остальное. – Робинсон явно приуныл. – А где вы спите?

– На диване.

Робинсон потушил сигарету и закурил другую.

– Да-а, – протянул он подавленно. – Я полагаю… Двоюродные…

В комнату вошла Элис, свежая как бутон. Она сменила очки на контактные линзы, чтобы, как она не раз говорила Уэсли, отправляясь на свидания, не выглядеть канцелярской крысой рядом со своими кавалерами.

– Ну, – спросила она весело, – вы тут приятно поболтали?

– Неплохо, – мрачно отозвался Робинсон, вставая. – Уже поздно. Нам пора.

Элис, видно, не очень везет, подумал Уэсли, если лучше Робинсона ей ничего не удалось найти. Всю жизнь копается в черепках. Вот было бы ему сейчас двадцать семь лет! Хорошо, что он не услышит, как Элис будет объяснять археологу, какие они двоюродные брат и сестра.

– Уэсли, – сказала Элис, – в холодильнике два сандвича с мясом и пиво, если проголодаешься. Да, совсем забыла: через Национальный союз моряков я нашла адрес и телефон человека, которого ты ищешь, мистера Ренвея, он плавал с твоим отцом. Я звонила ему сегодня, и он сказал, что с удовольствием с тобой встретится. Когда он не уходит в море, он живет у брата, тут рядом, на Девяностых улицах. По телефону он был исключительно вежлив. Ты сходишь к нему? Он завтра целый день дома.

– Не знаю, какое у меня завтра будет настроение, – не очень любезно отозвался он, и Элис укоризненно на него взглянула.

Робинсон подал Элис пальто и уже в дверях сказал:

– Не забудьте про Стэнфорд.

– Не забуду, – ответил Уэсли, подозревая, что Робинсон так настаивает на Стэнфорде только из-за того, что этот университет за три тысячи миль от Элис Ларкин.

Накрывшись одеялом, он заснул на диване и проснулся от шепота за дверью, совершенно не понимая, который час. Затем послышался звук вставляемого в замок ключа, и Элис одна тихо вошла в комнату. Он почувствовал, что она на него смотрит, но не открыл глаз, притворяясь спящим. Она вздохнула и отошла. Дверь ее комнаты закрылась, а немного погодя раздался стук пишущей машинки.

Интересно, что ей было от меня нужно? – подумал он, снова засыпая.

Калвин Ренвей напоминал Кролика Дуайера: невысокого роста, сухой и узкий в кости, с резко обозначенными мышцами рук и кожей почти такого же кофейного цвета, как у Кролика, когда тот все лето работал на солнце.

– Сегодня у нас радостный день, – сказал он, здороваясь с Уэсли в дверях дома своего брата; чувствовалось, что мягкий голос его звучит всегда вот так же учтиво. – В гости пришел сын Тома Джордаха. Входи, мальчик, входи. Дама, которая говорила со мной по телефону, сказала, что ты обязательно придешь. – Он провел Уэсли в гостиную и придвинул ему самое большое кресло. – Устраивайся, мальчик, поудобнее. Принести тебе пива? Полдень уже прошел, самое время выпить пивка.

– Нет, спасибо, мистер Ренвей.

– Называй меня просто Калвин, – сказал Ренвей. – Ну и удивился же я, когда эта дама позвонила и сказала, что ты меня ищешь… Столько лет я твоего отца не видел… Плаваешь с человеком, – который уже для тебя больше чем просто приятель, а потом каждый идет своим путем, как корабли в море, так сказать… и вдруг к тебе приходит молодой человек… ах ты, господи, как время-то летит… Я никогда не был женат, и сына у меня, к сожалению, нет, жизнь моряка – это один порт за другим, ухаживать за женщинами некогда, а тех, которые и так готовы за тебя выскочить, – он весело засмеялся, сверкнув белыми зубами, – тебе не хотелось бы видеть матерью своих детей: будешь потом всю жизнь гадать, отец ты им или нет. Понятно, о чем я говорю? По поводу тебя-то никаких сомнений быть не может. Сразу видно – сын Тома Джордаха. Да, сэр. Держу пари, отец гордится тобой…

– Мистер Ренвей… Калвин, – неловко произнес Уэсли, – разве та дама не сказала вам по телефону…

– О чем? – удивился Ренвей. – Она только спросила: «Вы тот самый мистер Ренвей, который когда-то плавал на грузовом судне с Томом Джордахом?» И когда я ответил: «Да, мэм, тот самый», она сказала, что сын Тома Джордаха сейчас в Нью-Йорке и хотел бы поговорить со мной. Вот и все. И еще она спросила, живу ли я по тому адресу, который ей дали в Союзе моряков.

– Калвин, – сказал Уэсли, – отца больше нет в живых. Его убили в Антибе.

– О господи! – прошептал Ренвей и отвернулся к стене, чтобы скрыть боль. Длинные темные кисти его рук непроизвольно сжимались и разжимались. – Убили, – тихо повторил он, наконец снова повернувшись к Уэсли. – Да, самых хороших людей убивают в первую очередь. Не рассказывай мне об этом, мальчик. Как-нибудь в другой раз. Подробности подождут, мне не к спеху. Главное, ты пришел и сказал мне, что случилось… А то я бы жил и не знал, пил бы пиво в каком-нибудь баре в Марселе или в Новом Орлеане и рассказывал бы, как мы вместе ходили на «Эльге Андерсон» – наверно, самой мерзкой посудине, бороздившей Атлантику, – и как он, образно выражаясь, спас мне жизнь, а кто-нибудь бы равнодушно сказал: «А-а, Том Джордах, да он умер давным-давно». Уж лучше узнать так, как сейчас, и я тебе очень благодарен. Я понимаю, тебе хочется поговорить о нем, мальчик, ты за этим пришел…

– Если вы не против, – сказал Уэсли.

– Тогда были другие времена. Во всяком случае, на флоте. В ту пору со словом «мистер» никто к нам не обращался, мы были «ниггеры» и никогда об этом не забывали. Твой отец не был ни каким-то особым другом черных, ни проповедником, но, когда он проходил мимо меня утром, я всегда слышал: «Привет, приятель, как жизнь?» Обычное человеческое приветствие, но на этом мерзком судне, где почти все меня презирали, оно было как музыка. Отец называл тебе когда-нибудь такую фамилию – Фальконетти?

– Кое-что о нем рассказывал.

– Хуже его ни среди белых, ни среди черных я никого не встречал, – продолжал Ренвей. – Настоящий зверь в человечьем обличье, терроризировал всю команду, избивал людей только для своего скотского удовольствия и от низости души. И вот этот Фальконетти говорит, что не намерен сидеть в одном кубрике с ниггером, а я был единственным черным на борту, и, значит, как он войдет, мне надо было вставать и уходить, даже если я не съел и половины обеда. Тогда твой отец, единственный из всей команды в двадцать восемь человек, у кого достало мужества, устроил ему – не из-за меня, Фальконетти приставал и к Кролику, Дуайеру – такую трепку, какой он в жизни не видал. Может, Том перегнул палку, как говорили в команде, а он позорил этого Фальконетти каждый день. Стоило им повстречаться, как твой отец говорил: «Подойди-ка сюда, скотина» – и бил его под дых, этот буйвол так и скрючивался, а все стояли и смотрели.

Однажды вечером в кубрик пришел Фальконетти, тихий, как ягненок, а там играет радио. Твой отец приводит меня туда и говорит: «Мы просто посидим как воспитанные джентльмены рядом с этим джентльменом и послушаем музыку». Я сел рядом с Фальконетти – сердце у меня стучало, клянусь тебе, я его все еще боялся, – но никто и бровью не повел. Так мы посидели немного, а потом твой отец говорит ему: «Теперь можешь идти, скотина». Фальконетти встал, вышел из кубрика, поднялся на палубу и прыгнул за борт.

Твоему отцу это среди команды популярности не принесло – они говорили: мол, одно дело – проучить человека, а другое – толкнуть его на смерть. Знаешь, Уэсли, я не мстительный, но я не был с ними согласен: я не мог забыть, как я сидел рядом с этим отвратительным человеком и играла музыка, а он молчал и не сказал мне ни слова, и что я тогда чувствовал. Это был лучший день в моей жизни, и я до сих пор вспоминаю о нем с удовольствием. Им я обязан твоему отцу и об этом никогда не забуду.

Ренвей говорил нараспев, глаза его были полузакрыты, словно перед ним снова развертывалась вся эта история и был он сейчас не в аккуратной, чистенькой гостиной на одной из Девяностых улиц, а в притихшем кубрике среди замолкших матросов, еще раз переживая момент высшего наслаждения под надежной защитой человека, сын которого сидел сейчас перед ним.

– Я тебе вот что скажу, мальчик. – Он открыл глаза и задумчиво посмотрел на Уэсли. – Если ты станешь хоть наполовину таким, каким был твой отец, тебе надо будет каждый день благодарить бога. Подожди-ка минутку. – Он встал и направился в дальний конец гостиной. Уэсли слышал, как он выдвинул ящик, потом снова задвинул. Вернулся Ренвей, держа в руках какой-то предмет, завернутый в папиросную бумагу. Он развернул ее, и Уэсли увидел маленькую, обтянутую кожей шкатулку с золотым тиснением.

– Я купил эту шкатулку в Италии, во Флоренции. Там они такими вещами славятся. Это – тебе. – Ренвей протянул Уэсли шкатулку. – Бери.

– Я не могу взять такую вещь. Она, наверное, стоит огромных денег, и зачем вам дарить мне ее, когда вы до вчерашнего дня даже не знали о моем существовании.

– А я тебе говорю, бери, – повысил голос Ренвей. – Пусть у сына человека, который сделал для меня то, что он сделал, будет дорогая для меня вещь. – И он осторожно вложил шкатулку в руку Уэсли.

– Какая красивая, – сказал Уэсли. – Спасибо.

– Пока не за что. А теперь я одеваюсь, мы идем на Сто двадцать пятую улицу, и я угощаю тебя самым лучшим обедом, какой можно заказать в Гарлеме.

Обед был сытный – жареные цыплята со сладким картофелем; они выпили пива, и Ренвей, забыв на время свою печаль, рассказывал Уэсли о Глазго, Рио-де-Жанейро, Пирее, Триесте и о своем брате, который все время уговаривает его оставить море, но стоит ему представить себе, что он будет жить на суше и никогда не увидит поднимающихся из воды новых городов, как ему становится ясно, что никогда он не сможет расстаться со странствиями – на хороших ли, на плохих ли судах – по океанским просторам.

На прощание Ренвей взял с Уэсли клятву, что как только Уэсли узнает о его появлении в городе, то навестит его и снова с ним пообедает.

Спускаясь в подземку, Уэсли решил выбросить свой список. После таких слов об отце уже нет смысла встречаться еще с кем-то, подумал он и почувствовал облегчение, словно с души у него свалился камень.

 

3

Рудольф сидел на террасе арендованного им дома и смотрел на открывавшуюся за высокими дюнами полосу белого песка и набегавшие на нее волны Атлантического океана. Было мягкое сентябрьское утро, солнце приятно припекало, отражаясь от сценария Гретхен, который он перечитывал. Рядом, вытянувшись на надувном матрасе, лежала в купальном костюме Элен Морисон. Дом ее находился немного поодаль, но она несколько дней в неделю проводила у Рудольфа. Она была разведена и однажды на вечеринке у соседей сама подошла к нему и представилась, сказав, что много слышала о нем. Она была приятельницей Гретхен. Познакомились они на собрании участниц Движения за освобождение женщин, организованном Идой Коэн. По словам Гретхен, ироническая деловитость, с какой Элен излагала факты и намечала программу деятельности, разительно контрастировала с неистовыми выпадами Иды, направленными против мужского коварства. У Элен, как успел заметить Рудольф, враждебности к мужскому полу не наблюдалось. «Совсем наоборот», – сказал он ей однажды, и она, засмеявшись, согласилась. Тот факт, что она жила на алименты от мистера Морисона и посылала, также за счет мистера Морисона, своего тринадцатилетнего сына в привилегированную епископальную школу для мальчиков, казалось, ее совершенно не беспокоил. Рудольф, знавший, как часто его собственные действия противоречат его же убеждениям, никогда не обсуждал с ней этой темы.

Она была высокой стройной женщиной, с лицом, которое даже во сне не теряло четкости очертаний. Она отлично обходилась без лифчика, а темные, красновато-каштановые волосы только вечером, когда он заходил за ней, чтобы идти с ней в ресторан ужинать, закалывала на макушке. Окруженная соседями-республиканцами, она активно занималась делами демократической партии и потеряла из-за этого много друзей. Она принадлежала к числу тех женщин, на которых в тяжелую минуту можно положиться больше, чем на мужчин.

Утром она уже успела поплавать, хотя воздух был прохладным и вода в океане с каждой ночью становилась все холоднее. Она не забывала о требованиях своего тела и не делала никакого секрета из своих отношений с Рудольфом.

Он к ней очень привязался. Возможно, даже больше чем привязался. Но он не принадлежал к тем людям, которые стремятся сразу же проявить свои чувства или делают опрометчивые заявления, – наступит время, можно будет дать волю и словам и чувствам.

А сейчас его мысли занимал фильм, который намеревалась поставить Гретхен. При повторном чтении сценарий понравился ему еще больше. Он назывался «Комедия реставрации»; это была игра слов, ибо сюжет сводился к тому, что молодая героиня сначала с помощью просьб и уговоров, а затем путем запугивания и угроз пытается заставить вымирающий городок в Пенсильвании под вымышленным названием Лондстон заняться реставрацией прекрасных старинных особняков на пяти улицах, пришедших в полное запустение после того, как закрыли единственную в городке фабрику. В сценарии энергичная девушка, используя женское коварство, красоту, кокетство и безграничное чувство юмора, а иногда и обман, на который она смотрела с чисто женской прагматичностью, сумела объединить циничных банкиров, бесчестных политиканов, голодающих молодых архитекторов, одиноких секретарш, закоснелых бюрократов, разорившихся подрядчиков и заставила студентов колледжа стать чернорабочими во имя создания отвечающего эстетическим требованиям, экономически независимого пригорода, где благодаря новым дорогам могли бы поселиться работающие в Филадельфии и Кэмдене люди. И хотя все в сценарии от начала до конца было вымыслом и подобного места на самом деле не существовало, Рудольфу, расчетливому и трезвому бизнесмену, сама идея восстановления города показалась практически осуществимой.

Однако его смущали два обстоятельства: во-первых, само название, по его мнению, несколько отдавало курсом английской литературы и, во-вторых, он не был уверен, что у Гретхен хватит способностей сделать картину. И все же он не из одной лишь братской снисходительности согласился взять на себя треть расходов и проводил бесчисленные совещания с Джонни Хитом, чтобы защитить интересы Гретхен при заключении контрактов. Ида Коэн и сама Гретхен нашли людей, предоставивших им недостающие средства, и, будь у них больше времени, могли бы вообще обойтись без его финансовой помощи.

Но он получал от этого удовольствие. Он охотно ездил два раза в неделю в Нью-Йорк и теперь уже не говорил друзьям, что они могут звонить ему в любое время, так как он целый день дома.

За несколько месяцев Рудольф хорошо познакомился с кинопромышленным бизнесом. Не все здесь ему понравилось, но ведь Гретхен обратилась к нему не как к ангелу-хранителю, а как к «человеку с идеями», потому что, когда они думали о том, где найти подходящую натуру, он полушутя предложил их родной городок Порт-Филип – там уже более двадцати лет в полном запустении находился целый квартал некогда прекрасных старых домов. Гретхен съездила туда с архитекторами и с художником, и все они утверждали, что место исключительно подходящее; Гретхен уже вступила в переговоры с мэром и муниципалитетом, чтобы заручиться их помощью во время съемок. Рудольф не был уверен, что найдет в себе силы посетить группу на натуре. О Порт-Филипе и прилегающем к нему Уитби у него сохранились не самые приятные воспоминания.

Он дочитал сценарий и довольно улыбнулся.

– Он тебе по-прежнему нравится? – спросила Элен.

– Даже больше, чем раньше.

По мнению Элен, в сценарии не хватало четкости позиции. Так же расценивала она и политические взгляды самого Рудольфа.

– Твой ум и сердце отравлены «холодной войной», – сказала она, – а затем к этому добавились коррупция в Вашингтоне, Вьетнам и общий атеросклероз. Когда ты последний раз принимал участие в выборах?

– Не помню, – ответил он, хотя прекрасно помнил: голосовал за Джонсона в 1964 году. После этого выборы стали казаться ему бессмысленными.

– Позор. – Элен принимала активное участие во всех выборах. Атеросклероза у нее, безусловно, не было. – Как ты считаешь, не нужен ли Гретхен консультант по политическим вопросам? Я могла бы поработать бесплатно.

– По-моему, не нужен. Даже бесплатный, – усмехнулся Рудольф.

– В конечном счете я заставлю тебя переменить взгляды.

– В какую же сторону?

– В сторону джефферсоновской демократии. Какова бы она ни была.

– Прошу тебя, избавь меня от джефферсоновской демократии, какова бы она ни была.

– Вот где надо говорить о политике, – засмеялась Элен. – На пляже, на солнышке и после хорошего заплыва. Тогда никаких войн не было бы.

Он наклонился и поцеловал ее. Почему после Жанны у него так долго не было женщины? Но теперь, когда Элен рядом, незачем пересекать океан.

– По-своему, – небрежно заметил он, – ты восхитительна.

– Ты хоть раз сказал женщине комплимент без такого вот добавления, которое сводит его на нет?

– Не помню. И вообще не помню никаких других женщин.

– Когда я завтра поеду в Нью-Йорк, надеть мне на грудь алую букву? – насмешливо спросила она.

– Не забудь захватить и монашеское покрывало.

– Как ты думаешь, если мы займемся любовью прямо здесь – я вся соленая и в песке, а ты весь в мыслях о деньгах и контрактах, – соседи будут шокированы?

– Они – нет, я буду.

– Ну, тебе еще многое надо преодолеть, – заметила она.

– Это точно. Только я ничего преодолевать не собираюсь.

– А после обеда? В моем приготовлении.

– А что на обед?

– Что-нибудь легкое, питательное и возбуждающее, – сказала она. – Например, суп из моллюсков. Посмотрим, как ты будешь себя чувствовать к двум часам дня. Телефон! – У нее был на удивление острый слух, и его всегда изумляло, как она в разгар оживленной беседы на одну из своих любимых тем слышит и может повторить слово в слово разговоры, которые в это время шепотом ведутся в другом конце комнаты и состоят главным образом из злобных замечаний в ее адрес. – Подойти? Я скажу, что это говорит дворецкий, а ты делаешь упражнения по системе йогов и тебя нельзя сейчас беспокоить.

– Я сам подойду, – сказал он. Ему становилось неловко, когда Элен брала трубку и довольно определенно давала понять, что она в его доме не посторонняя. – Только не уходи, я сейчас вернусь.

– Не уйду. От солнца меня клонит в сон.

От встал и вошел в дом. Женщины, которая три раза в неделю наводила порядок в доме, сегодня не было. Миновав большие стеклянные двери гостиной, выходившие на океан, он, как всегда, с удовольствием окинул взглядом удобные, обтянутые вельветом диваны со спинками из светлого дерева и широкие старые доски до блеска натертого пола.

– Рудольф, – сказала Гретхен, – у меня неприятность. Ты сейчас не занят?

Он подавил вздох. У Гретхен по крайней мере раз в неделю случались неприятности, по поводу которых она ему звонила. Будь она замужем, подумал он, ее телефонные счета были бы в два раза меньше. На прошлой неделе неприятности касались дяди Иды Коэн, бывшего голливудского продюсера, который после инсульта отошел от дел. Этот хитрый старик хорошо знал кинобизнес и, когда Ида показала ему сценарий, согласился с ними работать. Сидя в маленькой конторе в Нью-Йорке, он помогал в подборе исполнителей, занимался организацией проката будущего фильма, а также выполнял всю повседневную черную работу: сражался с агентами актеров, подписывал контракты с одними и вежливо отклонял предложения других. Но он уже в течение трех дней был болен, Гретхен боялась, что его хватил второй удар, и спрашивала, что ей теперь с ним делать. Рудольф посоветовал поговорить с врачом, и Гретхен выяснила, что у старика всего-навсего простуда.

Затем были неприятности с Билли Эбботом, которые ужасно взволновали Гретхен, и она разбудила Рудольфа среди ночи. Оказывается, из Чикаго ей позвонил отец Билли.

– На этот раз совершенно трезвый, – заметила Гретхен, подчеркивая серьезность ситуации. – Билли написал ему, что собирается остаться в армии еще на один срок. Вилли же против этого, как и я. Профессиональный солдат! Это как раз то, о чем мы мечтали для своего сына! Вилли хочет, чтобы мы вместе поехали в Брюссель и отговорили его, но ты же знаешь, я сейчас не могу ни на минуту уехать из Нью-Йорка. Тогда Вилли посоветовал взять Билли в мою картину – третьим помощником режиссера или что-нибудь в этом роде. Но Билли ведь и понятия не имеет, как делаются фильмы… наверное, и в кино-то был не больше трех раз… в наше время для молодого человека это просто ненормально… кроме того, он ленив и на него нельзя положиться… а если он согласится работать, то это будет как раз типичный случай протекции, которая погубила старые голливудские студии. К тому же, если ему платить, пусть немного, это все равно будет означать, что мы крадем деньги у тех, кто нас финансирует, в том числе и у тебя. Я сказала Вилли, что не могу дать Билли работу и не могу поехать в Брюссель и почему бы ему самому не отправиться туда и не разобраться на месте. И знаешь, что он мне ответил? Что у него нет денег и не смогу ли я одолжить ему на дорогу! Одолжить! Ха! У меня все до последнего цента вложено в картину. Тогда он сказал – почему бы мне не взять денег у тебя, и я сказала, что запрещаю ему к тебе обращаться. – По мере приближения начала съемок Гретхен говорила все торопливее, а голос ее становился все выше и напряженнее. Плохой признак, подумал Рудольф, не миновать ей нервного срыва.

– Ну а ты? – спросила тогда Гретхен, поколебавшись. – Тебе ни за чем не надо в Европу?

– Нет, не надо. На некоторое время я с ней покончил. Ну а что тут такого страшного, если твой сын останется в армии?

– Тебе не хуже моего известно, что рано или поздно начнется очередная война.

– Но вряд ли мы с тобой в состоянии ее предотвратить, – сказал Рудольф. – Не так ли?

– Тебе легко говорить, – возразила она. – У тебя дочь. – И повесила трубку.

Потом был звонок по поводу того, кому дать роль младшего брата героини – ту самую, на которую Гретхен хотела попробовать Уэсли. По сценарию это был красивый, печальный и циничный юноша, который то и дело охлаждал восторги своей сестры, а в конце каждой фразы любил повторять: «Тут уж ничего не попишешь!»; не по летам развитой и разносторонне способный, он намеренно себя губил, презирая всех и каждого, работал грузчиком в местном аэропорту, играл по воскресеньям в полупрофессиональный футбол и водился с самыми отпетыми бездельниками и головорезами. Гретхен говорила, что Уэсли удивительно подходит для этой роли, даже по внешним данным, к тому же от него не требуется умения играть, и что ни один из тех, кого она приглашала на пробы, ее не устраивает. Она много раз писала Уэсли, но все письма возвращаются с почтамта в Индианаполисе невостребованные, без указания нового адреса… так вот, не знает ли Рудольф, где сейчас Уэсли. Рудольф сказал, что после телефонного звонка из Чикаго он не имел от Уэсли никаких вестей. Он не стал говорить Гретхен о выданном в Индианаполисе ордере на арест Уэсли, так как был уверен, что Уэсли рано или поздно объявится сам, а Гретхен сейчас это сообщение ни к чему. Да и потом, Рудольф не был уверен, что из Уэсли получится актер. Если он чем-то и отличался от других, так это сдержанностью в проявлении чувств, что отнюдь не предвещает блистательной карьеры кинозвезды. Вообще Рудольф по отношению к актерской братии был неисправимым снобом, хотя никак этого не проявлял. В глубине души он считал актеров самовлюбленными людьми, которые за очень большие деньги играют в детские игры.

Стоя возле телефона, он видел, как Элен поднялась с надувного матраса и медленно начала делать сложные упражнения, вытягиваясь и изгибаясь, словно балерина. В трубке звучал, терзая его слух, пронзительный голос Гретхен.

– Сейчас это в самом деле очень серьезно. – Каждый раз она говорила то же самое, но Рудольф не стал ей об этом напоминать. – Сегодня утром позвонил Эванс Кинселла – он вчера вечером прилетел из Калифорнии. Он передумал и теперь хочет сам ставить «Комедию реставрации». Он говорит, что у него есть два миллиона на постановку, преимущественные права на прокат и два знаменитых актера на главные роли. Он готов возместить нам все расходы, а тем, кто финансирует картину, выплатить еще десять процентов.

– Сукин сын, – сказал Рудольф. – И что ты ему ответила?

– Что мне надо подумать. Мы встречаемся у него в отеле через полчаса.

– Поговори с ним и перезвони мне. Если хочешь, можно сразу отказаться, но согласия не давай, не поговорив предварительно со мной. – Он повесил трубку. Десять процентов прибыли всего через два месяца, подумал он. Совсем неплохо. Однако эта мысль его не обрадовала. Элен продолжала упражнения. После звонка Гретхен ему захотелось поскорее сесть за обед, который восстанавливает силы и возбуждает.

Гретхен тщательно подкрасилась, взбила волосы, выбрала свой самый красивый костюм и надушилась духами «Фам», которые, как когда-то сказал Эванс, ей очень подходят. Ида Коэн наверняка осудила бы меня за эти старания, подумала Гретхен, ведь предстоящая встреча будет чисто деловой и к тому же довольно неприятной. В моем возрасте, думала Гретхен, глядя на себя в большое зеркало, все труднее и труднее быть привлекательной. Последнее время она плохо спала. Она теперь часто принимала снотворное, и это было заметно. Пошел он к черту, этот Кинселла. И она еще раз брызнула на себя духами.

Чисто выбритый Эванс ждал ее в своем номере в отеле «Ридженси» на Парк-авеню. Он был в пиджаке и галстуке, хотя обычно встречал ее просто в рубашке или в халате. На этот раз он, по-видимому, решил пустить в ход все свое обаяние. Он поцеловал Гретхен на парижский манер – сначала в одну щеку, затем в другую, и она почувствовала побежавшие по спине мурашки. Она сейчас ненавидела свое тело.

В вычурно обставленной гостиной вместе с ним сидел Ричард Сэнфорд, молодой автор «Комедии реставрации», – как всегда, в шерстяной рубашке с расстегнутым воротом, в куртке, джинсах и высоких нечищеных сапогах. Он словно выставлял напоказ свою бедность и равнодушие к условностям. Интересно, подумала Гретхен, как он будет одеваться в Голливуде после своей третьей картины? Сэнфорд был приятный молодой человек с широкой улыбкой; в общении с Гретхен он неизменно проявлял дружелюбие и почтительность. Хотя они виделись почти каждый день, он ни разу и словом не обмолвился, что знает Эванса Кинселлу. Заговор, пронеслось у Гретхен в голове.

Но сегодня от дружелюбия Ричарда Сэнфорда не осталось и следа – это она почувствовала сразу. Да, он в Калифорнии далеко пойдет, этот Ричард Сэнфорд.

Держись подальше от молодых мужчин, думала Гретхен, глядя на них. Хотя Эванса Кинселлу, который в свои тридцать три года уже столькому научился, столько из чужих фильмов позаимствовал и просто украл, вряд ли можно назвать молодым человеком. Для равновесия надо было взять с собой Иду Коэн, но этот маленький вулкан тотчас начал бы извергаться. К тому же она не сказала Иде о звонке Кинселлы. Еще успеется.

– Хочешь выпить? – Кинселла указал на столик, где аккуратно были расставлены бутылки, стаканы и лед. В отелях такого класса, должно быть, есть специальный официант, эксперт в своей области, который, как только приходит телекс, извещающий о прибытии очередного магната из новой аристократии, бежит в номер расставлять бутылки, численность и качество которых строго соответствуют тому, какое место на этот момент занимает данное лицо в табели о рангах у администратора. Не без злорадства Гретхен мысленно отметила, что бар у Кинселлы самый средний. Его последняя картина провалилась, и администратор отеля в своем тайном «Almanach de Gotha» не преминул это зафиксировать. – Мы с нашим молодым гением уже немножко выпили, – сказал Кинселла. – По-скромному. Чтобы к твоему приходу быть в праздничном настроении. Что даме угодно?

– Спасибо, ничего, – ответила Гретхен. – Для работающей женщины еще немного рано. – Она собиралась сохранять этот легкий и спокойный тон, пусть внутри у нее все кипит от возмущения. – Значит, молодой гений, – улыбнулась она Сэнфорду, – Эванс, как видно, изменил свое мнение о вас.

– Просто я перечитал сценарий, – торопливо сказал Кинселла. – В первый раз я, должно быть, читал его в очень неудачное время.

– Насколько я помню, – сказала Гретхен медовым голоском, – ты тогда назвал этот сценарий кучей дерьма. – Она с удовлетворением отметила, что Сэнфорд покраснел, поставил стакан и устремил взгляд на Кинселлу.

– Людям искусства свойственно ошибаться. Дик, – сказал Кинселла. (Ах, вот что, уже Дик, подумала Гретхен.) – Нас ведь буквально рвут на части. Извини меня. – Он повернулся к Гретхен и заставил себя улыбнуться. – Помимо всех прочих причин, наше маленькое совещание объясняется еще и тем, что мы с Диком, обсудив сценарий, решили внести в него некоторые изменения, причем довольно существенные. Так ведь, Дик?

– Да, – сказал Сэнфорд. Лицо у него было по-прежнему красное.

– Два дня назад, – обратилась к нему Гретхен, – вы говорили мне, что можно начинать работу и что вы не собираетесь менять ни единого слова.

– Эванс указал мне на несколько моментов, которые я упустил, – пояснил Сэнфорд тоном мальчишки, понимающего, что его могут наказать за упрямство. Заговор возник, по-видимому, уже много недель назад, а может, и месяцев.

– Давай говорить прямо, Гретхен, – сказал Кинселла. – При двух миллионах на постановку Сэнфорд получит в три раза больше, чем ты ему предлагаешь. Он небогатый человек, как тебе известно. У него жена и ребенок…

– Маэстро, – перебила его Гретхен, – тут скрипке полагается играть tremolo.

Кинселла бросил на нее злой взгляд.

– Ты забыла, что значит быть бедным и выбиваться из сил, добывая деньги, чтобы каждый месяц платить за квартиру, моя дорогая? У тебя-то при богатом братце всегда подстелена соломка. Ну а у Дика такой подстилки нет.

– А тебе не мешало бы забыть, Эванс, что у меня есть брат. Богатый или бедный. Что же до вас, Ричард… – она сделала ударение на имени, – я просила бы не забывать, что у вас заключен со мной контракт.

– Об этом я и хотел поговорить, – сказал Кинселла. Он уже взял себя в руки. – Я никоим образом не намерен отстранять от участия в картине тебя или твою приятельницу Иду, эту еврейскую Жанну д'Арк. Я с самого начала собирался предложить тебе быть директором картины, со всеми вытекающими финансовыми последствиями, конечно. Иду же сделать режиссером по монтажу. Ну что может быть справедливее? – И лицо его расплылось в улыбке.

– Я полагаю, Ричард, – сказала Гретхен, – что вы полностью согласны с Эвансом? Мне бы хотелось, чтобы вы сами об этом сказали. Вам также, безусловно, приятно слышать, что Иду Коэн, которая день и ночь гнула спину, чтобы довести ваш сценарий до экрана, называют еврейской Жанной д'Арк?

– Нет, с этим я не согласен, – снова вспыхнул Сэнфорд. – Но с тем, что, имея два миллиона, картину можно сделать лучше, чем имея семьсот пятьдесят тысяч, – с этим я согласен. И пока вы не предложили мне с вами работать, скажу вам честно, мне никогда не приходило в голову, что эту картину может поставить женщина…

– А теперь?

– Ну-у… – Он был в растерянности. – Я знаю, вы умная женщина и у вас большой опыт… но ведь не режиссера-постановщика. Это моя первая картина, Гретхен, и мне будет спокойнее, если такой человек, как Эванс Кинселла, с его репутацией режиссера, поставившего удачные фильмы…

– От его репутации несет дерьмом, – обрезала его Гретхен. – Для тех, кто понимает. Как я, например. А если он сделает еще одну картину в том же духе, как его последняя, ему в Калифорнии даже камеры напрокат не дадут.

– Видишь, Дик, – вмешался Кинселла, – я говорил тебе, она будет вести себя как самая обычная мстительная баба. Она была замужем за режиссером, которого считала вторым Станиславским. Я видел его картины, но, если бы не видел, тоже ничего бы не потерял. И поскольку он умер, она хочет получить свое с кем угодно, с каждым режиссером, и превратилась в самую большую шлюху двадцатого века. А старушка Ида, которая не может заставить ни одного мужика дотронуться до себя даже трехметровым шестом, вбивает ей в голову, что она призвана проложить женщинам-режиссерам путь к высшей награде Академии искусств.

– Мерзавец, интриган! – обрушилась на него Гретхен. – Ради одного того, чтобы посмотреть, как ты превратишь картину в ту самую кучу дерьма, с которой ты сравнивал сценарий, стоило бы отдать его тебе.

– Когда я ее нанял, – продолжал Кинселла, потеряв уже всякое самообладание, – один приятель сказал мне: никогда не нанимай богатых. Особенно богатую бабу. И ни в коем случае не спи с ней. Она тебе никогда не простит, если ты только взглянешь на другую. Убирайся отсюда, ты, сука, – завизжал он. – Я приду к тебе на премьеру и хорошо посмеюсь.

– Гретхен… – жалобно начал Сэнфорд. У него был испуганный вид, он, наверно, жалел, что вообще когда-то сел за пишущую машинку. – Пожалуйста…

– Ричард, – спокойно сказала Гретхен, чувствуя себя удивительно очистившейся и свободной до головокружения, – когда мы начнем съемки, можете поступать как вам захочется: хотите – приходите, не хотите – не надо. Всего хорошего, джентльмены. – И она с достоинством вышла из заполненной цветами, бутылками и злобой гостиной.

В лифте она улыбалась и плакала, не обращая внимания на стоявших рядом людей. Подожди, пока я расскажу все это Иде! – думала она.

А на улице она приняла твердое решение: никаких молодых людей. Отныне и впредь, если она выберет какого-нибудь мужчину, он будет старше ее, будет испытывать к ней благодарность, а не ожидать благодарности от нее. Она, правда, не знала, что скажет Ида Коэн, но ее это мало беспокоило.

Они сидели за столом и ели приготовленный Элен обед – суп-пюре из моллюсков и горячие сдобные булочки.

– Приятно готовить для человека, которому не надо следить за своим весом, – сказала Элен, и тут в дверь позвонили. Элен чертыхнулась.

Обед уже и так прерывался телефонным звонком Гретхен, которая в течение пятнадцати минут рассказывала Рудольфу об утренней встрече с Кинселлой. Она не сомневалась, что Рудольф одобрит ее действия. Однако вопреки ее ожиданиям он особого восторга не проявил.

А теперь звонок в дверь. Рудольф встал из-за стола и пошел открывать. Перед ним залитый лучами сентябрьского солнца, отражавшегося в океане, стоял Уэсли, аккуратно одетый, в фланелевых брюках и спортивном пиджаке, подстриженный и причесанный, немного похудевший, с выпирающими скулами и, как всегда, утомленным и загадочным выражением глаз.

– Здравствуй, Уэсли, – сказал Рудольф. – Я знал, что ты рано или поздно появишься. Как раз к обеду. Проходи, пожалуйста.

 

4

Билли с интересом наблюдал, как Джордж осторожно собирает на столе часовой механизм для бомбы. На самом деле Джорджа звали вовсе не Джордж, и Билли это было хорошо известно. Моника, которую Джордж называл Хейди, стояла по другую сторону стола. Лицо ее над ярким клином света от рабочей лампы было в тени.

– Ты внимательно следишь, Джон? – спросил Джордж по-английски с сильным испанским акцентом, бросив взгляд на Билли.

Джон – это имя ему дали в группе, и Моника в присутствии членов группы тоже так его называла. Все это напоминало ему игры в тайные общества, в которые он мальчишкой играл во дворе своей школы в Гринич-Виллидж. Только сейчас он имел дело не с детьми. Одна улыбка, подумал он, и они меня убьют.

Из других приятелей Джорджа и Моники-Хейди он встречал только двоих, но в этот полдень в маленькой комнатке трущобного района Брюсселя, где Джордж собирал бомбу, их не было. Билли никогда не видел Джорджа в одном и том же месте дважды. Из отдельных слов в разговоре он сделал вывод, что группы, аналогичные этой, членом которой он теперь являлся, существуют и в других городах Европы, но о том, где они находятся и чем занимаются, он пока никакого представления не имел. Несмотря на то что в интересах собственной безопасности он не особенно стремился узнать больше, чем ему сообщали, его возмущало, что к нему все еще относятся как к не проверенному в деле и почти не пользующемуся доверием постороннему, хотя он уже дважды давал им из гаража машину, а в ту ночь, когда Джордж подкладывал бомбу в испанское туристическое агентство в Амстердаме, даже сам сидел за рулем. Он не знал, в каких еще операциях принимали участие Джордж и Моника, но в газетах прочитал о взрыве в отделении Американского банка в Брюсселе и около здания компании «Олимпик эйруэйз». И если эти взрывы были делом рук Моники и Джорджа, то Моника сдержала свое обещание: ни один человек в Брюсселе, ни в Амстердаме не пострадал.

– Ну как, сможешь, если понадобится, сам это собрать? – спросил его Джордж.

– Наверно, смогу.

– Вот и хорошо, – сказал Джордж. Это был чернявый, невысокого роста парень с ласковыми печальными глазами и размеренными движениями. Говорил он всегда тихо и казался совершенно безобидным. Глядя на себя в зеркало, Билли думал, можно ли и его причислить к разряду опасных людей.

Вот Моника – совсем другое дело. Волосы у нее всегда растрепаны, а глаза сверкают, особенно когда она сердится. Но он жил с Моникой, боялся ее и любил больше прежнего. Моника велела ему остаться в армии еще на один срок. А когда он сказал, что сыт армией по горло, она в ярости набросилась на него и заявила, что это приказ, а не предложение и что она уйдет от него, если он не будет ее слушаться.

– В следующий раз, – продолжал Джордж, – я дам тебе попробовать – просто для практики.

Джордж снова приступил к работе, его тонкие маленькие руки осторожно двигались над проводами. Ни он, ни Моника не сказали Билли, где, когда и с какой целью предполагается использовать эту бомбу, а он теперь уже знал, что спрашивать бессмысленно.

– Ну вот, – сказал Джордж. – Вот и готово. – Маленькая пластиковая бомба с часовым механизмом и детонатором невинно лежала на столе, освещенная резким светом лампы. – На сегодня урок закончен. Ты теперь уходи, Джон, а Хейди еще побудет со мной. Иди к автобусу и езжай в противоположном от твоего дома направлении. Когда проедешь восемь остановок, выйди из автобуса, пройди еще три квартала пешком, затем бери такси. Дай водителю адрес отеля «Амиго». Войди в отель. Выпей в баре. А после этого иди пешком домой.

– Хорошо, Джордж, – сказал Билли. Этим и ограничивалось его участие в разговоре с Джорджем. – Ты придешь ужинать? – спросил он у Моники.

– Это зависит от Джорджа.

– От Джорджа?

– Не забудь, – напомнил Джордж, – по крайней мере десять минут в отеле «Амиго».

– Хорошо, Джордж, – сказал Билли.

Сидя в автобусе, который шел в противоположном от его дома направлении, в окружении женщин, спешивших с покупками домой, чтобы приготовить ужин, детей, возвращавшихся из школы, стариков, погруженных в вечерние газеты, он мысленно усмехался. Знали бы они, чем занимался на одной из маленьких улочек их города этот невысокий приятный молодой американец в аккуратном скромном костюме… Хотя он и старался казаться спокойным, наблюдая за работой Джорджа, собиравшего бомбу, пульс его участился от волнения. Теперь же, придя в себя и холодно глядя на окружавшую его в тряском автобусе повседневную жизнь, он, пожалуй, назвал бы это ощущение другим словом – удовольствие. Он уже испытал это странное чувство в Амстердаме, когда, оставив позади туристическое агентство, мчался куда глаза глядят и в шести кварталах позади себя услышал отдаленный взрыв.

В отличие от Моники он не верил в непрочность существующей системы и не считал, что взрыв случайной бомбы то в одном, то в другом месте покончит с ней, но зато теперь он по крайней мере уже не чувствовал себя всего лишь незначительным, легкозаменимым винтиком в этой отвратительной, бесчеловечной машине. Его действия подвергались изучению, важные лица пытались определить, кто он такой, какова его цель и где он нанесет удар в следующий раз. Он теперь с иронией относился к презрению товарищей по оружию, считавших его любимчиком полковника, – эта ирония доставляла ему тем большее удовольствие, что они не могли даже и предположить, чем он на самом деле занимается. Монике тоже пришлось признать, что она ошибалась, когда говорила, что он ничего не стоит. В конечном счете они вложат ему в руки оружие и прикажут убивать. И он будет убивать. А на следующий день, прочитав утренние газеты и втайне гордясь, будет скромно являться на службу. Он не верил, что Моника, и Джордж, и их сообщники-призраки когда-либо достигнут своих призрачных целей. Но это и не важно. Зато он теперь уже не плыл по течению, не зависел от мелких повседневных случайностей жизни солдата, вынужденного, чтобы заработать свой хлеб, покорно твердить: «Да, сэр», «Слушаюсь, сэр». Теперь он сам был судьбой, готовым воспламениться бикфордовым шнуром, человеком, который что-то значит.

Автобус тащился все дальше, и Билли считал остановки. На восьмой он вышел. Под моросящим дождем он быстро прошел еще три квартала, как велел ему Джордж, приветливо улыбаясь попадавшимся навстречу прохожим. На углу третьего квартала стояло такси, словно заранее специально для него заказанное. Он удобно устроился на заднем сиденье и с удовольствием доехал до отеля «Амиго».

Когда вошла Моника, он сидел в полутемном баре, где не было никого, кроме двух блондинов за угловым столиком, разговаривавших, по-видимому, на иврите, и допивал свое пиво.

Она забралась на соседний табурет и заказала водку со льдом.

– Тебе Джордж велел сюда прийти? – спросил Билли.

– У меня сейчас потребность пообщаться с людьми.

– Ты Моника или Хейди?

– Заткнись.

– Ты сказала, что хочешь пообщаться с людьми. Но ты же врешь. Тебя послали проверить, выполнил ли я инструкции.

– Здесь все понимают по-английски, – прошептала она. – Говори о погоде.

– О погоде, – повторил он. – Сегодня днем было довольно тепло, как ты считаешь?

– Довольно тепло. – Бармен поставил перед ней стакан, и она улыбнулась ему.

– А что ты будешь делать, если меня отправят обратно в Америку? – Билли вертел в руках кружку, где оставалось еще немного пива.

– Тебя куда-нибудь переводят? – насторожилась Моника. – Ты что-то от меня скрываешь?

– Да нет. Просто мой полковник последнее время разнервничался. Он здесь уже давно. Кроме того, в армии никогда ничего не знаешь заранее…

– Воспользуйся связями, – сказала она. – Устройся где-нибудь в Германии.

– Это не так-то просто, – возразил он.

– Но вполне возможно, – сказала она решительно. – И ты не хуже меня это знаешь.

– Тем не менее, – продолжал он, – ты не ответила на мой вопрос. Что ты тогда будешь делать?

Она пожала плечами.

– Это будет зависеть от многого.

– От чего?

– Я же говорю – от многого. Куда тебя пошлют. Что ты там будешь делать. Где я буду нужна.

– А как же любовь?

– Никак.

– На глупый вопрос получаешь глупый ответ, – засмеялся он.

– Есть более важные вещи, Джон, – сказала она, не без иронии подчеркивая его новое имя. – Мы не должны забывать о своих первоочередных задачах, правда?

– Еще бы. – Он заказал еще кружку пива. – Возможно, на следующей неделе я поеду в Париж.

Она снова внимательно на него посмотрела.

– Возможно? Или точно?

– Почти точно. Полковник считает, что ему надо ехать, и если он поедет, то возьмет и меня с собой.

– Тебе бы пора научиться заранее говорить мне о таких вещах, – сказала она.

– Я сам узнал только сегодня утром.

– Как только будешь знать наверняка, сразу же мне сообщи. Ясно?

– О господи, перестань, пожалуйста, разговаривать со мной как ротный командир!

Она пропустила его замечание мимо ушей.

– Я говорю не просто так. На следующей неделе в Париж надо доставить один пакет. Как ты полетишь? Обычным самолетом?

– Нет. Военным. Начальство летит в Версаль на какую-то церемонию.

– Прекрасно.

– А что будет в этом пакете?

– Узнаешь, когда придет время.

Он вздохнул и выпил еще пива.

– Я всегда был неравнодушен к приятным, простым и неискушенным девушкам.

– Я попробую тебе такую подыскать – лет через пять-шесть.

Он мрачно кивнул. Сидевшие в углу два блондина теперь заговорили громче – по-видимому, начали спорить.

– Это иврит? – спросил он.

Она прислушалась.

– Нет, финский.

– Они что, очень похожи – иврит и финский?

– Нет, не похожи. – Она засмеялась и поцеловала его в щеку. Он понял, что теперь она уже не Хейди, а Моника.

– Итак, – сказал он, – рабочий день окончен.

– На сегодня – да.

– На сегодня, – повторил он и допил пиво. – Ты знаешь, чего бы мне сейчас хотелось?

– Чего?

– Отправиться домой и лечь с тобой в постель.

– О дорогой, – сказала она манерно, – что за солдатские разговоры!

– В результате послеобеденной деятельности мне захотелось любви.

Она засмеялась и прошептала:

– Мне тоже. Расплачивайся и пошли.

Когда они добрались до своей улицы, уже совсем стемнело. Они остановились на углу, чтобы посмотреть, не следят ли за ними. Вроде никого. Они медленно пошли – не по той стороне, где находился дом Билли, а по противоположной. Перед домом Билли стоял какой-то человек и курил сигарету. Дождь моросил по-прежнему, и шляпа у человека была нахлобучена на самый лоб. В темноте они не могли определить, попадался ли он им раньше.

– Не останавливайся, – тихо сказала Моника.

Они прошли мимо дома, завернули за угол и вошли в кафе. Билли очень хотелось выпить еще пива, но Моника заказала два кофе.

Минут через пятнадцать они вышли. Человек стоял на прежнем месте и курил.

– Ты иди дальше, – сказала Моника. – А я пройду мимо него и поднимусь наверх. Через пять минут возвращайся. Если все будет в порядке, я зажгу свет, и ты войдешь.

Билли кивнул, поцеловал ее в щеку, словно прощаясь, и пошел дальше. Дойдя до угла, он оглянулся. Профессиональный риск, подумал он. Вечные подозрения. Человек все еще стоял перед домом, но Моника исчезла. Билли снова зашел в кафе и выпил пива, на которое Моника наложила запрет. Выйдя из кафе, он быстро свернул на свою улицу. Свет в квартире горел. Не останавливаясь и опустив голову, он перешел на другую сторону, где перед домом стоял тот человек, и начал подниматься по ступенькам, доставая из кармана ключи.

– Здравствуй, Билли, – произнес человек.

– Господи! Отец! – От удивления он уронил ключи, и они с Уильямом Эбботом чуть не столкнулись лбами, одновременно нагнувшись, чтобы их поднять. Оба рассмеялись. Отец подал ему ключи, и они обнялись. Билли про себя отметил, что не почувствовал запаха джина, который у него с детства ассоциировался с отцом.

– Ну пошли, – сказал Билли. – Сколько времени ты меня тут ждешь?

– Часа два.

– Наверно, промок насквозь?

– Это неважно, – сказал Эббот. – Зато было время кое о чем поразмыслить.

– Пошли наверх, – сказал Билли, отворяя дверь подъезда. – М-м… только знаешь, отец, мы будем не одни. Там еще девушка, – добавил он, поднимаясь впереди отца по лестнице.

– Постараюсь воздержаться от крепких выражений, – отозвался Эббот.

Билли отпер дверь, они вошли в маленькую переднюю, и он помог отцу сбросить мокрый плащ. Когда Эббот снял шляпу. Билли увидел седеющие волосы и одутловатое, с желтизной лицо. Он вспомнил фотографию отца в форме капитана. Красивый молодой человек, темноволосый и смуглый, весело улыбался какой-то шутке. Теперь красивым его не назовешь. Ссутулился, обмяк, отрастил брюшко. Ни за что не стану таким в его возрасте, думал Билли, вводя отца в гостиную.

В маленькой захламленной гостиной сидела Моника и читала книгу. Она не особенно утруждала себя уборкой и не занималась хозяйством. При виде двух мужчин она встала.

– Моника, – сказал Билли, – это мой отец.

Моника улыбнулась, глаза ее приветливо засияли, и лицо осветилось. Настроение у нее меняется в одну секунду, подумал Билли, глядя, как Моника здоровается с отцом за руку.

– Добро пожаловать, сэр, – сказала она.

– А я видел, как вы входили в подъезд, – заметил Эббот. – Вы на меня так странно посмотрели.

– Моника всегда довольно странно смотрит на мужчин, – вмешался Билли. – Садись, папа. Хочешь чего-нибудь выпить?

– После такого ожидания это не помешает. – Эббот потер руки и поежился.

– Я сейчас принесу стаканы и лед, – сказала Моника и вышла на кухню.

– Уютно, – заметил Эббот, с одобрением оглядев комнату. – Тебе неплохо живется в армии, а. Билли?

– Пожалуй.

– А это временно или постоянно? – Эббот сделал жест в сторону кухни.

– Временно-постоянно.

Эббот засмеялся и сразу словно помолодел, несмотря на седые волосы и отечное лицо.

– Вечная история в семье Эбботов.

– А что привело тебя в Брюссель, папа?

– Да надо кое-что разузнать. – Эббот задумчиво посмотрел на сына. – Поговорим об этом потом, ладно?

– Конечно.

– А чем занимается молодая дама?

– Она переводчица в НАТО, – сказал Билли. Он не считал себя обязанным рассказывать отцу, что Моника также организует заговоры с целью уничтожения капиталистической системы и почти наверняка принимала участие в недавнем убийстве судьи в Гамбурге.

Моника вернулась с тремя стаканами, льдом и бутылкой шотландского виски. Билли заметил, с какой жадностью Эббот посмотрел на бутылку.

– Мне, пожалуйста, немного, – сказал Эббот. – После перелета через океан да еще бесконечного дня, проведенного в хождении по Брюсселю, я чувствую себя так, словно не спал уже несколько недель.

Билли видел, как дрожала отцовская рука, когда он брал у Моники стакан. Сердце его кольнула щемящая жалость к этому маленькому человеку, который, по его воспоминаниям, был и выше, и увереннее в себе.

– За отцов и детей. – Эббот поднял стакан. Он грустно улыбнулся и покрутил лед в стакане, но пить не спешил. – Сколько же лет мы с тобой не виделись?

– Шесть, может, семь…

– Давненько, а? Я уж избавлю вас от необходимости выслушивать избитые фразы. – Он медленно потянул виски из стакана и глубоко, благодарно выдохнул. – Эти годы на тебе не сказались. Билли, ты в прекрасной форме.

– Я много играю в теннис.

– Превосходно. С грустью должен признаться, что я в последнее время теннис забросил… – Он снова отпил из стакана. – Это моя ошибка. Но за шесть-семь лет можно наделать ошибок. Разной степени тяжести. – Он поглядел на Билли, прищурившись, словно человек, потерявший очки. – Ты изменился. Это естественно. Повзрослел, наверно, лучше сказать. Появилась сила в лице и все такое прочее. Весьма привлекателен, как вы считаете, Моника?

– Умеренно, – засмеялась Моника.

– В детстве он был очень хорошенький, – сказал Эббот, – только уж слишком серьезный. Жаль, я не захватил с собой его детских фотографий. Когда мы познакомимся поближе, я как-нибудь отведу вас в сторонку и попрошу рассказать, какого он мнения о своем отце. Просто из любопытства. Отцам всегда кажется, что у сыновей о них неверное представление. Удел отцовства, так сказать.

– Билли всегда говорит о вас с любовью, – сказала Моника.

– Преданная у тебя подружка. Билли. Как я уже говорил, людям свойственно ошибаться, и возможности для этого у них безграничны. – Он сделал еще глоток виски. – Насколько я понимаю, Моника, вы влюблены в моего сына.

– Пожалуй, да, – осторожно ответила Моника. Билли видел, что отец не произвел на нее благоприятного впечатления.

– Он, несомненно, говорил вам, что собирается остаться в армии еще на один срок. – Эббот снова покрутил стакан.

– Говорил.

А-а, подумал Билли, вот что привело его в Брюссель.

– Американская армия – это благородная и нужная организация, – сказал Эббот. – Я сам когда-то служил, если память мне не изменяет. Вы одобряете его намерение продлить свое пребывание в рядах этой нужной и благородной организации?

– Это его личное дело, – уклончиво ответила Моника. – Я уверена, у него есть на то свои причины.

– Могу я полюбопытствовать, Моника, воспользовавшись правом отца, которому небезразличен выбор сына… я надеюсь, вы не обидитесь…

– Конечно нет, мистер Эббот. Билли все обо мне знает, правда. Билли?

– Даже слишком много, – усмехнулся Билли, чувствуя, что разговор принимает какое-то совершенно ненужное направление.

– Так вот, – продолжал Эббот, – могу я полюбопытствовать… мне кажется, я уловил в вашей речи крохотный акцент… скажите, из каких вы мест? То есть откуда родом?

– Из Германии. Родилась в Мюнхене.

– А-а, Мюнхен. Однажды мне пришлось находиться в самолете, который бомбил Мюнхен. К счастью, вы настолько молоды, что не могли тогда находиться в этом прекрасном городе. Это было в начале сорок пятого.

– Я родилась в сорок четвертом.

– Прошу прощения, – сказал Эббот.

– Эти события не сохранились в моей памяти, – коротко ответила она.

– Как прекрасно иметь возможность сказать: не сохранились в моей памяти.

– Папа, – вмешался Билли, – война давно кончилась.

– Все так говорят. – Эббот медленно сделал еще один глоток. – Должно быть, это правда.

– Билли, – сказала Моника, ставя на стол недопитый стакан, – я надеюсь, ты и твой очаровательный отец извините меня. Я должна вас покинуть. У меня деловая встреча…

Эббот поднялся галантно, хотя и не без труда – так страдающий ревматизмом старик утром встает с постели.

– Надеюсь, дорогая, мы будем иметь удовольствие вместе поужинать.

– Боюсь, что нет, мистер Эббот. У меня сегодня вечер занят.

– Не обязательно сегодня…

– Конечно, – сказала Моника.

Билли вышел вместе с ней в переднюю и подал плащ. Она накинула на спутанные волосы шарф.

– Ты еще вернешься? – прошептал он.

– Скорее всего, нет. И не слушай отца, а то он тебя отговорит. Ты же знаешь, зачем он приехал.

– Знаю, не беспокойся. И возвращайся в любое время. Я тебе обещаю, что буду в форме.

Она засмеялась, поцеловала его в щеку, и дверь за ней закрылась. Он беззвучно вздохнул, изобразил на лице улыбку и пошел обратно в гостиную. Отец наливал себе виски – на этот раз изрядную порцию.

– Интересная девушка, – сказал Эббот. Его рука, когда он разбавлял виски содовой, уже не дрожала. – А она когда-нибудь причесывается?

– Ее такие вещи не интересуют.

– Я так и понял, – сказал Эббот, снова усаживаясь в кресло. – Я ей не доверяю.

– Да перестань, папа. Ты и видел-то ее ровным счетом десять минут. Почему? Только из-за того, что она немка?

– Совсем не потому. Я знаю много хороших немцев, – сказал Эббот. – Я так говорю, потому что так принято говорить, хотя это и неправда. Я никого из немцев не знаю и не питаю к ним никаких чувств – ни хороших, ни плохих. Однако к женщинам я питаю вполне определенные чувства и знаю их гораздо лучше, чем немцев. Когда она проходила в дом, она бросила на меня такой странный взгляд, что мне стало не по себе.

– Ну, на меня она никаких странных взглядов не бросает.

– Вполне возможно. – Эббот оценивающе посмотрел на Билли. – Жаль, что ростом ты в меня, а не в мать, однако с твоими красивыми глазами и умением держаться ты, наверно, вызываешь немалый интерес у женщин.

– Который они умудряются скрывать в моем присутствии, – заметил Билли.

– Восхищаюсь твоей скромностью, – засмеялся Эббот. – Я в твои годы был менее скромен. А мать пишет тебе?

– Пишет. Она прислала мне письмо после того, как ты сообщил ей, что я собираюсь остаться в армии еще на один срок. Я не знал, что вы поддерживаете такой тесный контакт.

– Ты ее сын, – сказал Эббот, и лицо его стало серьезным, – как и мой. И ни один из нас этого не забывает, несмотря на то что об очень многом мы умудряемся забывать. – Он сделал большой глоток виски.

– Пожалуйста, папа, не напивайся сегодня.

Эббот задумчиво посмотрел на стакан и вдруг бросил его в камин. Стакан разлетелся вдребезги, и на кирпичах осталось от виски темное пятно. Какое-то время они сидели молча, и в тишине Билли слышал громкое, неровное дыхание отца.

– Прости меня, Билли, – сказал Эббот. – Я не сержусь на тебя за то, что ты сказал. Совсем наоборот. Это слова заботливого и хорошего сына. Я тронут твоим беспокойством о моем здоровье. Если я на кого сержусь, то на себя. – В его голосе зазвучали горькие нотки. – Мой сын собирается совершить огромную и, возможно, непоправимую ошибку. Я занял деньги на поездку из Чикаго в Брюссель у единственного в мире человека, которого еще удается иногда уговорить одолжить мне доллар-другой. Я приехал сюда, чтобы попытаться убедить тебя… ну… передумать. Я сегодня целый день мотался под дождем, перебирая доводы, которые могли бы изменить твое решение. Я сумел удержаться и не выпил ни капли во время перелета через океан, потому что хотел появиться перед тобой в наилучшем виде. – Он криво усмехнулся. – И что я делаю? Восстанавливаю своего сына против себя из-за девушки – которой, как ты правильно заметил, я совсем не знаю, – только потому, что она странно посмотрела на меня возле подъезда, и начинаю с двойной порции виски, что должно неминуемо напомнить тебе все тягостные уик-энды, когда мать отдавала тебя отцу на субботу. Ну вот, Вилли Эббота опять понесло. – Он неожиданно встал. – Пойдем поужинаем. Обещаю тебе не брать в рот ни капли, пока ты не отвезешь меня в гостиницу. А там уж я напьюсь до потери сознания. Завтра я буду не в самой блестящей форме, но трезвым быть обещаю. Где тут у тебя уборная? Я целую вечность простоял под дождем, и мочевой пузырь у меня вот-вот лопнет. Ради тебя и армии Соединенных Штатов я не стал справлять нужду на улице, чтоб меня не обвинили в неуважении к почтенным бюргерам Брюсселя.

– Надо пройти через спальню, – сказал Билли. – Там, правда, жуткий беспорядок. Мы с Моникой уезжаем на работу рано утром и чаще всего возвращаемся лишь к ужину. – Ему не хотелось, чтобы отец подумал, что Моника неряха, хотя сам он изредка упрекал ее за хаос, в котором они живут. В учениях Маркса, Мао и Че Гевары, недавно сказал он ей, ничего не говорится о том, что настоящие революционеры должны швырять белье на пол, чтоб оно так там и лежало. – Мы убираем квартиру по субботам, – сказал он отцу.

– Я не собираюсь делать никаких замечаний о том, как вы живете, – отозвался Эббот. – Я сам не принадлежу к числу аккуратных людей, но, как это ни парадоксально, очень ценю аккуратность в женщине. Однако все это не имеет значения. Мы довольствуемся тем, что нам достается. – Он вопросительно посмотрел на Билли. – Послушай, солдат, а как это получается: ты служишь в благородной и нужной армии Соединенных Штатов и не носишь форму?

– Вне службы нам разрешают ходить в штатском.

– В мои времена было по-другому. Я не ходил в штатском четыре года. Ну ладно, войны теперь уже не те. – Он твердой походкой направился в уборную. Когда он вернулся. Билли подумал: костюм на нем по крайней мере десятилетней давности. Разрешит ли он мне купить ему новый?

За ужином отец много говорил на самые разные темы. Он настоял, чтобы Билли заказал себе вина, но, когда официант хотел налить и ему, перевернул свой бокал. Он сказал, что еда первоклассная, однако едва к ней притронулся. Он то принимал покровительственный тон, то оправдывался и выражал сожаление; его цинизм и агрессивность тут же сменялись верой и надеждой на лучшее будущее, он то ругал себя, то безудержно хвастался.

– Не считай меня человеком конченым, – говорил он, – хотя на вид, может, именно так и представляется. У меня миллион идей. Если бы я не прикладывался к бутылке, я был бы первым в сфере информации и рекламы. Так мне говорили все лучшие специалисты Чикаго в этой области… мне предлагали работу, за которую готовы были платить шестизначную сумму, если только я вступлю в общество трезвенников… но я просто не представляю себе, как это я стану публично каяться перед сборищем людей, сделавших покаяние своей профессией. Вот если бы ты отказался от своей безумной идеи остаться в армии… у меня просто в голове не укладывается, честное слово, такой блестящий молодой человек, образованный и даже не офицер… ну, что ты там целый день делаешь – выпускаешь машины из гаража, как девчонка-диспетчер, которая вызывает такси по радио? Вот если бы ты поехал со мной в Чикаго, мы могли бы организовать агентство – «Уильям Эббот и сын». Я ведь помню твои письма… я все время держу их при себе… первое, что я беру при переезде с одного места на другое, – это коробка, в которой я их храню… так вот, скажу я тебе, ты здорово пишешь. Мне бы твой талант, и в моем письменном столе не валялась бы куча незаконченных пьес, нет, сэр, уж такого бы не случилось. Мы бы их поразили… я ведь знаю эту механику и мог бы взять на себя всю техническую сторону дела, у нас отбою не будет от заказов на рекламу. Ты не думай, что Чикаго какая-то дыра. Реклама и родилась-то в Чикаго.

Я знаю, что ты думаешь о рекламном бизнесе, – продажная девка потребительского общества и все такое прочее. Но как ни крути, мы живем в этом обществе, и по закону джунглей либо ты глотаешь других, либо они проглотят тебя. Посвяти рекламе два года жизни, и потом сможешь делать все что твоей душе угодно. Хочешь, пиши книгу, хочешь – пьесу. Когда я вернусь в Чикаго, я сниму копии с твоих писем и пришлю их тебе, ты будешь поражен, когда прочтешь их все вместе. Послушай, твоя мать зарабатывала себе на жизнь – и совсем недурно – статьями для разных журналов, а в твоих письмах, написанных за несколько минут, есть нечто большее… как бы это сказать? Больше настроения, больше души, больше понимания, чем у нее даже в лучшие времена. А ведь ее многие умные люди очень высоко ставили… издатели всегда заказывали ей статьи… непонятно, почему она все это бросила. То, что она писала, нравилось издателям, нравилось публике, только ей не нравилось. Она мечтала достичь совершенства… смотри, чтоб с тобой этого не случилось… и в конце концов перестала писать. Господи, должен же хоть кто-то из семьи выбиться в люди! Она жалуется, что ты почти ей не пишешь. Я, конечно, рад, что мне ты часто пишешь, но ведь она тебе мать, и ничего с тобой не случится, если время от времени ты черкнешь ей пару строчек. Я знаю, что вел себя по отношению к ней как последняя скотина и не оправдал ее надежд, оказался плохим мужем. Она была слишком хороша для меня… во всех отношениях… и физически, и умственно, и морально. Она поглотила меня, но это не мешает мне столько лет спустя оценивать ее по достоинству. Вполне возможно, что, если бы рядом был другой человек или ей чуть больше повезло, она бы далеко пошла… А Колин Берк погиб…

Возьми ты этих Джордахов: старик покончил с собой, Томаса убили, святошу Рудольфа тоже чуть не прикончили в его же собственной квартире. Умри он, твоя мать совсем бы пала духом. Трое из троих. Два сына и муж. Каков процент? А этот парень Уэсли… я, кажется, писал тебе, что он приезжал в Чикаго и разыскал меня. Хотел, чтобы я рассказал ему про его отца… прошлое отца не дает ему покоя… дух Эльсинора… его, конечно, нельзя за это винить… но он точно привидение, и взгляд у него жуткий… одному богу известно, чем он кончит. Я с его отцом и знаком-то не был, но начал говорить, что слышал о нем много хорошего, и, наверно, хватил через край, потому что паренек вскочил на середине фразы и сказал: «Спасибо, сэр. Мне кажется, мы напрасно теряем время».

Ты наполовину Джордах… а может, и больше, чем наполовину… если женские гены вообще берут верх, то Гретхен Джордах – это именно тот случай… так что будь осторожен и не думай, что удача досталась тебе по наследству: унаследовать тебе ее было не от кого…

Я тебе вот что скажу: кончай ты с этой проклятой армией, приезжай в Чикаго, будем работать вместе, и, клянусь тебе, я никогда больше в жизни не возьму в рот ни капли. Я знаю, ты меня любишь… мы взрослые люди, можем называть вещи своими именами… ты имеешь возможность, какая редко выпадает на долю сына, – спасти жизнь своего отца. Ты сейчас ничего не говори, но по возвращении в Чикаго я хотел бы получить письмо, в котором ты сообщаешь о своем приезде. Я буду там примерно через неделю. Завтра я уезжаю в Страсбург повидаться с одним человеком. Довольно щепетильные переговоры по поводу старого долга. Химическая компания. Я должен прощупать француза – возьмет ли он плату, ну, гонорар… а попросту говоря, взятку, чтобы перевести дела моего клиента в свою фирму. Не буду говорить тебе, какие деньги с этим связаны, – ты просто ахнешь, назови я цифру. И если все пройдет удачно, я получу свою долю. Это, конечно, не самый приятный способ зарабатывать на жизнь, но только на таких условиях мне удалось занять денег, чтобы приехать сюда. Не забывай, что я тебе говорил о законе джунглей.

Время позднее, твоя девушка уже заждалась, да и я порядком устал. Итак, если тебе не совсем безразлично, как твой отец проведет остаток жизни, то, вернувшись в Чикаго, я найду твое письмо. Это, конечно, шантаж, не думай, что я не понимаю. И последнее: за ужин плачу я.

Посадив отца в такси. Билли медленно пошел домой по мокрому городу, освещенному туманным светом уличных фонарей. Войдя в квартиру, он сел за письменный стол и уставился на пишущую машинку.

Безнадежен, думал он, совершенно безнадежен. Бедный, жалкий фантазер – и такой любимый. И я так и не сказал, что мне хотелось бы купить ему новый костюм.

В постель он лег один.

Моника в эту ночь не пришла.

Она явилась утром, когда он уже собирался уходить на работу, и принесла пакет, который ему предстояло доставить на улицу Гро-Кайю в Седьмом округе Парижа. Пакет был сравнительно безобидный: всего-навсего десять тысяч французских франков в потертых купюрах и американский автоматический пистолет с глушителем.

Пистолет и запасные обоймы лежали в его теннисной сумке, когда в двадцать минут четвертого он вылез из такси на углу авеню Боске и улицы Святого Доминика. Он предварительно нашел на карте Парижа улицу Гро-Кайю, которая находилась между улицами Святого Доминика и Гренель, недалеко от Высшей военной школы. Конверт с десятью тысячами франков лежал во внутреннем кармане его пиджака.

Он пришел слишком рано. Моника сказала, что его будут ждать в три тридцать. Про себя он повторил адрес, который она заставила его заучить наизусть. Он шел не торопясь, разглядывая витрины магазинов в надежде, что его принимают за праздного американского туриста, у которого есть несколько свободных минут до встречи с партнерами по теннису. Когда до арки, за которой начиналась нужная ему улица, оставалось метров тридцать, по улице Святого Доминика против движения с воем пронеслась полицейская машина и остановилась, загородив вход на Гро-Кайю. Из нее выскочили пятеро полицейских с пистолетами в руках и бросились в арку. Билли ускорил шаг и прошел мимо арки. Перед одним из зданий уже стояли трое полицейских, подбежавших с другого конца улицы. Он услышал крики и увидел, как эти трое бросились в подъезд. Раздались выстрелы.

Он повернул обратно к авеню Боске, заставляя себя идти медленно. День был не холодный, но его трясло словно в лихорадке, и в то же время он обливался потом.

На углу улицы он увидел банк и зашел в него. Все что угодно, только не оставаться на улице. За конторкой у входа сидела девушка, и он сказал, что хотел бы арендовать сейф, с трудом выговорив по-французски «Coffre-fort». Девушка встала и подвела его к клерку, который попросил предъявить документы. Он показал свой паспорт, и клерк заполнил несколько бланков. Когда клерк спросил у него адрес, он, мгновение подумав, назвал отель, где они останавливались с Моникой, когда вместе приезжали в Париж. На этот раз он жил в другом отеле. Он заплатил вперед за год и расписался на двух карточках. Подпись показалась ему самому странной. Затем клерк отвел его в подвал и вручил ключ от сейфа охраннику у входа. Охранник подвел Билли к ряду сейфов в задней части хранилища, открыл один замок ключом Билли, а другой своим и отошел, оставив Билли одного. Билли открыл теннисную сумку и положил пистолет, патроны и конверт с десятью тысячами франков в сейф. Он закрыл дверцу и позвал охранника, который снова запер сейф и отдал Билли его ключ.

Билли поднялся наверх. Никто вроде бы не обращал на него внимания, и он решился выйти на улицу. Выстрелов больше не было слышно, полиция исчезла. Его отец, как выяснилось, был излишне пессимистичен, когда советовал ему не полагаться на наследственное везение. За прошедшие десять минут ему повезло, как никому и никогда в жизни.

Он остановил такси и дал водителю адрес своего отеля неподалеку от Елисейских полей.

Войдя в отель, он спросил, нет ли для него каких-либо писем или сообщений. Ничего не было. Он поднялся к себе в номер и, сняв трубку, назвал телефонистке номер своей квартиры в Брюсселе. Через несколько минут телефонистка сообщила, что номер не отвечает.

Полковник отпустил его на весь день, и он оставался в номере – звонил в Брюссель каждые полчаса до двенадцати ночи, когда коммутатор заканчивал работу. Но его номер так и не ответил.

Он попытался заснуть, но, едва задремав, тут же проснулся, весь мокрый от пота.

В шесть утра он снова позвонил в Брюссель, но ответа по-прежнему не было.

Он вышел на улицу и купил утренние газеты: «Фигаро» и «Геральд трибюн». За завтраком в кафе на Елисейских полях он прочел о том, что произошло. В обеих газетах об этом сообщалось мимоходом. В Седьмом округе был убит неизвестный, подозреваемый в торговле наркотиками и оказавший сопротивление полиции, которая продолжает работу по установлению его личности.

Да, они ведут себя осторожно, подумал Билли. Не сообщают в печати об известных им фактах.

Из отеля он снова позвонил в Брюссель. Ответа не было.

Через два дня он вернулся в Брюссель. Квартира была пуста, и все, что принадлежало Монике, исчезло. Никакой записки оставлено не было.

Когда несколько недель спустя полковник спросил его, собирается ли он остаться в армии, он ответил:

– Нет, сэр, я решил этого не делать.

 

5

После яркого солнечного света, заливавшего прибрежную полосу, Уэсли, проходя вслед за дядей в дом, с трудом различал предметы. Перед огромным зеркальным окном с видом на дюны и Атлантический океан за накрытым на двоих столом сидела женщина. Против света он еще плохо видел черты ее лица, и ему вдруг показалось, что это бывшая жена дяди Рудольфа. Он пожалел, что пришел. Он не видел ее со дня смерти отца и с тех пор приложил немало усилий, пытаясь ее забыть. Но когда его глаза привыкли к свету, он увидел, что это не Джин Джордах, а какая-то незнакомая высокая женщина с длинными рыжевато-каштановыми волосами. Рудольф его представил.

Женщина приветливо улыбнулась, встала и ушла в кухню. Она вернулась с подносом, на котором стоял стакан, тарелки, серебряный прибор, и накрыла стол на третью персону. От запаха, шедшего из большого глиняного горшка, и аромата только что испеченных булочек кружилась голова. Он выехал из города в семь утра, затем добирался на попутных машинах, прошел пешком две-три мили от шоссе до пляжа и еще не ел. Ему приходилось то и дело сглатывать слюну.

Женщина была в купальном костюме, очень загорелая и нисколько не походила на миссис Уэрфем. Густой суп из моллюсков так понравился Уэсли, что он старался есть помедленнее. Элис кормила его вполне прилично, но в основном тем, что попадалось под руку, когда она неслась после работы домой, – на большее у нее не хватало времени. Приятные воспоминания о пиршествах, которые устраивала Кейт на «Клотильде», тонули в потоке салатов с тунцом и сандвичей с холодным мясом, которыми кормила его Элис. Он был благодарен ей за гостеприимство; конечно, она много работает и в редакции и дома, сидя до глубокой ночи за своей машинкой, но ее интересы не распространялись на область кухни, и он частенько думал, что уж лучше бы она написала что-нибудь толковое, потому что у плиты ей славы не добиться.

Когда он съел суп и четыре булочки, из которых буквально сочилось масло, миссис Морисон подлила ему еще и принесла несколько горячих булочек.

– Да, вовремя я пришел, – усмехнулся Уэсли, управляясь со второй тарелкой супа.

За обедом Рудольф не задавал ему никаких серьезных вопросов, а только спросил, как он добрался до Бриджгемптона и как нашел дом. Сам Уэсли ничего о себе не рассказывал. Он ответит на все вопросы, когда они останутся одни.

– Мы собирались обойтись без десерта, – сказала миссис Морисон, – но для молодого члена семьи, я думаю, в холодильнике что-нибудь найдется. У меня тоже есть сын, и я знаю, какой у вас аппетит. От вчерашнего вечера, кажется, остался пирог с черникой, а в морозилке лежит мороженое.

Уэсли решил, что женщина ему нравится и что жизнь дяди сложилась бы совсем иначе, если бы он встретился с ней раньше и женился бы на ней, а не на той, другой.

После обеда женщина накинула пляжный халат и сказала, что ей надо идти. Рудольф пошел проводить ее до машины; Уэсли остался в доме.

– До чего красивый мальчик, – сказала Элен, садясь в машину.

– Гретхен считает, что он похож на молодого принца с картины одного флорентийского художника. Она хочет попробовать его на одну роль в своей картине.

– А как он к этому относится?

– Я еще его не спрашивал. В нашей семье только киноактера не хватало.

– Пришел он, к сожалению, не совсем вовремя.

– Ты права. Обед и вправду возбуждающий, как и было обещано.

– Всегда есть завтра, – засмеялась Элен.

– А почему нельзя сегодня вечером?

– Я занята. Подрываю устои республиканской партии. Да и мальчик, наверно, захочет обстоятельно поговорить с дядей. Он приехал в такую даль вовсе не ради обеда. – Она высунулась из машины, поцеловала Рудольфа и включила мотор. Он задумчиво наблюдал, как она отъезжала – женщина, имеющая цель в жизни. Интересно, появится ли и в его жизни снова какая-то цель? Он вздохнул и пошел обратно в дом.

Уэсли стоял перед окном и смотрел на океан.

– Если я когда-нибудь осяду, – сказал он, – то вот в таком месте – весь океан перед тобой.

– Мне повезло с этим домом, – сказал Рудольф.

– Да-а, определенно повезло. А какой был обед! Она приятная женщина, правда?

– Очень приятная, – сказал Рудольф. Подробности его отношений с Элен Морисон и оценка ее качеств могут и подождать. – Хочешь поплавать? Купальные трусы я тебе найду – их тут гости оставляют в большом количестве… – Он понимал, что ищет предлога оттянуть разговор, ради которого, несомненно, и приехал Уэсли. – Вода довольно прохладная, зато весь океан в твоем распоряжении.

– Поплавать – это здорово! – сказал Уэсли.

Они вышли на дощатый настил перед домом и спустились по ступенькам в маленькую кабину, где висело штук пять купальных трусов.

Наконец Уэсли в купальных трусах и с полотенцем вокруг шеи вышел из кабины, и Рудольф проводил его до самой воды. Уэсли бросил полотенце на песок и несколько секунд постоял в нерешительности. У него были мощные покатые плечи, плоский живот атлета и длинные мускулистые ноги. Лицо у него более интеллигентное, чем у отца, подумал Рудольф, а вот фигура – копия отцовской, только повыше. Может быть, думал Рудольф, когда мальчик стремительно бросился навстречу надвигавшейся волне, может быть, Гретхен и права насчет него. Уэсли нырнул в волну, затем легко поплыл вперед. А вот Инид все еще боится океана и осторожно плещется у берега. Он и не пытался привить ей смелость. Он не станет одним из тех отцов, которые за неимением сына пытаются воспитывать дочь как мальчика. Ему доводилось встречать таких девиц с чересчур развитой мускулатурой, и он знал: что бы они ни говорили про своих отцов, в глубине души они их проклинают.

Уэсли плыл все дальше и дальше, и теперь голова его в голубой блестящей дали казалась маленькой точкой. Рудольф начал беспокоиться. А вдруг мальчик приехал сюда с единственной целью – утопиться в его присутствии? К нему вернулось прежнее чувство неловкости, которое он всегда испытывал при разговоре с племянником, чувство, что в любой момент мальчик может сделать или сказать что-либо совершенно непредсказуемое, опасное или по крайней мере вызывающее замешательство. Если бы они проводили вместе больше времени, может быть, он сумел бы преодолеть ощущение, что мальчик взвешивает каждое его слово, судит о нем по каким-то одному ему известным меркам. Бесполезно махать руками и кричать, чтобы он возвращался. Рудольф резко повернулся и пошел к дому.

В полукилометре от берега Уэсли лежал на спине, глядя в безоблачное голубое небо, и испытывал почти чувственное удовольствие от того, как волны то поднимали, то опускали его. Он погрузился в мечты – ему казалось, что рядом с ним Элис, что, целуясь, они опускаются вниз, невесомые и окутанные, словно кружевом, каскадами воды, потом снова поднимаются на поверхность и глядят друг другу в лицо – возбужденные прикосновением океана, они объявляют всему миру о своей любви. После того единственного поцелуя, когда он, нагрубив, заставил ее заплакать, они не коснулись друг друга, и какое-то новое напряжение, какая-то застенчивая отчужденность, возникшие между ними, изменили их взаимоотношения – и не в лучшую сторону.

Но теперь, поднимаясь и опускаясь на ласковых волнах, он думал об Элис с желанием, в котором не посмеет ни ей, ни кому бы то ни было признаться.

Если бы сейчас на пляже вместо Рудольфа стоял его отец, он не решился бы заплыть так далеко, потому что отец не посмотрел бы, что он отлично плавает, и задал бы ему хорошую трепку. «Никогда не рискуй только ради того, чтобы всем показать, какой ты замечательный, – говорил отец. – На риск надо идти, только если в нем есть смысл».

Уэсли стало холодно, он повернулся и поплыл назад. Начался отлив, и он изо всех сил старался доплыть до того места, где волны разбивались друг о друга. Одна из них подхватила его, опрокинула в вихре пены и выбросила на гладкий и твердый песок. Собрав все силы, он поднялся и вышел из воды. Он стоял, вытирая лицо и тело полотенцем, и смотрел на уходящий до самой линии горизонта океан, на котором не было ни единого корабля. Как бы в конце концов ни сложилась у меня жизнь, подумал он, она непременно будет связана с морем.

Приняв в кабине душ и одевшись, он поднялся на террасу и вошел в дом. В гостиной дядя разговаривал по телефону: «…если он не уплыл в Португалию». Дядя ему улыбнулся и сказал в трубку:

– Подожди минутку, вот он пришел. Просолился насквозь. – Он протянул трубку Уэсли. – Это твоя тетя Гретхен. Хочет с тобой поздороваться.

Уэсли взял трубку.

– Добрый день! Как вы живете?

– Занята по горло, – ответила Гретхен. – Хорошо, что ты наконец объявился. Я несколько месяцев тебя ищу. Где ты был?

– В разных местах.

– Послушай, Уэсли! Рудольф завтра утром едет в город, мы с ним должны встретиться. Ты можешь с ним приехать? Мне необходимо тебя увидеть. Он тебе объяснит почему.

– Понимаете ли… – сказал Уэсли. – Он не предлагал мне остаться ночевать.

– Можешь считать, что предложил, – сказал Рудольф.

– Хорошо, попытаюсь.

– Не пытайся, а приезжай. Не пожалеешь.

– Передать трубку Рудольфу?

– Времени нет. До свидания, дорогой.

Уэсли положил трубку.

– А я не испорчу вам вечер? – спросил он Рудольфа.

– Наоборот, – сказал Рудольф. – Я с удовольствием проведу его с тобой.

– Она сказала, что вы должны мне что-то объяснить. Что-нибудь случилось?

– Нет, все в порядке. Давай сядем поудобнее.

Они сели друг против друга за стол у окна. При ярком свете перемены в лице Рудольфа были особенно заметны. Сломанный нос и шрам под глазом делали его более живым и близким. Теперь лицо у него как у человека, который много пережил. Уэсли впервые подумал о том, что дядя удивительно похож на его отца. До этого момента он никогда не замечал в братьях сходства.

– Эти двое парней, должно быть, здорово над вами поработали, – заметил он.

– Очень я страшный? – спросил Рудольф.

– Нет, ничего, мне даже нравится. Наверно, я просто привык к перебитым носам. Выглядит более посемейному. – Ссылка на отца далась ему легко и естественно, и они оба засмеялись.

– Гретхен уговаривает меня решиться на операцию, но я сказал, что такой нос делает меня непохожим на других. Я рад, что ты с этим согласен.

– А что вы должны мне объяснить?

– Помнишь, я писал тебе, что она собирается поставить фильм?

– Да.

– Ну так вот, теперь у нее все уже на мази, и через месяц она начинает съемки. Почему-то, – шутливо продолжал Рудольф, – она считает, что ты очень красивый молодой человек…

– Ну что вы, – смутился Уэсли.

– Как бы то ни было, о вкусах не спорят. Во всяком случае, она уверена, что ты можешь подойти для одной из ролей, и хотела бы тебя на нее попробовать.

– Меня? – изумленно спросил Уэсли. – В кино?

– Мне судить трудно, но Гретхен прекрасно разбирается в этом, и если она так считает…

– Я с удовольствием готов повидаться с Гретхен, – пожав плечами, сказал Уэсли, – но ни на какие роли я не согласен. У меня много дел, и не хочется терять попусту время. И зачем это мне, чтобы люди на улице подходили и говорили: «Я вас сразу узнал, мистер Джордах!»

– Я тоже такого мнения, – заметил Рудольф, – но мне кажется, что гораздо вежливее сначала выслушать Гретхен, а потом уж отказываться. Во всяком случае, люди на улице не будут говорить «мистер Джордах», потому что в кино любят менять фамилии актеров, а такую, как Джордах, поменяют всенепременно, поскольку никто не будет знать, как ее правильно произнести.

– Неплохая мысль – поменять мне фамилию. – Уэсли задумался. – И не только для кино.

Рудольф внимательно посмотрел на племянника. Для подростка его возраста это были странные слова. Он не совсем понимал, что за ними скрывалось, но почему-то они вызвали в нем тревогу. Пора переменить тему.

– А чем ты занимался последнее время? – спросил он.

– Я ушел из дома, – ответил Уэсли.

– Ты сказал мне об этом по телефону.

– Меня выгнали, – объяснил Уэсли. – Об этом я вам не сказал.

– Нет.

– Мать выгнала. Но я ее не виню. Мы, наверное, слишком разные люди и не можем жить под одной крышей. И, пожалуй, на одном свете… Она приставала к вам из-за меня – насчет ордера на арест и всего прочего?

– Этот вопрос решен, – ответил Рудольф.

– Я полагаю, вами? – Голос Уэсли звучал почти обвиняюще.

– Об этом не стоит говорить, – отозвался Рудольф. – Кстати, где ты был все это время?

– Во многих местах, – уклончиво ответил Уэсли. – Приезжал в Нью-Йорк несколько раз.

– Ты мне об этом не сообщал. – Рудольф постарался скрыть огорчение.

– Вам хватает и собственных забот.

– Я мог бы тебе помочь.

– Может быть, – усмехнулся Уэсли, – я приберегал вас на тот случай, когда мне на самом деле понадобится помощь. – Лицо его стало серьезным. – Мне повезло. Я нашел очень хорошего друга.

– Ты неплохо выглядишь и прилично одет… – Ему внезапно пришло в голову, что, возможно, кто-то прибрал Уэсли к рукам и использует его для темных дел: заставляет подбирать для сутенеров на автовокзале попавших в беду девчонок или перевозить наркотики. После зверского избиения в собственной квартире Нью-Йорк приобрел в глазах Рудольфа новый, зловещий ореол. А неопытный мальчик, бродящий по Нью-Йорку без цента в кармане… – Я надеюсь, ты не занимаешься ничем недозволенным?

– Нет, – засмеялся Уэсли. – По крайней мере пока нет. Мой друг работает в журнале «Тайм». Это женщина. Она помогла мне, когда я приехал в Нью-Йорк, разузнать про отца, найти людей, которые его знали. Ну, их адреса и кто они. Они там, в журнале, все обо всех знают. Наверно, ей стало меня жаль. Во всяком случае, я не ошибся: она навела меня на след многих людей.

– Этот костюм она тебе купила?

– Она одолжила мне деньги, – обороняясь, сказал Уэсли. – И выбрала. И еще кое-что.

– Сколько ей лет? – встревожился Рудольф, представив себе старую деву, завлекающую неискушенного юнца.

– Года на два больше, чем мне.

– Ну, все, что меньше тридцати, – это ничего, – улыбнулся Рудольф.

– Ей до тридцати далеко.

– У тебя с ней близкие отношения? Ты извини, что я так прямо спрашиваю.

Уэсли этот вопрос, по-видимому, не обидел.

– Нет. Я сплю на кушетке. Она называет меня двоюродным братом.

– Мне бы хотелось встретиться с этой молодой дамой.

– Она вам понравится. Она очень милая. И правда много для меня сделала.

– С кем же ты разговаривал? – с любопытством спросил Рудольф.

– С четырьмя-пятью людьми, в разных местах. Одни оказались хорошими, другие – плохими. Но если вы не против, мне не хотелось бы об этом говорить. Мне самому еще надо во всем разобраться.

– И теперь тебе кажется, что ты лучше знаешь своего отца?

– Пожалуй, нет, – серьезно ответил Уэсли. – В общем, я теперь знаю, что в молодости он попадал во всякие передряги. И понимаю, каково ему было. И, возможно, сейчас я даже еще больше им восхищаюсь за то, каким он стал после такого начала в жизни, – сам не знаю. Но главное – я лучше его помню. Я боялся, что начну забывать его. А так, – сказал Уэсли искренне, – он со мной все время. У меня в голове – будто сидит и разговаривает со мной, понимаете?

– Кажется, понимаю. А теперь объясни, зачем ты все-таки приехал? – Рудольф засмеялся. – Помимо обеда.

– Я приехал, чтобы попросить вас об одной вещи. – Уэсли замялся и опустил глаза на стол. – Даже о двух.

– О каких?

– Я хочу уехать обратно в Европу. Мне хочется повидаться с Кейт и увидеть ее ребенка. И Кролика. И Билли Эббота. Посмотреть, как он живет. И еще кое-кого в Антибе. Я почему-то не чувствую себя дома в Америке. С тех пор как я сюда приехал, у меня не было ни одного радостного дня. – В его голосе звучало такое волнение, что это нельзя было счесть просто жалобой. – Может, со временем я привыкну, но пока я здесь чужой. Вы мне когда-то говорили, что, по мнению того адвоката в Антибе, через год мне разрешат вернуться во Францию. Вот я и подумал: если бы вы написали ему и узнали…

Рудольф встал и медленно направился к камину.

– Я хочу задать тебе еще один прямой вопрос, Уэсли, – сказал он. – Ты только поэтому хочешь поехать в Европу или… – Он замолчал.

– Или что?

– Или ты предполагаешь разыскать человека, с которым у твоего отца была драка?

– Возможно, такая мысль и приходила мне в голову, – не сразу ответил Уэсли.

– Это было бы большой глупостью, Уэсли. И это очень опасно.

– Я обещаю быть осторожным.

– Надеюсь, мне не придется напоминать тебе об этом обещании. Ну а о чем еще ты хотел меня попросить?

– Это сложнее, – сказал Уэсли. Теперь взгляд его был устремлен на море. – Это касается денег. Свою долю наследства я получу только через год, когда мне исполнится восемнадцать лет. Вот я и подумал, что, если вам не слишком трудно, не смогли бы вы одолжить мне, скажем, тысячу долларов. А как только мне стукнет восемнадцать, я их верну…

– Дело не в деньгах, – сказал Рудольф, хотя у него тут же возникла мысль, что почти все его решения связаны с деньгами: откупиться от матери Уэсли и получить ее согласие на развод; помочь Гретхен на новом поприще; добиться примирения с отцом Уэсли; даже его переезд сюда, где он живет сейчас, на побережье Атлантического океана, был следствием того, что у него в кармане оказалось всего лишь несколько долларов и какая-то мелочь, когда раздосадованные неудачей бандиты избили его в Нью-Йорке. Деньги помогли и вызволить Уэсли из тюрьмы, потому что хитрому старому адвокату в Антибе на его счет под цифровым кодом в Швейцарии была переведена кругленькая сумма. – Нет, дело не в деньгах, – повторил он. – Меня больше всего беспокоит твое будущее.

– Меня самого оно беспокоит, – с горечью отозвался Уэсли. – В день своего восемнадцатилетия, когда мне предстоит стать на учет для прохождения военной службы, я хочу быть во Франции. Могила во Вьетнаме – не самое лучшее будущее.

– Этого можно избежать и не уезжая из Америки, – сказал Рудольф. Он подошел к племяннику, стоявшему у окна. – Я писал тебе об училище торгового флота…

– Я помню. Это было бы неплохо.

– Как у тебя с математикой? Для поступления это важно.

– Довольно прилично. Математика мне дается легко.

– Ну и прекрасно, – сказал Рудольф. – Но там требуется диплом об окончании средней школы и рекомендация какого-нибудь конгрессмена. Рекомендацию я могу устроить. А вот… – Внезапно ему пришла в голову новая мысль. – Ты можешь поселиться здесь и жить у меня – тебе ведь здесь нравится?

– Еще бы!

– Откровенно говоря, мне бы этого очень хотелось. Я думаю, тогда ты наконец сможешь сказать, что тебе в Америке не так уж плохо. Ты кончишь здесь школу. Конечно, если не помешает тетка и не сделает из тебя кинозвезду…

– Не беспокойтесь!

– К тому времени, как ты закончишь училище, войны уже не будет. Должна же она когда-нибудь кончиться.

– Кто это так считает?

– История.

– Я не читал такой книги, где бы об этом говорилось, – насмешливо сказал Уэсли.

– Я тебе ее разыщу. И никто не требует, чтобы ты принял решение немедленно. А я тем временем напишу адвокату. Ну как, договорились?

– Договорились, – сказал Уэсли.

 

6

Упаковывая чемоданы при отъезде из Брюсселя, Билли взглянул на выданную ему бумагу. Увольнение с положительной характеристикой. Он кисло улыбнулся и положил документ в плотный конверт.

В тот же конверт он вложил и письмо от отца. Отец радовался, что Билли принял разумное решение демобилизоваться, и выражал сожаление по поводу того, что сын не приедет в Чикаго, хотя и понимал привлекательную сторону жизни, которую сулит Европа молодому человеку. В письме были также новости, касающиеся его матери. Она ставит кинофильм. Отец считал, что Билли должен написать ей и поздравить. Самое интересное, добавлял отец, что один из ведущих актеров в ее картине – Уэсли, двоюродный брат Билли. Джордахи пекутся о членах своей семьи, писал отец. Жаль, что Билли не поддерживает с матерью более тесных отношений.

Потом Билли положил в чемодан испано-английский словарь. Бельгийский бизнесмен, с которым он играл в теннис и который занимался строительством кооперативных домов, вилл и теннисных кортов в местечке под названием Эль-Фаро под Марбеллой в Испании, предложил ему поработать там год, в качестве тренера. После жизни в Брюсселе Испания привлекала его куда больше, чем Чикаго, к тому же единственное, что он умел хорошо делать, – это играть в теннис. Работа на открытом воздухе, чистая и хорошо оплачиваемая, и он согласился. Да и на солнышке неплохо побыть. Берегись сеньорит, предупреждал его отец.

Теперь оставалось еще одно письмо. Оно не имело даты и было подписано «Хейди». Он нашел его в конверте без почтового штемпеля накануне вечером в своем почтовом ящике. «Должна срочно уехать в связи со смертью друга. Насколько я понимаю, ты демобилизуешься. Оставь новый адрес, хотя я и так смогу тебя разыскать. Нам предстоит еще завершить начатое дело».

Он без улыбки прочитал письмо, порвал на мелкие кусочки и спустил в унитаз. Нового адреса он не оставил.

В Париж Билли отправился поездом. Машину он продал. Монике известна ее марка, год выпуска, номер, и как знать, сколько теперь людей, располагая этими сведениями, разыскивают его на дорогах Европы?

Он купит себе новую машину во Франции. Он может себе это позволить. В банке на углу авеню Боске в Седьмом районе Парижа его ждет скромное, но вполне приличное наследство.

– Стоп, – сказала Гретхен, и сразу же среди актеров и членов съемочной группы начались разговоры и смех. Сцена снималась на искусственной, выходящей на улицу лужайке перед старым особняком, у которого сейчас был бутафорский фасад. В сегодняшней сцене Уэсли и девушка, которая играла его сестру, вели ожесточенный спор по поводу образа жизни Уэсли. Одну эту сцену снимали с утра до вечера. Рудольф, приехавший как раз в этот день, находился на съемочной площадке, и, хотя он всего лишь помахал Уэсли рукой, из-за его присутствия Уэсли смущался несколько больше обычного. Но особенного значения это не имело, так как он играл роль молчаливого и довольно вялого парня и основную нагрузку в этой сцене несла девушка.

Первые дни Уэсли был скован перед камерой и стеснялся такой массы людей, но затем понял, что от него требовалось. Гретхен сказала, что у него все очень хорошо получается, и, хотя она похвалила его, когда они были вдвоем, он знал: она не из тех женщин, которые лгут.

Ему нравилась атмосфера, царившая в съемочной группе. Большинство ее членов были молоды и дружески настроены, постоянно шутили и проявляли готовность прийти на помощь. Он обзавелся множеством друзей.

Гретхен разрешила ему взять фамилию Джордан. В конце концов, отец уже выступал под этой фамилией, так что кое-какое право на нее Уэсли имеет. Сначала он позволил себя уговорить и согласился сниматься в фильме главным образом потому, что всего за месяц мог заработать три тысячи долларов, а это давало ему возможность расплатиться с Элис и поехать в Европу, не обращаясь к дяде за помощью. Однако теперь он каждое утро радостно мчался на съемочную площадку даже в те дни, когда сам в съемках не участвовал. Его захватил процесс съемки картины, ему нравилось все – работа операторов, осветителей и звукооператоров и воодушевление актеров, спокойная уверенность его тетки. Манерой обращения с людьми она напоминала ему отца. А по словам игравшей его сестру Фрэнсис Миллер, которая в свои двадцать два года прекрасно во всем разбиралась, так как работала в шоу-бизнесе с четырнадцати лет, такая обстановка на съемках – большая редкость.

Фрэнсис отличалась своеобразной, несколько диковатой красотой – веснушчатое треугольное личико с широко расставленными, глубоко сидящими глазами, придававшими ему задумчивое выражение, миниатюрная фигурка с восхитительными формами и удивительно нежная кожа. Она была несдержанна на язык и часто пересыпала свою речь ругательствами. Она любила выпить, а еще больше спать с Уэсли. Сразу по приезде в Порт-Филип она зашла к нему в номер, чтобы отрепетировать сцену для съемки на следующий день, и осталась на всю ночь. Уэсли был ослеплен ее красотой и тем, что она выбрала именно его. Сам он никогда бы не осмелился сделать первый шаг. Он пока еще не понимал, что исключительно хорош собой, и, когда незнакомые женщины задерживали на нем взгляд, страшно смущался. Уэсли считал, что влюблен в Элис Ларкин, и в начале романа с Фрэнсис ему было немного не по себе. Но Элис по-прежнему называла его кузеном, и, бывая в Нью-Йорке, он по-прежнему спал на кушетке в гостиной. А Фрэнсис отдавалась ему так радостно и самозабвенно, что чувствовать себя в чем-либо виноватым было невозможно.

Фрэнсис была замужем за молодым актером и постоянно жила в Калифорнии. О ее муже Уэсли старался забыть. Насколько ему было известно, никто в группе не догадывался об их отношениях, и на людях Фрэнсис вела себя так, словно он не только в картине, но и в жизни ее младший брат.

Для Гретхен их отношения, конечно, не были тайной. Однажды, пригласив его поужинать, она как бы мимоходом заметила, что, когда съемки кончатся, Фрэнсис вернется в свою Калифорнию, а затем будет сниматься в очередной картине и спать с очередным молодым героем, так что Уэсли не следует относиться к этому роману слишком серьезно.

– Я ведь не зря говорю. Она многим и постарше тебя основательно попортила жизнь. – Гретхен умолчала о том, что Фрэнсис Миллер полгода была любовницей Эванса Кинселлы и что он просил ее развестись и выйти за него замуж, а на другой день после того, как картина была закончена, она перестала отвечать на его звонки. Не сказала Гретхен и того, что она все еще ревнует его к Фрэнсис и жалеет, что именно Фрэнсис оказалась самой подходящей актрисой на главную роль в ее картине. – Постарайся запомнить мои слова, – добавила она.

– Постараюсь.

– Бедный мой человечек. – Гретхен наклонилась и поцеловала его в щеку. – Никому не давай себя в обиду. Ты даже не представляешь себе, какие жестокие люди тебя окружают.

Уэсли поужинал вместе с другими актерами, как всегда, в ресторане гостиницы. Гретхен и Ида Коэн, дядя Иды, а также художник-декоратор и Рудольф ужинали наверху, в номере Гретхен. После ужина Уэсли и Фрэнсис решили прогуляться.

Главная улица, освещенная неоновым светом жалких витрин, была почти пуста. Порт-Филип сидел у телевизоров и спать ложился рано. Фрэнсис безразлично посматривала на витрины.

– Я бы ничего здесь не купила, – сказала она. – А уж жить в такой дыре! Страшно подумать!

– Моя семья как раз отсюда, – сказал Уэсли.

– Вот бедняга.

– Сам я никогда здесь не жил. А мой отец, дед… – Он осекся, чуть не сказав «моя тетка Гретхен». Он никому не говорил, что Гретхен его тетка, а сама Гретхен относилась к нему просто как к начинающему актеру.

– Ты видишься с ними, когда здесь бываешь? – спросила Фрэнсис.

– Теперь тут уже никого не осталось – все разъехались.

– Я их вполне понимаю.

– Бабушка рассказывала отцу, что, когда она приехала сюда молоденькой девушкой, это было красивейшее место, – сказал Уэсли. Он шел по улицам города, в котором родился, провел детство и юность его отец, и ему было неприятно, что какая-то девчонка из Калифорнии считает этот городок стоячим болотом. Где-то здесь, думал он, наверняка остался след пребывания отца. Он поджег здесь крест. По крайней мере Теодор Бойлан об этом помнит. Интересно, что сказал бы отец, увидев, как он разгуливает по тем же улицам в обнимку с красивой, почти знаменитой кинозвездой. И более того, зарабатывает три тысячи долларов в месяц играючи, а не трудясь до седьмого пота, как отец. – Бабушка говорила: повсюду росли деревья, – продолжал Уэсли, – все дома были аккуратно покрашены и при каждом – большой сад. Отец частенько купался в Гудзоне – тогда вода в нем была чистая… – Он замолчал, вовремя удержавшись, чтобы не сказать ей, что, кроме всего прочего, в этой реке утопился его дед.

– Да, я давно хотела тебя спросить: в какой студии ты учился?

– В какой студии? – Он задумался. – Ни в какой.

– А играешь так, будто всю жизнь учился. Кстати, сколько тебе лет?

– Двадцать один, – сказал он, уже не задумываясь. Один раз он честно ответил Элис, и она теперь относится к нему как к ребенку. Больше он такой ошибки не сделает.

– А почему же ты не в армии?

– У меня поврежден мениск, – быстро ответил он. После возвращения в Америку он научился врать не моргнув глазом.

– Понятно, – недоверчиво протянула она. – А где ты играл раньше?

– Я? – снова глупо переспросил он. – Ну… нигде особенно.

– Как же тебе удалось получить эту роль?

– Миссис Берк… – Дико как-то называть собственную тетку миссис Берк. – Она увидела меня у одних знакомых и спросила, не хочу ли я попробовать. Почему ты спрашиваешь?

– А что особенного, если девушка хочет кое-что узнать о человеке, с которым у нее роман?.. Надо признаться, что ты оказался для меня приятным сюрпризом, – весело продолжала она. – Я знала почти всех в этом списке, кроме Уэсли Джордана. Вот уж не подозревала, что найду в куче навоза такое сокровище. Между прочим, это твоя настоящая фамилия?

– Нет, – не сразу ответил Уэсли.

– А настоящая?

– Она длинная и трудная, – сказал он уклончиво. – Плохо смотрится в титрах.

– Это твоя первая картина, – снова засмеялась она, – но ты быстро учишься.

– Хватаю на лету, – ухмыльнулся он.

– А что ты потом собираешься делать?

– Еще пока не знаю. – Он пожал плечами. – Поеду в Европу, если удастся.

– Ты талантливый парень. И это не только мое мнение. Оператор Фредди Кан уже видел весь отснятый материал и от тебя просто без ума. Поедешь в Голливуд?

– Может быть, – осторожно сказал он.

– Приезжай. Я обещаю тебе теплый прием.

Уэсли набрал воздуха в легкие.

– Но ты ведь замужем.

– Кто тебе об этом сказал? – спросила она резко.

– Не помню, кто-то говорил. В общем разговоре.

– Хорошо бы люди поменьше болтали. Это мое личное дело. А тебе не все равно?

– Что ты ответишь, если я скажу, что нет?

– Отвечу, что ты дурак.

– Тогда я этого говорить не буду.

– Так-то лучше. А ты в меня влюблен?

– Почему ты задаешь такой вопрос?

– Потому что мне больше нравится, когда в меня влюбляются. Поэтому я и стала актрисой.

– Ладно, – сказал Уэсли. – Я в тебя влюблен.

– Давай за это выпьем, – предложила она. – Вон на углу бар.

– Я дал себе слово не пить, – сказал он. Ему не хотелось, чтобы при Фрэнсис бармен попросил показать документ, подтверждающий его возраст.

– А я люблю выпить, – сказала она. – Зато мужчин люблю непьющих. Пойдем, я возьму тебе кока-колу.

Уэсли и Фрэнсис вошли в бар и увидели Рудольфа и художника-декоратора, рыжебородого молодого человека по фамилии Доннелли; они сидели за отдельным столиком и разговаривали.

– Ото! – прошептала Фрэнсис. – Начальство.

Всей съемочной группе было известно, что Рудольф финансирует производство картины и что именно он договорился с властями Порт-Филипа о разрешении на ночные съемки и о том, чтобы полиция перекрывала движение на улицах. Однако о том, что он приходится Уэсли дядей, никто не знал: в тех редких случаях, когда Уэсли разговаривал с ним при актерах, он называл его «мистер Джордах», а Рудольф, обращаясь к племяннику, говорил ему «мистер Джордан».

Фрэнсис и Уэсли пришлось пройти мимо столика, за которым сидели Рудольф и Доннелли. Рудольф улыбнулся им, встал и сказал:

– Добрый вечер, молодые люди.

Уэсли пробормотал что-то невнятное, а Фрэнсис улыбнулась своей самой обольстительной улыбкой и сказала:

– Какой заговор против нас, бедных актеров, готовят джентльмены в этой шумной берлоге?

Уэсли поморщился.

– Напротив, мы хвалим вас – двух таких талантливых актеров, – сказал Рудольф.

– А вы человек вежливый! – хихикнула Фрэнсис. – Какая восхитительная ложь.

Доннелли что-то буркнул.

– Пожалуйста, садитесь, – сказала Фрэнсис. – В Голливуде никто никогда перед статистами не встает.

Уэсли снова поморщился.

Рудольф сел. Доннелли мрачно уставился в стоящий перед ним стакан. За все время съемок никто еще не видел, чтобы он улыбнулся.

– Мистер Доннелли, – кокетливо сказала Фрэнсис, – раньше я не смела, а теперь, когда картина почти закончена, мне хотелось бы сказать вам, что я восхищена вашей работой. Я еще не видела отснятого материала и не знаю, как он выглядит на экране, но мне никогда не было так удобно двигаться перед камерой, как в ваших декорациях. – Она засмеялась, словно смущенная собственной смелостью.

Доннелли снова что-то буркнул.

Уэсли заметил, как Фрэнсис плотно сжала зубы.

– Ну, не буду вам мешать – вы сейчас, наверное, решаете наши судьбы, – сказала она. – А мне надо еще подзаняться с Уэсли, – это у нее прозвучало так, словно Уэсли было десять лет от роду, – и подготовиться к завтрашней съемке, а то у нас трудная сцена.

Уэсли потянул ее за рукав, и, озарив их ослепительной улыбкой, она последовала за ним. Около соседнего столика она остановилась, но Уэсли решительно повел ее в глубину бара, где Рудольф и Доннелли не могли их слышать.

– Зачем ты с ними так заигрывала? – спросил он, когда они сели.

– Дорогой мой, в мед попадается больше мух, чем в уксус, – сказала она сладким голоском. – А вдруг эти двое приятных мужчин будут делать другую картину и от них будет зависеть, кого возьмут в ней сниматься, а кого вышвырнут на улицу.

– Ты слишком много кривляешься.

– В этом, мой милый, и состоит искусство, – холодно ответила Фрэнсис. – И если ты хочешь чего-нибудь добиться, тебе пора это усвоить.

– Я не хочу ничего добиваться такой ценой.

– Я тоже так рассуждала, когда мне было четырнадцать лет. А когда мне исполнилось пятнадцать, я стала думать по-другому. Ты просто немного отстал в своем развитии, дорогой.

– И слава богу.

Подошел официант. Фрэнсис заказала себе джин с тоником, а ему кока-колу.

– Не пила бы ты этот джин, – сказал Уэсли, когда официант отошел к стойке.

– Это почему же?

– Потому что после джина от тебя противно пахнет.

– Не беспокойся, дорогой, – холодно сказала Фрэнсис. – Мне завтра рано утром идти к парикмахеру, и я сегодня не собираюсь заниматься никакой гимнастикой.

Уэсли угрюмо замолчал. Официант принес джин и кока-колу.

– Во всяком случае, если несколько совершенно безобидных женских штучек вызывают у тебя такое возмущение, – сказала Фрэнсис, потягивая джин с тоником, – то есть люди, которые находят их очаровательными. Вот, например, этот милашка мистер Джордах, у которого столько денег. Когда он меня видит, у него глаза так и загораются.

– Не заметил, – сказал Уэсли, оскорбленный тем, что кто-то посмел назвать его дядю «этот милашка мистер Джордах».

– А я вот заметила, – уверенно сказала Фрэнсис. – И держу пари: как мужчина он не пустяк. Я знаю такой тип – холодная внешность янки и вулкан внутри.

– Да он тебе в отцы годится.

– Только в том случае, если он начал этим заниматься очень рано. Спорим, так оно и было.

Уэсли встал.

– Мне надоело слушать подобную ерунду! Я ухожу. Посмотрим, как у тебя пойдут дела с этим милашкой мистером Джордахом, у которого столько денег.

– Ах ты, боже мой, – сказала Фрэнсис, не двигаясь с места, – какие мы сегодня чувствительные.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ровным тоном ответила Фрэнсис. – Не утруждай себя оплатой счета.

Уэсли прошел мимо столика, за которым сидели дядя и Доннелли. Ни один из них на него не взглянул. Он вышел на улицу, чувствуя себя как обиженный ребенок; в груди у него все кипело.

Пять минут спустя Фрэнсис встала и направилась к выходу. Около столика, где сидели Рудольф и Доннелли, она остановилась и попыталась завязать разговор, но они его не поддержали. В гостинице она на этот раз прошла прямо в свой номер и долго разглядывала себя в зеркало.

А в баре Доннелли и Рудольф говорили вовсе не о кино. Доннелли был архитектором, но теперь стал работать художником-декоратором, обнаружив, что проектировка убогих невысоких зданий, которые он считал недостойными своего таланта, дает ему лишь мизерные комиссионные. Во время подготовки «Комедии реставрации» он подружился с Рудольфом и сначала застенчиво, а затем все с большим воодушевлением стал рассказывать ему о своем честолюбивом плане, требующем, однако, серьезной финансовой поддержки. И сейчас он посвящал Рудольфа в детали этого плана.

– Мы живем в век переизбытка людей, как выражаются англичане, – говорил он, – и дело не только в том, что появились новые машины или возросла численность населения, но и просто в возрасте. Люди уходят в отставку – либо потому, что им надоело работать и они располагают достаточными средствами, либо потому, что уже не выдерживают постоянного напряжения, либо их вытесняет более молодое поколение. Дети вырастают и покидают родной дом. И старые дома внезапно оказываются слишком большими для их владельцев, город, в котором они живут, их либо пугает, либо теряет прежнюю привлекательность. Размер пенсий или сбережений не позволяет им держать прислугу; теперь им по карману только маленькие квартиры, но в таких домах живут обычно молодые пары с детьми, и они смотрят на стариков как на пришельцев из прошлого столетия; друзей их возраста рядом уже нет: они тоже разъехались в попытке решить аналогичные проблемы… Старики хотят сохранить независимость, но боятся одиночества. Им нужна новая среда обитания, отвечающая их новым потребностям и возможностям, – среда, где их окружали бы люди тех же лет, с теми же проблемами и нуждами; люди, которые всегда готовы прийти на помощь, но могут и сами обратиться за помощью к соседу, и одна мысль об этом заставляет человека чувствовать, что он не зря живет на свете. – Доннелли говорил убежденно, точно генерал, излагающий план освобождения осажденного гарнизона. – Это должен быть настоящий комплекс, – продолжал он, выразительно жестикулируя большими руками, словно уже клал кирпич и мешал цемент, возводя новые здания: магазин, кинотеатр, небольшую гостиницу для гостей, лужайку для гольфа, плавательные бассейны, теннисные корты, лекторий… – Все это, конечно, не для бедняков. Кому, кроме государства, по плечу решить проблему бедняков, я не знаю, и я не настолько тщеславен, чтобы думать, будто я могу преобразовать американское общество. Нет, я имею в виду людей со средним доходом, тех, чей образ жизни меняется коренным образом, когда глава семьи перестает работать. – В его голосе зазвучала гордость. – Я знаю все это по опыту своих родителей. У них есть немного денег, и я сам им помогаю, но из дружелюбных, общительных людей они превратились в мрачных, ворчливых стариков, уныло и бесполезно доживающих жизнь. Эта идея пришла мне в голову не сегодня. Она повсюду встречала одобрение, но я пока не смог заинтересовать людей со средствами, поскольку это не сулит большой выгоды. Для начала надо купить большой участок земли, где-нибудь в живописном пригороде, но не слишком отдаленном, чтобы всякий, кто пожелает, мог пользоваться прелестями городской жизни, и построить небольшой поселок, состоящий из хорошо спроектированных, но недорогих, примыкающих друг к другу домов, где легко могут управиться двое стареющих людей. Пустить автобус, обеспечить постоянное дежурство врачей и медицинских сестер и создать администрацию, которая бы умело и неназойливо всем управляла. Это будет не дом для престарелых с присущим ему отчаянием… туда будет приезжать молодежь – сыновья, дочери и внуки, их радость жизни, надежда на будущее. Ваша сестра рассказывала мне, что вас волнует то, как живет наше общество, что у вас есть связи в финансовом мире и вы хотите найти себе какое-то занятие. Насколько я могу судить, производство кинофильмов не совсем отвечает вашей идее служения обществу…

Рудольф рассмеялся.

– Не совсем, вы правы.

– Она также говорила, что вы – прирожденный строитель, что в молодости вы практически на голом месте построили торговый центр и превратили его в настоящий маленький городок. На днях я съездил посмотреть комплекс Колдервуда и был поражен… столько фантазии… подлинный шаг в будущее.

– В молодости, – задумчиво повторил Рудольф. По его лицу нельзя было сказать, о чем он думал, слушая Доннелли, но в действительности его охватило волнение, которое было чем-то новым и одновременно уже знакомым. Он давно находился в состоянии ожидания, но чего – он и сам не мог четко определить. Может быть, это как раз то, чего он ждал.

– У меня подготовлены проекты и макеты домов, сметы… В общем, все…

– Хорошо бы на них взглянуть, – сказал Рудольф.

– Вы можете завтра приехать в Нью-Йорк?

– Думаю, что да.

– Отлично. Я вам их покажу.

– Разумеется, все будет зависеть от того, какой участок удастся приобрести, как его можно использовать и, конечно, сколько он будет стоить, – сказал Рудольф.

Доннелли окинул взглядом пустой бар, словно желая убедиться, не подслушивает ли их кто-нибудь.

– Я уже нашел участок, – сказал он, понижая голос. – То, что надо. Это заброшенная фермерская земля, очень дешевая. В штате Коннектикут, живописная, холмистая местность, час езды от Нью-Хейвена и часа два от Нью-Йорка. Как будто специально для такого городка.

– Вы можете мне показать этот участок?

Доннелли бросил на собеседника настороженный взгляд, словно у него внезапно возникли подозрения относительно намерений Рудольфа.

– А вас это на самом деле интересует?

– Да, интересует.

– Хорошо, – согласился Доннелли. – Знаете что, – голос его зазвучал торжественно, – я думаю, сама судьба побудила меня дать согласие вашей сестре, когда она предложила мне работать на этой картине. Я вас обязательно туда отвезу, и вы сами все увидите.

Рудольф положил на стол деньги за выпитое и встал.

– Уже поздно, – сказал он. – Пойдемте.

– Если вы не возражаете, – сказал Доннелли, – я посижу еще.

– Примите две таблетки аспирина на ночь, – сказал Рудольф.

Когда он выходил из бара, Доннелли заказывал себе виски, чтобы отблагодарить судьбу, которая свела его с Рудольфом Джордахом.

Рудольф в одиночестве медленно шел по знакомым улицам. С тех пор как он колесил по ним на велосипеде, развозя булочки из семейной пекарни, они постарели, но сейчас ему почему-то казалось, что все здесь как прежде и он снова молод и полон грандиозных планов, которые сумеет осуществить. И снова, как тогда, на берегу моря в Ницце, ему захотелось пробежаться в темноте, еще раз почувствовать радость, охватившую его, когда он одержал победу в беге на двести двадцать ярдов с барьерами. Он сделал несколько разминочных бросков и уже совсем было побежал, но, увидев фары приближающейся машины, снова перешел на свою обычную, полную достоинства походку.

Он прошел мимо большого здания, в котором помещался универсальный магазин Колдервуда, взглянул на витрины и вспомнил, как ночами занимался их оформлением. Если считать, что его счастливая звезда взошла в каком-то определенном месте, то это произошло именно здесь. Теперь витрины выглядят убого и напоминают небрежно подкрашенную старуху – губная помада размазана, тени под глазами превратились в пятна. Имитация молодости, которой никого не обманешь. Старик Колдервуд завопил бы от ярости, увидев, во что превратилось дело всей его жизни. Полезное? А может, бессмысленное?

Рудольф вспомнил, как шел, играя на трубе, во главе колонны школьников вечером того дня, когда окончилась война, и верил, что его ждет великое будущее. Вчера в городской газете он прочитал о другой демонстрации школьников – на этот раз в знак протеста против войны во Вьетнаме. Одиннадцать человек было арестовано. Тогда Трумэн, теперь Никсон. Все катится под гору. Он вздохнул. Лучше не вспоминать.

Интересно, что почувствует Доннелли лет через десять, когда, уже достигнув многого в жизни, пройдет по улицам родного городка и не узнает ни улиц, ни домов. Рудольфу нравился Доннелли; Гретхен он тоже нравится. Интересно, есть ли что-нибудь между ними? Насколько реален и осуществим план Доннелли? Не слишком ли Доннелли молод и честолюбив? Рудольф обещал себе не торопиться, все проверить самым тщательным образом, как он это делал, когда был в возрасте Доннелли.

Он обсудит это с Элен Морисон. Она женщина трезвого ума. На нее можно положиться. Но Элен сейчас в Вашингтоне. Ей предложили работу у одного конгрессмена, которым она восхищалась, и она переехала в столицу. Придется ее разыскать.

Он подумал о Жанне. Они изредка обменивались письмами, но чем дальше, тем труднее становилось писать: та неделя на Лазурном берегу постепенно уходила в прошлое. Может быть, когда Уэсли будет во Франции, стоит воспользоваться этим предлогом и навестить Жанну. Адвокат в Антабе наконец написал ему, что все улажено и Уэсли может вернуться, но Рудольф пока ничего Уэсли не говорил. Он ждал окончания съемок, так как боялся, что Уэсли может все бросить и умчаться в Европу. Уэсли – не взбалмошный мальчик, но он весь во власти не покидающих его воспоминаний, и его поступки нельзя предсказать заранее.

Правда, сам Рудольф тоже был человеком одержимым, его гнала вперед тень собственного отца – отчаявшегося неудачника и самоубийцы, обезумевшего от нищеты и рухнувших надежд, так что отчасти он понимал племянника.

Рудольф вошел в гостиницу, где все уже давным-давно спали, поднялся в свой номер, разделся и улегся в холодную постель. Сна не было. Он лежал и думал о хорошенькой кокетливой девушке в баре, о ее бедрах, обтянутых джинсами, ее профессиональной, недвусмысленной улыбке. Интересно, как бы все было с ней? Спроси своего племянника, с завистью подумал Рудольф, он сейчас, наверное, с нею в постели. Другое поколение. Он в возрасте Уэсли еще не знал женщин. Ему было стыдно этой зависти, он не сомневался, что позже мальчику суждено страдать. Уже страдает – ушел из бара один. Не привык к таким штучкам. Но он сам ведь тоже к ним не привык. Страдаешь в зависимости от своей способности страдать, а в Уэсли эта способность видна невооруженным глазом.

Его разбудило пьяное пение на улице. Он узнал резкий и глуховатый голос Доннелли. Учился в Йельском университете, но не похож на его типичных выпускников, сквозь сон подумал Рудольф. Пение прекратилось. Он повернулся на другой бок и снова заснул.

Гретхен сидела в своем номере, готовясь к завтрашней съемке. На съемочной площадке она заставляла себя выглядеть спокойной и уверенной, даже если ей хотелось визжать от злобы и досады. Но когда она работала одна, от страха и нерешительности у нее временами тряслись руки. От нее зависело столько людей, и каждое ее решение было таким безнадежно окончательным. То же самое происходило и с Колином Берком, когда он ставил пьесу или снимал фильм, и она тогда просто не могла понять, как он с этим справляется. Теперь же ее поражало, что человек способен выдерживать в течение месяца, а то и больше такую раздвоенность.

С улицы донеслось пение Доннелли. Гретхен с грустью покачала головой, подумав о связи между талантом и алкоголем в американском искусстве. И опять вспомнила Колина Берка, которого никогда не видела пьяным. Он во многом был исключением. В эти дни она часто о нем думала, пытаясь представить себе, где бы он поставил камеру, как осадил бы капризного актера или решил сложную сцену.

Пение на улице прекратилось, и она искренне понадеялась, что утром у Доннелли не будет раскалываться голова. В его же интересах, потому что, когда он приходит на съемочную площадку с похмелья, у него такое смущенное лицо…

В дверь постучали.

– Войдите, – сказала Гретхен. Она никогда не запирала дверь.

Дверь открылась, и вошел Доннелли, держась почти прямо.

– Добрый вечер, – сказала она.

– Я только что провел с вашим братом знаменательный час в своей жизни. Я люблю вашего брата, и я подумал, что надо вам об этом сказать.

– Я тоже люблю своего брата, – улыбнулась она.

– Мы собираемся вместе заняться одним великим, нет, величайшим делом. Мы с ним люди одной породы.

– Вполне возможно, – добродушно ответила Гретхен. – Наша мать была ирландкой, во всяком случае, она так считала. Однако отец у нас был немец.

– Я отношусь с уважением как к ирландцам, так и к немцам, – сказал Доннелли и, чтобы не потерять равновесия, оперся о косяк двери, – но я не это имел в виду. Я говорил об общности духа. Я вам мешаю?

– Я уже почти закончила. Если вам хочется немного поболтать, было бы неплохо закрыть дверь.

Медленно и с достоинством Доннелли закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

– Хотите кофе? – Гретхен кивнула в сторону термоса, стоявшего у нее на столе. Для поддержания бодрости она выпивала не меньше двадцати чашек в день.

– Мне всегда почему-то предлагают кофе, – обиженно сказал Доннелли. – Я считаю это унизительным. Я презираю кофе.

– К сожалению, ничего более крепкого не могу вам предложить, – сказала Гретхен, помня, что в буфете стоит бутылка виски.

– Я не собираюсь пить, мадам. Я пришел сюда исключительно для того, чтобы передать сообщение.

– От кого?

– От Дэвида П.Доннелли, то есть от меня самого.

Гретхен засмеялась.

– Передавайте ваше сообщение, а затем советую вам идти спать.

– Я уже наполовину его передал. Я люблю вашего брата. Вторая часть более сложная. Я люблю его сестру.

– Вы много выпили.

– Правильно. Пьяный я люблю его сестру, и трезвый я люблю его сестру.

– Благодарю вас за сообщение, – сказала Гретхен, продолжая сидеть, хотя ей хотелось вскочить и поцеловать его.

– Вы не забудете, что я сказал? – Его глаза горели на заросшем бородой лице.

– Не забуду.

– В таком случае, – сказал он важно, – я удаляюсь спать. Спокойной ночи, мадам.

– Спокойной ночи. Спите спокойно.

– Обещаю вертеться и метаться. О, я, несчастный!

– О, вы, несчастный!.. – усмехнулась Гретхен.

Задержись он еще секунд на десять, она вскочила бы и бросилась его обнимать. Но он торжественно помахал ей в знак приветствия рукой и, почти не качаясь, вышел.

В коридоре он снова запел.

Она сидела, уставившись на дверь, и думала: а почему бы и нет? Она покачала головой. Потом, когда работа будет окончена. Может быть.

В тишине комнаты, в которой теперь стоял запах виски, она снова принялась за режиссерский сценарий.

А этажом ниже никак не мог заснуть Уэсли. Он лежал, ожидая, что вот-вот повернется дверная ручка, послышится шорох и в темную комнату войдет Фрэнсис. Но дверная ручка не поворачивалась, и не раздавалось никаких звуков, помимо стона пружин, когда он поворачивался с боку на бок.

Он сказал, что любит ее. Правда, признание было вынужденным, но когда он произносил эти слова, он в них верил. Однако если любишь, разве замечаешь, как девушка притворяется или обманывает, разве говоришь ей, что она ведет себя глупо? Говорят, что любовь захватывает тебя целиком: вот ты признался в любви, и все остальное теряет смысл. Говорят, любовь слепа. Нет, сегодня он не был слеп. Он видел, как Фрэнсис разыграла в баре лживую и отвратительную комедию, и сказал ей об этом. Может быть, ему надо учиться держать свое мнение при себе. Тогда сейчас, во втором часу ночи, он не лежал бы в постели один.

Он тосковал по прикосновению ее рук, по ее телу. Если это не любовь, то что же? Когда она была с ним в постели, он, несмотря на предупреждение Гретхен, не мог заставить себя поверить, что она вернется к мужу или увлечется другим мужчиной. Ему нравилось развлекаться с пассажирками на «Клотильде», пока их мужья спали внизу или играли в казино, ему нравилось заглядывать к миссис Уэрфем, но все это была не любовь. Не нужно особого опыта, чтобы почувствовать разницу между тем, что было тогда и что теперь – с Фрэнсис.

Он помнил, как на узкой кровати Фрэнсис лежала в его объятиях, как в темноте переплетались их тела и Фрэнсис шептала: «Я тебя люблю». Что же это означало? Он тихо застонал.

К кому обратиться, чтобы понять ее и себя? К матери? Которая, по всей вероятности, скажет, что он, как и его отец, позор и несчастье для достойных христианских семей. К дяде? Для него он, скорее всего, доставшаяся по наследству обуза, неблагодарный мальчишка, который показывается на глаза, лишь когда ему что-нибудь нужно. К тете? Чудак, по прихоти природы наделенный талантом, который он по глупости или из-за отсутствия честолюбия собирается зарыть в землю. Может быть, к Элис? Для нее он нескладный и наивный мальчик, нуждающийся в участии и материнской ласке. К Кролику? Хороший помощник на яхте, но он никогда не станет таким прекрасным человеком, как его отец. К Кейт? Единокровный брат ее сына, живое и горькое напоминание о покойном муже. Если собрать мнения всех этих людей, какой же получится человек?

Может, потому он такой, что еще молод и не уверен в себе? Отстал в развитии, сказала Фрэнсис. Но никто из его ровесников, по-видимому, так не мучается, все прекрасно понимают себя.

Лежа в одиночестве в темной комнате, Уэсли был уверен лишь в одном: он не останется прежним. Только каким он станет? Интересно, если бы он мог взглянуть на себя, когда ему будет двадцать один год, двадцать пять, а то и все тридцать, что бы он о себе сказал?

Возможно, после того как его увлечение Фрэнсис пройдет, он последует совету тетки и станет актером. Научится играть не только перед камерой, но, как Фрэнсис, ежедневно и ежеминутно. Наверное, она пришла к выводу, что мир хочет от нее именно этого, а раз так – пусть он это и получает.

Завтра утром Уэсли предстояло играть роль жестокого и необузданного парня. Это нетрудно. Может быть, год-другой он посвятит этой профессии. Такое начало ничем не хуже любого другого.

Когда он наконец заснул, ему снилось, что он сидит в гостиной у Элис, ест бутерброд с холодным мясом и пьет пиво, только за столом напротив него сидит не Элис, а Фрэнсис Миллер.

 

7

Из записной книжки Билли Эббота (1971):

«Снова сел за пишущую машинку. Дурные привычки исчезают с трудом. Кроме того, здесь после обеда соблюдают сиесту, а я никак не привыкну спать днем, и, поскольку общаться не с кем, почему бы не поговорить с самим собой? Во всяком случае, нет никаких оснований полагать, что полиция Франко заинтересуется писаниной американского теннисиста, работающего тренером в этом логове богачей на берегу синего моря. В Бельгии все было иначе.

После Брюсселя климат южной Испании кажется райским, и остается только удивляться, почему люди, имеющие возможность выбирать, продолжают жить к северу от Луары.

Приехал сюда в крохотном открытом «пежо», купленном в Париже за сходную цену у торговца подержанными машинами. Как только я пересек Пиренеи, то сразу почувствовал какую-то особую радость, будто все эти деревушки, поля и реки я встречал где-то в другой жизни и теперь после долгого путешествия возвращаюсь домой.

Если я молчу, то вполне могу сойти за испанца. Не могло ли случиться так, что члены семейства Эбботов оказались темноволосыми в результате греха, совершенного страстными андалузцами в те времена, когда «Непобедимая армада» потерпела кораблекрушение у берегов Англии и Шотландии?

Отель, в котором я живу, выстроен совсем недавно, и пройдет еще лет десять, прежде чем ветер и приливы начнут его разрушать. У меня удобный, просторный номер с видом на лужайки для гольфа и море. Помимо начинающих и разных увальней, которым я даю уроки, здесь есть и сильные игроки, и с ними часок-кругом можно ежедневно постукать по мячу. Я человек Нетребовательный, с простыми вкусами.

Испанцы – люди красивые, приятные и вежливые – резкий контраст после американской армии. Многие приехали сюда просто отдохнуть и стремятся показать себя с наилучшей стороны. Пока меня ни разу не оскорбили, и не вызвали на дуэль, и не заставили смотреть бой быков или принять участие в свержении существующего строя.

Стараюсь соблюдать максимальную корректность с дамами. Их мужья или любовники держатся в стороне, но с большим подозрением относятся к молодому американскому спортсмену, проводящему в полуголом виде по крайней мере час в день с их спутницами. Во время уроков они с мрачным видом внезапно появляются возле корта. Я вовсе не хочу, чтобы меня с позором выставили из города, обвинив в том, что я обесчестил жену или любовницу какого-нибудь испанского джентльмена. В мои намерения не входит попадать в неприятную историю.

После Моники радости холостяцкой жизни особенно приятны. Не люблю сумятицы как в постели, так и вне ее.

Я отлично загорел, нахожусь в прекрасной форме.

Платят мне хорошо и на чаевые не скупятся. У меня накапливается порядочная сумма – наверное, впервые в жизни.

Здесь чуть не каждый вечер устраиваются вечеринки, и меня почти всегда приглашают. По-видимому, как недавно приехавшего. Я стараюсь не пить слишком много и не разговаривать с одной дамой более пятнадцати минут. Теперь я уже настолько освоил испанский, что понимаю большую часть ожесточенных политических споров. Здесь частенько говорят об угрозе кровопролития, экспроприации, коммунизме и о будущем Испании после смерти старика. Я держу язык за зубами, благословляю судьбу, что поселился, пусть ненадолго, в прекрасной стране, которая так соответствует моему темпераменту; высказываю свое мнение лишь по наиболее животрепещущим вопросам – например, как держать ракетку при подаче.

Еще раз приходится сомневаться в правоте отца, предостерегавшего, что я происхожу из невезучей семьи.

Мать написала мне несколько писем. Как и раньше, адрес она узнала от отца, которому я пишу в тщеславном убеждении, что только мои письма удерживают его в этом мире и не дают броситься в озеро Мичиган. Письма матери стали значительно мягче. Она, по-видимому, думает, что я не остался в армии только по ее просьбе, и это представляется ей признаком наступления долгожданной зрелости. Теперь она подписывается «любящая тебя мама». В течение многих лет она подписывалась просто «мама», тем самым выражая свое отвращение ко мне. Я ответил ей взаимностью и закончил свое письмо словами «любящий тебя Билли».

Она пишет, что ей очень нравится заниматься режиссурой; это меня вовсе не удивляет: она всегда стремилась командовать окружающими. С восторгом рассказывает об актерских способностях моего двоюродного брата Уэсли. Это одна из профессий, о которой мне следовало бы подумать раньше, поскольку я не хуже любого другого могу быть и лживым и искренним, но теперь слишком поздно. Мать пишет, что Уэсли хочет меня навестить. Что мне сказать ему при встрече? Добро пожаловать, братец-страдалец.

Господи! Через два дня после предыдущей записи здесь появилась Моника в сопровождении немолодого немецкого бизнесмена, занимающегося продажей замороженных продуктов. У нее сейчас период процветания – вся в дорогих тряпках, хорошо причесана. Делает вид, что мы незнакомы, но, вероятно, это затишье перед бурей. Все время думаю о том, что надо бежать.

Проиграл несколько партий человеку, у которого выигрывал шесть дней подряд».

На традиционной вечеринке в павильоне нью-йоркской студии по окончании последнего дня съемок Фредди Кан, оператор, подняв руку Гретхен, дирижировал здравицей в ее честь. Актеры, работники студии и приглашенные друзья пели громко и от души. Гретхен хотелось и смеяться и плакать. Ида Коэн, ради этого случая сделавшая прическу, не скрывала слез. Кан преподнес Гретхен в подарок от актеров часы, на приобретение которых Уэсли дал пятьдесят долларов, и попросил Гретхен сказать несколько слов.

– Спасибо, большое всем спасибо, – начала Гретхен чуть дрожащим голосом. – Вы все работали превосходно, и я хочу поблагодарить каждого из вас в отдельности и всех вместе за то, что вы так помогли мне в моей первой попытке стать режиссером. Правда, в Голливуде говорят: «Покажите мне счастливую группу, и я покажу вам отвратительную картину».

Раздался смех и выкрики: «Это не про нас!»

Гретхен подняла руку, требуя тишины.

– Для всех вас работа закончена; надеюсь, что впереди вас ждут более интересные и более значительные картины, что ваши промахи будут забыты, а взлеты останутся в памяти навсегда или по крайней мере до того дня, когда Академия искусств будет присуждать вам награды. Но для некоторых из нас, для тех, кто занимается монтажом и озвучиванием, для композитора и музыкантов, а также для мистера Коэна, которому предстоит незавидная работа по продаже картины в прокат, все, по сути дела, еще только начинается. Пожелайте нам успеха, потому что впереди у нас месяцы работы и от того, что мы сделаем, зависит, ждет нас успех или провал. – Она говорила скромно, но Уэсли, который стоял неподалеку, видел в ее глазах торжествующий блеск. – Ида, – сказала она, – перестань плакать. Это еще не похороны. – Ида всхлипнула. Кто-то подал Гретхен стакан с виски, и она подняла его. – За всех нас – от самых старых до… – она повернулась к Уэсли, – до самых молодых.

Уэсли, также державший в руке стакан с виски, к которому он пока еще не притронулся, поднял его вместе со всеми. Он не улыбался, и на лице его не было восторженного выражения: он только что видел, как Фрэнсис Миллер и ее муж чокнулись и поцеловались. После того вечера в баре Порт-Филипа Уэсли и Фрэнсис помирились, и она снова приходила к нему в гостиницу, а он несколько раз ночевал в ее нью-йоркской квартире, когда они приступили к павильонным съемкам. Но три дня назад из Калифорнии приехал ее муж, блондин со спортивной фигурой, довольно красивый, хотя и на стандартный голливудский манер. Когда Уэсли увидел, какими взглядами обменялись Фрэнсис и ее муж и как они нежно поцеловались, он пожалел, что пришел на эту вечеринку.

Элис тоже была здесь, хотя сейчас он не мог ее разглядеть в тени декораций. Как всегда, она старалась не привлекать к себе внимания. После того как он несколько ночей не появлялся в квартире, она держалась довольно странно и говорила с ним свысока и довольно официально. Когда он сказал ей о вечеринке, она ответила, что ей очень бы хотелось пойти: она никогда не бывала на вечеринках в павильоне киностудии. Он пригласил Элис, желая сделать ей приятное, но это далось ему не просто. Наверно, с возрастом, думал он, стараясь не глядеть в сторону Фрэнсис и ее мужа, научишься вести себя в подобных ситуациях.

Уэсли сделал большой глоток виски с содовой, вспомнив при этом, что последний раз пил виски в баре «Розовая дверь» в Канне. Вкус виски был приятным, и он сделал еще глоток.

Гретхен ходила по площадке, кому-то пожимала руки, кого-то целовала в щеку, у многих женщин в глазах стояли слезы. Никто не уходил, словно всем хотелось подольше сохранить отношения, установившиеся за время совместной работы. Уэсли слышал, как пожилая характерная актриса сказала Гретхен:

– Благослови вас бог, дорогая: лучше, чем было, уже не будет.

Уэсли удивился, что такое привычное для актера дело, как совместное создание фильма, вызывает столько эмоций. Он с удовольствием принимал участие в съемках, но ему было безразлично, увидит он снова кого-нибудь из группы, помимо Фрэнсис и Гретхен, или нет. Может быть, несмотря на слова Гретхен, он все-таки не родился актером.

– Уэсли Джордан, я буду без тебя скучать, – сказала Гретхен, подойдя к нему, и поцеловала его в щеку. Уэсли видел, что она говорит искренне.

– Вы очень хорошо говорили.

– Спасибо тебе, милый, – поблагодарила она, продолжая оглядываться по сторонам, словно кого-то разыскивая. – Уэсли, а Рудольф не говорил тебе, что он опоздает или вообще не придет?

– Нет, не говорил. – В последние дни съемок дядя Рудольф сказал ему только, что, по словам антибского адвоката, он может вернуться во Францию. Но билета Уэсли пока еще не купил. Хоть он и не признавался себе в этом, но уехать из Америки был не готов: слишком многое оставалось здесь нерешенным.

– Он сегодня снова собирался в Коннектикут с мистером Доннелли, – сказала Гретхен, продолжая смотреть поверх голов, – но обещал вернуться к пяти часам. Сейчас уже больше семи. Это на него не похоже. Я сейчас не могу отсюда уйти, так что будь добр, позвони ему в отель и узнай, не просил ли он что-нибудь передать.

– Сейчас позвоню, – сказал Уэсли и направился к телефону-автомату за съемочной площадкой; дядя постоянно держал номер в гостинице «Алгонквин» и ночевал там, когда ему случалось задержаться в Нью-Йорке.

Уэсли пришлось подождать: по телефону, хихикая, разговаривала Фрэнсис. Он отошел в сторону, чтобы не слышать, о чем она говорит. Однако она не спешила уходить и то и дело опускала в автомат десятицентовые монеты. Он взял с собой стакан с виски и к тому времени, когда Фрэнсис закончила разговор, выпил все без остатка. Возбужденный звуком ее голоса, он упрямо твердил: «Больше никогда в жизни», хотя понимал, что лжет.

Хихикнув напоследок, Фрэнсис повесила трубку и направилась к двери в павильон, возле которой стоял Уэсли.

– А-а, – сказала она, снова хихикнув, – чудо-мальчик в полной готовности.

– Просто мне надо позвонить, но сначала… – Внезапно он схватил ее и поцеловал в губы.

– Наконец-то научился кое-чему у актеров. Например, как проявлять страсть в присутствии мужей. – Ее голос был несколько хриплым от выпитого.

– Когда мы увидимся? – Уэсли не выпускал ее рук, как будто надеялся удержать силой.

– Кто знает? – насмешливо сказала Фрэнсис. – Может, никогда, а может, когда подрастешь.

– Ты же не всерьез так думаешь.

– Никто не знает, что я думаю на самом деле. А я – тем более. Я хочу дать тебе один хороший совет. Мы неплохо повеселились, а теперь ты об этом забудь.

Дверь из павильона распахнулась, и они увидели мужа Фрэнсис.

– Пусти ее.

Уэсли разжал руки и немного отступил.

– Мне известно, чем вы до сих пор занимались. Шлюха.

– Джек, успокойся, пожалуйста, – тщательно выговаривая слова, сказала Фрэнсис.

Муж дал ей пощечину.

– А что касается тебя, ублюдок, – сказал он Уэсли, – если я еще раз увижу, что ты сшиваешься около моей жены, то сверну тебе шею.

– Супермен, – с издевкой сказала Фрэнсис. Она даже не поднесла руку к щеке, словно муж до нее и не дотрагивался. – Всюду и везде, кроме постели.

Он глубоко вздохнул и снова ударил ее по щеке еще сильнее.

Однако Фрэнсис и на этот раз не приложила руку к щеке.

– Ты такая же свинья, как и твои шпионы.

Муж схватил ее за руку.

– Сейчас ты пойдешь со мной и будешь улыбаться, потому что твой муж, которого задержали дела на Западном побережье, сумел вырваться в Нью-Йорк, чтобы провести с тобой уик-энд.

– Как тебе будет угодно, свинья, – ответила Фрэнсис. Она взяла его под руку и, не взглянув на Уэсли, пошла с мужем обратно в павильон, где теперь играла музыка и танцевали пары.

Уэсли стоял неподвижно, лицо у него подергивалось. Затем он с силой сжал пустой пластиковый стаканчик и швырнул его в стену. Так он стоял минуты две, пока не Почувствовал, что теперь уже не бросится за ними вслед и не вцепится этому человеку в горло.

Убедившись, что голос у него не дрожит, он позвонил в гостиницу, и телефонистка на коммутаторе сказала ему, что мистер Джордах ничего не просил передать. Уэсли еще немного постоял у телефона, потом вернулся в павильон, нашел тетку и передал ей слова телефонистки. После этого он подошел к бару, заказал виски, залпом выпил, заказал еще порцию и тут почувствовал на плече чью-то руку. Он повернулся и увидел рядом с собой Элис. На ее лице было то самое высокомерное выражение профессиональной медсестры, которого он уже начал побаиваться.

– Мне кажется, – спокойно сказала Элис, – было бы неплохо привести себя в порядок. У тебя все лицо в губной помаде.

– Спасибо, – ответил он деревянным голосом, вынимая носовой платок, и вытер им губы и щеки. – Так лучше?

– Намного. Ну, мне пора. Я убедилась, что у киноактеров вечеринки самые обыкновенные, хоть о них и рассказывают бог знает что.

– Спокойной ночи, – сказал Уэсли. Ему хотелось попросить у нее прощения, хотелось, чтобы ее глаза перестали быть холодными и чужими, но он не знал ни как это выразить словами, ни за что она должна его простить. – Ну пока, попозже увидимся.

– Может быть.

Боже мой, подумал он. Что я наделал! Пора убираться из Нью-Йорка. Он снова повернулся, к стойке и заказал еще виски. Когда он брал у бармена стакан, к нему подошел Рудольф.

– Хорошо проводите время, мистер Джордан?

– Чудесно. Гретхен вас ищет. Она беспокоится. Даже просила меня позвонить в отель.

– Меня задержали. Пойду поищу ее. А потом мне надо с тобой поговорить. Ты где будешь?

– Здесь.

Рудольф нахмурился.

– Не спеши, мальчик, – сказал он. – В Нью-Йорке бутылку виски найдешь и завтра утром, если постараешься. – Он дружески похлопал Уэсли по плечу и пошел разыскивать Гретхен.

Рудольф увидел ее на другой стороне площадки, где танцевали пары. Гретхен разговаривала со сценаристом Ричардом Сэнфордом. Рудольф мысленно отметил, что Сэнфорд не пожелал отказаться от неизменной куртки и, шерстяной рубашки с открытым воротом даже по случаю окончания съемок своего первого фильма.

– Больше всего меня беспокоит, – серьезно говорил Сэнфорд, – то, что в материале, который я пока видел, у героини мало крупных планов, а средним планам не хватает выразительности, а…

– Дорогой Ричард, – сказала Гретхен, – боюсь, что, подобно большинству сценаристов, вы увлеклись прелестями актрисы и не обращаете внимания на ее способности.

Сэнфорд покраснел.

– Это вы бросьте, – пробормотал он, – я с ней почти не разговаривал.

– Зато она с вами разговаривала, – сказала Гретхен. – А когда имеешь дело с такой молодой особой, этого более чем достаточно. Я очень сочувствую, что из-за других дел ей было не до вас.

– Вы меня недооцениваете, – обиделся Сэнфорд.

– Эта проблема занимает людей искусства более пяти тысяч лет. Вы еще к ней привыкнете.

– У нас с вами дружеские отношения не сложились. Вас просто раздражает то, что я мужчина. Я с самого начала это чувствовал.

– Во-первых, это не относится к делу, а во-вторых, абсолютная чушь. И если вы сами этого не знаете, то разрешите сказать вам, молодой человек, что в основе искусства лежат не дружеские отношения.

– Вы просто злобная, стареющая женщина. – Копившееся месяцами возмущение прорвалось в его голосе. – Чего вам не хватает, так это хорошего мужика. Но не находится достаточно вежливого человека, чтобы прийти вам на помощь.

Гретхен потерла глаза, прежде чем ответить.

– Вы талантливый, но неприятный молодой человек. С возрастом вы станете менее неприятным и, вероятно, менее талантливым.

– Зачем вы меня оскорбляете?

– В нашей профессии, – сказала Гретхен, – оскорбления не имеют значения. Вы меня раздражаете. И я, наверно, вас тоже. Впрочем, и это не имеет значения. – Но, дорогой Ричард, – она чуть коснулась его щеки, одновременно и ласково и угрожающе, – я обещаю служить вам исправно. Большего не просите. Я обещаю столько крупных планов и чувств, сколько может выдержать зритель. С нашей героиней проблема не в том, что ее на экране будет слишком мало, а в том, чтобы не было слишком много.

– У вас на все готов ответ. Мне ни разу не удалось вас переспорить, Кинселла предупреждал меня…

– А как поживает наш дорогой Эванс? – спросила Гретхен.

– Неплохо. – Сэнфорд смущенно переступил с ноги на ногу. – Он предложил мне написать сценарий для его новой картины.

– Значит, вы на пути в Голливуд?

– В общем… да.

– Очень рада за вас обоих. Вы, безусловно, будете довольны друг другом. А сейчас извините, мне надо поговорить с братом.

Сэнфорд безнадежно покачал головой. Когда она добралась до Рудольфа, тот посмеивался.

– Над чем это ты?

– Я видел, какое выражение лица было у этого молодого человека, когда ты от него отошла.

Гретхен скорчила гримасу.

– Мы занимались делом, требующим наибольшего напряжения творческих сил: старались как можно больше оскорбить друг друга. Одна картина, и он считает себя уже главным редактором «Кайе дю синема». Погибшая душа. Но невелика трагедия. Америка полна талантов, способных создать всего одну-единственную вещь. А где ты был все это время? Я беспокоилась.

– У нас неприятности в Коннектикуте. Доннелли готов кусать себе локти. Похоже, наш проект рухнет.

– Почему? Что произошло?

– Какое-то паршивое общество по охране окружающей среды возбудило против нас дело – требуют прекращения строительства. Мы целый день просидели с адвокатами.

– А я думала, что все в порядке.

– Я тоже так думал до вчерашнего дня. Мы-то покупали заброшенный фермерский участок. А теперь нам говорят, что это, видите ли, драгоценная заповедная земля, где полно редких птиц, чудесных оленей, прелестных змей. А за последние годы замечены даже три рыси. И вместо благодетелей стареющего человечества мы оказались городскими хапугами, намеренно загрязняющими чистый воздух суверенного штата Коннектикут, и к тому же врагами рысей. – Он полунасмешливо покачал головой.

– А что говорят адвокаты?

– Что если в конечном счете мы и выиграем, то на это уйдут годы. Доннелли чуть не плакал от досады, когда понял, сколько времени наши деньги будут заморожены.

– А где он?

– Я уложил его – он мертвецки пьян. Завтра у него настроение будет еще хуже. Да, вот еще что. Вчера мне звонил из Калифорнии один знакомый агент по фамилии Боуэн.

– Я тоже его знаю, – сказала Гретхен. – У него солидная контора.

– Он говорит, что до них дошли слухи об Уэсли и что он может устроить ему выгодный контракт. Если Уэсли собирается продолжать актерскую карьеру, то ему непременно нужен будет агент, а Боуэн ничуть не хуже других. Я хочу поговорить с Уэсли.

– Последний раз, когда я его видела, он, весь перемазанный губной помадой, атаковал бар.

– Я его тоже там видел. Постараюсь дать ему мудрый дядюшкин совет. – Рудольф наклонился и поцеловал Гретхен в щеку. – Поздравляю тебя. Ты отлично поработала. И так считает не только твой брат.

Он снова направился к бару, но Уэсли там уже не было. Бармен сказал, что он ушел пять минут назад.

Когда появился Уэсли, Элис сидела в гостиной и читала. По дороге домой он заглянул еще в два бара, где было так темно, что никто не спросил, сколько ему лет. Возвращение домой пешком оказалось делом непростым: тротуар почему-то все время ускользал из-под ног, а при переходе улиц страшно мешали обочины.

– Добрый вечер, – мрачно приветствовал он Элис.

– Добрый вечер, – бросила она, не поднимая глаз от книги. Он заметил, что на кушетке не постелено как обычно. У него было странное чувство, будто он видит перед собой не Элис, а ее отражение в покрытой рябью воде.

Пытаясь сесть, он не рассчитал расстояния и чуть не упал. А затем уставился на Элис, которая по-прежнему расплывалась у него перед глазами.

– Из меня не выйдет ничего путного. Ты напрасно тратишь на меня время.

– Во-первых, ты пьян, а во-вторых, я на тебя времени не трачу.

– Завтра, – сказал он, и звук собственного голоса показался ему далеким и странным, – я отдам тебе весь долг до последнего цента и у… у… уеду отсюда.

– Хоть сию минуту, – сказала Элис, по-прежнему глядя в книгу. – Я уверена, что тебе нетрудно будет найти другое место для ночлега. А о деньгах говорить не надо. Ты мне ничего не должен: все, что я для тебя делала, я делала не ради денег.

Он смотрел на нее, с трудом удерживая ее в фокусе.

– А ты не будешь возражать, если я скажу спасибо?

– Я возражаю против всего, что бы ты ни сказал, – бросила она. – Голливудский подонок.

– Я никогда не был в Голливуде, даже в Калифорнии не был, – сказал он глупо.

– Путаешься с проститутками! – Она швырнула книгу на пол. – И зачем я читаю эту проклятую книгу?

– Я думал, ты мне… ну… как сестра.

– Я тебе не сестра.

Уэсли подыскивал слова, но мысли и язык его не слушались.

– Ты говорила, что я умираю. В твоей книге. Ты хочешь, чтобы я был благородным и умер. Ты хочешь от меня слишком многого…

– О господи! – Она обхватила его голову и прижала к себе. – Прости меня. Я не хочу, чтобы ты умирал, Уэсли. Честное слово.

– Все хотят от меня чего-то такого, чего я не могу дать, – сказал Уэсли. – Я не знаю, где я. Ищи меня завтра в столе находок.

– Прошу тебя, Уэсли. Не говори так.

– Ты как-то сказала, что крадешь частицу моей души… Я слушаю, как ты стучишь по ночам на машинке, и говорю себе: «Вот уходит еще одна частица».

– Ну, пожалуйста, милый… – Она еще крепче прижала его голову к себе, чтобы он больше ничего не смог сказать. – Ты меня убиваешь такими словами.

– Все только и делают, что меня стыдят. Через что я прошел сегодня… А теперь ты… Я не оправдал твоих надежд… Я это знаю, но…

– Ш-ш-ш, маленький мой.

– Я люблю тебя, – сказал он.

Она притянула его к себе. И вдруг неожиданно засмеялась.

– Сколько же времени тебе понадобилось, чтобы об этом сказать! – Она опустилась перед ним на колени и нежно его поцеловала. – Скажи еще раз.

– Я тебя люблю.

– У тебя ужасный вид.

– Я и чувствую себя ужасно. Я второй раз в жизни напился. Прости, пожалуйста, меня сейчас вырвет. – Он с трудом встал и, нетвердо держась на ногах, двинулся в туалет. Его вырвало, однако легче ему не стало. Он медленно разделся, долго чистил зубы, а затем принял холодный душ. Вытираясь, он почувствовал себя немного лучше, хотя голова поворачивалась с трудом, а в желудке было такое ощущение, будто он наглотался гвоздей. Уэсли надел халат, который купила ему Элис, и с мокрой головой направился обратно в гостиную, держась рукой за стену.

Гостиная была пуста, и на кушетке все еще не было постелено.

– Я здесь, – раздался из спальни голос Элис. – Сегодня тебе не придется спать на кушетке.

Он побрел в спальню. Там горела лишь одна маленькая лампочка и царил полумрак, но Элис, лежавшая под одеялом на широкой кровати, все так же колыхалась и покрывалась рябью.

– Иди сюда, под одеяло.

Не снимая халата, он стал ложиться.

– Сними эту противную тряпку.

– Выключи свет. – Одна только мысль, что Элис Ларкин, эта застенчивая девушка, увидит его голым, привела его в трепет.

Она засмеялась и потушила свет.

 

8

Из записной книжки Билли Эббота (1971):

«Она все еще здесь.

Однако пока не подает и виду, что знает меня. Насколько я мог заметить, она и ее торговец замороженными продуктами из Дюссельдорфа ни с кем не разговаривают, я ни разу не видел их в чьем-либо обществе. На вечеринках мы до сих пор не встречались. Он каждый день играет в гольф. В отеле она зарегистрировалась как «сеньорита Моника Хитцман», то есть совсем не под своей фамилией. Когда мы случайно встречаемся, независимо от того, одна ли она или со своим другом, мы проходим мимо как чужие, но меня обдает таким леденящим холодом, словно я проплываю мимо айсберга.

Время от времени – иногда одна, иногда со своим другом – она появляется возле теннисных кортов и останавливается посмотреть игру.

С каждым днем я играю все хуже.

К тому же возникло еще одно осложнение. За мной ухлестывает, если так можно выразиться, одна молоденькая испанка по имени Кармен (неужели не удастся отделаться от знакомой мелодии?). Она ожесточенно и неутомимо играет в теннис; родом из Барселоны, где отец ее, как мне стало известно, занимал высокий пост во франкистском правительстве. Иногда он ее сопровождает – прямой седовласый джентльмен с жестким лицом.

Ей двадцать лет, у нее опасные темные глаза, светлые волосы и движения как у тигрицы – и на корте, и вне его: такое впечатление, что она решила не уступать героине оперы. В одиночной игре она совсем загоняла меня. После игры и вообще при всяком удобном случае она приглашает меня выпить и поверяет свои тайны, которые я вовсе не желаю знать. Она училась в Англии и хорошо говорит по-английски – правда, с сильным акцентом. При ней я играю свою дурацкую роль – изображаю спортсмена, но она, по ее словам, видит меня насквозь; боюсь, так оно и есть. Она рассказала мне, что ее отец, хоть он и каталонец, сражался на стороне Франко и придерживается тех же взглядов, что и полководцы Фердинанда и Изабеллы, изгнавшие из Испании мавров и евреев. Она обожает своего отца, однако часто приводит его в бешенство, разговаривая с ним по-каталански. По ее словам, она будет счастлива только тогда, когда над Барселоной взовьется флаг Каталонии и поэты «ее родины» начнут писать на этом языке. Они с Моникой, которая также придает большое значение делению Европы по лингвистическому признаку, сразу нашли бы общий язык, хотя Кармен еще не заложила ни одной бомбы. Она распространяет какие-то листовки, что, вполне возможно, не разрешается законом. У нее чудесная гибкая фигурка, и я не знаю, сколько еще смогу выдерживать осаду, хотя и побаиваюсь ее отца, который смотрит на меня – что, впрочем, случается редко – холодно и подозрительно. Кармен говорит, что он относится с подозрением ко всем иностранцам, и к американцам особенно, но я не могу отделаться от чувства, что его антипатия вызвана соображениями не только шовинистического характера.

Кармен похожа на испанок, чьи фотографии часто появляются в испанских газетах, – они обычно стоят у barrera, а матадоры в их честь закалывают быков, и совсем не похожа на девушек, которые распространяют листовки в Америке.

И еще одно сходство с Моникой: из нее тоже никогда не выйдет хорошей жены».

Следующий день оказался для Билли Эббота скверным. Моника пришла со своим другом на корт и записалась на целую неделю занятий, ежедневно с 11 утра.

Билли дал ей первый урок. Она была безнадежна. Поговорить с ней ему не удалось, так как в течение всех сорока пяти минут ее друг сидел у корта и смотрел, как они играют. Она называла Билли «мистер Эббот», а он обращался к ней «сеньорита Хитцман». Подавая ей мячи, которые она большей частью пропускала, он думал, что надо бы ее отвести в сторону и спросить, что она затевает, – не могла же ее привести в Эль-Фаро чистая случайность.

Днем Билли чуть не проиграл Кармен. Она была в плохом настроении и играла с ожесточением.

После игры, когда они сидели в баре гостиницы, он спросил ее, что случилось.

– Вы читали утренние газеты?

– Нет.

– На первой странице помещена фотография, на которой ваш адмирал получает награду от Франко.

– Адмиралы на то и существуют, – пожав плечами, ответил он. – Откровенно говоря, я ничего не имею против какой-то медали, а вот то, что он со своими кораблями и наши военно-воздушные силы с их самолетами находятся здесь, мне совсем не нравится. Я долго служил в армии и сильно сомневаюсь, что в случае кризисной ситуации от них будет большая польза.

Кармен сверкнула глазами.

– А вы бы хотели, чтобы русские захватили Европу!

– Если бы у них было такое желание, они бы уже давно ее захватили. Наши войска в Европе вызывают у них раздражение, но их слишком мало, чтобы оказать сопротивление русским. В случае войны решающее значение будут иметь ракеты, а не наземные войска. Ими пожертвуют в первый же день. Я служил в этих войсках и не испытывал большого удовольствия.

– Я просто счастлива, – саркастически заметила Кармен, – что у меня есть собственный американский военный эксперт, который разъясняет мне истинное положение вещей.

– Это все делается для рекламы, – продолжал Билли. Зачем он с ней спорит? Возможно, просто потому, что последняя партия закончилась со счетом 8:6 в ее пользу? А возможно, ему надоело, что привлекательные молодые женщины учат его политике? – Создание баз по всему миру дает военным возможность немного встряхнуться и выжать из конгресса побольше денег, чтобы потом разъезжать в роскошных автомобилях и жить раз в пять лучше, чем дома. – И, скорее чтобы поддразнить ее, чем всерьез, он добавил: – Если бы мы сняли военную форму со всех американских солдат и отправили их домой заниматься чем-то полезным, все от этого только выиграли бы – в том числе и испанцы.

– Слабые и ленивые всегда находят оправдание своей слабости и лени, – сказала Кармен. – Слава богу, что не все американцы такие, как вы. – Ее собственные политические взгляды были достаточно сложны. Она ненавидела Франко, ненавидела коммунистов, а теперь, по-видимому, и его вместе с адмиралом-американцем. – В том, что адмирал находится здесь, ничего страшного нет, а вот то, что он, американец, позволяет Франко нацеплять себе на грудь медаль, – безнравственно. Одно дело – защищать какую-то страну, и совсем другое – поддерживать отвратительный режим. Будь я американкой, я бы немедленно обратилась с протестом в конгресс, в государственный департамент, к президенту, во все газеты. Вот, если хотите сделать что-то полезное, напишите хотя бы в «Геральд трибюн».

– А сколько, по-вашему, я здесь продержусь, если это письмо напечатают?

– Двадцать четыре часа. Все равно стоит.

– Человеку, между прочим, надо есть.

– Ну конечно, – сказала Кармен пренебрежительно, – для таких людей, как вы, главное – деньги.

– Разрешите вам напомнить, что у меня нет богатого папочки, как у некоторых моих знакомых.

– Как вы смеете так говорить! Испанцы по крайней мере не мерят свою жизнь на доллары и центы.

– Испанцы, которых я вижу здесь, весьма богаты и занимаются лишь тем, что приумножают свое богатство. Скупают, например, оливковые рощи и превращают их в ловушки для туристов. И владельцы этих огромных яхт в заливе тоже не давали обета бедности.

– Это подонки, потерявшие совесть. Они делают все, что велит им Франко и его банда. Им лишь бы сохранить свои fincas, свои яхты и своих любовниц, а остальные пусть голодают. Я не коммунистка, но, когда я вижу, как приходится трудиться простым людям, чтобы прокормить семью, я могу понять, почему они за коммунистов.

– Так чего же вы хотите – еще одну гражданскую войну? Еще миллион убитых? Кровь на улицах?

– Если дойдет до этого, – сказала Кармен, – то виновниками окажутся ваши друзья – владельцы яхт. Конечно, я этого не хочу. Я хочу спокойных и планомерных преобразований. Если это возможно в Америке, то почему же невозможно здесь?

– Я не занимаюсь изучением национального испанского характера, но где-то я слышал, что ваши соотечественники в возбужденном состоянии кровожадны, жестоки и неистовы.

– О боже мой, как я устала от таких разговоров, – воскликнула Кармен. – Как будто Испания – это только бой быков, флагелланты да мстители за поруганную честь. Почему никто не говорит о жестокости немцев – после того, что они натворили в Европе? Или французов – после Наполеона? Я уже молчу о том, что в свое время творили американцы. Эх вы, бедный, никчемный теннисист. – Кармен презрительно подписала поданный ей счет. – Ну вот, вы сэкономили на четырех порциях джина с тоником. Разве вы не рады, что приехали в жестокую и буйную Испанию и стали здесь лакеем богачей?

– Вероятно, – обиделся Билли, – нам не следует больше встречаться. Ищите себе другого партнера.

– Вы по-прежнему будете играть со мной в теннис, потому что вам за это платят. Завтра в то же время. – Она вышла, оставив его одного в огромном пустом баре. Боже мой, думал он, а я-то считал, что она меня добивается! Сначала Моника со своими бомбами, а теперь вот эта!

На следующее утро Моника появилась на корте одна. Билли должен был признать, что выглядела она настоящей теннисисткой – маленькая, стройная, с красивыми ногами, в коротком теннисном платьице и с лентой вокруг головы, чтобы не растрепались аккуратно уложенные волосы.

Когда они вместе шли на корт. Билли тихо спросил:

– Моника, какую игру ты сейчас затеваешь?

– Мистер Эббот, меня зовут сеньорита Хитцман, – сказала она холодно.

– Если тебе нужны деньги, которые я отвозил в Париж, и… остальное, то я все тебе верну. Правда, на это, потребуется некоторое время, но я мог бы это сделать…

– Я совершенно не понимаю, о чем вы говорите, мистер Эббот.

– Да брось ты это, – сказал он раздраженно. – Мистер Эббот! Ты не называла меня мистером Эбботом, когда мы спали в одной постели в Брюсселе.

– Если вы будете продолжать в том же духе, мистер Эббот, я буду вынуждена сообщить администрации, что вы тратите время на разговоры, вместо того чтобы выполнять свои обязанности, то есть обучать меня игре в теннис.

– Ты никогда не научишься играть в теннис.

– В таком случае, – сказала она спокойно, – это еще одна неудача, о которой вы будете вспоминать с сожалением, когда состаритесь. А теперь, с вашего позволения, я хотела бы начать занятия.

Вздохнув, он направился на другую сторону корта и начал подавать ей мячи. Ее ответные удары были ничуть не лучше, чем накануне утром.

Когда урок закончился, она сказала:

– Благодарю вас, мистер Эббот, – и ушла с корта.

Днем он выиграл у Кармен со счетом 6:0, 6:3, нарочно перемежая свечи укороченными ударами, чтобы заставить ее побегать, пока наконец лицо ее не запылало.

– Вы играете как последний кастрат, – вот и все, что она сказала, уходя с корта. Посидеть в баре она его не пригласила и пошла в гостиницу одна. Билли смотрел ей вслед и думал о том, что Испания становится для него все менее привлекательной.

Уэсли поехал из Лондона в Бат поездом и с удовольствием любовался из окна аккуратными зелеными ландшафтами сельской Англии. После напряженности и неуверенности в Америке прогулки по Лондону действовали на него успокаивающе, он никого здесь не знал, и никто ничего от него не требовал. Однажды в какой-то закусочной Уэсли услышал голос официантки, очень похожий на голос Кейт, и вдруг почувствовал, что сильно по ней соскучился. Он доел свой сандвич, пошел на вокзал и первым же поездом отправился в Бат. Вот Кейт удивится, когда его увидит! И наверное, обрадуется.

В Бате он дал таксисту адрес и, сидя на заднем сиденье, с любопытством рассматривал аккуратные улочки и красивые дома. Да, это тебе не Индианаполис.

Такси остановилось перед маленьким белым домиком в сплошном ряду точно таких же домов. Уэсли расплатился с таксистом и позвонил. Дверь тут же открылась, и невысокая седая женщина в фартуке сказала:

– Добрый день.

– Добрый день, мэм, Кент дома?

– Простите, а вы кто?

– Уэсли Джордах, мэм.

– Господи! – Женщина широко улыбнулась и протянула ему руку. Жесткая, с мозолями, трудовая рука. – Я столько о тебе слышала. Заходи, заходи, мальчик. Я – мать Кейт.

– Очень приятно познакомиться, миссис Бейли.

Они вошли в маленькую гостиную. На полу в манеже с гуканьем ползал малыш.

– Это твой брат, – сказала миссис Бейли. – Вернее, твой единокровный брат. Его зовут Том.

– Я знаю, – сказал Уэсли, с интересом разглядывая малыша. – Отличный парень!

– Просто чудо. Такой веселый! Ты чаю хочешь?

– Нет, спасибо. А Кейт дома?

– На работе. Можешь туда сходить. Закусочная «Кингс армз», всего в нескольких шагах отсюда. То-то она обрадуется! Ты останешься ужинать?

– Пока не знаю. Здравствуй, Томми, – сказал он, подходя к манежу, – как поживаешь?

Малыш улыбнулся и загукал. Уэсли наклонился и протянул ему руку, выставив вперед один палец. Малыш сел, затем ухватился за палец, встал и победоносно засмеялся. Ну и хватка, подумал Уэсли.

– Томми, – сказал он, – а ты сильный парень.

Малыш был счастлив. Может быть, он и сам был так же счастлив в его возрасте. Интересно, надолго ли брату хватит этого счастья. При такой матери, как Кейт, может быть, и на всю жизнь.

– А где та закусочная? – спросил он. – Как туда пройти?

– Выйдешь из дома – поверни налево; это через три квартала отсюда, прямо на углу. – Миссис Бейли открыла ему входную дверь. Она стояла рядом с ним, едва доставая ему до плеча, у нее было простое, очень приятное лицо. – Я хочу, чтоб ты знал, Уэсли, – сказала она серьезно, – то время, которое моя дочь провела с твоим отцом, было лучшим в ее жизни. Она никогда этого не забудет. – Она сделала шаг назад и улыбнулась, но он увидел, что на глазах у нее слезы. – Помни, мы тебе не чужие.

– Я обязательно вернусь. Кто-то должен же научите его играть вместо крикета в бейсбол, так почему бы не я?

– Ты хороший мальчик, – засмеялась миссис Бейли. – Именно таким по рассказам Кейт я тебя и представляла себе.

Она стояла у открытой двери и смотрела, как он идет по залитой солнцем улице.

Было почти три часа – время закрываться, – и закусочная «Кингс армз» уже опустела, только один старик дремал за маленьким круглым столиком над кружкой пива. Кейт мыла стаканы, а мужчина в фартуке расставлял бутылки.

Уэсли молча стоял у стойки, ожидая, когда Кейт оторвется от своей работы. Наконец она, не оборачиваясь, спросила:

– Что вам угодно, сэр?

Уэсли засмеялся.

– Уэсли! – воскликнула она. – Сколько же времени ты здесь стоишь?

– Пятнадцать минут. Умираю от жажды.

– Хочешь пива?

– Нет. Я просто хочу посмотреть на тебя.

– Я ужасно выгляжу.

– Ну что ты. – Она почти совсем не изменилась, только лицо и грудь пополнели да загар стал бледнее. – Ты очень красивая.

Она серьезно посмотрела на него.

– Это неправда, но все равно приятно.

Часы над стойкой пробили три, и Кейт громко сказала:

– Время, джентльмены, прошу вас.

Старик за столиком встрепенулся, допил пиво и ушел.

Кейт вышла из-за стойки и остановилась перед Уэсли.

– Я так рада снова тебя видеть. – Она обняла его и поцеловала. – Как ты узнал, где меня найти?

– Я был у тебя дома.

– Видел малыша?

– Да. Мировой парень.

– Ну, не такой уж мировой, но ничего. – Уэсли видел, что она довольна. – Подожди, я сейчас накину пальто, мы выйдем на улицу, и ты расскажешь, как ты жил все это время. – Выходя, она крикнула мужчине за стойкой: – До шести, Элли.

Мужчина что-то пробурчал в ответ.

– Красивый городок, – сказал Уэсли на улице. – Должно быть, здесь приятно жить.

– Бат видел и лучшие дни. – Она пожала плечами. – Раньше сюда приезжало высшее общество – пили воды, выдавали замуж дочерей, играли в казино. А теперь здесь больше туристы, и иногда кажется, что живешь в музее. Не знаю, куда теперь ездит высшее общество. И осталось ли оно вообще на свете.

– Скучаешь по Средиземному?

– Кое по чему да… а по остальному нисколько, – ответила она, задумчиво глядя перед собой. – Давай не будем об этом говорить. Ты лучше расскажи о себе.

Уэсли рассказывал долго, и за это время они прошли почти весь город, из конца в конец. Он начал с Индианаполиса, и Кейт, слушая его, печально качала головой. Когда Уэсли перешел к людям, с которыми он встречался и разговаривал об отце, она совсем погрустнела, зато, когда он рассказал, что снимался в фильме, она стала смотреть на Уэсли чуть ли не с благоговением.

– Актер! Вот это да! Ты и дальше будешь этим заниматься?

– Может быть, но потом. Сейчас у меня есть дела в Европе.

– Где это, в Европе? – подозрительно спросила Кейт. – Уж не в Канне ли?

– Да, в Канне.

Она кивнула.

– Кролик боялся, что рано или поздно этого не миновать.

– Рано или поздно.

– Мне бы тоже хотелось отомстить всему этому проклятому миру, а я вот подаю пиво в баре. У мести где-то должен быть конец.

– Но прежде у нее должно быть начало.

– А если тебя убьют, кто отомстит? – В ее голосе теперь звучала горечь.

– Об этом придется думать уже кому-то другому.

– Я не собираюсь с тобой спорить. Ты слишком похож на своего отца. Того, если он что задумал, отговорить было невозможно. Желаю тебе удачи. А что ты будешь делать потом?

– Об этом я тоже думал. На деньги, которые я получу в наследство, и на то, что смогу заработать в кино, через пару лет я куплю яхту, что-нибудь вроде «Клотильды», я тоже буду возить пассажиров.

Кейт нетерпеливо замотала головой.

– Ты не Том, а его сын. Живи своей жизнью, Уэсли.

– Это и будет моя жизнь. Я даже подумал о том, что ты, может быть, захочешь стать моим компаньоном, а то и членом команды. К тому времени, когда мы сумеем купить яхту, малыш… Томми… он уже достаточно подрастет, и его можно будет взять с собой и…

– Мечты. Старые мечты.

Они молча прошли еще с полквартала.

– Я должна тебе кое-что сказать, Уэсли. Про деньги. У меня их больше нет.

– Кончились? – недоверчиво переспросил Уэсли. – При том, как ты живешь…

– Я знаю, как я живу, – сказала она с горечью. – Я живу как идиотка. Есть один человек, который говорит, что хочет на мне жениться. У него в Бате свое дело, небольшая контора по доставке грузов. Он попросил у меня денег, чтобы спастись от банкротства.

– И ты все ему отдала?

Она кивнула.

– Я думала, что люблю его. Ты должен меня понять. Я не могу жить одна, без мужчины. Мы видимся с ним почти каждый день после закрытия бара. Сегодня он тоже ждет меня, а когда я скажу ему, что провела это время с сыном Тома, он будет в ярости. Он ведь даже не смотрит на малыша, когда заходит за мной.

– И ты хочешь выйти замуж за такого человека?

– Он не был таким, пока не разорился. До этого он был добрый, ласковый. Со мной, с матерью, с малышом… – Она вздохнула. – Ты еще молод. По-твоему, на свете есть только черное и белое… Ну, так я тебе сейчас кое-что скажу. Для женщины моего возраста, с ребенком, некрасивой, всю жизнь занятой самой черной работой, это не так просто. – Она посмотрела на часы. – Уже почти пять. Я во время перерыва стараюсь хоть час провести с Томми.

Они молча шли к дому ее матери. Перед домом стояла машина, за рулем сидел мужчина.

– Это он, – сказала Кейт. – Ждет и злится.

Когда Уэсли и Кейт подошли к дому, человек вышел из машины. Это был высокий плотный мужчина с красным лицом, от него пахло спиртным.

– Где ты, черт побери, шляешься? – сказал он громко. – Я с трех часов тебя жду.

– Я немного прошлась с этим молодым человеком, – спокойно ответила она. – Гарри, это Уэсли Джордах, он приехал меня повидать. Гарри Доусон.

– Немного прошлась, да? – переспросил Доусон и с силой ударил ее по лицу. Это произошло так быстро, что Уэсли не успел ничего сообразить. – Я научу тебя, как немного пройтись, – выкрикивал Доусон, снова поднимая руку.

– Одну минутку, приятель, – сказал Уэсли и, схватив его за руку, оттолкнул от Кейт.

– Пусти, сволочь… янки паршивый! – прошипел Доусон, стараясь освободиться.

– На сегодня ты драться кончил, мистер. – Уэсли отталкивал Доусона плечом все дальше. Но тут Доусон вырвал руку и ударил Уэсли по голове. Уэсли покачнулся, но удержался на ногах и двинул Доусона в челюсть. Доусон повалился на него, и они оба упали на мостовую. Уэсли получил еще два удара по голове, но затем ударил Доусона коленом в пах и начал молотить его кулаками по лицу. Доусон лежал, обмякший, на мостовой, и Уэсли, встав, дважды злобно пнул Доусона ногой в голову.

Во время драки Кейт стояла, согнувшись, не произнося ни слова, но теперь она подбежала к Уэсли и, обхватив руками, стала оттаскивать от лежавшего на земле Доусона.

– Хватит, остановись, – кричала она. – Ты что, хочешь его убить?

– Именно этого я и хочу, – сказал Уэсли, дрожа от ярости. Однако из рук Кейт вырываться не стал.

– Он тебя сильно ударил? – спросила она, все еще не отпуская его.

– Не-ет, – сказал он, хотя голова у него гудела. – Ничего особенного. Можешь меня отпустить. Я не трону твоего приятеля.

– Уэсли, – быстро проговорила Кейт, – тебе надо отсюда немедленно убираться. Садись на первый же поезд и уезжай в Лондон. Когда он встанет…

– Он ничего больше не сделает – он свое получил.

– Он вернется и приведет своих дружков. И они придут не с пустыми руками. Уходи, я тебя прошу, уходи сейчас же…

– А как же ты?

– Обо мне не беспокойся. Со мной ничего не случится. Только уезжай.

– Я не могу оставить тебя с этим ворюгой. – Он поглядел на Доусона – тот шевельнулся, хотя глаз не открывал.

– Он ко мне больше не подойдет. Я с ним покончила.

– Ты это говоришь только для того, чтобы я поскорее уехал?

– Клянусь тебе, это правда. Если он только попытается ко мне подойти, я напущу на него полицию. – Она поцеловала Уэсли в губы. – До свиданья, Томми.

– Томми? – засмеялся Уэсли.

Кейт тоже засмеялась, смущенно прикрыв лицо рукой.

– Слишком много событий за один день. Береги себя, Уэсли. Жаль, что тебе пришлось впутаться в эту историю. А теперь иди.

Уэсли посмотрел на Доусона. Тот пытался сесть, бормоча что-то окровавленными губами. Уэсли опустился на колени и схватил его за галстук.

– Слушай, ты, обезьяна, – сказал он, наклонившись к распухшему уху Доусона, – если я узнаю, что ты ее тронул, я вернусь. И то, что ты получил сегодня, – это еще цветочки по сравнению с тем, что будет потом. Понял?

Доусон пробормотал что-то невнятное.

Уэсли поцеловал Кейт в щеку и пошел по улице, не оглядываясь. Голова у него все еще болела, но шел он легко, чувствуя себя с каждым шагом все лучше – воспоминание о драке наполняло его какой-то удивительной умиротворенностью. И в поезде всю дорогу до Лондона он чувствовал себя отлично.

Билли играл с Кармен – на этот раз без всякой злобы, – когда возле корта появился молодой парень с выгоревшими светлыми волосами, в джинсах и с рюкзаком за спиной; он постоял некоторое время, понаблюдал за игрой, затем снял рюкзак и удобно расположился на траве. Путешественники с рюкзаками были необычным явлением в Эль-Фаро, и Билли то и дело на него посматривал. Парень с интересом следил за игрой, однако ни восхищения удачными ударами, ни возмущения ошибками не показывал.

Билли заметил, что у Кармен он тоже вызвал любопытство и она частенько на него посматривала.

– Не знаете, кто это? – спросила она, когда они менялись сторонами.

– Первый раз его вижу, – сказал Билли, вытирая лоб полотенцем.

– Лучше он, чем эта Хитцман, – заметила Кармен. Моника ежедневно появлялась в начале пятого – то есть как только Кармен и Билли выходили на корт – и внимательно следила за их игрой. – В ней есть что-то странное, словно ее интересует не теннис, а мы сами. И интерес этот какой-то нехороший.

– Я занимаюсь с ней каждое утро, – сказал Билли. Его отец, увидев Монику в Брюсселе, тоже говорил, что в ней что-то странное. – Может быть, она решила посвятить себя изучению тенниса.

Они снова начали игру, и Билли выиграл; на этот раз Кармен не обзывала его последним кастратом.

– Спасибо, – сказала она, надевая свитер. – Сегодня было больше похоже на теннис. – Она не пригласила его в бар выпить, а проходя мимо сидевшего на траве парня, улыбнулась ему. Однако на ее улыбку ответа не последовало.

В этот день Билли больше некого было тренировать, поэтому он тоже надел свитер и собрался уходить. Парень встал.

– Мистер Эббот?

– Да. – Билли удивило, что он знает его фамилию. Парень был явно не из тех, кому по карману уроки тенниса в Эль-Фаро.

– Я твой двоюродный брат, – сказал молодой человек. – Уэсли Джордах.

– Вот это да! Я много слышал о тебе. – Они пожали друг другу руки. Рука у двоюродного брата была твердая и сильная.

– Я тоже много о тебе слышал.

– Что-нибудь хорошее?

– Не особенно, – усмехнулся Уэсли. – Ты, однако, здорово играешь в теннис.

– Роузволл может спать спокойно, – скромно сказал Билли, хотя комплимент был ему приятен.

– И девушка тоже, – сказал Уэсли. – Она неплохо играет, верно?

– Она в хорошей форме.

– Если все твои ученицы так выглядят, то ты неплохо устроился.

– Они не все так выглядят. А где ты остановился?

– Нигде. Езжу с места на место.

– А сюда зачем приехал?

– Посмотреть на тебя, – серьезно ответил Уэсли.

– На меня?

– Я решил наконец посмотреть на второго представителя молодого поколения Джордахов.

– Ну и как?

– У тебя хорошая подача, и ты прилично играешь у сетки. – Оба засмеялись.

– Ну, это еще ничего, – сказал Билли. – Послушай, я просто умираю от жажды. Пойдем выпьем пива?

– С удовольствием, – сказал Уэсли, вскидывая рюкзак на плечи.

По дороге в гостиницу Билли не без зависти поглядывал на рослого, сильного парня, который так легко вскинул сейчас на плечи рюкзак, но все равно кузен ему определенно нравился.

– Мой… наш дядя Рудольф говорит, что ты знал моего отца, – сказал Уэсли.

– Я видел его всего один раз. Еще мальчишкой. В доме у бабушки – мы ночевали в одной комнате.

– Ну и как он тебе показался? – спросил Уэсли подчеркнуто безразличным тоном.

– Он мне понравился. Рядом с ним все остальные казались неженками. И мне хотелось жить так же, как он, – драться, плавать по морям в дальние края. Потом, – Билли улыбнулся, – он не спал в пижаме, как все остальные. Это стало для меня, наверно, каким-то символом свободной жизни.

– Ты, наверно, был странным парнишкой, – засмеялся Уэсли.

– Не таким уж и странным, – ответил Билли.

Они вошли в бар и заказали два пива.

В баре вместе с отцом сидела Кармен. Она с любопытством поглядела на вошедших, но больше ничем своего интереса не выразила.

– А получилось так, – продолжал Билли, – что я ни разу ни с кем не дрался, нигде не был и всегда сплю в пижаме. – Он пожал плечами. – И еще меня поразило, что у твоего отца был пистолет. Вот это да, подумал я, по крайней мере в семье есть хоть один настоящий человек. Не знаю только, зачем он был ему.

– А ни за чем. Когда пистолет понадобился, его не оказалось под рукой.

Они помолчали.

– Мне очень жаль, Уэсли, – мягко сказал Билли, – что все так произошло.

– Да-а-а.

– А какие у тебя планы? В данный момент и вообще.

– Пока никаких. Посмотрим, что подвернется.

У Билли было такое впечатление, что какие-то планы у Уэсли есть, но обсуждать этот вопрос ему не хочется.

– Мать считает, что тебя в кино ждет большое будущее.

– Я готов принять предложение, но не сейчас. Подождем, посмотрим, как пройдет картина.

– Мать пишет, вашу картину хотят послать на фестиваль в Канн.

– Это для меня новость, – сказал Уэсли. – Я рад за тетю Гретхен. Она женщина стоящая. Пора бы тебе относиться к ней помягче. Будь она моей матерью, я бы сделал для нее все, что в моих силах. Слушай, а почему бы тебе не навестить ее в Канне?

– Неплохая мысль, – задумчиво проговорил Билли. – А ты туда собираешься?

– Да. У меня там еще и другие дела.

– Давай поедем вместе на машине? Когда фестиваль?

– В конце мая.

– То есть через полтора месяца. Отличное время для поездки.

– А тебя отпустят?

– Ты слышал о «теннисном локте»? – усмехнулся Билли.

– Слышал.

– Ну вот, мне кажется, у меня скоро будет приступ, а это значит, по крайней мере две недели полного покоя. А ты чем будешь заниматься?

– Не знаю, – пожал плечами Уэсли. – Покручусь немного тут, если не возражаешь. Может, поучусь у тебя играть в теннис, а может, поработаю на пристани.

– Как у тебя с деньгами?

– Пока кое-что есть, – сказал Уэсли, – но немного деньжат не помешало бы.

– Тут в бассейне работал один парень – чистил его, вытаскивал матрацы и спасателем еще подрабатывал, так вот, он два дня назад уволился. Ты плавать умеешь?

– Вполне прилично.

– Хочешь, я спрошу про это место?

– Это было бы здорово.

– У меня в комнате две кровати. Так что можешь располагаться.

– А разве у тебя нет девушки?

– В данный момент нет, – сказал Билли. – И пока не предвидится.

– Я не хочу тебя стеснять.

– Двоюродные братья для того и существуют, – сказал Билли, – чтобы стеснять друг друга.

На следующий день Уэсли начал работать в бассейне, а вечером при свете фонарей Билли учил его играть в теннис. Уэсли был прирожденным атлетом с отличной реакцией и скоро превзошел остальных учеников Билли. Он играл с упоением, забывая обо всем на свете. Билли гордился успехами своего ученика, но сдержанная ярость в игре Уэсли вызывала у него растерянность, и временами ему хотелось сказать: «Опомнись, ведь это всего лишь игра». У него было такое, не дававшее ему покоя чувство, что игра в обычном понимании этого слова в жизни его двоюродного брата Уэсли полностью отсутствовала.

Билли наслаждался обществом Уэсли и скоро обнаружил, что он идеальный сосед, умеющий поддерживать образцовый порядок, что было приятно после беспорядочного хозяйствования Моники. Управляющий гостиницей был доволен Уэсли и поздравил Билли с удачной находкой. После того как Билли представил Уэсли Кармен, ее отношение к нему изменилось, и она вскоре стала приглашать их обоих ужинать в маленький ресторанчик неподалеку от порта, когда отца в отеле не было. Уэсли держался с Кармен спокойно и вежливо, и Билли обнаружил, что Кармен, которая до сих пор плаванием не увлекалась, теперь почти все утро проводит в бассейне. А узнав, что мать Билли была режиссером фильма, в котором снимался Уэсли, Кармен начала проявлять к нему даже признаки уважения и, когда в городе шла интересная, на ее взгляд, картина, приглашала их обоих в кино. Ей нравились фильмы, где проливалось много крови и был печальный конец, и она часто выходила из кинотеатра заплаканная.

После двух недель занятий Моника сообщила Билли, что на следующее утро она уезжает. Но, добавила она, давая ему щедрые чаевые, она непременно вернется; однако точной даты не назвала.

– Мы будем рады снова увидеться с тобой, – сказала она, не уточняя, кого она имеет в виду.

– А тебе не интересно узнать, что произошло на улице Гро-Кайю? – спросил Билли.

– Я знаю, что произошло на улице Гро-Кайю. Там по ошибке убили не того человека. И еще нескольких.

– Я тебе звонил.

– Ты забыл оставить свой адрес. Не повторяй ту же ошибку снова. Ты так и собираешься всю жизнь оставаться тренером по теннису в этой несчастной стране?

– Не знаю.

– Где ты познакомился с парнем, который работает в бассейне?

– Он просто забрел сюда в один прекрасный день, – солгал Билли. Он никому не говорил, что Уэсли его двоюродный брат: ему не хотелось, чтобы Уэсли связался с Моникой.

– Я тебе не верю, – спокойно сказала Моника.

– Ничем не могу помочь.

– У него хорошее лицо. Сильное и неистовое. Как-нибудь я должна с ним серьезно поговорить.

– Оставь его в покое.

– Пожалуйста, запомни, я в твоих указаниях не нуждаюсь.

– Запомнил. И не только это. Еще целую кучу вещей. Некоторые из них восхитительны. Как у тебя сейчас с памятью?

– Плохо. Очень плохо. Благодарю вас за терпение, проявленное по отношению ко мне на корте, хоть оно и не очень пошло на пользу, верно?

– Совсем не пошло. Ты безнадежна.

– Надеюсь, вы добьетесь больших успехов с другими учениками. Например, с этой испанской шлюхой. Сколько она платит вам? Вы ведь при ней в качестве жиголо? А в Испании жиголо должен быть членом профсоюза?

– Я не обязан выслушивать подобную мерзость, – сказал он сердито.

– Через несколько лет придется привыкнуть. Adios, крошка.

Он посмотрел ей вслед, потом дрожащими руками положил в карман чаевые и взял ракетку. И все же его не оставляла надежда, что Моника вернется, скажет, в каком она номере, и пригласит зайти после полуночи.

Две недели спустя Уэсли сидел за столом в их номере и писал письмо. Билли одевался, собираясь пойти на вечер фламенко. По этому случаю были приглашены цыгане, а гостей просили прийти в испанских национальных костюмах. Билли купил себе нарядную рубашку с кружевами на груди и попросил у одного из музыкантов оркестра узкие черные брюки, курточку болеро и туфли на более высоком, чем обычно, каблуке. Уэсли тоже был приглашен, но решил вместо танцев заняться письмами и добавил, что в таком наряде чувствовал бы себя настоящим идиотом.

Утром он получил письмо от Гретхен, в котором она сообщала, что «Комедия реставрации» представлена на Каннский фестиваль, и просила его туда приехать, чтобы разделить славу. Вместе с ней и Дэвидом Доннелли поедет Рудольф. Постарается приехать хотя бы на три дня и Фрэнсис Миллер. Эти две недели обещают быть интересными. Она очень рада, что они с Билли наконец познакомились и понравились друг другу. Дальше Гретхен выражала надежду, что ему удастся повлиять на Билли и убедить его тоже приехать в Канн.

– Билли, – сказал Уэсли, – я пишу письмо твоей матери. Она просит нас обоих приехать в Канн. Что ей ответить?

– Напиши… – Билли задумался; одна туфля была уже надета, вторая стояла на полу, – напиши ей… приедем, а почему бы и нет?

– Она обрадуется.

– Ладно, – сказал Билли, всовывая ногу в другую туфлю и вставая, – я полагаю, раз в десять лет человек может доставить удовольствие собственной матери. Как я выгляжу?

– По-идиотски.

– Так я и думал. Ну, я пошел к цыганам.

– Желаю повеселиться.

– Если к утру я не вернусь, значит, меня похитили. От этих цыган можно всего ожидать. Выкупа больше тринадцати с половиной долларов не давай.

И вышел, насвистывая арию тореадора из «Кармен».

Цыгане были превосходны, гитары и кастаньеты зажигали в крови огонь, музыка и пение наполняли сердце грустью, заставляли его трепетать в ожидании любви, танцоры плясали гордо и темпераментно, а вино лилось рекой. И снова, как в тот первый день в Испании, Билли почувствовал, что он оказался в стране, которая словно создана для него.

Один из танцоров подошел к Кармен и пригласил ее. Она танцевала с удовольствием и очень легко – не хуже профессиональной танцовщицы, решил Билли; ее длинные блестящие волосы развевались, лицо по обыкновению выражало гордое презрение. Вот танец окончился, и гости, в том числе и Билли, громко зааплодировали. И тут, вместо того чтобы снова сесть, Кармен подошла к нему и подняла его с места. Под общий смех и хлопки Билли начал с ней танцевать, слегка пародируя движения цыган.

Когда танец кончился, Кармен наградила взмокшего Билли поцелуем.

– Я хочу на воздух, – сказал он. Они вышли на террасу. Небо было тревожным и темным, черные рваные тучи то и дело закрывали луну.

– Ты был неподражаем, – сказала Кармен.

Билли обнял ее и поцеловал.

– Позже, – прошептал он, – я приду к тебе.

Она замерла в его объятиях, а затем оттолкнула его.

– Я готова танцевать с тобой, – холодно сказала она, – играть в теннис и спорить. Но мне бы в голову не пришло отдаться тебе…

– Но ты на меня так посмотрела…

– Во время танца все так смотрят, – сказала она, с презрением вытирая рот. – Только поэтому. Уж если я и соберусь кому-то здесь отдаться, так это тому парню, что работает в бассейне.

– Понятно, – ответил он хриплым от злости и разочарования голосом. – Хочешь, чтобы я ему об этом сказал?

– Скажи. – Вот до чего уже дошло.

– Так и сделаю. Как всегда, к вашим услугам, мадам.

– Мой номер триста один. Не забудешь?

– Буду помнить до гробовой доски.

Она засмеялась. Смех был не из приятных.

– Мне пора обратно. Все видели, как мы выходили вместе. Вы, наверное, знаете, что Испания – отсталая страна, где придается огромное значение соблюдению приличий. Вы идете со мной?

– Нет. Мне ведь надо выполнить поручение. А затем я собираюсь спать.

– Приятных сновидений. – Она повернулась и направилась в зал навстречу музыке.

А он медленно побрел к себе, внезапно ощутив всем телом ночную прохладу. Опасайся сеньорит, писал ему отец. Старик знал, о чем говорил.

Когда Билли вошел в номер, Уэсли спал. Он спал беспокойно, ворочаясь и вздрагивая, и время от времени стонал, словно какая-то неутолимая боль, которую ему удавалось отогнать от себя или не замечать днем, ночью целиком овладевала им. Билли смотрел на своего новообретенного двоюродного брата, не зная, жалеет ли он его, любит или ненавидит.

Он собирался раздеться и лечь спать, предоставив Уэсли его мрачным сновидениям, но потом подумал: ну какого черта, мы же из одной семьи – и начал расталкивать Уэсли.

– В чем дело? – встрепенулся Уэсли.

– У меня для тебя новость. В номере триста один тебя ждет дама. Ее зовут Кармен. Она просила меня передать это тебе лично.

– Ты шутишь. – Уэсли окончательно проснулся.

– Никогда в жизни не говорил более серьезно.

– Что это ее так воспламенило?

– Я бы на твоем месте не задавал вопросов, а ковал железо, пока горячо. Ты сам говорил, какая она красивая.

– Я ее не люблю, – сказал Уэсли обиженно, точно маленький мальчик, которого впервые заставляют делать что-то очень неприятное; Билли вспомнил, что между ними разница в семь лет. – Наверное, это глупо. Но не могу. Я влюблен в одну необыкновенную девушку. Она в Нью-Йорке. Может быть, скоро она приедет в Европу. Мне наплевать, что эта дама обо мне подумает, – добавил он вызывающе, – я буду ждать мою девушку.

– Потом пожалеешь, – предупредил Билли.

– Никогда. Кармен тебе ведь тоже нравится, и ты знаешь ее гораздо лучше – почему бы тебе не пойти!

– Она ясно дала понять, что меня она не ждет. Ну ладно, я свою обязанность выполнил и ложусь спать… Спокойной ночи, Уэсли. У тебя было серьезное испытание, и тебе нужен отдых.

– Да-а. Выключи ты этот чертов свет.

Билли протянул руку и погасил свет. Он долго лежал с открытыми глазами и смотрел в темный потолок. Через пять минут он услышал ровное дыхание Уэсли, изредка прерываемое тихим стоном: у парня снова начались кошмары. Билли лежал без сна до тех пор, пока в комнате не забрезжил рассвет. Издали все еще доносились звуки музыки. В Испании, подумал он, это время отведено для секса.

На следующий день ровно в четыре Кармен появилась на корте. У нее был спокойный и отдохнувший вид. Им предстояла парная игра. Партнеры уже ждали, и Кармен приветствовала их и Билли одинаково сияющей улыбкой. Оба партнера были мужчины, но играли значительно слабее Кармен, поэтому они с Билли оказались на разных сторонах площадки. Кармен превзошла себя, и ее противникам пришлось порядком побегать. При счете 4:4 после долгого обмена ударами она дала свечу над головой Билли. Отбегая назад, он заметил на ее лице ироническую усмешку, высоко подпрыгнул, успел принять мяч и с лета злобно погасил, стараясь, чтобы он упал у ног Кармен и она не смогла его отбить, но она бросилась к сетке, споткнулась, и мяч угодил ей в глаз. Кармен вскрикнула, уронила ракетку и закрыла глаз руками.

О господи, подумал Билли, перепрыгивая через сетку и устремляясь к ней, только этого мне еще не хватало.

Лицо доктора было серьезным. Глаз в опасности, сказал он. Кармен должна немедленно ехать в Барселону к опытному специалисту. Возможно, придется делать операцию.

– Я прошу вас простить меня, – сказал Билли, когда они возвращались от доктора в гостиницу.

– Вам не за что просить у меня прощения, – твердо сказала Кармен, хотя он видел, что ей очень больно. – Это не ваша вина. Мне не надо было бросаться к сетке. Я хотела спровоцировать вас, чтобы вы промазали. Вы и думать не должны, будто в чем-то виноваты.

Он наклонился и поцеловал ее в щеку. На этот раз она его не оттолкнула.

Но что бы там ни говорилось. Билли знал, что виноват, что, если бы не вчерашний вечер, он никогда бы не погасил мяч с такой силой.

На следующее утро его вызвал к себе управляющий.

– Молодой человек, кажется, вы переусердствовали. Мне только что звонил ее отец. Специалист считает, что операции можно избежать и, по-видимому, все обойдется, но отец просто в бешенстве. Что касается меня, то я нанимал вас вовсе не для того, чтобы вы увечили моих постояльцев. Отец требует, чтобы я вас уволил, и, хотя дочь тоже звонила мне и говорила, что она никогда мне этого не простит, я, к сожалению, вынужден удовлетворить желание отца. Так что собирайтесь и уезжайте. И чем скорее, тем для вас же лучше. – Управляющий достал из ящика стола конверт и протянул его Билли. – Здесь ваше месячное жалованье. Никаких вычетов я не делал.

– Благодарю вас, – скромно сказал Билли.

– Жаль, что вы уезжаете. Вы здесь всем очень нравились. – Управляющий пожал ему на прощанье руку.

Направляясь к бассейну, чтобы рассказать Уэсли, что произошло. Билли вспомнил слова отца о невезении, которое преследует Джордахов. Правда, его фамилия Эббот, а не Джордах, но это не имеет значения.

В тот же день в открытом «пежо», пригреваемые ласковым солнцем, они уже ехали во Францию. Билли пытался убедить Уэсли, что глупо ему бросать работу, но Уэсли с ним не согласился, а Билли не слишком настаивал. Он привязался к двоюродному брату, и перспектива совместного автомобильного путешествия по весенней Испании и Франции была весьма заманчива. Они ехали не спеша, осматривали достопримечательности, обедали в тени оливковых деревьев на обочине или у виноградников. Еда их состояла из колбасы, простого деревенского хлеба и бутылки вина. Мячи и ракетки они взяли с собой, и почти в каждом городке им удавалось найти корт и сыграть несколько партий.

– Если будешь тренироваться, – говорил Билли, – то через два года сможешь меня побить.

Чем дальше забирались они на север, тем больше Билли радовался, что они покинули Эль-Фаро. Ему было жаль расставаться с Испанией, зато теперь не придется каждый день думать о том, что перед ним в любой момент может появиться Моника со своими туманными намеками на будущие неприятности и полнейшим отсутствием способностей к теннису.

Уэсли стал откровеннее и рассказал ему о встречах с людьми, знавшими его отца, и о своем визите в Бат. О драке с Доусоном он умолчал и говорил только о Кейт и с чувством нежности – о своем маленьком единокровном братишке.

– Такой симпатичный малыш. Сильный, как молодой бычок. Наверное, вырастет, будет похож на своего… нашего отца. И он по-настоящему счастлив.

– А вот ты, по-моему, нет, – сказал Билли. – Ты молодой, сильный, красивый парень, мать пишет, что тебя ждет прекрасная карьера, если ты только этого пожелаешь, а на счастливого парня ты не похож.

– Я вполне счастлив, – уклончиво ответил Уэсли.

– Во всяком случае, когда ты спишь, этого сказать нельзя. Почему ты всю ночь стонешь?

– Просто мне снятся дурные сны. Это ничего не значит.

– Психиатры так не считают.

– А ты? – неожиданно спросил Уэсли.

– А я считаю, что тебя что-то гложет. Что-то страшное. Если бы ты об этом рассказал, тебе, наверное, стало бы легче.

– Может, когда-нибудь и расскажу, только не сейчас. Давай переменим тему.

Переехав французскую границу, они остановились на первый ночлег в маленькой приморской гостинице в городе Порт-Вандр.

– У меня блестящая идея, – сказал Билли. – Нас ждут в Канне только через две недели. Почему бы нам не махнуть в Париж и не погулять там?

– Нет, – покачал головой Уэсли. – Я должен ехать в Канн. Я все откладывал, а теперь пора.

– Зачем?

Уэсли как-то странно посмотрел на Билли.

– Мне надо повидаться с Кроликом – он ходил со мной на «Клотильде»… он сейчас в Сен-Тропезе. У него могут быть для меня важные сведения. Ты поезжай в Париж, а я на попутных машинах махну прямо туда.

– Какие сведения?

И снова Уэсли странно посмотрел на него.

– Я разыскиваю одного человека, и Кролик может знать, где его найти. Только и всего.

– А не может этот человек подождать пару недель?

– Он и так уже слишком долго ждет.

– А кто это?

– Это человек, из-за которого я так плохо сплю. Я каждую ночь вижу его во сне. Мне снится, что я всаживаю в него нож – снова и снова, а он не падает, стоит и смеется мне в лицо… Когда я просыпаюсь, у меня в ушах все еще звучит его смех.

– Ты узнаешь его? Я имею в виду – узнаешь во сне?

Уэсли медленно кивнул.

– Это человек, убивший моего отца.

Уэсли произнес это таким тоном, что Билли стало жутко.

– Что же ты собираешься делать, когда его найдешь?

Уэсли глубоко перевел дух.

– Рано или поздно все равно придется кому-нибудь об этом сказать, так почему бы не тебе. Я собираюсь его убить.

– О господи!

Они сидели молча и смотрели на море.

– И как ты собираешься это осуществить? – наконец спросил Билли.

– Не знаю, – пожал плечами Уэсли. – Придет время, тогда и решу. Может быть, ножом.

– А пистолет у тебя есть?

– Нет.

– А у него может быть?

– Вполне.

– Значит, тебя убьют.

– Постараюсь, чтобы этого не случилось, – мрачно сказал Уэсли.

– Ну а если тебе удастся его прикончить, тебя тут же начнет разыскивать полиция, ты это понимаешь?

– Допустим.

– В лучшем случае отделаешься двадцатью годами. Тебе так хочется сесть в тюрьму?

– Нет.

– И все же ты хочешь поехать в Канн и сделать это?

– Да.

– Послушай, Уэсли, – сказал Билли, – я не допущу, чтобы ты очертя голову шел на смерть. Я тебе помогу.

– Как?

– Прежде всего у меня в Париже спрятан пистолет с глушителем.

– Он может пригодиться, – согласился Уэсли.

– Я мог бы помочь тебе составить план… убийства. – Билли споткнулся на этом слове. – Я все же прошел солдатскую подготовку и знаю, как обращаться с оружием. Потом, я гораздо лучше тебя говорю по-французски. Я тебе сейчас кое-что скажу, о чем ты не должен говорить ни одной живой душе: когда я был в армии, я вступил в террористическую группу в Брюсселе…

– Ты? – недоверчиво переспросил Уэсли.

– Да, я. И участвовал во взрыве испанского туристического агентства в Амстердаме. Я умею собирать бомбы. Лучшего помощника в этом деле тебе не найти! Мы вот что сделаем: пока ты будешь добираться до Сен-Тропеза, я съезжу в Париж, возьму пистолет и встречусь с тобой либо в Сен-Тропезе, либо в Канне. Ну как, согласен?

Уэсли задумчиво поглядел на Билли.

– А ты не обманешь?

– Ты что? – обиделся Билли. – Никогда в жизни. А что, собственно, ты теряешь? Через несколько дней я приеду. Привезу пистолет. И достаточно патронов, чтобы ты смог попрактиковаться. Это похоже на обман?

– Пожалуй, нет. Ладно. Сообщи, где ты остановишься в Париже, и я тебе позвоню и скажу, где меня найти.

– Хорошо бы выпить, а? – сказал Билли.

– Да, пожалуй, – согласился Уэсли.

На следующий день они вместе доехали до Нима, где Билли должен был повернуть на север, к Парижу. Поставив машину на обочину в тени тополя. Билли молча сидел за рулем; Уэсли вытащил рюкзак и закинул его на спину. Они договорились, что Билли телеграфирует ему до востребования в Сен-Тропез и сообщит, в какой гостинице в Париже он остановился.

– Ну, пока, – сказал Уэсли, – смотри в оба.

– И ты тоже, – ответил Билли. – Ты без меня ничего не выкинешь?

– Нет. Обещаю. – Они пожали друг другу руки. – Я буду скучать без тенниса.

– Помни, что во французских тюрьмах в теннис не играют.

– Буду помнить, – сказал Уэсли и сделал шаг назад.

Билли включил мотор, помахал рукой, и автомобиль выкатился на дорогу. В зеркале заднего обзора видна была высокая худощавая фигура, зашагавшая в направлении Канна.

В Париже Билли снял номер в гостинице на Левом берегу и сразу же заказал разговор с Америкой. Услышав голос Рудольфа, Билли сказал:

– Дядя Рудольф, это Билли Эббот. Я в Париже в гостинице «Аламбер». Мне срочно нужна ваша помощь. С Уэсли может произойти нечто ужасное… и со мной тоже, если… – Он замолчал.

– Если что, Билли?

– Если мы кое во что не вмешаемся. Это не телефонный разговор.

– Завтра я буду в Париже.

– Слава богу! – сказал Билли. – Это самое приятное, что я мог услышать.

Он устало лег на кровать и через минуту уже крепко спал.

 

9

– А теперь, Билли, – сказал Рудольф, когда они свернули на автостраду, ведущую из аэропорта в Париж, – объясни мне, в чем дело.

– Дело в Уэсли, – сказал Билли, осторожно ведя машину. Шел дождь, и огни вечернего потока машин отражались на мокрой поверхности дороги. – Он сейчас на юге Франции, разыскивает убийцу.

Рудольф сдвинул шляпу на затылок и провел рукой по лбу, словно прогоняя боль.

– Откуда ты знаешь? – глухим голосом спросил он.

– Он сам рассказал. Мы подружились в Испании. Мы жили в одном номере. Когда он спал, можно было подумать, что он лежит в одиночном окопе, а вокруг все ближе и ближе рвутся снаряды. Я понял: парня что-то гложет. В конце концов я спросил его, и он мне все рассказал.

– Ты считаешь, он говорил серьезно?

– Конечно, серьезно. Он не из тех, кто шутит. Он даже в теннис играет так, что смотреть жутко. Я таких никогда еще не встречал, даже среди бывалых мужчин.

– А он в своем уме?

– Во всем, кроме этого.

– Почему ты не остался с ним? – осуждающе спросил Рудольф.

– Ну… – смущенно протянул Билли. – Это вторая половина истории. Я обещал ему помочь.

– Как?

Билли неловко заерзал на сиденье и перехватил руль.

– Обещал принять в этом участие и придумать что-нибудь такое, чтобы нас не поймали. Учитывая мою военную подготовку и тому подобное.

– Ну а ты-то в своем уме? – резко спросил Рудольф.

– Я всегда считал, что да.

– И ты действительно собирался выполнить свое обещание?

– Даже не знаю. Одного его я, конечно, не брошу. Вы разговариваете со мной, словно полицейский, который допрашивает заключенного.

Рудольф безнадежно махнул рукой.

– Два идиота. Два молодых дурака с одного дерева.

– Это у нас семейное, – сказал обиженно Билли. – Добро пожаловать, дядюшка, в страну дураков, в ее европейское отделение.

– А почему ты сидишь в Париже, когда он там затевает черт знает что? – Рудольф злился все больше.

– Я сказал ему, что в Париже у меня есть пистолет с глушителем, и обещал его привезти.

– И он у тебя в самом деле есть?

– Да.

– Чем, черт подери, ты тут занимался последние годы?

Билли опять неловко заерзал на сиденье.

– Я предпочел бы об этом не говорить. Лучше и для вас… да и для меня… если вы не будете знать.

Рудольф сделал глубокий вдох, затем шумно выдохнул.

– Тебя разыскивает полиция?

– Нет. Мне по крайней мере об этом неизвестно, – сказал Билли, довольный тем, что сидит за рулем и не видит выражения дядиного лица.

Рудольф устало провел рукой по небритой щеке.

– Тебе придется отдать этот пистолет мне.

– Но я обещал Уэсли привезти его через пару дней.

– Послушай, Билли, – сказал Рудольф, стараясь говорить спокойно, – ты ведь сказал, что тебе нужна помощь. Я вылетел первым же самолетом. Ты будешь делать то, что я говорю, или… – Он замолчал.

– Или что?

– Пока еще не знаю. Где сейчас Уэсли?

– В Сен-Тропезе. Мы договорились, что я сообщу ему телеграммой свой парижский адрес, он мне позвонит, и мы условимся, где и когда встретимся на юге.

– Так ты послал телеграмму?

– Сегодня утром.

– Зачем ты так спешил? Почему нельзя было дождаться моего приезда? Пожалуй, было бы лучше, чтобы он не знал, где тебя найти.

– Он и так относится ко мне с подозрением, – защищался Билли. – А если я его обману, он плюнет на меня и займется этим в одиночку.

– Может быть, ты и прав. Он уже звонил?

– Нет еще.

– Отлично. Когда позвонит, не говори, что я здесь. Скажи, что тебе не удалось достать этот проклятый пистолет, что это оказалось не так просто, как ты думал.

– И что это даст?

– А то, что у меня будет время придумать какой-то выход, – сердито сказал Рудольф. – И тебе тоже не мешало бы пошевелить мозгами. А теперь помолчи, пожалуйста. После перелета мне хочется несколько минут спокойно посидеть с закрытыми глазами – а вдруг нас с тобой осенит какая-нибудь мысль.

В отеле, прежде чем расстаться, Рудольф сказал:

– Не забудь: завтра пистолет должен быть у меня. И еще одно: чтоб Уэсли его даже не видел.

– Тогда он возьмет нож или дубинку, а то и с голыми руками пойдет. Вы его просто не знаете, – возразил Билли.

– Не знаю, и очень плохо, что начинаю узнавать его именно теперь.

– Послушайте, – сказал Билли, – если вам не хочется впутываться в это дело, я постараюсь справиться сам. Можете считать, что я вам ничего не говорил.

Рудольф задумчиво посмотрел на Билли, словно прикидывая, что его ждет, если он согласится с этим предложением, затем покачал головой.

– Наверно, разыскивать Дановича должен был я. Давным-давно. Только до сегодняшнего вечера мне это не приходило в голову. Нет, считать, что ты мне ничего не говорил, – не решение вопроса. Спокойной ночи. Билли. Если ночью у тебя возникнут идеи, позвони мне. Хорошо поспать все равно вряд ли удастся.

Он снова несколько раз провел рукой по лицу и медленно, тяжелой походкой направился к лифту.

Я ни разу не подумал о его возрасте, упрекнул себя Билли, когда дверца лифта закрылась.

Утром они позавтракали вместе. Лицо у Рудольфа было усталое, под глазами мешки, он ел молча и чашку за чашкой пил кофе.

– Сегодня ты заберешь… этот предмет, – проговорил он наконец, – и отдашь его мне.

– Вы уверены, что хотите… – начал Билли.

– Единственное, в чем я уверен, – огрызнулся Рудольф, – это в том, что не желаю слушать от тебя никаких возражений.

– Ладно, подчиняюсь. – Он произнес эти слова с большим облегчением: ответственность за принятие решения теперь лежала не только на его плечах.

В зал вошел портье и по-французски обратился к Билли:

– Вас просят к телефону в холле, мистер Эббот.

– Спасибо. – Билли поднялся. – Это, наверно, он. Больше никто не знает, что я здесь.

– Будь осторожен и не говори лишнего. Постарайся, чтобы все звучало правдоподобно.

– Постараюсь, но от этого парня можно ожидать чего угодно, – сказал Билли, выходя из ресторана. От кофе у него во рту вдруг стало горько. В холле он вошел в телефонную будку и взял трубку.

– Билли, – услышал он голос Уэсли, приглушенный расстоянием, – ты можешь говорить?

– Не очень.

– Я в отеле «Лэ Пинед» в Сен-Тропезе. Когда ты приедешь?

– Через несколько дней, не раньше, Уэсли. С этим делом возникли некоторые осложнения. – Звук собственного голоса казался ему фальшивым.

– Какие осложнения? – резко спросил Уэсли.

– Расскажу, когда увидимся.

– Так ты достанешь или нет?

– Обязательно достану. Только на это потребуется еще немного времени.

– Сколько?

– Четыре-пять дней.

– Если ты в ближайшие пять дней не появишься, я уезжаю в Канн, – сказал Уэсли. – Один. Тебе понятно, что я говорю?

– Ты не волнуйся, Уэсли. Я делаю все, что от меня зависит.

– А по-моему, ты тянешь. Билли.

– Ничего я не тяну. Просто возникли некоторые препятствия.

– Все ясно, – сказал Уэсли и повесил трубку.

Билли медленно вернулся в ресторан.

– Он в отеле «Лэ Пинед» в Сен-Тропезе, – сказал он, садясь. – Он недоволен и дал мне пять дней сроку.

Рудольф кивнул.

– Ты не сказал ему, что я здесь?

– Нет.

– Сегодня вечером я уезжаю в Антиб поездом. Я не хочу, чтоб меня осматривали в аэропорту. Если тебе потребуется со мной связаться, я буду в отеле «Коломб д'Ор» в Сен-Поль-де-Вансе.

– Вам ночью пришла в голову какая-то идея?

– Возможно. – Рудольф мрачно улыбнулся.

– Не хотите со мной поделиться?

– Не хочу. Ты сам сказал вчера вечером, что о некоторых вещах не надо говорить. Так будет лучше для нас обоих.

– По части секретов наша семейка любой даст сто очков вперед.

– Да, пожалуй. – Рудольф встал. – Сегодня я собираюсь любоваться Парижем, может, даже схожу в Лувр. Встретимся здесь в пять часов. Не наделай глупостей до этого времени.

– Постараюсь. Увидимся в пять.

После ухода Рудольфа Билли на такси отправился в банк. Он не хотел, чтобы кто-нибудь обратил внимание на «пежо» с откидывающимся верхом и, чего доброго, записал номер. Он захватил с собой теннисную сумку и, когда служитель в хранилище, открыв оба замка, удалился к своему столу, положил в нее автоматический пистолет и запасные патроны, а также то, что осталось от десяти тысяч франков. Он поднялся наверх, сказал банковскому служащему, что сейф ему больше не нужен, и вернул ключ.

Затем с сумкой в руках, снова на такси, вернулся в гостиницу, положил сумку на кровать и, не сводя с нее глаз, просидел в номере до пяти часов вечера.

Сойдя с поезда, Рудольф окунулся в залитое южным солнцем утро Антиба. Машина, заказанная им в агентстве Хертца, ждала его на вокзале. Расписываясь у стойки в ее получении, он все время прижимал ногу к стоявшему на полу чемодану.

Подъехав к отелю «Коломб д'Ор», он сам внес чемодан в холл, а сняв номер, пошел следом за носильщиком, чтобы не упускать его из виду.

Когда носильщик ушел, Рудольф позвонил старому адвокату в Антибе и договорился встретиться с ним в одиннадцать часов. Потом побрился, лег в ванну и долго дремал в воде. По нью-йоркскому времени было два часа ночи, и организм его еще не перестроился. Двигаясь словно во сне, он оделся и заказал в номер большую чашку кофе. Это был тот самый номер, где он останавливался раньше. Сюда приходила Жанна, и воспоминания о проведенных с нею часах вызвали к жизни старые желания. Он взял лист бумаги и написал: «Дорогая Жанна! Я снова в нашем отеле, и, может быть, если сейчас ты свободна…» Он не дописал и скомкал листок. Слишком давно. Уже все в прошлом.

В половине одиннадцатого он запер чемодан, спустился вниз, сел в машину и поехал в Антиб.

Старик ждал его за большим полированным столом, а за его спиной в огромном окне, словно на картине, сверкало залитое солнцем ослепительно синее море.

– Здесь можно разговаривать? – спросил Рудольф, садясь.

– Безусловно.

– Я имею в виду – здесь нет магнитофонов в столе или другой аналогичной техники?

– Есть, – признался адвокат, – но он не включен. Я пользуюсь им только по просьбе клиента.

– Надеюсь, вас не обидит, если я попрошу поставить его на стол – для большей верности.

– Как вам угодно, сэр, – холодно отозвался старик. Нахмурившись, он открыл ящик и поставил маленький аппарат на край стола.

Рудольф встал, чтобы взглянуть на него поближе. Магнитофон действительно не был включен.

– Благодарю вас, сэр, – сказал он и снова сел. – Я бы также просил вас не делать никаких записей – ни сейчас, ни после того, как я уйду.

– Хорошо, никаких записей, – кивнул старик.

– Дело, по которому я к вам приехал, очень деликатное. Речь идет о безопасности моего племянника, сына моего убитого брата.

Старик снова кивнул.

– Очень печальная история. Надеюсь, время немного залечило раны…

– Немного.

– И что наследство было разделено с минимальными… э… неприятностями.

– С максимальными, – мрачно ответил Рудольф.

– Увы, – сказал старик, – семейные проблемы…

– Мой племянник сейчас на юге Франции. О том, что я здесь, ему неизвестно, и я предпочел бы, чтобы на данном этапе такое положение сохранилось.

– Очень хорошо.

– Он приехал сюда, чтобы найти Дановича.

– О! – воскликнул старик.

– Он собирается его убить.

Старик закашлялся, словно что-то застряло у него в горле. Он достал большой белый носовой платок и вытер губы.

– Извините меня, – сказал он. – Теперь мне понятно, почему вы назвали дело «деликатным».

– Я не хочу, чтобы он нашел этого Дановича.

– Естественное желание, – отозвался адвокат. – Но чем я могу быть вам полезен?

Рудольф глубоко вздохнул.

– Если Дановича убьют до того, как мой племянник узнает о его местонахождении, то проблема будет решена.

– Понимаю, – задумчиво сказал старик. Он снова закашлялся и вытащил платок. – И как же, по-вашему, я могу помочь вам добиться желаемого результата?

– В свое время, сэр, вы наверняка занимались делами, связанными с определенной средой на этом побережье.

Адвокат кивнул.

– В свое время, – сказал он тихо, – да.

– Если бы вы познакомили меня с человеком, который знает, где находится Данович, и если бы он согласился взять на себя это дело, я был бы готов очень хорошо заплатить за его… услуги.

– Понимаю, – повторил адвокат.

– Естественно, – добавил Рудольф, – я готов перевести значительную сумму и на ваш счет в швейцарском банке.

– Естественно, – согласился адвокат, вздыхая то ли из-за возможности риска, то ли при мысли о значительной сумме в швейцарском банке.

– Это должно быть сделано быстро, – сказал Рудольф. – Мальчик глуп и нетерпелив.

– Я вам сочувствую, мсье Джордах, – кивнул адвокат, – но, как вы понимаете, такие дела не делаются за одну ночь, если делаются вообще.

– Я готов заплатить двадцать тысяч долларов.

И снова адвокат закашлялся. И снова вытирал носовым платком рот.

Долгое время в комнате стояла тишина. Рудольф мучительно раздумывал над тем, что же он делает. Всю жизнь он верил в доброту и порядочность и теперь совершает преступление. Но во имя чего он это делает? Чтобы предотвратить еще большее преступление. Порядочность может оказаться ловушкой, думал он, так же как и множество других благородных слов. Вопрос в том, что для тебя важнее: твои принципы или твоя собственная плоть и кровь!

Не поворачиваясь к Рудольфу, адвокат сказал:

– Я подумаю, что можно сделать. Постараюсь связаться с одним человеком и, если он проявит интерес, попрошу его найти вас. Я надеюсь, вы понимаете, что этим мое участие в деле и ограничится.

– Понимаю, – сказал Рудольф, вставая. – Я остановился в отеле «Коломб д'Ор» в Сен-Поль-де-Вансе. Я буду ждать звонка.

– Я ничего не обещаю, дорогой мсье, – напомнил адвокат. Он повернулся и, стоя теперь спиной к морю, с трудом выдавил из себя улыбку. – Честно говоря, я бы предпочел, чтобы вы убедили своего племянника отказаться от его безрассудного замысла.

– Я бы тоже, но сомневаюсь, что мне это удастся.

– Ох, уж эта молодежь, – хмуро кивнул адвокат. – Ладно, я постараюсь что-нибудь сделать.

– Спасибо. – Рудольф встал. Когда он выходил из кабинета, взгляд адвоката был снова устремлен на море. Прощаясь, они не пожали друг другу руки.

Сила денег, думал Рудольф, проезжая по улицам порта. Интересно, нанял бы Гамлет Розенкранца и Гильденстерна, чтобы убить своего дядю-короля, если бы у него были на это флорины?

Добравшись до «Коломб д'Ор», он позвонил в гостиницу «Аламбер» в Париже. К счастью. Билли был в номере. Рудольф не знал, что после поездки в банк Билли не выходил из гостиницы.

– Билли, у меня все-таки есть надежда. Я ничего не могу тебе сказать, поэтому и не спрашивай – ни сейчас, ни потом. Но все же надежда есть. Теперь главное – выиграть время. Поэтому ты должен сдерживать Уэсли. Ты хорошо меня слышишь?

– Слишком хорошо. Ну а как же я должен его сдерживать?

– Поезжай на пятый день в Сен-Тропез. Придумай какую-нибудь историю… ты же умный парень…

– Все мне об этом только и твердят, – уныло отозвался Билли.

– Не оставляй его одного, чтобы он куда-нибудь не исчез. Мы все время должны знать, где он находится. Тебе понятно?

– Понятно, – сказал Билли без всякого энтузиазма.

– Если будет необходимость, скажи ему, где я нахожусь. Я бы этого не хотел, но, если иначе его не удержишь, придется сказать.

– Сколько же времени я должен его сдерживать?

– Столько, сколько нужно.

– Симпатичный кругленький срок.

– Пожалуйста, без насмешек, – резко сказал Рудольф. – Я выполняю свою часть дела, а ты – свою.

– Слушаюсь, сэр. Следующие несколько дней я посвящаю придумыванию какой-нибудь истории.

– Вот и отлично.

– Только удастся ли заставить этого сумасшедшего в нее поверить – это уже другой вопрос.

– Желаю удачи, – сказал Рудольф и повесил трубку.

«Клотильда» стояла на якоре в порту Сен-Тропеза, неподалеку от яхты, на которой служил Кролик, и они с Уэсли отправились туда, чтобы на нее посмотреть. Кролик долго отговаривал Уэсли.

– Ты и так ее уже достаточно видел, – говорил он.

– Не беспокойся, Кролик, – сказал Уэсли, – я не заплачу и никого не прибью. Это единственный дом, где мне хорошо жилось. Я только взгляну на нее и вспомню, как все было, когда на ней ходил отец. С тех пор я насмотрелся много чего и похуже… – Поджидая Билли, он дни и ночи болтался по ночным кабакам в Сен-Тропезе и Канне. Он не решался спросить у Кролика, не встречал ли тот Дановича, потому что Кролик тотчас начал бы с ним препираться. Уэсли не мог спросить о Дановиче и никого другого: он не хотел, чтобы Данович и в конечном счете полиция узнали, что он его разыскивает. Но сам искать он мог. Он искал ежедневно и был уверен, что рано или поздно Данович где-нибудь непременно объявится. Ну а времени у Уэсли было достаточно. К его удивлению. Канн и Антиб в этот тихий предсезонный месяц действовали на него умиротворяюще. Он даже спал теперь спокойнее, и кошмарные сны, которые так долго его преследовали, больше не повторялись.

Дойдя до того места, где была пришвартована «Клотильда», они остановились. Яхта выглядела старомодной и комфортабельной, и Уэсли было приятно, что она содержится в чистоте и порядке.

– Они хорошо ее содержат, правда? – спросил он у Кролика.

– Немцы. Такая чистота – прямо хоть на палубе ешь. Хочешь подняться на борт посмотреть? Они поставили автопилот.

– Нет, – покачал головой Уэсли. – И так достаточно. Я рад, что посмотрел на нее.

Они направились обратно к яхте Кролика, где к обеду жарилась рыба. Обедать они должны были втроем, так как Кролик подружился с девушкой, которая работала в магазинчике в порту и теперь обедала с Кроликом каждый день. Это была хорошенькая темноволосая девушка, она довольно прилично говорила по-английски. Кролик был от нее без ума и, насколько мог понять Уэсли, она – от Кролика. Она приходила на яхту и после работы, а иногда оставалась на ночь. Они собирались пожениться и вместе наняться на более крупное судно.

Обед был вкусный и сытный, с бутылкой холодного вина. Уэсли попросил Кролика никому не говорить, что он снялся в картине, которую будут показывать в Канне, но, когда девушка – ее звали Надин – спросила Уэсли, чем он занимается, Кролик выпалил:

– Он, черт побери, киноактер. Как тебе это нравится – мой старый товарищ по плаванию?

Что ж, подумал Уэсли, если это только повышает шансы Кролика в глазах девушки, то ничего плохого тут нет.

– Это правда? – Надин смотрела на него недоверчиво.

– Правда. После того как картина выйдет, меня, возможно, будут считать бывшим киноактером.

– Вы что, меня разыгрываете? – спросила Надин.

– Сама убедишься, – сказал Кролик. – Он герой в кинокартине, которую будут показывать на фестивале.

– Не герой, – запротестовал Уэсли. – У меня там просто эпизодическая роль.

Надин пристально посмотрела на него.

– Я так и подумала, потому что уж слишком ты хорош собой, чтобы быть никем. Со мной работает одна девушка, – продолжала Надин, – моя лучшая подруга, удивительно милая, она просто с ума сходит по кино. Привести ее сегодня на ужин?

– Я пробуду в Сен-Тропезе недолго, – сказал Уэсли смущенно. Помня обещание Элис приехать на две недели в Европу, он не хотел, чтобы его соблазнила удивительно милая французская девушка.

– Она хорошо говорит по-английски.

– Видите ли, у меня сегодня свидание. – Это был пятый день его пребывания здесь, и он хотел встретить Билли в гостинице, когда тот появится.

– А как насчет завтрашнего вечера? – настаивала Надин.

– Завтра вечером я, наверное, буду в Канне. Как-нибудь в другой раз.

– А если мы приедем в Канн, – спросила Надин, – ты сможешь достать нам билеты на твою картину?

– Наверно, смогу. Кролик будет знать, где я остановился.

Черт побери, подумал Уэсли, только мне не хватает, чтобы две французские девицы висели у меня на шее, когда я налечу на этого сукина сына Дановича.

– А ты не забудешь? – спросила Надин, собираясь возвращаться в свой магазинчик.

– Не забуду, – солгал Уэсли.

Надин поцеловала Кролика, и они с Уэсли посмотрели вслед ее точеной маленькой фигурке, танцующей походкой быстро удалявшейся по набережной.

– Как она тебе? – спросил Кролик. Раньше он этот вопрос задать не решался.

– Очень хорошенькая.

– Ты считаешь, слишком легкомысленна, чтобы стать хорошей женой? – тревожно спросил Кролик.

– Она славная, – сказал Уэсли. Он не хотел брать на себя ответственность за такое серьезное дело, как женитьба Кролика. – Я ведь ее почти не знаю.

– Я тебе вот что скажу: с твоей внешностью и твоими киношными делами, да с тем, чему ты научился у отца, держу пари, ты теперь в сто раз лучше меня разбираешься в женщинах. У меня это всегда было слабым местом, и я боюсь ошибиться. – Он помолчал. – Тебе не показалось, что она с тобой вроде немного заигрывала?

– Ну что ты. Кролик, – удивился Уэсли.

– Я бы не хотел связать себя с женщиной, которая строит глазки моим друзьям.

– Зря волнуешься. Она мне и ресницей не моргнула.

– Рад слышать. Ну а как насчет тебя?

– Что насчет меня?

– Ты ведь приехал на Лазурный берег не только повидаться со старым приятелем и посмотреть какую-то там дурацкую картину…

– Ну что ты придумываешь. Я только…

– Ничего я не придумываю, – сказал Кролик. – Я просто хорошо тебя знаю. Знаю, когда ты в хорошем настроении. Знаю, когда тебя одолевает беспокойство. Сейчас ты что-то скрываешь. Я все время за тобой незаметно наблюдаю, и ты мне не нравишься, Уэсли.

– Чепуха все это, – сказал Уэсли резко. – Что ты охаешь, как старая баба.

– Одно я знаю точно: твоему отцу очень не хотелось бы, чтобы ты попал в беду, особенно из-за этого Дановича. Ты слушаешь меня, Уэсли?

– Слушаю.

– Он любил тебя и больше всего на свете хотел, чтобы у тебя в жизни все было хорошо. Того же хочу и я. У меня нет желания навещать тебя в тюрьме или в больнице или опознавать в морге.

– Не заставляй меня жалеть, что я приехал с тобой повидаться.

– Плевать мне, если ты меня вообще больше не увидишь, – сказал Кролик, – лишь бы вколотить в твою башку хоть что-то разумное. У тебя впереди прекрасная жизнь – не губи ее. Твоего отца нет в живых, ну ничего теперь не поделаешь. Уважай его память – вот все, о чем я тебя прошу.

– Мне пора возвращаться в отель, – сказал Уэсли. – Я жду звонка.

Кролик остался на корме, а Уэсли под его осуждающим взглядом сел на взятый напрокат одноцилиндровый мопед и с треском помчался в сторону отеля.

Подъехав, он увидел на стоянке «пежо» с откидывающимся верхом.

– Вас в баре ожидает какой-то джентльмен, – сказал ему портье, отдавая ключ от номера.

В пустом баре Билли в одиночестве потягивал пиво. Он сидел ссутулившись и казался маленьким и несчастным. Костюм его был помят, а спутанные ветром волосы так и остались непричесанными. После поездки в открытой машине в Париж, а затем сюда лицо его, и без того смуглое, стало еще темнее. Похож на араба, решил, подходя к нему, Уэсли. Билли встал, и они обменялись рукопожатиями.

– Ну, кузен, давно бы пора приехать, – сказал Уэсли.

– А по-другому ты разговаривать не умеешь? – спросил Билли раздраженно.

– Пошли ко мне, – сказал Уэсли, кинув взгляд на бармена, который у другого конца стойки чистил лимоны. – Поговорим там.

– Подожди, я допью. К тому же тебе и самому кружка пива не помешала бы.

– Мне многое не помешало бы. Допивай быстрее.

Билли огляделся.

– Хороший отель. Стоит, наверное, кучу денег.

– Я же собирался пробыть здесь всего дня два, а не весь сезон. Ну что, допил свое пиво?

– Допил, но надо еще заплатить.

– Запишите на мой счет, – бросил Уэсли бармену.

– Спасибо, – сказал Билли, выходя вслед за Уэсли из бара.

– Это самое малое, что я могу сделать, – с издевкой заметил Уэсли, – для моего верного кузена.

В номере Уэсли сразу же набросился на Билли.

– Достал? – резко спросил он.

– Сейчас я тебе все объясню. Человек, который его для меня хранил, скрывается от полиции. В Париже его нет, и его девчонка сказала, что не знает, где он. Но он будет ей звонить и…

– Когда? Когда он собирается ей звонить?

– Она точно не знает. Наверное, скоро.

– Скоро? В День независимости? Или, может быть, на рождество?

– Какого черта ты так со мной разговариваешь? Я сделал все, что от меня зависело.

– По-моему, ты врешь. Билли, – сказал Уэсли ровным тоном.

– Почему ты всех подозреваешь? Я ведь сам вызвался помочь тебе, правда? Никто меня не заставлял под дулом пистолета. Я изо всех сил старался.

– Врешь! Ты ведь знаешь, где этот пистолет… если он вообще существует…

– Он существует. Клянусь тебе.

– Тогда ты скажешь, где он находится. Сейчас же. – И Уэсли, как кошка, прыгнул на Билли и принялся его душить. Билли отчаянно сопротивлялся, но Уэсли был тяжелее его на сорок фунтов. Они молча продолжали бороться. Потеряв равновесие. Билли упал, и Уэсли придавил его коленом. Лицо его по-прежнему было спокойно, цепкие, как у маньяка, руки сдавили горло Билли. И только когда Билли уже начал терять сознание, Уэсли чуть разжал пальцы.

– Ты скажешь или нет?

– Отпусти. – Билли задыхался. – Ты мог меня задушить.

– Вполне вероятно. – Руки Уэсли снова начали сдавливать его горло.

– Рудольф… Он в Сен-Поль-де-Вансе… отель «Коломб д'Ор». Отпусти!

Уэсли медленно разжал руки и встал. Он помог Билли подняться, и Билли повалился на стул, ощупывая руками шею.

– Откуда взялся дядя Рудольф? Только без вранья.

– Я позвонил ему в Нью-Йорк. Я подумал, что уж если кто может тебе помочь, так это он. Исключительно ради тебя. Ты ведь не думаешь, что я о себе беспокоился?

– Струсил, – презрительно сказал Уэсли. – И позвал на помощь Санта-Клауса. Мне следовало бы это предвидеть. Чего еще, черт возьми, можно ожидать от теннисиста?

– Отправляйся теперь в Сен-Поль-де-Ванс, кровожадный идиот, и попытайся придушить дядю Рудольфа.

– Может быть, так и сделаю. А ты катись отсюда. И чтоб я тебя не видел, не то пожалеешь.

– Больше я к тебе без ножа не подойду, – сказал Билли, вставая. – Предупреждаю.

– Спасибо. Буду иметь в виду.

В дверях Билли обернулся.

– Еще одно слово. Что бы ты ни думал, я – твой друг.

Уэсли надменно кивнул, и Билли вышел из номера.

Снизу он позвонил в Сен-Поль-де-Ванс и рассказал Рудольфу, что произошло.

– О господи, – сказал Рудольф. – Неужели он в таком скверном состоянии!

– Даже хуже, – сказал Билли. – Лишился рассудка. Вы лучше переезжайте в другой отель, а то он и вас начнет душить.

– Никуда я переезжать не стану, – спокойно сказал Рудольф. – Пусть приходит.

– Только не встречайтесь с ним наедине, – сказал Билли, восхищаясь дядиным спокойствием.

– Я готов встретиться с ним так, как он пожелает.

– Вы что-нибудь придумали?

– Возможно.

– Я бы на вашем месте все же отделался от той вещицы до его прихода. Бросьте ее в море.

– Нет, – задумчиво сказал Рудольф, – я думаю, этого не стоит делать. Она в ближайшем будущем может пригодиться.

– Желаю удачи.

– Увидимся на следующей неделе на фестивале в Канне. Я заказал для всех нас номера в отеле «Мажестик». Ты – в одном номере с Уэсли. Но при сложившихся обстоятельствах… – он усмехнулся, – придется поместить тебя на другом этаже.

– Вы все успеваете предусмотреть, – с сарказмом сказал Билли.

– Почти все, – ответил Рудольф.

Билли повесил трубку и, подойдя к стойке портье, сказал:

– Пожалуйста, запишите этот разговор на счет мистера Джордаха.

Уэсли не позвонил ни в этот день, ни на следующий. Зато позвонил адвокат из Антиба.

– У меня есть кое-какие новости, – сказал он. – Человек, к которому я намеревался обратиться по поводу вашего дела, в настоящее время сидит в тюрьме. Но через две недели он выйдет и вернется домой в Марсель. Я с ним свяжусь и сообщу ему, где он сможет вас найти.

– Я буду в отеле «Мажестик» в Канне, – сказал Рудольф.

– Извините за задержку.

– Ничего не поделаешь. Благодарю вас за труды. Я буду ждать звонка.

Ничего не поделаешь, подумал Рудольф, вешая телефонную трубку. Хороший заголовок для истории моей жизни. Ничего не поделаешь.

 

10

Рекламный агент «Комедии реставрации» напечатал статью о Гретхен – женщине, чья первая режиссерская работа должна была вместе с другими фильмами представлять американское киноискусство на Каннском фестивале. Поэтому, когда самолет Гретхен приземлился в аэропорту Ниццы, ее уже ждали фотографы. Они снимали, как Гретхен выходит из самолета, как встречается с Билли и Рудольфом. Гретхен крепко обняла и поцеловала сына, едва удерживаясь от слез.

– Сколько времени прошло, – прошептала она.

Билли был смущен проявлением материнских чувств в присутствии фоторепортеров и мягко, но решительно высвободился из объятий матери.

– Мама, – сказал он, – давай отложим эту семейную сцену на потом.

Ему вовсе не улыбалась перспектива появиться на страницах газет чуть не задушенным в родственных объятьях, независимо от того, пойдет ли такая фотография на пользу картине или нет.

Гретхен отступила, и ее губы плотно сжались в столь хорошо знакомую Билли тонкую холодную линию.

– Билли, – сказала она официальным тоном, – разреши мне представить тебя мистеру Доннелли, нашему художнику.

Билли пожал руку рыжебородому молодому человеку.

– Очень рад познакомиться, сэр, – сказал он. Еще один. Она никак не может от них отказаться. Он отметил, с каким покровительственным видом собственника Доннелли держал мать под руку, когда они проходили через небольшую толпу, образовавшуюся у выхода из таможенного зала. Во время этой встречи – первой за столько лет – Билли собирался быть нежным и чутким, но вид матери, как всегда красивой, в шикарном светло-голубом дорожном костюме, под руку с человеком не намного старше его самого, вызвал у него раздражение.

Однако ему стало стыдно, что он позволил этому чувству одержать верх. В конце концов, мать взрослый человек, и что она делает в свободное время и кого выбирает – это ее личное дело. Поэтому сейчас, идя с ней к машине, он нежно сжал ее руку, как бы извиняясь за недавнее замечание по поводу семейной сцены. Она удивленно взглянула на него, а затем радостно улыбнулась и сказала:

– Нас ждут чудесные две недели.

– Надеюсь. Мне не терпится поскорее посмотреть твою картину.

– Тем, кто ее видел, она как будто нравится.

– Мало сказать «нравится», – вмешался в разговор Рудольф. – Все просто в восторге. Мне уже предложили продать мою долю в картине со стопроцентной прибылью, но я отказался.

– Преданный братец, – весело сказала Гретхен, но тут же нахмурилась. – Руди, ты плохо выглядишь. У тебя такой вид, словно ты ночи напролет не спишь. В чем дело?

– Ни в чем, – смущенно рассмеялся Рудольф. – Наверное, слишком подолгу засиживаюсь в казино.

– Честно говоря, я огорчена, – сказала Гретхен, пока носильщик и шофер укладывали чемоданы в машину.

– Чем?

– Что Уэсли не приехал меня встретить.

Рудольф и Билли переглянулись.

– Разве он не в одном с нами отеле? – спросила Гретхен.

– Нет, – сказал Рудольф.

– Но он ведь в Канне? После показа картины газеты и телевидение будут рвать его на части. Он должен вести себя как актер, даже если он таковым себя не считает.

– Гретхен, – осторожно сказал Рудольф, – мы не знаем, где он сейчас. Он был в Сен-Тропезе – это последнее, что о нем известно, но потом куда-то исчез.

– Что это значит?

– Да ничего, – солгал Рудольф. – Ты не беспокойся. Я уверен, он появится.

– Да уж лучше ему появиться, – сказала Гретхен, садясь с Доннелли в машину. – А то мне придется объявить розыск.

Из-за багажа в машине не осталось места для Рудольфа, и они с Билли направились на стоянку к «пежо».

– Надо срочно придумать для нее какое-то объяснение, – сказал Рудольф.

– На этот раз придумывайте сами, – сказал Билли. – То, что я придумал в последний раз, чуть не стоило мне жизни.

– Может быть, увидев в газете фотографию Гретхен, он объявится. Во время съемок он очень к ней привязался.

– Я знаю. Он мне рассказывал. Сейчас его занимает только одно – как найти некоего югослава. – Билли с любопытством посмотрел на Рудольфа. – У вас есть какие-нибудь новости?

– Возможно, будут через несколько дней.

– Вы по-прежнему не хотите сказать мне, что вы затеяли?

– Нет, – решительно ответил Рудольф. – И не выпытывай.

Некоторое время Билли молчал, сосредоточенно следя за дорогой. По случаю приезда матери он вымыл машину и надел чистый, отутюженный костюм. Ему было жаль, что отсутствие Уэсли омрачило встречу.

– Надеюсь, что он не испортит моей матери этот торжественный момент в ее жизни. В аэропорту она была в отличном настроении. И сегодня она очень красивая, правда?

– Очень.

– А что у нее с этим Доннелли? – Билли повернул голову и посмотрел на Рудольфа.

– Ничего, насколько мне известно, – ответил Рудольф довольно резко. – Они хорошо поработали вместе, а сейчас мы с ним затеяли одно дело. И здесь тоже ничего не выпытывай.

– Я просто спросил, – сказал Билли. – Естественное беспокойство сына о матери. А что он за парень?

– Отличный парень: талантливый, честолюбивый, честный, пьющий.

– К этому она уже должна была привыкнуть за время жизни с отцом. Я говорю про пьянство.

– Твоего отца она тоже приглашала сюда. Но у него теперь какая-то новая работа, и он не может уехать из Чикаго. Возможно, он наконец взял себя в руки.

– Не уверен. Хватит и того, что он сделал для своего сына одну полезную вещь.

– Что же именно?

– Привил мне отвращение к пьянству. – Билли усмехнулся. – Послушайте, у меня идея. Не по поводу родителей, а насчет Уэсли.

– Какая же?

– Вы, конечно, знаете, что полиция собирает карточки, которые заполняют при въезде в гостиницу…

– Да.

– У Уэсли здесь, в Канне, наверняка нет знакомых, остановиться ему не у кого, так что скорее всего он живет в гостинице. Можно пойти в полицию и узнать. В конце концов, он же играет в фестивальной картине… скажем, что его разыскивают, чтобы взять интервью и сфотографировать…

– Нет, этого делать нельзя. Чем меньше полиция будет интересоваться Уэсли, тем лучше для всех. Нам придется искать его самим. Поброди в районе порта, зайди в ночные клубы, вообще посматривай по сторонам. А матери пока скажи, что он стесняется – не хочет никакой шумихи до показа картины, ему кажется, что он не очень хорошо сыграл и над ним будут смеяться, а потому старается не показываться на людях…

– Вы думаете, она на это клюнет? – с сомнением спросил Билли.

– Возможно. Она знает, что парень он странный, и, вероятно, скажет, что этого от него и следовало ожидать.

– Меня только удивляет, – сказал Билли, – что он не пришел к вам и даже не позвонил.

– Я был почти уверен, что он этого не сделает. Того, что он ищет, от меня он никогда не получит, и ему это прекрасно известно.

– А пистолет еще у вас? – спросил Билли.

– У меня.

Билли снова усмехнулся.

– Держу пари, вы единственный человек на фестивале, у кого в кармане лежит пистолет с глушителем.

– От такого преимущества я бы с радостью отказался, – мрачно заметил Рудольф.

Когда они проезжали по набережной Круазетт в Канне, среди афиш фестивальных фильмов Рудольф увидел афишу «Комедии реставрации» с фамилией Гретхен.

– Теперь, – шутливо сказал Билли, – плюс ко всем другим заботам мне еще предстоит научиться быть сыном знаменитой матери. Что же мне говорить, если у меня будут брать интервью и спрашивать, каково это?

– Говори, что это потрясающе.

– Следующий вопрос, мистер Эббот. Не считаете ли вы, что ваша мать приносила вас в жертву ради карьеры? Ответ: только последние десять – пятнадцать лет.

– Так ты можешь шутить со мной, – резко сказал Рудольф, – но больше ни с кем. Надеюсь, тебе это понятно?

– Да, сэр. Конечно, я валял дурака.

– Во всяком случае, пока она еще не знаменита, и вообще, в таких местах сегодня ты знаменит, а завтра – нет. У твоей матери сейчас время сложное и напряженное, и мы должны быть к ней очень внимательны.

– Я буду поддерживать ее, как могучий дуб, и она не узнает своего непослушного сына и будет с изумлением на меня взирать.

– Хоть ты и не пьешь, как твой отец. Билли, но ты, по-видимому, унаследовал его способность производить впечатление человека, который ни к чему не относится серьезно.

– Это просто защитный прием, передаваемый от отца к сыну, чтобы скрыть от постороннего взгляда нежную и трепетную душу.

– Пусть она хоть изредка проглядывает наружу. Это тебя не погубит.

Когда они вошли в холл гостиницы, Рудольф спросил, нет ли для него каких-либо известий. Нет, ничего не было.

В глубине холла сидела Гретхен, окруженная журналистами и фотографами. Главные знаменитости в Канн еще не прибыли, и рекламный агент «Комедии реставрации» старался максимально использовать это время. Гретхен говорила хорошо, улыбалась и, по-видимому, чувствовала себя прекрасно.

Заметив их, она сделала им знак подойти, но Билли отрицательно покачал головой.

– Я ухожу, – сказал он Рудольфу, – пройдусь по порту и поищу нашего пропавшего ангелочка. Скажите матери, что я ее люблю, но у меня дела.

Рудольф подошел к Гретхен, и она представила его как своего брата и одного из тех, кто финансировал картину. Куда отправился Билли, она не спросила. Когда один из фотографов предложил им стать рядом, Рудольф спросил ее, где Доннелли.

– Догадаться нетрудно. – Она улыбнулась Рудольфу, глядя в объектив.

Рудольф пошел в бар; там с мрачным видом, сгорбившись над стаканом виски, сидел Доннелли.

– Наслаждаетесь весельем и забавами знаменитого фестиваля? – спросил Рудольф.

Доннелли бросил на него сердитый взгляд.

– Не надо было мне сюда приезжать.

– Почему? – удивился Рудольф.

– Этот мальчишка, ее сын Билли, так на меня посмотрел в аэропорту…

– Вам показалось.

– Не показалось. Боюсь, теперь он из-за меня устроит Гретхен веселую жизнь. Он что, ревнует?

– Нет. Вероятно, просто беспокоится: все-таки вы намного ее моложе, он боится, как бы ей потом не пришлось мучиться.

– Он вам это сказал?

– Нет, – признался Рудольф. – Он ничего не говорил.

– Она рассказывала мне о нем. – Доннелли допил виски и знаком велел бармену подать еще. – От него и в детстве была одна морока.

– Он сказал, что открывает в своей жизни новую страницу.

– В аэропорту в Ницце он не открывал никаких новых страниц – это уж точно. А где второй парень – этот Уэсли? Гретхен сказала, что они должны были вдвоем приехать на машине из Испании.

– Он здесь, – неопределенно ответил Рудольф.

– Где это «здесь»? – не отступался Доннелли. – Когда мы прилетели, его здесь не было, а он, черт побери, должен был ее встретить после всего, что Гретхен для него сделала. – Он с жадностью отпил из стакана. – Держу пари, все это дело рук ее сыночка.

– Ну зачем так нервничать из-за одного взгляда в аэропорту? Уверяю вас, все будет в порядке.

– Хотелось бы надеяться. Потому что, если он испортит своей матери и эти две недели, я сверну ему шею. Так и передайте. И скажите, что я сделал его матери предложение.

– И что же она ответила?

– Засмеялась.

– Поздравляю.

– Я настолько на ней помешался, что ничего не вижу кругом, – мрачно сказал Доннелли.

– Вы будете лучше видеть, если перестанете так налегать… – и Рудольф слегка постучал стаканом по стойке бара.

– Вы тоже решили меня перевоспитывать?

– По-видимому, Гретхен уже затрагивала эту тему?

– Конечно, затрагивала. Я обещал ей, что, если она за меня выйдет, я перейду на вино.

– И что она ответила?

– Опять засмеялась.

Рудольф улыбнулся.

– Желаю вам хорошо провести время в Канне.

– Постараюсь, но только если у Гретхен все будет о'кей. Между прочим, за день до нашего вылета из Нью-Йорка мне звонил адвокат и сказал, что, по его мнению, наше дело в Коннектикуте уладится до конца года.

– Вот видите, все складывается в нашу пользу, так что не надо сидеть с таким трагическим видом.

Рудольф дружески похлопал Доннелли по плечу и вышел из бара. Пресс-конференция в холле закончилась, но рекламный агент Симпсон еще собирал бумаги.

– Ну как, прошло нормально? – спросил его Рудольф.

– Прекрасно, – ответил он. – Она умеет их очаровать. Вы знаете, я был на просмотре в Париже и думаю, что одно из первых мест нам обеспечено.

Рудольф согласно кивнул, хотя, пожалуй, ни один рекламный агент на свете не признает в первую неделю работы, что его клиента ждет провал.

– Мне хотелось бы, чтобы в газетах было побольше фотографий Уэсли.

– Никаких проблем, – сказал агент. – О нем уже и так все говорят, что он – чудо, и фотографии не повредят.

– Он сейчас тоже здесь, и, если его начнут узнавать на улице, мы сразу его найдем. Тогда газетчики смогут взять у него несколько интервью еще до того, как картина будет показана.

– Будет сделано. Мне этот материал и самому пригодится.

– Спасибо, – сказал Рудольф и поднялся к себе в номер. Чемодан стоял на стуле – там, где он его оставил. Он набрал шифр и открыл его. Пистолет по-прежнему лежал на месте. Какой отвратительный предмет, подумал он, снова запирая чемодан. Он поймал себя на том, что открывает чемодан не меньше десяти раз в день.

Он пошел в ванную и принял две таблетки успокоительного. С тех пор как он приехал в Париж, он находился в крайне возбужденном состоянии – у него даже появился нервный тик. Действия таблеток хватало на два часа.

Когда он вошел в спальню, зазвонил телефон. Он снял трубку, и женский голос произнес:

– Можно попросить мистера Рудольфа Джордаха?

– Я у телефона.

– Вы меня не знаете, – сказал женский голос. – Я знакомая Уэсли. Меня зовут Элис Ларкин.

– Да, Уэсли рассказывал мне о вас. Вы где сейчас?

– В Нью-Йорке. А Уэсли с вами?

– Нет.

– Вы не знаете, где он?

– В данный момент, к сожалению, нет.

– Он должен был позвонить мне еще на прошлой неделе, – сказала Элис. – Я хотела перенести свой отпуск и на несколько дней приехать в Канн. По-моему, с отпуском все будет в порядке, но мне хотелось бы знать, не переменились ли у него планы.

– Мне кажется, вам следует немного подождать, прежде чем принимать решение. Дело в том, что Уэсли куда-то исчез. Если он появится, я скажу ему, чтобы он вам позвонил.

– С ним ничего не случилось? – с беспокойством спросила она.

– Насколько мне известно, нет, – ответил Рудольф, взвешивая каждое слово. – Хотя утверждать не берусь. Он человек непредсказуемый.

– Что верно, то верно. – Теперь ее голос звучал сердито. – Во всяком случае, если вы его все-таки увидите, пожелайте ему от меня самого большого успеха.

– Непременно. – Он медленно положил трубку. Таблетки еще не подействовали. От этого одержимого можно сойти с ума. Может, подумал он, когда я его найду, отдать ему этот проклятый пистолет и умыть руки? Рудольф подошел к окну и посмотрел на море – синее и спокойное. Внизу на набережной Круазетт гуляли люди; над их головами светило солнце и весело хлопали на ветру флаги фестиваля. Счастливцы, подумал Рудольф, глядя на пеструю толпу. Поменяться бы с кем-нибудь из них местами!

Билли вернулся в свой номер, когда уже стемнело. Весь день он мотался по старому порту, рассматривал яхты, заходил в бары и рестораны. Уэсли нигде не было. Он позвонил матери в гостиницу, но телефонистка ответила, что миссис Берк просила ни с кем ее не соединять. Наверное, в постели со своим бородачом. Лучше уж об этом не думать.

Он разделся и принял душ. После долгого жаркого дня это было настоящее блаженство – стоять под острыми струйками холодной воды, забыв обо всем на свете и чувствуя лишь их приятное покалывание.

Когда он выходил из душа, в дверь номера постучали. Билли обмотал вокруг бедер полотенце и, оставляя на ковре мокрые следы, подошел к двери. Перед ним стояла улыбающаяся Моника.

– О! – выдохнул Билли.

– Я вижу, ты готов к приему гостей, – сказала она. – Можно войти?

Он бросил взгляд в коридор, проверяя, одна ли она.

– Не беспокойся, это просто светский визит. Со мной никого нет. – Она проскользнула в номер, и Билли закрыл дверь. – Ну и ну, – сказала она, оглядывая огромную, красиво обставленную комнату. – Мы растем! Это совсем не то, что в Брюсселе. Капитализм тебе к лицу, мой мальчик.

– Как ты меня нашла? – спросил Билли, пропустив мимо ушей ее слова о Брюсселе.

– Очень просто. На этот раз ты оставил свой новый адрес.

– Постараюсь избегать подобной ошибки в дальнейшем. Что тебе надо?

– Мне просто хотелось с тобой повидаться. – Она села скрестив ноги и улыбнулась ему. – Ты не возражаешь, если я закурю?

– А если я скажу, что возражаю?

– Я все равно закурю. – Она засмеялась, вынула из сумочки сигарету, но огня к ней не поднесла.

– Пойду оденусь. Я не привык принимать посторонних дам в голом виде. – Он направился было в ванную, где были брюки и рубашка, но Моника, бросив сигарету, схватила его за руку.

– Не надо. Я вовсе не посторонняя. Кроме того, чем меньше на тебе надето, тем лучше ты выглядишь. – Она подняла голову и посмотрела на него. – Поцелуй меня.

Он попытался высвободиться, но она его крепко держала.

– Ну и что ты теперь задумала? – спросил он резко, хотя уже почувствовал знакомое возбуждение.

– Все то же, – усмехнулась она.

– В Испании того же не было, – заметил он, проклиная внезапно возникшее желание.

– В Испании я была занята другими делами. И к тому же я туда приехала не одна, если ты помнишь. Теперь я одна, ничем не занята и все будет по-старому. Я, кажется, тебе как-то говорила, что «новые левые» меня не удовлетворяют. С тех пор ничего не изменилось.

– О господи! – Он был уверен, что в конечном счете пожалеет об этом. – Пойдем в постель.

– В общем-то за этим я и пришла. – Она встала, и они поцеловались. – Я по тебе скучала, – прошептала она. – Иди ложись, я разденусь.

Он лег, не снимая обмотанного вокруг бедер полотенца. Моника через голову сдернула платье. Он закрыл глаза. Один последний раз, подумал он, в конце концов, какого черта? Этажом выше мать, по-видимому, занимается тем же. Он слышал, как Моника босиком идет к кровати. Щелчок выключателя – она погасила свет. Билли отбросил полотенце. Она упала на него с тихим стоном, и он крепко ее обнял.

Он лежал на спине в душной темной комнате, а Моника уютно устроилась рядом, положила голову ему на плечо. Он вздохнул:

– Лучше не бывает. Все, кто согласен, пусть скажут «да».

– Да, – сказала Моника. – Теперь не забывай оставлять свой адрес.

– Не забуду, – сказал он, хотя не был уверен, что говорит правду. Она заставила его пройти через слишком многое, и единственным местом, где, находясь с нею, он чувствовал себя в безопасности, была постель. – А у тебя какой сейчас адрес?

– Зачем он тебе?

– Вдруг я буду проходить мимо твоего отеля и меня охватит внезапное и неодолимое желание.

– Когда неодолимое желание возникнет у меня, я навещу тебя здесь. Я не хочу, чтобы меня видели с тобой. Ты будешь достаточно часто меня видеть, но только в этой комнате.

– Черт побери! – Он высвободил руку и сел. – Почему инициатива должна всегда исходить от тебя?

– Потому что я люблю действовать таким образом.

– Действовать! Мне не нравится это слово.

– Придется привыкнуть, милый, – сказала Моника. Она тоже теперь сидела и искала сигареты на тумбочке у кровати. Вынув из пачки сигарету, она чиркнула спичкой, и пламя осветило ее лицо и глаза.

– Ты ведь, кажется, сказала, что сейчас свободна.

– Свободное время тоже когда-нибудь кончается.

– Если ты не скажешь, где я могу тебя разыскать, то это последняя наша встреча.

– Мы увидимся здесь, – сказала она, затягиваясь, – завтра в это же время.

– Сука.

– Меня всегда поражал твой лексикон. – Она встала и начала в темноте одеваться. – Между прочим, сегодня днем около одного отеля я видела твоего двоюродного брата. Того самого парня, с которым ты играл в теннис.

– Да? Кто тебе сказал, что он мой двоюродный брат?

– Я нашла его в справочнике «Кто есть кто».

– Как всегда, очень остроумно. Около какого отеля ты его видела?

– А разве он живет не с вами? – не сразу спросила Моника.

– Нет. Так около какого отеля мы должны его разыскивать?

– Кто это мы?

– Ладно, оставим это.

– Видишь ли, я забыла название отеля.

– Ты врешь.

– Может быть, – засмеялась она. – Вот если ты, как хороший мальчик, будешь завтра вечером меня здесь ждать, я могу и вспомнить.

– Ты с ним разговаривала?

– Нет. Меня интересует другой член семьи.

– Боже мой, – сказал Билли, – как ты умеешь осложнять секс.

– Секс? Когда-то ты называл это любовью.

– Это было давно, – мрачно сказал Билли.

– Пусть будет по-твоему, мальчик. – Она бросила сигарету, подошла к постели, нагнулась и поцеловала его. – Спокойной ночи, мальчик. Мне пора.

Когда дверь за ней закрылась. Билли откинулся на подушки и уставился в темный потолок. Новая проблема – говорить ли Рудольфу, что Уэсли сегодня видели в городе возле отеля, названия которого он не знает, хотя завтра может выяснить. Но тогда придется объяснять, откуда он это узнал и почему надо ждать до завтра. А объяснить что-либо, не упоминая имени Моники, он не мог. Он с раздражением покачал головой. У Рудольфа и без Моники хватает забот.

Зазвонил телефон. Это был Рудольф, который сказал ему, что через полчаса они все встречаются перед ужином в баре внизу. Повесив трубку, Билли пошел в ванную и снова принял душ. Интересно, что делает мать – может быть, тоже принимает душ?

 

11

– Нет, – говорила Гретхен, – я не хочу ничего устраивать. Я устала, хорошо бы лечь и не вставать по крайней мере двое суток. – Она сидела в гостиной своего номера вместе с Доннелли и Рудольфом.

Рудольф предложил после просмотра картины устроить праздничный ужин для членов жюри, представителей главных прокатных компаний и журналистов, с которыми у Гретхен и Рудольфа установился контакт. Чем меньше оставалось дней до показа фильма на фестивале, тем больше Гретхен волновалась, и такой вечер мог бы снять напряжение.

– Будь здесь кто-нибудь еще помимо нас троих, – сказала Гретхен, – тогда, может, и стоило бы что-то устроить. Я не хочу одна принимать все почести, если они будут, а уж лицезреть в одиночку вытянутые лица, если картина провалится, и вовсе ни к чему. Вот если бы здесь были Фрэнсис Миллер и Уэсли, я бы согласилась, но эта сучка так и не приехала, а Уэсли куда-то пропал, да и вообще я уже стара для таких сборищ…

– Отлично, – сказал Рудольф. – Мы просто поужинаем в узком кругу и поздравим друг друга. – Он взглянул на часы. – Уже поздно. Ложись и постарайся заснуть. – Он поцеловал Гретхен и направился к двери.

– Я – с вами, – сказал Доннелли, – мне тоже надо выспаться. Если, конечно, Гретхен не хочет, чтобы я остался.

– Нет, спасибо, – сказала Гретхен. – Увидимся утром.

– Мне надо поговорить с вами, Руди, – сказал Доннелли по дороге к лифту. – Я беспокоюсь. Она очень тяжело все это переносит. Не спит, принимает таблетки, плачет, когда рядом нет посторонних. Я просто не знаю, как ее успокоить.

– Хорошо быть женщиной, – отозвался Рудольф. – Я бы сам с удовольствием поплакал.

– А я-то думал, что вы полны оптимизма, – удивился Доннелли.

– Это так и есть, тут дело не в картине.

– А в чем же?

– Как-нибудь потом расскажу.

– Я ничем не могу помочь?

– Можете. Заботьтесь о Гретхен.

– А что, если мы с ней после просмотра прокатимся на машине по окрестностям – все-таки она хоть на пару дней вырвется из этого сумасшедшего дома.

– Я – за, – сказал Рудольф, – если вам удастся ее уговорить.

– Завтра утром попробую.

– Прекрасно, – сказал Рудольф. Дверь лифта открылась. – Спокойной ночи, Дэвид. Отдыхайте. – Доннелли пошел обратно по коридору и остановился перед дверью Гретхен. Он поднял было руку, чтобы постучать, но раздумал. Сегодня ей, наверное, лучше спать одной. Он вернулся к лифту и спустился в бар. Когда бармен спросил, что он будет пить, он ответил не сразу. И все-таки заказал виски с содовой. Вино пока подождет.

Открывая дверь номера, Рудольф услышал настойчивый звонок телефона. Он поспешно снял трубку.

– Мсье Джордах? – спросил мужской голос.

– Да.

– L'avocat d'Antibes m'a dit que vous vorlez me parler…

– Вы говорите по-английски? – спросил Рудольф. Если это тот самый человек, то надо, чтобы он понял каждое слово.

– Говорю немного. – У него был низкий грубый голос. – Адвокат в Антибе сказал, возможно, у нас будет маленький бизнес вместе…

– Когда мы можем встретиться?

– Сейчас, – ответил мужчина.

– Где?

– A La gare. Вокзал. Я буду у стойки в буфете.

– Я приеду через десять минут, – сказал Рудольф. – Как я вас узнаю?

– Я одет в синие брюки, – сказал человек, – пиджак коричневый, я – маленький, с великий живот.

– Договорились, – сказал Рудольф. – Через десять минут. – Он повесил трубку. Синие брюки, коричневый пиджак, большой живот. В конце концов, красота и умение одеваться сейчас не самое главное. Он отпер чемодан, заглянул в него. Пистолет на месте. Он закрыл чемодан, запер его и вышел.

Спустившись вниз, он вошел в комнату кассира за стойкой портье и попросил открыть его сейф. Банк в Нью-Йорке прислал ему десять тысяч долларов, и Рудольф перевел их во франки. Он знал: то, что произойдет – хорошее или плохое, – будет стоить денег. Он оглядел аккуратные пачки банкнотов, задумался и взял пять тысяч франков. Остальные пачки он оставил в сейфе и запер его. Потом вышел из гостиницы, сел в такси и сказал: «La gare». По пути на вокзал Рудольф старался ни о чем не думать. Расплачиваясь, он неловко вытащил из кармана несколько десятифранковых бумажек. Когда он брал сдачу и давал таксисту чаевые, руки его дрожали.

Толстяка, человечка в синих брюках и коричневом пиджаке, он увидел возле стойки бара. Перед ним стоял стакан с пастисом.

– Добрый вечер, мсье, – сказал Рудольф, подходя ближе.

Человек обернулся и окинул Рудольфа оценивающим взглядом. Он был темноволосый, с жирным лицом, маленькими, глубоко посаженными черными глазками и толстыми мокрыми губами. Нелепая светло-голубая кепочка сидела у него на затылке, открывая выпуклый морщинистый лоб. При других обстоятельствах Рудольф не доверился бы такому человеку.

– Может, пойдем пройдемся, – сказал человечек. – Здесь сильный свет – это вредно глазам.

Они пошли по узкой, темной и пустынной улочке, где ничто не напоминало о яркой многолюдной шумихе фестиваля.

– Я слушаю предложение.

– Вы знаете человека по фамилии Данович? – спросил Рудольф. – Югослав.

Человечек молча прошел еще шагов десять и покачал головой.

– Может, знаю под другая фамилия. А где, по-вашему, он?

– Скорее всего, в Канне, – сказал Рудольф – Последний раз его видели в ночном клубе «Розовая дверь».

– Плохое место, – кивнул человечек. – Очень плохое.

– Верно.

– Если я найду его, что будет?

– Вы получите определенную сумму, если с ним разделаетесь.

– Что значит – разделаетесь?

– Убьете. – Господи боже, подумал Рудольф, я ли это говорю?

– Compris, – сказал человечек. – Теперь будем говорить про деньги. Сколько это – определенная сумма?

– Скажем, пятьдесят тысяч франков, или примерно десять тысяч долларов, если вы хотите получить в долларах.

– А сейчас задаток какой? Чтобы искать?

– У меня с собой пять тысяч франков, – сказал Рудольф. – Можете их взять.

Человечек остановился и протянул короткую толстую руку.

– Я берет деньги сейчас.

Рудольф достал бумажник и вынул деньги. Его спутник тщательно пересчитал их в тусклом свете уличного фонаря. Интересно, что он скажет, если я попрошу у него расписку. При этой мысли Рудольф чуть не рассмеялся. В мире, с которым он сейчас имеет дело, есть только одна гарантия – месть.

Человечек запихнул банкноты во внутренний карман пиджака.

– Когда я найдет его, – сказал он, – сколько я получит?

– До или после… работы?

– До.

– Двадцать тысяч, – сказал Рудольф. – Это будет ровно половина.

– D'accord, – сказал человечек. – А как я получит остальное?

– Как вам будет угодно.

Человечек немного подумал.

– Когда я скажет, что нашел его, вы передадите адвокату двадцать пять тысяч. Адвокат читает в «Нисматэн», что с этим человеком… как это вы называет?

– Разделались, – сказал Рудольф.

– Так вот, разделались, и мой друг идет к адвокат и берет деньги. По рукам? – И он протянул Рудольфу руку.

Рудольф в своей жизни скреплял рукопожатием множество сделок, а потом праздновал их заключение. На этот раз никакого празднования не будет.

– Будьте близко от телефон, – сказал человечек, повернулся и быстро зашагал в сторону от вокзала.

Глубоко вздохнув, Рудольф медленно пошел на набережную Круазетт в свой отель. Он думал о тех двух бандитах, которые напали на него в Нью-Йорке и пришли в ярость, обнаружив в карманах у такого богатого человека всего несколько долларов. А что, если кому-нибудь взбредет в голову ограбить его на темных улицах Канна? Обшарив его карманы, они сразу же его прикончат. Оставшихся при нем денег только-только хватило бы на такси до гостиницы.

Билли проснулся от стука в дверь. Еще не стряхнув с себя сон, он встал, подошел к двери и открыл ее. Перед ним стояла Моника. Она быстро вошла, он закрыл за ней дверь и включил лампу.

– Привет, – сказал Билли. – Я все думал, когда же ты снова появишься? – После ее визита прошло четыре дня.

– Ты по мне скучал? – Она сбросила плащ и, улыбаясь, села на смятую постель.

– Я тебе расскажу потом. Сколько сейчас времени?

– Двенадцать тридцать.

– У тебя странное расписание.

– Лучше поздно, чем никогда. Разве ты не согласен?

– Об этом я тоже скажу тебе потом. Мне дневное время нравится больше.

– Ты стал таким европеизированным.

– А ты-то чем днем занимаешься?

– Любопытство до добра не доведет, – с притворной скромностью улыбнулась Моника.

– Я вижу, у тебя сегодня вечер избитых фраз. Ты вспомнила название отеля, возле которого видела моего двоюродного брата?

– Я очень стараюсь вспомнить. Иногда мне кажется, что оно вот-вот слетит у меня с языка.

– Иди ты… – сказал Билли.

– Какое прелестное выражение. – Она бросила сигарету и втоптала ее в ковер. Билли передернуло. Одеваться она научилась, но манера вести себя дома оставалась на брюссельском уровне. Она встала, подошла к нему, обняла и поцеловала. В нем тут же вспыхнуло желание. Он пытался думать о другом – не пора ли сменить масло в машине, не пойти ли завтра поиграть в теннис и не отдать ли погладить смокинг, который ему придется надеть через два дня на вечерний просмотр «Комедии реставрации», – но это не помогало.

– Пойдем ляжем, – пробормотал он.

– А я-то все думала, когда же ты наконец это скажешь. – И она засмеялась, уверенная в своей власти над ним.

Час спустя она сказала:

– А ночью тоже неплохо, правда?

Он поцеловал ее в шею, но она высвободилась из его объятий и встала.

– Мне пора.

– Почему, черт возьми, ты не можешь остаться на ночь? Ну хоть один раз.

– Не могу. Существует более ранняя договоренность. – Она оделась и, расчесывая перед зеркалом волосы, сказала: – Кстати, мы решили получить с тебя долг.

По его телу пробежала холодная дрожь, и он натянул на себя одеяло.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, стараясь сохранить спокойствие.

– Парижский долг, – сказала она. – Ты о нем помнишь, надеюсь?

Он ничего не ответил и продолжал лежать не шевелясь.

– Вот что ты должен сделать, – продолжала она, расчесывая спутанные волосы. – Послезавтра к шести вечера ты придешь в бар «Вуаль вер» на улице Антиб. Там увидишь человека с журналами «Экспресс» и «Нувель обсерватер». Ты сядешь за его столик и закажешь себе вина. Он достанет из-под стола шестнадцатимиллиметровую кинокамеру.

– Только на самом деле это будет не шестнадцатимиллиметровая кинокамера, – с горечью сказал Билли.

– Ты умнеешь.

– Да прекрати ты, ради бога, причесываться!

– С этой камерой ты войдешь во Дворец фестивалей, вынешь то, что в ней лежит, и спрячешь в укромном месте. Часовой механизм сработает в девять сорок пять. – Моника наконец положила расческу и поправила рукой волосы, стараясь при этом увидеть себя в профиль.

– Ты что, спятила? – сказал Билли. – В девять сорок пять там будут показывать картину моей матери.

– Совершенно верно. Тебя никто не заподозрит. Там будет масса людей с камерами, и ты сможешь ходить по всему зданию, и никто тебя ни о чем не спросит. Вот почему тебя и выбрали для этого задания. Не беспокойся. Никто не погибнет.

– Иными словами, это будет милая безвредная бомбочка?

– Мог бы уже бросить свои шутки. В девять часов в полицию позвонят и сообщат, что в здании заложена бомба. За пять минут они очистят помещение. Мы не собираемся никого убивать, во всяком случае сейчас.

– Тогда зачем же все это? – спросил Билли, стыдясь своего дрожащего голоса.

– Это будет демонстрация, о которой узнают все благодаря прессе и телевидению и всемирно известным знаменитостям, которые будут давить друг друга, пробиваясь к выходу. Что может убедительнее продемонстрировать гнилость всей системы, чем этот отвратительный цирк!

– А если я откажусь?

– Тобой займутся, – спокойно сказала Моника. – Если же все будет сделано как следует, я постараюсь вспомнить название отеля, где живет твой двоюродный брат. Не забудь: бар «Вуаль вер», два журнала, шесть часов вечера. Спокойной ночи, мальчик. – Она взяла сумочку, накинула плащ и вышла.

Поднимаясь по ступенькам Дворца фестивалей вместе с Гретхен, Рудольфом и Доннелли, Билли сказал, что сядет в партере, «вместе с простыми людьми», хотя у всех четверых были места на балконе. Он поцеловал мать и прошептал ей на ухо:

– Merde.

– Что? – спросила удивленно Гретхен.

– Так во французском шоу-бизнесе желают удачи.

– Надеюсь, картина тебе понравится, – улыбнулась Гретхен и чмокнула его в щеку.

– Я тоже надеюсь, – ответил Билли серьезно. Он показал свой билет и вошел в зал. Зал был уже полон, хотя до начала утреннего просмотра оставалось еще минут десять. Укромное место, думал он, где же его найти? Он прошел в мужской туалет. Там было пусто. На полу возле раковины стоял бак для использованных бумажных полотенец. За тридцать секунд, если ему никто не помешает, он успеет снять заднюю крышку камеры, вынуть бомбу и спрятать ее. Если никто не помешает.

Дверь отворилась, вошел мужчина в цветастой рубашке и сразу же направился к писсуару. Билли для виду вымыл руки и, вытянув бумажное полотенце, тщательно их вытер. Он вернулся в зал и сел в первых рядах, где еще оставалось несколько свободных мест. Он был в таком состоянии, что не знал, сможет ли досмотреть картину до конца, – вот почему ему не хотелось сидеть рядом с матерью. Но картина сразу его захватила, и в комических местах он даже смеялся вместе со всеми. А игра Уэсли его просто поразила.

Когда картина кончилась, зрители аплодировали особенно долго и дружно. Затем они повернулись к балкону, и Билли увидел, что они аплодируют его матери, которая теперь стояла у перил балкона и робко улыбалась. Взволнованный успехом матери. Билли хлопал громче всех и мысленно ругал себя за то, что столько лет относился к ней как последняя свинья!

На набережной Круазетт он увидел толпу молодых любителей автографов, окружавшую человека, который стоял к нему спиной. Билли направился было туда, но остановился. В человеке, подписывавшем программы, тетрадки и даже клочки бумаги, он узнал Уэсли. Билли усмехнулся: «Актер не удержится от соблазна на себя посмотреть, как я сразу не подумал». Он стал по возможности вежливо проталкиваться к Уэсли, который в этот момент, нагнувшись, давал автограф невысокой девушке в цыганской юбке.

– Мистер Джордан, – зашепелявил Билли высоким женским голосом, – подпишите и мне. Я от вас просто в восторге!

Уэсли поднял глаза.

– Иди ты к черту, – сказал он. Однако на его лице расплылась довольная улыбка.

Билли крепко взял его за руку.

– На сегодня все, ребята, – сказал он громко. – Мистера Джордана ждут на пресс-конференции. Пойдемте, сэр. – Он двинулся вперед, продолжая крепко держать Уэсли. Уэсли сначала слегка упирался, затем послушно зашагал рядом.

– Ты сейчас нужен матери больше всего, – сказал Билли, – и не смеешь ее подводить.

– Да-а, – протянул Уэсли. – Она просто молодчина.

– Еще бы! И ты ей непременно об этом скажешь. Знаешь, а у тебя тоже здорово получилось.

– Да, ничего, – довольно ответил Уэсли. Улыбка теперь уже не сходила с его лица.

Стоя в ожидании лифта. Билли тихо спросил:

– Ну как, нашел того человека?

Уэсли покачал головой.

– А не пора тебе об этом забыть?

Наконец Уэсли перестал улыбаться.

– Нет, не пора.

– Кинозвездам не положено бегать по городу и убивать людей.

– Я не кинозвезда.

– Сейчас в Канне твое лицо известно каждой собаке. Ты и мухи не прихлопнешь без свидетелей, не то что человека. – К лифту подошли еще двое, и Билли замолчал.

Когда Билли и Уэсли вошли в конференц-зал, Гретхен, окруженная журналистами, уже начала говорить, но, увидев их, остановилась на полуслове.

– Дамы и господа, – сказала она взволнованно, – сюда пришел один из самых многообещающих молодых актеров, каких мне доводилось встречать. Уэсли, поднимись, пожалуйста, сюда.

– О господи! – пробормотал Уэсли.

– Иди же, идиот. – Билли подтолкнул его в сторону помоста, на котором стояла Гретхен.

Уэсли медленно прошел через зал и поднялся на помост. Гретхен поцеловала его, а затем, обращаясь к аудитории, сказала:

– Имею честь представить вам Уэсли Джордана.

Зал зааплодировал, засверкали «блицы» фотографов, а на лице Уэсли снова появилась улыбка, теперь уже немного искусственная. Билли незаметно выскользнул из зала.

На набережной Круазетт он зашел в кафе, заказал пиво и, сделав глоток, попросил жетон для телефона-автомата. Внизу, в телефонной будке, он полистал справочник и набрал номер префектуры полиции.

– Алло, – ответил мужской голос.

– Сегодня вечером в кафе «Вуаль вер» на улице Антиб, – сказал Билли по-французски с характерным для жителей Южной Франции акцентом, – вы увидите человека с журналами «Экспресс» и «Нувель обсерватер»…

– Одну минутку! – полицейский явно встревожился. – Кто это говорит? Что вам нужно?

– На полу под столиком, – продолжал Билли, – будет лежать бомба.

– Бомба! – закричал полицейский. – Что вы говорите? Какая бомба?

– Механизм бомбы установлен на девять сорок пять вечера. Повторяю: сегодня в шесть, в кафе «Вуаль вер».

– Подождите! Я должен… – еще громче закричал полицейский.

Билли повесил трубку, поднялся наверх и допил пиво.

После вечернего просмотра они сидели у Гретхен и пили шампанское. Симпсон, рекламный агент, говорил:

– Мы увезем домой все призы – за лучший фильм, за лучшее исполнение женской роли, за лучшее исполнение мужской роли второго плана. Я это гарантирую. Обычно я склонен настраиваться на худшее, но теперь… – Он покачал головой, словно не в силах осмыслить ценность вверенного ему сокровища. – Я приезжаю в Канн вот уже пятнадцать лет подряд и, скажу вам, такого восторженного приема еще не видел. А что касается вас, молодой человек, – он повернулся к Уэсли, – что касается вас, даю руку на отсечение, вы отсюда без премии не уедете.

Уэсли сидел молча, с деланной застывшей улыбкой на лице. Билли встал и налил себе пятый бокал шампанского. Все начало картины он просидел, тупо уставясь на экран. То, что происходило там, казалось ему теперь лишенным смысла, а слова – пустым звуком. Он то и дело смотрел на часы, а в девять сорок пять откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Гретхен, бледная и усталая, непрерывно вертела кольцо на пальце. К шампанскому она не притронулась и за весь вечер не проронила ни слова. Сидевший рядом с ней на диване Рудольф время от времени похлопывал ее по руке, стараясь приободрить. Доннелли стоял, прислонившись к камину, и пощипывал бороду. Излияния рекламного агента, по-видимому, его раздражали.

– Завтра, – не унимался Симпсон, – у вас, Гретхен, и у вас, Уэсли, напряженный день. Каждому захочется с вами поговорить и вас сфотографировать. Завтра в девять я дам вам программу и…

Рудольф и Доннелли переглянулись, и Рудольф встал.

– Если завтра у нас такой трудный день, – сказал он, прерывая Симпсона, – то Гретхен надо отдохнуть. Давайте расходиться.

– Я тоже так считаю, – поддержал Доннелли.

– Конечно, конечно, – согласился Симпсон. – Просто я сейчас настолько взволнован, что…

– Мы все понимаем, дружище, – сказал Рудольф. Он нагнулся и поцеловал Гретхен. – Спокойной ночи, сестричка.

Она через силу улыбнулась. Когда они уходили, она поднялась, подошла к Доннелли и взяла его за руку.

– Дэвид, – сказала она, – задержись на минутку.

– С радостью, – сказал Доннелли и мрачно посмотрел на Билли.

Билли попытался улыбнуться и поцеловал Гретхен в щеку.

– Спасибо, мама, – сказал он, – сегодня был такой чудесный день.

Гретхен схватила его за руку и всхлипнула.

– Извини, – сказала она, – это просто… просто слишком много всего за один день. Утром я буду в полном порядке. – И, обращаясь к уже стоявшему в дверях Уэсли, спросила: – А ты не исчезнешь?

– Нет, мэм, – ответил Уэсли. – Если я вам понадоблюсь, я всего двумя этажами ниже. – Рудольф хотел поселить кузенов в одном номере, но Билли отказался: мало ли что взбредет в голову этому сумасшедшему. Он не сказал Рудольфу, чего он опасается на самом деле и о чем, если ему. Билли, повезет, Рудольф никогда не узнает.

В коридоре Рудольф сказал:

– Мне что-то совсем не хочется спать. У меня в номере есть бутылка шампанского. Пошли разопьем ее.

– У меня завтра утром деловая встреча, – сказал Симпсон. – А вы идите. – Он стоял, прислонившись к стенке лифта, длинный и мрачный, обреченный всю жизнь хвалить других; на прощание он грустно помахал рукой дяде и двум племянникам, намеревавшимся продолжать праздничный вечер за бутылкой шампанского, и пошел готовиться к завтрашней утренней встрече.

Открывая шампанское, Рудольф заметил, что Уэсли не сводит глаз с запертого чемодана, лежавшего на стуле возле окна.

– Держу пари, – сказал Уэсли, когда пробка вылетела и Рудольф стал наполнять бокалы, – он здесь.

– Что здесь? – переспросил Рудольф.

– Вы знаете, о чем я говорю.

– Давай выпьем, – сказал Рудольф.

Уэсли неторопливо поставил бокал на стол и вытащил из кармана маленький пистолет.

– Тот мне все равно больше не нужен, – сказал он очень спокойно, – так что можете хранить его в качестве сувенира.

– Так и остался ненормальным, – заметил Билли.

– Я за это и выпью, – сказал Уэсли.

Они выпили.

Уэсли сунул пистолет обратно в карман.

– Значит, – сказал Рудольф, – ты смотрел фильм, а потом принимал поздравления, и эта штука все время была у тебя в кармане?

– Точно, – ответил Уэсли. – Ведь мишень может появиться в любую минуту.

Рудольф, нахмурившись, расхаживал взад и вперед по комнате.

– А если я тебе скажу, Уэсли, что этим делом займутся и тебе самому не надо ничего делать?

– Как это понимать – займутся?

– А так, что сейчас, когда мы здесь пьем шампанское, того человека разыскивает профессиональный убийца.

– Я не желаю, чтобы кто-то это делал за меня, – сказал Уэсли холодно, – и я больше не нуждаюсь ни в ваших, ни в чьих-либо благодеяниях.

– Я пробуду в Канне до конца фестиваля. Еще десять дней. Если к тому времени работа не будет сделана, я уезжаю домой и ставлю на этом деле точку. Только обещай мне, что в течение десяти дней ты ничего предпринимать не будешь. Потом делай что хочешь.

– Я ничего не могу обещать.

– Уэсли… – начал было Билли.

– А ты не суйся, – оборвал его Уэсли. – Хватит уже.

– Успокойтесь, – сказал Рудольф. – Оба успокойтесь. Да, вот еще что, Уэсли. На днях звонила твоя приятельница, мисс Ларкин.

– И что она сказала?

– Что хочет приехать сюда. Она считает, что получит в редакции отпуск на две недели, и ждет твоего звонка.

– Пусть подождет. – Уэсли допил шампанское.

– Она сказала – ты сам хотел, чтобы она приехала.

– Я думал, к тому времени все будет кончено. А ничего не получилось. Повидаемся после.

– Как знаешь, – сказал Рудольф. – Я не собираюсь разыгрывать из себя Купидона – у меня и так дел хватает. Давайте допьем, и я пойду спать.

– А ты что будешь сейчас делать? – спросил Билли, когда они с Уэсли вышли из отеля на улицу.

– Пойду погуляю. Хочешь, пошли вместе?

– Нет.

– А что ты вообще обо всем этом думаешь? – спросил Уэсли.

– Я до смерти боюсь, – сказал Билли. – Боюсь за всех нас.

Уэсли серьезно кивнул головой.

– Я дойду с тобой до стоянки, – сказал Билли. – Я забыл поднять верх у машины, а скоро, похоже, пойдет дождь. – На стоянке Уэсли помог ему поднять верх и задраить стекла. – Уэсли, – сказал Билли, – а все-таки, может, нам с тобой махнуть на машине в Париж? В теннис по дороге поиграем, покутим… Ты мог бы позвонить своей девушке и сказать, чтобы она приехала туда. Подумаешь, какие-то десять дней! Ведь уже столько лет прошло.

– В теннис я с тобой играть согласен, – ответил Уэсли, – но только здесь. Спокойной ночи, приятель.

Билли посмотрел вслед высокой фигуре в темном костюме со слегка оттопыривавшимся карманом, покачал головой и пошел в отель. Дверь он запер на два оборота.

На следующее утро он проснулся рано и попросил прислать в номер газеты. Ему принесли специальные выпуски, посвященные фестивалю, и «Нис-матэн». На первой странице Билли увидел фотографию человека в темных очках, стоявшего между двумя полицейскими. Лицо его показалось Билли знакомым. Он узнал приятеля Моники из Дюссельдорфа, торговца замороженными продуктами. В заметке под фотографией говорилось, что этот человек арестован по звонку в полицию неизвестного лица и что у него была найдена бомба, спрятанная в футляре кинокамеры. Человек, звонивший в полицию, говорил по-французски с сильным южным акцентом.

Читая эти строки. Билли улыбнулся. И кроме Уэсли, подумал он, в нашей семье есть актеры.

На следующее утро в маленьком открытом автомобиле они поехали в тихий загородный клуб в Жуан-ле-Пэн играть в теннис. Уэсли был в джинсах, выгоревшей хлопчатобумажной рубашке и твидовом пиджаке с обтрепанными рукавами и совсем не походил на актера, которому пресса предсказывала головокружительную карьеру. Билли с отвращением дотронулся до его кармана:

– Неужели ты не можешь расстаться с этой проклятой штукой, даже когда идешь играть в теннис? Мне все время кажется, что, если я начну выигрывать, ты возьмешь и пристрелишь меня.

– Где я, там и он, – снисходительно улыбнулся Уэсли. Когда они переоделись и отправились на корт, он накинул пиджак поверх теннисного костюма, а перед самым началом игры аккуратно свернул его и положил на скамейку возле сетки, где пиджак все время был на виду.

В первый день Уэсли играл так же самозабвенно, как и в Испании, с яростью бил по мячу и чаще всего попадал в сетку или в аут. Через два часа Билли сказал:

– На сегодня достаточно. Если бы ты в кино так играл, тебя бы даже по билету в зал не пустили.

– Молодой задор, – усмехнулся Уэсли, накидывая пиджак поверх мокрой от пота рубашки. – Обещаю исправиться.

– Это когда же?

– С завтрашнего дня, – заверил Уэсли.

В раздевалке, кроме них, никого не было, но Уэсли потребовал, чтобы они шли в душ по очереди и не оставляли пиджак без присмотра.

– Много я делал глупостей, – ворчал Билли, – но караулить пиджак мне не приходилось. – Уэсли начал раздеваться. Глядя на его мускулистую спину, длинные, крепкие ноги. Билли добавил: – Мне бы такое сложение, я бы уже давно дошел до финала в Уимблдоне.

– Нельзя иметь все сразу, – заметил Уэсли. – Ты зато умный.

– А ты разве нет?

– Похвастаться нечем.

– Ты далеко пойдешь в своей профессии.

– Если я ее выберу, – сказал Уэсли, направляясь в душ.

Минуту спустя Билли услышал сквозь шум льющейся воды голос Уэсли, который пел «Мне на голову падают капли дождя…». Если кто-нибудь зайдет в раздевалку, подумал Билли, и услышит это беззаботное пение, то в жизни не догадается, что парень днем и ночью носит при себе пистолет.

Когда они шли к машине. Билли сказал:

– Если ты бросишь кино, мать никогда тебе не простит. Да и я тоже.

Уэсли молча плюхнулся на сиденье и стал насвистывать мелодию из своего фильма.

На следующее утро Уэсли сдержал обещание и играл спокойно. Казалось, он вдруг усвоил тактику игры и чередовал удары, не стараясь гасить каждый мяч. Через два часа Билли наконец выдохся, но выиграл все четыре сета. А у Уэсли даже дыхание не участилось, хотя он бегал вдвое больше, чем Билли. И снова, как накануне, он заставил Билли караулить его пиджак, когда они пошли в душ.

На третий день им удалось поиграть всего час: Билли обещал вернуться рано, чтобы Гретхен и Доннелли могли съездить на его машине в Мужен пообедать. В Канне после демонстрации картины Гретхен не оставляли в покое ни на минуту, и постоянное напряжение стало уже сказываться.

За час Билли и Уэсли сыграли только один сет. Билли пришлось бороться за каждое очко, но все же он выиграл со счетом 6:3.

– Уф-ф-ф, – отдувался он по дороге в раздевалку. – Зря я тебя утихомиривал. Если так пойдет и дальше, от меня ничего не останется.

– Детская игра, – самодовольно сказал Уэсли.

Когда они одевались, раздался сильный взрыв.

– Это что еще? – спросил Билли.

Уэсли пожал плечами.

– Наверное, газовая труба взорвалась.

– На газовую трубу не похоже, – сказал Билли. У него слегка закружилась голова, и он сел на скамейку. В раздевалку вбежал управляющий.

– Мсье Эб-б-бот… – Он заикался от страха. – Идите скорее. Это ваша машина… Случилась беда.

– Сейчас иду, – сказал Билли, продолжая неподвижно сидеть. Послышался вой полицейской сирены. Билли надел рубашку и медленно и методично начал застегивать пуговицы; Уэсли торопливо натягивал джинсы.

– Уэсли, – сказал Билли, – не ходи туда.

– То есть как – не ходи туда?

– Неужели непонятно? Через несколько секунд там будет полиция. – Билли говорил торопливо, проглатывая слова. – Твой портрет будет во всех газетах. Сиди здесь. И спрячь свой дурацкий пистолет в укромное место. Если тебя будут спрашивать, ты ничего не знаешь.

– Но я действительно ничего не знаю…

– Ну и прекрасно. Так всем и говори. А я пойду посмотрю, что произошло. – Он кончил застегивать рубашку и не спеша вышел из раздевалки.

Из ближайших жилых домов к клубу начали стекаться люди. В ворота влетела маленькая полицейская машина с включенной сиреной и резко остановилась. Из нее выскочили двое полицейских и бросились к тому месту, где стояла машина Билли. Билли увидел, что от машины практически ничего не осталось – передних колес не было, капот лежал в нескольких футах от кузова. Какая-то женщина, отчаянно жестикулируя, говорила полицейскому, что, проходя мимо ворот, она видела мужчину, который возился в моторе, а когда она уже миновала ворота, раздался взрыв.

Полицейский спросил управляющего клубом, чья это машина; управляющий указал на Билли. Билли пробился поближе и только тогда увидел обезображенное и залитое кровью тело мужчины, лежавшего лицом вниз рядом с тем, что раньше было радиатором «пежо».

– Мсье, – сказал Билли, – это моя машина. – Не будь здесь управляющего, он сделал бы вид, что говорит только по-английски.

Когда полицейские стали переворачивать тело. Билли отвернулся. Толпа отпрянула, раздался женский крик.

– Мсье, – обратился один из полицейских к Билли, – вы узнаете этого человека?

– Я предпочитаю не смотреть, – сказал Билли, по-прежнему глядя в сторону.

– Прошу вас, мсье, – сказал полицейский, молодой парень с побелевшим от ужаса лицом. – Вы обязаны сказать нам, знаете ли вы этого человека. Если вы не сделаете этого сейчас, вам позже придется приехать в морг.

Второй полицейский стоял на коленях у тела и осматривал то, что осталось от карманов. Потом встал и покачал головой:

– Никаких документов нет.

– Прошу вас, мсье, – настаивал молодой полицейский.

Билли заставил себя посмотреть вниз. На месте груди зияла красная дыра, лицо было изуродовано, на нем застыла жуткая гримаса, обнажавшая разбитые зубы между обуглившихся губ, но Билли все же узнал это лицо. Он встречался с этим человеком в Брюсселе – там его звали Джордж.

– Извините, мсье, – покачал головой Билли, – я никогда в жизни не видел этого человека.