Зимой 1957 года в тюремной мастерской развернулись большие столярные работы. К концу апреля ждали знаменитого Али Бараке, который вместе с Хамидом Фарси должен был приступить к созданию каллиграфии.
Мастер из Алеппо только что дал свое согласие. С мая и до середины июля заключенные-резчики под руководством Фарси золотили раму.
Начальник тюрьмы аль-Азм ног под собой не чуял от счастья, потому что этот шедевр должен был обессмертить его имя как мецената новой мечети в Саудовской Аравии. Аль-Азм считал себя атеистом, одинаково безразличным ко всем мировым религиям, но только не к чести своего клана и не к уважению родственников.
Теперь он, как никогда, баловал Хамида. С января месяца каллиграф стал ежедневно получать горячий обед из ближайшего ресторана «Аши». Спал Хамид в ту пору на удивление крепко.
Жаль только, счастье его длилось недолго.
В феврале 1958 года Сирия неожиданно для многих заключила союз с Египтом. Начался мрачнейший из периодов ее истории. За одну ночь были распущены все партии и запрещены все газеты. Одна волна арестов следовала за другой.
В конце марта 1958 года аль-Азма сместили с поста директора тюрьмы, и вскоре он сам оказался в заключении. Ему предъявили обвинение в связях с ЦРУ с целью свержения правящего режима.
Прибытия нового начальника ожидали со дня на день.
Хамид чувствовал, как под его ногами разверзается адская бездна. Измученный переживаниями, он едва мог ходить.
Однако Фарси быстро справился с парализовавшим его ужасом и взял себя в руки. Он решил предложить новому директору написать на подготовленной доске какое-нибудь патриотическое изречение и преподнести его президенту в качестве подарка от заключенных. Время цитат из Корана миновало. Саудовская Аравия ненавидела Насера, а тот, после неудачного на него покушения, нещадно преследовал исламских фундаменталистов по всей стране.
Теперь Фарси с замиранием сердца ожидал нового начальника. Он быстро забыл своего прежнего покровителя. Первое время его мучила совесть, но тревога за будущее Лиги и свое собственное быстро взяла верх. Не стесняясь в средствах, он решил идти на все, что могло бы облегчить передачу магистерских полномочий Али Бараке.
Вскоре, однако, Хамида постигло горькое разочарование. Новый директор оказался офицером из крестьян, который едва мог поставить на бумаге свою подпись. Он не скрывал ненависти к книгам и грамотеям, а в каллиграфах видел садистов и извращенцев, стремящихся любыми средствами затруднить человеку чтение. Даже за закрытыми дверями своего кабинета он не снимал черных очков.
Хамид страдал, слыша обо всем этом. Он не спал три ночи подряд, и не без оснований. На пятый день после прибытия нового директора его ожидало самое глубокое падение в жизни.
Выслушав его предложение, новый начальник чуть не лопнул от смеха.
— Миллионы и миллионы патриотов, — сказал он, — боготворят нашего президента Насера, и ему начхать на любовь жалкой кучки крыс из тюремных подземелий.
Приготовленную под каллиграфию доску он велел пустить на дрова. Но и это еще не все. Новому директору тоже были нужны «виллы» для своих любимцев. Поэтому их прежних привилегированных обитателей он отправил в «преисподнюю», то есть в самые обычные камеры. Каллиграфии на стенах комнаты Хамида, равно как и его фотографии, тетрадь и дорогие инструменты, он без колебаний выбросил в мусорную корзину. Заключенным запрещено иметь личные вещи, объяснил начальник. Фарси должен быть счастлив уже тем, что государство кормит его, преступника. Какое искусство может быть в тюрьме? Где такое есть? А? В Швеции? Чиновник не стал дожидаться ответа. Он понятия не имел, где находится эта Швеция. Большинству арабов Швеция или Швейцария представлялись далекими сказочными странами, населенными одними счастливыми людьми.
В то утро телега сборщика мусора, запряженная старым, костлявым мулом, вместе с кухонными отходами, опилками из мастерских и бумагами из канцелярии увозила на свалку забвения бесценные реликвии каллиграфии.
И куда подевались его сорок тысяч лир? У Хамида ничего не было, кроме одежды, когда его провожали в общую камеру.
В конце апреля у ворот тюрьмы появился сухопарый человек, утомленный долгим автобусным путешествием из Алеппо в Дамаск, и вежливо спросил Хамида Фарси и директора аль-Азма. Он показал приглашение. Однако, прочитав подпись, офицер охраны в резких выражениях велел гостю убираться, покуда тот цел. Старый надзиратель с двумя желтыми зубами в зияющем провале рта объяснил чужаку, что бывший директор тюрьмы аль-Азм оказался шпионом ЦРУ и Израиля, а Хамид Фарси — очень опасный преступник.
Захлебываясь слезами, Али Бараке — так назвал себя неожиданный визитер — сказал, что он ничего не знает про аль-Азма и ЦРУ, но Хамид Фарси — каллиграф от Бога, которого надо носить на руках, вместо того чтобы держать в тюрьме. Он лично знаком с молодыми мастерами из Алеппо, готовыми отдать жизнь за этого гения.
Выслушав пафосную речь, охранник покачал головой, а потом привлек сухопарого человека к себе.
— Тебе лучше забыть и того и другого, — прошептал беззубый страж. — И убраться отсюда поскорей, не то окажешься там же, где они.
Хамид, сломленный и обобранный, был ввергнут в камеру для особо опасных преступников, приговоренных как минимум к одному пожизненному сроку. Он оказался в аду, кишащем крысами и убийцами, с мозгами, окончательно разъеденными сыростью, поскольку цитадель располагалась неподалеку от реки. В свое время ветеринары французской армии нашли его непригодным даже для содержания лошадей и мулов.
Но самое страшное, что и в этой дыре все уже знали о позоре Хамида Фарси и ни один из четырнадцати обитателей «преисподней» не желал слушать его объяснений.
— Но я же его убил, — повторял Хамид. — Я нанес ему двенадцать ножевых ранений.
Сам он не считал, сколько раз вонзил нож в тело Назри, за него это сделал адвокат семьи Аббани.
— Ты идиот, — отвечал ему Фарис, приговоренный к четырем пожизненным срокам. — Ты убил не того. Назри всего лишь поимел твою жену, а директор аль-Азм взял ее в свой гарем. Или ты думаешь, он содержал тебя на «вилле» за твои писульки?
Хамид взвыл от горя и отчаяния, но Фарис увидел в этом лишь признание своей правоты.
Через два месяца новый директор тюрьмы, под давлением встревожившихся охранников, поместил Хамида Фарси в психиатрическую лечебницу «Аль-Асфурийя» к северу от Дамаска.
Накануне отправки тело каллиграфа было покрыто синяками и калом.
— Я пророк шрифта и правнук великого Ибн Муклы. Почему эти преступники мучают меня каждую ночь? — хрипел он. Сокамерники Фарси покатывались со смеху. — Дайте мне бумагу, и я покажу вам, какие буквы рождаются под моим пером. Кто умеет делать это так, как я?
— И каждый день такой театр, — развел руками громила с похожим на клюв носом и татуировкой на груди. — А стоит начистить ему физиономию — и он воет, как баба.
— Сбрызните его водой и протрите спиртом, — брезгливо морщась, велел директор тюрьмы. — Я не хочу, чтобы врачи думали обо мне плохо.
Много месяцев провел Фарси в клинике, откуда впоследствии был переведен в одно из закрытых психиатрических заведений. Там его следы затерялись, осталось лишь имя.
Все имущество мастера унаследовала сестра Сихам. Особняк она продала одному генералу, но и десять лет спустя соседи называли его «домом безумного каллиграфа», и это стало одной из причин, по которым генерал тоже вскоре сменил место жительства. Последним владельцем дома значился финский посол, которого не смущало, что один из его предшественников сошел с ума. Кроме того, новый хозяин ни слова не понимал по-арабски.
Ателье Сихам продала старшему помощнику Самаду за баснословную сумму. Предприимчивый подмастерье сохранил вывеску с именем Хамида Фарси, все его печати и документы. Свои каллиграфии он обычно подписывал мелко и неразборчиво, словно не желая, чтобы его имя бросалось в глаза. Слава Хамида Фарси к тому времени достигла пределов Марокко и Персии, поэтому поток заказов не иссякал.
Самад оставался хорошим техником, однако в том, что он делал, не было и намека на совершенство работ бывшего мастера. Специалисты это понимали, но богатые горожане, торговцы и владельцы компаний прежде всего хотели иметь каллиграфию из ателье Хамида Фарси. Самад звезд с неба не хватал, но не был обделен остроумием, и когда ему однажды намекнули на то, что нынешние каллиграфии выходят почему-то хуже прежних, он, не смущаясь, ответил: «Зато я и кончил не так, как он».
Чем же все-таки закончилась история Хамида Фарси? На этот счет есть множество версий. Согласно одной из них, появившейся вскоре после перевода его в больницу, Хамиду помогли бежать и он доныне занимается каллиграфией в Стамбуле. Нашлись и свидетели. Бывший охранник «Цитадели» десять лет спустя сообщил корреспонденту одной газеты, что, будучи в заключении, Фарси получил три письма из Алеппо, с которыми, конечно же, предварительно ознакомилась тюремная администрация. Они производили впечатление совершенно безобидных посланий с роскошными орнаментами по краю листа, однако после третьего каллиграф сошел с ума, по крайней мере, так казалось со стороны.
Руководство психиатрической лечебницы комментировать это заявление отказалось. Обычно случаи бегства их пациентов никого не интересовали. И только сейчас общественность всполошилась, особенно клан Аббани, который видел за всем этим тщательно спланированную операцию.
А еще через двадцать лет один радиожурналист сделал на основании истории каллиграфа сенсационный репортаж. Хамид сбежал — таков был его вывод, — а тогдашний директор клиники умолчал об этом. Покинуть Цитадель у Фарси не было никаких шансов, утверждал репортер, но и перспектива провести остаток жизни в компании убийц его не радовала. Потому по договоренности со своими приятелями из Алеппо каллиграф стал разыгрывать сумасшедшего и, очевидно, не прогадал. «Здесь ему оставалось преодолеть лишь невысокий забор, — убеждал журналист. — Пара подарков главврачу — и он стал еще ниже». Потом репортер принялся опрашивать случайных прохожих, которые в один голос уверяли радиослушателей, что даже для совершенно неспортивного человека это ограждение из сетки не преграда. Передача порадовала дамасцев. Тогда появилось много анекдотов о подавшихся в политику бывших пациентах клиники.
Но репортер не имел в виду ничего веселого, когда обвинял в коррумпированности директора, сорок лет возглавлявшего клинику. Его передача закончилась недвусмысленным утверждением, что главврач лгал, уверяя, что Хамид Фарси мертв и похоронен на больничном кладбище.
— Почему тогда мне не сообщили о смерти брата? — возмущенно кричала в микрофон сестра каллиграфа.
Если это правда, саркастически добавила она, пусть мне и представителю прессы покажут его могилу.
Однако доктор Салам переживал скандал, не опасаясь за свое место: его младший брат был генералом ВВС. Доктор отмалчивался. В отличие от владельца богатого автомобильного салона Хасана Барака, который дал журналистам интервью, вызвавшее переполох в столице.
Барак без обиняков говорил об упадке арабской культуры.
— Хамид Фарси пророк, теперь вы это видите, — хрипел он от волнения в камеру. — Так кончают наши гении. Мы Богом проклятый народ, преследующий своих пророков. Мы гоним, распинаем, расстреливаем их и помещаем в сумасшедшие дома, в то время как другие народы носят своих на руках. Хамид Фарси и по сей день живет в Стамбуле.
Так говорил тот самый мальчик, который больше тридцати лет назад оставил каллиграфию по совету Хамида Фарси и теперь стал одним из богатейших и известнейших автомехаников города. Как-то раз, будучи в Стамбуле в отпуске, рассказывал Барак удивленным слушателям, он случайно увидел в салоне одного галериста каллиграфию, в которой тут же признал руку своего бывшего мастера, и купил ее за большие деньги как бесценный раритет. Галерист описывал автора миниатюры как седовласого старца, но в ответ на просьбу Хасана Барака устроить ему встречу с художником только рассмеялся:
— Нет, он не желает иметь никаких дел с арабами!
А еще неделю спустя, когда автомеханик показал этому журналисту, а также другим репортерам и экспертам свою реликвию, профессор Багдади подтвердил, что она принадлежит перу известного каллиграфа. Он даже смог расшифровать похожую на дамасскую розу подпись: «Хамид Фарси».
В апреле 1957 года за триста шестьдесят километров от Дамаска, в городе Алеппо, молодая пара въехала в маленький дом в переулке Арбахин, что в старом христианском квартале столицы сирийского Севера. А вскоре молодой человек открыл напротив ассирийской католической церкви небольшой салон каллиграфии. Его звали Самир, фамилия аль-Хаурани никому ни о чем не говорила. У юноши были оттопыренные уши и приветливый нрав. Не то чтобы он отличался особым талантом, но на работу каждое утро шел с радостью.
Мечети и исламские типографии редко становились его клиентами. Однако, поскольку просил молодой мастер немного, владельцы ресторанов, кинотеатров, редакции христианских газет и журналов охотно заказывали ему афиши, вывески и рекламные плакаты. Священник Иосиф Гамаль, недавно открывший издательство, оформлял у него каждую свою новую книгу. Кроме того, Самир продавал в своем салоне, помимо открыток, чернил и прочих письменных принадлежностей, изображения святых, а потом по совету священника приобрел и специальную машинку, позволявшую ему изготовлять штемпели и печати для различных государственных учреждений, школ, клубов и прочих организаций.
Но все это он делал ради хлеба насущного. У Самира была мечта, которой он отдавал все свое свободное время: молодой каллиграф разрабатывал новый арабский шрифт — ясный, изящный и вместе с тем открытый веяниям времени.
Его жена Лейла оказалась превосходной портнихой и первая в переулке приобрела электрическую швейную машинку марки «Зингер». Известность ее росла, и уже через год Самира называли не иначе как мужем швеи.
Как и большинство арабских мужчин, он хотел сына. Однако после многочисленных выкидышей Лейла произвела на свет одну-единственную здоровую девочку, Сару.
Много лет спустя она стала известным каллиграфом.