Вторая стоянка на этих островах

Выйдя 18 августа 1817 года из гавани Уналашки, мы опять хотели пройти по проливу между Унимаком и Акуном [Акутаном], этому самому удобному проходу, ведущему из Камчатского [Берингова] моря к югу через цепь Алеутских островов в Великий [Тихий] океан. Штили и встречные ветры задержали нас, и пройти удалось только 20-го. Два кита появились совсем рядом с кораблем. 21-го утром был штиль, и мы в последний раз смотрели на север, на вулканическую горную цепь, образующую Алеутские острова. Высоко в чистом небе взметнулись два пика полуострова Аляска, которые казались нам намного выше, чем пик Унимак, находившийся гораздо ближе. К вечеру подул свежий ветер и понес нас к югу; печальное дождливое небо сомкнулось над нами.

Мы очень устали. Надежды нашей экспедиции отошли в область воспоминаний. Нас уже ничто не ждало впереди, и оставалось лишь вновь перелистывать страницы прочитанного. Теперь родина была целью нашего затянувшегося странствия. Болезнь капитана и раздражительность, в которой он пребывал, часто лишали радостей жизни наш маленький мирок.

С 23 августа по 10 сентября было пасмурно, мы боролись с господствующими, нередко штормовыми южными ветрами. Температура постепенно повышалась — теперь уже не надо было топить, чем приходилось постоянно заниматься на Уналашке. На 44° сев. широты загарпунили дельфина особого вида, не встречавшегося до сих пор, но хорошо известного нашим алеутам, по еловым которых он широко распространен в здешних морях. Его череп, как и черепа других пойманных нами дельфинов, передан Зоологическому музею в Берлине; рисунок сохранил у себя Хорис, а мои заметки так и остались неиспользованными. Немного южнее при сильном ветре и неспокойном море на воде были заметны зеркально-гладкие места, находившиеся как бы под воздействием штиля. По мнению нашего многоопытного алеута, это связано с проникновением жира от гниющей на морском дне туши кита, что совпадало и с моим предположением.

10 сентября ветер принял северное направление, и погода прояснилась. Мы находились в полдень на 40°10' сев. широты и 147° зап. долготы, за восемнадцать дней течение отнесло нас на 5° восточнее от нашего курса. До 23-го, когда начался пассат (широта 26°41' и долгота 152°32'), сменялись и часто возвращались штили. За два дня до этого, примерно на 1° севернее, судно несколько раз облетали бекасовидные веретенники.

25 сентября мы рассчитывали увидеть Оваи [Гавайи], но мешала густая дымка. Утром 26-го сначала сквозь облака, а потом и над ними показался Мауна-Кеа. Лишь ночью мы подошли к острову. Толстый слой облаков покоился на вершинах гор и на самом Мауна-Пуо-раи. На всем протяжении от Пуораи до Мауна-Кеа горели сигнальные огни. Ночью мы обогнули северо-западную оконечность острова. Облака исчезли, утром 27-го нас встретила чудесная погода со штилями и слабыми ветрами. Навстречу нам поплыли только две лодки. В первой сидела женщина, с которой мы не стали вступать в переговоры, во второй — несколько мужчин-островитян. От них мы узнали, что Тамеамеа находится на Оваи. Капитан несколько раз определял высоту гор.

Утром 28-го мы проплыли вдоль подножия горы Ворораи, а в 10 часов в лодке к нам подъехал Эллиот де Кастро. Мы уже миновали Поваруа, где король в то время занимался ловлей бонит. Г-н Эллиот взял капитана и нас, пассажиров «Рюрика», в том числе и Каду, в свою лодку, и мы направились к берегу.

Каду, чье любопытство было доведено до крайности всем виденным и слышанным, впервые здесь и вообще за все время пребывания у нас увидел, как мы выказываем почтение лицу более могущественному, и им оказался его соплеменник, человек одного с ним цвета кожи. Каду был представлен королю, оказавшему ему внимание и пожелавшему выслушать его рассказ об островах, откуда началось его путешествие с нами. При этом наш друг держался скромно, демонстрируя достоинство и хорошие манеры. Жители Оваи были настроены к нему дружелюбно, и Каду охотно общался с ними.

Поваруа находится у подножия Ворораи посреди застывшего потока извергнутой вулканом лавы. Стекловидный мерцающий грунт гол и лишен растительности. Лишь на побережье растет несколько кроваво-красных кустов кордии (Cordia sebestena). Все необходимое для поддержания жизни доставляется издалека. Странное место выбрал король для лова бонит. Он сам, его жены, могущественные вожди, которых он охотно собирает вокруг себя, живут здесь очень скромно, под низкими соломенными навесами.

Когда мы высадились на берег, король еще не вернулся с ловли бонит. Ловля этой рыбы, как и охота у наших знатных особ, является королевским развлечением. Оно уже неоднократно описано в литературе. Гребцы разгоняют лодку на полную скорость. На корме сидит рыбак и держит перламутровый крючок, рыба выскакивает из воды, хватая крючок, кажущийся ей какой-то живностью.

Мы посетили королев, сидевших под полотняным навесом; они разделили с нами несколько арбузов. Табу, относящиеся к еде, не распространяют на фрукты, которые приравниваются к питью.

Прибыл король, облаченный лишь в набедренную повязку — маро. Он сердечно приветствовал нас, как старых знакомых. Недавние события на Отуаи [Кауаи] и Ваху [Оаху], о которых нам много рассказывали на последнем острове, изменили положение дел в нашу пользу.

Вслед за королем появились его приближенные с двумя бонитами. Он весьма учтиво преподнес капитану этих собственноручно пойманных рыб совсем так же, как у нас охотник дарит гостю подстреленную им дичь. Он надел красный жилет, как и в прошлом году, а потом сел завтракать с нашим капитаном. При беседе в роли переводчика выступил Эллиот. (Кук к этому времени уже не пользовался расположением короля.) Как и в прошлом году, Тамеамеа выделил нам в сопровождающие одного из своих приближенных по имени Каремоку. Не следует смешивать его с могущественным Каремоку, наместником короля на Ваху. В этой стране, правда, учитывалось родство, и вполне можно говорить о семьях, но фамилий как таковых еще не существовало. Ведь и у нас тоже имена появились позднее на гербах, и полные имена более позднего происхождения, чем сами семьи. Каремоку передавал королевские приказы; нас подобало, как и в прошлом году, принимать и снабжать продуктами. Для себя король попросил лишь железо, необходимое для постройки судов.

Вечером 28 сентября мы вернулись на корабль и, как и в прошлый раз, взяли курс на Ваху, южнее цепи живописных островов. У Ранаи нас застал штиль. С наступлением дня, 1 октября мы увидели Ваху. С севера между Воротаи и Ваху прибыл американский бриг и вместе с нами направился к гавани. Навстречу устремились лодки островитян. В 5 часов пополудни мы бросили якорь, и капитан поехал на берег, куда еще раньше отправился наш спутник.

В гавани находилось семь судов, восьмое прибыло вместе с нами; все — американские. На берегу стоял «Кадьяк», вытащенный из воды старый корабль Российско-Американской компании. Ожидалось прибытие судна от Каремоку — красивой шхуны, которая по приказу начальника здешней крепости Бекли доставляла из Отуаи сандаловое дерево, ожидаемое большинством судов. Чтобы вести эту торговлю, вожди обрекли своих подчиненных на подневольный труд, а это шло во вред земледелию и ремеслам. В Хана-руру царило оживление.

Шеффер покинул Отуаи и снова присягнул в верности правителю Тамари. Я слышал несколько разных объяснений этого события. То, что приводится здесь, заимствовано мною у капитана Коцебу. Каремоку рассказал ему, что король и народ Отуаи изгнали Шеффера, прибывшего в Хана-руру на «Кадьяке» с отрядом. Судно дало течь, и беглецы стали бы свидетелями его гибели, если бы не удалось с трудом довести корабль до гавани. Король не помнил зла. Попавшим в беду алеутам и русским был оказан дружеский прием, а самому Шефферу разрешено беспрепятственно покинуть Хана-руру на американском корабле, который несколько дней назад отбыл в Кантон. «Тараканов, агент Российско-Американской компании,— добавляет капитан Коцебу,— прибыл вместе с несколькими чиновниками на борт. Тараканов, который в соответствии с приказами Баранова полностью подчинялся Шефферу, выразил свое неудовольствие ходом событий на Отуаи, из-за чего жизни всех угрожала величайшая опасность. Он считает настоящим чудом, что при бегстве из Отуаи было убито только три алеута, поскольку Тамари, считающий их всех своими злейшими врагами, легко мог многих из них лишить жизни. Он упомянул об опасном путешествии, которое проделал сюда, и теперь вместе с командой очутился в самом плачевном положении, поскольку, естественно, никто не хочет безвозмездно давать им продукты. К счастью, я запасся на Уналашке таким количеством сушеной рыбы, что мог теперь снабдить этих несчастных людей провизией на целый месяц. Тараканов, показавшийся мне весьма благоразумным человеком, заключил с Хебетом, владельцем находящихся здесь двух судов, контракт, по которому тот обязался целый год кормить и одевать алеутов при условии, что получит право отвезти их в Калифорнию, где они будут заниматься ловлей каланов у тамошних островов. По истечении года Хебет доставит их обратно в Ситху и отдаст компании половину добытых мехов. Этот контракт был выгоден компании, которая часто подобным образом отдает алеутов внаймы» («Reise». II, с. 173).

Я уже сказал, что 1 октября 1817 года, едва мы бросили якорь, капитан отправился на берег. Мы оставили в Хана-руру о себе хорошую память. Каремоку принял его самым дружественным образом и приказал, чтобы из форта был дан троекратный салют. Американские торговые суда тоже приветствовали командира русской императорской экспедиции и салютовали ему залпами своих орудий. Когда речь зашла о том, что «Рюрик» надо отбуксировать в гавань, они предложили свои баркасы и действительно утром следующего дня помогли это сделать. Войдя в гавань, мы обменялись с фортом залпами салюта, троекратными залпами приветствовали Каремоку, прибывшего на наш корабль и доставившего нам фрукты, овощи и свинью. Вчерашняя вежливость была таким образом вознаграждена. Американцы готовы были нам помочь и были весьма дружелюбны и вежливы. Они безвозмездно поделились с нами кое-чем из собственных припасов: английское пиво, сухари с корабля, прибывшего в Ситху [Ситку] 6-го, и другое. Все же не обошлось и без осложнений. В тех случаях, когда в чужом порту собирается много торговых судов разных стран, главенство берет на себя старший по возрасту капитан, который и производит там, где это принято, традиционный выстрел после захода солнца. Однако, когда в гавани находится и военный корабль, этой чести удостаивается его капитан. На сей раз из-за невнимательности первый выстрел дал американский капитан, а капитан Коцебу, разгневавшись, направил жалобу местным властям. Вообще-то это было не мое дело, я услышал обо всем лишь случайно.

Капитаны иностранных торговых судов собирались на обед у Марини. Как-то вечером мне довелось разделить с ними трапезу. К горячему мясному блюду подавался чай, а не вино. Собравшиеся были исключительно внимательны ко мне. Один немолодой капитан спросил меня, который раз я путешествую. Скромно ответив, что первый, я, естественно, в свою очередь задал ему тот же вопрос. Он, оказалось, десятый раз совершает торговые плавания в Южное море и вокруг света; но теперь, по его словам, он устал, это его последнее плавание, и по возвращении домой уйдет на отдых. Хорис, знавший его лучше, беседовал с ним еще в Маниле и потом в Портсмуте, куда этот капитан прибыл раньше нас. Он нашел там письма из дома: на родине его ждет готовый к отплытию корабль, на котором он в одиннадцатый раз отправится в путешествие; но этот одиннадцатый будет и последним.

Обычно мы вознаграждали жителей за мелкие услуги, которые они нам постоянно и весьма охотно оказывали, — перевоз с корабля на берег и обратно и другие — ниткой стеклянных бус. Такие блестящие изделия, хотя и ничего не стоившие, островитяне принимали всегда с радостью. У Хориса в запасе были бусы какой-то особой формы и необычного цвета, которые он раздавал без разбору вместе с прочими. Но, как выяснилось позже, именно этот своеобразный темно-красный цвет, именно такие бусы считались особенно модными. Они были впервые завезены сюда Ванкувером и с тех пор как большая редкость украшали лишь королев. Теперь еще несколько ниток были в обращении. Начали искать источник и скоро добрались до Хориса. Богатые вожди предлагали ему множество свиней за одну нитку; американские торговцы также делали ему заманчивые предложения, но было поздно. Логин Андреевич, обычно весьма предусмотрительный и деловой, не упускавший прибыль из рук, на сей раз растратил свои сокровища впустую.

Присутствие в гавани столь многих судов требовало от Марини всего внимания, забот и времени, поэтому побеседовать нам почти не удалось. В прошлом году он обещал кое-что для меня записать, но из-за отсутствия свободного времени этого не сделал, и теперь по той же причине я не мог наверстать упущенное.

Большую часть своего времени я проводил в ботанических экскурсиях по горам, в то время как Эшшольц, которого, по крайней мере в первые дни, удерживала больная нога, оставался на корабле и присматривал за оставленными там растениями. Караулить разложенные на солнце лучки растений приходилось подолгу и было очень утомительно. Однако без этого обойтись нельзя. Как-то раз с палубы пропал пучок, и, когда мы обсуждали это, к нам подошел капитан и спросил, о чем мы говорим. Я обо всем спокойно рассказал, не подозревая, что надо мной разразится гроза. Но капитан сделал мне гневный выговор, что, впрочем, было излишне, ибо он повторил то, что мне было хорошо известно: все это мое личное дело и вовсе не касается его матросов, которых он не собирается наказывать палками из-за моих травок. Я же был виноват лишь в том, что выслушал жалобу Эшшольца.

Хорис много общался с американскими купцами. Каду пропадал у островитян, которые очень его полюбили и которых он легко научился понимать На то, что у него было и что мы ему дали, он выменял у них много изделий и щедро одаривал ими каждого из нас по своему усмотрению.

В Хана-руру нашлись не очень старые русские и английские газеты. В мире царило спокойствие, по крайней мере кажущееся. Вычитывать из газет все, что может представлять мало-мальский интерес,— это занятие, на которое дома не хватает досуга. Из того, что касалось моих друзей и знакомых, я узнал лишь о поездке Жермены Сталь в Италию. Во время прогулок по острову местные жители несколько раз предлагали мне газеты, вероятно старые.

Торговля притягивает на Сандвичевы острова представителей самых разных народов. Среди слуг знатных женщин мне довелось видеть молодого негра и выходцев с северо-западного побережья Америки. Впервые встретились мне здесь китайцы — под чудесным небом эти своеобразные люди в своих национальных одеждах расхаживали среди красивых овайцев. Замечу, что зачастую китайцев в этих морях используют в качестве матросов, поскольку они легко подчиняются команде и неприхотливы в еде.

Однажды во время дальней экскурсии, после того как я разговаривал на корабле по-немецки и по-русски, общался с Каду на языке жителей Каролинских островов и мимоходом приветствовал нашего повара на датском; после того как объяснялся в Хана-руру с англичанами и американцами, испанцами, французами, итальянцами и овайцами на их родных языках; после того как видел на этом острове китайцев, с которыми, однако, не разговаривал, здесь, в уединенной долине, я встретил человека, который представился как мой соотечественник, но поговорить я с ним не смог. Он оказался жителем Кадьяка — русским подданным. Я признал соотечественника, пожал ему руку и продолжил свой путь, что для меня было вполне естественным. Лишь много позже я вспоминал об этой встрече как о курьезе.

Я решил посетить западную горную часть острова. Марини дал мне добрые советы, а Каремоку обещал помочь делом. Намеченная экскурсия состоялась с 7 по 10 октября 1817 года. В лодке Каремоку мы вместе с проводником и сопровождавшим его мальчиком поплыли вдоль кораллового рифа, окаймлявшего побережье в зоне прибоя, к Жемчужной реке и по ней в глубь острова к подножию горы, на которую мне хотелось попасть. Когда я выезжал из Хана-руру, в гавань только что вошло еще одно судно. Во время этой экскурсии мне представилась желанная возможность изучить особенности рифа. Однажды, когда мы шли в сторону открытого моря, на пути нам довелось пересечь коралловую отмель, через которую мы перетащили лодку на руках. По ту сторону прибоя, где глубина составляла примерно 10–15 футов, рыбаки длинными сетями ловили с лодок самых разнообразных рыб, особенно много полосатых зубаток (Chaetodon), переливавшихся всеми цветами. Мои люди, сославшись на распоряжение Каремоку, пополнили свои запасы. Они ели эту рыбу сырой — даже спустя три дня, когда она начала портиться и в ней кишели личинки насекомых. Мы вновь пересекли полосу прибоя, чтобы потом отправиться в глубь острова. Лодку из-за неумелого управления захлестнуло волной. Только что взятая рыба плавала у ног, а все мои спутники плавали вокруг лодки; но скоро был наведен порядок, и мы продолжали плыть — теперь уже между прибоем и берегом но неглубокой воде, принимавшей все более темную окраску. Мы достигли Жемчужной реки. Некоторое время я испытывал на своей руке жар от стоящего прямо над головой солнца. В результате кожа сначала воспалилась, затем стала слезать.

Однажды я очень рассердился на своего проводника, так как он отказался сопровождать меня в горы. Причиной было его любовное приключение. Я исчерпал весь свой запас овайских слов, произнося гневную речь, говоря ему о его долге и угрожая рассказать все Каремоку, приказавшему ему мне подчиняться. Как и подобало жителю Оваи, провожатый смеялся до упаду над моей неграмотной речью, которую, между прочим, отлично понял, ибо в дальнейшем не подавал мне больше повода для упражнений в красноречии.

На вершине горы нас встретил сильный ливень, хляби небесные словно разверзлись над нами. Лубяные одежды островитян впитывают влагу, как промокательная бумага. Мои люди, чтобы сберечь одежду, использовали стволы драцены (Dracaena terminalis). Маро и капа — набедренные повязки и накидки — они туго наматывали на тонкий ствол, обертывали со всех сторон широкими листьями и перевязывали веревкой — все это напоминало тюрбан. Так они несли свою одежду. Я тоже снял насквозь промокшую легкую одежду, и мы спустились с гор в «костюме дикарей». О том, что овайцы гораздо более чувствительны к холоду и дождю, чем мы, писали немало, и это настолько неинтересно, что вряд ли стоит вновь повторять. Хочу лишь сказать, что в тот раз мне не повезло в сборе растений. Во время второго перехода через перевал нас застал дождь, и я не смог даже обозреть окрестности. Намереваясь спуститься на равнину, дабы найти деревню, где можно было бы переночевать, из двух носовых платков я смастерил себе подобие одежды. Еще меньшим довольствовался мой проводник. Весь его костюм состоял из куска веревки длиной 6 дюймов.

Во время путешествия я не пользовался для сбора растений жестяными коробочками, а вместо них употреблял носовые платки. Надо разложить платок, положить поперек него растения, сжать их одной рукой, а другой рукой и зубами связать противоположные концы платка узлом, затем соединить с ним третий конец, а за четвертый держаться во время переноски. В более дальние экскурсии, где есть проводник и носильщик, можно брать сшитую в виде тетради промокательную бумагу и в нее класть особенно нежные цветы. Собранные мною в этом маршруте растения намочил дождь, и могла образоваться плесень. Когда мы подошли к жилищу, где собирались ночевать, одна его половина была объявлена табу, и там мы разложили на ночь растения. Такого рода табу обычно священно. Однако на корабле не спасает никакое табу, и все, что собрано за четыре дня,— все сухое или мокрое — в кратчайший срок было «обречено на исчезновение». Эта фраза стала У нас крылатой.

В нашем замкнутом плавучем мирке из всех языков, на которых говорили на корабле или на берегу, из анекдотов, которые здесь рассказывали и которые сочинялись по поводу случавшихся с кемлибо курьезов, сформировался особый жаргон, который трудно было понять непосвященному. Поскольку мой рассказ вновь переносит меня на «Рюрик», в моей голове теснятся бытовавшие там обороты речи, и вряд ли мне удастся не пропустить их на эти страницы.

10 октября я вернулся из своего путешествия, а 12-го в последний раз пошел в горы, причем впервые меня сопровождал Эшшольц. Все было готово к отплытию, намеченному на 13-е. Однако Каремоку, который с верхушкой знати отмечал на берегу окончание одного из табу, попросил нас задержаться еще на день, чтобы он мог попрощаться с нами, и в этой дружеской просьбе трудно было ему отказать.

Читателей, наверное, удивит, что я говорю о знати у полинезийцев. Во всяком случае, здесь еще можно найти своего рода дворянство, наподобие того, которое прежде существовало и у нас, но теперь уже исчезло и живет только в угасающих воспоминаниях. В наших государствах под понятием «дворянство» подразумевают лишь привилегию, и именно в борьбе против привилегий сказывается веяние духа времени. Дворянство, которое можно давать и отбирать, а также продавать,— это не дворянство. Сущность его лежит глубже — в убеждениях, в вере. Во французском языке времен моего детства я нахожу слово, которого нет в немецком, и пользуюсь им. Le gentilhomme — это настоящее дворянство, которое можно еще встретить на островах Полинезии; оно даровано королями, не придумано Наполеоном. Le noble — последняя стрела, победоносно направленная королями в дворянство, из чьей среды они сами вышли, и которое теперь они стремятся принизить. Теперь происходят удивительные перемены! Теперь говорят: «Король и его дворянство!» — после того как приобрело могущество «третье сословие», превращенное королями в союзника в борьбе с дворянством. Теперь говорят: «Трон и алтарь!», тогда как в прежние времена девизом было: «Трон или алтарь!»

Не буду тщеславно взывать к нашему историческому прошлому, когда существовало дворянство, к которому принадлежали и мои предки. Я верю во всевышнего, а следовательно, и в его присутствие в истории, верю в исторический прогресс. Я человек будущего, как определил предназначение поэта в беседе со мной Беранже. Учитесь безбоязненно смотреть в будущее, которое готовит нам вседержитель, и пусть прошлое уходит, раз оно уже прошло. И что же представляют собой те лучшие времена, по которым тоскуют ваши сердца? Эпоха религиозных войн с ее разрушениями, варфоломеевскими ночами и аутодафе? Эпоха казни Дамьена? Воистину, воистину, это история ужасов! Читайте документы! В кровавые времена последовавшего затем государственного переворота прославлялась кротость. Там, где велась, ведется или будет вестись гражданская война, будут убивать, рвать на части, будут громоздить трупы. Но казнь Дамьена — хвала тебе, господи! — никогда, никогда больше не повторится; это время ушло навсегда.

Но я отвлекся от своей темы. Здесь мне хотелось лишь в дополнение к написанному в «Наблюдениях и замечаниях» об общественном строе, о кастовом делении, о дворянстве, существующем на островах, о которых идет речь, еще раз обратить внимание на все это. Я считал само собой разумеющимся, что переход из одной касты в другую невозможен, что эти касты, как и виды животных, несомненно отделены друг от друга в силу природной необходимости и что подобно тому, как лишь в сказках осел хочет стать собакой, а лягушка — коровой, так и совершенно неправдоподобно, чтобы простой человек мог даже мечтать стать дворянином. Поэтому и в таких условиях нет места для зависти и высокомерия. Но надо ли выяснять само собой разумеющееся?

Я с возмущением прочитал в «Путешествии» Коцебу («Reise». II, с. 132) следующие строки о лоцманах Каролинских островов: «Тех, кто принадлежит к низкому сословию, за их заслуги часто переводят в дворянское сословие... и лоцман в награду за свои заслуги становится благородным человеком — тамоном».

Если с такими утверждениями выступает человек, обладающий безупречной репутацией, призванный быть объективным свидетелем, то чего же можно ожидать от людей, которые, ничего не видев собственными глазами, переписывают вкривь и вкось, компилируют высказывания очевидцев? Мальтебрун в краткой заметке о «Живописном путешествии» Хориса именует моего дорогого друга Каду «антропофагом Южного моря» и пишет о том, что на Эапе, где на самом деле пьют только воду, люди каждую ночь пьянствуют. Однажды где-то напечатали очевидный вздор, и он кочует, не меняясь, из книги в книгу, он — первое, за что хватаются те, кто «пекут» книги. До тех пор, пока их пишут, в каждой, где бы они ни появлялись, будет теперь повторяться нелепое утверждение, будто жители Марианских, или Ладронских, островов впервые научились использованию огня от европейцев.

Могу ли я во второй и в последний раз проститься с Сандвичевыми островами без того, чтобы мое перо не написало тех слов, которые ищешь ты, читатель, с любопытством просматривая страницы этой книги? Вопрос о миссиях, которые на этих островах обосновались уже после моего отъезда, стал теперь предметом споров между разными группировками, а я не принадлежу ни к одной из них. Пусть тебе, читатель, предоставят факты, и не слушай тех, кто, ничего сам не видев, вмешивается в спор и только вносит путаницу. Я не читал никаких документов. Народность, народные традиции, которые погибли в результате распространения христианства! Я видел это собственными глазами,— скажу откровенно, сожалею о них. О том, что я за прогресс и высоко чту дух христианства с его благами, наглядно свидетельствует, думаю, мое стихотворение «Судный день на Хуахине». Даже благочестивый Эллис («Роlynesian researches»), как мне кажется, упустил из виду две вещи: ему следовало, полагаю, самому стать таитянином, прежде чем начать перевоспитывать таитян; он должен был лучше понимать свою святую миссию и умнее претворять ее в жизнь. Моряки, ищущие на Сандвичевых островах женщин и удовольствий, могут неодобрительно относиться к деятельности миссий; но и я думаю, и все свидетельствует о том, что миссионерская деятельность на Оваи [Гавайях] ведется неразумно, не говоря уж о том, что ей можно предъявить более серьезные обвинения. Отсутствие прогресса в общественном устройстве на этих островах показывает, что там нет и речи о торжестве разума. Праздник субботы и вынужденное посещение церкви и школы — это еще не христианство.

Так или иначе, раньше или позже, но в итоге исторического прогресса главные острова Великого океана приобщатся к миру нашей цивилизации. На Отаити [Таити] уже выходит газета на местном языке, авторы которой — в основном местные жители! Послушайте, послушайте! Газета на Отаити! Вы, кто ратует за развитие прессы, периодической печати на островах, перестаньте же у себя дома бороться против нее и ужасаться! Не сокрушайте ветряные мельницы! Ваши удары бьют мимо цели. В Европе — свобода прессы. Тори Вальтер Скотт пишет в своей «Жизни Наполеона», что «Германия с давних пор обязана политической раздробленности своей территории тем, что она пользуется таким благодеянием, как свобода прессы». То, что он говорит о Германии, может быть отнесено ко всему миру. Хотя пресса — это только эхо, она бессильна там, где не выполняет своей роли. Общественное мнение стало большой силой. Будьте же благодарны прессе и учитесь у нее.

Однако все эти отступления ни к чему. Готовясь к отплытию, я вспомнил, что, находясь на Оваи вторично и часто общаясь с островитянами, ни разу не отведал собачьего мяса; европейцев на Оваи принимают и обслуживают в соответствии с их нравами и обычаями и для чужеземца запекают в печной яме свинину, которую он любит, а не собачье мясо, которого он терпеть не может. Слишком поздно я узнал, что упустил эту возможность у себя на корабле, ибо наш назначенный королем проводник ежедневно питался жареным собачьим мясом. Так часто мы упускаем удовольствия, которые могли бы и не упустить.

Едва забрезжило утро 14 октября 1817 года, как якорь был поднят, и баркасы с американских кораблей вывели нас из гавани. Каремоку прибыл к нам прямо из мараи и передал рыбу и фрукты. Мы обменялись с фортом традиционными залпами и сердечно распростились с друзьями. Ветер наполнил паруса «Рюрика».