Сканирование и обработка: Людмила Павлова и Анастасия Иванкова.

 

Предисловие к российскому изданию

П. Шампань. Делать мнение: новая политическая игра. Пер. с фр. / Faire I'opinion le nouveau jeu politique. Paris, Minuit, 1990 Перевод под ред. Осиповой Н.Г./- М.: Socio-Logos, 1997 г. - 317 с.

 

К дорогим читателям,

В 80-е годы, когда я проводил это исследование о применении в политике технологии опросов общественного мнения в демократических странах Запада и, в частности, во Франции, пример Советской России до "перестройки" казался мне интересным для сравнительного анализа. Я тогда попытался сопоставить то, что понимали под понятием "общественное мнение" при советской системе с тем, как это понятие трактуется в режимах демократического типа. Что и казалось на первый взгляд, их значения практически противоположны. В западных демократиях претендуют на то, чтобы узнавать, благодаря технике опросов, мнения граждан (сопоставимые с мнением всего населения) по злободневным политическим проблемам, в то время как в советской системе только партия, в качестве революционного авангарда, была уполномочена говорить то, что должен был думать народ, и она всецело "предохранялась" от использования данного метода.

Советская власть не могла ничего более, как только выражать большое недоверие по отношению к исследованиям общественного мнения, особенно тогда, когда они затрагивали политические проблемы. Действительно, не осмеливались ли они противоречить этому "слову народа", сфабрикованному Партией для Партии, исключительно в ее интересах? Более научный (или, по крайней мере, более "позитивный") подход к изучению мнений по политическим вопросам, обязательно причинял бы беспокойство выборным властям, поскольку его результаты, как правило, далеки от того, чтобы отвечать ожиданиям политического руководства и соответствовать той социальной картине, которую они хотели бы, с их помощью, представить.

Опросы общественного мнения, которые, не смотря ни на что, все же проводились во времена советского режима, были строго ограничены неполитическими темами (опросы аудиторий, газет с целью выявления читательских предпочтений и интересов, т.д.) Напротив, опросы общественного мнения в области политики были более редкими, осуществлялись часто по заказу Партии и их результаты заранее предназначались для закрытого использования.

Может показаться дискуссионным, но в то же самое время ситуация в демократических странах была именно противоположной: далекие от того, чтобы одобрять распространение опросов общественного мнения, некоторые /7/ социологи во главе с П.Бурдье, и, в частности, я, критиковали эту практику проведения опросов и разоблачали, как научно ошибочное, ее применение в политике. Эта критика была двоякой: она была политической в той мере, в какой выявляла очевидность "манипуляций посредством опросов" в политической жизни, и она была однозначно научной тогда, когда подвергалась сомнению сама возможность реально узнать "общественное мнение" с помощью этого метода. Действительно, если речь идет о политических системах авторитарного типа, то опросы общественного мнения в политике, даже плохо продуманные и научные прения - это все же лучше, нежели полное отсутствие опросов и какого-либо научного обсуждения. Но, когда такая практика существует, как в демократических странах, долг научной дискуссии разоблачать политически нелегитимное использование такого типа исследований.

Перестройка, и, прежде всего, установление политической системы "по западному образцу", основанной на свободных выборах, то есть на конкурентном политическом рынке, коренным образом изменили ситуацию в России.

Как и в западных странах, практика проведения опросов общественного мнения стала, в политической жизни, повседневной, если не сказать всепоглощающей, практикой. Политики заказывают опросы, чтобы с их помощью определять или апробировать, более или менее циничным образом, свои политические стратегии, в то время как пресса регулярно публикует их результаты на своих страницах, тем самым, на свой манер, участвуя в политической борьбе. Короче, здесь можно наблюдать, впрочем, очень целенаправленное применение данной технологии, которая слишком хорошо соответствует политической проблематике и отвечает корыстным запросам актеров политической игры демократического типа.

Можно было бы, несмотря ни на что, радоваться столь зримой эволюции в России, полагая, что, в конечном счете, она будет идти на пользу социальным наукам, и не видеть в этой злободневной практике неизбежность, так называемой, "детской болезни демократии". А не стоит ли за этим то, что множество российских социологов должны сегодня заниматься опросами общественного мнения, чтобы получить, наконец, необходимые средства и иметь возможность работать? На самом деле, эта недавняя эволюция вызывает сильное беспокойство, поскольку такая практика использования опросов общественного мнения очень далека от того, чтобы способствовать развитию социальных наук, как раз наоборот. /8/

Действительно, единственный вид опросов, который сегодня может быть профинансирован - это опросы общественного мнения, так как они рассматриваются - и напрасно - в качестве наиболее эффективных и приносящих немедленную отдачу тем, кто за них платит. Ученые в области социальных наук часто вынуждены, поскольку они не могут поступить по-другому, "перепрофилироваться" в исследователей общественного мнения и стать, в силу обстоятельств, "производителями опросов", работающими по заказу и согласно спросу. Однако, эти "пунктирные" исследования, наспех составленные, быстро проведенные и так же быстро забытые, хорошо вписываются в кратковременную и близорукую политическую логику, в ущерб серьезному научному поиску, который подразумевает наличие серьезных исследовательских программ, а также требует времени, компетентности и средств (хотя гораздо меньших, чем те суммы, которые ежедневно поглощают опросы). Я имею слабость полагать, что развитию демократии больше бы помогли настоящие социологические исследования, результаты которых имеют более длительный срок валидности и доступны всем, чем моментальные опросы с неопределенными ответами. Только исследования, составленные в зависимости от специфики научных тем, действительно могут способствовать научному анализу глобальных проблем современности - трансформации социальной структуры в России, механизмов социализации, феноменов социальной мобильности и т.д., то есть дать те реальные знания, которые полезны всему обществу.

Однако, меня по настоящему вдохновляет то, что моя книга переведена на русский язык. Это потому, что с момента ее первого издания на французском языке она, фактически, в результате произошедших важнейших политических изменений, стала актуальной и для российского читателя. Я надеюсь, что она сможет с пользой содействовать развитию политической дискуссии своей критикой опросов общественного мнения. Но эта книга также предназначена для моих коллег, исследователей в области социальных наук, в той степени, в какой эксплицитно содержит в себе концепцию такой научной работы, которая во всем решительно противостоит этим практикам, более политическим и коммерческим, нежели научным.

Патрик Шампань , Париж.

Cентябрь, 1997

 

Введение

" Народ: собирательное имя, трудно определимое, так как о нем формируются различные понятия в разных странах, в разные времена и согласно характеру правительства"

( Статья из "Энциклопедии" (1765), написанная Де Жокуром.)

"Я не являюсь ни низкопоклонником, ни повелителем, ни трибуном, ни защитником народа; народ - это я"

(Робеспьер (1791).)

"Вчера в газете, в которую был завернут мой салат (...), я прочитал, что в маленьком городке в Соединенных Штатах один журналист, который торопился узнать электоральные предпочтения своих сограждан, и не имел времени даже на то, чтобы их опросить по телефону, обратился к ним по радио с просьбой спускать воду в своих туалетах в определенный момент времени и с определенными интервалами. Разместившись в водонапорной башне, он смог констатировать величину понижения уровня воды в пользу того или иного кандидата."

(Жан-Люк Бенозиглио, "Галерея портретов", Paris, SeuiL 1980. р. 151)

Эта книга берет свое начало, теперь весьма отдаленное, в монографическом наблюдении над простой уличной манифестацией: тысячи сельских тружеников в марте 1982 года по призыву своего профсоюза "дошли до Парижа" с тем, чтобы официально выразить "определенное недовольство" сельскохозяйственной политикой, проводимой властью социалистов, не так давно к этой власти пришедших. Эта манифестация была вполне обычной и походила на многие другие, когда почти каждую неделю мимо зрителей проходят самые разные социальные группы людей, состоящие часто из представителей всех районов Франции и собравшиеся в столице для того, чтобы "брать числом"; над шествием возвышаются транспаранты и плакаты, ясно идентифицирующие протестующие группы и указывающие мотивы их недовольства и их требования. Вместе с тем, это во многом исключительная демонстрация, поскольку никогда данная социальная категория, численно сокращающаяся, не оказывалась на проезжей части улицы столицы в столь большом количестве, так как крестьяне обычно заявляют о себе более редко, более локализовано, хотя часто и более бурно. Впрочем, тогда предметом моего любопытства была не столько непосредственно демонстрация, сколько изучение сельской среды, которая испытывала глубокие морфологические изменения, особенно с начала 50-х годов; последнее породило большую литературу, одновременно констатирующую и пытающуюся предсказать "конец крестьян", "конец сельского хозяйства" или "тихую революцию" [1].

 

Образцовая манифестация

Среди множества манифестаций, к которым к этому времени сельская среда уже привыкла, внимание специалистов и "широкой общественности" особенно привлекали именно те манифестации, которые имели место в начале 60-х годов в Бретани и которые пытались ускорить принятие политики, называемой сельской политикой "структур" *. Они занимали /13/

* Эта политика, разработанная совместно с молодыми сельскими тружениками из Национального центра молодых земледельцев и противостоящая политике поддержки цен, которую традиционно отстаивает Национальная федерация профсоюзов сельских предпринимателей и которая состоит в том, что субсидируются без различия все сельские производители. Первая была нацелена на более селективную помощь сельским труженикам с тем, чтобы поощрять модернизацию семейных хозяйств, которые признаны экономически рентабельными. См.:Р.Mullег, Le paysant et le technocrate, Paris, Economie et Humanisme - Editions Ouvrifire, 1984.

первые полосы общенациональных газет по причине серьезности инцидентов, к которым они привели*, и важности последствий, сказавшихся на самих политических кругах. Глава государства отказался созвать чрезвычайную сессию Национальной ассамблеи, за созыв которой выступало большинство депутатов, призывавших обсудить в срочном порядке эти проблемы; это послужило началом серьезной полемики между юристами, а генерал де Голль объяснял свой отказ тем, что выборные лица не должны заседать "под напором улицы". Год спустя в "Ревю франсез де сьянс политик появилась статья, авторами которой были преподаватели Института политических наук в Париже. Целью этих авторов, специалистов по "сельской социологии"**, которые поддерживали и консультировали это подразделение сельского профсоюза, безусловно являлся не столько анализ самого движения, сколько попытка содействовать его успеху. Действительно, эти манифестации явились показателем глубоких изменений, затронувших тогда крестьянскую среду. Именно с этой точки зрения меня заинтересовала манифестация 1982 года. Если она, как мне показалось, смогла сыграть роль "события, сквозь которое можно проанализировать", то только потому, что она позволяла сквозь эту форму коллективного общественного поведения ухватить важные изменения, которые произошли за двадцать лет в этом секторе экономики. Этнографическое наблюдение за этой манифестацией, которая обещала стать исключительной по своему размаху, вписывалось в рамки исследования, которое я тогда вел о кризисе воспроизводства малого и среднего крестьянства. В частности, я выявил, что среди факторов, определяющих сельскую эмиграцию, важную роль играл кризис социальной идентичности, который испытывала вот уже тридцать лет большая часть малого и среднего крестьянства. В этом ракурсе я хотел изучать стратегии "представления себя" этой группой, которая выглядела как социально взрывоподобная перед парижскими жителями, выступавшими образцовыми символами "города" и "государства". Поскольку представления, которые доминируемые создают сами о себе, обязаны во многом тем представлениям, которые доминирующие составляют о доминируемых, нужно было изучить восприятие сельской среды /14/

* По случаю кантональных выборов урны с бюллетенями были уничтожены; линии телефонной связи повреждены; город Морле был осажден сельскими тружениками, а подразделение префектуры оккупировано; и т.д..

** Эта специальность социологии, позаимствованная Анри Мандра из Соединенных Штатов Америки и которая стала преподаваться в Институте политических наук, явилась результатом практического разделения, которое обозначает не столько теоретически сконструированные объекты, сколько конкретные области практики.

журналистами посредством образов, клише или стереотипов о "крестьянах", которые они придумывали или вызывали в памяти у своих городских читателей. На самом деле, в ходе этой манифестации было очень легко заметить настоящую борьбу, цель которой вменить легитимное общественное представление об этой социальной группе, которая сама делилась на меньшинство, представленное сельскими тружениками - "модернистами" и "производителями" ("сельскими предпринимателями"), и на традиционную более обширную часть крестьянства, пытавшуюся выжить в этом быстро эволюционирующем секторе экономики, будь то путем трансформации в крестьян с развитым экологическим и биологическим сознанием или даже попросту в "хранителей природы" для горожан, приезжающих на отдых.

Вместе с тем, это движение протеста явно поднимало много других вопросов, которые касались не столько изменений сельской среды, сколько перемен политического пространства и его функционирования. Главная проблема, которую, хотя и неявно, но ставила эта манифестация, заключалась в том, чтобы уяснить, образовывала ли, несмотря на социальное и географическое разнообразие, собравшаяся группа людей единую и одну и ту же группу и кроме того, имел ли сельский профсоюз, который организовал манифестацию и выдвигал требования Национальной федерации профсоюзов сельских предпринимателей (НФПСП), право единолично и квазимонополистически представлять всю совокупность этой социальной категории, оставленной нам в наследство историей? Короче, эта единичная манифестация ставила вопросы общего порядка, вплоть до вопроса о функционировании политического пространства: кто обладает властью выступать официальным выразителем общественного мнения? Кто может даровать эту власть и на каком основании? В какой мере представители - официальные выразители, которые говорят "вместо" своих доверителей, выражают интересы и/или пользуются своим положением? Группа ли выдвигает своих представителей или, наоборот, представители, как считал Гоббс*. создают группу, которой они дают жизнь, претендуя на то, что сами ее представляют? И т.д. Это простое шествие сельских тружеников/15/

* "Множество людей становятся одной личностью, когда этих людей представляет один человек или одна личность, причем, это происходит при согласии каждого отдельного индивида изо всего этого множества. Так именно целостность того, кто представляет, а отнюдь не целостность представляемого, который выдвигает на первый план эту обобщенную личность. И это тот, кто представляет и берет на себя ответственность за эту личность единолично. Невозможно в другой форме постичь единство во множестве" Hobbes. Le Leviathan (trad. Tricaud).Paris. Sirey. 1971.

(или "крестьян", слова здесь не имеют значения) отсылает, таким образом, к более абстрактной проблеме разграничения групп, способа их социального существования и их легитимного политического представления.

Впрочем, чуть ли не чрезвычайное усилие, направленное на благоприятную презентацию манифестантов, когда те хотели бы избежать инцидентов во имя того, чтобы "демонстрация прошла успешно"', обращало внимание на других участников политической игры, в частности, на привилегированных наблюдателей, которыми являются журналисты печатных изданий, радио и телевидения. Помимо или рядом с колоннами демонстрантов можно и вправду видеть сообщество социальных агентов, таких же важных, как и сами манифестанты, которые более скрытым образом, порой сами не зная того, непосредственно участвуют в манифестации и способствуют ее успеху. Форма этой манифестации, так же как и темы, которые были выдвинуты профсоюзными руководителями, могли быть поняты только при условии учета роли институтов, проводящих опросы общественного мнения. Манифестация была задумана с ориентацией на тот "образ" сельских тружеников, каким он сложился в общественном мнении, каким его зафиксировали анкеты общественного мнения, реализованные институтами, проводящими опросы, в частности, по заявке профсоюза и нацеленные на то, чтобы убедить "общественное мнение", что все требования выдвинуты ради благого дела.

Опросы на тему "образа сельских тружеников" или их "электорального поведения" настолько многочисленны, что одному исследователю Национального фонда политических наук их хватило для того, чтобы написать несколько обобщающих статей на эту тему (Изабель Буссар "Социо-политический образ сельских тружеников во французском общественном мнении на протяжении с 1945 года. - Isabel Boussard, "L'image socio-politique des agriculteurs dans l'opinion publique franchise depuis 1945", Economie rurale, 145, septembre-octobre 1981. pp. 25-31), и того же автора "Электоральное поведение французских сельских тружеников с 1973 по 1981 годы."("Lе comportement electoral des agriculteurs francais de 1973 a 1981". Economie rurale , 149, mai-juin 1982. pp. 2-12). В недавнем сообщении на симпозиуме, посвященном "сельским труженикам и политике" и организованном Фондом, который раннее уже проводил два подобных симпозиума ( "Крестьяне и политика в современной Франции" в 1958 году и "Мир политики крестьян современной/16/ Франции" в 1972 году), тот же самый автор на основе анализа недавних опросов констатирует, что "у сельских тружеников добропорядочный и достойный образ1 в глазах народа, который одобряет помощь сельским труженикам, осознает, что их жизнь трудна, то они правы показывать свой протест, что НФПСП играет позитивную роль в политической, экономической и социальной жизни и что, если дети редко выбирают профессии сельских тружеников, то педагоги, наоборот, предпочитают вывешивать на стенах классных комнат фотографии крестьянина в поле, а не фотографии рабочего на заводе. [2]

Та важная роль, которую играла "пресс-служба" НФПСП, объявляя и комментируя манифестацию перед всеми парижскими редакциями, позволяла выявить главную точку зрения, разделяемую сегодня средствами массовой информации (СМИ) и журналистами; которые дают отчет о "событии" и широко способствуют тому, чтобы оно политически существовало, иначе говоря, чтобы оно просто существовало. Впрочем, нетрудно было заметить присутствие за кулисами профсоюза "советников по политической коммуникации", которые помогали в организации постановке, как на сцене, этого движения протеста, с тем, чтобы оно имело максимальное "воздействие" на "общественное мнение". И наконец, само собой подразумевалось, что эта манифестация даст толчок некоторому числу опросов, чтобы определить степень ее влияния на общественное мнение, и что (конфиденциально) и пресса (с целью публикации), правительство посредством институтов опросов общественного мнения, зададут вопрос "выборке индивидов, репрезентативной для французского населения в избирательном возрасте", согласны они или нет с требованиями "сельских тружеников", выраженными таким образом? Не оставалось сомнений, что эти опросы, прокомментированные политологами, будут, в то же время, снабжать данными о "состоянии общественного мнения во Франции" как ученых, так и читаемые ими курсы лекций о "политической коммуникации" в институтах политических исследований.

 

Политическое использование опросов

Анализ этой манифестации выходил за рамки случая с крестьянами. Он показал, что политическая игра реорганизовалась и переструктурировалась вокруг "общественного/17/ мнения" в его современной форме и что политическая борьба все более и более стремилась свести себя к битве за завоевание общественного мнения - такого, которое измеряли, на первый взгляд, научным и неопровержимым образом, институты опросов. Эта возрастающая важность опросов общественного мнения в политике, а также политологов, которые их придумывают и их комментируют, несла в себе, однако, нечто парадоксальное. Действительно, с начала 70-х годов, тогда, когда практика проведения опросов общественного мнения, затем публикуемых в прессе, начала распространяться, в "Тан модерн" появилась статья Пьера Бурдье, очень читаемая, а также широко комментируемая и цитируемая, в частности политологами, которая намеренно провокационно называлась "Общественное мнение не существует"; хотя как уточнял автор в заключении, "в том значении, которое скрыто принято теми, кто осуществляет опросы общественного мнения или теми, кто использует их результаты" [3]. Он показал, что изучение мнения путем простой постановки одного и того же вопроса очень социально разнородным выборочным группам индивидов, так, как их должны ставить вследствие политической необходимости институты зондажей (проводящие опросы), и суммирование ответов подобного происхождения, дает возможность постулировать (что вовсе не проверяется эмпирически), что все индивиды имеют мнение и что все они задают себе тот вопрос, который им ставят в анкете (или хотя бы способны себе его задать), и, наконец, что все мнения, с социальной точки зрения, равноценны. В то время, когда начинала распространяться всеобщая практика опросов общественного мнения, эта статья ставила себе цель, главным образом, повлиять на зарождающуюся веру прессы и политических кругов в научность практики опросов общественного мнения. Она показывала, что институты на самом деле не измеряют "общественное мнение", а производят артефакты и занимаются чем-то вроде "нелегальных экспериментов" в науке. Она напоминала, что парадоксально, но институты общественного мнения забывали принимать во внимание одно более реальное "общественное мнение", чем то, что они изобретали на бумаге в виде компьютерных ранжиров; имеется в виду общественное мнение эффективно действующих групп интересов, которые политическая наука традиционно именует выражением "группы давления" или "лобби". Взяв в качестве примера реформу системы образования, Пьер Бурдье противопоставлял группы давления, напрямую заинтересованные в функционировании школьной системы, которые претендовали,/18/ определенным успехом, на выражение "общественного мнения", и репрезентативную выборку всего французского населения, которая охватывает анкетированных, мало заинтересованных в организации системы образования и которые в своем большинстве не знают как конкретных проблем, так и политических игр, к которым подспудно отсылают разрабатываемые политологами вопросы. Он показал, что эффективное "общественное мнение", то есть силы, которые продуктивно воздействовали на руководящие политические инстанции, это и есть общественное мнение групп давления, которые как можно было видеть, спонтанно мобилизовались для ответа, например, на анкету, распространенную через газету: и если структура отвечавших на этот тип анкеты была мало репрезентативной для населения Франции, то она, наоборот, была исключительно репрезентативной для населения, мобилизованного для защиты и реформирования школьной системы.

Пьер Бурдье не останавливался на этом в своей критике, он предлагал настоящую социологическую теорию производства мнений. В двух других статьях, появившихся в 1976 и 1977 годы [4], он показал на основе вторичного анализа различных анкет общественного мнения, проведенных институтами опросов, что вероятность иметь так называемое "личное" мнение варьируется в зависимости от социальной группы (в частности, в зависимости от культурного капитала индивидов, определяемого по уровню их дипломов) и, главное, что компетенция при ответе на политический вопрос неразрывна в своем техническом и социальном качестве; как это хорошо видно в политике в колебаниях доли "не ответивших" на вопрос; само согласие ответить на вопрос означает то. что человек признает за собой право иметь мнение в данной области, или, что практически то же, что он чувствует себя способным иметь на этот счет хотя бы одно из мнений. Этот интерес находится в основе приобретения специфических знаний и минимальной информации, то есть чего-то такого, как квалификация или компетенция в техническом смысле этих слов.

В одной телевизионной передаче ("Лицом к Франции" на 5 канале) зрители, которых в количестве двадцати человек отобрал Институт опросов общественного мнения так, что они должны были репрезентативно представлять французское население, задавали вопросы политику или гостю передачи. Очень интересно отметить изменение поведения этих людей (тех же/19/ самых на протяжении всего года) по мере того, как они ощущали себя облеченными некой миссией (они "представляли Францию") и по мере того, как к ним приходила известность, они направляли усилия на то, чтобы с ними обращались как со "звездами": поначалу скромные и относительно некомпетентные они очень быстро приобрели уверенность в себе: они принялись готовить к передаче свои вопросы заранее, а некоторые даже получать информацию о личности того, к кому им предстоит обращаться с вопросами. Короче, они пытались обрести компетенцию на уровне той роли, которую они себе присвоили и которую им придали.

Получается так, что способность производить мнение имеет неравное распределение и варьирует, в частности, в зависимости от культурного капитала, которым владеет индивид. Вот почему, когда от индивидов требуют немедленно произвести мнение, они вынуждены обращаться к очень разным способам производства политических мнений, которые организаторы опросов смешивают, применяя гомогенизирующую технику приготовления вопросника к кодированию: они присоединяют друг к другу ответы, которые, хотя формально и идентичны, на самом деле различны, потому что произведены в соответствии с очень разной логикой. То есть, Пьер Бурдье напомнил все то, что отделяет логику чисто научного исследования от логики политической, поскольку настоящее исследование мнения предполагает работу по конструированию, которая не сводится просто и только к проведению ряда референдумов и их политическому комментированию*. Параллельно он обрисовал картину социологии производителей опросов и более обобщенно - политологов, вес которых в практической игре имел тенденцию к росту со времени установления V Республики [4]. В сотрудничестве с Люком Болтански он, в частности, анализирует вклад, который "политическая наука" внесла в "производство господствующей политической идеологии" и показывает, что основа политического доминирования заключается в механизмах по преимуществу символического порядка, когда самое важное политическое действие скрыто и оно состоит, главным образом, в том, чтобы навязывать системы классификаций социального мира, которые имеют специфическое свойство быть/20/

* "Принципом производства ответа может стать этос класса (...); им может быть также организованная политическая партия (...): наконец, им может оказаться результат двухступенчатого выбора, основанного на делегировании политической партии определенной политической линии, которой нужно следовать". P.Bourdieu. La distinction, pp. 490-491

могущественными или, лучше сказать, символически эффективными, то есть вовсе не истинно существующими, но способными представить себя таковыми в той степени, когда те, кто их применяет, имеют средства вынудить произойти то, что они объявляют как желанное или как непременно должное случиться.

Несмотря на критику с научной точки зрения, которая очень рано оказалась сформулированной по поводу опросов общественного мнения, сначала Бурдье, а потом и другими, сами опросы, однако, превратились в элемент, предопределяющий политическую жизнь, и даже наблюдалось постоянное распространение этой практики. Этот факт приглашает заглянуть за рамки непосредственно эпистемологической критики, чтобы понять то глубокое родство, которое кажется поддерживает эта техника с политической игрой.

Начиная с 1972 года среди социологов, а также среди ряда специалистов в политических науках, наблюдается развитие критического отношения к практике проведения опросов общественного мнения. Я имею в виду следующие работы: М.Гравиц, Опросы политического общественного мнения, доклад в Академии политических и нравственных наук (M.Grawitz, "Les sondages d'opinion politique" communication a ASMP, seance du 13 mars 1972, pp. 99-116); Ж.Падьело, Общественное мнение. Критический экзамен. Новые направления (J.Padioleau, L'opinion publique. Examen critique, nouvelles directions, Paris, Mouton, 1981); Г.Мишла и М.Симон, "Не ответившие" на политические вопросы: навязанные роли или компенсация препятствий (G.Michelat et M.Simon "Les sans-reponses aux questions politiques: roles imposes et compensation des handicapes", L'annee sociologique, 3-cme serie, vol.32, 1982, pp. 81-114 ; Ж.К.Пассерон и Ф.де Сэнгли, статьи о не ответивших в журнале Consommation, 1982, №4; А.Лорентен и Ж.Ретель "О чем сообщают нам опросы общественного мнения" (A.Laurentin et J.Retel "Que nous apprennent les sondages d'opinion", Les Temps modernes, 467, 1985, pp. 2149-2197); маленькая популярная книжка об опросах Д.Дюкло и Х.Мейно, Опросы общественного мнения (D.Duclos et H.Meynaud, Les sondages d'opinion, Paris, La Decouverte, 1985); Б.Лакруа Чему служат опросы общественного мнения? (B.Lacroix, "A quoi servent les sondages?", Revue de science administrative de la Mediterramte occidentale, № 22-23, 2-сme и 3-сme trimestres 1988, pp. 123-146); Д.Гакси Сквозь покровы ... о некоторых проблемах измерения мнений (D.Gaxie, "Au-dela des apparences ... sur quelques problcmes de mesure des opinions", Actes de la recherche en/21/ sciences sociales, 81-82, mars 1990, pp. 96-112). Большинство этих статей направлены на то же, что и первые статьи Бурдье и разделяют или углубляют его точку зрения. Вот почему, отдавая должное оригинальному вкладу этих авторов в разработку критической позиции социологии в отношении опросов общественного мнения, все же следует отдать предпочтение П.Бурдье, который, впрочем и сегодня остается главной мишенью политологов. На симпозиумах французской ассоциации политических наук нередко можно услышать выступления, где скорее в политических, чем научных терминах, ссылаются на "агрессию" П.Бурдье в отношении политических наук с начала 70-х годов, там же можно видеть его тексты, раскритикованные до мелочей ("достаточно ли полной является цитата из Платона о доксе?"), как бы для того, чтобы отвести дискуссию от основных аргументов.

Таким образом, все обращало к социологии политического использования той практики, которая характеризовалась, главным образом тем, что имела все внешние признаки научности. Нужно было продвигаться вперед и попытаться понять, в чем успех опросов у журналистов и специалистов "политических наук", иначе говоря, понять причины, способные объяснить как эта социальная технология была вызвана самой логикой политического поля. Техника опросов общественного мнения существовала с конца тридцатых годов; по настоящему она распространилась только по мере "опосредования политики средствами массовой коммуникации" и увеличения количества телевизоров. По примеру фотографии, которая в большой степени обязана своим успехом тому факту, что она ответила на некую, еще ранее возникшую социальную потребность в реалистическом представлении [5], успех техники опросов прекрасно объясняется тем, что она позволяла устанавливать на практике, с гарантиями, кажущимися научными, современную форму "прямой демократии", поскольку она подавалась как само воплощение демократической логики и представляла идеал и ориентир демократической идеологии, одновременно недостижимый и вездесущий. Таким образом, можно было сместить направление анализа с опросов как таковых на само функционирование политического поля [6], которое и придавало им всю их силу, то есть на это специфическое и относительно автономное социальное пространство, в котором в условиях режима парламентарной демократии специфической ставкой становится получение влиятельных должностей в/22/ "государственных органах" (государственной администрации) с помощью электоральной мобилизации большинства граждан вокруг одного и того же представления о социальном мире.

 

Политика как символическая борьба

Если верно то, что можно, согласно Веберу, определить государство как институцию, располагающую "монополией физического легитимного насилия", то еще более обоснованным было бы, в соответствии с работами по исторической социологии Норбера Элиаса, напомнить о следствии этого определения, имея в виду, что борьба внутри национальных политических полей, которые стали морфологически и географически все более обширными, имеет тенденцию превращаться преимущественно в борьбу символической природы: от того, что эта символическая борьба совершается с помощью слов ради того, чтобы заставить верить или заставить видеть, история политического пространства заключается по большей части в анализе различных форм, принимаемых этой совершенно особой символической властью и ее прогрессирующей автономизацией*. Можно видеть эту символическую борьбу в действии, навязывающую некое видение социального мира, которое находится в самой основе политической игры в парламентских демократиях, во время политических теледебатов или на протяжении "электоральных вечеров": например, стараться говорить последним, внушить, что некто говорит "лучше всех" ("поднимая дискуссию на более высокий уровень", например), настаивать на непредвзятости своей точки зрения и т.д. - все это многочисленные аспекты непрекращающейся борьбы ради того, чтобы оставить последнее слово за собой. Профессионалы от политики стараются всеми имеющимися и принятыми в этом игровом пространстве средствами внушить как можно большему числу людей свою точку зрения или хотя бы стремятся присвоить себе такое видение социального мира, которое, как они считают, разделяет большинство граждан. Споры и дискуссии в современных СМИ/23/

* См. в частности том 2 Uber den Progress der Zivilisation (1939), переведенный на французский язык под названием La dinamique de l' Occident, Paris, Calmann-Levy, 1975. Наряду с другим Элиас показывает, что "внешняя политика" первичных политических общностей (феодальных уделов, княжеств, государств) характеризуется силой оружия и войной, в то время как "внутренняя политика" организуется в соответствии с мирными процедурами. Из этого следует, что чем более первичные политические общности укрупняются, тем реже в обычной политической игре присутствует физическая и воинская сила: обширные мирные государства соседствуют с районами, опустошаемыми бесконечными войнами между мелкими конкурирующими сеньорами.

(радио и телевидении) перенасыщены показателями, которые обозначают старания журналов быть или казаться беспристрастными арбитрами в этой вербальной битве. Политические дебаты как чередование национальных лидеров в предвыборных кампаниях дают шанс вытянуть счастливую карту тому, кому достается быть последним. Поскольку интерес к политике слабо проявляется среди широкой публики, профессионалы всегда опасаются, что для профанов, роль которых понижена до роли простых наблюдателей, все это сводится к поговорке "кто говорит последним - всегда прав". Политическая и социальная гетерогенность аудитории национальных СМИ заставляет журналистов приглашать представителей всех направлений или, что становится все чаще, специалистов в "политических науках", которые выставляют напоказ свои цифры, графики и приводят исторические ссылки, обозначая тем самым свою заботу об объективности, свое желание отстраниться от политически ангажированных участников, короче, тот факт, что они занимают позицию не столько "во вне", как "над" политической схваткой.

На практике распространение в политике опросов общественного мнения, а также намеренно сенсационные формы, которые стремятся принимать уличные манифестации, представляют, как мне казалось, два характерных аспекта недавних изменений политического пространства. Исследования, которые я проводил сам и которые были ограничены своим объектом, вписывались между тем в совокупность похожих исследований, посвященных анализу процессов представлений и специфической политической работе, которую они предполагают.

Логика коллективного труда, которая и является логикой научного труда, дает одновременно возможность расширенного научного контроля и реального накопления результатов и аналитических разработок, поскольку разного рода исследования взаимно обогащают друг друга. То, что является очевидным в естественных науках, таких как науки о природе, которые по своему определению коллективны, (о чем свидетельствует множество статей в соавторстве), в меньшей мере характерно для общественных наук; последние еще очень близки к литературе, и поэтому у некоторых не может не существовать культа оригинальности во что бы то ни стало, что ведет к признанию "интересным" или "верным" того, что является только "необычным" и "неожиданным". Чтобы упростить восприятие одновременно как индивидуальной, так и коллективной работы по конструированию, которая противоположна эссеизму, я хотел/24/ бы бегло указать на некоторые недавние работы, которые связаны с моим исследованием, дополняют его и к которым читатель может обратиться. В своем исследовании, посвященном сельскохозяйственным руководителям, Сильван Мореска обнаружил присущую им сложность стратегий представлений, которые были соразмерны разнообразию самого крестьянства. В том же ключе Анни Колловед показала множество личин, под которыми публично выступали политики в разных местах и в разные периоды их карьеры. Жан-Луи Фабьяни проанализировал политические последствия представления Корсики в региональных телевизионных альманахах и негласные правила, которые определяют отношения местной прессы и депутатов. Мои собственные исследования сельскохозяйственных манифестаций проводились совместно с исследованиями Алана Гюйемена о месте насилия в сельскохозяйственных манифестациях. Исследование Шарлей Сюо, посвященное "генеральным штатам сельского хозяйства", и анализ Жаком Дефанс процедуры достижения договоренности "пользователей" по поводу внедрения на селе общественной инфраструктуры позволили выявить "реконструирование речи крестьян" или "пользователей" и показали, в более общем смысле, что политические инстанции согласований и консультаций для "базы" скорее дают информацию о руководящем аппарате, который их организует, чем о том, что на самом деле думают люди, которым, по всей видимости, была дана консультация. Проблема исключительно политической природы возникновения некоторых социальных групп была затронута Реми Ленуаром по поводу одной, скорее статистической, чем реальной категории индивидов, относительно обездоленных, неимущих и изолированных - категории "пожилых лиц". Он показал, что появление и, главное, успех такого выражения как "третий возраст" было неразрывно связано с большой работой по приданию ему легитимности со стороны прессы и, главным образом, государства. Аналогично работы Луи Пэнто о движении потребителей позволили увидеть все, чем категория "потребитель" была обязана миссионерской работе высокопоставленных чиновников, представителей ассоциаций и журналистов, а также увидеть мощное легитимизирующее воздействие, явившееся следствием создания "Государственного секретариата потребления". И хотя это перечисление будет неполным, следует указать, что проводимые мною исследования также опирались на исторические работы Мишеля Офферле о генезисе уличных манифестаций и на работы по/25/ конструированию, предполагаемые концепцией электоратов, то есть о подразделении "мнений" на "разные политические семьи", а также на работы Алэна Гарригу о том, как в конце 19 века была учреждена кабина для тайного голосования и было принято новое определение, одновременно полагавшее и узаконивающее избирателя как рационального и независимого от своего социального окружения индивида.

За рамками разнообразных конкретных объектов, вместе эти исследования показывали, что политика - это прежде всего символическая борьба, в которой каждый политический актер старается монополизировать публичное слово или хотя бы стремится к победе своего представления о мире и его признании в качестве правильного и верного как можно большим числом людей, которые экономически, и главное, культурно обделены. Достаточно привести свидетельство одного "низового" борца, которое зафиксировал Мишель Пиалу в рамках обследования рабочей среды и которое касается редактирования простой, обычной по форме, банальной и скудной профсоюзной листовки из арсенала политической работы, чтобы увидеть общий характер отсутствия культуры, который лежит в основе процедур представления и делегирования: "Листовка делалась вот так, это один приятель с ней возился, он положил ночь, чтоб ее написать, и не надо исправлять форму только из-за того, что это плохо написано. Если он сам себя понимает, он сделает так, чтобы его поняли другие. Так вот все, что вы о ней теперь думаете с точки зрения Ларуса /словарь французского языка - прим. перев./, нам на это наплевать. Но это борьба и на самом деле борьба культурная (далее - ... игра слов... выражения). Сказать мужикам: "То, что ты написал, это не по-французски?" Ну и зачем все это им сдалось? Потому что сам мужик не будет комплексовать по этому поводу, если мы сможем его прочесть. Но если ему прочтут его текст и в нем все будет исправлено, он скажет: "Ну и дурак же я, вот уж больше ничего не напишу"; так произошло у многих активистов и это продолжалось год за годом... Но находился всегда кто-то один, кто хорошо писал, хорошо говорил и делал ту же листовку. Он делал листовки и все знали эти листовки наизусть. Это был X, человек, который знает все ... что говорить, ну и работенка у него была,... он говорил превосходно, ну и писал все, абсолютно все. И потом была основательная драчка, когда наконец-то ему сказали: "Послушай, мы сыты этим по горло, мы сами тоже хотели бы писать. И потом, если ты не доволен, то проваливай и все" [7]./26/

Аналитические разработки Дюркгейма и Кассирера о социальном конструировании реальности посредством овладения символическими системами и, в частности, системами классификации особенно применимы к политике [8]. Политический порядок - это прежде всего ментальный порядок и политические структуры существуют по большей части в виде социальных представлений, инкорпорированных в каждом социальном агенте, как это хорошо видно в условиях радикальных политических перемен: установление "демократического" голосования в авторитарных странах, например, показывает, что само по себе оно не сводится к материальным составляющим, которые его организуют (урны, множественность кандидатов, кабина для тайного голосования), но соответственно предполагает настоящую политическую аккультурацию населения.

 

Крушение веры

Свободная политическая конкуренция, характерная для режимов демократического типа, стремится затушевать работу по внушению, которая существует также и в этих режимах и объектом которой является создание консенсуса на предмет возможных разногласий. В авторитарных режимах более наглядны усилия, направленные на внушение одного и единственного видения мира. Эти режимы обращают внимание и энергию главным образом на раннюю политическую социализацию новых поколений, в частности, включая их в особо политизированные молодежные движения, поскольку они стараются создать условия настоящей политической веры или хотя бы чувства истинности и согласия, которое непосредственно вводится с помощью существования структур идентичного социального и политического восприятия внутри одного и того же общества, то есть принципов видения и разделения, которые универсально принимаются всеми. Вот почему крупные политические кризисы почти всегда являются кризисами веры. Недавние перемены, произошедшие в СССР и, более широко, в странах Восточной Европы являются, прежде всего, изменениями в представлении большей частью граждан политической реальности своих стран. Удивительно наблюдать, что бодьшинство советских интеллектуалов и руководителей, которых удалось расспросить о недавней политической эволюции в СССР, заявляют, что нынешние перемены для них были, прямо говоря, "немыслимыми": так, например, один из руководителей культуры/27/ сообщил, что еще десять лет назад, при организации выставки современной живописи СССР ему казалось "нормальным" и "естественным" отбирать молодых художников и их произведения совместно с сотрудниками КГБ. Реформы, начатые Горбачевым, были восприняты поначалу со скептицизмом, поскольку они воспринимались с позиции ранее сложившихся ментальных структур. В СССР, а также среди большинства наблюдателей западных стран, никто или почти никто поначалу не поверил в реформы, заявленные советским лидером: консерваторы, как всегда, заверяли в верности своему генеральному секретарю (прежде чем с некоторым опозданием понять, что эти реформы в основном были направлены против них), в то время как большинство интеллектуалов видело в этом только новую хитрость политической власти. Так, например, советский режиссер Павел Лунгин в своем интервью Либерасьон (14 мая 1990 года) отвечал журналисту, который его спрашивал: "Перестройка началась неожиданно? " - "Нет, не неожиданно. Было не понятно, что происходит, считали, что это новая хитрость. Конечно, потом сами убедились: цензура спадает, можно взять и поехать во Францию. А, спустя три года, я как бы вышел из комы". Власть внушает не только "одно видение", но целый образ жизни, который оказывается глубоко преобразованным этим изменением, в том числе у тех, кто выступает против нее: "Вдруг естественно образуется полная пустота, - продолжает Лунгин, - свобода, она внушает страх. Все люди, истощившиеся в борьбе против цензуры, оказались неожиданно обезоруженными, вне битвы, но с менталитетом бывших борцов, демобилизованных против воли. Был ли ты "за" или "против" идеологических иероглифов, если ты это пережил, но дело оборачивается по-иному, когда речь заходит о реинтеграции обычной жизни. Это как с пленником, который только что вышел с каторги. На следующий день он желал бы снова туда вернуться, настолько громаден оказался мир".

Резкое падение коммунистических режимов в странах Восточной Европы имеет некоторые схожие черты с тем процессом, который на первый взгляд по иной логике затронул крестьянство Франции. В обоих случаях мы присутствуем при крахе веры, будь то вера маленького крестьянина в превосходство его традиционной жизни, или долгое время искусно поддерживаемая вера в совершенство коммунистических режимов или хотя бы в их способность поддерживать себя, пусть даже силой. Этот крах имеет глубокую аналогию с крушением религиозной практики в сельских зонах, где эта практика широко/28/ была распространена в прошлом, или аналогию с усилением выхода сыновей крестьян из сельской среды. Этот процесс представляет собой посредническое или связующее звено, необходимое для понимания механизмов символического господства, того, что называют "моралью" социальной группы, являющейся выражением субъективной интериоризации объективных социальных структур. Очевидно, что крах веры не является самопроизвольным продуктом, имеющим объективные причины, но требует быть объясненным и отсылает к более общим структурным изменениям, наблюдаемым вне политики. В частности, я был удивлен, когда увидел, до какой степени факторы, находящиеся в основе кризиса веры в политических режимах, были близки к тем факторам, которые я смог обнаружить для констатации морального кризиса в традиционной крестьянской среде: в обоих случаях можно, например, наблюдать одинаковые результаты расширения референтного социального пространства, которое меняет оси социальных координат, по отношению к которым социальные агенты определяют свою позицию; роль эмиграции, привносящей непосредственно в семейную группу возможность сравнения с другими стилями жизни; расширение охвата школьным обучением, которое приводит к социальному перемешиванию молодых, принадлежащих к разным социальным группам и которое наделяет население минимальным культурным капиталом, достаточным для возникновения и развития критической установки в отношении наиболее грубых форм пропаганды и т.д.

Как крестьяне, которые не могут больше воспроизводить себя социально и биологически (холостячество), потому что им не удается больше воспроизводить коллективную веру в ценность традиционного крестьянства и его образ жизни, политическим режимам Восточной Европы - хотя бы некоторым среди них, не удается более существовать потому, что они не добиваются, в частности, воспроизводства веры в ценность существующей политической системы. В обоих случаях наблюдается кризис морали, который объясняет настоящее бегство врассыпную и рассеивание, которое из этого следует, отступление по принципу "каждый за себя", сменяющее на время поведение, коллективно регулируемое в группах. Впрочем, может быть не случайно слово "исход" обозначает как исход деревни в город, так и тот исход, который спровоцирован настоящим политическим крахом, когда мы видим, что люди бегут в страны, которые они считают (на основе того, что удалось узнать из утечек СМИ), более/29/ гостеприимными*. Быстрота падения этих режимов, которые считались сильными, удивляет потому, что они сумели в исключительной степени монополизировать в свою пользу с видимостью легитимности все виды политического капитала: единая партия, выборы единых кандидатов, представленных партией, которые образуют парламентские сообщества, механически устраивающие овации руководителям, монополизация бюрократической власти и экономической мощи, плотный политический контроль прессы и образовательной системы, вездесущая пропаганда, репрессивные силы и политическая полиция, преследующая любую робкую попытку оппозиции существующей власти и т.д.. Поскольку эта материальная сила оказывается ничем, если ей не удается вызвать минимум приверженности со стороны граждан, то понятно, что властям, соответственно, приходилось прикладывать существенные усилия, чтобы пытаться воздействовать на представление, которое индивиды могли иметь о режиме, пусть даже искусственно замыкая его на себя, чтобы пресечь возможность любого реального, сравнения с другими политическими режимами. Короче говоря, сошлемся еще раз на мелкие сельские общины: эти режимы становятся настоящими "политическими изолятами" и поддерживаются отчасти наподобие таких географически изолированных горных районов, которые естественным образом самопродлевают себе жизнь, но главным образом, ценой расходования все большей и большей специфической политической энергии, вполне очевидной и из-за этого все с меньшей и меньшей благожелательностью принимаемой самим населением. Если и есть что-либо показательное в недавней истории такой страны как Румыния, то это тот случай квазитератологического разрыва, который иногда наступает - по крайней мере на время, поскольку такая ситуация очень неустойчива чтобы длиться долго - между официальным/30/

* О том, как молодежь сельского происхождения покидает сельское хозяйство см. P.Champagne, La reproduction de l'identite, Actes de la recherche en sciences sociales, 65. novembre 1986, pp. 41-64. Это символическое изменение имеет более общий характер и позволяет разобраться во множестве движений, которыми полны социальные структуры. Интеллектуалы, которые живут вне условий жизни рабочих, часто забывают, что социальная позиция может существовать и. воспроизводиться только если ее рассматривают как достойную того, чтобы быть занятой хотя бы теми, кто ее занимает. Чувство профессиональной гордости, которое встречается в особенности в наиболее тяжелых и опасных занятиях (шахтеров, металлургов, крестьян и т.д.) является не чем иным как делом чести, которое разделяют те, кто по необходимости обязаны эти занятия исполнять и внушать их исполнение своим детям. О кризисе в металлургии см.: M.Pincon, Desarrois ouvriers. Families de metallurgistes dans les mutations industrielles et sociales, Paris, L'Harmattan, 1987; о кризисе подбора кадров начальной школы см.: F.Charles, Instituteurs, un coup au moral, Paris, Ramsay, 1988.

представлением, которое режим может искусственно о себе знушить, и представлением, которое в конце концов имеет большинство населения, несмотря на все давление пропаганды и политическую полицию: единодушным овациям по команде румынских депутатов "Народной Ассамблеи", предназначенным прославлять политический режим и его "великого лидера", уличным манифестациям, на которые должна была ходить строго отобранная и организованная часть населения, - чтобы создавать видимость народной поддержки, которая всегда необходима, особенно самым непопулярным режимам, - румыны долгое время могли противопоставить, за неимением лучшего, только иронию, требование со стороны властей постоянно отвечать аплодисментами привело к тому, например, что между собой они пали называть себя "пингвинами".

Этот разрыв между экономической реальностью в стране и официальным образом, который сам румынский режим имел и в котором он хотел предстать, стал таким существенным, что он вынуждал к расходу большого объема специфической энергии (всеобщий надзор за всеми с целью помешать циркуляции неофициальной информации, контроль на границе, очень тщательно выбиравшиеся туристические маршруты и т.д.), что могло только усугубить объективную ситуацию, привлекая к политике часть производительных сил. Именно такое положение Румынии замечали в последние годы не надолго посещавшие страну туристы (если вдруг их собственные схемы восприятия этому не противостояли). Сошлемся, например, на блестящее свидетельство Мишеля и Моник Пэнсон (изложенного под псевдонимом П.Картье) "Румынские каникулы" (Н.Carrier "Vacances roumaines", les Temps modernes , fevrier 1986, 475, pp. 104-129).

Тип символического действия, производимого уличными манифестациями, одновременно внушительными и многократными, которые дали возможность мирной трансформации структуры власти этих режимов, на самом деле не отличается в своей основе от типа действия, которое я смог наблюдать во время сельскохозяйственной манифестации в 1982 году. Одно из главных различий между авторитарными политическими режимами и режимами демократического типа могло бы заключаться только в форме, которую принимает эта символическая борьба за власть. В западных демократиях, как это уже отметил Йозеф Шумпетер, который намеренно перенес в/31/ политику экономические концепции [9], борьба вписывается в логику рынка, а также открытой и публичной конкуренции. Специфический политический капитал, который должны одновременно индивидуально и коллективно аккумулировать политики, есть символический капитал, созданный на кредите и доверии, то есть изменчивое сочетание веры в их компетентность и в их порядочность. Ценность этого капитала, который может быть резко девальвированным "скандальным" разоблачением в прессе, постоянно оценивается и проверяется как результатами множества выборов, так и действиями публичного протеста, а с недавнего времени, опросами общественного мнения.

В области политического доверия авторитарные режимы более охотно практикуют систему "подстегивающего" курса и поддержки со стороны государственного аппарата*. Приверженность населения этим режимам, которые называют себя "народными", на самом деле почти полностью обязана интенсивной политической работе, нацеленной по принципу действия от противного на то, чтобы заставить поверить всех, и в первую очередь руководителей, что существует настоящая народная поддержка.

 

Дифференциация политического поля

Процесс политической "демократизации" представляется сильно связанным с автономизацией политического поля и с его возрастающей внутренней дифференциацией, то есть с появлением и развитием под-полей, в свою очередь также относительно автономных социальных агентов - политических журналистов, политологов, специалистов по опросам, специалистов по коммуникациям и т.д., которые, каждый в своей манере, со своими собственными интересами и своими специфическими ставками более или менее прямо участвуют в политической игре. С этой точки зрения один из аспектов/32/

* Если диктаторы могут иногда искренне верить, что они живут в "процветающих странах", то это потому, что официально их страны и как они могут это видеть, на самом деле являются "процветающими". Известно, например, что асфальтировались только те дороги, по которым румынский "вождь" проезжал в своих официальных путешествиях, что перед его прибытием в районах, где он проводил отпуск, уничтожались комары, что везде, где он был, его с овациями встречал народ, собранный по этому случаю и т.д. См. статью Мишеля и Моник Пэнсон, цитированную ранее.

недавней трансформации политического поля Франции, которое является объектом исследования этой книги, состоит в возникновении в политической игре нового совершенно особого агента - "политолога" и с ним целой совокупности специалистов-профессионалов в области политической интерпретации и манипуляции. Господство этих агентов, имеющих притязания на наукообразность, которые прямо участвуют в политической игре, неизменно претендуя занимать нейтральную и объективную точку зрения на эту игру, представляет собой, разумеется, одну из самых важных преград для истинно научного анализа. На самом деле, социология, которая пытается объективизировать политическую игру, обязана считаться сегодня не только с существованием многочисленных неполных объективации, которые постоянно реализуются определенным числом специалистов в гуманитарных и политических науках, но также с тем фактом, что эти аналитические разработки пытаются проникнуть в саму социальную игру и что они производят то, что называют "теоретическим воздействием", далеко не самым слабым из которых было то воздействие, долгое время лроизводившееся марксистской теорией. Позиция внешнего наблюдателя, в которой находится социолог с целью изучения социального мира, беспрерывно оспаривается сторонами, причастными к политической игре, и постоянно нуждается в отвоевывании, потому что, по мере того как социальные науки публикуют свои результаты, последние имеют тенденцию проникать, часто в популяризированной и практической форме, в социальную реальность. Политическая игра сегодня осталась бы зо многом непонятой, если забывать о широком распространении субпродуктов социальных наук и о том факте, что политические деятели (хотя бы те, кто наделен государственными полномочиями) окружают себя советниками в области политической коммуникации, хорошо знакомыми с рекламными технологиями, и. если, к тому же, не принимать во внимание многочисленные исследования, опубликованные или нет, которые постоянно заказывают, чтобы измерить, например, воздействие "подачи материала с телеэкрана" или "рекламной кампании", или чтобы предвидеть возможные результаты выборов на основе эпросов о "намерении голосовать за кого-то" или "популярности" главных политических лидеров, или кроме того, чтобы проверить электоральный "продукт" (электоральную программу, тему электоральной кампании и т.д.) до того, как его "запускать". Трудно завершить перечень работ в области политических, социальных наук или журналистских/33/ популяризации, которые вот уже несколько лет посвящены политике и ее кулисам. Эти работы, очень читаемые в политико-журналистских кругах, могут невольно служить выработке программы или улучшению искусства тех или других "показываться на телевидении". Психоаналитики публикуют в ежедневной прессе хронику фактов, поступков и ляпсусов политических деятелей; психосоциологи препарируют на видеомагнитофоне "подачу с экрана" телевизора, чтобы прочесть нечто скрытое в их невольных мимических реакциях или в неконтролируемой тональности голоса; социолингвисты тщательно анализируют их речи и т.д. Короче говоря, политика фокусирует внимание и энергию множества специалистов, которые, используя социальные науки и часто злоупотребляя ими, подавляют в этой области отношение предрефлексивное отношение, которое агенты обычно поддерживают с социальным миром.

Итак, социолог не может взяться за изучение политического поля так (в том его качестве), как если бы речь шла об универсуме, не затронутом никакими контактами с гуманитарными науками и как, если бы публикация результатов этих исследований не оказывала воздействия на изучаемый предмет. Социальная наука существует более или менее скрыто в политической борьбе. Социолог не может этого не знать, иначе он рискует "открыть" или обнаружить то, что другие специалисты, работая непосредственно на политических деятелей, явно придумали, иногда специально, чтобы быть замеченными политическими комментаторами. Существование внутри самого политического поля этих профессионалов от науки о социальном мире внесло фундаментальное изменение, даже если оно не всегда легко постижимо, в функционирование под-полей, в которые они вложили свои усилия. Наиболее существенные социальные эффекты производили не сами социологи, а скорее социальные агенты, число которых постоянно росло и которые, как специалисты по опросам или советники по коммуникациям, предлагали свои услуги и свои практические рецепты всем тем, кто пытался воздействовать на социальный мир, в частности, политическим деятелям. Не стоит недооценивать социальную власть этих профессионалов знания о социальном мире, потому что ряд из них владеет реальным практическим знанием, вышедшим из практики и обращенным к практике, которое порой может превосходить теоретизированное знание социологов; кроме того, в любом случае социологический анализ должен всерьез относиться к этим профессионалам, даже к тем из них,/34/ кто не очень серьезен научно, рассматривая их хотя бы как объект: последние близки к истокам представлений и верований о социальном мире, которые вполне реальны и имеют видимые и измеряемые результаты.

Пример опросов общественного мнения, который здесь будет подвергнут обширному анализу, представляет собой образцовую иллюстрацию важного влияния, которое может быть оказано в результате появления специалистов, которые, претендуя на то, чтобы научно измерить "общественное мнение" и дать советы тем, кто хочет на него воздействовать, добиваются того, что заставляют верить в существование некого "общественного мнения". Мы попытаемся показать, что то, что существует в реальности, это не "общественное мнение", ни даже "мнение, измеренное опросами общественного мнения", а в действительности, новое социальное пространство, над которым господствует совокупность социальных агентов - продавцов опросов, политологов, советников по коммуникации и политическому маркетингу, журналистов и т.д., - которые используют современные технологии исследований с помощью опросов, персональных компьютеров, электронной информационной службы "минитэль", радио и телевидения и дают тем самым автономное политическое существование "общественному мнению", которое они сами же и сфабриковали, превратив в профессию действия по его анализу и манипулированию им, одновременно глубоко изменив политическую деятельность в том виде, в котором она представляется по телевизору и в том виде, в каком она проживается самими политическими деятелями. Специалисты по политическому маркетингу, которые занимаются, главным образом, собственным маркетингом, стараясь создать в политических кругах потребность в своих собственных продуктах, любят демонстрировать, насколько политика изменилась за последние тридцать лет. Они извлекают на божий свет на симпозиумах или во время передач по телевидению, которые им посвящаются, черно-белые записи избирательной компании 1965 года по выборам Президента весьма плохого качества: там мы видим политических деятелей, которые кажутся нам сегодня неловкими или скучными, потому, что они "не дотягивают", например, монотонно читая свои записанные декларации или потому, что они "перебирают", чрезмерно улыбаясь или декламируя свой текст как на митинге сторонников. Этому они противопоставляют подготовленные их бригадами специалистов клипы в цвете, где лозунги "нравятся публике" и которые должны/35/ стать политически более эффективными, производя тем самым за дешево эффект современности, на который они упирают для того, чтобы внушать зрителю представление о политике, соответствующее их интересам профессионалов рекламы.

 

Легитимное определение политики

Как это часто случается в социальном мире, социальные механизмы имеют тенденцию спонтанно представляться непосвященным индивидам как случайные. То, что нам кажется в настоящее время "устаревшим", как часто охотно говорят публицисты, вовсе не было таковым для большинства современников, которые, напротив, воспринимали как скандальные некоторые попытки "американизации политики" во Франции. То, что нам кажется "естественным" сегодня, например, в той манере, с какой политические деятели появляются на телевидении, - в реальности "естественно" сфабриковано с помощью и для политической игры, такой, какой она выражается посредством современных средств коммуникации: известно, что политические деятели тщательно подготавливают свои телевизионные "импровизации" и что та настоящая актерская игра, которую сегодня вынуждены демонстрировать политические деятели перед телекамерой, стала частью "ремесла политика" только с недавнего времени.

В ходе президентской кампании 1988 года, после того, как один из кандидатов, внешне мало склонный к представлениям в СМИ, после того, как спел песенку перед телекамерами в компании с другим политическим деятелем, поддерживающим его кандидатуру, он объявил своему окружению, уже без микрофона: "Мне сказали (то есть советники по коммуникации), что нужно было, чтобы я выглядел глупо, ну я и стал выглядеть глупо". Тем самым, он невольно напомнил, что главным препятствием, с которым столкнулись в начале шестидесятых годов некоторые специалисты по рекламе, в поисках своего нового применения и стремившиеся поставить свой талант на службу своим политическим устремлениям, было препятствие символического порядка: чтобы успешно продать свои услуги в политике, нужно было попытаться изменить определение политики, то есть то, что может легитимно делать политический деятель для того, чтобы быть избранным. Поскольку это изменение определения политики имело тенденцию разрушать установившиеся формы политического капитала (авторитет, наработанный в политических партиях, искусство красноречия на парламентских/36/ заседаниях или во время митингов сторонников и т.д.), как это бывает в большинстве социальных полей, то такая трансформация совершалась молодыми социальными агентами или, что то же самое, агентами без политического капитала, которые благодаря тому, что "ангажировали самих себя" могли пытаться ниспровергнуть негласно принятые и интериоризированные правила, управляющие политическим соревнованием.

Известно, что Мишель Бонгран, тогда еще молодой специалист по рекламе и сторонник движения молодых голлистов, который в 1965 году в большом секрете, впервые во Франции проводил выборную кампанию также молодого политического деятеля, мало знакомого широкой публике и представлявшегося как независимого от политических структур (Жан Леканюе). Он рассказывает, что сначала предложил свои услуги голлистам, которые с негодованием отказались от предложения, расцененного как непристойное по отношению к идеям, которые они имели о политике и об исторической величине генерала де Голля. Известно, что последний продемонстрировал высокий уровень своей идейности в политике, отказавшись использовать на первом туре выборов легальное время на телевидении, предусмотренное предвыборной кампанией. Как же его собственные сторонники могли представить себе, что он смог бы "опуститься", продавая себя "как продают мыло" [10]. Не стоит, конечно, отрицать в политике какую-либо практическую эффективность этих рациональных или рационализаторских технологий, разработанных специалистами по политическим контактам, тем более, что последние чаще всего, лишь попусту суетясь, переоценивают собственные возможности. Но, главное, нужно отметить, что они эффективны только потому, что им удалось внедрить новый способ заниматься политикой, в которой им самим находится место. Другими словами, если специалисты по рекламе или специалисты по политическому маркетингу становятся значимыми в политике, как ранее организаторы со своими опросами "общественного мнения", то это происходит потому, что они способствовали созданию новой политической/37/ игры, в которой их услуги и их специфическая компетенция стали необходимыми*.

Политика всегда интересуется (субъективно) только теми, кто имеет интерес (объективный) в политике. То, что может показаться тавтологичным, на самом деле является главным для понимания логики символического господства. Вопрос, регулярно задаваемый Французским институтом общественного мнения (ФИОМ) с начала 50-х годов, а затем и другими институтами опросов, о том, "интересуются ли политикой" анкетируемые (с вариациями в деталях), является, видимо, одним из самых обоснованных, которые институты зондажей, сами того не зная, когда-либо задавали в области политики. Хотя этот вопрос представляет собой приблизительный показатель распространения технической и социальной компетентности в области политики, поскольку речь идет о самооценке, и к тому же еще существует неопределенность смысла, который можно придать понятию "интерес", он все же предоставляет данные, являющиеся формой практического опровержения скрытой философии, которую организаторы опросов применяют в исследованиях и делают априори абсурдными с научной точки зрения большинство вопросов о мнениях, которые они задают. Мы действительно видим, что с 1950 года по сегодняшний день, доля тех, кто считает себя "очень" интересующимся политикой, остается постоянной и составляет сегодня активное меньшинство (между 10% и 14%). Напротив, наблюдается регулярное и значительное уменьшение тех (в большинстве своем социально исключенных или абсолютно обездоленных), которые называют себя "вовсе не" интересующихся политикой; их процент понижается примерно с 40% в 50-е годы до 20% в 1984 году. Что именно увеличивается под влиянием, в частности, роста числа охваченных школьным обучением, так это доля тех, кто, по выражению Хоггарта, способен бросить "случайный взгляд" на политику, скорее на ту политику, которую СМИ позволяют им видеть. В соответствии с часто встречающимся в политике замкнутым процессом, они могут найти интерес в этой политике благодаря тому, что люди, ответственные зд крупномасштабные СМИ, следуя свойственной/38/

* Те же самые советники по политическому маркетингу, которые уже пятнадцать лет настаивали на важности "видимости" и технике общения, сегодня отрицают "сверхпроникновение СМИ" в политику. На самом деле они лишь опережают уеталость политических деятелей по отношению к техникам, которые не являются настолько эффективными, как в то заставили поверить эти специалисты. Они сделались творцами новой моды, в любом случае неминуемой, моды на "говорить редко", моды завершения "политики спектакля" и возвращения политиков к стратегиям общения с тем, чтобы иметь возможность удерживаться на этом рынке.

им экономической логике привлечения максимальной аудитории, немедленно стараются их заинтересовать и увлечь просмотром передач, которые изготавливаются для тех, кому политика в ее традиционном определении не интересна. Однако, не стоит полагать, что "политическая компетентность", которая приобретается таким образом этой широкой публикой, поставленной в положение зрителя, будет подобна компетентности активного меньшинства, которое, собственно говоря, и "занимается" политикой. Простая минимальная способность мобилизовать схемы восприятия, большая часть которых не является специфически политическими, вовсе не позволяет действительно конструировать политические проблемы, что характеризует политическую компетентность профессионалов.

Социология политики является во многом социологией нашего политического бессознательного. Именно это объясняет одновременно трудности попыток и сопротивление, которое они порождают. Люди, прослушавшие курс "политических наук" и выучившие в ходе университетских лекций научные категории политики, или те, кто более того, стали, как политологи, по профессии специалистами политического анализа, не занимают социологически лучшие позиции для восприятия как таковых категорий политической перцепции, организующих обычное видение политического мира тех, кто не учился в вузе. Политический мир не всегда воспринимается в категориях собственно перцепции и, наоборот, может существовать политика, которая выражается не теми словами, которые используются профессионалами от политики. Политическая наука старается всем присвоить свои собственные мыслительные схемы. Это происходит всякий раз, когда политологи придают словам или даже поведению опрашиваемых тот же смысл, что им дает и политическое поле. На самом деле поведение и дискурсы социальных агентов должны быть вновь определены по отношению к ментальным структурам, сквозь которые политика постигается и которые далеки от того, чтобы быть идентичными ментальным структурам политологов. Голосовать за определенную политическую партию вовсе не означает, что вы поддерживаете эту партию такой, какой она сама себя определяет в политическом пространстве, но только то, что некое видение политики и позиции различных деятелей привело к тому, что вы предпочли этот бюллетень, нежели другой. Аналогично, нельзя утверждать, как это обычно делают политологи, когда просят опрашиваемых определить свое место в континууме между "'левыми" и "правыми", что такая-то часть населения/39/ действительно относится к "левым" или к "правым". Это все равно, как если бы эти категории немедленно были поняты всеми и, кроме того, как если бы их содержание было однозначно и универсально понимаемо и признано. Настоящий научный предмет состоит именно в анализе используемых в политике категорий, в символической борьбе, которая разворачивается вокруг них и в различных обозначениях, которые в них вкладывают разные социальные группы.

"Политическая наука" с помощью опросов общественного мнения чаще всего ограничивается тем, что более или менее неосознанно разрешает игру коллективного политического бессознательного, в то время как именно его нужно было бы выбрать в качестве объекта и анализировать таким, каков он есть. Чтобы выявить на практике все то, что отделяет научный анализ от простого комментария политолога, можно еще раз отослать читателя к статье Пьера Бурдье [11] по поводу опроса общественного мнения, проведенного в 1976 году. Его авторы хотели, чтобы исследование выглядело скорее как "развлекательное", в этих целях они заставили анкетируемых поиграть в политике в "китайские игры": они должны были на примере предметов и животных найти ассоциации с шестью политическими деятелями, широко известными всему населению благодаря телевидению. Итак, в то время, как опрашиваемых просят, например, провести идентификацию политического деятеля с "журавлем" или "муравьем", с "вороной" или "лисицей", с "дубом" или "розовым кустом", с "белым" или черным", они могут произвести ни что иное, как простое восстановление в памяти (не отдавая себе в том отчета) некой первичной культуры, то есть, чаще всего, культуры начальной школы, которая дремлет в каждом французе и которая может служить, за неимением лучшего, практическим руководителем классификации социального и политического мира. Самое интересное в этом опросе заключается не в полученных статистических распределениях, а в самой идее игры, в выборе предметов и животных. Тот факт, что этот опрос имел некоторый успех у анкетированных (например, число "не ответивших" было очень мало), объясняется некой непосредственной, спонтанной и незаметной - потому что подсознательной - связью, которая устанавливается между, с одной стороны, бессознательными схемами политологов, которые "выдумавших" вопросы, и, с другой стороны, практическими категориями, используемыми социальными агентами для постижения политического мира, иначе говоря, специфического универсума, который формально/40/ принадлежит всем, но фактически становится объектом очень разных способов присвоения, начиная с присвоения профессионалами от политики вплоть до присвоения культурно и экономически обездоленными*. Опросы более верно говорят о политическом бессознательном тех, кто ставит вопросы, чем об анкетируемых и, будучи далеки от привнесения научного, то есть демистифицированного и демистифицирующего взгляда на "общественное мнение", они чаще всего способствуют усилению верований.

 

Анализ случая

Мы видим различные препятствия, которые противостоят научному анализу трансформации политического поля в том виде, в котором она получилась в результате развития новых СМИ, распространения практики опросов общественного мнения и появления новых специалистов по коммуникации. Именно это объясняет укоренившуюся методологическую предвзятость. Если я предпочел обратиться к глубинному изучению ряда конкретных и ограниченных случаев, то это потому, что, хотя бы в первое время, мне это казалось более плодотворной исследовательской стратегией, чем чересчур глобальные или теоретически амбициозные исследования. Часто придают большое значение обширным статистическим обследованиям, поскольку они осуществляются на репрезентативных выборках французского населения и не уделяют внимания аналитическим разработкам монографического типа, которые считают "ограниченными" и "нерепрезентативными", а значит имеющими силу только для изученных случаев. Утверждать, что нельзя выводить результаты монографических исследований за пределы изученных случаев, - это означает смешивать эмпирическое обобщение результатов с теоретическим обобщением схемы анализа или объяснительной модели, которая была выстроена по поводу конкретного эмпирического случая [12]. Очевидно, что все уличные/41/

* Конечно, именно это обеспечивает нынешний успех на телевидении передаче "Бебет-Шоу", которую некоторые специалисты по политической коммуникации, а значит и некоторые политологи, объявляют "самой важной политической передачей", потому что ее осмотрят чаще, чем другие непосредственно политические передачи (и еще может быть из-за того, что показана некая насмешка по тношению к сословию политиков, которому одновременно завидуют и которое ненавидят).

манифестации как феномены не идентичны демонстрации сельских тружеников в марте 1982 года или манифестациям лицеистов и студентов в ноябре 1986 года; столь же очевидно и то, что все телевизионные дебаты не передают совокупности характеристик, которые можно было наблюдать в дебатах в 1985 году, где противостояли Жак Ширак и Лоран Фабиус. Но если возможно осознать их без непреложной необходимости изучать все уличные манифестации или все теледебаты политических деятелей, то потому, что с научной точки зрения вполне законно распространение принципов анализа, которые были выявлены на примере отдельных политических событий, впрочем, выбранных намеренно, так как они представляли по-настоящему идеальные и реализованные типы манифестаций или дебатов в том виде, в котором они сегодня вызваны к жизни новой структурой политического поля. Парадоксально, но самые общие механизмы могут быть более легко обнаружены в ходе пунктуального и детального изучения отдельных случаев, нежели на примере экстенсивного изучения. С некоторой точки зрения статистический анализ не сопряжен с риском: за отсутствием настоящего понимания он хотя бы предоставляет информацию. Монографический анализ, особенно в политике, более рискован, потому что он, с одной стороны, вскрывает то, что посвященные уже знают, не зная того по-настоящему, и на счет чего у них вдруг создается впечатление, что им это всегда было известно. Между тем, монографический анализ является, возможно, единственным методом, который позволяет по-иному вскрывать политическую жизнь и позволяет понять логику, которая управляет функционированием политического поля и присутствует в самых обычных и незначительных политических событиях, начиная с предвыборного вечера на телевидении и вплоть до объявления кандидатуры на президентских выборах или журналистского комментария.

Амнезия по поводу генезиса социальных институций, то есть эта некая забывчивость по поводу истоков, которые оказываются как бы вытеснены в коллективном бессознательном, вписана в само функционирование социального мира. Каждое поколение старается ассимилировать то, что является продуктом истории. У тех, кому, например, в силу молодого возраста, всегда была знакома практика опросов в политике, политических передач по телевидению и советов специалистов по коммуникации, не возникает возражений, которые могут иметь место по отношению к "медиатизации политики" у более старших политически поколений, которые более привычны к/42/ предвыборным собраниям на школьных дворах, митингам сторонников партий или прямым дебатам в коридорах парламента. Социальная история является для социолога привилегированным средством, вот почему в первой главе, опираясь на последние работы историков, мы напомним о том, как родилось понятие "общественное мнение" и как происходила его последовательная институционализация: это сделано для того, чтобы выявить, как вера в эту метафизическую сущность легла в основу особого способа существования этого понятия, оказавшего определенное воздействие на структуру и функционирование политического поля. Мы напомним также, что уличная манифестация, в том виде, в котором мы ее знаем сегодня, как способ политического действия, одновременно конкурирующий с "общественным мнением" и дополняющий его, лишь постепенно возникла в ходе второй половины 19 века. Во второй главе будут уточнены условия возникновения и характеристики общественного мнения", - того, которое успешно навязали политологи. Речь пойдет также об основных, сегодня игнорируемых, трудностях, которые превращают изучение мнения в само по себе сложное исследование. В третьей главе на основе детального анализа недавних политических телевизионных дебатов будет сделана попытка выявить процесс свертывания политического поля, когда политическая игра все более и более становится делом специалистов, которые заставляют "народ" зысказываться посредством процедуры опросов общественного мнения, немножко на манер чревовещателя, дающего свой голос марионеткам. Наконец, в последней главе, после анализа некоторых примеров манифестаций - в частности, манифестации сельских тружеников в Париже 1982 году и манифестаций студентов в 1986 году - будет показано, как эта самая старая форма политического действия, в которой наиболее реальным образом выражалась воля наиболее доминируемых социальных групп, тоже модифицировалась и больше не выходит за рамки некой замкнутой логики, заставляющей политическую игру во многом крутиться впустую, даже если эта форма политического действия отчасти смягчает неизбежную резкость политического столкновения.

 

Примечания

Мнение (lat.орiniо, rac.opinari)

I.1.Способ думать, судить; установка разума, принимающего некоторое утверждение за истинное; утверждение, которое принимает или отвергает разум/43/ (обычно допуская некоторую возможность ошибки). См. Оценка; убеждение, верование, идея, суждение, мысль, точка зрения (Способ думать, судить). Иметь то или иное мнение. См. Считать, верить, оценивать, судить, думать, относиться (глаголы, называемые в грамматике глаголами мнения). Заставить принять, следовать мнению; присоединиться к мнению. Не иметь мнения. Внезапное изменение мнения: поворот, ... Иметь то же мнение, что и кто-либо, разделять его мнения (быть на его стороне; двигаться в его направлении). Присоединяться к мнению последнего из тех, кто говорил. Различия, расхождения во мнениях. (...) - Давать, высказывать, выражать некоторое мнение, свое мнение. (См. Говорить, выражать мнение). (...) Защищать, исповедовать, поддерживать мнение. Иметь мужество сознаться в своем мнении: честно их придерживаться. - Уверенное мнение (См. Уверенность, убеждение), неуверенное (См. Предположение, сомнение). Совершенно личное, чисто субьективное мнение. См. Впечатление, воображение, чувство. Всевозможные мнения. См. Предвзятое мнение, предрассудок, предубеждение. Это дело мнения: дело, в котором играет роль субьективное суждение каждого.

2. Мн. или собир. Точка зрения, интеллектуальная позиция, идея или совокупность идей по отношению к определенной области. См. Доктрина, система, теория, учение. Философские, религиозные мнения (См. Кредо, вера), политические мнения (См. Сторона). Прогрессивные, пагубные мнения. Никого нельзя преследовать за его мнения.- Газета о мнениях (в противоположность информационной газете). Свобода мнений (связанная со свободами собрания, образования, прессы).

3. Обсуждаемое мнение кого-либо. Мнения разделились,- ситуация, и вытекающая из отсутствия большинства, в ходе обсуждения.

4. Хорошее, плохое мнение о ... : ценностное суждение, вынесенное о каком-либо человеке, действии, качестве. Иметь хорошее, плохое мнение о ком-либо. См. Ценить, недооценивать. Создать у других хорошее мнение о себе. У него скверное мнение об их ценности.(...) - Иметь хорошее мнение о себе. См. Самонадеянность (быть довольным собой, ?...). (...)

II. 1. Коллективное суждение, совокупность мнений, ценностных суждений о ком-либо или о чем-либо. Мнение других, публики, людей. Мнение, разделенные идеи, суждения, вынесенные большинством социальной группы. Пренебрегать мнением.(...)

2. Совокупность мнений социальной группы по политическим, моральным, философским, религиозным вопросам. Мнение рабочих, крестьян. Французское, американское мнение. Совокупность установок, преобладающих в обществе, (по отношению к общим, коллективным и текущим проблемам); совокупность тех, кто разделяет эти установки. Общественное мнение. Влиять, разрабатывать мнение; воздействовать на мнение. Опросы о мнениях. Мнение единое или разделенное. Фракции мнения. Течения мнений. Движения мнений - Поставить проблему перед мнением. Будоражить мнение. Воздействовать на мнение посредством пропаганды./44/

Le Petit Robert p. 1192

1. H.Mendras, La fin des paysans, Paris, A.Colin, 1967; F.H.de Virieu, La fin de I'agnculture, Paris, Calmann-Levy, 1967; M.Gervais, C.Servolin, J.Weil, Une France sans paysans, Paris, Seuil, 1965; M.Debatisse, La revolution silencieuse, Paris, Calmann-Levy, 1963.

2. Les agriculteurs et la politique, Paris, Press de la Fondation nationale des sciences politiques, 1990.

3. P.Bourdieu, L'opinion publique n'existe pas, Les Temps modemes, 318, Janvier 1973, pp. 1292-1309 (речь идет о публикации одного доклада, сделанного в кружке Норуа в январе 1971 и воспроизведенного в Questions de sociologie, Paris, 1980, pp. 222-235.

4. P.Bourdieu, Les Doxosophes, Minuit, 1 novembre 1972, pp. 26-45; P.Bourdieu et L.Boltanski, La production de I'ideologie dominante, Actes de la recherche en sciences sociales, juin 1976, 2/3, pp. 3-73; P.Bourdieu, Remarques a propos de la valeur scientifique et des effets politiques des enquetes d'opinion, Pouvoir, 33, avril 1985, pp. 131-139 (воспроизведено в Choses dites, Paris, Minuit, pp. 217-224).

5. Un art moyen, P, Minuit, 1965.

6. О теории политического поля см: P.Bourdieu, La representation politique. Elements pour une theorie du champs politique, Actes de la recherche en sciences sociales, 36-37, fevrier 1981, pp. 3-24; Decrire et prescrire. Notes sur les conditions de possibilite et les limites de I'efficacite politique, ARSS, 38, mai 1981, pp. 69-73; La Delegation et le fetichisme politique, ARSS, 52-53, juin 1984, pp. 49-55; в том же номере -Espace social et gensе des "classes", pp. 3-12.

7. M.Pialou, Chronique Peugeot, Actes de la recherche en sciences sociales, 52-53, juin 1984, p. 94.

8. О соотношении между социальными структурами и ментальными структурами см. E.Durkheim et M.Mauss, De quelques formes primitives de classification, Contribution a l`etude des representations collectives, L'Annee sociologique, 1903 (reproduit en M.Mauss, Oeuvres, Paris, Minuit, 1969, tome 2, pp. 13-89) et Cassirer, Le langage et la construction du monde des objets, in Essais sur le langage, Paris, Minuit, 1969, pp. 39-68.

9. J.Schumpeter, Capitalisme, socialisme et democratie, Paris, Payot, 1961.

10. Этот аспект хорошо анализируется J.-P.Mounier, La publicity est entree en politique, Projet, Janvier 1977, III, pp. 66-78.

11. P.Bourdieu, Un jeu chinois, статья воспроизведена в приложении La .- distinction, Paris, Minuit, 1979, pp. 625-640. См. Также мой комментарий P.Champagne, R.Lenoir, D.Merllie et L.Pinto, Introduction a la pratique sociologique, Paris, Dunod-Bordas, 1989, pp. 193-200.

12. В целях более систематического сравнения монографического подхода и подхода статистического см.: P.Champagne, Statistique, monographie et groupes sociaux, Etudes dediees a Madeleine Grawitz, Paris, Dalloz, 1982, pp. 3-16.

 

Глава первая

 

Возникновение легитимных способов выражения "общественного мнения"

Нет ничего более легкого, чем понять и из-за этого, возможно, нет ничего более трудного, чем проанализировать такое известное понятие, как "общественное мнение". Оно представляется одновременно и в обыденной и научной форме, которую придали ему институты опросов, политологи и политические круги, и в каком-то роде является частью элементарных форм восприятия или непосредственных данных политического сознания. И если сегодня уже больше не дискутируют ни о его существовании, ни даже о наиболее соответствующих средствах его измерения, то это потому, что институты опросов общественного мнения за тридцать лет выработали внешне неоспоримые технику и приемы, определяющие его способом, который представляется одновременно как объективный и точный. "Общественное мнение", хотя оно и не предусмотрено как таковое ни в одной Конституции, тем не менее тесно связано с режимами парламентарной демократии, и институты опросов пришли к необходимости экспорта своего опыта в страны третьего мира (в частности, в Африку), а также в авторитарные режимы, которые "демократизируются" (СССР, Польша и др.). Один закон во Франции (19 июля 1977 года) даже косвенно закрепил научный авторитет институтов зондажей, создав "комиссию по опросам", состоящую из высших чиновников, занятых в Государственном совете, Кассационном суде и Счетной палате, которые обязаны следить за соблюдением простейших деонтологических правил, которые сама профессия выработала достаточно давно ("международный кодекс чести в области изучения рынка и общественного мнения", составленный в 1948 году), с той целью, чтобы результаты этих опросов общественного мнения, которые имеют определенное политическое влияние, не вызывали подозрений (речь шла, главным образом, о том, чтобы помешать публикации ложных зондажей или опросов, проведенных по выборкам, искаженным в целях "одурманивания"). С 1945 года Французский институт общественного мнения (ФИОМ), по инициативе Жана Стецеля, продемонстрировал свое стремление создать в той же степени научное, сколь и коммерческое дело, выпустив журнал ("Опросы", издававшийся с 1939 по 1978 годы), посвященный презентации и комментариям результатов/47/ исследований, которые были найдены наиболее интересными и которые таким образом были предоставлены интересующейся публике. Начиная с 1984 года Софрес принял на себя эстафету, публикуя каждый год "Состояние общественного мнения", в котором он группирует наиболее значимые с его точки зрения опросы и сопровождает их комментариями политологов, журналистов и даже политических деятелей. И хотя обилие опросов, публикуемых сегодня всей совокупностью прессы, может периодически вызывать у некоторых журналистов определенное озлобление по отношению к практике, развитию которой способствовали они сами, тем не менее единственными возражениями научного характера, которые еще возникают со стороны специалистов и потребителей этой технологии (политологи и производители опросов), отныне остаются возражения, касающиеся только деталей (плохо сконструированная выборка, сомнительный "коэффициент погрешности" и т.д.), а не самих принципов этих исследований. Эти институты (как это делается и в случае с экономическими индикаторами) неделя за неделей следят за эволюцией общественного мнения в отношении крупных проблем современности, а также за рейтингами популярности основных политических лидеров. Итак, "общественное мнение" в том виде, в каком его измеряют институты опросов, стало социальной организацией.

Если институты общественного мнения смогли внушить в политическом и журналистском полях и за их пределами тот факт, что "общественное мнение" сводится к тому, что они измеряют, то существует, однако, серьезное сопротивление среди определенного числа специалистов собственно говоря социальных наук: историки и социологи показывают давность этого понятия и напоминают, что на самом деле речь идет о воображаемом, идеальном и утопическом референте, который служит, главным образом, узаконенным принципом дискурсов и политических действий. Иначе говоря, все позволяет полагать, что "общественное мнение" является только результатом встречи между традиционным политическим видением - дать слово "народу" в режимах, где он считается источником легитимности власти - и современной социальной технологией: опрос, анкета с закрытыми вопросами, и почти мгновенная обработка на компьютерах./48/

 

Социальный генезис "общественного мнения"

Сегодня достаточно почитать современные словари, которые накапливают, как геологические пласты, все исторически образованные значения, чтобы увидеть разнообразие смыслов, которые может сейчас иметь понятие "мнение", и, одновременно, задать себе вопрос о типе "мнения", которое, как претендуют институты опросов, они умеют воспринимать и научно измерять. В действительности, в соответствии со словарем "Робер", например, понятие мнение может означать результат твердого индивидуального суждения (оно в этом случае синонимично "оценке", "взгляду", "уверенности", "убеждению") или, наоборот, неопределенное и субъективное индивидуальное суждение (оно означает тогда "впечатление", "воображение", точку зрения", "чувство", "догадку", "подозрение", "предположение") или даже простое отсутствие любого суждения это случай "веры", "предрассудка" или "предубеждения"). Это понятие может также обозначать уже не индивидуальный, а коллективный продукт и выражать как хорошо обдуманную, а значит очень разработанную интеллектуальную позицию например в случае религиозной "доктрины" (говорят же о "мнении церкви" по такой то общественной проблеме) или философской или политической "системы", - так и совокупность "спонтанных" коллективных установок или представлений, разделяемых социальной группой.

То же семантическое многообразие наблюдается относительно прилагательного "общественный", которое может квалифицировать то, что касается "народа", взятого в совокупности (и означает в таком случае "общее", "обобщенное"); также оно противопоставляется "частному" и обозначает то, что формально "открыто для всех" (например, "общедоступный" сад, "общедоступный писец" среди неграмотных *\*"общедоступный писец"- человек, к которому на условиях открытого доступа обращались неграмотные люди для составления письменных актов - прим. перевод.\), то есть в реальности для всех тех, кто этого желает и может это сделать, или еще то, что принадлежит государству и предполагает "коллективный" или "общий" интерес ("государственная сфера деятельности", "гражданское право" и т.д.). Но это прилагательное имеет, кроме того, и более политический смысл и подразумевает еще и "то, что не секретно", то, что должно желаться "при свете дня", а также тех, кто имеет официальные/49/ функции ("общественные деятели") и, наконец, в более широком смысле, то, что "известно всем" ("общеизвестно").

Понятие "общественное мнение", которое сегодня составляет часть нашего политического бессознательного, с самого начала своего использования во Франции в середине 18 века претерпело, разумеется, большие семантические перемены. Исторические работы, которые описывают его происхождение, показывают на самом деле, что вплоть до конца 18 века "общественное мнение" было далеко от того, чтобы считаться таким же политически позитивным понятием, каким оно может быть сегодня.

Короткая историческая справка, которая следует далее, имеет целью показать в ретроспективе понятие "общественное мнение" и она опирается на недавние работы историков, в частности: K.Backer, Politique et opinion publique sous l'Ancien Regime, Annales ESC , janvier-fevrier 1987, pp. 41-71; S.Maza, Le tribunal de la nation: les memoires judiciaires et Topinion publique a la fin de FAncien Regime, Annales ESC , janvier-fevrier 1987, pp. 73-90; R.Chartier, Les origines culturelles de la Revolution francaise , Paris, Seuil, 1990; M.Ozouf, Le concept d'opinion publique au XVIII siecle in L'homme regenere. Essais sur la Revolution francaise, Paris, Gallimard, 1989 (Bibliotheque des histoires), pp. 21-53; J.Sgard, Naissance de Г opinion publique, a paraitre (colloque Ottawa. Les Lumieres du savoir, 1986). См. также Centre de sciences politiques de l'lnstitut d'etudes juridiques de Nice, L'opinion publique, Paris. PUF, 1857 (в частности, работы P.Ourliac, F.Ponteil, G.Burdeau);. Habermas, L'espace public. Archeologie de la publicite comme dimension constitutive de la societe bourgeoise , Paris, Payot, 1986 (1962 - немецкое издание).

Если обратиться к одному из первых словарей французского языка для того, чтобы понять установившийся тогда смысл употребления понятия, а также имплицитную философию, которую оно передавало, мы увидим, что с 1621 года в "Сокровищнице французского языка, как древнего, так и современного" понятие общественного мнения несет двойную смысловую нагрузку, которая сохраняется и сегодня, хотя и существенно оспаривается, поскольку оно со всей очевидностью подразумевает противопоставление социального типа: с одной стороны, мнение это есть "приговор того, кто и сам не совершенен", то есть необдуманное суждение, которое свойственно невежественным народным массам ("мнение/50/ юродивых расценивается как народное"); но с другой стороны, оно есть то, что "устанавливается между людьми учеными в каких либо науках". Если в конце 17 века в своем словаре Фюретьер уточняет, что мнение есть "суждение", подразумевающее "рассуждение" или "особое личное чувство, которое самостоятельно складывается по мере осмысления вещей", то он также противопоставляет "мнение серьезного автора", которому можно "с чистой совестью следовать в сомнительных случаях", и "ложным суждениям" народа. В своем словаре Фюретьер также указывает, что мнение может быть "общим чувством или чувством многих людей", что оно бывает не только особым или частным, и что, не будучи "общественным" в современном понимании слова, оно может быть более или менее широко разделяемым. Таким образом, в начале 18 века то, что называют "мнением" было для культурных элит синонимом временного знания. Оно находилось между сомнением и уверенностью и имело как минимум нагрузку личного суждения. В соответствии с платоновской традицией, оно противопоставляется "науке", которая универсальна (Кант скажет, что это абсурдно иметь свое мнение в математике: мы знаем или мы воздерживаемся от любого суждения). Но это научное мнение сталкивается также с простыми предрассудками, укоренившимися в частной жизни, которые характеризуют народное мнение. То есть, существует иерархия между самими мнениями: как непросвещенная толпа противостоит экспертам и ученым, мнения "обыкновенные" отличаются от тех мнений, которые складываются, если прибегать к помощи разума, и, тем самым, после размышления, приближаются к верному знанию. Именно это наряду с множеством других авторов 18 века признает Ларошфуко, когда он заявляет в одной из своих максим, что "можно оставаться при своих мнениях, если они разумны".

Прилагательное "общественное", которое к концу 18 века все более и более присоединяется к понятию "мнение", чтобы оформить эту особую, хотя и неопределенную сущность, с самого начала использованную скорее в полемических целях*, противопоставляется в то время в меньшей степени "частному" или "личному", чем "секретному", "притворному" или "скрытному" [1], и вписывается в движение протеста против абсолютизма и королевского произвола. "Общественное мнение" поначалу было мнением парламентских кругов, поскольку они превращали в "общественные" свои мнения о делах королевства ("Поучения" королю): в противовес политике короля, которую/51/

* По мнению Мона Озуф выражение "общественное мнение" появляется в первый раз как таковое в словаре только с 1798 года.

парламентарии считают окруженной тайнами, они выступают защитниками политики, которая велась бы в открытую, на глазах публики (в действительности, публики "образованной"). В более широком смысле "общественное мнение" - это еще и мнение "литераторов", последние от имени "Разума", который по их представлениям они олицетворяли, брали на себя функции некого апелляционного суда, который доступен всем жертвам несправедливости и произвола. Речь идет о том, чтобы привлечь в свидетели как можно более широкую публику с помощью "открытых выступлений в печати" (которые непосредственно сталкиваются с "письмом под личной печатью" * \*"письмо под личной печатью" - особое распоряжение короля о принятии репрессивных мер в отношении того или иного лица, имеет отчасти смысл внесудебной расправы - прим. перевод.\ и, таким образом, увеличить гласность судебных заседаний (известна, например, роль, которую сыграл Вольтер в ряде судебных дел). Такое "общественное мнение" не представляет собой результата статистического обобщения мнений большого числа людей: народное мнение, мнение толпы, остается еще синонимом "необузданных и изменчивых страстей" и остается за рамками собственно говоря политики, однако без того, чтобы быть полностью игнорированным. Только мнение "просвещенных элит" может обращаться в декреты, будучи если и не безупречным, то хотя бы универсальным и надличностным, поскольку основано на разуме. В течение всей первой четверти 18 века "общественное мнение" является, таким образом, в меньшей степени мнением публики (в широком смысле, который это слово имеет сегодня), сколько "превращенным в публичное" мнением социальной элиты, которая часто посещает Академию и литературные салоны; оно противостоит не мнению народа (подавляющее большинство, которое все еще состоит из безграмотных крестьян и не имеет пока мнения в политике), но частным интересам "политических группировок", которые в представлении "просвещенной" буржуазии находились тогда у власти.

Таким образом, "общественное мнение" является чем-то вроде машины идеологической войны, которую "смастерили" на протяжении 18 века интеллектуальные элиты и маститая буржуазия с целью легитимации их собственных требований в области политики и ослабления королевского абсолютизма. Здесь умышленно употребляется понятие "смастерить": с тем, чтобы было проще показать отсутствие логической связи, нестыковки и противоречия, как у разных авторов, так и у одного и того же/52/ автора в постепенном последовательном конструировании понятия "общественное мнение" и в том смысле, который ему придавался. Проблема, которая вставала перед этими интеллектуальными элитами, состояла в том, чтобы подтвердить их вступление в игру, из которой они еще часто бывают исключены, и всеми имеющимися способами подтачивать легитимность существующего политического режима. Таким образом, писатели и политические философы начинают работать более или менее согласованно, используя хотя и различные, но относительно взаимозаменяемые выражения, над производством в политической сфере нового принципа легитимации, который имеет свойство стимулировать их специфический капитал (способность рассуждать), который они стараются перевести прежде всего в капитал политический.

Другими словами, "общественное мнение" - это профессиональная идеология. Это мнение о политике, которое имеют ограниченные социальные группы относительно политики, профессия которых состоит в производстве мнений и которые стремятся включиться в политическую игру, модифицируя ее саму и преображая свои собственные мнения просвещенных элит в мнение универсальное, вневременное и анонимное, имеющее политическую ценность. Для этого слоя, имеющего богатый культурный капитал, "общественным мнением" заслуживает называться лишь его собственное мнение в области политики, хоть и некоторым образом "обезличенное", в той мере, в какой оно предстает как мнение универсального, хотя и малочисленного сообщества ученых, свободно и гласно рассматривающих вопросы религии или политики и общающихся между собой, главным образом письменно. Письменная публикация или, хотя бы обсуждение, рассматриваются как необходимые средства формирования настоящего "общественного мнения", которое таким образом возвышается над "частными и индивидуальными мнениями": так же, как и в науке, производство взвешенного мнения предполагает специфическую мыслительную работу, которая должна быть коллективной. Другими словами, общественное мнение может быть верным и мудрым только в результате открытого сопоставления самых "компетентных" и самых "мудрых" мнений. В одной из многочисленных публикаций, которые появились в начале Революции [2], можно, например, прочесть; "(созывом Генеральных Штатов) король призвал всех наиболее просвещенных представителей объединиться вокруг трона для осмысления происходящего"; члены этого собрания должны были "придерживаться/53/ направления, свободного от предубеждений и начертанного только разумом и справедливостью (сочетая это, вместе с тем) с уважением к прежним обычаям". С тех пор считается, что "просвещенное" общественное мнение было призвано просвещать всю нацию, более того, ныне оно сосуществует с тем мнением, что производят институты опросов общественного мнения: оно выражается, главным образом, в виде письменных докладов "научных комиссий", которые объединяют "компетентных лиц" вокруг сложных или неразрешимых проблем общества, по меньшей мере в области нынешнего состояния общественной морали [3].

Политические потрясения, сопутствовавшие Революции, начали усиливать политическую ценность, придаваемую понятию "общественное мнение" (или эквивалентным понятиям): с падением монархии речь идет уже не только о категории, критикующей и корректирующей решения королевской власти, но о непосредственном источнике новой власти. Оно становится новым принципом политической легитимности и позволяет избежать той смертельной пустоты, которая в социальном мире грозит всему, что не имеет никакой законности, это минимальная легитимность, на которую ссылается Руссо в своей "Речи о происхождении и основах неравенства между людьми", где он отмечает это стремление социализованных индивидов спрашивать "всегда у других, о том, что они сами есть": Руссо напоминает, что имеет место постоянный поиск одобрения или оправдания своего существования посредством с виду внешней и непредвзятой категории (академии, образовательного учреждения, критики, суда присяжных, наставников и т.д.), которая освещает, признает, изъясняет, что то, что есть, что заслуживает существования, то - легитимно. В политике власть должна иметь иное основание, нежели саму себя, или, что то же самое, должна опираться на другой принцип, нежели одну только силу. С этой точки зрения, понятие "общественное мнение" сразу было представлено как мощный принцип политической легитимации, поскольку эта новая трудноуловимая и очень легко управляемая категория, позволяющая вести определенную "игру" в политической игре, по выражению Хабермаса дала возможность "конвертировать господство в разум" или, точнее, рационализировать (в психоаналитическом смысле) господство: в какой "общественное мнение" действительно является мнением граждан, просвещенных разумом, оно не является более мнением индивида или частного лица, которые должны быть высказаны, но воплощает то, что есть универсального (то есть/54/ рационального) в каждом. Иначе говоря, то, что господствует на заседаниях Ассамблеи или в другом месте, это не какой-то частный и заинтересованный индивид или какая-то группа, заботящаяся о своих привилегиях, а это разум, который есть в каждом и обращается к каждому, то есть нечто безличное и анонимное. Если легитимность, связанная с принципом власти, остается слабой потому, что она опирается на внешнее и видимое принуждение и естественно тяготеет к чистому авторитаризму, то, напротив, легитимность, которая происходит из "общественного мнения" оказывается более мощной в той мере, так как речь идет о явном внутреннем принуждении: это та легитимность, которую люди признают сами, поскольку она взывает только к рассуждению и убеждению.

Отказ от легитимности монархического типа и ее замена на национальный и/или народный суверенитет содержали в зародыше расширение содержания понятия, идущего от "Просветителей"; но это расширение грозило привести к саморазрушению и взорвать само понятие. "Общественное мнение" не могло оставаться только мнением просвещенного меньшинства ("ученых"). Под давлением настоящего революционного потока, представленного, в частности, Сьейесом (его известный труд "Что такое третье сословие?"), оно вынуждено было расшириться и стать мнением более многочисленной части народа ("граждан") и, в частности, мнением тех, которые более или менее шумно участвовали в "клубах" политической жизни и выходили при случае на улицу, чтобы сразу быть услышанными. Другими словами, "общественное мнение" стало силой автономного действия, которая требовала проявления власти. Одним из показателей центральной роли, которую "общественное мнение" призвано было сыграть в экономике существовавшей политической системы, может служить следующее: Конвент захотел ввести его официально в идеологический пантеон Революции, учредив "праздник общественного мнения", который должны были праздновать в "дополнительные" дни революционного календаря. Оно больше не было тем простым противовесом политической зласти или средством борьбы против несправедливости, которое могло быть объявлено просвещенным меньшинством*/55/.

* Эта форма общественного мнения, носителями и гарантами которого хотят себя представить интеллектуалы, сохранится до сегодняшнего дня. Она выражается в петициях или в том, что имеющие престиж интеллектуалы открыто занимают публичную позицию, абсолютной моделью которой служит "Я обвиняю" Э.Золя. На этот счет см.: C.Charle, Naissance des intellectuels, Paris, Minuit, 1990 (coll. Le sens commun).

Главная проблема, которая непосредственно встала перед революционерами и которая актуальна и до сих пор - это проблема определения лиц, компетентных для выражения "общественного мнения". Получается так, что, если перефразировать известное выражение, "общественное мнение" становится понятием, слишком серьезным политически, чтобы быть отданным народу. Как недавно отмечал один публицист, главный вопрос в этой области это - вопрос об "организации выражения "общественного мнения" в той мере, в какой "способ выражения ведет к созданию объекта" [4]. Сторонники Учредительного собрания действительно столкнулись с проблемой определения путей и средств выявления "общественного мнения", то есть народной или национальной воли, они были вынуждены очень конкретно указать тех. кто обладал авторитетом для выражения того, что полагало и желало "общественное мнение", причем для выражения публичного, то есть официального общественного мнения, со всеми вытекающими политическими последствиями. Практические решения, в которые выливалась эта фундаментальная проблема, исторически менялись и оказывались в тесной связи с тем, в какой мере (цензовое избирательное право, всеобщее мужское избирательное право в 1848 году и, наконец, всеобщее избирательное право в 1945 году) высшие классы вынуждены были признавать статус "полноправного гражданина" за все более и более значительной частью населения, но с помощью технических, институциональных и интеллектуальных инструментов, которые в то время существовали для ее решения.

"Общественное мнение", выраженное и имеющее силу закона в политике, с самого начала было мнением узко ограниченного населения. В институциональном плане известно, что Революция установила представительский режим цензового типа, целью которого было сужение числа лиц, которые были в праве участвовать в политической игре. Именно поэтому некоторые революционеры, приверженные руссоистской модели прямой демократии, сожалели о том факте, что "суверенитет нации ограничивается простым голосованием представителей" (что сегодня нас больше не возмущает, поскольку это сама основа представительной демократии); они строго критиковали также другие ограничения, например то, что только маленькая часть граждан располагала правом быть избранными и даже то, что простое право голосования для избрания своих представителей было только у собственников в соответствии с принципом, который означал, что экономическая независимость есть/56/ непременное условие исполнения прав гражданина*. Для сторонников Учредительного собрания, которые, кстати, в этом следовали за философами Просвещения, выражаемая "воля народа" могла быть только волей рациональной. Вот почему "народ", признаваемый политически, состоял из меньшинства настоящих "светских святых", которые должны были высказывать исключительно разумные пожелания, соответствующие общему интересу. Люди Учредительного собрания** (а позже "левые" депутаты в начале периода III-ей Республики) опасались, что самые низшие социальные классы, которые были тесно зависимы от прежних доминировавших классов, не станут голосовать как их хозяева. В любом случае они считали, что это, безусловно, излишне спрашивать с простых индивидов беспристрастность и гражданственность, которых они требовали от "гражданина", и таким образом, отвергали всякую процедуру, которая могла бы установить прямую демократию, позволяющую выявить "изначальную волю народа": только представители, избранные избирательным корпусом, который сам был отобран, были уполномочены высказывать волю нации. С институционной точки зрения понятно, что не существует другого источника общественного мнения" помимо состоящего из избранных представителей, которые в течение большей части 19 века будут монополизировать выражение легитимного и политически признанного "общественного мнения".

Представительная система, которую, таким образом, отстояли сторонники Учредительного собрания, была намеренно задумана как система фильтров "общественного мнения" двойного уровня: с одной стороны, только граждане, способные иметь мнение, достойное этого названия в политике, избирали своих просвещенных представителей; с другой стороны,/57/

* Как это отмечает автор, на которого мы ссылались выше, самые бедные не только не могли быть избранными (они были "вне возможности заниматься общественным делом"), но они не могли даже голосовать, чтобы иметь возможность хотя бы представлять себя: "нужно ли более нас оскорблять нашей тяжелой нищетой; делает ли бедность наш рассудок неразвитым до такой степени, что нас считают неспособными самим договариваться о том, кто нам подходит?" L'Ange, op.cit.

** Как считали сторонники Учредительного собрания, "политика в избирательных ассамблеях требует равенства состояний для того, чтобы богатые люди не извлекали зыгоду из голосов тех людей, судьба которых связана с их волей. (...) Депутатов огорчает подневольное положение наемных слуг как слишком отвратительное, чтобы быть сопоставимым с достоинством гражданина. (...) Бедные скорее попадаются на удочку интриг, чем богатые. (...) Люди малосостоятельные не могут, не ставя под угрозу свою судьбу и уверенность в своем существовании, позволить себе выражать иную волю, нежели волю индивидов, которые им платят и используют для своих услуг" L'Ange, op. cit. Эта проблема пройдет сквозь весь 19 век и ляжет в основу введения кабины для тайного голосования. См. на этот счет A.Garrigou, Le secret de isoloir, Actes de la recherche en sciences sociales, 71-72, mars 1988, pp. 22-45.

избранные выявляли народную волю только путем демонстрации противоборства в дебатах, которые разворачивались на парламентских ассамблеях. Эта институциональная и юридическая концепция мнения в политике, которая сохранится на протяжении большей части 19 века, закреплена Литтре, который в своем "Словаре" дает в качестве первого значения понятия "мнение" определение политического типа: "взгляд, чувство того, кто высказывает мнение о каком-то деле, подлежащем обсуждению. Мнение большинства или меньшинства заседающих (...). Во множественном числе: голоса одобрения". Мнение, достойное быть вхожим в политику, не имеет ничего общего с мнением-предубеждением. Оно предполагает предварительную дискуссию ("дело, подлежащее обсуждению") в "ассамблее", члены которой будут публично голосовать и, значит, брать на себя перед всеми ответственность в своем мнении ("голосование") с тем, чтобы определить "большинство".

Наряду с этим институционным решением, образование "общественного мнения" предполагало, по крайней мере, в идеологии Просветителей, свободную циркуляцию идей и публикаций, то есть развитие прессы свободного мнения в политике. Действительно, в начале революционного периода можно наблюдать зарождение профессиональной журналистики (в частности, это обзоры печати, рубрики "письма читателей" и т.д.). Но жестокость борьбы, которая угрожает существованию власти и банальное открытие того, что в политике "рационально очевидные вещи" (по крайней мере, в глазах революционеров) сами по себе не внушаются всем, достаточно быстро вынуждает якобинцев к ограничению свободы прессы: многие журналисты, обвиненные в "манипулировании", в "искажении", в "запутывании" "общественного мнения", были посажены в тюрьму, а некоторые из них гильотинированы. Огюст Кошэн позднее покажет, как, в ходе Революции, сможет сложиться то, что он называет "социальное мнение", которое в реальности было мнением, искусственно произведенным активным меньшинством; оно имело размах и целостность движения общественного мнения, не утрачивая сплоченности и образа действий просто клики [5]. Понятие "общественное мнение", которое сами революционеры считали политически очень нечетким, практически исчезает с 1793 года из их концептуального арсенала. Точнее, оно временно уступает место родственному понятию "народного духа", которое на идеологическом уровне означает ограничение, аналогичное тому, что наблюдается на институционном уровне с различением между "активными"/58/ гражданами и гражданами "пассивными". Оно обозначает новый вид "общественного мнения", мнения "настоящего" в отличие от того, которым манипулируют контрреволюционеры; мнения, которое является "правым", потому, что оно соответствует "Духу Революции", иначе, мнения, разделение которого власти усиленно стараются навязать народу. Поскольку для революционеров не все мнения стоят друг друга, то речь не может больше идти просто о констатации и фиксации "общественного мнения", проистекающего из свободной борьбы мнений, а также о том, чтобы ему подчиниться, независимо от того, благоприятно оно или нет для существующей власти.

Отныне революционеры начинают решать, чем должно быть общественное мнение: содержание понятия объявлено постановлением существующей власти, которая вменяет гражданам то, что они официально должны думать. "Народный дух" становится, таким образом, новым видом идеального "общественного мнения"; это то, что все граждане должны были бы думать, если бы они были добродетельны; в любом случае, это то мнение, которое они должны демонстрировать, по крайней мере, публично, чтобы попытаться его обрести; более прозаично, это мнение, которое они должны афишировать, чтобы не иметь неприятностей. Можно было бы сказать, сославшись на один из смыслов прилагательного "общественный", что "народный дух" есть "официальное мнение, то есть мнение, которое может быть обнаружено на публике, потому что оно соответствует высокому представлению, которое государство имеет о гражданах и о том, что они должны думать о политике. И хотя мы видим как в политике вновь возникают два типа мнения, революционный период несколько запутал, - не приводя к его полному исчезновению, - простое различие, которое раньше противопоставляло народное мнение мнению просвещенному: отныне, с одной стороны, есть мнения частные, которые не должны выходить за пределы семейного круга потому, что они могут быть политически ошибочными или контрреволюционными, и, с другой стороны, общественные мнения, то есть те, что провозглашают на публике, начиная с мнений политических руководителей (являющихся "общественными деятелями"), которые должны служить образцами и обладать высокой политической нравственностью, поскольку им надлежит направлять простых граждан. Это не теоретическое разделение, оно очень конкретно затрагивает каждого гражданина, приговаривая его к хитрости или политической шизофрении. Коммунистические системы, которые/59/ в этом отношении очень близки к указанной революционной ситуации, дают возможность представить всю важность разрыва, который может существовать в таких условиях. В качестве свидетельства можно еще раз процитировать Павла Лунгина, который рассказывает: "Когда я был школьником, нам задали написать сочинение на свободную тему: "Когда я стану взрослым...". Поскольку я уже был достаточно хитрым, я ответил, что космонавтом. Но одна маленькая девочка сказала, что она хочет стать принцессой и всю жизнь есть конфеты. Класс превратился в трибунал и ее осудили. Все советские люди должны были преодолеть это препятствие, это разделение между тем, о чем думали дома, и тем, что говорилось в школе. У нас есть старый анекдот: один еврей звонит по телефону другому еврею: "Ты читал то, что написано сегодня в "Правде"?" - "Нет, а что там написано?" - " Я этого не могу тебе сказать по телефону...". Нужно уничтожить эту шизофрению и вновь обрести единую культуру жизни. Это так, но налицо ужасная ностальгия по этому дьявольскому времени, когда хорошее было официально хорошим, а плохое - официально проклятым" [6].

Революционеры в конце концов вновь открывали то главное противоречие, которое "просвещенные элиты" обнаружили уже давно: хотя непреложной истиной является ТО, что "общественное мнение" имеет тем большую социальную и политическую силу, чем большее распространение оно получило, став в конечном итоге мнением всего общества, тем не менее, верно и другое: это общественное мнение тем более справедливо и мудро, чем скорее оно инспирировано "мыслящим" меньшинством", то есть мыслящим в соответствии с Разумом. Паскаль отмечал, что именно "небрежные мнения непроизвольно нравятся людям" (Pensees, XXIV, 56) . "Справедливые мнения" или, как скажут позже революционеры, мнения "добропорядочные", предполагают усилие или напряжение и могут быть уделом только просвещенных элит или сознательных политических меньшинств, которые, в соответствии с оптимистическими взглядами, свойственными "философам Просвещения" и физиократам, все же действуют, формируя общественное мнение большинства. Например, в 1766 году д'Аргенталь писал, что "общественное мнение правит миром", но он добавлял, что именно "философы, в конечном счете, правят мнением людей". Д'Аламбер говорил: "Раньше или позже думающие и пишущие люди станут править общественным мнением, а оно, как вы знаете, правит миром". А вот, как считал/60/ Вольтер: "Общественное мнение правит миром, но в конечном счете мудрецы руководят этим общественным мнением". Вот почему философы вполне реалистично предлагали признавать это "общественное мнение" в качестве определенной силы, при этом сохраняя по отношению к нему некоторую дистанцию, поскольку, будучи произведено человеком, оно может быть ошибочным и имеет цену настолько, насколько его содержание признается просвещенным человеком. Это резюмировал и Шамфор, говоря: "Общественное мнение - это юрисдикция, которую честный человек не должен никогда признавать совершенной и которую он никогда не должен отвергать". Гегель в своих "Принципах философии права" (1821) смог только констатировать и пытаться теоретизировать о двусмысленности "общественного мнения, которое заслуживает, как того, чтобы быть достойно оцененным, так и того, чтобы быть презираемым" [7]. И наконец, хотя можно было бы привести еще много цитат. Бланки в 19 веке также отмечал, что то, что называют "общественным мнением" является на самом деле мнением меньшинства и сожалел об этом: демократическая идеология и требование равенства обратили "просвещенные элиты" в "привилегированные меньшинства", которые предписывают свою идеологию народу. Он напоминал "о всех голосах, которые имеют отклик в сфере политики, голосах из салонов, из лавок, из кафе, одним словом из всех мест, где формируется то, что называют "общественным мнением"; нужно заметить, что "это голоса привилегированных", а ме голоса народа или, как сказали бы сегодняшние институты опросов, голос "выборки, действительно репрезентативной для всего населения электорального возраста".

 

Манифестация как новый способ выражения общественного мнения

Итак, с самого начала мы видим проявление принципиальных противоречий, существующих еще и сегодня, хотя и значительно отошедших на второй план, - присущих понятию "общественное мнение". С точки зрения социальных и политических элит масса спонтанно думает плохо или даже не думает вовсе и нужно вести себя так, как будто те, кто говорит от имени массы (избранные), превосходно выражают ее мнение, или, наоборот, заставляют массу говорить то, что думают умеющие мыслить, но не имеющие численной силы, чтобы/61/ придать социальную силу тому, о чем думают; то есть, следует сделать таким образом, чтобы "просвещенные" идеи стали форсидеями, поддерживаемыми сильными и многочисленными группами. Это коллективно одобряемое лицемерие, делающее возможным демократическую идеологию, состоит в утверждении о том, что народ "думает правильно", когда он говорит то, что политические элиты хотят ему внушить, и что "он всегда прав", за исключением тех случаев, когда он ошибается, - а тогда политические элиты должны уметь "проигнорировать это мнение" и приложить известные усилия, чтобы заставить народ думать иначе. Это коллективное лицемерие также объясняет неопределенность, с самого начала связанную с вопросом о точном измерении общественного мнения. Сама расплывчатость этого понятия была функционально необходимой. Это измерение было бы относительно простым, если бы граждане выражали свою волю только посредством выборов, поскольку тогда ее можно было бы свести к единственному парламентскому мнению. Но очень скоро власть избранных была оспорена или, во всяком случае, оказалась в сильной конкуренции в политике с другой, более прямой формой выражения народного мнения, той, которая демонстрирует себя на улице.

С самого начала революционного периода можно наблюдать противостояние членов клубов, которые претендуют на то, чтобы быть самим народом и избранными депутатами, которые выступают как единственные легальные представители этого народа. Как на самом деле узнать, что думает общественное мнение? И прежде всего, хотят ли они на самом деле это знать? Какие показатели позволяют иметь представление на этот счет? Что нужно измерять? Наряду с институциональным и "надлежащим" "общественным мнением" парламентского представительства, которое избрано на данный период (обычно на четыре или пять лет), предположительно выражающего, если к тому нет препятствий, "общественное мнение", - как оценить "изменения общественного мнения", которые могут проявляться вовне и как судить об их важности и значимости, если они будто бы отличаются от официального мнения парламентариев? Что представляют те люди, которые составляют петиции или те, которые колонной выходят на улицу и объявляют парламентариям, что "народ" - это они? Что думать о тех, кто ничего не говорит ("молчаливое большинство"), по сравнению с тем активным меньшинством, которое хочет выдать себя за все "общественное мнение"? Революционеры 1789 года сразу столкнулись с группой вопросов, которые остаются и поныне,/62/ даже если выражаются иными словами: представительная власть сторонников Учредительного собрания и Конвента много раз была под угрозой того, что очень рано стали называть "властью улицы", то есть под угрозой мятежников из политических клубов, которые выходили на улицы и считали, что могут обойтись без представителей, которые, по их мнению, слабо выражали их волю.

Наблюдателям порой бывает трудно оценить размах этих движений толпы, очень часто близких к мятежу, возникающих внезапно и стремящихся прямо навязать свою, подчас "сконцентрированную", волю. Они претендуют на то, чтобы выражать или представлять все "общественное мнение" или, хотя бы пытаются брать "общественное мнение" в свидетели, однако не всегда ясно, к кому они обращаются: хотят они прямо оказать давление на парламентариев? Надеются ли они обнародовать свой гнев посредством средств массовой информации? Рассчитывают ли они повести за собой граждан, которые их видят на улице? И Т.д. Способ действия этих общественных движений протеста, который поначалу был нечетким и путанным, эволюционирует на протяжении 19 века так же, как и само понятие "общественное мнение" в течение 18 века, и постепенно становится важной составляющей, принимаемой во внимание актерами политического ноля, в борьбе за определение того, что считать "общественным мнением", - но ценой принятия формы, которая свела эти движения к регулируемым способам выражения мнения, исключающим прямое и простое применение силы. Точно так же, как "первичное" мнение народных масс было отвергнуто в пользу "развитого" мнения разумных граждан, так же постепенно произошло "укрощение" уличной манифестации, или, если угодно, изобретение некоторой рациональной - так как сильно ограниченной и контролируемой - формы прямого выражения общественного мнения, и одновременно расширение публики, прибегающей к такому способу выражения, который не был более только способом действия народа. Революция, которая обнаружила этот новый способ действия, проходивший в форме периодических мятежей и жестокого и беспорядочного самовыражения городских народных масс, не могла стать моделью для реформаторов 19 века. Революционные движения долгие годы даже служили устрашающим примером и их использовали для обоснования запрещения любого движения протеста. В действительности эти движения недовольства были очень редки и были связаны также с исключительным политическим контекстом, чтобы они могли способствовать определению/63/ "общественного мнения" в его обычном, квазиинституциональном ракурсе.

Эти исторические экскурсы во многом обязаны сообщениям, представленным на круглом столе, посвященном "манифестации", в ходе Национального конгресса Французской ассоциации политических наук, состоявшегося в Бордо с 5 по 8 октября 1988 года. Следует упомянуть, в частности, выступление Винсена Робера ("К истокам манифестации во Франции (1789-1847)", ротапринт. 21 с), Доминика Рейни ("Теория чисел и манифестация 19 века", ротапринт. 18 с), Мишеля Офферле ("Выйти на улицу: от "буден" к "манифестации". Основы для социологии генезиса манифестации", ротапринт. 45 с), Доминика Кардона и Жан-Филиппа Ертена ("Организация манифестации и службы порядка", ротапринт. 40 с.) и Даниэля Тартаковски ("Уличные демонстрации 1918-1968", ротапринт, 12 с). Многие доклады были напечатаны в книге под редакцией П.Фавра "Манифестация" (P.Favre, La manifestation, Paris, Presses de la Fondation nationale des sciences politiques, 1990), к которой читатель может обратиться для более детального анализа.

Действительно, до середины 19 века выход на улицу можно было коллективно использовать легитимным образом только для празднований годовщин или парадных церемоний, а движения протеста оставались в принципе запрещенными. Первые уличные манифестации - хотя можно ли так их назвать, не впадая в анахронизм? - возникают в результате политических трансформаций общественных собраний, которые вначале носили "праздничный характер" (карнавал, праздник розового куста, спортивный праздник, "банкеты" и т.д.) или были приурочены к знаменательным датам (годовщина смерти Виктора Нуара, праздник 14 июля и т.д.). Они останутся долгое время маргинальным способом политического выражения, поскольку большинство этих спонтанных и неуправляемых движений пыталось силой свергать политические режимы, с их точки зрения слабые или обессиленные. Таким образом, цели и манера проведения этих коллективных акций на протяжении большей части 19 века были почти неизбежно агрессивными, что часто приводило к возведению баррикад. Они сталкивались с существующей властью, которая использовала не силы, специализированные на поддержании порядка, как сегодня, а/64/ армию, которая, не имея опыта, часто жестоко их подавляла, что не могло не придавать событию вид настоящего мятежа.

По свидетельствам историков, только в середине 19 века, между февралем и маем 1848 года во Франции впервые возникают коллективные действия, обладающие некоторыми свойствами современных манифестаций. Можно было увидеть, как по улицам Парижа проходят массовые дисциплинированные процессии (например, каждая корпорация проходит под своим флагом), тем самым, пытаясь выразить свою поддержку временному "республиканскому" правительству, которому угрожала "буржуазная реакция". Происходит согласованное использование парижского пространства, так как "манифестанты" (это слово тогда и появляется) собираются на большой площади, затем проходят по крупным артериям города, чтобы сделать максимально наглядной массу людей, которую они представляют. Впрочем, перед тем, как разойтись, манифестанты направляются к отдельным политически значимым местам, таким как Городская ратуша или Бурбонский дворец. Однако никто тогда не знал, что делать с этими большими демонстрациями нового типа, ни власть, ни, тем более организаторы процессий. В июне 1848 года, с приходом к власти "правых" был принят закон о "рассеивании сборищ, опасных для общественного порядка" с тем, чтобы покончить с этими народными массовыми манифестациями, вызывающими беспокойство: любое скопление народа может отныне быть запрещено и поэтому становится "мятежным".

Господствующий класс не видит необходимости в том, чтобы народ имел право на манифестацию, поскольку всеобщее избирательное право (мужчин), которое только что установлено, рассматривается как достаточное средство для политического самовыражения "масс", до тех пор исключенных из политической жизни. Именно в той мере, в какой манифестация несет в себе зародыш восстания и остается еще долго более близкой к мятежу и анархии, чем к электоральным процедурам и мирному выражению мнения, она вызывает сильное сопротивление со стороны существующих властей, которые тем лучше воспринимают присущий демократическому режиму закон большинства, чем более он выражается абстрактным и арифметическим образом в консультациях электорального типа. Если всеобщее избирательное право постепенно принималось даже теми, кто противился этому в начале, то это происходило потому, что электоральная логика, в противовес опасениям некоторых людей, не изменила в корне политический состав заседателей парламента. Кроме того, даже если народные массы/65/ смогли бы выражать свое мнение, было бы лучше, если бы они это делали путем избирательной процедуры, нежели непосредственно на улице, так как сам народ был тогда, говоря словами Сартра, составлен из "серийных индивидов", то есть, на самом деле, распылен и атомизирован, короче говоря, был в состоянии, когда вызывающий постоянное беспокойство эффект массовости оказывался несколько нейтрализованным.*

С переходом к всеобщему избирательному праву закон большинства голосов рискует превратиться в закон социальных классов, которые количественно более многочисленны, то есть народных масс. Вот почему всеобщее избирательное право по началу порождало сильное сопротивление со стороны привилегированных классов. Крупная фракция самых консервативных политических деятелей еще долго будет считать незаконным положение, при котором народным массам дается право голоса, а тем более право быть избранными, при этом во второй половине 19 века некоторые даже отмечали свою неприязнь по отношению к редким избранникам от рабочих, которых они считали необразованными и некомпетентными".** В конце концов, подсчет бюллетеней для голосования, опущенных в урны, - показывающий "народ", представленный его избранниками, впрочем являвшихся в основном выходцами из буржуазии, - был сочтен более предпочтительным по отношению к просто физическим сборищам граждан на улице и к их лидерам, появившихся неизвестно каким образом из этих движений и получивших пренебрежительное название "заводил". Это недоверие к прямому выражению народной воли, пусть и не очень сильное, присутствует и сегодня, поскольку власть старается противопоставить "общественное мнение", - в том виде, в котором оно измеряется институтами опросов или выборами, уличным манифестациям, организованными "шумным меньшинством".

Будучи одним из показателей позднего признания этого типа политического действия, "манифестация" в ее сегодняшнем смысле появляется в словарях только в 1866 году: словарь Литре определяет ее как "народное движение, собрание,/66/

* См. на этот счет цитированную ранее статью Алэна Карригу о введении кабины для тайного голосования и статью, написанную Жан Полем Сартром сразу после мая 1968 года. Elections, piege a cons, Temps modernes, 318, Janvier 1973.

** См. на этот счет, например, статью М.Офферле "Нелегитимность и легитимация политических кадров рабочих перед 1914 годом." Annales ESC, 4, 1984. Эта неприязнь присутствует еще и сегодня, даже если она выражается менее злобно: Подражания и имитации лидеров коммунистической партии, выходцев из народных классов, которые можно видеть сегодня по телевидению, часто грубо карикатурно обнаруживают их бескультурие и претензии в области культуры.

предназначенное для демонстрации некоторого политического намерения", и считает полезным уточнить, - так как это далеко не было очевидным для того времени, - что манифестации "могут быть мирными". Что касается сокращенного и привычного сражения "маниф" ("manif" - фр.), то оно было создано только век спустя, в 1952 году парижскими студентами*. Таким образом, мы видим, что даже во второй половине 19 века не существует позитивного термина для обозначения этого все еще попечительного типа политических мирных процессий. В официальном словаре властей присутствует только слово "толпа", которая по политическому определению почти "незаконна", (скольку у нее нет иных целей, кроме свержения существующей власти путем беспорядков и физического насилия.

Вместе с тем, можно было бы спросить, чему соответствует такое желание демонстрации, возникающее порой вопреки жестоким репрессиям и что за интересы можно найти для себя в их шествиях, которые, часто будучи утомительными, всегда несут риск опасного столкновения с силами порядка, с теми, кто их организует и с теми, кто в них участвует. Если, несмотря на сильное сопротивление власти, уличная манифестация постепенно стала признанной в качестве способа легитимного политического действия, то это произошло потому, что она позволяла более точно выражать нечто другое, нежели то, что можно сказать простым бюллетенем для голосования или (подписью на петиции. Будучи почти мгновенным выражением недовольства или возмущения, подобным мятежу, она представляет, главным образом, физическое подтверждение определенного мнения: воплощая в реальность требование, она способствует трансформации простого индивидуального мнения в форс-идею, поскольку она выражает более сильную решимость и более интенсивное физическое участие, нежели петиция или голосование. Петиция есть не более чем список имен, собранный порой очень трудоемким образом, который, как бы длинен он ни был, при сравнении с протестующей массой представляет собой только слабое эхо и бледный образ "общественного мнения". Выборы, как, впрочем, позже и опросы общественного мнения, стремятся минимизировать подлинный вес активных и шумных меньшинств, "разбавляя" их в "тихом большинстве" и производя,/67/

* В середине 18 века слово "манифестация" означало только общественное выражение чувства или мнения. К 1857 году оно приобретает смысл скопления народа, имеющего целью сделать публичными требования группы или партии, и к 1889 году оно приобретает смысл общественной церемонии во славу кого-то или в память чего-то, см. Dictionnaire des tresors de la langue francaise.

тем самым, скорее видимый, чем реальный консенсус. Если опросы общественного мнения оказываются так просто усвоенными широкой фракцией политического класса, то это потому, что они похожи на традиционные избирательные процедуры и позволяют на основе использования технических средств, которые основаны на статистической экстраполяции, получить абстрактное и "общее желание" с претензией на консенсус.

Только к началу периода III Республики станут учащаться "манифестации" в современном смысле слова. В это время стали организовываться настоящие "митинги под открытым небом", собрания в общественных местах и "прогулки" по улицам безработных рабочих, а также публичные демонстрации, которые явно были привнесены из Англии и посредством которых профсоюзные организаторы проверяли пыл рабочих требований, и одновременно пытались воздействовать на правительство, представляя ему одновременно опасное и управляемое зрелище рабочей толпы. Спор об эффективности манифестаций, который вели Жорес и Клемансо, обнаруживает пока еще неуверенное влияние на власть этой новой формы политического действия, которая воздействует только на тех, кто ее признает как таковую. Для крайне левых революционеров, будто одержимых идеей "последнего и славного восстания" и имевших на этот счет традиционное представление о коллективном действии, дисциплинированные, упорядоченные и исполненные почтения к порядку колонны манифестантов были "фарсом" и не могли рассматриваться как средство серьезного давления на власть; чтобы быть эффективными, манифестации должны были, по их мнению, пугать и включать в себя настоящий силовой элемент. Напротив, для социалистов-реформистов манифестация была способом нового выражения общественного мнения, которая должна была конкурировать с парламентскими инстанциями и угрожать монополии представительства: она могла быть полезным средством для самых обездоленных, чтобы заставить власть услышать их, а также могла стать средством для оказания давления на власть путем мобилизации общественного мнения; то есть она могла быть дополнением к праву голосования, позволяющему "народу" хотя бы призвать к порядку своих собственных избранных представителей. Социалисты устраивали кампании, чтобы добиться признания настоящего "права на манифестацию" Они добились только терпимого отношения при условии, что предусматриваемые процессии будут выглядеть дисциплинированно и организованно, то есть при условии/68/ cущественного снижения беспокойства, связанного с этим типом коллективного действия.

Безусловно, именно в 1909 году, благодаря тому, что историки называют "манифестацией Ферре", современная форма манифестации окончательно установилась. Спонтанное политическое выступление в защиту испанского анархиста Ферре "плохо закончилось", и тогда была созвана вторая манифестация, на этот раз под эгидой социалистической партии и ВКТ: эти организации рабочих хотели доказать, что они способны организовать упорядоченное шествие демонстрантов из рабочего класса, иначе говоря, что они способны провести манифестацию "по-английски", то есть мирно, без беспорядков и насилия. Эта вторая манифестация, которая с этой точки зрения "удалась", была в свое время описана прессой в выражениях, выдавших тревогу о том, что она покусилась на установившиеся категории политического восприятия, и обозначила то новшество, которое это событие и представляло: журналисты говорили о "чрезвычайной прогулке", о любопытной "процессии", в которой люди шли "рука об руку" и т.д./69/

 

От толпы к "общественности"

Таким образом, с установлением всеобщего (мужского) избирательного права и связанного с этим развитием в течение второй половины 19 века новых форм коллективных действий, во главе которых стояли "массовые" организации, такие как политические партии или профсоюзы, мы видим медленную трансформацию понятия "общественное мнение". До тех пор оно было почти исключительно мнением элиты граждан, в принципе более информированных и достойных с точки зрения их ума и нравственности, которые в результате рациональной дискуссии должны были его публично оглашать и призывать - в противовес "вульгарному" и "общему мнению" - к уважению авторитетного мнения, считающегося истинно верным и направленным на "общее благо". Это мнение было "общественным", в том смысле, что оно было предназначено, благодаря своей собственной ценности, к общественной огласке: это "формальное мнение, признанное политическими инстанциями", по выражению Хабермаса* пыталось свести себя к мнению большинства в парламентских инстанциях. "Воля народа" не могла выражаться прямо, а должна была перепоручаться посредничеству ее политически компетентных представителей, сгруппированных в организации, которые одновременно ее мобилизовали и ею руководили. К концу 19 века с увеличением массовых движений и уличных манифестаций (связанных, в частности, с урбанизацией и индустриализацией), а особенно с распространением народной и общенациональной прессы, возникает другое "общественное мнение", конкурирующее с предыдущим, которое будет сосуществовать с ним до середины 20 века пока его вовсе не вытеснит. Это новое мнение также квалифицируется как "общественное", но в другом смысле, который как бы вызван демократической логикой: это, по крайней мере внешне, мнение самой общественности. Это непосредственное или спонтанное мнение не имеет таких же характеристик, что и мнение политических элит, которое, в принципе, является результатом специфической политической работы. Речь идет в меньшей/70/

* J.Habermas, L'espace public. Archeologie de la publicite comme dimension constitutive de la socicte bourgeoise , Paris, Pavot, 1986 (1-ere edition allemande 1962), p. 255. В главе VIII, посвященной "концепции общественного мнения" противопоставляются эти две формы "общественного мнения", но абстрактным образом, в оценочных суждениях (отмечается разложение общественного мнения, поскольку имеет место постепенный переход из сферы общества в область рекламы).

степени о продуманном мнении, которое принимают в результате размышлений, сколь о глубоко укоренившихся предубеждениях или мнениях-кальках, некоторым образом вынужденных, лишь отчасти интериоризованных, с которыми быстро расстаются, мнениях, похожих на те, которые вплетены в обычный разговор. Эта форма "общественного мнения", передающегося через прессу и публичные движения протеста, будет признана только постепенно, поскольку "толпа" для большей части политических элит надолго остается синонимом иррациональности.

Безусловно, Габриэль Тард был первым, кто в конце 19 века позитивно "теоретизировал", в частности в "Общественном мнении и толпе" [8], это новое отношение между формированием "общественности", развитием популярной журналистики и появлением на политической сцене нового "общественного мнения" (которое он называет "Мнением" с большой буквы). Тард закладывает основы настоящего социологического анализа "общественного мнения", порывая с нормативным подходом к этому феномену. Социальную основу этого подъема общественного мнения он видит в появлении и развитии "общественности", что само по себе - результат нового способа соединения людей, характеризующий современные общества. Он описывает в негативном ключе традиционные движения "толпы", которые, по его мнению, принадлежат уже прошлому, чтобы лучше выявить новые свойства, принадлежащие общественности.

Действие толпы, как считает Тард, носит повторяющийся и неистовый характер (баррикады, разорение дворцов, разрушение, пожары; резня); оно начинается внезапно (достаточно инцидента, чтобы последовал бунт), по воле обстоятельств, которые сами часто оказываются экстремальными (голодные бунты); будучи локальным, оно неустойчиво, как огонь в соломе (оно спадает также быстро, как и возникает). Этот тип действия характеризуется "бедностью воображения, придумывающего всегда одни и те же, повторяющиеся символы" для того, чтобы публично выразить чувства (процессии со стягами, жупелами и реликвиями и иногда - трагические события Революции все еще живы - с отрубленными головами) и можно слышать только "виват" или "крики гнева". Толпа всегда характеризуется "удивительной нетерпимостью", "гротескным высокомерием" и "подозрительностью, порожденной иллюзией всемогущества" [9]. В отличие от этого Тард описывает появление манифестаций, которые "более продуманы и рассчитаны даже в своем неистовстве", и посредством которых "общественность" себя выражает; будучи разнообразными, они/71/ часто демонстрируют настоящий "гений выдумки". Группы манифестантов нового типа являются менее локальными и более надежными, чем простые толпы, собравшиеся в силу обстоятельств; они более упорные, способные к более длительным и более постоянным действиям, выходящим за рамки непосредственной манифестации. В этой работе Тард особенно подчеркивает тесные связи, существующие между этими новыми формами коллективного действия и развитием общенациональной прессы, начало которого он также относит к революционному периоду, но чье действительное воплощение последует только во второй половине 19 века.

На немногочисленных (но наводящих на много мыслей) страницах, которые он отводит своей теории имитации, Тард анализирует процесс, который сегодня назвали бы процессом общенациональной унификации политического рынка, развернувшийся тогда на его глазах вместе с широким распространением прессы (процесс, который усилится с появлением телевидения) и, соответственно, появлением нового способа социального объединения, который лежит в основе того, что он называет "группами на расстоянии" или "общественностью" [10]. До развития общенациональной прессы не существовало "единого" общественного мнения, а имело место "множество" мнений местных, раздробленных, разнообразных, не подозревающих друг о друге и часто касающихся узких сюжетов, связанных с профессиональными заботами индивидов или со сплетнями, относящимися к местной жизни. Новости, приходившие извне, были редки, распространялись с опозданием и были к тому же более или менее деформированы. Распространение прессы на национальном уровне в какой-то мере "делает общенациональными" обсуждаемые темы* : благодаря толстым ежедневным газетам и прогрессу в развитии транспортных средств становится возможной "моментальная передача мысли на любом расстоянии", позволяющая "всем категориям публики безгранично расширить поле участия в этом обсуждении, которое углубляет между ней и толпой столь заметный контраст"**. Пресса, следуя метафоре Тарда, является настоящим "насосом, всасывающим и выбрасывающим информацию", получаемую и распространяемую в тот же самый/72/

* См. недавно проведенный исторический анализ этого процесса превращения в конце 19 века французского географического пространства в общенациональное - Е. Weber, La fin des terroirs, Parjs, Fayard, 1986.

** Аналогичные разработки ведутся сегодня в той области, которая, касается телевидения как источника сюжетов для повседневных разговоров, cm. D.Boullier, La conversation tele, Lares (Universite de Rennes 2), 1987.

день во все точки мира (по крайней мере, уточняет он, ту, что кажется интересной журналисту и "в зависимости от цели, которую преследуют он и партия, чьим голосом он является"). Одновременно внушая выступлениям и беседам большую часть их повседневных сюжетов, пресса создает группы, члены которых хотя и разобщены в географическом пространстве, имеют однусущность, о которой Тард говорит, что она принадлежит к "интеллектуальному" типу.

Тард не думал, конечно, о "политическом барометре" (созданном сегодня институтами опросов), сезонные вариации которого питают разговоры, по крайней мере, читателей политико-журналистского круга, когда он замечал, что темы политики, передаваемые прессой, пытались, в частности в городских зонах, вытеснить темы обсуждения дождя и хорошей погоды, -"политическая метеорология заменила метеорологию божественную". Он оказался заворожен этой нарождающейся властью парижских журналистов, которые создают таким образом "общественность", то есть, настоящие "разобщенные толпы".) Эти журналисты, точнее называемые "публицистами", поскольку они создают сюжеты общественного обсуждения и обращаются к "широкой общественности", "обслуживают общественность разговорами дня" и выбирают сюжеты, которые должны быть "одновременно увлекательными для всех": "Достаточно, - замечает он, - одного пера, чтобы привести в движение миллионы языков"* .

Даже если анализ Тарда носит общий характер, он, вместе с тем, ясно указывает, и часто вполне четко и обоснованно, на главные изменения, которые лежат в основе мощи этой новой формы "общественного мнения". С преувеличением, которое свойственно всем, кто считает себя свидетелем трансформации, Тард, не слишком беспокоясь о деталях, описывает воздействие этой общенациональной прессы на политику**. Он считает, что/73/

* Ibid. p. 82. Роль прессы в деле Дрейфуса, который разделил в конце 19 века большую часть Франции, является, безусловно, серьезным делом в том видении (по Тарду) непомерной власти прессы.

** Эти аналитические разработки не могут не напомнить те, что будут сделаны позднее, в начале 60-х годов Эдгаром Морэном по поводу "массифицирующей власти" телевидения (L'espris du temps, Paris, Grasset, 1963). С этой точки зрения они также интересны тем, что предоставляют частично обоснованное мнение, которое современники могли иметь о трансформациях, тогда происходящих. Социологическое изучение политического воздействия, порожденного развитием прессы и средств коммуникаций, должно быть более внимательным к связи, которая у разных социальных групп устанавливается по отношению к этим процессам.

новости общенациональной прессы моментально затрагивают разобщенное население и делают его тем самым единой огромной публикой, абстрактной и суверенной, благодаря слиянию личных и местных мнений в мнения социальные и общенациональные, которые имеют тем большую силу, чем они более широко разделяемы и чем более об этом становится известно: все одновременно обо всем узнают и могут сразу занять позицию. Уменьшение стремления провинциалов к локальной автономии и местным обычаям в пользу развития коммуникаций и транспортных средств, а также большая быстрота в распространении прессой идей и вкусов ведут к возрастающему сходству однотипных разговоров во все более и более обширном географическом поле и одновременно усиливают, вопреки традиции и здравому смыслу, важность количества лиц, разделяющих одно и то же мнение, когда чаще принимаются в расчет голоса, нежели мысли.

Пресса все более и более способствует приданию значения политическим явлениям. Журналисты становятся настоящими лидерами общественного мнения, и они все более и более непосредственно участвуют в манифестациях, способствуя созданию новых групп, вынужденных действовать менее импульсивным образом: даже "экономическая публика" (то есть рабочие), "идеализируют свои запросы, переводя их (для прессы)", таким образом "преобразование всех социальных групп в публику" имеет следствием "возрастающую интеллектуализацию социального мира". По Тарду, журналисты практически выступают от имени общественности в своих .газетах, даже вместо нее, принимая ее сторону и отдавая свой талант ей на службу. В отличие от толпы, общественность, уточняет Тард, существует исключительно с помощью прессы и для нее. "Она заставляет выходить из под пера публицистов потоки ругательств или лирики". Общественность действует посредством публицистов "она демонстрирует себя с их помощью, навязывает себя государственным деятелям, которые становятся ее исполнителями. Именно это называют силой общественного мнения" [11].

Но Тард справедливо замечает, что эта журналистская мощь, распространяющая постоянный поток информации, подчинена логике экономического типа, поскольку читательская аудитория - это также и коммерческие клиенты. Поэтому он связывает мнения, порожденные прессой, с продуктами потребления экономического типа, так как их успех тоже зависит от моды и от известного числа социальных характеристик/74/ (возраст, социальный статус и т.д.)* Он подчеркивает их временный характер, "легкий, как ветерок", изменчивый и независимый от времени. "Истинность" этого мнения, которое не столько "обсуждается", сколько "потребляется", состоит не в правильности его самого, а в количественной силе, то есть в числе индивидов, которые в определенный момент его разделяют**.

 

"Общественное мнение" как артефакт

Вот уже двадцать лет историки ведут исследования для того, чтобы выяснить, чем же в действительности являлось в первой половине 20 века это новое "общественное мнение", причем некоторые даже стремятся определить его с такой точностью, с которой, позволяет это сделать современная практика опросов общественного мнения [12]. Парадоксально, но многие из этих историков, увлеченные заботой о точности, невольно занимаются анахронизмом, привлекая современное определение "общественного мнения", которое не являлось таковым у исторических актеров. Говорить, заранее завидуя будущим историкам, которые станут изучать современный период, что вот уж сорок лет информация об "общественном мнении" приумножается и что его можно лучше познать сегодня, нежели в прошлом, означает забыть то, что в этой области знание равносильно возможности существования, а незнание социальному квазинесуществованию. Мобилизуя все имеющиеся в распоряжении ресурсы (прессу, манифестации, а также общественные архивы, разрозненные исследования, народную культуру в виде песен и рисунков, корреспонденцию, частные газеты и т.д.), они создают "общественное мнение", которое в действительности, никогда таким образом ни для кого не/75/

* Сорок лет спустя Ж.Шумпетер намеренно проанализирует демократическую политическую систему на базе экономической модели рынка, cm. Capitalisms, socialisme et dtimocratie, Paris, Payot, 1954 ( 1-ere edition en anglais 1942).

** Как это отмечает Доминик Рейни в своем введении, эта количественная концепция общественного мнения вынуждает окончательно разорвать связь этого понятия с философией и готовит его новую формулировку социальными науками, например как в диссертации Жана Стецеля, (Theorie des opinions, Paris, PUF, 1943), на которую особо ссылается Тард.

существовало, и одновременно, уничтожают специфику этого в высшей степени исторического объекта. Безусловно, легитимными с научной точки зрения являются попытки в рамках "истории умонастроений" изучить "детский лепет общественного мнения широких слоев населения, которые оставили мало документов, где проявляются их чувства, мысли и предубеждения" (Ж.Озуф); но это не имеет ничего общего с восстановлением "общественного мнения" как такового в его историческом определении. Если историк может попытаться "заставить заговорить тех, кто молчит" и постараться воспринять "косвенным образом мнение тех, кого об этом и не спрашивали", короче, если он может сделать нечто вроде "ретроспективного опроса", получается, что единственное общественное мнение, реально существовавшее в прошлом, то есть имевшее политические последствия, - это было не общественное мнение, а только "просвещенное мнение", которое выражалось письменно, и шумное мнение групп, которые старались быть услышанными, демонстрируя это публично. Например, сегодня может быть интересно узнать с помощью вторичного анализа первых опросов общественного мнения ФИОМ, проводившихся перед второй мировой войной [13], что одобрение Мюнхенского соглашения было не столь единодушным, как об этом думали современники: так, 37% опрошенных (в условиях недостаточно репрезентативной выборки) высказались "против". Однако, конфиденциальный характер и, главное, малый кредит доверия, который придавался этому типу исследования со стороны политического класса эпохи, повлияли на то, что в отличие от того, что произошло бы скорее всего сегодня, это "молчаливое общественное мнение" осталось в досье института опросов и перестало существовать для современников.

Вместе с тем, эти историки, по-видимому, невольно предоставляют ценные указания о том, чем было реальное социальное содержание этого понятия до его сведения к тому, каким оно стало сегодня в результате разработки технологии опросов.

В первую очередь, все те, кто изучает эти феномены, сразу говорят - не для того, чтобы отметить это как социальный факт, а для развития этой идеи в методологическом плане о концептуальной размытости этого понятия и о смутном, неразличимом, преходящем и непостоянном характере того, что в течение этого периода называется "общественным мнением"; они полагают, что оно, ускользая от прямого наблюдения, может быть определено только через некоторое число видимых, но/76/ неопределенных проявлений. В действительности, этим они только констатируют, не зная того полностью, что это понятие не имеет более такого однозначного определения, как в начале 19 века, что оно стало социально неопределенным, поскольку само его определение стало ставкой в игре между социальными группами. Во-вторых, когда в шестидесятые годы, то есть в тот момент, когда именно развивается практика опросов, историки обнаруживают, сожалея об этом, что исследования "общественного мнения" в период с конца 19 века до середины 20 века сводятся только к анализу прессы, на самом деле они только фиксируют существование новой формы "общественного мнения", которая выражается посредством многотиражной прессы, и таким образом, стремится стать господствующей. Иначе говоря, интерес историков этого периода к прессе был не лишен основания и объяснялся тем существенным весом, который она имела в формировании "общественного мнения" того времени. Журналисты в силу своей профессии становятся влиятельными "лидерами общественного мнения": они высказывают свое мнение, которое, как они считают, является также мнением их читателей и это мнение, предварительно предназначенное публике, прочтенное читателями, имеет тенденцию превратиться в мнение самих читателей и стать важной составляющей того, что воспринимается как "общественное мнение".

Развитие журналистского поля, относительно автономного от политического поля, а также рост тиражей прессы и, соответственно, признание права на политические и профсоюзные объединения, привели, таким образом, к увеличению форм политического выражения вне пределов парламентской представительности и, помимо прочего, повлияли на расширение поля агентов, участвующих в работе по производству и манипуляции понятием "общественное мнение". По мере того, как возросло число агентов, борющихся за право определять и воздействовать на "общественное мнение", оно последовательно ускользало от контроля одних и превращалось в неопределенную результирующую совокупность действий, трудно управляемых одним агентом, даже если им становится сама политическая власть. "Официальное мнение" стало одной из ряда составляющих "общественного мнения". Историки, не очень сильные в абстракциях, тем не менее наблюдают в течение этого периода появление процесса диверсификации мест, где образуется то, что можно было бы назвать,- хотя, по мнению некоторых, это и неправильно, - "общественным мнением", и противопоставляют искусственному характеру конструкции общественного мнения/77/ реальность множества мнений, существующих раздельно внутри населения, которое само полно контрастов и идеологически разобщено. "Собственно говоря, не существует общественного мнения французов, - пишет один из них, - и только в силу условности выражение употребляется в единственном числе. В реальности мы имеем дело со множественностью мнений, количество которых равно количеству районов, профессий, философских школ, сообществ, объединенных духовным родством [14]. Эта объективистская констатация рискует упустить тот факт, что если что и существует в политической реальности, так это вера в наличие общественного мнения. Между тем Литре по поводу этого выражения цитирует авторов 18 века и передает их сомнения: Брюно в своей "Истории французского языка", вышедшей в 1966 году, отмечает определенный политический успех (для того периода) понятия, уточняя, что "нужно было бы его писать с большой буквы", потому, что "Общественное мнение стало не только неукротимой силой, но и как бы личностью".

 

"Общественное мнение" и обезличенность манифестации

"Главное - это узнать, кто представляет общественное мнение" и "мнение какой фракции народа давит на правительство", - так заключает в начале 20 века редактор статьи "Общественное мнение" в Большой энциклопедии Ларусс, выдавая тем самым, что теперь составляет проблему не само существование явления, а разнообразие агентов, претендующих его представлять или высказывать. В течение первой половины 20 века роль уличных манифестаций, а также прессы в социальном определении общественного мнения сильно возросла. Число манифестаций постоянно увеличивается и их форма, отрегулировавшись, стала почти институционализированным способом выражения мнений. Техника манифестаций отшлифовалась так, что также стала "приемлемым" выражением мнений. Были придуманы механизмы для обеспечения максимума прогнозируемости: отныне заранее фиксируется маршрут манифестации: от манифестантов требуется некоторый тип "ответственного" поведения: процессии придается форма (существует голова колонны, ее структура, место рассредоточения и т.д.) и она характеризуется особым темпом продвижения и шагом, которые также далеки от военных парадов, как и от религиозных процессий или лихорадочного движения толпы;/78/ назначают тех, кого назовут "лицами, облеченными доверием", - это прообразы того, что в дальнейшем станет "службой порядка", размещаемой в стратегических пунктах (в частности, в голове колонн и в месте расположения шествия) с тем, чтобы предупредить беспорядки. Таким образом, налицо настоящая "инструментализация" манифестации, при этом она становится рациональным средством давления в институциональных местах власти.

Это временное публичное оккупирование в демонстративных целях пространства города, которое начинает применяться с начала 20 века, содержит два фундаментальных элемента, которые станут характеризовать современные манифестации и их отличать как от анонимных и мирных толп так и от спонтанных бунтов без видимой цели: речь идет о мобилизации и руководстве, которые требуют специфической политической работы и предполагают обучение настоящему умению быть манифестантом. Даже если необходимость прибегать к манифестации остается действием политически рискованным, поскольку размах манифестации организаторы никогда полностью не могут предвидеть и "благополучное течение" манифестации никогда не может быть полностью обеспечено, получается, что манифестации, которые, главным образом, становятся делом профсоюзных или политических организаций с их специфической техникой мобилизации и их службой порядка, создающейся по обстоятельствам, имеют тенденцию постепенно превращаться в обычное явление и становиться, таким образом, легитимным" инструментом политического действия. Ответственные представительные организации улучшают свои методы специфического публичного заполнения городского пространства, в то время как силы порядка, со своей стороны, учатся сдерживать эти демонстрации нового типа и контролировать их размах. Между группами, которые хотят манифестировать, и силами подавления даже устанавливается все возрастающее сотрудничество для того, чтобы манифестации проходили в порядке. После первой мировой войны ФСРИ *(*Французская секция рабочего интернационала - организация, лежавшая в основе создания Французской социалистической партии - прим. перевод.) снова пытается их легализовать потому, что они образуют, по мнению социалистов, иной способ голосования ("голосование ногами"): собираясь и маршируя вместе, люди тем самым доказывают, что они думают одинаковым образом. Манифестация, как считают профсоюзы, есть нечто/79/ вроде референдума, который государство должно, как в Великобритании, регулировать, а не подавлять.

Только в период между двумя войнами, с окончательным захватом парижского пространства рабочими и "левыми" манифестациями улица действительно становится нормальным и признанным пространством публичного протеста и легитимным способом производства "общественного мнения" [15]. Париж в самом деле является в высокой степени стратегическим - одновременно с символической и политической точек зрения - местом и с выгодой для себя пользуется исключительным юридическим статусом. Начиная с восстания Коммуны в 1871 году столица стала объектом общего запрета на манифестации. В Париже дозволялись только празднования годовщин, а манифестации как таковые были разрешены лишь в пригороде. Этот систематический запрет был еще и усилен вследствие стратегии, объявленной коммунистической партией; эта партия в 20-е годы хотела доказать, что она способна оккупировать улицу, и не хотела оставлять ее "правым" политическим силам, которые с видимой легальностью "демонстрировали себя" во время национальных праздников или разрешенных чествований (как 14 июля, 11 ноября или Праздник Жанны д'Арк). Этот период отмечен конкуренцией "правых" и "левых" за оккупирование улиц столицы. "Левые" поначалу вновь стали устраивать манифестации в предместьях, поскольку они частично утратили предвоенную традицию манифестаций в результате сильной иммиграции рабочих. Профсоюзные и политические организации рабочих начинают экспериментировать с некоторыми техниками, предназначенными для управления этим типом коллективного действия, направляя в нужное русло групповую ярость, а также помогая ему, в свою очередь, защищаться от агрессии сил порядка или фашиствующей милиции. Затем эти организации, несмотря на запреты, попытались захватить парижское пространство, которое являлось тогда для рабочих в полной мере чуждым пространством. Правые чувствовали себя как дома и проводили шумные манифестации, малочисленные, но очень заметные в политическом пространстве из-за крайней непринужденности отношений, которые эти манифестанты поддерживают с политикой и, главное, с парижской политико-журналистской средой. "Королевские молодчики" шествовали с высокомерием людей, находящихся у себя дома, показывая некоторое безразличие и отчужденность в своей манере исполнять эту роль (в отличие от "собранности" манифестантов рабочих). Для них речь шла только о том, чтобы занять свои улицы и/80/ лишить доступа на них своих противников: шествия националистов малочисленны, манифестанты иногда одеты в униформу, вышагивают строго по-военному строевым шагом только по одной стороне проезжей части, образуя небольшое военное подразделение, которое заведомо отличается от простых зевак. Левые, напротив, не чувствовали себя в Париже как у себя дома: для большинства манифестантов-рабочих, проживающих в пригороде, это чужая местность. Для рабочих манифестировать в Париже означает символически завладеть столицей*. Для "левых" манифестаций надолго останется характерна неопределенность, связанная с риском физических столкновений, частых в народной среде. Существовала еще и относительная несогласованность между установками манифестирующих агентов и типом манифестаций, запланированных представительными организациями. Этим объясняется серьезность руководства, которое эти организации должны будут применять для того, чтобы достичь минимального соответствия поведения манифестантов рабочих новой форме манифестаций, вызванной к жизни политической игрой.

Итак, на протяжении всего этого периода мы можем наблюдать развитие методов, придуманных в начале этого века, в частности, во время манифестации 1909 года: можно обнаружить "людей, облеченных доверием", уполномоченных, стоящих во главе колонн, увенчанных триколорами и играющих важную роль в утихомиривании шествия; а также заранее зафиксированный маршрут. Но особенную рационализацию претерпела "служба порядка": эта служба, ставшая более многочисленной и иерархизованной, часто ограничивает манифестантов на всем протяжении колонн и отныне служит не столько поддержанию порядка в колонне, призывая некоторых манифестантов к дисциплине, сколько для предохранения от провокаций извне. Служба порядка и организация колонн являются для "левых" манифестантов очень важными элементами, потому что сами "левые" претендуют представлять "народ" и почти неизбежно являют себя в виде большой массы: они занимают всю проезжую часть и даже тротуары; манифестанты проходят по крупным артериям города с тем, чтобы увеличить и расширить зрелищность; кордон службы порядка их направляет и отделяет манифестантов от простых зрителей.

После длительного периода корректировок манифестации левых станут приведены к нормальной форме, под которой они/81/

* Это та же символика перехода во владение, которая широко применялась в ходе захвата заводов во времена Народного фронта.

сегодня известны: внушительные, но смирные колонны, которые упорядочено шествуют и расходятся без инцидентов. Служба порядка обычно состоящая из физически крепких сторонников, с яркими повязками на рукавах, чтобы быть легко идентифицируемыми, стала важнейшим составным элементом этого типа манифестаций: она позволяет толпе спокойно перемещаться по улице и гарантирует форму "колонны" манифестации, убыстряя или замедляя, если нужно, темп движения манифестантов; она разграничивает манифестацию и простых зрителей или группы "провокаторов", которые хотели бы присоединиться, иначе говоря, она обеспечивает порядок в колоннах и порядок колонн.

Декрет, который в 1935 году регламентировал право на манифестацию, далек от того, чтобы предоставить "фундаментальную свободу" и в реальности ограничивает ее использование. Однако он не может не принять к сведению эту выдающуюся победу над парижским пространством и лишь ограничиться констатацией этого нового вида использования улицы, которое правительству не удалось эффективно запретить. Если в то время число манифестаций в общественных местах возрастало, то обращение к этой форме политического действия оставалось, вместе с тем, социально очень дифференцированным. Демонстрация силы доминируемых социальных групп, которые могут только похвастать своей численностью, была естественным прибежищем "левых партий" и профсоюзов лиц наемного труда (главным образом, рабочих), которые вынуждены, тем самым, прибегать к чаще повторяющимся и шаблонным манифестациям. "Правые", "католики", "ветераны войны", "миряне", "крестьяне" и "студенты" прибегали к ней скорее эпизодически, но хотели придать своей манифестации оригинальный характер или большой размах, в то время как "ремесленники и торговцы", "патронат", "кадры" и "либеральные профессии" манифестировали только в исключительных случаях.* Если во Франции манифестируют повсюду, то шествия имеют место только в Париже, - это происходит по причине "сверхполитизации" столицы и воздействия, которое такие демонстрации почти всегда имеют на парижскую прессу, которая, по большей части, выражает общенациональное "общественное мнение" - по/82/

* Употребление кавычек для определения групп манифестантов указывает только, как будет видно дальше, на то, что речь идет о местном определении самими манифестантами с политическими целями, поскольку одним из козырей этих шествий было стремление заставить принять существование этого типа коллективов в политическом пространстве. О генезисе категории "кадры" см. LBoltanski, Les cadres. La formation d'un groupe sociale, Paris, Minuit, 1982.

крайней мере, перед лицом политического класса; все социальные группы пытаются манифестировать в Париже, чтобы получить максимум политического резонанса, поскольку парижские манифестации почти всегда были ударной нотой общенациональной политической жизни. Между 1945 и 1958 годами они носили исключительно профсоюзный характер, в то время как между 1958 и 1962 годами мы увидим увеличение манифестаций исключительно политического типа в связи с войной в Алжире. С 1962 года, и особенно в 1968 году, наряду с традиционными манифестациями протеста появляются манифестации нового стиля, позволяющие со всей ясностью увидеть ограничения цензуры, которые манифестации вынуждены были наложить на себя, чтобы их признали: находящиеся вне традиционных профсоюзных или политических аппаратов и часто намеренно против них направленные, они выдают слишком закодированный и потому неэффективный аспект борьбы, которую те организуют, и касаются более глобальных общественных проблем (движение за освобождение женщин, манифестация гомосексуалистов, экологическое движение и т.д.).

 

"Общественное мнение" до опросов

В 1956 году в серии, предназначенной для широкого публичного распространения, появляется работа Альфреда Сови*, посвященная "общественному мнению", которая затем станет регулярно переиздаваться вплоть до конца семидесятых годов. Эта работа интересна потому, что помимо того существенного влияния, которое она могла оказать на многочисленные поколения студентов, в частности в области политических наук, концепция "общественного мнения", которая в ней развита, представляет достаточно связное отображение этого понятия и места, которое оно занимало в политической игре до того, как практика опросов начала его глубоко модифицировать и придавать ему иное содержание. Показательно, что автор, избранный для составления этой работы, не был ни специалистом по опросам общественного мнения (эта деятельность была тогда еще мало развита и известна), ни даже публицистом, а являлся представителем "просвещенного рационализма". Выпускник/83/

* L`opinion publique, Paris, PUF, 1-ere edition 1956 (Coll. "Que sais-je?"). Седьмое и последнее издание датируется 1979 годом, общий тираж примерно равен 50000 экземпляров. Это последнее издание, хотя и распродано много лет назад, не было допечатано издателем.

Политехнической школы, одновременно и демограф и экономист, директор Национального института демографических исследований, а также профессор Института политических исследований, этот автор признает как данность тот факт, что "общественное мнение" существует и что оно есть "анонимная мощь", способная стать "политической силой". Он тщательно разграничивает непосредственно "общественное мнение" и простое "большинство индивидуальных мнений на заданную тему", такое, каким его мог бы зафиксировать, например, референдум: для Сови "общественное мнение" составляет совокупность голосов официальных выразителей мнения более или менее ограниченных групп (то, что политическая наука называет "группы давления"), которые высказываются в СМИ (пресса и радио). Он добавляет дополнительный критерий: нужно, чтобы эти принятые точки зрения, которые должны представлять некоторую связность, не просто соответствовали традиционным социополитическим разграничениям, так как это означало бы только классические политические квазипарламентские дебаты, мобилизующие идеологию политического класса более чем отчасти автономное мнение публики. Если мнения, выраженные этими голосами в меньшинстве, не создают из отрывочных частей единого искусственного "общественного мнения", то это только потому, что официальные выразители мнения не могут говорить невесть что: они обязаны своей силой тому факту, что они публично выражают индивидуальные мнения и чувства, которые существуют в группах и которые они умеют интуитивно распознавать (во время разговоров, наблюдения за различными реакциями "низового" звена и т.д.). Сови различает, хоть и не без некоторой путаницы, хорошо передающей двусмысленность понятия, "два общественных мнения: одно - открытое, заявляемое, другое - глубинное, более специфичное, являющееся почти тайным или произносимым только шепотом" (стр. 14). Исходящее от ограниченной части граждан "заявленное и даже громко провозглашенное мнение" является далеким от всеобщего избирательного права и может отличаться от "глубинного мнения", которое может стать известным только в результате специальных методов исследования. Сови сожалеет, что вместо того, чтобы обучать граждан путем честного информирования, лидеры общественного мнения, его выражающие, воздействуют более на чувствительные струны, на подсознание и на эмоциональность публики, нежели на ее разум. Вспоминая, безусловно, собственный опыт, он горестно констатирует, что/84/ "рационалист, здравомыслящий человек, разоблачитель мифов всегда плохо воспринимается общественным мнением" (стр.23) Сови, кроме того, указывает, что общественное мнение, поскольку оно не дается сразу и вдруг, может быть подвержено оценочным ошибкам или преднамеренным деформациям, что объясняет, почему политические руководители могут иметь о нем ложные представления (например, полученные письма, кроме того, что они не представительны для всей публики, могут оказать исключительное впечатление на общественного деятеля), причем, общественное мнение может даже стать результатом манипуляций (например, политический деятель может быть окружен представителями групп давления, мнение которых не обязательно является мнением общественности). Несмотря на ее недостатки, Сови признает за этой политической силой определенную пользу, особенно потому, что она обеспечивает - в соответствии с квазинаучным законом и независимо от индивидуальной воли - пассивное сопротивление вечно торопящимся и склонным к авантюризму политическим деятелям ("оно обеспечивает равновесие благодаря помощи благоприятствующего закона больших чисел").

Из ста двадцати семи страниц этой работы только шесть непосредственно посвящены опросам общественного мнения. Как считает автор, эти опросы "не обязательно дают знания об "общественном мнении" в том виде, в котором его чаще всего понимают", так как, хотя люди очень неравномерно участвуют в формировании заявленного общественного мнения, институты, проводящие опросы "спрашивают нерешительных людей напрямую", "приходят с визитом к старушке-инвалиду, у которой почти нет мыслей по заданному вопросу" и при суммарном анализе данных придают ей вес той же значимости, как и какому-нибудь специалисту или, особенно, к человеку, уверенному в себе и имеющему сильный голос" (стр.40). "Познание суммы мнений отдано на откуп рациональным исследованиям и математическим вычислениям" (стр.44), оно, однако, мало полезно с политической Точки зрения, так как эти мнения все равно остаются исключительно частными и дискретными. По иному дело обстоит с мнением открытым, заявленным и качественным, которое, поскольку оно публичное, является частью политической игры. Но его оценка может быть только интуитивной; нельзя переоценивать ни голоса противников, ни голоса друзей. Пятьдесят страниц (около половины книги) наоборот посвящены краткому обзору "коллективных мифов" ("золотого возраста", "изобилия" и т.д.) и крупным тенденциям в общественном/85/ мнении, начиная с начала 20 века (о "сорокачасовой" рабочей неделе, о государстве, о технократах и т.д.) с тем, чтобы показать, что большая их часть послужила основой больших политических и экономических ошибок ("спонтанное или направляемое общественное мнение совершало в современной истории серьезные ошибки по разному поводу"), потому что общественное мнение" произвольно принимает сторону предрассудка и страстей. Однако, нужно ему хотя бы частично следовать, поскольку правительства в демократических режимах не могут править без минимума согласия со стороны управляемых ("поскольку оно имеет силу, общественное мнение требует, чтобы ему следовали"). Проблема состоит в том, чтобы точно его определить. Автор рекомендует не ограничиваться изучением мнения только тех индивидов, которые действительно заинтересованы в вопросе и могут активно его высказать, так как, хотя познание этого "заявленного общественного мнения" позволяет правительству идти вперед, не встречая преград, которые именно эти индивиды могут создать, в то же время, согласно автору, опыт показывает, что это мнение, сфабрикованное теми, кто для этого имеет средства, часто защищает особые интересы и редко сочетается с общественным благом и общим интересом.

Мы так надолго остановились на обзоре этой работы прежде всего потому, что она представляет хорошее теоретическое оформление политической реальности, полезное в качестве введения к опросам общественного мнения; и еще потому, что она позволяет ясно обнаружить противоречия этого понятия до того, как практика опросов упрячет их за наукообразный фасад, перед которым постулаты политического типа станут превращаться в научно неоспоримые истины. Действительно, у Сови можно найти традиционную тематику, которая применялась еще с конца 18 века: общественное мнение есть политическая сила, обойти которую невозможно, но которая непроизвольно является ошибочной; ответственные за это ученые и правительственные деятели должны корректно информировать о нем и проводить разъяснительную работу, чтобы уберечь от проявления страстей и предосудительного толкования. Недавняя история никак не располагает автора к оптимизму, который мог еще быть характерным для "философов Просвещения": он констатирует, что развитие техники пропаганды и государственной информации было отдано на службу тоталитарным режимам и что даже при демократии, заявляемое общественное мнение, которое опирается в большей или меньшей/86/ степени на глубинное общественное мнение и его усиливает, плохо осознано и часто монополизировано группами давления, которые располагают существенными материальными средствами и громко о себе заявляют с тем, чтобы защищать свои частные привилегии, а не "общее дело". Тем самым автор демонстрирует на протяжении всей книги некоторое как политическое, так и концептуальное затруднение по отношению к этому понятию: он не может по-настоящему примкнуть к этой политически легко обманываемой или обманывающейся силе, не имея возможности самому открыто высказаться в поддержку правительства ученых, которое было бы очень элитарным и далеким от демократических ценностей; он высказывает пожелание, чтобы "заявленное общественное мнение" было представительным по отношению к "глубинному мнению", сожалея (и выбранный пример здесь очень показателен), что мнение увечной, ничего не знающей старушки значит столько же, что и мнение сведущего специалиста.

Это реалистичное, покорившееся судьбе, пессимистическое и лишенное иллюзий видение общественного мнения в тот период существует параллельно с нормативным видением, достаточно традиционным, но более оптимистичным, и более "метафизическим", таким, какое мы чаще находим у юристов, философов правоведов (у преподавателей гражданского права, в частности) и это видение связано с идеологией "общественной службы" и государственной службы. Как пишет об этом публицист Жорж Бурдо в статье, которую он посвящает; этому понятию в Encyclopedia Universalis (1968, том 12), "общественное мнение", по крайней мере, "настоящее", то есть то мнение, которое может быть корректно принято в политической теории демократии и которое может преподаваться на факультетах права будущим "служителям государства", не является (не должно быть) требованием, от которого ждут немедленной и личной выгоды, а "духовной или сердечной потребностью". Оно содержит "личное суждение" и "усилие рефлексии": оно является общим и предполагает некоторую дистанцию по отношению к субъектам, которые ему подчинены. Здесь должен возобладать рассудок, а не мнение какой-то частной группы. Короче, это "позиция свободного духа, который преодолевает социальную обусловленность". Предполагается, что "общественное мнение" выходит на уровень коллективного, когда формируется разными индивидами, которые его согласуют исходя из одной и той же установки: это интеллектуальная и рациональная точка зрения индивидов, которые прямо не заинтересованы поднятой проблемой./87/

 

Общественное мнение: "хорошо обоснованная иллюзия"

Только что предпринятый краткий исторический обзор позволяет лучше обнаружить именно те политические козыри, которые неизбежно скрываются за борьбой, нацеленной на навязывание легитимного определения. Главное, он позволяет увидеть, что в этой области не может существовать "научного" определения, а может быть только социальное определение. То, что существует, это лишь более или менее дифференцированная совокупность агентов борьбы, пытающихся навязать свое (как правило, предвзятое) определение "общественного мнения". Это понятие, которое занимает центральное и стратегическое положение (в качестве принципа легитимности) в функционировании политических полей демократического типа, принадлежит к области политической метафизики, а не к таковому социальной науки. Институты политических наук всегда были составляющей частью системы агентов, участвующих в определении, производстве или манипуляции категорией "общественного мнения", даже если по существу их участие долго оставалось менее заметным, чем сегодня. Действительно, вплоть до начала 60-х годов, исследования общественного мнения, проводившиеся специалистами по политической науке, в какой-то мере вытекали из социально детерминированного определения общественного мнения: они во многом касались "групп давления" и состояли в изучении стратегий этих активных и организованных меньшинств (лобби), которые пытались оказывать давление на политические институты (Парламент и правительство), устраивая, в частности с помощью кампаний в прессе, более или менее искусственные движения "мнения". Эти исследования четко отличались от исследований, проведенных в рамках электоральной социологии, которые имели собственную традицию и строго ограничивались изучением политического голосования.

В начале 60-х годов произошел серьезный символический переворот, совершенный совокупностью агентов, заинтересованных в выдвижении псевдонаучного определения "общественного мнения", которое мы хорошо знаем сегодня. До того времени это понятие оставалось размытым по своему смыслу и неопределенным с точки зрения своего измерения. Не было однозначного, универсально признанного определения/88/ общественного мнения, а существовала только совокупность соперничающих определений. Начиная с 70-х годов оно стало понятием с политически бесспорным содержанием. Когда Жан Сищель, основатель Французского института общественного мнения, с видимой интеллектуальной скромностью заявлял, что "общественное мнение" было, в конечном счете, тем, что измеряли опросы общественного мнения*, он в реальности лишь имплицитно признавал отсутствие научного основания этого понятия, и одновременно приносил свой университетский авторитет в поддержку возникновения нового коллективного верования, делающего институты опросов единственными инстанциями, способными сказать, что есть "общественное мнение".

На первый взгляд все предыдущие концепции общественного мнения как будто бы были сметены технологией опросов, которые окончательно утвердились в конце 60-х годов вместе с различными их "спутниками" (в частности, с советниками по коммуникации и с политическим маркетингом), в то время как политические лидеры параллельно учились, как пользоваться новыми СМИ (радио и телевидением), которые должны были воздействовать на общественное мнение. После того, как долгое время ФИОМ был единственным институтом опросов, у него появились конкуренты (Софрес в 1962, БВА в 1970. ИПСОС в 1975, Луи Харрис в 1977, и ЦСА в 1983 году), руководители которых, впрочем, часто были выходцами из материнского предприятия. Сегодня одна из главных характеристик этого поля борьбы состоит в той исключительной роли, которую в нем играют коммерческие исследования и в том факте, что это понятие становится объектом определения, претендующего на научность, и предполагающего кодирование и специфическую процедуру исследования. Предыдущее политическое представление (одновременно литературное, расплывчатое, интуитивное, качественное и относительно непроверяемое), которое было доминирующим до начала 70-х годов и допускало некоторую игру в суждениях, отныне почти полностью вытеснено представлением институтов опросов.

Фальшиво "научная" точность, в которую отныне рядится понятие общественного мнения, в то же время не запрещает традиционные идеологические использования. Семантический анализ дискурсов прессы с избытком демонстрирует, что/89/

* Он имплицитно отсылает к известному определению "интеллигентности", данному в начале века Бине, который говорил, что он называл условно "интеллигентностью" то, что измеряли тесты, которые он проводил.

журналистко-политическое исследование этого понятия остается неопределенным и противоречивым, оно продолжает играть роль некоего "поливалентного оператора" в политическом дискурсе: в зависимости от случая "общественное мнение" является простым наблюдателем политической игры, который как хор в античном греческом театре сопровождает действие актеров смехом или слезами; или это полноправный политический актер, которого нужно слушать, поскольку его волю, всегда справедливую по определению, должно уважать; или это еще коллективный актер "на вторых ролях", который может быть обманут (или который сам может обмануться); политические деятели, которые должны представлять народную волю, не должны ограничиваться следованием за "общественным мнением", но должны также его исправлять и перевоспитывать, если само оно заблуждается [16].

Успех этой новой социальной технологии, характерный не только для Франции, вовсе не обязан действию особенной категории социальных агентов (политологов, специалистов по опросам или журналистов). В реальности он объясняется возрастающей дифференциацией и автономизациеи политических полей и следствиями, которые из этого вытекают. Навязывание технологии опросов - результат подлинно коллективной работы по внушению, в которой участвует с собственными различными, но сходящимися к единому интересами множество актеров, принадлежащих политико-журналистскому полю и имеющих общий интерес в производстве этого нового верования: специалисты по электоральной социологии, которые в зависимости от их идеологического уклона превращают институты опросов в постоянно действующую "машину по голосованию", - а некоторые из них, откажутся от анонимности и станут "лицами, к которым будет проявлен большой интерес со стороны СМИ", - или хорошо оплачиваемыми научными консультантами от институтов опросов, или еще важными советниками из политического персонала; руководители самих институтов опросов, видящие в этой новой практике экономический рынок, который следует завоевать; журналисты, находящие в этой новой технике явления, глубоко родственные логике журналистского производства, и как бы завороженные этим с виду простым и бесспорным измерением течений в общественном мнении, и способные, впрочем, объявлять заранее, как "сенсационную новость", вероятные результаты выборов; наконец, сами политики, использующие эту технику, чтобы ввести хотя бы минимум рационализации во всегда неопределенную работу по завоеванию избирателей./90/

1. На этот счет см.: P.Bourdieu, La noblesse d'Etat, Minuit, pp. 545-548.

2. L'Ange, Plaintes et representations d'un citoyen decrete passif aux citoyens decrees actifs, Lyon, Imprimrie de Louis Cutty, 1790, p. 30.

3. См.: D.Memmi, Savants et maitres a penser: la fabrication d'une morale de la procreation artificielle, Actes de la recherche en sciences sociales, 76-77, mars 1989, pp. 82-103; P. et R.Christin, La construction du marche. Le champ administrate et la production de la "politique du logement", Actes de la recherche en sciences sociales, 81-82, mars 1990, pp.65-85

4. G.Burdeau, in L'opinion publique, op. cit.

5. A.Cochin, L'espris du jacobinisme, Paris, PUF, 1979.

6. Interview a Liberation du 14 Mai 1990.

7. Hegel, Principes de la philosophie du droit, Paris, Gallimard, 1963 (Coll. "Idees"), p. 347.

8. L'opinion et la foule, Paris, PUF, (coi. "Recherches politiques"), avec une introduction de D.Reynie (1-иге edition 1901).

9. G.Tarde, op.cit., p. 54

10. Ibid, p. 37.

11. G.Tarde, op. cit., p. 62.

12. См. Например J.-J.Becker, L'opinion, in R.Remond (sous la dir.), Pour une histoire politique, Paris, Seuil, 1988 (Coll. Univers historique), pp. 161-182; J. -B.Duroselle, Opinion, attitude, mentalite, mythe, ideologie: essai de clarification, Relations intematiohales, 1974, 2, pp. 3-23; P.Laborie, De l'opinion publique a I'imaginaire sociale, Vingtieme siecle, avril-juin, pp. 101-117; P.Laborie, Opinion et representations. La liberation et I'image de la Resistance, Revue d'histoire de la deuxinme guerre mondiale et des conflits contemporains, 131, 1983; J.Ozouf, Mesures et demesures: etude de l'opinion, Annales ESC, Mars-avril 1966, 2, pp. 324-345 et L'opinion publique: apologie pour les sondages, in Faire de I'histoire, ouvrage collectif sous la direction de J.Le Goff et P.Nora, tome 3 (Nouveaux objets), Paris, Gallimard, 1974 (Coll. Bibliothuque des histoires), pp. 220-235.

13. C.Peyrefitte, "Les premiers sondages d'opinion" en R.Remond et J.Bourdin (sous la direction de), Edouard Daladier, chef de gouvemement, Paris, Presses de la FNSP, 1977.

14. R.Remond, preface a J. -J.Becker, 1914. Comment les Fransais sont entres dans la guerre, Paris, Presses de la FNSP, 1977.

15. Кроме цитировавшихся выше Д.Картон и Ж.-П.Ертэн (D.Carton et J.-P.Heurtin) см. также: D.Tartakowski, Strategies de la rue. 1934-36, Le Mouvement social, 134, avril-juin 1986, pp. 31-62.

16. E.Landowski, La societe reflechie, Paris, Seuil, pp. 21-51.

 

Глава вторая

 

Общественное мнение политологов

Таким образом, перемена, произошедшая в последние двадцать лет, заключается в том, что теперь исследования "общественного мнения" почти полностью сводятся к опросам, проводимым институтами изучения общественного мнения под руководством политологов, и что, кроме этого, практика опросов общественного мнения занимает значительное место в политической жизни одновременно и как "журналистский" продукт, и как претендующее на беспристрастность измерение общественного мнения и как метод, обеспечивающий гораздо более усовершенствованную разработку стратегий почти всей совокупности политических актеров национального уровня. Многие иностранные журналисты поражены обилием опросов, которые заказывает и результаты которых публикует французская (особенно парижская) пресса, а также большим разнообразием тем, затрагиваемых этими исследованиями, которые не сводятся только к предвыборным опросам, как это происходит в большинстве стран демократического типа, но касаются всех проблем, способных разделить политико-журналистскую среду. Эти опросы подпитывают многие политические дискуссии или крупные общественные дебаты, начатые прессой, а иногда даже приводят к их разрешению. Причиной того, что подобное чисто политическое использование опроса, потенциально предполагающееся самим методом, так сильно развилось во Франции, во многом являются тесные отношения, установившиеся в 60-е годы на структурном уровне между институтами изучения общественного мнения и некоторым числом специалистов, вышедших из институтов политических наук. Действительно, во Франции, в отличие от того, что произошло в большинстве других стран, институты изучения общественного мнения были помещены под научное руководство не инженеров или математиков, в основном заинтересованных в улучшении технической эффективности опроса, а политологов, то есть специалистов, претендующих на звание настоящих "социальных инженеров" и стремящихся посредством конструирования вопросов о мнениях принять участие в политической игре в качестве беспристрастных арбитров./95/

 

Незаконная передача научного авторитета

Во Франции обучение политической науке, в том виде, в каком оно осуществляется в институтах политических исследований - готовит к карьере в сфере политики и власти, в отличие от, например, Германии, где эта наука является маргинальной специальностью, без определенных перспектив, частично привлекающей студентов "левого" или "экологического" толка. Опираясь на концепцию политики как управления и стремления к "общему благу", а не борьбы между социальными группами с противоположными интересами, политическая наука представляет себя как нейтральную науку на службе у всех*. Чтобы понять социальное применение опросов общественного мнения во Франции и стратегическую роль, которую они играют в функционировании политического поля, нужно, следовательно, учитывать контекст, в котором эта технология, изобретенная Гэллапом в Соединенных Штатах в 1935 году, распространилась во Франции. Скорее всего, Жана Стецеля, основателя первого института изучения общественного мнения во Франции (ФИОМ с 1938 года) - в противоположность тому, на что указывают все академические почести - все же нельзя назвать человеком, сыгравшим наиболее важную роль в области политических опросов общественного мнения. Стецель - профессор психосоциологии в Сорбонне с 1955 года, директор Центра социологических исследований и один из основателей, в 1960 году, Французского Журнала Социологии - был, без сомнения, еще слишком академичен, чтобы направить часть работы своего института не на исследования, а на деятельность, прямо ориентированную на СМИ. В 1977 году он покидает ФИОМ, не разделяя его новую ориентацию, направленную скорее на коммерческие приоритеты, и совместно с А.Риффо создает свой/96/

* Для анализа происхождения свободной Школы политических наук и "политической науки" как автономной дисциплины, см. недавние работы Д.Дамамма (D.Damamme, "Genese sociale d'une institution scolaire: I'Ecole libre des sciences politiques", Actes de la recherche en sciences sociales, 70, novembre 1987, pp.31-46), и П.Фавра (P.Favre, "Naissance de la science politique", Paris, Fayard, 1989 (Coll. "L'espace du politique"); об идеологии нейтралитета см. П.Бурдье и Л.Болтански (P.Bourdieu et L.Boltanski, "La production de I'ideologie dominante", Actes de la recherche en sciences sociales, 2-3, juin 1976, pp.3-73), и наконец, о положении этой школы в системе институтов и в поле власти, П.Бурдье (P.Bourdieu, "La noblesse de I'Etat", Paris. Ed.de Minuit, 1989).

собственный институт "Факты и мнения"*. Его деятельность, более ограниченная рамками социологического поля, а не относящаяся к полю политики, была направлена особенно на признание социологами - "гуманистами" и "литераторами", которые, с его точки зрения, занимались "рефлексивным анализом, не покидая свой рабочий кабинет" (позиция, которую воплощал, например, Жорж Гурвич), концепции "эмпирической" социальной науки, привнесенной из Соединенных Штатов (Лазарсфельд), полагающей необходимость количественного измерения человеческого поведения. Эта внутренняя борьба в социальных науках, в которой новая фигура "эксперта" была противопоставлена более традиционному образу "интеллектуала", привела по крайней мере к одному значимому результату - она представила опрос общественного мнения как метод вполне научного исследования. Но вплоть до 1960 года ФИОМ, который к тому времени существовал уже более 20 лет, все еще оставался единственным институтом изучения общественного мнения во Франции, а практика проведения опросов в области политики оставалась маргинальной и конфиденциальной деятельностью**.

Действительное включение опросов в политическую жизнь произошло в 60-е годы, когда несколько молодых исследователей в области политических наук, приглашенные средствами массовой информации для проведения "операций по оцениванию" в ходе президентских выборов, проинвестировали институты изучения общественного мнения и предприняли настоящую работу по продвижению "общественного мнения" так, как они его понимали, превратив тем самым этот простой метод исследования в весьма сложное средство политической легитимации./97/

* Этот разрыв, если не сказать это взаимное игнорирование, между социологией и политической наукой, явно проявляется в издании памяти Жана Стецеля, опубликованном в 1981 году (Sciences et theorie de I'opinion publique, Paris, Retz), содержащем статьи социологов (Будон, Буррико, Жирар, Арон, Казнев, Баландье, Лотман, Томас), психосоциологов (Мэзоннев, Даваль, Руссель, Фламан), статистика и историка (Дезаби, Шевалье), но ни одной статьи политолога, которые, тем не менее, уже более десяти лет занимались производством "общественного мнения" (за исключением Мишела, по образованию принадлежащего скорее к психосоциологам, чем к политологам).

** Исследования в области социальных наук, в которых участвовал институт ФИОМ Ч.Стецеля, относятся к темам семьи (в частности, установки в области репродуктивного поведения), жилья, миграций, восприятия стоимости жизни, и т.п. В сотрудничестве с А.Жираром, Ж.Стецель публикует в 1953 году книгу "Французы и иммигранты" ("Francais et immigres", Paris, PUF), а в 1976 году - "Доходы и стоимость жизненных потребностей" (Tes revenus et les couts des besoins de la vie", Paris, PUF). Eгo последняя публикация еще отличается от опросов о мнениях, проводимых политологами: это отчет об обширном психосоциологическом исследовании методом опроса на тему ценностей (мораль, религия, семья, политика, и т.п.) в различных европейских странах, "Ценности настоящего", ("Les valeurs du temps present", Paris, РUF. 1983 (Coll. "Sociologies").

Именно в 1958 году Национальный Фонд политических наук впервые заказывает, при финансовом содействии Фонда Рокфеллера, опрос институту ФИОМ по случаю референдума и выборов 1958 года, - голосований, которыми было отмечено рождение V-й Республики. Тогда речь шла, согласно классической проблематике электоральной социологии того времени, об изучении "установок и поведения избирателей" (каждые выборы были отражены в специальной "Тетради" Фонда, выходившей в свет обычно через несколько лет после выборов), но на этот раз уже появилось и первое изменение: в исследовании предполагалось выявить механизмы принятия решения и выбора у избирателей. Здесь можно говорить о первом "искажении" (уступке) потому, что это исследование факторов, определяющих политический выбор, естественным образом приводило к практическому исследованию лучших средств влияния на решения избирателей. Результаты этого исследования, в котором еще непосредственно участвовали Жан Стецель и Ален Жирар, были опубликованы через два года; они были предназначены кругу специалистов и остались, в основном, вне политической игры*. Вплоть до начала 60-х годов большая часть социологов относилась к этому институту с некоторым недоверием, частично это было связано с тем, что его деятельность, носившая в основном коммерческий характер, была больше направлена на экономические проекты (исследования рынка и разработка рекламных кампаний в стране с тогда еще сильно развитой "рекламофобией"). Исследования "намерений голосовать" и "оценивания результатов", проведение которых было намечено впервые во Франции по случаю первых президентских выборов путем всеобщего голосования в 1965 году, были тогда проведены для Европы-1 институтом ФИОМ под руководством Жана Стецеля и Мишеля Брюле. Параллельное исследование также велось двумя сотрудниками Национального Фонда политических наук (Ги Мишела и Жан-Люк Пароди) для Агентства Франс-Пресс. Медиатический успех этой операции привел к ее повторению во всех СМИ в ходе следующих выборов. Сопротивление социологов по отношению к этим "коммерческим" операциям [1] - как интеллектуальное, так и социальное - объясняет тот факт, что руководящим сотрудникам этих институтов пришлось обратиться к молодым исследователям Национального Фонда политических наук (Фредерик Бон, Жен Ранже, Элизабет Дюпуарье, Беатрис Руа, Ролан Кейроль, Ален Лансело, Ален Дюамель и т.п.). Эти/98/

* Представление первых работ по политической науке, проведенных в сотрудничестве с институтами опросов, см. Г.Мишела (G.Michelat, "Les enquetes dans I'etude des comportements politiques", in "Les enquetes d'opinion et la recherche en sciences sociales", Paris, L'Harmattan, 1989 (coll. "Logiques sociales"), pp.95-112.

исследователи, большей частью вышедшие из буржуазии (юристы, работники либеральных профессий и т.п.) и непосредственно заинтересованные предметом подобных опросов, который затрагивал область их компетенции, не сочли предательством свое участие в этих исследованиях и даже усмотрели пользу такого типа опроса для дальнейшего продвижения их классической электоральной аналитики. Эти политологи действительно использовали исследования методом опроса общественного мнения для того, чтобы попробовать изучить социальные детерминанты голосования иначе, чем посредством традиционных монографий по региональной тематике, завершенным образцом которых является "Политическая картина Восточной Франции" Андре Зигфрида. Благодаря этим опросам некоторые специалисты в области политических наук, испытавшие влияние одного из редких исследователей Национального Фонда политических наук, владевшего техникой проведения анкетного психосоциологического опроса (Ги Мишела, который работал тогда над изучением "национализма" с помощью метода шкалирования установок) смогли пойти дальше простого определения самих намерений голосования (вовсе не предполагающего теоретических проблем), и стремились, умножая "батареи" вопросов, очертить главные "течения общественного мнения", определить число политических кланов", уловить отношение к той или иной политической проблеме и т.п. [2]. Вплоть до 70-х годов Ален Жирар и Жан Стецель остаются редакторами большинства статей об "общественном мнении" и об "Опросах общественного мнения" з энциклопедиях [3]. Предлагаемая ими концепция носит скорее методический характер (техника проведения опроса, анализа данных, и т.п.). В 1975 году составление статьи "общественное мнение" для Большой Энциклопедии Ларусс (стр.8800) доверено Ги Мишела, все еще приверженного подходу психосоциологического типа (функции мнения для индивида, иерархический анализ, типологии и т.п.). Начиная с 80-х годов,. оставлением таких статей занимаются уже политологи, а методические проблемы заменены соображениями о демократии и о месте, которое должны занимать опросы в политической жизни [4].

Исследования методом опроса бесспорно давали возможность все точнее определять некоторые объективные характеристики, связанные с политическим голосованием, в частности, социальные характеристики различных электоратов, а эти данные могут сами по себе заинтересовать как политических актеров (для выработки их стратегий), так и исследователей (для выработки их научных моделей); но политологи, обнадеженные медиатическим успехом своих прогнозов результатов голосования,/99/ умножили число опросов прежде всего вокруг темы выборов (чего хотят избиратели, почему они голосуют, и т.п.), научная достоверность которых была, напротив, гораздо более дискуссионной. Именно этот новый вид использования анкетных опросов в политике и достаточно экстравагантный характер многих вопросов, поставленных политологами, большинство которых имело еще мало опыта, привлекли внимание некоторых специалистов в области социальных наук и вызвали первые сомнения. Эта реакция, проявившаяся в 70-х годах, была тем живее, чем чаще результаты подобных исследований появлялись в прессе и давали обществу довольно искаженное представление о социальных науках, против которого восстали некоторые социологи.

Публикуемые результаты способствовали поддержанию путаницы, так как политологи производили данные очень разной природы, причем это было сложно заметить неспециалисту. С одной стороны, эти специалисты выдавали данные, которые, не будучи собственно научными (что предполагало бы настоящую работу по конструированию) были все же объективными и верифицируемыми; например, это случай исследования намерений голосовать накануне выборов, или социальных особенностей избирателей различных партий, - предсказания, точность которых могла произвести впечатление на журналистов, политиков и более широкие круги людей, несведущих в социальных науках. Но с другой стороны, они создавали - мы вернемся к этому позже - немало артефактов на основе вопросов, которые они задавали избирателям, например, о "мотивах" их голосования или их "ожиданиях" в политике, как будто они сами обязательно это знают. В периоды, когда не было выборов, увеличивалось число вопросов к "общественному мнению" по всем актуальным политическим проблемам. Несомненно, что именно это смешение верифицируемых прогнозов и данных, не имеющих научного значения, но политически интересных, во многом объясняет тот факт, что эти эксперты смогли так быстро занять положение выдающихся авторитетов. Рядом с журналистами и политиками можно было видеть этих новых специалистов, внешне нейтральных и представляющих науку, присутствующих на телевизионных площадках и в радиостудиях вечером во время выборов, чтобы судить в политических дебатах "не дилетантским" - в силу своей "научности" - образом.

Итак, уверенность в ценности опросов общественного мнения в значительной степени опирается на то, что можно было бы назвать "незаконной передачей научного авторитета". На самом деле, не стоит ставить все опросы, проводимые институтами изучения общественного мнения, на одну доску. Те из них,/100/ которые относятся к намерениям голосовать или к "операциям по оцениванию", предназначенным для предсказания результатов окончательного подсчета голосов в момент закрытия последних избирательных участков, технически корректны, но социологически неинтересны: их целью является лишь удовлетворение любопытства по поводу фактов (знать несколькими днями или часами раньше результаты голосования) и в любом случае не основаны на какой-либо социологической теории общественного мнения. Предметом других опросов являются типы поведения или практики (сексуальные или культурные практики, экономическое поведение и т.п.); они гораздо интереснее с научной точки зрения, но немного менее достоверны и ставят определенное число классических проблем, свойственных этому типу опросов и хорошо известных специалистам. Наконец существуют - и последующий анализ относится исключительно к ним - опросы "общественного мнения" в узком смысле этого слова, которые наиболее многочисленны и наиболее важны с политической точки зрения.

Показной эффект, который был произведен сравнением прогнозов и окончательных результатов и хорошим качеством оценивания в силу профессионализма специалистов по электоральной социологии, консультировавшихся в институтах, быстро стал коммерческим аргументом: он доказывал серьезность этих институтов. Некоторая научная (а на самом деле просто "методическая") достоверность была распространена на все исследования, проводимые институтами опросов, и в частности на те, которые проводились в области "общественного мнения". Между тем с научной точки зрения было бы просто показать разницу между предвыборными опросами или опросами на выходе с избирательных участков и собственно опросами общественного мнения: операции по "оцениванию", относящиеся к реальным избирательным бюллетеням, брошенным в урны, или опросы о "намерениях голосовать" накануне выборов являются, вопреки видимости, не исследованиями общественного мнения, а исследованиями политического поведения или намерений такого поведения, опирающимися только на теорию опроса, так как предвыборные опросы представляют из себя только организацию предварительного голосования в суженных масштабах. Если исследователи и смогли рассчитать для этих опросов "коэффициенты погрешности", что позволяет сократить искажения, неизбежно внесенные ситуацией опроса, то именно по той причине, что подобные опросы лишь немного предшествуют действительному голосованию или его предвосхищают, поэтому сравнение и становится возможным. Другими словами, институты опросов не производят выборы, а/101/ только стремятся предвидеть их итог. Дело обстоит по-другому с исследованиями мнений, и особенно с так называемыми "исследованиями общественного мнения". Здесь также существуют искажения, свойственные ситуации опроса, но они не поддаются вычислению, потому что институты изучения общественного мнения создают в этом случае ситуации, сами по себе не существующие в политической реальности. Таким образом, невозможно сравнивать результаты этих опросов с тем, к чему привело бы действительное политическое общенациональное голосование; впрочем, если бы последнее действительно имело бы место, то оно обязательно вызвало бы общественные выступления профессиональных глашатаев и настоящую предвыборную кампанию. Политики и сами могли много раз констатировать, - некоторые себе в убыток - что данные о намерениях голосовать на выборах в далекой перспективе, то есть о намерениях, выраженных до предвыборной кампании, могут оказаться несопоставимы по величине с результатами, полученными в ходе реальной предвыборной кампании*.

 

"Наука для действия"

Продолжение сотрудничества таких исследователей с институтами изучения общественного мнения, а также со СМИ, выступавшими заказчиками исследований, глубоко изменили логику работы этих специалистов по электоральной тематике, которых средства массовой информации назвали - именно в это время было создано это слово - "политологами"./102/

* Известно, например, что в 1969 году после внезапной отставки генерала де Голля А.Поэр, председатель Сената, выставил свою кандидатуру только потому, что по данным опросов до предвыборной кампании он занимал весьма выигрышную позицию. То же произошло и с кандидатурой Реймона Барра на президентских выборах 1988 года, когда он "красовался" во главе опросов в течение месяцев, предшествовавших предвыборной кампании. Напротив, Франсуа Миттеран был выбран дважды, в 1981 и 1988 годы, в то время как данные опросов за несколько месяцев до выборов были для него неблагоприятны.

Слово "политолог" на самом деле было создано средствами массовой информации в конце 60-х годов для обозначения тех новых специалистов от политической науки, которые появлялись на телевидении или по радио с комментариями опросов, проведенными ими по случаю выборов. Этот термин достаточно быстро закрепился, вытеснив традиционное и слишком юридическое понятие "публицист", чересчур американское "политист" (politiste) и слишком усложненное "политиколог" (politicologue). Как подчеркивает один из специалистов, за этой терминологической проблемой скрывается концепция научной работы: "Вначале само слово "политолог" не существовало, все называли себя по-разному, одни представлялись как социологи (впрочем, так поступал и я), другие как "политисты", следующие -как исследователи в области социальных наук и т.д. Определение было введено извне, средствами массовой информации, при этом возникло внутреннее сопротивление среды и конкуренция по вопросу о том, откуда - извне или изнутри - должно было появиться наименование профессии; (...) Конечно, не случайно лица, вовлеченные во внешнюю деятельность, легче приняли название "политологов"*.

Эти специалисты все больше подвергались двойному влиянию со стороны политического и экономического поля. Та наука, которой занимались политологи под возрастающим воздействием прессы и правящих инстанций, все больше становится "наукой для действия", оставляющей мало места рефлексивному и критическому анализу, что и объясняет настоящее структурное несоответствие, установившееся (и сохраняющееся еще сегодня) - между этой отраслью политической науки и социологией. Сама политическая наука, в сущности, не имеет институциональной автономии, которой могут обладать государственные организации, производящие данные, такие как, например, Национальный институт демографических исследований (INED) или Национальный институт статистики и экономических исследований (INSEE); у нее нет также интеллектуальной автономии научных дисциплин, имеющих свой собственный распорядок исследований и свою проблематику, отделенную от проблематики "здравого смысла". Она действует в срочном режиме и без конца производит данные,/103/

* G.Grunberg, "Memoire d'estimateur", Politix, 5, hiver 1989, p.49. Может быть, полезно специально сказать, чтобы снять возможные недоразумения, что "политическая наука", о которой здесь идет речь, это всего лишь малая часть - та, которую отражают СМИ и с которой сотрудничают институты опросов - того, что институционально понимается под этим выражением.

со дня на день сопровождая их комментариями и не имея возможности интегрировать их в настоящую научную теорию.

Эти политологи будут вынуждены уступить требованиям самой журналистики или политики: они будут проводить исследования все быстрее и быстрее потому, что они работают больше всего для СМИ или властных структур, а их "продукция" имеет смысл только с точки зрения "текущего момента" или политической конъюнктуры. Проводимые ими опросы, результаты которых вкратце сообщаются прессе или подвергаются конфиденциальному анализу - скорее в целях манипуляции, чем познания, - отныне становятся частью политической игры. Регулярно производятся "обобщения" - компиляции опросов, предназначенные в основном для участников политической игры и комментируемые ими же (журналистами, политиками и политологами "от СМИ"); на самом деле речь идет просто о придании данным определенной формы в практических целях*. Несмотря на периодические попытки "псевдо-обобщений" со стороны некоторых политологов, публикуемые в прессе или в профессиональных журналах, - как бы для того, чтобы придать минимальную научную достоверность этим случайно порождаемым данным - по своей концепции и по типу их анализа опросы остаются конъюнктурными продуктами, сильно отмеченными влиянием текущей политической проблематики.

В силу экономических причин специалисты по опросам и консультирующие их политологи сильно зависят от платежеспособного спроса; они имеют естественную склонность ставить свои опросы в зависимость от самых последних политических новостей и больше стремятся не понять политические дебаты, а вынести по ним суждение внешне неоспоримым и объективным образом. Чисто экономическая конкуренция между различными институтами изучения общественного мнения, к которым они принадлежат, вынуждает их постоянно "набивать цены" в СМИ в погоне за мнениями и в ходе подготовки новой продукции, которую можно было бы продать прессе и политикам ("барометры", опросы "на выходе с избирательных участков", "президоскоп" (presidoscope), экспресс-опросы по сети "минитэль", и т.п.) и которая "подпитывает" определенное представление о политике.

Экономические интересы подталкивают руководителей институтов изучения общественного мнения и к увеличению числа опросов: за рамками предвыборных периодов, в течение которых на них есть высокий спрос, эти институты стараются/104/

* Как, например, компиляции, ежегодно производимые Софрес с 1984 года.

рентабельно реализовать свой потенциал производства анкет, предлагая прессе, политическим объединениям или правительству идеи новых опросов или повторение уже проведенных с целью измерения вариаций мнений во времени. Опросная стратегия, широко используемая институтом Софрес и состоящая в производстве "батарей" вопросов, которые задают в одной и той же формулировке через регулярные интервалы времени, не является чисто научной стратегией: научное требование сопоставимости здесь используется скорее как предлог, чтобы задать в точности такие же вопросы и заставить комментаторов истолковывать наблюдаемые изменения, не зная, что же на самом деле эти вопросы измеряют. Руководители этих институтов прямо заинтересованы в умножении опросов еще и потому, что они дают им известность "в широких кругах" и представляют из себя - в той степени, в которой они широко цитируются ведущими СМИ - бесплатную рекламу: эта известность выливается для них в существенное количество мелких контрактов в области экономического маркетинга, остающегося их основным видом деятельности (от 80 до 85% коммерческого оборота большинства крупных институтов).

Несомненно, едва ли было бы преувеличением сказать, что основные успехи, достигнутые "политической наукой", имеющей действительно политический, но псевдонаучный характер, состоят скорее не в анализе политических феноменов, а в возрастающей скорости производства одних и тех же данных, с виду более сложных, но все так же заранее сконструированных, предназначенных для "подпитки" этого нового типа игры и политической борьбы. Иначе говоря, политологи, которые изобретали зачастую искусные средства, чтобы постоянно отслеживать колебания так называемого "общественного мнения", все быстрее собирают данные о политических мнениях, при этом, однако, не слишком продвигаясь в понимании механизмов их производства.

Во время президентских выборов в 1965 году специалисты в 20 часов могли дать только "оценку результатов" со значительным интервалом ошибки, медленно уменьшавшимся в течение вечера (знаменитая "вилка"). В 1981 году в редакциях результат президентских выборов был известен с 18.30, а в 20 часов журналисты уже не давали "оценку", а могли прямо объявить результат выборов, хотя и с колебаниями в 1-2%. Подобным же образом, в 1969 году политолог Жан-Мари Коттре опубликовал материалы контент-анализа выступлений генерала де Голля,/105/ когда тот только что покинул свой пост [5]; в 1976 году он опубликовал аналогичные материалы анализа телевизионной дискуссии, в которой два года до этого боролись два кандидата-лидеры первого тура президентской кампании 1974 года [6]; в 1985 году уже на следующий день после теледебатов Жака Ширака с Лораном Фабиусом он смог рассказать в тележурнале, какие слова наиболее часто произносили оба лидера, с какой частотой, указать точное число перерывов в выступлениях с обеих сторон и т.п.*

Публикация в прессе результатов политических опросов, в частности посвященных намерениям голосовать накануне выборов, не преминула вызвать, по крайней мере в первые годы этой новой деятельности, различные волнения в самих, политических кругах: некоторые политики, а впоследствии и несколько политологов, задались вопросом, заслуживает ли эта практика доверия, и особенно - в какой степени она может изменить конечное поведение избирателей. Они хотели знать, не нарушает ли эта новая практика "нормального" развития электорального процесса публичным сообщением данных о намерениях голосовать - истинных или ложных. В течение нескольких лет общественная дискуссия по поводу опросов в основном сосредоточилась на этих весьма вторичных, если не незначимых с научной точки зрения аспектах, одновременно отвлекая внимание от гораздо более важного воздействия, оказанного распространением этой практики на самих политических актеров. Впрочем, возникновение таких вопросов у политиков было само по себе свидетельством влияния на них этой новой практики: они весьма банальным этноцентрическим образом "приписали" всем избирателям свое собственное стратегическое отношение к информации, полученной таким путем. В действительности они первые "подверглись влиянию" этих опросов и получили возможность подсчета своих голосов в соответствии с прогнозами вероятных результатов выборов. Что же касается простых избирателей, то вряд ли есть основания думать, что политическая информация такого типа, распространяемая прессой, не подчиняется общим законам культурной диффузии: мы не можем предполагать, что все индивиды проявят одинаковое внимание, восприимчивость и/106/

* Даже традиционная работа по анализу результатов выборов ускорилась до такой степени, что сегодня издания появляются всего через несколько месяцев после выборов и таким образом могут воздействовать на интерпретацию голосования со стороны политических актеров. См. например E.Dupoirier, G.Grunberg, "Mars 1986: la drole de defaite de la gauche", Paris, PUF, 1986.

интерес к этой информации. Стратегическое отношение к выборам, способное в некоторых крайних случаях привести к сознательному голосованию против своего кандидата (например, чтобы его победа не была слишком подавляющей), в действительности подразумевает наличие значимого и специфического политического капитала, который встречается только в политически активном меньшинстве (среди политиков и активистов партий).

Хотя специалисты по опросам ссылались на исследования, проведенные в Соединенных Штатах политологами, свидетельствующие (кстати и для институтов) о том, что публикации результатов предвыборных опросов оказывают на избирателей слабое, и более того, преходящее влияние; хотя они, кроме того, ссылались на основополагающие политические принципы ("избиратели - совершеннолетние", принцип "права на информацию" должен применяться к результатам опросов, запрет на публикацию приводит к неравенству между "привилегированными" гражданами, которые будут знать эти, отныне конфиденциальные, результаты, и всеми остальными и т.д.), в 1977 году был принят закон, регламентирующий проведение и публикацию данных политических опросов. Этот закон запрещает публикацию и комментарии данных опросов, но только в течение недели, предшествующей каждому туру голосования. Вместо того, чтобы критиковать это ограничение, - что они делали и продолжают делать сегодня, - институты опросов должны были бы одобрить его в той мере, в которой оно утверждает не научное, а просто юридическое определение "правильного опроса", опирающееся на нестрогую концепцию объективности, и особенно потому, что этот закон окончательно укрепляет их позиции, создавая так называемое "общественное мнение гарантированное государством", на производство которого институты опросов отныне имеют монополию*.

Комиссия по опросам, несомненно, позволила положить конец практике псевдо-опросов. технически несовершенных опросов, а также использованию наиболее очевидно абсурдных или политически тенденциозных вопросов. Впрочем, такая/107/

* Пыл специалистов по опросам в разоблачении этого "антидемократического закона", который по их мнению искажает выборы, не предоставляя всю имеющуюся информацию, плохо скрывает их чисто экономические интересы в проведении этих исследований. Зачем, на самом деле, сопротивляться запрету, который в сущности очень ограничен и успокаивает политиков, потому что, как говорят сами специалисты по опросам, публикация не оказывает никакого влияния на избирателей? О подготовке этого закона и о позиции институтов по опросам см. М.Брюле (M.Brule, op.cit. pp.126-156).

практика, привлекательная для политиков, использовалась маргинальными или "мифическими" институтами. Но для того, чтобы пресечь возможность какого бы то ни было политического влияния, недостаточно уничтожить наиболее грубые формы политической манипуляции. Критики, ограничивающиеся разоблачением манипуляций и недостаточной серьезностью некоторых опросов, не видят несравненно более важные политические последствия, связанные с самим включением опросов в политическую игру. Наиболее очевидные социальные явления не обязательно являются самыми важными. Анализ практики проведения опросов не избегает этой ловушки реальности, привлекающей внимание к деталям, особенно шокирующим политическую мораль, не видя, что сама политическая мораль может изменяться; таким образом тщательная критика маскирует последствия, вызванные самим существованием метода опроса и его последовательной интеграцией в поле политики. Так же, как резкая цензура скрывает самоцензуру*, а еще больше интериоризированное и, следовательно, свободно принятое социальное ограничение, так и одна только техническая критика опросов рискует отвлечь внимание от анализа практики собственно политического использования технологии опросов. Тем не менее, возможно, имеет смысл показать, что даже когда выборка населения правильно построена, и вопросы вроде бы правильно поставлены, исследование мнений связано со специфическими трудностями, делающими его проведение процедурой крайне деликатной, а результаты - зачастую сомнительными. Вместо того, чтобы собирать достоверные данные в этой области, институты опросов занимаются производством весьма ирреальной статистики, имеющей слабую предсказательную силу.

* Явные акты цензуры, те, которые составляют "политические скандалы" и вызывают порицание, представляют лишь очень малую часть общего процесса цензуры. Наиболее важная, хоть и наименее заметная форма цензуры, - та, которая происходит путем кооптации или выбором членов жюри всех рангов. Именно заранее выбирая агентов, наилучшим образом предрасположенных к занятию данных постов, институтам (особенно интеллектуального поля) - тихо и без напряжения - и удается себя воспроизводить. Выбрать "хорошего" кандидата или "нужного человека", значит рекрутировать того, кто сделает то, чего пожелает институт без его просьбы или требования, то есть "в полной свободе".

 

Сложности проведения анкетного опроса

Специфическая сложность чисто технических дискуссий об "общественном мнении", ведущихся уже около двадцати лет политологами-журналистами, политиками и социологами, и крайней путаницы, еще и сегодня царящей в спорах специалистов, коренится в самой природе этого понятия, не допускающего научного определения и тем не менее измеряемого институтами опросов почти как таковое. Как заявляют некоторые политологи, завороженные кривыми популярности, которые они производят, и относительным сходством различных кривых, построенных в разных институтах: "мы не знаем, что именно измеряем, но уверены, что точно что-то измеряем". С помощью исследовательских инструментов, заимствованных у социальных наук (в основном, техники составления выборки и проведения анкетного опроса), институты опросов стремятся научно определить понятие чисто политического происхождения. Именно поэтому оно содержит теперь собственно технические аспекты, способные стать объектом дискуссий со специалистами в области социальных наук, и политические аспекты, которые выходят за рамки методических обсуждений и должны рассматриваться на другом уровне. Итак, чтобы избежать путаницы, надо четко разграничить эти два аспекта. Со строго технической точки зрения, надо спрашивать себя не о том, позволяют ли опросы "ухватить" эту политическую сущность - "общественное мнение", а о том, позволяют ли они определить реально существующие мнения по данной проблеме, разграничивая при этом разные формы, которые могут принимать эти мнения: частные, уже сложившиеся мнения, индивидуальные мнения, которые существуют пока еще только в потенциальном виде (что люди думали бы, если бы они поставили перед собой эту проблему), мнения, коллективно выработанные и выраженные публично, степень, в которой поставленная проблема задевает или не задевает индивидов, уровень их информированности и т.п.

Если, таким образом, мы временно оставим в стороне проблемы политической метафизики и займемся только вопросом сбора индивидуальных мнений (когда они существуют) по поводу определенного числа сюжетов, волнующих политико-журналистское поле, то, бесспорно, применение исследовательского инструментария в принципе позволяет получить более достоверные данные, чем простые случайные, пристрастные и лишенные методической базы построения/109/ субъектов, уверенных в своем знании того, о чем думает большинство их сограждан или, по крайней мере, старающихся всех в этом убедить. Тем не менее надо признать, что теперь доверие, которое некоторые люди оказывают данным этих опросов, столь же чрезмерно, как и недоверие, имевшее место в 60-е годы при их включении в политическую жизнь. Когда мы прибегаем к методу анкетного опроса, надо учитывать те крайне специфические социальные условия, в которых происходит сбор данных. Этот метод исследования, вербальный по своей сущности, дает информацию скорее не о поведении, практиках или даже - что может показаться парадоксальным - мнениях, а о заявлениях по поводу поведения, практик или мнений, со всеми вытекающими отсюда искажениями. Банально напоминать, что социальные агенты не всегда говорят о том, что они делают, и не всегда делают все, о чем говорят как о своих действиях, - особенно чужому человеку, пришедшему их опрашивать. Далее, проведение анкетного опроса само по себе представляет специфическую социальную ситуацию, в отличие от других методов исследования, например, от наблюдений этнографического типа, позволяющих описать действия и мнения социальных агентов почти без их ведома, - и, значит, в ситуациях, которые мы можем назвать социально "естественными".

Недостаточно констатировать - как делают руководители институтов изучения общественного мнения - что исследования мнений наконец стали "делом привычки" и теперь "признаны всеми" (впрочем, стоило бы существенно уточнить это утверждение), чтобы вывести отсюда, что ответы стали сегодня более "искренними", более "истинными" или "достоверными"*. Надо, напротив, спросить себя о последствиях этой рутинизации и институционализации исследования мнений: при анализе полученных ответов нельзя не учитывать тот факт, что люди все меньше удивляются, что у них могут спрашивать их мнения о самых разных, самых сокровенных, даже самых экстравагантных сюжетах.

Под заголовком "Встреча с участником телекоммуникационного панельного опроса - постоянным респондентом института Софрес", "Л'Эко де ля От-Луар" ("L'Echo/110/

* Недавно Ги Мишела вспоминал, что в 1939 году ФИОМ, который тогда был еще только создан, еще не осмеливался напрямую задавать вопросы о голосовании. Использовались косвенные способы, например, вопросы: "Если бы в данный момент происходили законодательные выборы, проголосовали бы Вы также, как Вы проголосовали в 1936 году?", а далее тех, кто ответил "нет", спрашивали, был бы их выбор "правее или левее"? См. "Les enquetes d'opinion et la recherche en sciences sociales", op.cit. p.97.

de la Haute-Loire") (в октябре 1987 года) в наивном стиле рассказывает много интересной информации (выделенной далее курсивом) о крайне специфическом отношении, которое устанавливается между институтами опросов и интервьюируемыми лицами. Статья напоминает, что "часто респонденты - одни и те же (...). Институт Софрес располагает в регионе Высокой Луары панельной выборкой из пятидесяти человек, согласившихся отвечать на вопросы и регулярно сотрудничать с этой организацией, считающейся одной из самых серьезных во Франции. (...) В соответствии с четкими статистическими нормами профессиональная анкетерша подобрала на своем участке респондентов панельного опроса, которых можно считать репрезентативной выборкой населения: столько-то мужчин, столько-то женщин, служащих, ремесленников, сельскохозяйственных работников, коммерсантов, молодежи и т.п. Таким образом, эти респонденты стали, в определенном смысле, постоянными и официальными корреспондентами Софрес. В чем состоит их задание и как оно осуществляется на практике? Это мы и хотели выяснить, встретившись с одним из этих участников панельного опроса. Соглашаясь на это "сотрудничество", он знал по сообщению Софрес, что на него будут возложены "некоторые ограничения". Его задание содержит две части: два раза в неделю он должен связаться с Софрес по уинитэлю, чтобы ответить на вопросы текущего опроса. Например, в четверг был задан такой вопрос: "Какие из катастроф кажутся Вам наиболее угрожающими для человечества?" Далее на экране появляется список, из которого он должен выбрать: землетрясения, голод, СПИД, загрязнение среды и т.п. Он просит нас не оказывать на него влияние, так как опрашиваемый должен выразить свое собственное мнение, а не мнение своего окружения. Он концентрируется и печатает код "землетрясения". После первого вопроса на экране уинитэля появляется второй: "Какие катастрофы, произошедшие в течение последнего года, оказали на Вас наибольшее впечатление". Участник панели "принимает всерьез свою задачу". Вторая часть задания относится к передаче "Час истины". Если его выбрали посредством случайной лотереи, "он должен быть готовым к передаче и отвечать каждый раз, когда спрашивают его мнение". Даже если политик не отвечает его предпочтениям, он "играет в игру". Во время этих вечеров участник панельного опроса "просит свою супругу не оказывать на него влияние". Он оставляет возможную семейную дискуссию на "после передачи"./111/

Контакт со специалистом по опросам с целью ответа на регулярные вопросы, которые в конце концов начинают казаться "естественными" лишь в силу того, что их задают, а журналисты комментируют (как, например, вопрос о популярности политиков, о намерениях голосовать за несколько лет до предвыборной кампании и т.п.) - это социальная ситуация, которую начинает ожидать определенное число людей. Для ряда опрашиваемых проведение опроса становится видом "общественной игры". В любом случае, это особенная ситуация, в которой те, кто соглашается ответить, вынуждены выразить свое мнение, или, точнее, дать ответ мгновенно и без прямых последствий, по той причине, что надо что-либо ответить. Специалисты по опросам рассказывали, чаще всего для развлечения, что в 70-х годах некоторые влиятельные лица, в частности в области политики, еще подвергали сомнениям научность опросов, потому что, по их словам, их самих еще ни разу не опрашивали. Эта реакция на самом деле очень показательна: она указывает на сопротивление "лидеров мнений" тому, что все мнения приравниваются друг к другу без каких-либо различий. Их недоверие к уравнительной технике опроса, не отдающей приоритета лидерам мнений, т.е. тем, кто имеет мнение, притом "принимающееся в расчет", было, в сущности, довольно неловкой реакцией на политический "переворот" со стороны специалистов по опросам.

Когда мы собираем подобные бесплотные и изменчивые данные - объединенные видовым определением "мнения" -способные меняться по своей интенсивности и своему выражению в зависимости от обстоятельств, тем, интервьюеров или ситуаций, то следует - хотя бы в качестве минимальной методологической меры предосторожности, - не отделять выраженные таким образом мнения от ситуации опроса, позволившей получить о них информацию или их вызвавшей. Метод анкетирования, очевидно нацеленный на сбор информации путем провоцирования реакций опрашиваемых на вопросы, выступающие настоящими "стимулами", которыми являются вопросы, почти неизбежно порождают более или менее значимые артефакты, в зависимости от социальных характеристик анкетеров и респондентов, а также тем, затрагиваемых опросом. Тем не менее это не значит, что ответы зависят от фантазии, абсурдны или непредсказуемы: ответы всегда строятся в соответствии с некоторыми социальными логиками, но эти логики не даны непосредственно аналитику. Это значит лишь,/112/ что ответы, получаемые в ходе этих опросов, представляют из себя только "сырьё", которое следовало бы не размножать и публиковать в этом же виде в прессе, а каждый раз подвергать критическому анализу, потому что это, собственно говоря, не "данные", а сложные конструкции, законы производства которых должны определяться в каждом конкретном случае. Это значит также, что анкетный опрос, по причине своего несовершенства, чаще всего может быть лишь одним из элементов более обширного научного инструментария (углубленные интервью, этнографические наблюдения и т.п.).

Технические дискуссии между специалистами по опросам, политологами и социологами долгое время были сосредоточены на довольно "вторичной" проблеме составления "уравновешенных" и "понятных для всех" вопросов и их формулировки. Несомненно, предпочтительно задавать вопросы таким образом, чтобы они могли быть одинаково понятыми всеми опрашиваемыми, и тем самым упростить интерпретацию ответов; но, по-видимому, эта методологическая потребность - часто, впрочем, вполне оправданная - скрывает концепцию социальной науки (и даже политики), в соответствии с которой достаточно уметь задать "правильные" вопросы респондентам, чтобы прямо получить ответы на вопросы, которыми задается исследователь.

В результате смещения смысла, не остающегося без последствий, "правильными" чаще называются вопросы "нейтральные", то есть вопросы, формулировка которых никоим образом не могла бы задеть респондентов, а полученные ответы рассматриваются как "искренние" и "достоверные", а значит как "истинные". В частности, специалисты по опросам много раз обращали внимание на разницу в ответах в зависимости от формулировки вопросов, их места в анкете и особенно типа предусмотренных ответов; но они не всегда делали из этого выводы, и в частности не видели, что такие вариации могут существовать только в силу того, что эти опросы зачастую имеют игровой и весьма ирреальный характер и не влекут за собой каких-либо последствий для более или менее большей части опрашиваемых.

Например, возьмем "крайний" случай: когда на вопрос "Считаете ли Вы, что сегодня государство реально ориентировано на изменение политики в области экономии энергии" положительные ответы могут составить всего от 23% до 66% в зависимости от того, предусмотрены ли только варианты ответов "да ", "нет ", "не знаю " и "затрудняюсь ответить " или "да,/113/ очень решительно", "да, но осторожно", "да, но частично", "да, но непоследовательно", "нет", "не знаю" и "нет ответа" , можно спросить себя, достаточно ли ограничиться чисто методологическим разоблачением второй формулировки, упрекая ее в дисбалансе между положительными и отрицательными ответами [7]. He значит ли это думать или допускать, что существуют определенные способы закодировать возможные ответы и что только они позволяют выявить "настоящие" мнения? Однако кто может здесь судить, и на основе каких критериев? Разве разные модальности ответа "да", предложенные во второй формулировке, не столь же отражают реальность (или нереальность), как и простое "да" - резкое и без нюансов - первой формулировки?

Что должно было бы стать очевидным при рассмотрении этих вариаций, так это крайняя гибкость этих "мнений", которые могут быть так легко изменены в зависимости от формулировки вопроса или его места в анкете. Может быть, стоит напомнить в противовес редукционистскому представлению о социальной науке специалистов по опросам, рассматривающих ее просто как работу по "фиксации", что не существует "правильных" или "неправильных" вопросов, а есть только верные или неверные интерпретации ответов*. Специалисты по опросам часто смешивают вопросы, которые можно задать себе как ученому (сколько социальных классов существует во Франции? каковы причины упадка коммунистической партии или преступности среди молодежи? и т.п.) и вопросы, которые нужно задавать респондентам, чтобы попробовать найти на них ответ; причина в том, что они сводят научную работу к простому статистическому представлению как бы самодостаточных ответов. Политологи, без сомнения, заметили бы абсурдность этих вопросов, или по крайней мере последствия их навязывания, если бы они сами иногда задавали их респондентам, наименее интересующимся политикой. Но разделение исследовательской работы, с самого начала воцарившееся в институтах опроса, приводит к тому, что - парадоксальным образом - большинство "политологов", возможно, никогда не было столь мало "эмпирично", как в период, когда они были уверены в обратном, проводя анкетные опросы (на самом деле, организуя их проведение): если они, чаще всего,/114/

* Тем самым мы хотим сказать, что исследования, проводимые институтами опросов, очевидно дают социологии материалы, которые интересно анализировать. Разница между специалистами по опросам и социологами находится, в частности, на уровне интерпретации ответов.

изобретают вопросы и анализируют распечатки числовых компьютерных данных, то, напротив, редко сами участвуют в пилотажных интервью или непосредственно в проведении опросов. Разделение труда таково, что они чаще всего не знают о проблемах, с которыми сталкиваются анкетеры, о количестве отказов от заполнения анкеты, об иронической реакции, смехе или возмущении респондентов и т.п. Они более чем когда бы то ни было остаются "закрытыми" в рамках проблематики институтов политической науки и предлагают репрезентативным выборкам совершеннолетнего населения ответить "да" или "нет" на вопросы, похожие на темы университетских дипломов в области политических наук.

По собранным здесь вопросам, задававшимся институтом Софрес*, мы видим, что опрос часто сводится к возложению на респондентов функции "социолога (в сущности, политолога) в отношении самих себя", когда от них требуется ответить на вопросы, которыми задаются политологи, более или менее явно принимающие за "истинное" то мнение, которое собрало наибольшее число голосов: - "Среди следующих мотивов, которые могут привести к голосованию за список Национального Фронта Жан-Мари Ле Пена, какие мотивы кажутся Вам наиболее важными?" (предлагается список мотивов) (Софрес, июнь 1984); - "Как Вы считаете, почему начиная с 1981 года растет неприязнь к "левым"?" (список причин предложен респондентам) (Софрес. январь 1985 года); - "Известно, что количество голосов, подаваемых за коммунистическую партию, за несколько лет снизилось с 20% до 11%. Каковы, с Вашей точки зрения, глубинные причины электорального регресса?" (предоставлен список возможных причин) (Софрес, октябрь 1985); - "Каковы, по Вашему мнению, четыре приоритета для Франции в ближайшие годы?" (список возможных приоритетов представлен) (Софрес, октябрь 1985); - "Как Вы считаете, сегодня Республика является идеей "левых" или "правых"?" (Софрес, ноябрь 1985), и т.п. Некоторые вопросы начинаются с длинной преамбулы, которая, как бы напоминая информацию, которую будто бы/115/

* Мы взяли в качестве примера вопросы, заданные этим институтом, потому что он требует большой научной точности в своих исследованиях и является профессиональным "образцом". Но само собой разумеется, что не меньше подобных вопросов мы найдем и в анкетах других крупных институтов опросов.

знают все опрашиваемые ("Вы знаете, что...", "Иногда политических лидеров ранжируют...", "Обычно французов относят к следующим классам..." и т.п.) на самом деле навязывают респондентам определенную проблематику: - "Иногда политических лидеров делят на две категории: с одной стороны, те, кто относятся к "политическому классу" и солидарны между собой, с другой стороны - те, кто держится на дистанции от "политического класса". К какой категории Вы отнесли бы следующих личностей? Ф.Миттеран, Ж.Ширак, Р.Барр, и т.п. (Софрес, август 1984). - "Обычно французов относят, в соответствии с их политическими мнениями, к тому или иному классу по шкале "левые" - "правые". Можно отнести себя скорее к "левым" или скорее к "правым". А лично Вы, как Вы оценили бы себя по этой шкале? (Софрес, 1966). - "Вы знаете, что Франция и Англия скоро будут соединены туннелем под Ла-Маншем. Считаете ли Вы, что обустройство подступов и рытье туннеля представляют для окружающей среды очень сильную опасность, достаточно сильную, не очень сильную или вовсе не существенную?" (Софрес, декабрь 1987). Другие вопросы обнаруживают магическую и прорицательскую, если не почти астрологическую, логику: "Как Вы считаете, в ближайшие годы число лесных пожаров будет возрастать или уменьшаться?" (Софрес, декабрь 1987). Наиболее удивительно то, что эти вопросы, которые в большинстве случаев являются таковыми лишь для специалистов (а в двух последних случаях имеют практическое значение и для населения,проживающего близ туннеля и лесов Юга), и на которые, в сущности, только специалисты, наверное, и могут ответить с какой бы то ни было серьезностью, тем не менее собирают весьма большое число ответов (доля "затруднившихся ответить" на два последних вопроса, например, составила соответственно 14% и 13%).

 

Последствия навязывания вопросов

В то время как темы чисто социологических анкет почти без исключения относятся к сюжетам, которые обычно хорошо определены и непосредственно затрагивают опрашиваемое население, вопросы, задаваемые институтами изучения общественного мнения - а на самом деле, лучше или хуже переформулированные вопросы, поставленные клиентами этих институтов - охватывают самые обширные, самые разнообразные/116/ и иногда самые неожиданные области. Большая часть анкет институтов изучения общественного мнения - это, собственно говоря, анкеты, не допускающие возможность методического контроля, - с учетом как разнообразия затрагиваемых сюжетов, так и социальных различий населения, которое должно на них ответить. Когда мы задаем один и тот же вопрос, а особенно так называемый вопрос "о мнении", такой неоднородной в социальном и культурном планах аудитории, которая обычно составляет подвыборки населения, опрашиваемые этими институтами, то очень трудно быть убежденным, что он понят всеми одинаковым образом. Если в большей части анкет даются ответы на поставленные вопросы, в том числе и на те из них, которые кажутся абсурдными или непонятными, - то не только потому, что люди, согласившиеся на участие в опросе, заранее хотя бы в некоторой мере "идут навстречу" правилам игры анкеты, но еще и потому, что требуемые от них ответы обычно сводятся к простому согласию или несогласию с уже сформулированными мнениями и к выбору заранее закодированных ответов. Иначе говоря, это значит, что с помощью анкеты собирают не данные о самих мнениях, а только "ответы" на вопросы о мнениях, которые могут в разных пропорциях, в зависимости от социальных групп и затронутых тем, соответствовать или не соответствовать действительным мнениям. Профессиональные навыки специалистов по опросам, существование которых не подлежит сомнению, не применяются там, где они должны были бы применяться с точки зрения правильной научной логики: они больше стремятся получить информацию не о действительных мнениях (которых в реальности может быть довольно мало по отдельным проблемам), а получить по каждому вопросу максимум ответов, чтобы иметь возможность говорить об "общественном мнении" и не разочаровать своих клиентов, которые зачастую очень дорого платят за каждый вопрос. Вопрос, дающий высокий процент отказов, может быть, по этой логике, только "неудавшимся" вопросом. Вот почему "специалисты по опросам" изобретают такие формулировки вопросов, чтобы любой человек мог бы что-нибудь ответить; этим они скрывают тот факт, что многие из подобных опросов лишены смысла, по крайней мере для некоторых групп населения, и сильно снижают долю отказов, которые они должны были бы повлечь за собой. Институты почти исключительно используют технику "закрытых вопросов", особенно когда речь идет о так называемых вопросах "о мнениях", а эта техника сильно ограничивает участие опрашиваемого,/117/ который - как, впрочем, и в политике, и мы еще к этому вернемся - может без объяснений ограничиться выбором одного варианта из всех ответов, изобретенных в институтах. Это одновременно позволяет искусственно сократить процент отказов, потому что для отнесения респондентов к чисто "остаточной" категории "не ответивших" нужно, чтобы они выразили явное желание не отвечать или заявили "не знаю"; впрочем, в соответствии с указаниями большинства руководителей институтов изучения общественного мнения, такая возможность предоставляется респондентам лишь в последнюю очередь*.

Техника закрытых вопросов увеличивает риск недоразумений, неизбежно возникающих при проведении любого опроса, так как она может привести к получению скорее поверхностных, - например, случайных или высказываемых "не всерьез" и не влекущих за собой каких-либо последствий, а не действительных ответов. Поэтому зачастую малое количество "не ответивших", обычно получаемое благодаря этой технике, оплачивается большой неопределенностью смысла выраженных ответов, так как невозможно всегда знать, как опрашиваемые поняли вопрос за рамками явной формулировки, и, следовательно, на какой вопрос они отвечали. При исследовании мнений - хотя, несомненно, и меньше, чем при любом другом анкетном опросе - нельзя не спросить себя о том, что значит "понять вопрос" в ситуации интервью. Некоторые методологи называют "правильным" вопрос, сформулированный таким образом, чтобы он мог быть одинаково понятым - и лингвистически и семантически - всеми опрашиваемыми, однако этого недостаточно. Все руководители институтов изучения общественного мнения давно знают, что они должны формулировать вопросы, думая о мифических "лозерских крестьянах", о которых уже давно говорил Жан Стецель своим коллегам из ФИОМ. Напротив, гораздо менее очевидно - учитывая неустранимую долю этноцентризма любого исследователя, побуждающую его принимать очевидное для него за очевидное для всех - то, что чисто лингвистическое понимание вопроса (вряд ли существующее у всех опрашиваемых) не обязательно подразумевает практическое понимание проблемы, предлагаемой респонденту, ни, тем более, признание существования проблемы, предполагаемого постановкой вопроса/118/

* Я подробнее анализировал эти методологические проблемы в книге P.Champagne, R.Lenoir, D.Merllie et L.Pinto, "Introduction a la pratique sociologique", Paris, Dunod-Bordas, 1989, pp.168-210. См. также Д.Гакси (D.Gaxie, "Au-dela des apparences... Sur quelques problemes de mesure des opinions", Actes de la recherche en sciences sociales, 81/82, mars 1990, pp.97-112).

как "проблемы", ни, еще менее, - контекста, особенно политического, который она может включать. Таким образом, респондент чаще, чем кажется, походит на того американского юмориста, который заранее отвечал "да" анкетеру, прежде чем узнать о содержании вопроса ("Я отвечаю "да"... но, вообще-то, какой был вопрос?"), и тот, кто анализирует исследования мнений, часто находится - не всегда это осознавая - в парадоксальной ситуации; она состоит в том, что он точно знает ответы (представленные в форме статистических распределений, вариации которых тщательно исследуются), но имеет очень приблизительное представление о тех многочисленных вопросах, которые поняли за необходимо одинаковой формулировкой анкеты разные категории опрашиваемых и на которые они на самом деле отвечали. Для каждого вопроса, даже для наиболее простых с виду, надо было бы не только построить спектр разных смыслов, которые могут ему придаваться в реальности разными категориями опрашиваемых, но также и меру, в которой эти группы сами задаются данным вопросом и придают ему смысл.

Возьмем следующий пример, взятый из опроса об "окружающей среде" (опрос Софрес, декабрь 1987 года). Вопрос: "Достиг ли или не достиг городской шум невыносимого уровня?" , несомненно, с лингвистической точки зрения понятен всем, даже тем, кто не живет в городской зоне. Тем не менее смысл вопроса не так уж однозначен, как это может показаться на первый взгляд. О каких городах идет речь? О тех, в которых проживают опрашиваемые? О тех, которые они знают в более широком смысле? Что они вообще подразумевают под шумом "в городах", в соотношении с деревней? и т.п. Кроме того, на практике этим вопросом не задаются все в равной степени и одним и тем же образом: это показывает тот факт, что "мнения не имеют" 22% сельских жителей, против всего лишь 4% проживающих в парижской агломерации, или то, что приемлемым уровень шума считают 57% служащих и лиц, занятых умственным трудом, против лишь 47% рабочих, а значит, конкретное содержание вопроса неодинаково для этих различных социальных категорий.

Специалистам по опросам следовало бы более серьезно относиться к ответам, которые они получают на редко задаваемые открытые вопросы, как и к ответам на те вопросы, которые просто тестируют знания. Повышенный процент не ответивших, который они чаше всего влекут за собой, или разнообразие порождаемых ими ответов, дают более реальное представление о/119/ мнениях или о действительных знаниях опрашиваемых. Следуя правилам, специалисты по опросам должны были бы использовать эти вопросы как "вопросы-фильтры", позволяющие строить подвыборки респондентов, которые были бы, без сомнения, менее многочисленны, чем подвыборки, искусственно получаемые ими с помощью закрытых вопросов, но которые позволяли бы выделить слои населения, действительно затрагиваемые или заинтересованные проблемами каждого исследования.

Например, когда, по данным опроса о "французах и окружающей среде", проведенного институтом КСО в декабре 1988 года по заказу Государственного секретариата по окружающей среде, оказывается, что только 35% опрошенных знают, кто является министром по окружающей среде (в том числе 49% служащих и занятых умственным трудом, против 27% рабочих), можно задаться вопросом, действительно ли нужно спрашивать у всех респондентов, считают ли они его "очень хорошим, вполне хорошим, довольно плохим или очень плохим министром окружающей среды" (в то же время мнение по этому поводу очевидно имеют 54%), или находят ли они его "симпатичным, компетентным, "устаревшим", наивным, эффективным, убеждающим, современным, близким к нуждам людей, искренним" (по этим позициям ответило от 50 до 62%), или считают ли, что "Мишель Рокар был прав паи неправ, назначив приверженца "зеленых" на пост министра окружающей среды" (мнения по этому поводу не имеют лишь 16%, в том числе 9% из числа служащих и работников умственного труда). Подобным же образом, когда известно, что при вопросе, о чем "сразу подумал" респондент при слове "окружающая среда", только 24% вспоминают о проблемах загрязнения, и 12% - об охране природы (при этом 26% указали "природу" вообще, 24% - условия жизни, 32% - социальную или городскую среду, некоторые назвали даже эмигрантов и т.п.), то можно считать мало вероятным, что они думали об одном и том же, отвечая далее на вопрос, "является ли борьба за охрану окружающей среды (какой?) делом тех, кто имеет привилегии (какие?)" (23% сельских работников и 21% рабочих считают, что "да", против только 5% служащих и лиц, занятых умственным трудом). Возьмем последний пример из опроса Софрес, проведенного в декабре 1987 года и также посвященного окружающей среде, хотя мы могли бы умножить число примеров по этой, уже весьма широко изученной, теме, спросим себя, насколько можно доверять тому факту, что 95% опрошенных имеют мнение о том, следует ли усилить или ослабить/120/ законодательство в области охраны окружающей среды, которое, по их оценкам, знают лишь 23%.

Эти замечания столь элементарны, что следовало бы спросить, почему они не возникают у специалистов по опросам. Дело в том, что социальные агенты, наиболее заинтересованные в опросах, также относятся к наиболее заинтересованным в политике. Одни и те же лица и формулируют вопросы, и знализируют ответы. Так как вопросы создаются в рамках их политической культуры, то им кажется естественным задавать их всем. Кроме того, разделение исследовательского труда приводит к тому, что политологи сами редко задают неспециалистам вопросы, конструируемые ими в собственных целях, и объясняет то, что часто они в последнюю очередь могут оценить значительное расстояние, существующее между заданным вопросом и вопросом, понятым большинством респондентов. В качестве эксперимента стоило бы однажды спросить у респондентов, как они поставили бы вопросы, а затем сравнить их разные формулировки с формулировкой политологов. Даже когда пресса проводит опросы с явной целью измерения политической культуры граждан, она остается слепой к радикальным выводам по поводу практики проведения опросов, которые она должна была бы из этого извлечь. Так, например, в ходе одного опроса ИПСОС - Ле Монд 13-14 марта 1988 года был задан "открытый вопрос" (журналист подчеркивал весьма неординарный характер этого подхода) о том, какой смысл респонденты придавали двадцати ключевым словам тогдашней предвыборной борьбы ("безработица", "сосуществование", "группы интересов", "государство-попечитель", "дерегулирование" и т.п.) Столкнувшись с большим количеством "не ответивших" или "давших произвольный ответ", журналист сделал вывод о "чрезвычайных потерях в политической коммуникации, происходящих между передачей и восприятием сообщения" (тем самым он имплицитно критикует политиков, не умеющих передать свое сообщение), не видя, что это исследование скорее свидетельствует против практики опросов общественного мнения в том виде, в каком она обычно существует в прессе.

Итак, вместо того, чтобы выявлять уже существующие мнения - чего мы были бы вправе как минимум ожидать от такого типа опросов - институты изучения общественного мнения создали в обществе новый, ранее не существовавший тип мнения, который мы могли бы назвать "мнение для исследования мнений": это ответы на заранее сформулированные вопросы о мнениях, не предполагающие каких-либо последствий или какой-либо/121/ вовлеченности для респондента и ирреальность которых частично объясняет неспособность этих исследований к предсказанию действительных и масштабных изменений во мнениях (как, например, "Мая-68", или демонстраций лицеистов и студентов в ноябре 1968 года). Подобные ответы могут быть объяснены только оторванным от реальности характером большой части вопросов. Когда мнения действительно существуют, они почти всегда находят выражение, несмотря на разнообразие формулировок вопросов. Все, кто проводит полевые опросы, знают, что наиболее "просвещенные" респонденты - это те, которые чаще всего имеют наиболее определенные мнения, и которые поэтому наименее послушны и без конца пытаются переформулировать вопросы, оспаривая их адекватность, или добавляя мнения, изначально не предусмотренные.

Институты изучения общественного мнения далеки от того, чтобы фиксировать "состояния мнений", хотя они на это претендуют. Они больше всего способствуют убеждению в том, что по всем или почти всем темам существует "общественное мнение", которое постоянно движется и меняется, и что институты изучения общественного мнения позволяют уловить его точные, но лишь мгновенные образы, и, следовательно, что нужно проводить больше опросов, чтобы знать и измерять повседневные вариации этого мнения. Если институты изучения общественного мнения и составляют, с их точки зрения, "прогресс", то он выражается, возможно, в степени усложнения, привнесенного ими в демократическую идеологию: специалисты по опросам, упрекавшие политиков в постоянных апелляциях к "имени народа", действительно пошли дальше, так как теперь они заставляют непосредственно сам "народ" высказываться по всем вопросам. Опросы о мнениях, посвященные "проблемам окружающей среды", взятые нами как пример, показывают, что даже в этой научной области, крайне дискуссионной (вспомним о противоположных позициях, занимаемых учеными по вопросам озонового слоя, рисков, связанных с атомными станциями, загрязнения Антарктики и т.п.), и неясной для простых граждан (слово "окружающая среда" подобна "испанскому трактиру")*, всегда можно произвести нечто похожее на "общественное мнение", способное, с политической точки зрения, оказать все последствия, ожидаемые от реальных сдвигов во мнениях./122/

* Подразумевается ссылка на А.Моруа "С чтением дело обстоит так же, как с испанскими трактирами: там находишь только то, что туда приносишь" (прим. переводчика).

 

Индивидуальные мнения или "общественное" мнение?

Предыдущие замечания относились только к техническим проблемам, характерным для любого исследования мнений. Однако пойдем дальше, ведь институты изучения общественного мнения претендуют на измерение не индивидуальных мнений - или не только индивидуальных мнений - а общественного мнения. К этому аспекту, содержащему чисто политическое измерение, мы теперь и обратимся. Прежде всего, можно сделать первое замечание логического характера. Если мнение, на изучение которого претендуют институты изучения общественного мнения, было бы действительно "общественным", оно должно было бы, по крайней мере, приблизительно быть известно всем и публикация результатов опросов не должна была бы, вопреки тому, что мы часто слышим, "удивлять" или "переворачивать" "сложившиеся представления". На самом деле, еще до распространения практики опросов, политики и комментаторы уже так или иначе играли словами, называя "общественным мнением" то, что в реальности было лишь их личным, но публично (в частности, в прессе) заявленным мнением о том, что будто бы думали их сограждане. Вопреки видимости, институты изучения общественного мнения делают то же самое, так как они путем опроса собирают частные мнения (на самом деле, простые ответы на вопросы о мнениях) тысячи разрозненных индивидов, статистически представляющих "французов", и превращают их в "общественное мнение" только тем, что обнародуют результаты опросов (точнее, зачастую их результаты широко распространяют заказчики исследований, именно потому, что они ожидают "эффекта публикации").

"Общественное мнение" институтов опросов - это лишь статистическая агрегация частных мнений, которые стали обнародованы. Это не мнение, выраженное публично, будь то посредством петиций, свободного выступления в прессе, заявления по телевидению, письма читателя в печатное издание, участия в "опросе" в ходе телепередачи, уличной демонстрации и т.п. Если "граждане" могут иметь или не иметь личные мнения по некоторым политическим проблемам, они могут также принимать или не принимать решения об их предании огласке, например, в ходе конкретных движений протеста или отстаивания своих прав. Публичное выражение или не выражение своего мнения - это/123/ политическое действие. Когда оно совершается "собственником" мнения, это позволяет, хотя бы в некоторой степени, ограничить манипуляции. А в ходе исследований мнений респонденты не выбирают вопросы и не обладают никаким контролем над интерпретацией их ответов, объединенных вместе. Институты изучения общественного мнения глубоко трансформируют то, что, по их убеждениям, они лишь объективно измеряют, хотя бы, по той причине, что право заявлять (или не заявлять) о своих, мнениях составляет часть полного определения политического мнения, по крайней мере в его традиционном варианте.

Если опросы так слабо обоснованы с научной точки зрения, то они, напротив, весьма сильны политически. Неслучайно наиболее спорные с научной точки зрения действия специалистов в области политического мнения открыто, оправдывались последними во имя политического принципа, легитимности. Действительно, почему, - заявляют они - в демократическом обществе невозможно задать всем "политические" вопросы, то есть вопросы, которые, по политическому определению, относились бы к компетенции всех? Почему специалист по опросам должен вносить различия между ответами, которые он определяет в зависимости от социальной принадлежности респондентов, ведь та же самая логика всеобщего голосования (справедливо представленная как большое политическое - что не значит научное - завоевание) заключается в том, что голос дается каждому гражданину без учета его, социального положения ("Голоса не взвешивают, их подсчитывают", еще недавно реалистически говорил один политик)? Почему бы тогда в демократической стране, то есть в стране, политически опирающейся на закон большинства, не складывать полученные таким образом ответы и не объявлять "общественным мнением" мнение, набравшее большинство голосов? На самом деле речь здесь идет о социальных верованиях или убеждениях, которые сами по себе и не истинны и не ложны. Политическая система может решительно установить, что все мнения равноценны, что статистически лидирующее мнение должно быть названо "общественным мнением" (политически дисквалифицируя, хотя бы временно, мнения меньшинства), потому что оно, как предполагается, обладает особенной и магической природой (характером), в любом случае отличной от суммы составляющих его индивидуальных мнений*./124/

* О "мажоритарном принципе" см. П.Фавр (P.Favre, "La decision de majorite", Paris, Presses de la fondation nationale des sciences politiques, 1976).

Методические принципы, применяемые специалистами по опросам, ограничены воспроизведением этих верований, которым придается видимость научности. Если, например, мы возьмем зопрос о выборках населения, то увидим, что вместо того, чтобы з каждом случае исследовать население, которое с научной точки зрения лучше всего подходило бы для опроса, и получить реально существующие мнения с учетом затронутых тем, институты изучения общественного мнения механически обращаются к политической концепции репрезентативности, которая состоит не в определении заинтересованной и имеющей мнение части населения, а в проведении голосования в суженной модели электората, чаще всего в условиях совершенного незнания сути вопроса, - ведь политические интересы, так или иначе замаскированные за поставленными вопросами, не выражаются в явном виде. Иначе говоря, значимость ответов при "опросах о мнениях" и принципы построения выборки опрашиваемых определяются не на основе методологического (выбирать группы или индивидов, действительно имеющих мнение), а политического принципа (для того, чтобы опрос был "достоверен", надо, чтобы высказались все граждане). Так же дело обстоит и с логикой, определяющей, какие вопросы можно считать целесообразными для совокупности респондентов. Если иногда авторы и комментаторы все же считают "правильными" самые абсурдные вопросы (по крайней мере когда они задаются некоторым категориям населения), то причина здесь в том, что речь идет о "политических" вопросах, то есть о вопросах, затрагивающих дискуссионные для политико-журналистского поля проблемы) и в том, что в политике все имеют право иметь свое мнение и все должны иметь возможность его выразить. Иначе говоря, так как, с, юридической точки зрения, все могут иметь мнение по всем политическим вопросам, специалисты по опросам, с помощью политически выигрышного, но научно незаконного хода поступают так, как если бы все так и обстояло в реальности. В конечном счете, технология опросов (построение репрезентативных выборок населения, наличие постоянно готовых команд интервьюеров, компьютеров для почти мгновенной обработки данных) в конечном счете скорее позволяет осуществлять не собственно научные исследования, а почти непрерывно и "в реальном времени" проводить псевдореферендумы по всем вопросам, как только институты находят для их финансирования какого-либо участника политической игры (в основном это правительство, политики и печатные издания)./125/

В то время как научный подход склонен к умножению категорий и, практически согласно словам Дюркгейма, часто объединяет то, что различает здравый смысл, и наоборот, вводит разграничения там, где обычно все смешивается, политика больше ищет практические решения и стремится, наоборот, к поиску, объединению и изобретению категорий для практики. Исследования мнений в том виде, в каком они осуществляются и комментируются институтами изучения общественного мнения, остаются в предзаданных категориях политического здравого смысла, потому что они меньше стараются уловить индивидуальные и частные мнения и понять логику их производства, чем сказать, в основном в практических целях, "что думает" по данной проблеме "общественное мнение". В конечном счете, их деятельность все больше ограничивается производством ответов на вопросы, которые их просят задать заинтересованные участники политической игры и указанием тех вариантов, которые собирают большинство голосов. Эти институты создают видимость научной работы, потому что они ставят эти мнения в зависимость от некоторого числа базовых социальных характеристик, таких как пол, возраст, социально-профессиональная принадлежность, тип поселения. На самом деле то, что выдается за объяснение, в лучшем случае является лишь простой операцией идентификации в чисто практических целях. Речь идет просто о том, чтобы дать социальную характеристику индивидов, высказывающихся "за" или "против" того или иного мнения. Мы хорошо видим такое чисто инструментальное использование в ходе предвыборных кампаний: в это время специалисты по опросам проводят исследования для большинства кандидатов для определения категорий населения, соответственно составляющих их электорат, чтобы иметь возможность помочь кандидатам в ориентировании их кампании и разработке некоторых более "специализированных" и "сфокусированных" тем, и в дальнейшем завоевать еще какие-либо группы ("мужчин" или "женщин", "молодых" или "старых", "рабочих", "средний класс" или "высшее звено", "сельских жителей" или "горожан" и т.п.)

 

Формы существования "общественного мнения"

В рамках этого краткого методического обращения к практике исследования мнений остается напомнить о последнем/126/ пункте, а точнее о последней ловушке, которую практика институтов изучения общественного мнения устраивает социологии. Следует ли на основе этих критических замечаний действительно заключать что, как говорил Пьер Бурдье в начале 70-х годов, "общественное мнение не существует"? На самом деле здесь мы затрагиваем одну из наиболее деликатных проблем социологического анализа, особенно когда этот анализ обращен на социальное поле, которое, как в случае с полем политики, может вызвать социальное существование проблем, лишенных научной значимости. Если в конце 60-х годов мы могли сказать, что "общественное мнение", на измерение которого претендовали институты опросов, не существует и что это во многом лишь артефакт, вне зависимости от того, что участники политической игры называли тогда "общественным мнением", то это произошло потому, что сама практика опросов еще только начинала внедряться во Франции, а вера политических и журналистских кругов в это "общественное мнение", выявленное институтами опросов, была еще очень слаба. Тот же самый анализ сегодня должен привести к прямо противоположным выводам: "общественное мнение" институтов опросов существует потому, что с тех пор они сумели всех убедить в "научной" ценности своих опросов и превратить то, что было изначально во многом простым методическим артефактом, в социальную реальность. Иначе говоря, социология должна зафиксировать как социальный факт (что, конечно же, не означает, что она его одобряет или порицает) то, что институты изучения общественного мнения как бы попали в ловушку предполагаемого объекта анализа. В отличие от естественных наук, социология не имеет дело с неподвижной, устойчивой и раз навсегда данной реальностью; социальная действительность является исторической реальностью, изменяемой социальными представлениями о реальности. На самом деле объект социологии - это изучение законов трансформации социальной реальности. Другими словами, при анализе социального мира она должна принимать в расчет социальные представления о нем, потому что они являются (составной частью этого социального мира.

Институты опросов, как и социологи, претендуют на научное измерение "общественного мнения", в то время как они лишь придали ему - при поручительстве науки - большее социальное существование. Разница в точках зрения специалистов по опросам и социологов, даже если ее чаще всего не замечают неспециалисты, значительна. Специалисты по опросам верят в существование "общественного мнения" как такового и стремятся/127/ к его максимально точному измерению, в то время как с социологической точки зрения это всего лишь коллективное верование, объективной политической функцией которого является обеспечение - в режимах демократического типа - одной из форм регулирования политической борьбы. Его конкретное содержание сегодня скорее зависит от степени, в которой политологи и специалисты по опросам общественно преуспевают в навязывании их собственных определений совокупности политического поля и поля СМИ. Может быть потому, что им слишком хорошо известна их роль в политической игре, политологи институтов изучения общественного мнения в ответ на критику все чаще заявляют о своей нейтральности или "не включенности", стараясь доказать, что они ничего не создают, что они лишь познают уже существующие мнения и что даже публикация результатов опросов в прессе практически не оказывает никакого воздействия на "выбор граждан".

Институты опросов и пресса, внесшие вклад в производство "общественного мнения" в его "научной" форме, убеждены в его автономном существовании и без сомнения являются первыми жертвами фетишизации понятия. Они используют категории объективного фиксирования и констатации, укрепляя этим представление о том, что речь идет о реальности, существующей независимо от тех, кто ее измеряет: "Ежемесячный политический барометр - это настоящий базовый опрос о французской политической жизни, - писали, например, в 1984 году два политолога, работавших в крупном институте по опросам, - это необходимое подспорье для любого политика, ученого или простого гражданина, желающего поинтересоваться общественным мнением.(...) Опрос о мнениях - это всегда лишь отражение общества.(...) Слишком легко обвинить термометр в том, что он отвечает за болезнь пациента" [8]. Сама пресса может припомнить случаи "жесткой санкции опросов", убеждающих, например, в "ослаблении" политического движения в период между двумя выборами: "Это падение, этот отход от левых - можно было прочитать в газете, враждебной левым - можно оценить, измерить, даже изобразить. Достаточно посмотреть на результаты опросов и их графики" [9]. Подобным же образом, через три месяца после законодательных выборов марта 1986 года, показавших победу политических движений правого крыла, один "левый" еженедельник мог заявить на основе данных опроса о намерениях голосовать, что большинство уже изменило свои позиции и перестало быть большинством [10]./128/

Не существует "настоящего общественного мнения", есть только вера в возможность его правильно изучить и измерить. Иначе говоря, может существовать лишь социальное определение общественного мнения, которое по своей природе исторически изменчиво, и в реальности весьма тесно связано с социальным полем агентов, заинтересованных в том, чтобы на него ссылаться, манипулировать им или воздействовать на то, что так называется в обществе. Новшество заключается здесь в использовании в этой области - как, впрочем, и в других - социальных наук. Ранее существовавшее представление об общественном мнении, которое преобладало вплоть до начала 70-х годов, было одновременно юридическим, интуитивным, литературным, размытым и относительно неверифицируемым. Оно было почти полностью вытеснено не менее произвольной концепцией институтов опросов, что все же вызвало некоторые колебания со стороны отдельных групп политиков, ясно увидевших новые проблемы, следующие за этим новым определением "общественного мнения". Это понятие не является лишь чисто политической фантазией, не связанной ни с чем объективным. Существуют движения мнений и разные формы выражения этих мнений. Явление, называемое "общественным мнением", поддерживает с реальностью сложные, частично кругообразные отношения: оно должно определить нечто существующее в рассеянном и более или менее неясном состоянии, но исторически сложившиеся процедуры его объективации частично содействуют производству того, что они призваны всего лишь измерить./129/

1. По этому поводу см. воспоминания Мишеля Брюле (Michel Brule, "L'empire des sondages: transparence ou manipulation?", Paris, 1988).

2. См., например, типичную книгу Э.Детча, Д.Линдона и П.Вейля, E.Deutsh, D.Lindon et P.Weill, "Les families politiques "aujourd'hui en France", Paris, Ed.de Minuit, 1966).

3. Например, А.Жирар (A.Girard, "L'etude de I'opinion publique", Encyclopedia francaise, 1960, tome XX); Ж. Стецель (J.Stoetzel. "Opinion (sondage d')"), Encyclopedia Universalis, 1968, vol. 12.

4. Alain Lancelot, "Les sondages dans la vie polffique francaise", Encyclopedia Universalis, 1981 pp. 144-148 et A.Lancelot "Le marketing polffique", Encyclopedia Universalis, 1984, pp. 309-312.

5. J.-M.Cotteret, R.Moreau, Recherches sur le vocabulaire du general de Gaulle, Paris, A.Colin, 1969.

6. J.-M.Cotteret, C.Emeri, J.GerstJe et R.Moreau, "Giscard-Mitterand, 54774 mois pour convaincre", Paris, PUF, 1976.

7. Cм. J.-P.Gremy, "Les experiences francaises sur la formulation des questions d'enquete. Resultats d'un premier inventaire", Revue francaise de sociologie, XXVIII, 1987, pp. 567-599.

8. Статья П.Вейля и Ж.Жаффре, Le Figaro (18 decembre 1984).

9. Le Figaro (26 decembre 1984).

10. L'Evenement du Jeudi, juin 1986.

 

Глава третья

 

Последствия веры в опросы

Показательно, что споры, вызванные введением практики опросов общественного мнения в политическую жизнь с самого начала поставили проблему в терминах веры: журналисты и политики регулярно спрашивали, стоит ли "верить опросам общественного мнения". В 1973 году Жан Стецель даже говорит - несколько преувеличивая - о "суде за колдовство", который будет устроен над опросами, и обличает "обскурантизм" тех, кто хотел бы их запретить [1]. На самом деле отчасти верно, что эта практика развивалась потому, что все больше и больше актеров политико-журналистского поля было заинтересовано верить опросам. Но при условии, что мы придаем очень широкий смысл понятию веры: речь не идет, или не идет только о вере в надежность этой технологии, но, в более общем смысле, о вере в ее будущее, в необходимость инвестировать в нее время и деньги, в возможности разрешения определенных проблем посредством исследований такого типа. Когда политологи спрашивают себя, можно ли узнать о том, "способны ли ошибаться опросы общественного мнения" [2], они скрывают другой вопрос: существует ли политический интерес в постоянном проведении опросов, и в особенности, необходимо ли считать политическим преимуществом обладание хорошей позицией в этом новом пространстве игры. Иными словами, необходимо ли политикам принимать всерьез статистические распределения данных опросов общественного мнения и заказывать их "для себя"? Короче говоря, нужно ли, чтобы в политике, наряду с уже существующими способами выражения общественного мнения (выборы и демонстрации), регулярно проводились бы опросы, чтобы оценивать все поступки и актерские жесты политиков и в результате узнать, кому, как говорят журналисты, народ "отдает предпочтение"?

Вера в опросы - это прежде всего коллективная вера в значимость "статистического обоснования" данными исследований общественного мнения, и в пользу игры, организующейся и структурирующейся вокруг опросов. Именно эта широко распространенная уверенность, по существу, и придает реальность игре; и, как в азартных играх, величина ставок и мощность игры увеличиваются с ростом числа игроков. Это можно выразить и так: игра существует, пока существует интерес в нее играть, а вера в этот интерес коллективно/133/ разделяется*. Последствия, которые эта вера оказала на политическое пространство, очень сложно распознать, потому что они распространились незаметно и размыты по характеру. Они проявляются, например, в той форме, которую сегодня могут принять те или иные телевизионные дебаты, в том или ином выдвижении кандидатуры, или в содержании той или иной статьи в прессе, а последствия рутинизации этой практики часто слишком "ослепительны", чтобы их действительно заметить. В начале 60-х годов можно было еще задаться вопросом о влиянии этой новой, тогда еще маргинальной практики, оказанном на политическую игру, логика функционирования которой еще не была логикой опросов. Сегодня такой вопрос больше не имеет смысла, так как опросы стали частью политической игры и существуют в сознании всех политических актеров, мыслящих и действующих с учетом уже проведенных, планируемых опросов или опросов, которые могли бы провести их противники.

 

"Благословение" опросов

Одним из индикаторов этой интеграции опросов в политическую игру можно считать сам факт возникновения одного спора, разделившего в феврале 1989 года мнения двух бывших премьер-министров по теме "Исследования общественного мнения как современная форма прямой демократии". Эта дискуссия противопоставила друг другу Реймона Барра и Лорана Фабиуса; оба они - бывшие выпускники Института политических наук, а один из них даже долгое время был авторитетным профессором политэкономии в этом учебном заведении. Они пришли в Институт политических исследований Парижа по приглашению Софрес, по случаю выхода книги Софрес "Состояние общественного мнения. Ключи для 1989 года" [3]. Дискуссия - как было написано в отчете в полстраницы, посвященном ей газетой Монд - состоялась перед "студенческой публикой, благополучной и настроенной с энтузиазмом". Она была представлена Аленом Лансело.

Директор Института политических наук и экс-советник по науке Софрес Ален Лансело был также личным советником Рене Монори с 1986 по 1988 год, когда он состоял министром/134/

* Это убеждение можно измерить, так как оно обладает стоимостью на экономическом рынке. Эволюция сумм, пожертвованных в течение последних двадцати лет на проведение опросов, была бы хорошим показателем состояния этого убеждения.

национального образования, как некоторые могли случайно заметить: во время одного эпизода, оставленного для телевизионного шуточного сборника, - и который был бы забавен, если бы не был в центре драматического события - мы видим, как он (Лансело) за кадром заботится о том, чтобы министр "хорошо выглядел" перед камерами. В то время как тот готовился к выступлению со строгой речью в адрес студентов и лицеистов после серьезных инцидентов, произошедших на эспланаде Инвалидов 4 декабря 1986 года и накануне гибели Малика Уссекина в результате грубого вмешательства некоторых частей поддержания порядка, директор Института политических наук подкладывает ему подушку на кресло, чтобы приподнять его и беспокоится, не мешает ли стол коленям министра. Если мы напоминаем здесь этот анекдот, ставший достоянием общественности и в любом случае уже широко разошедшийся по Институту политических наук, то потому, что эта ситуация далеко не анекдотична и показывает тесные отношения, сложившиеся сегодня между Институтом политических наук, опросами и телевидением, о чем говорит фигура директора института, в деталях помогающего политикам в ходе их "телевизионных представлений".

Дискуссия также была представлена Пьером Вейлем, генеральным директором Софрес (и тоже выпускником Института политических наук). Вести ее должны были два других выпускника, а ныне преподаватели Института политических наук: Оливье Дюамель и Жером Жаффре, при этом последний объединял в себе функции руководителя политических исследований Софрес, "экспресс-комментатора" мгновенных опросов, проводимых по минитэлю в ходе политической телепередачи "Час истины" (канал Антенн-2), временного сотрудника Монд, где он публикует комментарии опросов - он обязуется оставлять несколько часов в неделю на "'политологический" анализ политических опросов, проведенных его институтом - и наконец, лектора в Институте политических наук, где он иногда подбирает сотрудников для Софрес.

Таким образом, в этом споре выступили два политика высшего ранга, принадлежащие к разным поколениям и очень по-разному относящиеся к опросам. Реймон Барр, университетский деятель, поздно пришедший в политику, охотно подчеркивает свою "нечувствительность" к опросам. Хотя его известность чем-то обязана высоким баллам, полученным им в начале 80-х годов в "рейтингах популярности", впрочем без/135/ особого понимания причин этого явления ("это "русские горки", то поднимаешься, то падаешь... и практически не знаешь, почему", признается он), он думает, или притворяется думающим, что пресса интересуется им в силу действенности его идей, а не из-за данных о нем опросов общественного мнения. В ходе спора его спросят, не связывает ли он свой политический вес с популярностью по данным опросов. Если журналисты и карикатуристы любят подчеркивать непокорность этого политика, уверенного в себе и даже, по мнению некоторых, самодостаточного и похожего на профессора, то Лорана Фабиуса политические комментаторы, напротив, описывают скорее как осторожного и весьма внимательного к своему образу в глазах общественности. Он принадлежит к более молодому поколению, которому всегда была известна практика опросов общественного мнения и которое фамильярно относится к телевидению. В молодости он даже участвовал в очень популярной телепередаче ("Голова и ноги"). Опросы и телевидение естественно составляют часть его определения политики. После его "провала" в дискуссии с Жаком Шираком в 1985 году - мы подробно проанализируем ее ниже - он ограничится заявлением по телевидению о том, что он "учился каждый день", признавая, что "проиграл" вследствие "ошибки в стратегии коммуникации"*. Он был также первым политиком, оспорившим результат одного из экспресс-опросов по минитэлю в ходе передачи "Час истины" - но не для того, чтобы отвергнуть эту практику как таковую, а стремясь увеличить свой "рейтинг". Демонстрируя это весьма "инструментальное" отношение к телевидению, он одним из первых - между Бернаром Тапи и Жаком Сегела - участвует в новой, так называемой "политической" передаче одного ведущего развлекательных программ ("Если бы мы все себе сказали" Патрика Сабатье, который в завершение передачи назовет его "очень симпатичным"). Больше не занимаясь технологиями коммуникации, он почти ежедневно работает с опросами.

Происходит перемена позиций, обнаружившая значимость, которой теперь обладают опросы в политике для всех актеров, - и Реймон Барр, в течение нескольких лет публично "смеявшийся" над опросами (особенно когда их данные ему благоприятствовали), все же признается, что решил стать кандидатом на президентские выборы 1988 года потому, что в/136/

* Это было во время 15-минутного ежемесячного телевыпуска ("Поговорим о Франции"), в ходе которого он, будучи тогда действующим премьер-министром, встретился с журналистом, чтобы объяснить свою политику телезрителям.

конце 1986 года он занимал "надежную" позицию по данным опросов.

Сам ход кампании Барра был бы непонятен, если бы мы не принимали в расчет его отношение к опросам: на первом этапе уверенность Барра, мало реагирующего на советы своего окружения, во многом обусловлена "хорошими" данными опросов (выполнившими функцию поддержки); когда в марте Жак Ширак обходит его по данным о намерениях голосовать, он их игнорирует, а его команда продолжает в полнейшем беспорядке разрабатывать стратегии, навеянные данными опросов (работа, обращенная на "молодежь", на "женщин" и т.п.); наконец, за несколько недель до выборов, когда Ширак, по всей видимости, уже окончательно побеждает его по данным опросов, то почти вся команда оставляет кандидата, уже считая его проигравшим.

Лоран Фабиус, действовавший "с учетом мнений", напротив, стал подчеркивать опасность управления "только на основе мнений" и напомнил о некоторых политических решениях, принятых (другими политиками) вопреки общественному мнению (выдвижение кандидатур Жискар д'Эстена и Миттерана на президентских выборах, отмена смертной казни, обращение генерала де Голля 18 июня ...), как бы чтобы немного дистанцироваться от вездесущей технологии. В заключение своего выступления он отмечает, что политика "чрезвычайно развивается благодаря телевидению и опросам", причем отмечает это как объективный факт, который следует зафиксировать, а не о котором надо сожалеть. В конечном счете эти два ведущих политика соглашаются признать серьезность институтов опросов и тем самым серьезность измеряемого ими "общественного мнения".

Эта простая дискуссия косвенно дает нам большую часть информации, которую надо принять в расчет для анализа влияния, производимого опросами на политическую игру. Она показывает, во-первых, что вопрос о "влиянии опросов на политику" рассматривается как серьезный вопрос, потому что его обсуждение может мобилизовать двух бывших премьер-министров и полную аудиторию студентов, изучающих политические науки. Во-вторых, что практика опросов интересует лишь немногих актеров: а именно, тех, кто их проводит, тех, кто их как-либо/137/ использует, и тех, на кого они как-либо влияют*, и что Институт политических наук занимает в этом новом политическом пространстве центральное положение в том смысле, что этот институт пытается навязать политикам, журналистам, специалистам по опросам и политологам определенное представление о политике, в котором опросы общественного мнения занимают важную позицию. В-третьих, что множественность ролей многих социальных агентов этой маленькой социальной группы, которые могут быть одновременно политологами, сотрудниками университетов, журналистами, консультантами политиков и т.п.**, способствует размыванию границ между политикой и научным анализом политики и благоприятствует новому журналистско-политологическому, внешне научному дискурсу. Наконец, что опросы укрепили взаимоотношения политики со СМИ, особенно с телевидением, так как СМИ стали местом специфической политической деятельности, явная цель которой - воздействие на мнения в том виде, в котором их "производят" институты опросов.

Уже само значение, которое Монд (а также Либерасьон и Кошидьен де Пари) придали этой дискуссии, предметное содержание которой сводилось всего к нескольким вопросам, является хорошим показателем доминирующей позиции, занимаемой сегодня опросами и специалистами по опросам в политической игре. Ситуация была другой еще в начале 70-х годов, когда эта газета явно презирала и добровольно игнорировала опросы. Руководители этих институтов тщетно пытались склонить ответственных сотрудников Монд - одной из ведущих газет о политической жизни и "обязательного чтения" для всех студентов Института политических наук - в пользу практики опросов общественного мнения, ожидая первого заказа как ее признания и "благословения". Жак Фове, бывший главным редактором отдела политики, отказывался публиковать в своей газете данные о популярности политиков по соображениям политической этики: он считал деградацией превращать политику в "скачки". Кроме этого, так называемого "строгого" представления о политике, другим и, возможно, более серьезным препятствием к признанию газетой Монд такой новой технологии/138/

* Большинство агентов, заказывающих, проводящих или комментирующих опросы о политических мнениях, часто лично знают друг друга (они обращаются друг к другу на "ты", часто называют друг друга по имени, принадлежат к одним и тем же выпускам Института политических наук и т.п.).

** По вопросу этой многопозиционности и выполняемых ею функциях см. L.Boltanski, "L'espace positionnel. Multiplicite des positions institutionnelles et habitus de classe", Revue francaise de sociologie, XIV, 1973, pp.3-26.

была элитарность журналистов этого престижного ежедневника, выражавшаяся, в частности, в умышленно строгом стиле их статей. В глазах этих специалистов, большинство из которых вышло из университетской среды, опрос о политических мнениях мог лишь дать информацию о случайных, некомпетентных и обусловленных обстоятельствами мнениях профанов, искусственно вызванных группами исследователей. Опросы действительно ведут к тому, что политические комментаторы теряют свое собственное право на анализ, потому что такие опросы часто наивно воспринимаются как попытка "демократически" выявить ответы на вопросы, традиционно относившиеся к компетенции эксперта (Был ли прав президент Республики в том, что он встретился с главой такого-то государства? Должна ли Франция придерживаться варианта "двойного нуля" в области международного разоружения? Какой политический лидер занимал или занимает наилучшее положение для выдвижения своей кандидатуры? Каковы ценности "правых" и "левых"? и т.п.). В таких условиях неудивительно, что именно ежедневные газеты или еженедельники, делающие ставку на сенсации, то есть газеты без престижных политических журналистов, первыми стали публиковать на первой странице в форме "сенсационных новостей" эти псевдо-откровения, произведенные институтами опросов. Когда политическая власть была сосредоточена, в основном, в Парламенте, политический журналист по определению был парламентским журналистом (как Реймон Барийон в Монде), более способным собирать признания политиков в кулуарах Ассамблеи и разоблачать парламентские маневры, чем вместе со специалистами по опросам придумывать вопросы о мнениях для населения, большая часть которого политически некомпетентна, и комментировать статистические распределения. Институциональное перемещение власти повлекло за собой "упадок" журналистов такого типа, специфический капитал которых медленно обесценился; в то же время возник другой тип журналиста, который смотрел телепередачи, потом непосредственно в них участвовал, был знаком с методами опроса, позволяющими выявить "общественное мнение", с тех пор постоянно измеряющееся с целью публикации данных и считающееся одним из главных элементов политической жизни. Пьер Вианссон-Понте, хотя и сильно противостоявший практике опросов общественного мнения, был более близок к будущим политологам, чем к традиционным парламентским журналистам, и несомненно произвел в Монде изменение вместе с нынешним поколением/139/ политических журналистов (таких, как Жан-Мари Коломбани в Монде или Эрик Дюпен в Либерасьон)*, выпускников ИПН и настоящих профессионалов в области опросов о мнениях. Сегодня политический журналист превращается в "политолога": он преподает (или мог бы преподавать) в ИПН и участвует в коллоквиумах Французской Ассоциации политических наук. Он может предоставить редакции своей газеты данные опросов, которые регулярно заказывает, и умеет комментировать полученные "мнения", считающиеся, с одной стороны, неоспоримым выражением "воли народа", а с другой коллективными представлениями, которые, следовательно, поддаются изменению и манипуляции*.

Точно так же, вовсе не удивительно, что самая жесткая политическая реакция на опросы принадлежит Морису Дрюону, опубликовавшему в "Монде" , в сентябре 1972 года, две весьма незаурядные статьи. Морис Дрюон - "случайный" политический деятель, поздно пришедший в политику (как - неслучайно - и Реймон Барр), притом аристократического происхождения (его настоящее имя - Дрюон де Рейниак), Морис Дрюон не мог не быть враждебно настроенным по отношению к опросам и - как маргинальный политик, который никого ни к чему не обязывал своими выступлениями, мог свободно выразить свое мнение об этой новой политической технологии, навязанной политикам и журналистам. Этот ученый, автор исторических романов, одно время исполнявший функции министра по делам культуры и не обязанный своим политическим весом результатам всеобщего голосования, естественно, стал противником опросов: его привязанность к прошлому вела его скорее к идентификации с "философами Просвещения", "просвещавшими" общее мнение, чем со специалистами стремящимися его узнать и манипулировать им посредством самых современных и/140/

* Показателем глубокой трансформации политического поля и веса телевидения в политической игре является то, что с 1987 года один журналист "Монда" согласился участвовать в регулярной политической телепередаче ("Вопросы на дому", с участием Анн Синклер), при этом оставаясь полноправным журналистом своей газеты.

** Комментаторы, действительно, очень неоднозначно подходят к "мнениям", собранным в этих репрезентативных выборках индивидов, которые в большинстве своем относительно некомпетентны (в любом случае менее компетентны, чем парижские политические комментаторы): то они придерживаются нормативной точки зрения и принимают эти статистические распределения за выражение "воли народа"; то переходят к чисто фактическому, "социологическому" подходу и рассматривают их как простое выражение "социальных представлений" (что думают люди, верно ли или неверно, о данной проблеме), и будто призывают политиков учитывать это в их политических стратегиях.

изощренных методов. Его обличение опросов, впрочем, имеет не научные, а открыто политические основания: он критикует практику, состоящую, с его точки зрения, в опросе "безответственных анонимов" "ответственными анонимами" и влекущую за собой потерю независимости избирателя, законодателя и правительства. Интересно отметить, что несколько дней спустя Монд в ответ Морису Дрюону опубликовал статью, где под заголовком "Наука и демократия" Альфред Гроссер, авторитетный профессор Парижского ИПН, защищает практику опросов. Ему было легче это сделать, в частности, потому, что он не был советником института изучения общественного мнения, и, по-видимому, высказывался с точки зрения политической науки.

 

Интересы журналистов в проведении опросов

Прежде чем опросы общественного мнения не заинтересовались политиками, последние, хотя бы в некоторой степени, интересовались опросами как технологией, позволяющей предвидеть возможные изменения во мнениях. На самом деле опросы в области политики начались не с 60-х годов; опросы проводились с момента создания ФИОМ, но, будучи не столь многочисленными и заказанными министерствами или правительством, они в большинстве своем оставались конфиденциальными и не привлекали к себе такое внимание, как сегодня. Все предрасполагало политиков, особенно выпускников ИПН и НША (ENA - Ecole Nationale d'Administration, Национальная школа по администрированию) пристально заинтересоваться этой технологией, так как она представляла источник информации, более соответствующий их образованию, чем ранее существовавшие, скорее "эмпирические" технологии. Институциональный контекст (V-я Республика с выборами Президента путем всеобщего голосования) и распространение телевизионного вещания (в 1959 году насчитывалось 1500 000 обладателей телевизоров против 6000 000 в 1965 году), позволившее всему населению иначе увидеть политику, связаны с развитием практики опросов, измеряющих влияние кампаний в национальных СМИ на представления зрителей этой новой игры, правила которой постоянно изобретаются. Все свидетельствует в пользу растущей значимости этой практики в политических кругах: лидеры и их штабы сегодня регулярно проводят опросы и внимательно их анализируют; вариации данных от одного опроса/141/ к другому влияют на их настроения, подтверждая, что они все больше увлекаются игрой.

Без сомнения, политики с удовольствием еще долго оставляли бы для себя результаты опросов, как стратегическую информацию, если бы пресса, руководствуясь своими собственными интересами, не проводила бы их за свой счет с целью опубликования. Широкое распространение изменило статус результатов подобных исследований, ставших - под действием самого факта опубликования - настоящими политическими микро-референдумами по текущим проблемам. Для агентов политического поля речь более не шла - или не шла только - о том, чтобы понять значение процентных распределений данных опросов, но о том, чтобы сделать так, чтобы этот новый "глас народа" (vox populi), публично внесенный прессой в политическую игру, узаконил бы их действия. Таким образом пресса способствовала открытию нового поля борьбы внутри политической игры: подобно показателям повышения цен в экономической области, агенты политического поля должны иметь, как они выражаются, "хорошие данные опросов", то есть "общественное мнение", которое явно их одобряет или поддерживает.

Журналисты во многом заинтересованы в этой технологии, последовательно внедряемой политологами. Опрос - это прежде всего продукт, выполняющий экономическую функцию для предприятий прессы; это информация, необходимая для того, чтобы газеты покупали. Печатные издания и периферические радиостанции использовали опросы общественного мнения главным образом в качестве зрелищной и удивительной информации, "эксклюзивно" анонсированной на первой странице, чтобы хотя бы привлечь случайное внимание читателей, особенно во время периодических опросов читательской аудитории, проводимых Центром исследований рекламных изданий*. Когда директор национального еженедельника, имеющий большой опыт проведения опросов, заявляет, что сегодня данные опроса "более не способствуют покупке газеты" [4], он напоминает о прямой экономической/142/

* Зачастую главные редакторы газет (особенно политических еженедельников) просят руководящих работников институтов изучения общественного мнения, с которыми они регулярно сотрудничают, найти им "хорошие идеи" для опросов, чтобы увеличить тираж. Опросы по минитэлю, данные которых периодически передает большая часть телевизионных каналов, в основном приносят экономическую выгоду: этим каналы зарабатывают деньги на каждом звонке "голосующего" телезрителя, и, более того, это позволяет открыть для телезрителей многие экономически еще более рентабельные услуги, предлагаемые разными каналами по минитэлю, что делает опросы своего рода "вторичным результатом" (результатом звонка).

выгоде, которую предприятия прессы могут получить от этой практики, но, ссылаясь на экономический закон уменьшения прибыли, он указывает, что эта практика полностью распространилась на все журналистское пространство, что несомненно предполагает не исчезновение, а стабилизацию прибыли.

Не стоило бы сводить пристрастие прессы к опросам к этому чисто экономическому интересу. Сила веры в опросы обусловлена именно множественностью интересов, которые взаимно укрепляют и оправдывают друг друга, и делают возможным, благодаря логике "двойного удара", определенное доверие со стороны тех, кто их использует. Поле журналистики не гомогенно и отношение разных печатных изданий к опросам остается более или менее разнообразным. Само распространение этой практики в поле журналистики было очень дифференцированным: безусловно, парижская пресса и национальные еженедельники - это самые крупные клиенты институтов изучения общественного мнения. Но кроме того, что принятие этой технологии происходило с разной быстротой в разных изданиях (Франс-Суар была первой, а Монд, как мы уже видели, последним), типы проводимых исследований, как и степень их одобрения или доверия опросам, тоже далеко не однородны. Например, Кошидьен де Пари, Фигаро или Фигаро-магазин придают им весьма прямое политическое назначение, часто включающее непосредственное манипулирование (еженедельная хроника Шарля Ребуа типична в этом отношении); Монд, Либерасьон, или Нувель Обсерватер чаще прибегают к исследованиям, которые можно было бы назвать "политологическими", то есть имеющими также политический, но более скрытый и усложненный характер; наконец, ежедневная популярная пресса тянется к колоритному, забавному или любопытному материалу, более близкому широкой публике, вовсе не интересующейся политикой.

Опросы не позволяют только, как свидетельствуют и сами журналисты, быстро "проводить исследования", не выходя из-за стола в редакции газеты, чтобы произвести необычные данные или "псевдо-сенсации", подающиеся на первых страницах и призванные привлечь читателей ("Сцены из хозяйственной жизни." Эксклюзивный опрос для Нувель Обсерватер; или: "Предпочтения в новом учебном году: школа и лото прежде любви!", Ле Паризьен Либере); они больше используются парижскими газетами с целью вмешательства в политическую игру, обычно в зависимости от той политической линии, которой/143/ придерживается газета. Они позволяют, например, оказать политическое влияние, подменяя реальность тем, что, как предполагается, думают о ней люди после кампании в прессе, способствовавшей созданию определенного представления об этой реальности (опрос о безопасности после кампании в прессе по поводу нападений на пожилых людей или, по Фигаро, в самый разгар дела Рейнбоу Вэрьэ (Rainbow Warior), "Для 56% французов Миттеран был в курсе дела о Гринпис"). Имитация голосования вне периодов выборов, которое теперь постоянно проводится, чаще всего имеет целью лишить легитимности действующую власть, показывая, что ее более не поддерживает большинство. Интерпретация результатов часто оставляет очень большие возможности для маневра, позволяющие комментаторам сделать желательный для них вывод. Например, один и тот же опрос, проведенный Софрес для газеты Монд, позволяет ей озаглавить статью "Нарастает беспокойство французов по поводу объединения Европы" (3 марта 1989 года), а газете Либерасьон за тот же день - "Двое из трех французов видят Европу в розовом цвете", при этом третий комментатор поступил более осторожно, напечатав на следующий день материал под заголовком "Французы между страхом и надеждой" (Уэст-Франс от 4-5 марта 1989).

В конечном счете, опросы позволяют и самой прессе более легитимно выразить ее собственную политическую позицию, которая оказывается как бы ратифицированной народом. Тем не менее, рамки игры остаются достаточно широкими и проявляются как на уровне задаваемых вопросов, так и комментариев, которыми они могут сопровождаться. Фигаро может озаглавить материал по поводу празднования двухсотлетия Революции "Популярность Лафайета растет, а Робеспьера - падает"(23 января 1988 года), или по поводу президентской кампании, что "62% французов не узнают себя в поколении Миттерана" (опрос Софрес, февраль 1988 года); а Журналь де Диманш , что "Воля французов - "хватит": 56% желают перерыва в приватизации" (декабрь 1987 года), что "Французы любят свою армию" (февраль 1988 года) или что "Во Франции не больше расизма, чем где-либо еще" и "было бы меньше безработных, если бы было больше эмигрантов" (февраль 1988 года) и т.п. Но чтобы более четко показать журналистскую логику такого использования опросов, мы хотели бы привести три примера, взятые из разных газет: первый пример - из популярной ежедневной газеты, второй - из еженедельника,/144/ имеющего "правую" политическую ориентацию, третий - из еженедельника, склонного к "левым".

Под заголовком "Правительство, о котором мечтают французы", газета Паризъен либере от 7 ноября 1985 года представляет политиков, которые, независимо от своей ориентации, получают максимум голосов в свою пользу. Таким образом, можно убедить особенно читателя Паризьен , мало интересующегося политикой и не понимающего "политологические дискуссии", что французы отвергают разделение на "левых" и "правых" и высказываются за единое и экуменическое правительство, которое объединило бы, в зависимости от их собственной ценности и компетентности, деятелей всех политических направлений. Этот опрос, - чистый артефакт - проведенный институтом Луи Харриса через четыре месяца после законодательных выборов 1986 года, вызвал многочисленные и вовсе не ироничные комментарии части агентов, представляющих все сектора политико-журналистского поля: "Наш опрос Луи Харрис - Ле Паризьен - об идеальном правительстве, которого желают французы, удивительно поучителен! (...) Он опровергает немало стереотипов по вопросу сотрудничества" (Жан Пижо, журналист в Паризьен ). "Впервые крупная газета, вместе с институтом опросов, серьезная репутация которого более не нуждается в подтверждении, действительно захотела узнать - причем без какой-либо задней мысли политического характера - чего же в глубине души желают граждане нашей страны.

Это ясно: они отошли от идеологии. Они делают ставку на компетентность и на свое представление о деятелях, претендующих на выражение их интересов (...). Если и верно, что страной не управляют посредством опросов, то все же стоило бы больше прислушиваться к пожеланиям французов. Особенно когда, как в данном случае, они оказываются инстинктивно и потрясающе разумными" (Жак Поншарал, редактор статей в Паризьен). Ролан Кейроль, политолог, ведущий исследователь Национального Фонда политических наук, выступает с поддержкой и комментарием: "Можно говорить все что угодно, но французы - гениальный народ. Посмотрите на этот удивительный опрос Луи Харрис - Ле Паризьен. (...) В целом, в то время как политическая жизнь толкает к постоянному противостоянию левых и правых, французы, по-видимому, говорят: нет - религиозным войнам, утихомирим политическую борьбу". Один эксперт по политической коммуникации, Сегела, под заголовком/145/ "Да здравствует здравый смысл!", тоже видит здесь "пересмотр многих, стереотипов": специалист по политической рекламе находит в этом опросе, сыгравшем роль настоящего прожективного теста или, по крайней мере, средства саморекламы автора, доказательство, что "народ Франции, сам того не зная, приводит в порядок свои предубеждения", что у французов тем не менее есть "вкус к зрелищам", потому что они хотят иметь "правительство звезд", но что они вместе с этим выбирают наиболее способных, потому что, ведомые "чувством эффективности на американский манер", они ставят "the right man on the right place" ("верного человека на верное место"). Затем газета дает обзор реакций политиков, упомянутых в опросе. После провала левых партий на выборах в 1986 году Фигаро Магазин опубликовала большую статью на материале опроса, проведенного Софрес, озаглавленную: "Новая волна 1986/ Семья, Родина, Труд. Молодежь окончательно порвала с настроениями Мая-68" (номер от 6 сентября). Среди заданных вопросов мы находим, например, вопрос, хорошо иллюстрирующий общую идею исследования: "Что лучше всего, на Ваш взгляд, объясняет преступность определенной части молодежи? - Является ли это скорее внутрисемейной проблемой, так как родители не выполняют своих функций (недостаток внимания к детям, непонимание); - Или это в основном проблема общества (безработица, пропаганда насилия в СМИ)?" 57% опрошенных ответили, что по их мнению, это скорее "проблема общества", и журнал дал заголовок крупным шрифтом: "Преступность: семья не виновата".

Последний пример связан с исследованием методом опроса, которое провел ФИОМ для Нувель Обсерватер на тему "сексуальности французов" (номер от 14-20 ноября 1986 года). Еженедельник заинтересовался вопросом о том, что же осталось от "сексуальной революции Мая-68" и о том, происходит или нет "возвращение к нежности и к семье", в то время как телевидение становится все более и более "распутным", а реклама - "сексуальной". Среди вопросов, касающихся этой области личной жизни, которую не так-то просто познать посредством такого типа опросов, можно было увидеть следующий: "По Вашему мнению, сыграло ли то явление, которое впоследствии назвали сексуальной революцией, скорее положительную роль? Отрицательную? Затрудняюсь ответить". 56% респондентов ответили "положительную", и еженедельник озаглавил статью "За сексуальную революцию: 56%", не зная то, что респонденты могли понять под выражением "сексуальная революция", впрочем, не более, чем то, что понимали под этим заказчики исследования./146/ Другой вопрос спрашивал: "Как Вы думаете, берут ли женщины - на себя все большую инициативу в ходе сексуальных отношений?" Большая неопределенность этого вопроса должна была бы свести на нет видимую точность полученных процентов. Что, на самом деле, следовало бы понимать под выражением "берут на себя все большую инициативу"? Как в этой области возможно высказываться о "женщинах" вообще? Что касается опрошенных женщин - будут ли они отвечать про себя? А мужчины - будут ли они думать о своей(их) собственной(ых) партнерше(ах) или исходить из представления о поведении других женщин, формированном, в частности, посредством чтения прессы? Как молодые люди, также участвовавшие в опросе, смогут судить о предполагаемой эволюции там, где у них не было личного опыта? И так далее. На самом деле очевидно, что вопрос значит меньше, чем ответы, позволяющие думать, что происходят положительные изменения в сексуальном поведении и что революция нравов, одобряемая еженедельником, все еще продолжается: "Женщины все более активны: 62%", писала газета.

 

Опросы как символическое оружие

Возможно, особенное могущество опросов общественного мнения в политической игре лучше всего проявляется в их стратегическом использовании журналистами телевидения, борющимися за завоевание минимальной профессиональной автономии по отношению к политической власти. Проблема информации на радио и особенно на телевидении была с самого начала связана с борьбой политиков и журналистов за утверждение своего определения ситуации интервью, и, в более широком смысле - своего определения "объективной информации". Можно бесконечно вспоминать анекдоты, отражающие заботу действующих политиков о том, чтобы передать информацию, которая управляется и вдохновляется ими, но которая, чтобы вызывать доверие, должна казаться информацией, произведенной только с точки зрения журналистской логики. Ведущие СМИ, сильно контролируемые политической властью, были вначале лишь инструментами правительственной пропаганды. По очень меткому выражению Жоржа Помпиду, журналисты телевидения не были подобны "другим" журналистам, потому что они должны были быть "голосом Франции". Журналисты, которые вначале не имели профессионального образования, выполняли лишь функцию "ведущих" и брали у действующих политиков подобие интервью./147/ Под влиянием конкуренции между СМИ и импортированием более агрессивной формы журналистики ("по-американски"), этот сегмент журналистского поля приобретал все большую автономию по отношению к политической власти. Начиная с 60-х годов, журналисты, чаще всего получившие образование в школах журналистики, стали подчеркивать свой "профессионализм", то есть свою профессиональную идеологию, а также практику, желающую быть независимой от политической власти. Возрастающая автономия этого сектора поля журналистики вынудила агентов политического поля к компромиссам, так как прямая телефонная линия, соединявшая залы редакции с министерством информации, исчезла. Большинство политиков отныне не могут выступать на телевизионных площадках или в радиостудиях без приглашения со стороны журналистов и должны, кроме того, подчиниться логике СМИ: надо, как говорят журналисты на своем жаргоне, чтобы это были "хорошие клиенты".

В этом процессе эмансипации журналистов по отношению к политической власти опросы общественного мнения стали исключительно мощным символическим оружием: помимо других последствий, они позволили журналистам законно противостоять политикам, применяя то же оружие политического поля. Раньше в отношениях, устанавливающихся в ходе интервью между журналистами и политиками, только политики обладали собственно политической легитимностью, полученной на выборах*. Поэтому они одни обладали правом сказать все, что хотели и думали избиратели. Роль журналиста была сведена только к постановке вопросов, при этом он мог задавать лишь те вопросы, которые предположительно волнуют телезрителей, что могло быть оспорено, так как политик считал себя равно компетентным в предпочтениях своих избирателей. Журналист не имел никаких законных оснований противоречить ответам интервьюируемого политика и спорить с ним. Долгое время некоторые тележурналисты, над которыми подшучивали их собратья из печатных изданий, искали выход из этой альтернативы между вежливым и агрессивным интервью. Опросы общественного мнения, проведенные с участием политологов,/148/

* Жан-Мари Ле Пен противопоставляет активной критике журналистов свою политическую легитимность: "Я не одобряю принцип нравственной цензуры, который определенные СМИ стремятся распространить на политическую жизнь (...). Я не признаю это господство безответственности СМИ над политической жизнью. Я - ответственный человек: я уполномочен народом, чего нельзя сказать ни о журналистах, ни даже об их читателях" (беседа с Луи Пауэлсом и Жоржем Сюффером в Фигаро-Магазин, 17 февраля 1990).

которые присоединились к тележурналистам, позволили им выйти из этой неудобной ситуации, потому что теперь журналисты могут противопоставить утверждениям политиков цифры опросов - цифры, ставшие почти такими же официальными, как данные Национального института статистики и экономических исследований (НИСЭ - INSEE) по экономике, и призванные оповещать о "воле народа", которую измеряет инстанция, представляющаяся нейтральной и научной, и поэтому с одинаковым успехом навязывающая себя как журналисту, так и политику.

Опросы дали, по крайней мере временно, определенную власть политическим журналистам телевидения и печатной прессы, которые, задавая некоторые вопросы, могут навязать политическому классу темы публичных дискуссий (Почему у Рокара высокий рейтинг популярности? Почему сотрудничество выгодно Миттерану? и т.п.) Регулярно они даже вызывают "произнесение народом" суровых суждений о политиках, конструируя (что вовсе не сложно) вопросы, ориентированные на популярные стереотипы о политике.

Когда, например, мы спрашиваем на том языке, на которым говорят профсоюзы, "оправданы ли или не оправданы требования сельских работников", 66% французов отвечают положительно (опрос БВА - Культива (BVA-Cultivar), октябрь 1986 года): когда, напротив, мы задаем вопрос на языке массового стереотипа о "крестьянине", отсылающего к целой традиции и даже к некоторым знаменитым скетчам комиков (Фернан Рено), спрашивая, "не слишком ли жалуются сельские работники", мы получаем противоположный результат, 61% ответов в подтверждение этого мнения (опрос КСО, февраль 1987 года). Мы видим, что для того, чтобы получить "разумные" ответы, достаточно задать "разумные" вопросы. Если, например, мы спросим: "Каковы, по Вашему мнению, последствия модернизации для французского общества?" (Софрес 1984), 55% ответят (на самом деле, укажут среди уже заданных возможных ответов) "создание рабочих мест в новых секторах", 43% -"большие сложности с адаптацией для людей, не обладающих высоким уровнем образования" и т.п.

Эти вопросы - последствие отношений, установившихся между полями политики и журналистики: они не нацелены на определение мнений граждан, но предназначены в основном для укрепления собственной власти прессы перед лицом/149/ политической власти путем дестабилизации агентов политического поля. Под предлогом посоветоваться "с народом" научным образом, журналисты традиционно нападают на политиков и призывают их к порядку. Народ используется для того, чтобы окончательно содействовать сведению счетов внутри политико-журналистского класса. Показателем того, что опросы такого типа стоят выше политических расхождений и раскрывают отношения между полями журналистики и политики, является то, что к ним по очереди прибегают все парижские газеты, каждый раз вызывая этим смиренные ответы со стороны политиков, которые в течение нескольких недель каются в обличающих их СМИ.

В 1984 году Монд проводит опрос об "образе политического класса" и с легкостью развивает тему "отвержения" и "разочарования французов по отношению к политикам", задавая вопросы типа: "В принципе, считаете ли Вы, что политики говорят правду?", "В принципе, считаете ли Вы что политики нормально зарабатывают, зарабатывают слишком много, или напротив, слишком мало денег?", "По Вашему мнению, в общем и целом, насколько политиков волнует то, о чем думают такие люди, как Вы - очень волнует, немного волнует, мало волнует или совершенно не волнует? и т.п.* Нувель Обсервотер выступает в ноябре 1987 года с опросом Софрес об "Образе класса политиков": "Развод между французами и их политиками" - так озаглавил еженедельник статью, воспроизводящую многие вопросы опроса Монд . В феврале 1988 года, тот же еженедельник проводит другой опрос Софрес с комментариями социолога (Ален Турен), опубликованный под заголовком "Французы больше не любят политику". Согласно Турену. "этот отход от политики носит массовый характер. В списке ценностей, в котором мы видим семью, прогресс, учебу, работу, религию, брак и т.п., политический идеал набирает наименьшее число положительных оценок и с большим отрывом". Другие выводы, сделанные из этого опроса еженедельником: "Семья и социальный прогресс лидируют, консерваторы на волне славы, Германия - в зените. Вот последние новости с биржи ценностей." Экспресс выступает в том же духе через несколько месяцев и на основе опроса "Луи-Харрис" 9 декабря 1988 года печатает статью под заголовком: "Французы и политика: развод. Опрос,/150/

* К данным этого исследования вновь обращается и долго их комментирует Ж.-М.Коломбани из "Монда" в сборнике Софрес "Opinion publique 1985". Paris, Gallimard, 1985, pp.11-29.

стоящий приговора". 88% французов, по данным этого опроса, "разочарованы, дезориентированы или просто утомлены", потому что они "считают непонятными политические споры". "Жестокое признание для избранников народа", заключает статья. В октябре 1989 года уже Либерасъон отчитывается об одном опросе КСО-Коммуникасьон, заказанном газетой на тему "интереса французов к политике". Она подчеркивает разочарование французов в политическом спектакле ("Политическая сцена проходит и утомляет", - заголовок газеты). Месяц спустя, Экспресс помещает на обложке заголовок об "опросе, обвиняющем политический мир". Ален Лансело, директор Института политических исследований Парижа, под заголовком "SOS-политика", подробно комментирует опрос Луи-Харриса, который, по его словам, показывает, что "между французами и теми, кто ими управляет уже не ров, а целая пропасть!" Анализируя ответы на вопросы типа "Согласились ли бы Вы с тем, что сегодня французское общество блокировано, или нет?", "Считаете ли Вы как гражданин, что оказываете на тех, кто Вами правит, очень сильное влияние, достаточно сильное, довольно слабое или очень слабое?", "Чего сегодня больше всего не хватает для того, чтобы политика была интересной: честности, эффективности, идей, лидеров, бескорыстия, крупных проектов и т.п., политолог может говорить о "чувстве беспомощности, фрустрации и порицания" французов по отношению к политике. Французы обличают "сектантство", партийный дух, отсутствие интереса политиков к их проблемам и предпочли бы сосредоточиться на частной жизни, и т.п. В своем провокационном стиле Эвенеман дю жеди от 8 февраля 1990 года, в свою очередь, задается вопросом: "Почему политики так посредственны?" Опрос, проведенный Центром политических наук, позволяет еженедельнику дать заголовок "Французы оценивают политиков: "жалкие". У 72% -плохое мнение о своих избранниках, 77% считают, что они карьеристы". Эффект еще усиливается несоответствием, часто существующим между заданными вопросами и заголовками, которые на их основе помещают газеты с целью привлечь читателей*. Те же самые газеты могут спустя какое-то время/151/

* Были заданы следующие вопросы: "Считаете ли Вы, что в целом политический класс - очень хороший (2%), довольно хороший (16%), средний (38%), довольно посредственный (23%) или очень посредственный (11%)?"; "Вот несколько мнений, которые мы иногда слышим о французских политиках. Скажите, согласны ли Вы или скорее не согласны с каждым из этих мнений: политики - слишком технократы (68% скорее согласны), они хорошо знают свое дело (45%), у них слишком одинаковое образование: Институт политических наук, НША (65%), они хорошие ораторы (76%), они думают лишь о своей карьере (77%), они близки к простым людям (22%), им не хватает культуры (22%)".

развить прямо противоположные тезисы и утверждать, что французские политики - лучшие в мире. Например, один опрос показывает, что "интерес французов к политике не ослабевает" (Либерасьон от 1 марта 1989 года): "Французы все меньше интересуются политикой. Понятия правых и левых все больше лишены смысла". Эти два утверждения порождают бесчисленные комментарии. И у них есть только один недостаток: они не верны, если верить первым результатам обширного исследования одного из институтов (CEVIPOF)."

Сила журналистов в том, что они использовали против политиков саму логику политического поля. Увеличивая число опросов, подобных референдумам, журналисты заставили политиков играть в игру, которую они сами не выбирали. Но в любом случае политики не могут игнорировать эти проценты, широко комментируемые прессой и как бы представляющие "волю народа". Если они не хотят только равнять свои позиции на это "общественное мнение", произведенное институтами опросов, то должны посвятить часть своего времени новой специфической работе, состоящей в том, чтобы "сдвинуть" это мнение и стремиться - иногда и тщетно - перетянуть его на свою сторону, что требует мобилизации специалистов по коммуникации (частично подготовленных в ИПН) и проведения настоящих кампаний в прессе, в первую очередь выгодных самой прессе: эксклюзивные заявления и "громогласные" высказывания политических лидеров, как и "медиатические" удары, придуманные как ответный ход, создают таким образом игру и события, во многом подстроенные средствами массовой информации и для средств массовой информации*. Итак, мы видим более широкую заинтересованность прессы в умножении опросов: в той мере, в которой они пожинают плоды ранее проведенных журналистами (особенно парижскими) кампаний по формированию мнений о политической жизни, они вынуждают политиков подпитывать прессу "весьма медиатическими"/152/

* Вот почему обманчива метафора барометра (или фотографии), к которой прибегают специалисты по опросам. Ведь погоду не меняют, а в области опросов общественного мнения констатации делаются лишь для того, чтобы суметь лучше повлиять на результаты опросов. Иногда сами институты опросов одновременно и констатируют данные, и консультируют политиков, предлагая им способы "улучшения своих рейтингов" (например, случай с институтом БВА, предложившим в 1988 году кандидату Шираку темы предвыборной кампании, которые он мог бы разработать с целью "отбить" электорат Жан-Мари Ле Пена. См. Монд от 15 апреля 1988 года).

действиями или декларациями в противовес этим кампаниям, создавая таким образом постоянный "зазор", дающий пищу для журналистской работы, в определенной степени идущей по кругу*. Публикуя результаты опросов, поле журналистики работает для себя и для фирм-консультантов в области политической коммуникации, так как оно заставляет политических лидеров использовать СМИ для влияния на данные этих статистических распределений, которые преподносятся на первой странице ежедневных газет, воспроизводятся в телевизионных и радио-журналах, а значит, публично признаются политически важными./153/

* Недавние идеи о том, что французы были бы шокированы законом об амнистии по правонарушениям, связанным с финансированием политических партий, или о том, что сегодня все французы стали "голлистами", в большой степени представляют из себя последствия кампаний в прессе, проведенных по этим вопросам, которые интересуют, в основном, политико-журналистскую среду. Можно было бы сказать точнее, что разоблачение закона об амнистии - это удобная тема для прессы ("скандалы" повышают уровень продаж), которая, помимо того, находит здесь и хороший сюжет против политиков. А предполагаемый голлизм французов - разве это не просто последствие недавнего и практически единодушного празднования в честь генерала де Голля (специальные выпуски журналов, телевизионные передачи, книги, церемонии в честь столетия со дня его рождения и его обращения 18 июня и т.п.)?

 

Медиатические "представления"

Неслучайно враждебные реакции большой части традиционных парламентских кругов по отношению к опросам, то есть по отношению к способу ведения политики вне Парламента и за рамками предвыборных кампаний примерно равнозначны реакциям на так называемую "медиатизацию политики", то есть на развитие политических передач на радио и особенно на телевидении, где воздействие, оказываемое непосредственно на зрителей, воспринималось как более важное, чем политика, которая вершилась между профессионалами. Появление, развитие и особенно распространение новых современных средств коммуникации, мимо которых не могли пройти в своей карьере политики, имеющие общенациональные амбиции, повлекли за собой последовательное перемещение центра тяжести политического пространства, парламентских ассамблей к СМИ. "Радио-разговоры" Пьера Мендес Франса в 1954 году - первенцы жанра во Франции*, в которых он напрямую излагал избирателям принципы своей политики и основания своих решений, вызвали весьма враждебные реакции части политических кругов, которые справедливо увидели в этом попытку президента Совета обойти рамки политических партий и Парламента. Мы знаем также о той роли, которую сыграли во время алжирской войны приемники, позволившие политикам обратиться непосредственно к военным действующего состава, или телевизионные выступления генерала де Голля.

Враждебные реакции, сопровождавшие использование телевидения правительством де Голля в политических целях, несомненно, объясняются чувством "нечестной конкуренции", так как в политической борьбе, которую большинству избранных хотелось бы видеть строго парламентской, правящие политические лидеры стремились использовать предполагаемую мощность этих "новых СМИ" только в своих собственных интересах. Но главное, чему воспротивились наиболее традиционные политические круги, это, в основном, само изменение политической игры и определения политической борьбы, предполагавшиеся этой "медиатизацией" политики. Развитие практики опросов общественного мнения связано с развитием современных средств коммуникации; они/154/

* По всей видимости, здесь послужили образцом "беседы у камина" Рузвельта в Соединенных Штатах.

взаимно укрепляют друг друга: "медиатизация политики" требует опросов - "опросов о влиянии", а публикация данных опросов - поиска средств улучшения полученных результатов, в частности путем действия через ведущие СМИ. Тем больше этими СМИ вынуждены пользоваться агенты политического поля, так как они уверены, что статистические распределения опросов общественного мнения можно изменить удачным выступлением на телевидении или радио. Впрочем, это объединение опросов и телевидения в политике сегодня особенно заметно, так как большая часть ведущих политических программ телевидения предоставляет место опросам общественного мнения, результаты которых комментируют приглашенные политики. Но эти передачи сами подвержены власти опросов - опросов о зрительских аудиториях - особенно с момента увеличения количества телевизионных каналов и утверждения рекламы в качестве дополнительного или исключительного источника финансирования, что вынуждает журналистов и продюсеров политических передач, если они хотят сохранить аудиторию в наиболее "горячие" часы (20.30-22.00), находить все более броские формы для захвата максимальной доли потенциальной аудитории.

Телевидение, бесспорно, расширило круг публики, смотрящей политические передачи и заявляющей о своем "интересе" к ним. Но интерес этого расширенного круга обусловлен также тем, что само содержание того, что телевидение, по своей собственной логике, предлагает под названием "политика", подверглось переопределению: традиционную политику, политику кулуаров или партийных ячеек, вызывавшую интерес лишь у небольшой части населения, а точнее, у уже убежденных активистов, постепенно заменило другое представление политики, определенно построенное и организованное для того, чтобы заинтересовать широкую публику., Таким образом, политику изменили, придав ей содержание, "смотрибельное" для широкой публики: именно так появились сражения между "звездами" политики, построенные по логике спортивной борьбы ("С равным оружием", "Лицом к лицу", "Большой спор"), визиты на дом к политикам ("Вопросы по-домашнему"), приглашения политиков на развлекательные передачи с тем, чтобы петь или рассказывать истории ("Карнавал", "На ушко"), выпуск политических передач профессиональными актерами (в частности, Ив Монтан довольствовался этим) и т.п. Бесконечное обновление формы и постановки этих передач объясняется как раз тем, что именно/155/ зрелищный аспект важен более всего. Сегодня политики стали такими же известными и близко знакомыми, как "звезды" театра или спорта, что показывает, наряду с другими показателями, развитие жанра имитации политических деятелей.

Вплоть до 60-х годов имитация касалась только голосов певцов французских варьете, известных по радиотрансляциям, так как явно предполагается, что имитируемые персонажи должны быть широко известны. С развитием телевизионной сети к подражанию голосу добавилась имитация внешности и трюков артистов варьете, что тем самым обесценило работу традиционных пародистов (например, Жана Вальтона или Жана Рено) в пользу более молодых и умелых имитаторов, настоящих артистов, использующих многочисленные аксессуары (например, Клод Вега). В начале 60-х годов частые и торжественные появления генерала де Голля на телевидении легли в основу первой чисто политической имитации молодого комедианта (Анри Тизо), впрочем это было его единственное выступление в таком жанре. В ходе 60-х годов с интенсификацией медиатических "представлений" -политиков политическая среда постепенно стала для широкой публики такой же знакомой, как и театр. Но в течение некоторого времени она еще принималась всерьез и требовала определенного уважения, как показывает строгая цензура, обрушившаяся тогда на "шансонье". Только с 1970 года, после выступления Тьерри Ле Люрона, изобразившего Жака Шабан-Дельма, жанр политической пародии стал развиваться на телевидении и распространился на всех политиков и на все виды политических передач, организованных крупными СМИ, такими как дебаты, ответы на вопросы, задаваемые большим жюри журналистов, пресс-конференции и т.п. Впрочем, политическая среда и ее консультанты по коммуникациям быстро поняли выгоду, которую они могли бы извлечь из этих смешных пародий. Помимо того, что имитации предполагали некоторую известность и могли содействовать ее укреплению, они позволяли политикам исправляться, постепенно удаляя черты, доведенные имитаторами до карикатуры. С этой точки зрения интересно наблюдать единодушную дань уважения, которую политическая среда отдала Тьерри Ле Люрону во время его похорон: целая группа ведущих политических лидеров подчеркнула помощь, которую им оказали его шаржи, позволяя им поработать над своим голосом, устранить дефект произношения, избежать повторяющихся слов и т.п. Более недавний успех юмористической передачи "Бебет-шоу"./156/ изображающей главных политических лидеров в виде марионеток, несомненно обозначил дополнительный шаг вперед в насмешливом и отстраненном отношении к политике,когда привычки и внешние черты политической среды используются только как простой предлог посмеяться*.

Телевидение ставит политических лидеров в новую ситуацию, логика национальных СМИ и поиск максимальной аудитории приводит их к выступлению перед очень разнородной публикой, большая часть которой, мало интересующаяся политикой, смотрит их "представления" именно из-за того, что в них является наименее "политическим" (в традиционном смысле) и судит их, если их об этом спрашивают по критериям, в общем смысле не политическим.

Это новое пространство борьбы вовсе не вытеснило классические формы политической активности (активисты партий, муниципальное управление, работа в комиссиях парламентской ассамблеи и т.п.), а присоединилось к ним. Но необходимость телевизионных выступлений для политика изменила характер политического капитала, нужного для успеха в политике. "Представления" в СМИ по своей форме очень близки устному экзамену в НША, что частично объясняет, что наиболее преуспевающие в них политики чаще всего являются выпускниками этого института. "Пресс-клубы" Европ-1, "заседания жюри" PTJl(RTL) - Ле Монд, "Часы истины" Антенн-2 похожи на экзамен, занимающий промежуточное положение между "большим устным" экзаменом и "премьерой" спектакля: политики знают, что доверие к ним будет зависеть от их чувства ситуации, способности отвечать на самые затруднительные вопросы, то есть от их способности к "коммуникационному обольщению". Политический авторитет больше не является - или не является только - капиталом, который накапливался медленным завоеванием популярности в рядах активистов и/157/

* Известно, что Тьерри Ле Люрон вначале претендовал на участие в телепередаче как имитатор певцов, и что он имитировал действовавшего премьер-министра лишь за кулисами, в частном порядке, как будто считая это кощунством - с учетом и своего молодого возраста, и уважения, которого тогда могла требовать политическая среда, по крайней мере в СМИ широкого вещания, которых она могла непосредственно контролировать. Затем Жан Ноэн, опытный ведущий этой передачи, представлявший артистов-любителей, пользуясь политической либерализацией того времени и предчувствуя успех имитации такого типа, востребованной в условиях медиатизации политики, на публике заставил его изменить выступление и "перебросил" его в область подражания политикам. Таким образом позиции были созданы, многие другие имитаторы последовали его примеру, превратив сегодня эту область в отдельный жанр.

участием в сотнях митингов, собиравших ограниченные и заранее сочувствующие аудитории, что смягчало некоторые "провалы" (если можно так выразиться в данном случае). Теперь он разыгрывается за один раз, как перед большой разнородной аудиторией, состоящей из симпатизирующих, противников и безразличных, так и, в большей степени, перед политическими комментаторами и специалистами по опросам, которые дают отчет о "представлении", оценивают его и присуждают ему определенное место в рейтинге лучших представлений, исполненных политиками. Лидеры тщательно готовятся к ним, участвуя в настоящем моделировании ситуаций с целью предотвращения всевозможных ловушек, и приглашают специалистов по коммуникациям, которые анализируют предыдущие передачи и разрабатывают стратегии "правильного" поведения в телеэфире*.

Мы не можем здесь проанализировать - как это нужно было бы сделать - все что противопоставляет в этом смысле политиков, например, Валери Жискар д'Эстена и Франсуа Миттерана, которые занимали самые высокие политические посты и отражают, практически в форме архетипов, два состояния политического поля. Первый, выпускник НША и Политехнической Школы, горячий сторонник "современности" и изменений, по-видимому, в совершенстве усвоил эту новую политическую культуру, частично импортированную из Соединенных Штатов и сделанную из опросов общественного мнения (он станет первым президентом Республики, создавшим отдел "опросов" на Елисейских Полях), "коммуникационных кампаний" (он появляется на телевидении в свитере, играет на аккордеоне в развлекательной передаче, ездит на метро в кампании журналистов, гостит на ужине в "обычной" семье, играет в футбол перед телевизионными камерами, завтракает в Елисейском дворце вместе с сенегальскими метельщиками улиц и/158/

* Впрочем, это явление носит общий характер и наблюдается и в случае телевизионных передач, например, таких как "Право ответа" Мишеля Полака: некоторых участников к ним готовили целые советы по коммуникации, обучавшие их "правильно отвечать" в подобных ситуациях и изобретавшие для них реплики и выражения для использования в диспуте; или в таких, как "Апострофы" Бернара Пиво: участие писателей в передаче, которую смотрят также и простые телезрители, обращающие гораздо больше внимания на "выступление" авторов, чем на содержание их книг, объясняет, что писатели готовились к передаче и советовались со своими издателями; причем это происходило все больше и больше по мере того, как сама передача приобретала известность, а участие в ней обеспечивало внимание к книге, а значит и ее "продвижение", особенно в больших магазинах.

т.п.); он произносит все больше "фраз", тщательно подготовленных для СМИ ("У Вас нет монополии сердца" и т.п.), без колебаний - как в американских предвыборных кампаниях - привлекает членов своей семьи к разработке своего имиджа (его жена и дочери сфотографировались с ним на предвыборных афишах, впервые в истории предвыборных афиш во Франции), пишет политические книги, названия которых звучат как данные опросов общественного мнения (Двое французов из троих), и проявляет большую непринужденность в своих появлениях на телеэкранах, какого бы то ни было характера. Напротив, Франсуа Миттеран, с его скорее литературным образованием, был больше склонен к обличению искусственности телевизионных "представлений" и к замалчиванию опросов, считая их "коммуникациоными извращениями". Долгое время он гораздо непринужденнее участвовал в выступлениях на политических митингах, чем в фальшиво "личных" беседах с журналистами телевидения*.

Благодаря опросам общественного мнения и современным средствам коммуникации, журналисты и медиатические политологи прямо участвуют в политической борьбе, в то же время создавая видимость беспристрастных наблюдателей, остающихся вне игры; кажется, что они ограничиваются тем, что заказывают и комментируют опросы, чтобы создать более "научную" почву для дискуссий с политиками; что на приблизительные и произвольные утверждения последних они лишь запрашивают у институтов изучения общественного мнения "объективные" и неоспоримые данные. На самом деле, они являются полноценными актерами и активно участвуют в борьбе. Вес и законность опросов общественного мнения стали такими, что уже немногие вопросы журнатистов сегодня не основаны - прямо или косвенно - на результатах прошедших опросов, не вызваны недавней публикацией данных опроса или не содержат идею провести опрос. Более того, ни один политический лидер не/159/

* Именно поэтому консультанты по коммуникации подсказали Франсуа Миттерану телепередачу "Это нас интересует, господин Президент", по стилю более близкую не к чисто политической, а к развлекательной программе, чтобы повысить низкие рейтинги популярности, постоянно упоминавшиеся в прессе и в политических дебатах и имевшие негативные политические последствия.

может более оспорить их как факт*, в то же время немногие политические акции не вписываются или не предполагают определенное отношение к результатам опросов, или хотя бы некоторое любопытство к возможному воздействию на "общественное мнение", которое могло бы произвести то или иное заявление или решение.

Современные средства коммуникации не повлекли за собой - или не повлекли только - "персонализацию" власти. Изменив само содержание деятельности, социально обозначенной как "политика", они изменили социальные качества, необходимые для успеха в этом поле: "авторитет" политика и "хорошее мнение" о нем населения оказались переопределены теми инструментами, которые претендовали на их измерение и во многом уступили место производству рекламистами "публичного имиджа", разрабатываемого специалистами по маркетингу в зависимости от "исследований влияния".

Здесь мы видим абсолютную логику замкнутого круга, о чем не знают, потому что этот круг, созданный, в частности, специалистами по политической коммуникации, основан на убеждении (сегодня почти общепризнанным во всей совокупности "политического поля") в соответствии с которым "заниматься политикой" - это значит, в частности благодаря "правильной коммуникации", занимать наивысшее из возможных положений в рейтингах популярности**. Так как агенты/160/

* Парадоксален тот факт, что в то время как политические дискуссии по экономическим вопросам чаще всего превращаются в "споры цифр", что в результате нейтрализует все, даже самые серьезные, статистические аргументы (в ходе диспута журналисты имеют право заявить: "Не приводите числовых данных"), политики, напротив, с благосклонностью - подчас приводящей в замешательство даже социологов -признают самые немыслимые данные об ответах на самые абсурдные вопросы, задаваемые институтами исследования общественного мнения. После первоначальной критики опросов с помощью аргументов достаточно общего характера, и поэтому легко опровергнутых институтами, сегодня политики, по-видимому, целиком их признают и просто занимают ту или иную позицию в зависимости от их данных.

** Этот кругообразный механизм, впрочем, носит общий характер. Появление новой инстанции в социальной игре приводит к ее изменению и появлению у некоторых социальных агентов ориентированных на нее стратегий. Вспомним, например, о "культурных играх" на телевидении, которые, как предполагалось вначале, должны были тестировать "культуру" участников, но постепенно легли в основу настоящей "культуры культурных игр"; при этом кандидаты на участие в таких играх готовятся к ним и ассимилируют специфическую форму культуры, требуемую в этих играх, - наиболее очевидными продуктами которых являются, например, Квид (Quid), Книга рекордов, Карты господина синема. Можно предположить, что примерно такая же, хотя и более сложная, ситуация сложилась в поле литературы, где появление литературных премий положило основу новой специфической формы "литературы за литературные премии".

политического поля верят, что процентные распределения данных опросов общественного мнения можно изменить с помощью "медиатических представлений", часть политической борьбы переместилась, по крайней мере для политических лидеров, в пространство прессы и современных средств коммуникации. То, что ответы на вопросы институтов изучения общественного мнения и положение в рейтингах популярности сами превратились в ставки в политической игре, с неизбежностью вызвало постоянное присутствие руководителей партий в национальных СМИ и разработку ими все более изощренной политики коммуникации. Даже политические лидеры, наиболее сдержанно относящиеся - в силу своего образования или происхождения - к этим медиатическим инсценированным демонстрациям, представленным как необходимое условие для того, чтобы иметь надежду на хорошую позицию в опросах, должны были уступить этой, отныне обязательной, практике политической борьбы. Регулярно распространяя информацию о рейтингах популярности, постоянно публикуя результаты опросов о мнениях, хороших или плохих, которые избиратели "должны" иметь о политиках, журналисты и консультанты в области политической коммуникации сумели частично переместить политическую игру на площадку политической рекламы и с определенным успехом навязать политическим кругам, учитывая значительное и постоянное увеличение сумм, выделяемых на политический маркетинг и растушую стоимость предвыборных кампаний, - идею, что политическая борьба стала теперь борьбой между рекламными агентствами и что, как заявляет руководитель одного из институтов изучения общественного мнения, наибольший политический выигрыш ожидает кампанию с наилучшими предвыборными афишами.

 

Политологическое видение политики

"Этот молодой человек слишком часто принимает меня за свое произведение", - заявил Франсуа Миттеран достаточно громким голосом, чтобы его услышали журналисты, в ходе одной частной беседы, говоря об одном из своих советников по коммуникации, которые в 1988 году готовили его предвыборную кампанию [5]. Действительно, публичный имидж политиков еще допускает возможность публично выражать - иногда по советам их собственных специалистов по коммуникации - скептицизм по отношению к методам рекламного маркетинга и отречение от рейтингов популярности, измеряемых опросами общественного/161/ мнения. В то же время было бы довольно наивно думать, что действительное влияние, которое оказывают на поведение политических актеров почти ежедневное проведение и публикация опросов о мнениях, ограничивается той мерой, которую воспринимают сами социальные актеры, и особенно той, которую они согласны признать публично. Подобные дистанцированные и почти официальные заявления, которые произносили все более или менее значимые политические лидеры, часто представляют из себя только критику, плохо скрывающую по-настоящему гипертрофированное и широко распространенное в политико-журналистской среде убеждение в эффективности "медиатических представлений", что является лишь одним аспектом веры в "общественное мнение", "улавливаемое" опросами. Это убеждение если не порождено, то по крайней мере широко поддерживается новой структурой политического пространства, с ее консультантами по коммуникации, оценивающими выступления политиков в ведущих СМИ по своим собственным критериям, с ее медиатическими политологами, верящими в научность методов, которые они изобретают и помещают в самый центр политической игры, и убеждающими в этой научности, с ее политическими журналистами, комментирующими телевизионные передачи, и наконец с публикой, обретающей форму "объема аудитории". Политика как деятельность, сопряженная с риском, притягивает и призывает к себе все социальные технологии, научные или магические, которые могли бы сократить неопределенность политической игры. Вопреки очевидности, и какое бы место ни занимали эти наукообразные приемы среди подобных практик, они всегда частично склонны функционировать - как гороскопы или предсказания по картам - в логике ретроспективного прогноза или самоосуществляющегося прогноза . Именно потому, что "медиатические представления" предположительно оказывают на решение избирателей значительное воздействие, как бы постулированное априори, они могут быть всегда магически подтверждены апостериори, при этом каковы бы ни были действительные результаты; таким образом, мы можем вполне оправданно считать, что, например, комментарии президентской кампании Франсуа Миттерана и его дискуссия с Валери Жискар д'Эстеном в 1981 году, или с Жаком Шираком в 1988 году были бы, несомненно, другими, если бы другими были результаты выборов.

Как уже давно заметил Клод Леви-Стросс в знаменитом тексте, посвященном колдуну и магии, мы не имеем никаких/162/ оснований подвергать сомнению эффективность некоторых магических практик, пока есть вера в магию, то есть вера колдуна в эффективность его методов, вера больного, которого он лечит, во власть колдуна, и наконец вера "коллективного мнения, создающего в каждый момент поле гравитации, в рамках которого определяются и располагаются отношения между колдуном и теми, кто им "околдован" [6]. Можно с легкостью перенести на политическое пространство современных обществ этот текст, который безусловно больше подходит для понимания влияния "медиатизации" на функционирование политического поля, чем все медиаметрические или инфометрические средства, применяемые специалистами по опросам. То, что мы называем "властью СМИ" могло бы быть, в сущности, только властью агентов, заинтересованных в том, чтобы верить в эту власть или убеждать в ней, в том числе, в первую очередь всех тех, кто причастен к власти СМИ. Сила этого коллективного верования в эффективность СМИ и весьма реальные последствия, которые оно оказывает на большинство актеров политико-журналистского поля, проявляется в большей части политических действий, явно ориентированных на СМИ. Можно взять в качестве одного из примеров таких магических действий объявление в телевизионном выпуске в марте 1988 года о выдвижении кандидатуры Франсуа Миттерана на президентские выборы. Рассказ об этом двух журналистов Монда в рубрике "Секретные дневники" целиком основан на вере, по-видимому, разделяемой всеми агентами политико-журналистского поля, во всемогущество телевидения и в научность опросов, измеряющих эффект его воздействия. Она объясняет страх - в конечном счете, довольно иррациональный - перед тем, что исход выборов зависит от формы, которую может принять простое объявление о выдвижении кандидатуры. Внимание журналистов сконцентрировано на отдельном аспекте, похожем на "успех актерской игры". Журналисты показывают советников Президента по коммуникации, которые сомневаются и тревожно спрашивают себя о том, когда и как Франсуа Миттеран должен заявить о выдвижении своей кандидатуры на президентские выборы, чтобы не вызвать внезапный обвал - подобно карточному домику -намерений голосовать "за"; а их рост стал очень благоприятным за несколько последних месяцев, после периода сильной непопулярности, сопровождавшегося обильными комментариями политологов и журналистов [7]. И то же самое убеждение, очевидно разделяемое авторами статьи, объясняет чрезвычайное напряжение кандидата в последний момент перед его/163/ телевизионным выступлением, - оно же покорило и журналистов Антенн-2. которые должны были задавать ему вопросы.

"Франсуа Миттеран прибывает в студию Антенн-2. Он больше не улыбается. Сосредоточенный, как игрок в шахматы перед финальной игрой. Напряженный, но спокойный (...). Через три минуты будет 20 часов. Застывшее, бесстрастное лицо Франсуа Миттерана отражается повсюду в помещении Антенн-2. Старый гладиатор ожидает сигнала гонга. Стул кажется ему немного жестким и высоким (...). Ведущий, Ани Санное, и его родственник Поль Амбар, нервничают больше него. 20 часов (...). "Являетесь ли Вы вновь кандидатом на пост Президента Республики?" Со слегка перехваченным дыханием Франсуа Миттеран заставляет ждать своего ответа. Секунду. Вечность" [8]. Чувство подъема, пережитое, по словам журналистов, Франсуа Миттераном после того, что, по существу, является простым и неудивительным заявлением о выдвижении кандидатуры политика, умудренного опытом и прошедшего долгую карьеру, так же как и чрезмерные комментарии его краткого телевизионного выступления со стороны политиков, журналистов и всех специалистов по политической коммуникации, в первом ряду которых успешно фигурируют его собственные советники - это также эффекты влияния структуры политико-медиатического поля, обозначающего событие и фиксирующего внимание и комментарии на том, что впоследствии окажется, на самом деле, весьма второстепенным. ''Франсуа Миттеран делает несколько шагов по набережной Сены. Счастливый как школьник, выдержавший экзамен. Он не вернулся в Елисейский дворец после того, как в молчании покинул студию Антенн-2. Он отправился пообедать в уединении, вдали от своих консультантов, погрузившихся в ученые изыскания. Он счастлив, потому что он нанес им удачный удар. Они ожидали слащавого, экуменического Миттерана. Миттерана-обьединителя. Он внезапно преподнес им Миттерана резкого, воинственного, полемического. Миттерана социалиста. Он уже представляет себе испуганные крики боязливых комментаторов: Миттеран наступает! (...) Все те, кто надеется стать замеченными Жаком Шираком во время кампании, счастливы. "Миттеран был плох. С ним все кончено. На телевидении не обманешь: видно, что он стар. Ему больше не верят". В лагере Ширака нашлись даже активисты - немного недалекие в анализе - утверждавшие, что глава государства сразу совершил неисправимую оплошность, проявив агрессивность в/164/ наиболее "горячее" телевизионное время (...). Этим утром в Матиньоне поднимается легкий фрондистский ветерок. Сторонники Балладюра упрекают своего лидера в его аристократической предвыборной концепции. Автор идеи "мирного сосуществования" повторяет свое убеждение: Французы хотят продолжения исторического компромисса между правыми и левыми (...). Шарль Паскуа пожимает плечами и усмехается: "Да, но они любят и убийства (...). Миттеран хорошо это понял. Подождите несколько дней, вы увидите результаты опросов" [9].

На следующий день в репортаже из Диня в рамках кампании президентских выборов, желая показать, что состоявшееся "телевизионное представление" президента было проанализировано и оценено по заслугам аудиторией телезрителей, которые, как предполагается, тоже поняли все нюансы и тонкости, два журналиста Монд передают реакции некоторых жителей, встреченных в разных местах города и, по мнению журналистов, представляющих "французскую глубинку". Так как, будучи посвященными специалистами, журналисты понимают всю хрупкость "представления" Франсуа Миттерана, они усматривают в реакциях населения некоторое восхищение, в то время как если строго придерживаться переданных сообщений, то они, по существу, собрали в себе лишь общеизвестные банальности и стереотипные, общего характера высказывания тех, кого политика вовсе не интересует.

Старого муниципального поливальщика, работающего у фонтана, вопрос не ставит в тупик: "Миттеран? Я думаю, что он сделал то, что и должен был сделать (...) Это патриот и у него есть заслуги". Не показался ли Вам агрессивным президент-кандидат? "Нет, не более чем другие". (...) У улыбающейся владелицы таверны, бульвар Гассенди, сложилось, в общем и целом, благоприятное впечатление о выступлении Франсуа Миттерана: "Он хорошо знает свое дело и не дает поблажек журналистам. Знаете ли, в его то возрасте..." (...). Почтальон (...) делает сомневающуюся мину, но все же присоединяется к лагерю положительных мнений: "Я нашел, что он хорошо держится, убедителен. Но они все немного похожи, немного, как и мы: когда они у власти, они делают все, что могут..." (...). Робер, работник жаровни, эмоционален: "Да, мне он понравился. Он действительно был лучше всех по части политических/165/ выступлений. Он подтвердил весь свой талант, который я в нем ценю. Какой спектакль!" [10]

Телевизионные выступления политиков воспринимаются политическими комментаторами как случай, дающий возможность изменить их рейтинг популярности или намерения голосовать. Политиков судят по их эффективности, измеряемой институтами опросов. В статье, озаглавленной ""Барр" на подъеме, "Миттеран" на том же уровне", один журналист Монда, долго комментирующий результаты многочисленных предвыборных опросов в ходе кампании президентских выборов 1988 года, пишет, например: "Г-н Миттеран должен был ответить (...) на вопросы Филиппа Александра на РТЛ (RTL). Это выступление могло бы изменить результаты следующих опросов, последняя волна которых показывает подъем для г-на Барра и такие же результаты для главы государства" (14 ноября 1987 года). Вера в могущество СМИ заставила политико-журналистский класс внимательно следить за политическими телепередачами, в частности за теми, в которых журналисты задают вопросы политику, или теми, в которых сталкиваются два политических лидера. В данном случае опросы также были слишком рано проведены. Новшеством стало то, что эти технические приемы, вначале конфиденциально окружавшие политические передачи, очень быстро переместились в их центр, как мы видим, например, в передаче "Час истины". Политические журналисты, политологи, руководители институтов опросов, политики и их консультанты по коммуникации, телевизионные критики и т.п., то есть все, кто интересуется политикой и/или телевидением, соперничают в выражении - частном или особенно публичном - своего мнения о "представлениях" политиков и в интерпретации числовых данных, получаемых все более сложными методами, разработанными институтами изучения общественного мнения для измерения (по их мнению, точным и неоспоримым способом) реакций репрезентативных выборок населения.

Если телевизионные "дуэли", сталкивающие политических лидеров, особенно проводящиеся по случаю президентских или законодательных выборов ("дуэли" Миттеран - Жискар д'Эстен в 1974 году и в 1981 году, Миттеран - Барр в 1977 году, Фабиус -Ширак в 1985 году), подвергались крайне тщательному анализу, то это происходило потому, что они, как считалось, играют - по крайней мере, в глазах большинства агентов политико-журналистского поля - решающую роль в окончательном/166/ решении избирателей*. Первая дискуссия такого типа, которая в 1960 году противопоставила в Соединенных Штатах Ричарда Никсона Джону Кеннеди, повлекла за собой множество аналитических работ с целью определить влияние, которое она произвела на избирателей. Все американские специалисты в области политических наук сошлись на мысли о том, что выступление Никсона было "неудачным" и что это основной фактор его поражения. По мнению Т.Уайта [11], Никсон был в слишком светлом костюме и в несоответствующем гриме; консультанты Никсона заметили, со своей стороны, что Кеннеди смог наиболее уместным образом использовать телевидение, во время дискуссии смотря в камеру, а не на своего противника, и таким образом ему удалось установить прямое общение с телезрителями; Никсон сам признал, что, в отличие от своего противника, он не уделил должного внимания "внешности" и "подаче себя". Естественно, практика более или менее научного анализа подобных дискуссий распространилась во Франции по, мере умножения телевизионных выступлений политиков: университетские работы, авторы которых быстро стали руководителями или консультантами институтов изучения общественного мнения или советов по политической коммуникации, как, например, в случае с Жаном-Мари Коттре: в 1976 году** он опубликовал материалы сравнительного анализа выступлений Валери Жискар д'Эстена и Франсуа Миттерана, произнесенных в ходе дебатов в рамках президентской кампании 1974 года и предположил, тавтологично это объяснив, что Жискар д'Эстен победил потому, что он "произнес слова обращения, которые лучше, чем обращение его противника, соответствовали функции конкурентной борьбы".

Наряду с анализом, проводимым со стороны специалистов в области политической науки, мы наблюдаем также рост числа исследований со стороны разных категорий специалистов, сегодня тем или иным образом участвующих в этой новой политической игре. Например, в статье, недавно вышедшей в журнале "Ла ревю дю синема", Жан-Франсуа Тарновски/167/

* В чем, конечно, есть доля правды. Выборы иногда выигрываются несколькими голосами, а изменение позиции большинства в мажоритарной электоральной системе может зависеть от перемещения нескольких тысяч голосов.

** J.-M.Cotteret, C.Emeri, J.Gerstle et R.Moreau, Giscard d'Estaing - Mitterand. 54774 mots pour convaincre, op.cii, p.153. В противовес этому слегка магическому объяснению успеха Франсуа Миттерана, усматривающему причину его победы в развитии дебатов перед вторым туром голосования, мы просто напомним о регулярном -начиная с 1965 года - возрастании числа голосов в пользу этого кандидата, который в 1974 году уже очень близко подошел к завоеванию большинства.

перечислил все предательские уловки" постановки дискуссии, в которой в 1977 году участвовали Реймон Барр и Франсуа Миттеран и пытается показать, что последний "проиграл" этот спор - а тем самым и последовавшие законодательные выборы - по причине "двойного нарушения правила 180 градусов", умышленно допущенного постановщиком передачи, чтобы вызвать, посредством тонкой игры в расположении камер, визуальную путаницу, незаметную для обычного телезрителя, а значит, по мнению автора, еще более сильно действующую [12]. Аналитические работы специалистов по политическому маркетингу особенно многочисленны, Жак Сегела, например, объяснял причины успеха Франсуа Миттерана на выборах 1981 года выбором "успешного" лозунга ("Спокойная сила") [13]. Телевизионные критики также излагают свое мнение о политических передачах как телевизионных спектаклях. Политические журналисты тоже высказывают свое мнение, так например, Кристина Окрент накануне кампании президентских выборов 1988 года выражает в своей книге на эту тему главенствующую точку зрения большинства комментаторов политической жизни, верящих в ключевую важность телевизионных дуэлей для выбора избирателей; она предполагает, что если Миттеран победил в 1981 году, то это потому, что он сумел извлечь уроки из своей дуэли 1974 года и, в некотором смысле, поменял роли местами [14].

Профессор и журналист

2 июня 1987 года в передаче Европы-1 в 8 часов утра Жан-Пьер Элькабах долго интервьюировал Реймона Барра. Вечером того же дня, в 19 часов, в выпуске на том же канале, журналист задавал вопросы по поводу утреннего интервью Жану-Мари Коттре, профессору политических наук Университета Париж-1 и одному из руководящих работников Института "Инфометрия", специализирующемуся в области анализа речи политических лидеров: политолог обнаруживает, на основе научного анализа выступления, тенденцию к голлизму у Реймона Барра, попутно сообщая политическим лидерам несколько советов по поводу их "стратегий коммуникации".

Журналист (Ж.) - Вы слышали сегодня утром продолжительное интервью Реймона Барра, взятое Жан-Пьером Элькабахом. Сегодня вечером мы можем, благодаря Инфометрии и профессору Жану-Мари Коттре, проанализировать его речь./168/

Жан-Мари Коттре (ЖМК.) - Господин Барр делает явные успехи. Обычно у него в словаре присутствует 70% обыденной французской лексики, сегодня он достиг уже 79%, а это значит, что французы, несомненно, должны лучше его понимать.

Ж. - У него больше нет этого профессорского тона, его явно стало меньше...

ЖМК. - Он может сохранить профессорский тон, но использовать обьщенные выражения. (...)

Ж. - Можно ли сказать, что это персонализированная речь?

ЖМК. - Да, речь остается крайне персонализированной. То есть он продолжает говорить "я", что, с моей точки зрения, нормально для него как для кандидата, как для будущего кандидата, но с другой стороны можно констатировать изменение, - это употребление слова "мы", причем не снисходительного "мы", а "мы" голлистского, то есть означающего объединение французов и господина Барра.

Ж. - Объединительное "мы"?

ЖМК. - Точно так!

Ж. - Фразы были длинными?

ЖМК. - Да, фразы были длинными; они включали, в среднем, 31 слово, что длинновато для устного стиля.

Ж. - Какое максимальное число слов, понятных по радио?

ЖМК. - Обычно - 24 слова. Никогда не следует превышать уровень 24 слов по радио, впрочем, как и на телевидении (...)

Ж. - У Вас есть другие замечания о высказываниях господина Барра?

ЖМК. - Да, может быть, вывод. Я нахожу... исходя из немного сырых статистических данных, которые я приведу... я считаю, что важно видеть глубинные тенденции, и мне кажется, что у господина Барра есть очень четкая глубинная тенденция. Это сближение его выступлений с голлистской речью. И я бы привел четыре доказательства. Во-первых, как я уже вам сказал, употребление слова "мы": существует голлистское "мы", так как де Голль редко говорил "я", он чаще произносил "мы". Далее, у него бывают очень искусные соединения редких слов, таких как "какофония" или "возобновляемый (ресурс)", а чтобы объяснить "возобновляемый", он использует другое сложное и "заменяемое" слово, а наряду с этими редкими словами он прибегает к ряду тривиальных выражений, как "у меня опускаются руки", "это все одно и то же", и "......", и если вы вспомните речь де Голля, у него тоже было это соприсутствие редких слов и банальных выражений и мне кажется, что в/169/ конечном счете это неплохо в плане коммуникации. И затем, я бы сказал, что есть четвертый показатель глубинной тенденции, это употребление таких слов, как "страна", "Франция", "французы", чаще всего встречающихся у Де Голля и Барра.

Ж. - Тогда какова же коммуникационная стратегия Реймона Барра за год до президентских выборов на фоне других кандидатов?

ЖМК. - Я сказал бы, что его коммуникационная стратегия отличается от других, так как в области коммуникации существует один базовый принцип, о котором часто забывают политики; он убежден в том, что надо идти с опережением, то есть избегать попадания в неоднозначные ситуации, где вы можете попасться. А господин Барр, до сих пор избегая темы сотрудничества, избегая чересчур идеологизированной речи, избегает и этих двух подводных камней, ловушек "общества коммуникации".

Ж. - Тема сотрудничества, напротив, "разблокировала" господина Миттерана?

ЖМК. - Да, господин Миттеран был совершенно "блокирован". Он сам это признавал, он говорил об этом. Если бы он сказал "Я - Президент всех французов", социалисты сочли бы это уступкой и подумали бы, что он забыл социализм; если бы он произнес "Я - Президент-социалист", то все французы, не будучи социалистами, не увидели бы себя в господине Миттеране.(...) У господина Барра немного другая стратегия, выходящая за рамки системы.

ЖМК. - Спасибо. И спасибо работам "Инфометрии", подарившим нам эти интересные минуты после сегодняшнего интервью Реймона Барра, взятого Жан-Пьером Элькабахом.

На самом деле, невозможно изучать эти дебаты сами по себе, игнорируя более или менее научные комментарии, предшествующие, сопровождающие или завершающие их. Политологический анализ разрушает то, что составляет саму специфическую сущность политики в ее новой форме, предлагая внутренний анализ дебатов, претендующий на объективность и общезначимость, в то время как он должен был быть направлен на изучение борьбы различных актеров политического поля за распространение наиболее благоприятного для них представления о дискуссии, - борьбы, в которой участвуют и политологи со своим авторитетом. Работы по анализу ситуации со стороны политологов, которые сегодня производятся и публикуются так быстро, что отныне они становятся составляющей частью самих/170/ дебатов, в действительности дают пищу - при их псевдо-научной законности - политическим комментариям этих дебатов. Политологи стремятся навязать, по крайней мере журналистам и политикам, единую точку зрения на эти дискуссии, то есть точку зрения политолога-наблюдателя - деполитизированного, видящего все "удары", нанесенные и полученные спорящими, и придающего им единственный и бесспорный смысл.

Телевизионные представления - это настоящие "ловушки для герменевтики", так как они требуют от аналитика специфического подхода, вовсе не такого, как у обычного телезрителя. Ничто так не удалено от реальности, как этот односторонний подход, особенно когда он относится к политическим дебатам, предполагающим действительную борьбу, и навязывает неизбежно "предвзятую" точку зрения. Обычная публика не "препарирует" политические передачи; она не смотрит по несколько раз видеозаписи, но чаще всего уделяет им лишь косвенное или "мерцающее", по выражению Р.Хоггарта [15], внимание, и умеет отбирать то, что скорее всего укрепит уже существующие (если таковые есть) убеждения. Противоречивые суждения политических журналистов об этих спорах и зачастую оживленные их обсуждения в рядах зрителей являются составляющей частью самих дебатов. Не существует одного верного представления о дебатах, но, по крайней мере, налицо столько точек зрения, сколько телезрителей их наблюдает. Каждый склонен (а иногда даже заставляет себя) видеть в этом то, что он хочет видеть, исходя из своих политических, или, шире, социальных интересов. Вместо того, чтобы принять это к сведению и взять объектом анализа эту борьбу за распространение того или иного представления о дебатах, медиатические политологи занимают позицию арбитров и претендуют на разрешение спора путем предоставления одной "научно бесспорной" точки зрения. Каким бы оторванным от реальности оно ни было, это политологическое представление о политике по мере своего распространения все больше превращается в действительное социальное представление, постепенно навязываемое всей совокупности агентов политической игры и им подобным, и таким образом в конце концов становящееся "истинным".

Парадоксально, но чем больше производится работ по анализу содержания телевизионных выступлений политиков, тем больше они интегрируются в медиатические стратегии этих политиков, а их собственные возможности объяснения приближаются к нулю, маскируя при этом гораздо более важные/171/ последствия публикации этих аналитических работ и их использования разными комментаторами. Сегодня уже нет хоть сколь-либо значимых политиков, не знакомых с такими приемами, как: выбор цвета костюма, определенное положение рук или ног, взгляд прямо в камеру, чтобы установить личный контакт с телезрителями, медленная речь, ограниченный словарь и т.п. Политические журналисты телевидения должны бесконечно изобретать новые формы дебатов, чтобы бороться с неизбежной рутинизацией [16]: специалисты по политической коммуникации тщательно анализируют эти передачи, чтобы лучше подготовить своих клиентов. Чем больше кажется, что в этих передачах много "неожиданного" и "спонтанного", тем больше стратегий было специально разработано для того, чтобы создать эту иллюзию.

В передаче "Вопросы на дому", конкурирующей с "Часом истины" [17], телевизионная команда должна была открыть и показать телезрителям частную, личную и семейную жизнь политиков. Она быстро превратилась, несомненно даже вопреки намерениям самих авторов передачи, в весьма "организованную" экскурсию. Так как жилище и его внутреннее убранство говорят об определенной экономической и социальной позиции и представляют настоящую систему "выставленных напоказ" вкусов, а значит в сильной степени социально дифференцированы, проникновение журналистов в это личное пространство воспринимается по-разному в зависимости от социальной позиции того или иного политика и его представления о политике. Это выставление напоказ своей частной жизни и публичное представление супруги (супруга) легче всего дается тем политикам, частная жизнь которых составляет часть их публичного имиджа, как, например, в случае наиболее высокопоставленных, в частности аристократических, классов [18]. Жискар д'Эстен очень удачно повел себя в этой сложной ситуации; он устроил визит во "владение", предназначенное для приема гостей. Журналисты не насильно вторглись в личное пространство политического деятеля, а были приняты как приглашенные гости; бывший президент даже преподнес журналистам, пришедшим брать у него интервью, кофе с печеньем, как на обычном приеме, тем самым немного нарушив работу интервьюеров. Коммунистические лидеры, наоборот, скованы политической необходимостью участия в передаче такого типа, совершенно им не подходящей, потому что это представление противоречит их концепции политики, а также потому что демонстрация их "владений" (квартиры в многоэтажке или домика в пригороде) ставит их в положение нижестоящего/172/ класса; и поэтому, делая уступку логике СМИ, они "выдадут" им скорее Лажуани, чем Марше. Между этими двумя крайностями мы видим разные взаимоотношения, развивающиеся между политиками и продюсерами передач: Реймон Барр долго отказывался принять участие в этой слишком "медиатической" передаче; некоторые соглашаются на игру, но "жульничают", если это слово имеет смысл в данной области (например, они берут картины у какой-либо галереи, чтобы украсить свою квартиру на время передачи, или начиняют свою квартиру знаками, которые, как "меткие выражения" в политических выступлениях, призваны привлечь внимание журналистов); другие, вопреки самой идее передачи, дают интервью в своих рабочих кабинетах (в Матиньоне, Елисейском дворце, министерствах и т.п.).

Может быть, в 60-х годах, в самом начале "медиатизации" политики во Франции, некоторые лидеры сумели быстрее, чем другие, адаптироваться к этой новой медиатической практике и найти в ней - что не так просто показать, вопреки мнениям консультантов по коммуникации - специфическое преимущество, определяющее (политический) выбор значительного числа избирателей*. Но быстрое распространение этой практики уже давно устранило это гипотетическое преимущество. Сегодня ходу дебатов придается все больший политический вес, а их организация и проведение все меньше отдаются "на откуп" импровизации или непредвиденным инициативам политиков. В ходе дебатов между лидерами общенационального уровня все становится предметом тщательных обсуждений между представителями политических лидеров (выбор кресел, величина стола, определение журналистов на роль арбитров, темы дискуссии, форма вмешательства арбитров и т.п.). Принцип равенства подходов к обеим сторонам при постановке передачи так силен, что сценаристы таких передач теряют всякую автономию и ограничены драконовскими техническими требованиями, запрещающими любую инициативу (например, такую, как показ крупным планом рук или ног участников спора без их ведома, показ в рамке-медальоне того участника, который в данный момент не говорит, чтобы можно было увидеть его реакцию и т.п.)./173/

* Известно, что в течение десяти лет генерал де Голль практически обладал монополией высказываний на телевидении и, по мнению специалистов по коммуникации, умел ею пользоваться. Однако это не помешало медленному перемещению голосов в сторону оппозиционных партий в течение этих десяти лет.

Так, например, техническое приложение к письму Робера Бадинтера контрольной комиссии, которая в 1981 году устанавливала правила проведения дебатов между В.Жискаром д'Эстеном и Ф.Миттераном, предусматривало два следующих условия постановки: "Чтобы обеспечить одинаковую длительность показа кандидатов, в ходе выступлений будет передаваться только изображение говорящего кандидата, исключая любые вставки или показ реакции его собеседника или арбитра. Для показа будут использованы только средний план (тело до пояса) и крупный план (лицо во весь кадр). Решения изменить расположение камер для показа каждого кандидата будут приниматься его советником." (Монд, 2 мая 1981). Вот почему едва ли парадоксально утверждать - вопреки тому, что делает большинство политологов, спешащих анализировать дебаты, - что наиболее адекватным типом анализа таких политических передач сегодня является, несомненно, тот, который меньше изучает само содержание спора (которое, впрочем, можно с легкостью вывести из характеристик спорящих политиков и способа, которым они к этому готовятся), и обращает все внимание на то, что происходит до и после передачи.

 

Показательные дебаты

Из многих политических дебатов тот спор, в котором 27 октября 1985 года столкнулись Лоран Фабиус, тогда действующий премьер-министр и социалист, с Жаком Шираком, бывшим премьер-министром и лидером оппозиции, заслуживает детального анализа, так как он почти на уровне карикатуры, как пример из учебника, соединил в себе новые формы политической борьбы, в которых телевидение, и особенно опросы, обладают решающим функциональным значением. Выбор этого спора как "модели для анализа" нового состояния политического поля не оправдан только тем, что он как бы в миниатюре воспроизводит структуру и функционирование этого поля. Его существенные политические отголоски являются показателем функционального веса, а сегодня капитала, которым могут обладать "медиатические представления" в политической игре. Это политическое столкновение далеко не было быстро подготовленным и быстро забытым спором, не сказавшимся на распределении политического капитала, имеющегося у различных агентов поля, а было воспринято самой этой средой как показательное и важное./174/

Эти дебаты, транслированные по телевидению и радио, действительно составляют своего рода реализованный "идеальный тип" чисто медиатических событий, которые сегодня все больше производит политико-журналистское поле и за которыми наблюдают обширные аудитории телезрителей. За рамками самого "представления" двух политических лидеров, хорошо известных публике - в основном по телепрограммам - и спорящих перед камерами, мы можем увидеть всех, как самых заметных, так и самых завуалированных агентов, участвующих сегодня в функционировании политического поля, - от традиционных политических комментаторов, политиков и журналистов, стремящихся посредством своих заявлений и комментариев навязать определенное видение дебатов до их начала и после их завершения, - и до "новичков", идет ли речь о политологах, "препарирующих" дебаты и анализирующих графики одобрения, замеренного на тестовых аудиториях, о вездесущих институтах изучения общественного мнения, проводящих исследования по поводу "имиджа" двух лидеров до и после дебатов и на тему выбора "победителя", или о консультантах по политической коммуникации, помогающих двум политическим "звездам" до и после дебатов, а затем по просьбам журналистов высказывающих экспертное мнение о "выступлении" двух "звезд".

Эта дискуссия - результат напряженных переговоров, включивших в себя всю историю предшествовавших телевизионных дебатов. Выбор канала и времени ее проведения был не случаен: она прошла по каналу ТФ1 воскресным вечером как раз перед фильмом, потому что этот канал мог дать наилучший вариант "спонтанной" аудитории, называемый на телевизионном жаргоне "кусок для мясника" [19]. Сама канва спора и порядок обсуждения различных тем были спланированы в зависимости от прогнозируемого объема аудитории, рост которой предполагался с приближением часа "традиционной встречи с воскресным фильмом". "Мы решили отдать "звездное" место теме внешней политики, свидетельствует один из журналистов, участвовавший в подготовке и арбитраже дискуссии. Лучшие удары будут нанесены не на этом участке. Но это позволит рассеянным или запоздавшим телезрителям занять свои места у телевизора. Зато на следующие раунды мы оставили экономические и политические проблемы, по поводу которых участники спора не смогут не устроить зрелищной схватки" [20]. Окончательная дата передачи была выбрана из нескольких вариантов с учетом чисто политических стратегий двух лидеров, которые оба пожелали установить дату, наиболее благоприятную/175/ для них с политической точки зрения. Выбор журналистов, судивших спор (участие которых сводится к наблюдению за хронометром, измеряющим время выступлений, и к напоминанию "участникам спора" тем, которые они, следуя предварительной договоренности, должны обсуждать,), тем не менее составляет предмет сложных переговоров: один журналист не принимается одной стороной, так как предложен другой, второй - потому что он слишком политически заметен, третий - потому что слишком болтлив и способен отвлечь внимание от "звезды", четвертый - так как он уже участвует в другой политической передаче.

Проведение самой передачи и практическое выполнение установленных правил не были предоставлены воле случая. Например, было условлено, что сценарист не должен был "благоприятствовать", или, напротив, "препятствовать" одному или другому лидеру путем специального кадрирования и должен был даже дать обязательство не показывать лицо того участника, который молчит, чтобы не показать его жесты, гримасы сомнения, или насмешливые улыбки, традиционно направленные на дестабилизацию конкурента. Было также вынесено общее решение о том, что дискуссия развернется без присутствия какой-либо публики, чтобы она не была нарушена разными смешками, шепотом и шумом и чтобы на суждение телезрителей не повлияли возможные реакции этой аудитории. Аналогично, потребовались долгие переговоры для определения размера стола, чтобы противники не оказались ни так близко друг от друга, чтобы читать записи конкурента, ни так далеко, чтобы потерять с ним физический контакт. Кроме того, консультанты мэра Парижа потребовали, чтобы ноги лидеров были скрыты широким фартуком..., чтобы телезрители не смогли видеть непроизвольные движения ног, по-видимому свойственные их лидеру. Также каждому из "участников спора" был передан образец ткани, чтобы они могли выбрать цвет своих костюмов*. Наконец, - и эти указания о подготовке дебатов еще не чрезмерны - ТФ1 передала одному специализированному германскому предприятию заказ на семь пар стульев, широких и узких, и кресел, твердых и мягких, с подлокотниками и без них. чтобы каждый кандидат мог выбрать сидение, наиболее подходящее его строению./176/

* Несмотря на советы своих консультантов по коммуникации, Лоран Фабиус надел светло-серый костюм, потому что он был именно в этом костюме несколькими днями раньше во время конгресса социалистической партии в Тулузе, где он успешно выступил перед активистами партии. Принципы, по которым выбирают цвет костюма, относятся здесь к области магии и выполняют функцию психологической поддержки.

Тем не менее, когда мы рассматриваем эти дебаты уже на некотором расстоянии, то постфактум удивляемся, какое большое значение придала им пресса и какой отклик они имели в политическом пространстве. Явление, представленное как "событие года", по существу, имело очень банальное содержание. Впрочем, развитие дискуссии было столь предсказуемым для политических комментаторов, что многие из них оценили ее без удивления, а некоторые посчитали даже "посредственной". Событие, представленное этими дебатами, на самом деле является результатом труда целого коллектива, хотя само оно во многом - плод деятельности журналистов: это, по определению, то, что редакторы газет и программ договариваются - при этом не советуясь друг с другом - поместить на первую страницу или в начале радио- или телевизионного выпуска. Как бы то ни было, рамки игры и оценки журналистов различаются от случая к случаю. Например, место, уделенное, природной катастрофе, "нежелательной" демонстрации, важной встрече на высшем уровне, голодовке безработного, политическому "скандалу" или телевизионным дебатам, не отдается полностью на свободный выбор журналистам. Мы знаем, что в силу "эффекта поля" есть события, о которых агенты журналистского поля не могут не говорить под угрозой потери статуса профессионала в области информирования (например, массовые студенческие выступления) или потому, что об этом говорят другие журналисты; есть другие события, которые они могут информационно поддержать или не поддержать, и таким образом сделать или не сделать из них важные события (например, голодовка); и наконец, третьи, которые они могут открыто игнорировать. Социальные группы обладают разной способностью производить действия, дающие возможность журналистской среде воспринять их как "событие, заслуживающее места на первой странице", ведь далеко не все группы давления могут для поддержки своих требований вывести на улицу тысячи демонстрантов или придумать новые формы демонстраций, привлекающие внимание журналистов. Кроме этих структурных факторов, существуют также факторы конъюнктурного типа, приводящие к тому, что при отсутствии "достаточного количества новостей" некоторые факты могут быть отнесены к рангу "событий" и стать объектом обычной дискуссии внутри политико-журналистской среды./177/

Например, именно таким образом Пьер-Люк Сегийон сообщает о том, как начались дебаты Ширак-Фабиус и как они приняли довольно выдающуюся форму: "Это было второе воскресенье сентября 1985 года. Я дежурил на телевидении (...). Новости были неинтересными и мы тщетно ломали голову в поисках информации, которая могла бы открыть выпуск в 20 часов. Новость появилась в середине второй половины дня: это была простая телеграмма в 10 строк. В кратком сообщении, исходившем от его секретариата, президент РПР заявил о своей "полной готовности к публичной дискуссии с премьер-министром Лораном Фабиусом" [21].

Таким образом, политические дебаты - это весьма особенное по своей природе событие. Это абсолютно медиатическое явление, в основном создаваемое посредством телепередач, но все же при условии, что все СМИ, а также политическая среда, представляют его как "событие". Если мы и достаточно близки к тому, что иногда показательно называют "медиатическим переворотом", тем не менее, судя по всему, социальные агенты, более или менее осознанно участвующие в производстве событий такого типа, остаются глубоко убеждены в их значимости. "Событие" является в реальности коллективным продуктом, результатом настоящего - хотя и частично невольного - совместного производства печатной прессы, радио, телевидения и агентов политического поля.

 

Символическая борьба

Парижская печатная пресса, а вслед за ней национальное радио и региональная пресса, не только способствовали утверждению идеи, что дебаты станут исключительным событием и что поэтому все должны их смотреть; она также во многом заранее дала категории восприятия этого события, или по крайней мере укрепила некоторые спонтанные категории восприятия, заимствованные у спортивных телепрограмм. Анонсы почти единогласно извещали об этом "первом прямом столкновении" Лорана Фабиуса с лидером оппозиции как о "дуэли на высшем уровне", предсказывая ее "жестокость", будто о поединке боксеров, или как о "сражении лидеров", которое должно было привести к "большому потрясению". Спортивная метафора, то есть аналогия с боксерским поединком, здесь зашла очень далеко: пресса представляла двух лидеров, как/178/ представляют двух чемпионов накануне матча, в прогнозах ход дебатов тоже был описан как состязание боксеров: как судьи вокруг ринга, журналисты сосчитают "баллы" или "преимущества" каждого из противников (что составляет весьма сомнительную арифметику, - мы еще к этому вернемся - потому что здесь, в отличие от боксерского поединка, само определение "преимуществ" зависит /от субъективных оценок). После дискуссии все - журналисты, политики, специалисты по политическому маркетингу, профессора политических наук и само "общественное мнение" - подвергаются опросу, чтобы узнать, кто "выиграл"; а это один из способов навязать - посредством вопроса - идею, что действительно состоялось "сражение", а значит есть "победитель" и "побежденный".

Представление дебатов сильно повлияло на характер подготовки к ним самих политических лидеров: они оказались как бы заложниками своего собственного образа, созданного прессой, и определения дебатов как безжалостного столкновения, которое они не могли более ни контролировать, ни опровергнуть, не рискуя разочаровать ожидания, столь основательно внушенные прессой.

В этом контексте можно понять поведение Лорана Фабиуса, названного "агрессивным" и "воинственным", и вызвавшим тем большее к себе внимание со стороны большинства комментаторов и политиков потому, что он показал себя очень отличающимся от того образа, который он старался ранее создать - образа скорее "уравновешенного", "спокойного", "безмятежного" и "беспристрастного" политика (его политические противники говорили о нем, наоборот, как о политике, который "пресен", "не лезет в воду" и не берет на себя ответственность). Установка, принятая Лораном Фабиусом, во многом также обусловлена действием структуры политико-журналистского поля, превращающим эти дебаты в "сражения", которые должны быть "зрелищными"; так как некоторые считали его политиком "без характера", он без сомнения был вынужден реагировать. Тот же подход приемлем и для анализа поведения Жака Ширака, более умеренного, чем обычно, постоянно улыбающегося и притворяющегося "спокойным" и "не скованным": он, напротив, должен был бороться с публичным образом авторитарного и резкого человека.

Однако спортивные метафоры скрывают, что политические дебаты не выигрываются как матч боксеров, потому что здесь речь идет о вдвойне символической игре. Противники не только сталкиваются в словесном споре, но, кроме того,/179/ каждый из них бьется, чтобы установить наиболее благоприятные для него правила игры. В политике не существует однозначного определения "балла" или "преимущества". В отличие от спортивного соревнования или от физической борьбы, в которых выступления точно измеряются, нанесенные удары видимы и относительно бесспорны для всех (особенно когда происходит "нокдаун"), политическая борьба прежде всего является борьбой, символической, влияющей на определение правил игры, которые сами определяют восприятие хода состязания. Политики, опрашиваемые после каждой дискуссии, обязательно заявляют, что именно их лидер был лучшим. Таким образом они продолжают символическую борьбу, пытаясь навязать широкой публике свою точку зрения на дебаты в той мере, в которой здесь отсутствует объективная реальность как данность для сторонников обоих лагерей.

Политические лидеры, сталкивающиеся перед камерами - это лишь самые заметные и очевидные актеры телевизионных дебатов, но их "представление" в основном служит поводом для мобилизации целой совокупности агентов, которые, в свою очередь, будут бороться друг с другом за распространение своей интерпретации дебатов. Возможно, наиболее важные актеры - это не политики, слишком предсказуемое мнение которых является предметом традиционных шуток как в самой политико-журналистской среде, так и со стороны имитаторов, а комментаторы, эксперты и более или менее открытые сторонники каждого лагеря, которые высказываются до и после каждых дебатов в поддержку того или другого участника и стараются привести его к победе, придумывая аргументы ad hoc и стараясь установить ex ante и ex post (до и после игры) ее правила, которые могут быть наиболее благоприятными для своего лидера. Игра с правилами игры такова, что каждый может реально, причем почти независимо от конкретного хода дебатов, видеть, что "его" лидер берет верх над своим противником. Неоднозначность социального восприятия, которое может увидеть, в зависимости от случая, авторитаризм или авторитет, либерализм или попустительство, спокойствие или безразличие и т.п., дает возможность вынесения прямо противоположных оценок этим телевизионным представлениям. В спортивных состязаниях болельщики, конечно, могут воодушевлять свою команду, или считать, что она, несмотря на проигрыш, одержала моральную победу; тем не менее они не могут принимать решение о победе, так как оно основано на/180/ объективных критериях (правилах игры), заранее установленных для всех. До сих пор только "лидеры мнений" выносили суждение о политической борьбе. В определенном смысле мнение об игре оставалось для каждого, как справедливо говорят, "делом вкуса", то есть личного и субъективного убеждения.

 

Эффект вердикта

Действительное новшество этих дебатов, обозначившее важный этап в изменении функционирования политического поля, состоит в создании арбитра, названного неоспоримым и демократическим: для этого оказалось достаточно пустить самих зрителей на площадку игры с помощью метода опроса о мнениях, запрашивая у них оценки результата состязания. Если бы мы применили к самому спорту эту процедуру, тем не менее кажущуюся логичной в политике, - хотя в этой области следует остерегаться "очевидностей" - это означало бы, например, что результат футбольного матча не зависел бы от числа действительно забитых голов, но от количества болельщиков каждой команды, или - если взять пример, более близкий к политической борьбе - что результат поединка боксеров или чемпионата по художественному катанию зависел бы не от технических оценок судей-специалистов, а от мнения зрителей или даже телезрителей.

То самое состязание

"Обозрение прессы", каждый день транслируемое по радио, и обобщающее всю совокупность комментариев со стороны журналистов, способствует - под видом простого констатирования фактов - производству события, обладающего своеобразной политической эффективностью, так как состояние "мнения журналистов" остается важным посредником между состоянием "общественного мнения" и политическим полем. Обозрение прессы Жан-Клода Кербур'ха во вторник 29 октября 1985 года на канале Европа 1 показывает то исключительное значение, которое пресса придала дебатам (они неплохо представлены среди двадцати заголовков процитированных статей парижской и региональной прессы): "Время между откликами "по горячим следам" и реакциями "на расстоянии" заполнено сосредоточенными размышлениями. Уступим же место/181/ раздумьям, а также нескольким вопросам. Например: Лоран Фабиус, кто он - сторонник правых или левых? Этот вопрос не нов, он не скандален. Скажем, он едва ли парадоксален. В любом случае Серж Жюли задает его себе в Либерасьон и отвечает: Можно было ожидать от него выступления с позиции "левых" по крайней мере на темы эмиграции и безопасности. Однако это потребует пересмотра.- У "левых", пишет Серж Жюли, только что завершилась моральная и идеологическая декомпозиция. То, что мы увидели, - это, в действительности, столкновение двух амбиций в чистом виде и Андре Фонтен был прав, цитируя Шекспира в газете Монд . Действительно, где же идеология, и даже идеалы? Нам хотелось бы видеть, пишет Андре Фонтен, чтобы Лоран Фабиус и Жак Ширак немного поднялись и обрисовали широкую картину будущего. Однако, не без грусти продолжает редактор Мода , состязание людей одержало верх над столкновением идей. Состязание людей, потому что, как пишет Пьер Шаржи в "Письме нации" , Фабиус явно думал лишь об одном, - о том, как подразнить Жака Ширака; состязание людей, потому что, добавляет Жюль Кловэр в Норд-Эклер , им практически не оставалось ничего другого из-за крайней ограниченности тем, по которым они могли спорить. Но только, как замечает Жан-Рене Лаплен в Провенсаль , Лоран Фабиус, предпочитая личное столкновение конфронтации идей, "отдал в залог" свое будущее, может быть даже в глазах своих друзей. Очевидное противоборство людей и столкновение личных амбиций, потому что для Юманите Фабиус и Ширак - это, в сущности, одно и то же. Можно, - заявляет Жак Дион в Юманите - вволю беседовать о надменном высокомерии Лорана Фабиуса или о хищной улыбке Жака Ширака, но это интересует лишь поклонников американизированного политического "Бебет-шоу". Главное - это сходство проектов. Но тогда можно задать себе другой вопрос. Что, начинается мирное сосуществование? Вчера вечером это как будто уже было фактом для Пьера-Люка Сегийона на ТФ1 и для Поля Амара на Антенн 2. Например, с точки зрения Пьера-Люка Сегийона, который был одним из арбитров состязания, борьба не была ни напряженной, ни жесткой лишь потому, что в сущности Фабиус и Ширак почти взаимозаменимы; например, это относится к проблемам эмиграции, отхода от крайностей, национальной независимости и т.п. Так что же, мы уже пришли к этапу "после марта 1986"? Все обнимаются? Все согласны друг с другом? Совсем нет, отвечает Шарль Ребуа в Фигаро. Дуэль/182/ Фабиус-Ширак вполне допускает плохой прогноз о сосуществовании Миттерана и оппозиции. С этой стороны надо предвидеть немало шума, добавляет Шанталь Дидье в Эст републикен ; тем более, замечает Жорж Сюффер в Ле републикен лоррен , что тем вечером мы почувствовали, как между двумя спорящими пробежала как бы искра ненависти. Мне скажут, продолжает Сюффер, что здесь речь идет не о чисто политических явлениях. Но ведь политика тоже соткана из злопамятства и гнева. А значит, сосуществование будет трудным, оно будет даже тягостным, добавляет Бернар Элюи в Эст-Эклер , если мы будем судить по оскорблениям, нанесенным друг другу участниками спора. И ...на первый взгляд не так уж очевидно, что Реймон Барр - главный проигравший того воскресного вечера, как пишет Марк Ульман в Телеграмм де Брест . Конечно, пишет Марк Ульман, Жак Ширак показал, что он готов править; но вместе с кем? С человеком, который очевидно стал главным проигравшим в "решающем", как говорилось, состязании. Сегодня утром пресса еще нападает на Фабиуса. Серж Жюли в Либерасьон : Лоран Фабиус - машина по производству пустоты. Только на этот раз пустота на нем отыгралась. Поль Гилбер в Ле Котидьен де Пари : Лоран Фабиус - это сфабрикованный политический персонаж; но на сей раз произошел "производственный дефект". Жан Боторель в Фигаро : Лоран Фабиус хотел сыграть в убийцу, но банальные охотники на болотных уток не изображают из себя победителей хищников; Фабиус вел себя не только неудачно, продолжает Боторель, но неловко. Лоран Жиль Ардино в Ле Меридиональ : Фабиус переоценил свою собственную ловкость, и результат весьма жалок. Поль Кац в Миди либр : Он слыл мастером коммуникации и "народной речи". Но теперь мы хорошо отдаем себе отчет в том, что Фабиус может потерять часть своих преимуществ, что весьма неудобно для премьер-министра. И одновременно, как пишет Жерар Бадель, Лоран Фабиус может облегченно вздохнуть, так как ему не надо будет состязаться с Реймоном Барром. На самом деле Реймон Барр - напоминает автор редакционной статьи номера Паризьен Либере , все еще, по-видимому, не намерен принять вызов премьер-министра. Как бы то ни было - замечает Ги Бонне, - эти дебаты судили по чисто аффективным и эмоциональным критериям, но в конце концов может быть, это и к лучшему, говорит редактор номера Републик дю Сентр-Уэст , так как, если бы на все это смотрели чисто рациональным образом, то/183/ Фабиус и Ширак оба рисковали бы при этом потерять баллы и остаться в проигрыше. Действительно, если мы посмотрим на данные, опубликованные этим утром, в частности в Либерасьон и Лез Эко , то все оказались в проигрыше. Между тем эти мелкие игры, заявляет Фавила в Лез Эко , плохи тем, что они дискредитируют даже официальные данные, а с ними и организации, от которых они исходят. Короче говоря, тем вечером правда сильно пострадала, но, как спрашивает себя Андре Фонтен в Монде , - "Не стали ли французы равнодушны к правде? Оставляю Вам право ответа на этот вопрос. До завтра".

Априори ничто не запрещает установить это весьма специфическое правило, отдающее зрителям право судить в игре и принимать решение о каждом из приемлемых правил. В этой области все возможно, но и все произвольно. Можно с успехом представить себе, что так же станут поступать в науке и отныне у репрезентативных выборок населения будут требовать решения о том, вращается ли Земля вокруг Солнца или наоборот; или еще, когда найдут средство против СПИДа через год, два года или позже (а последний вопрос действительно был задан). Эти явно абсурдные вопросы могут, впрочем, быть использованы, но только при условии считать их индикаторами переменных, которые надо определить и построить. Политическая или политологическая уловка состоит в том, что ответы берутся в том виде, в котором их дают респонденты. Именно поэтому точно найдется комментатор, утверждающий, что по данным опросов Земля вращается вокруг солнца, или что вскоре найдут средство против СПИДа, потому что большинство людей так думает. В реальности первый вопрос можно считать хорошим показателем приобщенности к школьной системе (потому что правильный ответ предполагает знания, получаемые в начальной школе), и второй - хорошим индикатором подверженности индивидов кампании в прессе по вопросу СПИДа. Но поступая таким образом, специалисты по опросам идут гораздо дальше простого сбора мнений: они представляют свои репрезентативные выборки в качестве универсальных судей по всем вопросам. Можно говорить о настоящем эффекте Топ 50, неизбежно присущем самой практике опросов и огласке результатов. Произвести классификацию пятидесяти наиболее продаваемых дисков на основе данных исследования мнений, ссылаясь на то, что оно предоставляет (что вполне возможно) все гарантии серьезности, - это значит имплицитно признать, что важен сам процесс/184/ установления такой классификации. Более того, это значит сделать критерием классификации, посредством подразумеваемого ценностного суждения, чисто количественную меру, которая, несмотря на свою произвольность, - так как она не диктуется реальностью - все же представляется как научно обоснованная и поэтому ее воспринимают как "объективную" и "неоспоримую". Обычно происходящая широкая огласка результатов этих рейтингов вызывает настоящую - добровольную или нет - операцию по их "продвижению", укрепляющую этот рейтинг и веру в превосходство такого типа классификации. Подобно практике опросов в политике, "Топ 50" и сопряженные с ним экономические и символические выгоды глубоко изменили саму логику пространства производства популярных песен.

История создания "Топ 50" интересна сама по себе. Она обязана Филиппу Гилдасу, журналисту станции Европа 1, когда в 1984 году он был назначен ее редактором программ. Он рассказывает, что тогда существовало порядка двадцати дисков 45-оборотов, производители которых осаждали радиостанции, претендуя на первенство, и что он, не имея ни особенных музыкальных пристрастий, ни личного мнения в этой области (как обычно бывает с редакторами программ), но тем не менее желая сделать выбор, нашел как будто "профессиональное" и "объективное" средство для определения действительного лидера. Тогда он пришел к мысли взять в качестве критерия уровень продаж дисков; это лишь один из критериев, но он был легче принят, так как походил на форму голосования. Особенно огласка рейтинга (ежедневная передача станций Европа 1 и Канал Плюс, а также публикация в еженедельнике) обусловила то, что в среде профессионалов шоу-бизнеса называется "эффектом Турбо", то есть увеличение продаж в результате попадания диска в рейтинг Топ 50 и последующих упоминаний в ведущих национальных СМИ.

Этот эффект вердикта носит очень общий характер и также проявляется даже в тех областях, которые могли бы показаться наиболее далекими от подобных процессов, например, в интеллектуальном поле. Так, журнал Лир (68 номер за апрель 1981 года) задал следующий вопрос обширной выборке лиц, взятых в качестве "репрезентативно представляющих интеллектуальную среду" (600 человек, включая академиков, писателей, преподавателей, учащихся старших классов, профессионалов в области книгоиздания, журналистов, артистов/185/ и различных деятелей): "Каковы три современных франкоязычных интеллектуала, произведения которых, по Вашему мнению, оказали наиболее глубокое влияние на эволюцию идей, литературы, искусства, науки и т.п.", чтобы установить список чаще всего названных интеллектуалов [22]. На самом деле под видом формы демократического референдума этот опрос, с одной стороны, утверждал идею (очень журналистскую) пользы рейтинга, а с другой определил круг лиц, имеющих законное право участия в его составлении. В этом исследовании журнала Лир журналисты были "сверх-представлены" (37% опрошенных) и их мнение получило значительный, но незаметный перевес, потому что интеллектуалы-журналисты и журналисты-интеллектуалы, не говоря уже просто о журналистах, "утонули" в "репрезентативной выборке" индивидов, сочтенных (кем?) способными высказаться по этому вопросу. Сегодня довольно забавно перечитать отчет об исследовании. Если мы исключим интеллектуалов, умерших со времени проведения исследования (чтобы соблюсти формулировку вопроса), то первыми тремя интеллектуалами были бы: Клод Леви-Стросс. Мишель Турнье и Вернар-Анри Леви. Газета Эвенеман дю жеди, повторившая исследование в феврале 1989 года, поместила во главе рейтинга, ex aequo, Леви-Стросса и Бернара Пиво...

Стоило бы процитировать почти весь комментарий журналиста Эвенеман дю жеди , представляющего результаты этого рейтинга, явно построенного по образцу исследования журнала Лир . Даже не задаваясь вопросом о составе жюри, определяющего подобный рейтинг, журналист с очевидным удовольствием констатирует как факт этот "прорыв" СМИ и лестное их сближение с высоко престижными интеллектуальными институтами ("Коллеж де Франс и телевидение, научные авторитеты и католическая власть, производство идей и их распространение"). Он видит в этом повод "аплодировать победе согласия медиатических и университетских кругов" и, по-видимому, радуется тому, что этот рейтинг смешивает личности, звания и должности: интеллектуальная власть сегодня будет "разумом у власти, конечно при условии, что она узаконена медиатическим судом и что она не занимается безосновательными умозрительными построениями, а соприкасается с реальной экономической, политической, социальной или культурной жизнью". Рейтинг, установленный жюри, в котором преобладают журналисты, еще в более резкой форме, чем журнал Лир , присуждает/186/ медиатическую пальму первенства года. В реальности жюри отвечало на следующий вопрос: "О каких интеллектуалах или деятелях искусств СМИ больше всего говорили в последнее время" (Фюре в год двухсотлетия Революции не мог не занять второго места, а Пьер Нора - третьего и т.п.) [23].

В действительности основное последствие, производимое опросами или производимое кем-то посредством опросов в этой области, состоит в составлении жюри, представленного в качестве "неоспоримой" инстанции в силу своей коллективности, анонимности, репрезентативности, а значит "беспристрастности". Именно поэтому специалисты по опросам, чтобы придать максимальный общественный вес результатам своих исследований, заботятся о том, чтобы быть внешне безупречными в составлении своих выборок населения, которые они имплицитно выдают за окончательных судей. В противовес произвольным и односторонним мнениям сторонников каждого "лагеря", эти опросы нового типа, хотя и подобные большинству политологических опросов, представляются в качестве научной технологии, дающей возможность выносить абсолютно беспристрастные суждения по политическим вопросам. В ходе дебатов Ширак/Фабиус все было сделано для того, чтобы сразу обеспечить максимальную аудиторию, тем самым максимизируя роль институтов и ценность их опросов, которые предполагалось провести после дискуссии: на самом деле, чем больше людей наблюдает дебаты, тем больше последние становятся предметом обсуждений, и тем больше институты опросов укрепляют свои позиции, потому что они и только они способны дать "правильный ответ" на вопрос, который задают себе и обществу все комментаторы дебатов: "Кто победил?"* Именно поэтому в дни перед дебатами пресса, радио и телевидение стремились привлечь интерес, или, проще говоря, любопытство широкой публики, которая, хоть она и мало интересуется самой политикой, могла по этому случаю стать развлекающимся зрителем этого состязания ораторов. Накануне дебатов вся пресса давала на первой странице анонс этой исключительной/187/

* Если бы дебаты развернулись позже и без предварительного извещения, и следовательно, если бы их слушало немного людей, то опросы не имели бы большого смысла.

политической передачи, которую "нельзя пропустить"*, и пыталась направить ее восприятие путем представления в каждом СМИ (в зависимости от его собственной политической позиции) обоих лидеров, их предполагаемых политических стратегий, их преимуществ и недостатков, их публичного имиджа и их консультантов, их хобби и образа жизни, прогнозы специалистов по коммуникации и даже, едва ли в шутку, прогнозы астрологов.

Между тем, назначение "победителя" таких дебатов путем прямого опроса репрезентативной выборки населения было символическим переворотом, который смог остаться незамеченным лишь потому, что он был логическим следствием целой серии трансформаций, последовательно превративших граждан в простых телезрителей, оценивающих качество "представления". Однако такое назначение полностью произвольно: защищая идею "просвещенного" мнения, мы можем полагать, что ценность мнения не зависит от количества индивидов, его разделяющих. В реальности, институты опросов дали техническую возможность распространить на политику и на другие области власть "аплодиметра", востребованного всей структурой политико-журналистского поля и отныне позволяющего решать и определять, что "правильно", не прибегая к традиционным политическим процедурам. Парадоксом, свойственным политологическому подходу к политике, является то, что в данном случае институты опрашивают респондентов, как будто они не имеют политических мнений и поэтому могли бы быть более беспристрастными, чем комментаторы; таким образом, репрезентативные выборки избирателей превращаются в судей, решения которых, как предполагается, не произвольны и должны признаваться всеми, включая самих комментаторов и политиков, роль которых теперь сведена к анализу и к приведению своих комментариев в соответствие с результатами опросов. Показательно, что в ходе дебатов Ширак/Фабиус ни один из участников политической игры не оспорил законность опросов,/188/

* Мы видим здесь, что невозможно анализировать телепередачу саму по себе, не принимая в расчет инстанции, частично формирующие ее аудиторию (специализированные телевизионные газеты, отбирающие передачи, которые "надо посмотреть" или "нельзя пропустить", ежедневную прессу, побуждающую следить или не следить за той или иной передачей, и т.п.), а значит, и ее "судей".

призванных определить "победителя" дебатов*. Надо сказать, что определение этого победителя с самого начала сильно зависело от опросов "общественного мнения". На самом деле речь шла о чистом продукте институтов опросов и агентств, специализирующихся в области политической коммуникации. Сама идея провести эти дебаты, к которым ничто объективно не обязывало, вписывалась в политическую игру, уже находящуюся под влиянием опросов о мнениях**. Сама форма этого телевизионного дебата была выбрана потому, что опросы как будто указывали на то, что французы очень "любят" масштабные дискуссии между политическими лидерами. Риск, на который они шли, соглашаясь на публичное противоборство, тоже объясняется их общим желанием поднять свой рейтинг популярности, чтобы прочно утвердиться в своем собственном лагере, в частности по отношению к двум остальным лидерам (Барру и Рокару), рейтинги популярности которых, сильно возросшие за последние годы, оказывали значительное давление на политическую игру и на их личные амбиции. Иначе говоря, оба политических противника боролись не столько друг с другом, сколько с данными опросов общественного мнения, слишком благоприятными для их конкурентов.

Редко дебаты вызывают проведение такого количества опросов. На предшествовавшей им неделе разные газеты провели опросы и опубликовали их результаты: например, по заказу телевизионного еженедельника Теле 7 жур институт Софрес провел опрос, чтобы узнать, сколько телезрителей собираются следить за дебатами (вопрос об аудитории, который задавал себе прежде всего руководитель канала ТФ1), смогут ли эти дебаты изменить их мнения (вопрос о влиянии телевидения, который задают себе политологи), и, отвлекаясь от их политических/189/

* Один политический комментатор (Серж Жюли в Либерасьон) даже переделал редакционную статью, чтобы привести свое мнение о дебатах в соответствие с тем, что показали опросы: после "горячего" выпуска первой редакционной статьи, в которой он назвал Фабиуса "убийцей", который нокаутировал своего противника, на следующий день он продолжил этот текст, чтобы объяснить, почему "сварливость" Фабиуса привела его к поражению.

** Предложение о дебатах было высказано Лораном Фабиусом в ходе передачи "Час истины", в которой опросы общественного мнения играют очень важную роль, потому что Софрес в конце передачи измеряет то, что она называет "медиатическим влиянием" политического деятеля, приглашенного отвечать на вопросы трех журналистов, путем сравнения мнений "репрезентативной выборки телезрителей" до передачи и после нее.

мнений*, какие политики кажутся им "лучше всех" выступающими на телевидении, наиболее "убедительными" и наиболее "смешными" (вопросы, которыми задаются специалисты по политическому маркетингу). Еженедельник ВСД(VSD) заказал опрос об образе каждого из двух политических лидеров (какой из них имеет большее будущее, кто был лучшим премьер-министром, кто более компетентен, обаятелен, умен и т.п.); Фигаро Магазин с помощью Анателя провел опрос примерно 100 человек (как минимум, малозначимая выборка), чтобы узнать, кто - Ширак или Фабиус - более "умен", "воинственен", "способен", "честен", "просвещен", "ответственен" и т.п. Накануне дебатов Франс-Суар объявила, что по ее заказу институт IFRES проведет "эксклюзивный экспресс-опрос", чтобы измерить "влияние, оказанное на общественное мнение" дебатами. В ходе самих дебатов Эвенеман дю жеди, Франс Интер и Телерама объединились для проведения путем "медиаскопии" экспресс-опроса примерно 100 "репрезентативных" телезрителей, собранных в одной комнате и располагающих "медиаскопом" - маленьким устройством с курсором, который телезрители постоянно перемещают в течение спора, показывая этим, согласны ли они или не согласны с высказываниями ораторов - чтобы измерить реакцию публики во время разных этапов дебатов и иметь возможность поставить общую оценку каждому из участников. Другой институт (SFRO), работающий с населением по сети минитэль, также должен был провести во время дебатов опрос примерно 400 семей, чтобы измерить эволюцию мнений по различным обсуждавшимся темам и по вопросу образа обоих кандидатов (компетентность, авторитет, симпатия и т.п.). Наконец, после окончания дебатов два опроса были проведены по телефону - один опрос ФИЭСИ (IFRES)-Франс Cyap и другой - Фонинг Этюд-РМС (RМС). И еще один опрос - говоря только об опросах, данные которых-были опубликованы - был реализован на следующий день после дебатов институтом Софрес для станции Европа 1 с целью определения победителя спора, как было заявлено в анонсе./190/

* Могли бы Вы сказать, без учета Ваших политических мнений, какой из следующих политиков кажется Вам наиболее убедительным? и т.п." Вопросы такого типа, задаваемые институтами опросов, больше говорят о тех, кто их задает, чем об опрашиваемых. На самом деле, достаточно ли попросить респондентов отвечать "без учета своих политических мнений", чтобы они именно так и отвечали? И как узнать, действительно ли опрошенные оценивали политиков без учета своих мнений? Стоило бы задаться вопросом, кто - кроме политологов и профессионалов в области политики - может так "заключить в скобки" свои политические убеждения, чтобы вынести чисто техническую оценку качества спектакля, разыгранного тем или иным политиком.

Очевидно, политико-журналистская среда больше всего ожидала данных опросов о самих дебатах и именно они оказали наиболее сильное политическое воздействие. Прежде всего, поражает быстрота, с которой пресса произвела - с помощью специализированных институтов - данные опросов, сопровождающие и подтверждающие комментарии журналистов. С момента завершения дебатов результаты опросов методом "медиаскопии" открыли дискуссию политических журналистов по радио. В понедельник утром пресса дала обзор данных опроса ФИЭСИ(IFRES)- Франс Суар, проведенного в воскресенье вечером между 21 и 22 часами (репрезентативная подвыборка 586 человек, смотревших дебаты, построенная на основе общенациональной выборки французов в возрасте не младше 18 лет). Во вторник утром были опубликованы итоги опроса Софрес-Европ 1, проведенного после передачи, 800 человек,- следивших за дискуссией. Далее, надо отметить, что числовые данные двух опросов были единодушно и без каких-либо ограничений проинтерпретированы как присуждение "победы" Шираку*. Оппозиционная пресса (Фигаро, Кошидьен де Пари, Аврора, Франс-Суар) взяла за основу данные этих опросов, чтобы поддержать своего лидера и попытаться подорвать авторитет главы правительства ("Опрос доказывает: Ширак - победитель", Франс-Суар, 28 октября 1985 года), в то время как пресса, более или менее открыто поддерживающая правительство (Матен, а также, в определенной степени, Монд и Либерасьон), смогла лишь подстроиться под всех и, будто для извинения, занялась поисками причин поражения, которое казалось ей также неоспоримым. Тем не менее это "поражение" или эта "победа" вовсе не очевидны. Не будет преувеличением сказать, что Лоран Фабиус был побежден не Жаком Шираком, а верой в опросы и тем фактом, что "общественное мнение" было превращено в судью и арбитра дебатов. По данным опроса ФИЭСИ(IFRES)-Фpaнc-Cyap, 39% опрошенных заявили, что в поединке лидировал Жак Ширак, против всего лишь 25% в пользу Лорана Фабиуса. А это значит, что 61% опрошенных не согласились с тем, что Ширак лидировал в споре. Тогда как можно заключить, что последний был "победителем" в то время как почти две трети телезрителей,/191/

* Ни одно СМИ не дало статистического описания структуры аудитории, следившей за дебатами. С учетом того, что только каждый второй телезритель смотрел всю передачу или ее часть (что само по себе составляет своего рода рекорд), это означает, что опрошенная - а значит, выступающая арбитром - группа не могла быть строго репрезентативной выборкой населения, имеющего право голосования по возрасту.

смотревших (или сказавших, что смотрели) дебаты, заявили, что не видели его победы над противником? Таким образом, мы имеем дело со скорее политической, нежели научной, интерпретацией данных опросов. Даже если мы предположим, что полученные распределения ответов были бы более благоприятными для того или иного участника спора, то остался бы еще вопрос по поводу этих репрезентативных выборок телезрителей, то есть судей, считающихся беспристрастными и неопровержимыми. Консультанты по политической коммуникации, опрошенные после дебатов разными газетами, дали суровую оценку "представлению" двух соперников (что было способом сообщить политическим партиям и их лидерам, что они не умеют выступать, а значит, что им требуются советы в области коммуникации); однако они были особенно суровы по отношению к Лорану Фабиусу, который, по их словам, совершил "грубую ошибку в коммуникации", внезапно изменив свой "имидж". Фабиус, через несколько дней вызванный журналистами вследствие его "плохого выступления", не только признает вердикт институтов опросов в той степени, в которой он был сообщен всем, но объяснит его, говоря, что он "на самом деле не был самим собой" во время этих дебатов, этим повторяя аргументы специалистов по коммуникации. Иначе говоря, он по-видимому думал (или делал вид, что думал), что если бы он выбрал другую стратегию коммуникации, то смог бы устроить лучшее "представление", а значит, сумел бы получить лучшую оценку в ходе опросов. Можно задать себе вопрос, не идет ли здесь речь о чистой иллюзии, основанной на политически нейтрализованной точке зрения телезрителей, сведенных к простым зрителям, изначально не имеющим никаких политических мнений. В конечном счете, результаты разных опросов, организованных после дебатов, каким бы ни был их реальный ход, также были столь же предсказуемы, как и заявления активистов разных партий, потому что произведены по очень схожей логике: каждый респондент стремился увидеть победителя и особенно объявить победителем лидера, наиболее близкого его мнениям. В политике телезрители не являются нейтральными и беспристрастными судьями, потому что они также в сильной степени политически ориентированы. Независимо от игры каждого участника дебатов, итогом опросов не могло быть политически нейтральное суждение, а только мнения, хорошо выразившие соотношение политических сил на момент проведения дебатов. Лоран Фабиус, хоть и привлекший большую часть социалистического электората, не мог одержать/192/ количественную победу, даже если бы он не сделал какого-нибудь "презрительного", с точки зрения комментаторов, жеста или "неуместного" высказывания. И наоборот, Жак Ширак, в то время объединявший или собиравший вокруг себя большую часть голосов оппозиции, а также голосов избирателей, которые всегда из принципа враждебны любому правительству, обладал большими шансами привлечь к своей кандидатуре много "голосов" - вне зависимости от своих "медиатических" улыбок. Иначе говоря, результаты этих опросов по поводу дебатов предвосхищали результат законодательных выборов марта 1986 года, потому что в конечном счете они были произведены по очень похожей логике. Но этот переход, превращающий политически ангажированных телезрителей в объективных судей, предположительно отвлекающихся от своих политических мнений, чтобы выбрать "лучшего", хорошо иллюстрирует более общее изменение, произведенное политологами и институтами общественного мнения и приведшее от политики и ее всегда бесконечных споров к "политической науке" и ее псевдонаучным вердиктам.

Дело больше не заключается - как это было во время первых больших дебатов такого рода, в частности, во время дискуссии в ходе кампании перед президентскими выборами в 1965 году, в которой столкнулись, на канале Европ 1, Пьер Мендес Франс и Мишель Дебре* - в действительном обсуждении политики противника, а также в передаче своих убеждений аудитории. Практика опросов общественного мнения и развитие во Франции, с начала 70-х годов, телевизионной сети и технологий политического маркетинга постепенно изменили логику дебатов. Для политиков речь идет теперь о выступлении перед широкими аудиториями телезрителей - поиск которых по необходимости приводит к развлекательным передачам, имеющим, как правило, самую большую аудиторию, - и об осуществлении "зрелищных" действий, направленных на публику, состоящую из профанов, с целью сдвинуть "общественное мнение", вариации которого воздействуют на политико-журналистское поле и дают пищу для политических бесед и/193/

* Эти дебаты, организованные Европой 1, периферической радиостанцией, уже внесшей свой вклад в продвижение менее официального и более "медиатического" представления об информации, которая впервые выступила в этом жанре и поэтому претендовала на некоторую достоверность. Почти все комментаторы в то время подчеркивали ее "достойное проведение", "высокое качество", и отмечали силу убежденности выступавших политиков, приносивших на дискуссии много документов и не пренебрегавших долгими консультациями (наведением справок).

статей в прессе. Теперь наибольшее влияние на политическое поле оказывают, возможно, не сами дебаты в том виде, в котором они воспринимаются политическими кругами и журналистами, обязанными давать о них отчет и комментировать их, а целый псевдонаучный механизм, последовательно созданный группой новоявленных агентов политического поля.

Политический маркетинг, по-видимому, служит политикам: он предлагает помочь им, продавая им навыки, способные привести их к победе. В реальности он скорее использует их, чтобы обеспечить свое существование, а многие политические лидеры парадоксальным образом превращаются в простых "спонсоров" консультантов по политической коммуникации. Политические рекламисты, долго остававшиеся в тени по воле своих клиентов, так как их технологии рационального манипулирования, казалось, бросали вызов преобладавшему в то время официальному взгляду на политику, сегодня афишируют себя, когда они не хотят сами заниматься политикой, иногда доходя до наведения тени на своих клиентов... Они претендуют на изобретение "выигрышных" выражений или предвыборных афиш, и стремятся убедить политические круги в том, что если политики выигрывают выборы, то это происходит благодаря проведенной ими кампании с предвыборными афишами и лозунгами*. Отныне все политические лидеры имеют своих консультантов по политической коммуникации, которых они в определенном смысле защищают. Сегодня в ходе дебатов состязаются не только политические лидеры, с их убеждениями и амбициями, но также стратегии, разработанные "экспертами по коммуникации", и более или менее эффективно примененные политиками. Политические лидеры, желающие стать "чемпионами по общественному мнению", имеют шансы превратиться лишь в/194/

* Спор об авторстве лозунга "Спокойная сила", столкнувший Сегела с Бонграном после мая 1981 года, не только анекдотичен. Он хорошо показывает важность изменения, произошедшего - по крайней мере, идеологически - в политической борьбе, когда консультанты по политической коммуникации были убеждены (и старались убедить клиентов) в том, что в политике выигрывают на уровне маркетинга. Если Жискар д'Эстен проиграл на президентских выборах в 1981 году, то это произошло потому, что - как подразумевает Бонгран - он не использовал "выигрышную формулу", найденную его командой, а впоследствии "сворованную" членами кабинета Сегела и предложенную Миттерану. Здесь мы едва ли удалились от магических практик, сопровождающих большинство видов социальной деятельности "с высокой степенью риска". На самом деле именно потому, что Миттеран выиграл выборы, этот лозунг и стал в глазах тех, кто их изобретает, - по хорошо известной магической логике ретроспективного предсказания, - "выигрышным" лозунгом. И вероятно, сегодня этот лозунг был бы забыт, если бы Миттеран не был бы избран - как был забыт лозунг его неудачливого соперника.

"чемпионов" по количеству консультантов в области маркетинга, продающих им, зачастую слишком дорого, рецепты, выражения или лозунги, которые должны на несколько баллов поднять их рейтинг в общественном мнении - сформированном ими же в своих целях и успешно навязанном - "во имя эффективности" - в качестве меры всех вещей в политике./195/

1 J.Stoetzel, "Faut-il bruler les sondages?", Preuves, 13, Janvier 1973, pp.15-22.

2 F.Bon, "Les sondages peuvent-ils se tromper?", Paris, Calmann-Levy, 1976 (Coll. "Questions d'actualite").

3 Paris, Seuil, 1989.

4 J. -F. Kahn, L'Evenement du jeudi, 31 mars 1988.

5 О чем свидетельствуют P.Boggio и A.Rollat в "L'annee des masques", Paris, Olivier Orban, 1988, pp.103-104.

6 C.Levi-Strauss, Anthropologie structurale, Paris, Plon, 1958, pp.185-186.

7 См., например, статью S.July ("Sur I'impopularite de Fraraois Mitterand") или A.Duhamel ("L'image des presidentiables") in Sofres, Opinion publique 1986, Paris, Gallimard, 1986.

8 P.Boggio et A.Rollat, op.cit, pp.106 et 109.

9 Ibid., pp.110-112.

10 Ibid., pp.113-114.

11 T. -H.White, The Making of The President, 1960, New York, Atheneum House, 1961.

12 J. -F.Tarnovski, "Mitterand/Barre: le duel", La ibvue du cinema, 437, avril 1988, pp.81 -90.

13 J.Seguela, Hollywood'laveplus blanc, Paris, Flammarion, 1982.

14 C.Ockrent, Duel. Comment la television fa3onne un president, Paris Hachette, 1988, (Coll. Le libelle).

15 R.Hoggart, La culture dupauvre, Paris, Ed.de Minuit, 1970.

16 По этому вопросу можно сослаться на N.Nel, A fleurets mouchetks. 25 ans de debats tbkvisks, Paris, La Documentation fraroaise, 1988.

17 Детальный анализ передачи "Вопросы на дому", см. E.Neveu et B.Le Grigou, "Entrepreneurs en representation. "Questions a domicile" et evolution des mises en semes de la politique televisee", a paraitre et sur "L'heure de verite" E.Neveu, "La triangle de la representation", Mots, 20, septembre 1989.

18 См., например, работы Beatrice Le Wita, Ni vue ni connue: approche ethnographique de la culture bourgeoise, Paris, Ed.de la Maison des sciences de I'homme, 1988; Michel et Monique Pincon, Les beaux quartiers, Paris, Seuil, 1989 и ведущиеся работы Monique de Saint-Martin.

19 H.Bourges, Une chaine sur les bras, Paris, Seuil, 1987, p. 118.

20 P.LSeguillon, Portraits a domicile, op.cit, p.148. Данные, изложенные далее в тексте, также относятся к этой книге.

21 Ibid., р.123.

22 См. Анализ этого явления у П.Бурдье, "Le hit-parade des intellectuels frareais, ou qui sera juge de la legitimite des juges?", Actes de la recherche en sciences sociales, №.52-53, juin 1984, рр.95-100, а также мой комментарий в книге P.Champagne et al., Initiation a la pratique sociologique, op.cit., pp. 181-185 et 202-204.

23 Об изобретении рейтингов в области искусства и борьбе за удержание монополии "посвящения".артистов пластического жанра, см. A.Verger, "L'art d'estimer I'art. Comment classer I'incomparable?", Actes de la recherche en sciences sociales, 66/67, mars 1987, pp.105 -121.

 

Глава четвертая

 

"Базовые" манифестации

"Митинги" и "манифестации" были изобретены политическими газетами всех мастей для удовлетворения любопытства читателей и увеличения тиражей.

Лучший способ воспрепятствовать манифестации состоит не столько в применении вооруженной силы, сколько в отсутствии интереса к ней со стороны политических журналистов.

Но поскольку этим газетам не хватает ума замолчать и они, наоборот, провоцируют манифестации, то правительство должно призвать их к сдержанности, к тому, чтобы они не провоцировали зачинщиков путем публикации их имен и описания их неразумных действий.

Если пресса недостаточно сознательна, чтобы последовать этому умному и патриотическому совету, то необходимо принять соответствующий закон.

Но и правительство не должно рассчитывать только на это: оно должно помнить о большом количестве безработных и о своем долге создавать для них необходимые рабочие места.

Кто хочет дойти до цели - должен думать о средствах.

Ревю де тpaвo пюблик (22 марта 1883 года)

Парадокс ситуации, сложившейся в результате развития технологии опросов заключается в том, что никогда прежде актеры политического и журналистского поля не тратили столько денег на то, чтобы узнать, чего хочет "народ", и никогда, в конечном счете, они не знали о нем так мало. Можно легко доказать, что техника опроса, которой пользуются специалисты по опросам, дает лишь отдаленную и искаженную картину действительных социальных представлений. Для этого достаточно сравнить работы по социологии образования, которые проводились на протяжении почти 30 лет, с данными огромного множества школьных опросов того же периода. Будущие историки без сомнения найдут в этих опросах отборный материал о нашей эпохе в том случае, если они будут относиться к ним не как к наиболее эффективному инструменту изучения "общественного мнения", как это часто делается сегодня, а как к показателю проблем доминирующего класса. Те, кто могут заплатить за вопросы, т.е. обладают властью задать их публично и, следовательно, навязать их всем в качестве необходимых вопросов, по меньшей мере предлагают свое видение социального/199/ мира, свою точку зрения и свой способ постановки проблем общества.

Эта псевдонаука дает иллюзию знания. Она также успокаивает политическую совесть тех, кто, ничем не рискуя, считает, что "демократическим путем" опросил тех, кто считает себя "базой". В действительности, с помощью этой техники, являющейся также настоящей политической теорией в действии, политическое поле, не обращается к социальным проблемам, а стремится потеснить реальный народ в пользу расчлененного и политически нейтрализованного народа опросов. Распространение телефонных опросов, которые являются для проводящих их институтов более быстрой и экономичной техникой, выступает символом этого развития, поскольку такие опросы позволяют опрашивать "народ", даже не видя его физически и не совершая самого минимального полевого исследования, которое зачастую дает больше информации, чем ответы, заложенные в самих вопросниках. Таким образом, политическое поле ставит граждан в положение (теле)зрителей; оно спрашивает о проблемах, которые им неизвестны, о которых они знают мало или только в той форме, в какой эти проблемы представляют СМИ, которые в свою очередь зависят от опросов по изучению размеров аудитории теленовостей. Более того, техника опроса часто склоняет людей говорить о вещах, которые они сами не знают, или, по крайней мере, не могли бы сами выразить. Например, чтобы понять причины столь внезапной и широкой мобилизации лицеистов и студентов в ноябре 1986 года, вовсе необязательно было опрашивать 16-22-летних о том, "чего бы они хотели" (опрос Софрес - Нувель Обсврватер - ТФ1, 29 ноября - 1 декабря). Гораздо важнее было бы взять несколько интервью у молодых, а также целенаправленно опросить тех, кто имеет дело с молодежью (преподаватели, воспитатели, детские судьи, руководители ассоциаций, родители учащихся), потому что эти люди знают, по крайней мере, исходя из собственного практического опыта, причины недовольства определенных социальных категорий молодежи, которое выражается так, как может, то есть в зачастую в непонятной для нас форме.

Опросы общественного мнения отличаются быстротой их проведения (благодаря этому, например, уже через несколько дней после массовых выступлений студентов сложилось впечатление полной ясности того, "чего они хотели"), а также простотой получаемых ответов (несколько цифр об ответах на несколько вопросов), что позволяет давать простые комментарии. В конечном счете при опросе задаются лишь такие вопросы,/200/ которые ставят СМИ ("Что, по вашему мнению, выражает современное движение протеста?", "Кто из перечисленных персонажей полнее всего отвечает вашим личным чаяниям?" и т.д.). В результате опрос, по логике замкнутого круга, обречен ожидать по большей части весьма искусственные плоды воздействия, оказываемого на предшествующем этапе СМИ на тех, кто их читает или смотрит ("Ближе всех им Рено и Бернар Тапи", "Больше всего они боятся безработицы и терроризма", "Расизм и голод унижают их" и т.п.). В одной известной работе Маркс показал, что одним из первых последствий растущей автономии корпуса профессионалов (юристов, философов и т.д.) стало производство в этих специализированных пространствах такого видения социального мира, которое ограничивается самими этими пространствами. Так, юристы объясняли все в категориях права, а философы сводили всю историю человечества к истории философии. Опросы общественного мнения весьма далеки от того, чтобы повернуть крупные СМИ лицом к действительно социальным проблемам, привнося элементы внешнего мира в это маленькое сообщество журналистов, политиков, политологов, специалистов по коммуникациям и им подобных, где все знают друг друга, наблюдают друг за другом, читают, контролируют и приглашают друг друга. Напротив, эти опросы лишь усиливают так называемый эффект закрытия: реальность становится тем, что в качестве таковой конструирует политико-журналистское поле. То, что СМИ считают необходимым, становится необходимым само по себе для того, чтобы понять то, что определяется теми же СМИ в качестве важнейших проблем современного общества.

В высшей степени показательным примером может служить книга о студенческом движении Лорэна Жоффрена [1], работавшего в период ее написания в Либерасьон и перешедшего затем в Нувель Обсерватер . Книга вышла в свет через неполные два месяца после событий, и в анализе причин движения это короткое журналистское эссе для журналистов (вскоре после выхода оно было издано в "Апостроф") следует сугубо журналистской логике: объяснение студенческого движения следует искать в самом журнале Либерасьон . Однако помимо объяснений, обычных для политических журналистов, поиск причин приводит к анализу страниц газеты, посвященных театральным постановкам и светской хронике ("основное происходило не здесь [не на политической странице газеты], а в разделах "Разное" или "Происшествия"). Л.Жоффрен пишет об/201/ успехе, который имели у молодежи такие фильмы как "Инопланетянин", "Звездные войны"; молодежные радиопрограммы и "концерты-шоу" Бавалуана, Голдмана и Рено ("Рейтинг лучших 50 групп чаще говорит об этом больше, чем самые тщательные панельные опросы"); гало-концерты "В помощь Эфиопии" и "SOS - расизм", "Врачи без границ", комиксы и Колюш. Он воспроизводит темы модных в СМИ эссеистов и категорично заявляет: "Пост-модернистская культура - это децентрализация и разнородность, материалистичность и психологизм, порно и дискретность, новаторство и экология, демонстративность и креативность". Классовая принадлежность перестала быть решающим фактором, главным становится дробление социального. Эпоха модернизма определялась революцией и производством, эпоха пост-модернизма информацией и экспрессией" [1]

 

Опросы против "институций"

Стало уже привычным, что агенты политического поля обличают несостоятельность представительных органов, равнодушие наемных рабочих к своим профсоюзам, падение активности и т.п.. Однако сами эти агенты уже одним тем, что они поощряют распространение опросов, обеспечивают их легитимность, способствуют делегитимации того, что прежде называлось "посредническими системами", и создают видимость того, что они демократическим путем консультируются с массами в обход институционализированных выразителей общественного мнения. Конечно, установление любых отношений делегирования неизбежно влечет за собой определенное искажение, однако, все-таки представляется, что простая ликвидация всякого делегирования лишь увеличивает это искажение. Можно предположить, что существование специальных и информированных инстанций, которые пользуются поддержкой своих доверителей и которые, частично под их контролем, "со знанием дела", производят мнения, все-таки точнее выражают интересы групп, которые они представляют, чем мнения, высказываемые культурно обделенными людьми в ситуации анкетного интервью, которое некоторыми из них воспринимается скорее как школьный экзамен, чем как демократическая беседа. Неслучайно коммунистическая партия Франции, которая одновременно отстаивает свое идеологическое единство и представляет наиболее отдаленные от культуры слои населения, хотела заказать институту Софрес, по свидетельству Пьера Вейля,/202/ такой опрос, где указывалась бы позиция партии по всем поставленным в нем вопросам так, чтобы опрашиваемые могли соотносить свое мнение с "компетентным" мнением партии. Так или иначе, игнорирование того, что производство мнения, особенно по вопросам политики, предполагает хотя бы минимальную компетентность и информированность, и что мнение о конкретной проблеме или о ситуации конструируется (недаром о мнении говорят, что оно "складывается"), трансформируется и уточняется, есть проявление определенной демагогии. За исключением специалистов по опросам, мнение ни для кого не является кратким ответом, который "дается" моментально и без объяснений, мнение есть точка зрения, которая обсуждается*. Есть некоторое противоречие в том, что политики содействуют проведению опросов общественного мнения, а не отказываются от них, и на их основании выстраивают то, что думает "молчаливое большинство". Ведь специально выбираемые политики уполномочены производить, на основе парламентских прений и открытых дискуссий, согласованные мнения, получающие затем силу закона.

Между тем, любой опрос общественного мнения содержит в себе более или менее завуалированную политическую критику, хотя при этом он предназначен говорить от имени народа или для народа - этой специфической социальной категории. Создание "институтов общественного мнения" в тех странах, где они прежде отсутствовали, имеет целью формирование новой политической инстанции, которая уполномочена выражать в отличие от существующих прежде, то, чего хочет народ. Это особенно ясно видно на примере бывшего СССР, где создание института такого типа открыто признавалось как часть политической реформы Горбачева и было специально предназначено чтобы служить противовесом исключительной и непомерной роли организаций коммунистической партии. Эта новая инстанция, на первый взгляд более "демократическая", чем та, которая была воплощена в партии, монополизировав право говорить от имени народа, исходит из того, что все проблемы следует решать исключительно с помощью референдума. Опрос создает эффект искусственной политизации. "Сон: Франция, расколотая надвое" - так иронично был озаглавлен комментарий к одному опросу, заказанному журналом Мадам Фигаро (30 мая 1985 года), согласно которому/203/

* Следует иметь в виду, что, как и в школьной системе, существует реальное неравенство - в данном случае в способности иметь "личное мнение". Декларации о равенстве перед законом, игнорирующие реальное культурное неравенство, лишь усиливают последнее.

плохо спит каждый второй француз. А если говорить серьезно, то когда еженедельная телепередача проводит опрос зрителей с тем, чтобы узнать выступают ли французы "за или против" Колюша, то тем самым она исподволь внедряет политическую логику в сферу культуры (то есть в сферу, которая является или должна была бы являться антиподом политики), утверждая, что этот актер должен набрать большинство голосов для того, чтобы иметь право выступать на телевидении. Если следовать этой логике, то почему бы не провести опрос, выступает ли большинство телезрителей "за или против" Далиды или Булеза, Леви-Стросса или Бернар-Анри Леви?*

Однако большинство опросов оказывает политизирующее воздействие более скрытым и, быть может, незаметным образом. Если, например, обратиться к опросу КСО-ЛИберасьон** от 28 ноября 1988 года, который был посвящен позиции, занятой Церковью по отношению к противозачаточным таблеткам, презервативам и фильму Скорцезе, посвященному жизни Христа, то можно увидеть, что самое главное заключается не в полученных ответах (около 80% опрошенных осуждают позицию Церкви), а в самом вопросе. В нем скрытым образом противопоставляются как минимум два значения категории "мнение". Когда французам по выборке, репрезентативной для всего имеющего право голоса населения страны, задается вопрос, одобряют ли они позицию, которую заняла Церковь (моральное осуждение противозачаточных таблеток, презервативов и фильма Скорцезе, объявленного богохульствующим), и - шире - признают ли они за Церковью право вторгаться в эту сферу, то внешне безобидно и как бы ненароком сталкивается "мнение" в современном значении этого термина (то есть "мажоритарное мнение" в том виде, в котором его получают институты опросов) с прежним его значением как "мнения", выраженного публично каким-либо социальным институтом. В конечном счете, опрос организовал референдум на тему, легитимно ли то, что Церковь публично выражает свое мнение по определенным темам.

В соответствии с замкнутой логикой, которой часто следуют специалисты по опросам, и согласно которой опросы проводятся для того, чтобы определить, как к ним следует относиться, данное исследование также имело цель с помощью/204/

* Такие примеры не будут большим преувеличением. Достаточно послушать вопросы, которые ежедневно задаются телезрителям "Канал-5" либо для того, чтобы устроить "дуэль", сталкивая двух персонажей, либо для того, чтобы люди высказали свое мнение по какому-либо вопросу на злобу дня.

** КСО (CSA) - Высший совет радиовещания и телевидения, контролирующий соблюдение этического кодекса на радио и телевидении - прим. перев.

опроса окончательно утвердить то, что лишь опросы являются единственной политически состоятельной формой выяснения "общественного мнения". В этом смысле данный опрос попадал в самую точку, если так можно выразиться, поскольку речь шла о том, чтобы узнать мнение каждого относительно права некоторых социальных институтов публично высказывать свое собственное мнение, или, если угодно, об опросе, имеющим целью выяснить, только ли "мнение", получаемое через опрос, имеет право быть публично высказанным. Однако "мнение", получаемое в результате опроса, отличается от мнения, выраженного Церковью. С одной стороны, мы имеем дело с ответами на вопрос, заданный по инициативе структуры, участвующей в политической игре (ежедневная общенациональная газета "левого" толка), и на основании этих ответов институты сформулировали "общественное мнение", складывая статистически значимые "индивидуальные мнения", предназначенные, тем самым, для выражения мнения "широкой публики", которое приобретает публичный характер (результаты опроса действительно могли бы сохранять конфиденциальность) лишь потому, что его результаты опубликованы по инициативе газеты. С другой стороны, существует институционализированное мнение, выработанное "руководящими органами" в сфере морали в результате внутренних обсуждений епископата, несколько напоминающих дебаты парламентских ассамблей по вопросам политики. Такое мнение носит характер программной точки зрения, утвержденной "компетентной" инстанцией. Церковь приняла решение высказаться по этим вопросам потому, что традиционно именно ей принадлежала власть в формировании истинных позиций по вопросам морали (она это делала каждую неделю в виде проповедей или официальных заявлений, публиковавшихся в прессе, до тех пор, пока не появились современные СМИ). Мнение Церкви является заведомо политическим в том смысле, что речь идет не о простом заявлении, не имеющем никаких иных последствий, кроме того, чтобы проинформировать общественность, а о точке зрения, высказываемой публично, которая в силу ее обязательности, нормативности для всех, становится если необходимо, с помощью закона, официальным мнением.

В данном исследовании полученные ответы были просчитаны относительно переменной "религиозная принадлежность", что позволило использовать еще одно значение термина общественное мнение, связанное с политическими выборами. Косвенно уподобляя Церковь партии, опрос хотел/205/ показать, что церковь не представляет в политическом смысле слова даже всех, строго соблюдающих религиозные обряды, католиков, поскольку только меньшая их часть выразила одобрение позиции Церкви по данным вопросам. Таким образом, опрос дважды дискредитировал авторитет Церкви в области морали. И более того, он навязал новое, ставшее господствующим, определение "демократической" морали, т.е. морали, которая определяется статистически (что фиксируется опросом), а не нормативно (что выводится из принципов). Целью исследования было показать не только разногласие между тем, что говорит официальная Церковь и тем, что думает большинство французов, что было известно и так, но и разногласие, существующее между большинством самих католиков и Церковью.

Замешательство католических властей, вызванное публикацией этого опроса, результаты которого широко воспроизводились всеми СМИ, настойчиво повторяющиеся вопросы, задаваемые католическому руководству журналистами, которые увидели в этом полемическом сюжете возможность привлечь аудиторию и обеспечить большие тиражи или на крайний случай возможность легко заполнить первые страницы газет, велеречивые официальные разъяснения Церкви, что она имела в виду другое и что СМИ упростили и исказили содержание текста епископата, - все это показывает, что даже такой могущественный и обладающий высоким, если не сказать абсолютным, моральным авторитетом институт, как Церковь, не мог более игнорировать то влияние, которое производят в политико-журналистском поле эти мнения, пусть поверхностные и собранные поспешно. Это коллективное мнение, произведенное институтами, вследствие сделанной ему рекламе и благодаря его правдоподобию, представляет собой серьезную политическую силу. На опрос, кстати, ссылались и внутри отнюдь не единой Церкви некоторые более "модернистские" группы, которые критиковали слишком "консервативную" позицию церковной власти по данным вопросам. Характерно, что такая критика исходила от особенно "медиатизированных"* религиозных деятелей (как, например, монсеньер Гайо), поскольку это "общественное мнение" поддерживало тесные связи с современными СМИ. Таким образом, получается, что только мнение статистического большинства имеет право на публичное выражение, поскольку практика опроса производит и одновременно дисквалифицирует мнение меньшинства, как/206/

* Медиатический - чья известность создается посредством СМИ - прим. перев.

диссидентское, маргинальное, непопулярное, одним словом, нелегитимное мнение. Опрос влечет за собой опрос: актеры политического поля из предосторожности стремятся предварительно опробовать высказываемые ими точки зрения по общественным вопросам, чтобы быть уверенными в получении широкой поддержки со стороны общественного мнения, поскольку они знают, что всегда найдется какой-нибудь печатный орган, который может заказать опрос, чтобы убедиться, что его точку зрения разделяет большинство граждан.

 

Манифестации: ритуалы или стратегии?

Эта почти полностью самодостаточная политическая игра могла бы оставаться замкнутой на себе, если бы "база" время от времени не принималась расшатывать ложный консенсус, изобретенный специалистами по опросам, которые, как уже давно было замечено всеми комментаторами, не смогли предсказать - и не случайно - ни одного крупного социального потрясения. Демонстрации, забастовки, движения протеста, организованы ли они профсоюзами, или же возникают непосредственно по инициативе снизу, представляют собой более реальные формы выражения, поскольку они предполагают личную ангажированность участников в отличие от опросов общественного мнения, когда для их проведения привлекаются специалисты, а сами же граждане в большинстве своем не заинтересованы или слабо заинтересованы в тех вопросах, которые ставятся перед ними. Изначально такими формами протеста угнетаемые напоминали о своих проблемах агентам политического поля. Если, как мы видели, уличные демонстрации в течение очень долгого времени оставались незаконными, то и сегодня на них оказывается нейтрализующее воздействие с помощью практики опросов, которая позволяет противопоставить активное и ангажированное меньшинство "спокойно" взирающему и "уравновешенному" большинству. Дело в том, что демонстрации никогда или почти никогда не бывают полностью "спонтанными". Они представляют собой общественные движения, значительно менее искусственные, чем те, которые удается "выявить", как полагают специалисты по опросам, и потому являются серьезной угрозой политической игре, что показали события последних лет во Франции и - совсем недавние - в странах Восточной Европы и в Китае. Тем не менее, как и опросы общественного мнения, современные уличные манифестации сами стремятся включиться в политическую игру./207/ Безусловно, рост их числа частично объясняется тем, что с расширением функций, выполняемых государством ("Государство попечитель", и "Государство благоденствия", в частности) множатся и объективные причины для общественного протеста. Но важно и то, что манифестации вошли в политический обиход и превратились в простой элемент стратегии коммуникации.

Повторяемость этого метода выражения мнений склоняет некоторых этнологов [2] рассматривать его как своего рода "политический ритуал". По мере накопления наблюдений можно даже, как поступают некоторые историки рабочего движения, составить перечень технических приемов, которые применяют манифестанты как для усиления шумовых эффектов внутри городского пространства (пение, крики, ритмичность, техническое оснащение усилителями, заводилы, выкрикивающие в мегафоны лозунги, подхватываемые манифестантами и т.д.), так и для нарушения обычных для улицы зрительных эффектов (неожиданные и необычные для города предметы, типа тракторов или коров, маскарадные костюмы и т.п.) для того, чтобы привлечь внимание горожан и превратить их в свидетелей конфликта [3].

Но не все институционализированные практики являются "ритуалами", то есть, согласно этнографическому смыслу этого концепта, типами поведения, которые регулируются и осуществляются установленным и неизменным образом, что и позволяет выполнить все ритуальные функции. Демонстранты, которые, впрочем, далеко не все являются регулярно "практикующими" эти виды действия, знают, что для того, чтобы быть услышанными, недостаточно участвовать в институционализированных и официально принятых формах протеста. "Квази-профессионалы" демонстраций, как правило, политические или профсоюзные активисты, представляют собой лишь меньшинство, тогда как широкомасштабные демонстрации, которые, собственно, и могут оказывать наибольшее влияние на политическую власть и на участников, в очень большой мере состоят из "случайных элементов", которые под руководством опытных активистов либо впервые выходят на демонстрацию, либо делают это от случая к случаю. Поэтому помимо легальной и формализованной модели, если есть такая возможность, возникают непредусмотренные и неожиданные варианты поведения и даже периодически изобретаются новые формы публичных акций протеста, стоящие порой на грани легальности. В политике самые ритуализированные типы поведения, безусловно, менее всего угрожают установленному порядку; более/208/ того, они даже способствуют его укреплению, поскольку последствия заранее предусмотренных акций легко поддаются контролю на всем их протяжении. Ожидаемые, рутинные, малочисленные шествия, состоящие по преимуществу из активистов, отвечающих на призыв своего профсоюза или политической партии, оказывают слабое влияние на власть, которая привыкла к "обычным" действиям профсоюзов, сопровождающим практически любой предлагаемый ею проект реформы и ежегодно происходящим в "после отпускной" период. По своей сути политическая борьба больше напоминает игру в покер, чем религиозную церемонию, даже если большинство профсоюзных шествий обладают всеми внешними признаками религиозных процессий. Социальные актеры политики стремятся не столько приобщиться к ритуалу, сколько к тому, чтобы обойти или застать врасплох противника. В этнографическом описании недостает собственно стратегического измерения этой формы политической акции. На деле манифестация постоянно вынуждена изменять форму, поскольку, чем более привычной и предсказуемой она становится, тем менее она политически действенна.

"Я думал, что мой проект (реформы Университета) вполне обоснован, и что манифестации не выйдут из-под контроля", - писал в своем отчете Алэн Деваке, заместитель министра образования Франции по вопросам высшего образования и науки, по поводу выступлений учащейся молодежи в ноябре-декабре 1986 года. По его признанию, развитие движения было настолько неожиданным, что ему приходилось узнавать о событиях "как всем", из прессы, поскольку Отдел общей информации не смог предвидеть специфику движения и постоянно недооценивал его масштабы. Аналогичным образом письма протеста, поступающие в Министерство, и имеющие точный профсоюзный или политический обратный адрес (особенно, если письмо написано по одной и той же схеме и с одними и теми же формулировками), как правило не оказывает существенного влияния в отличие от индивидуальных писем, которые в силу своей спонтанности привлекают больше внимания.

Но трансформации политического пространства последнего времени все же оказали некоторое воздействие на этот способ выражения мнения, которым традиционно пользовались группы социально доминируемых. Если порой и возникают еще/209/ движения столь же непредвиденные, сколь и мощные, то все же чаще всего можно наблюдать, как складываются и развиваются формы политической деятельности, которые можно было бы назвать "медиатическими манифестациями", т.е. манифестации нового типа, чьей целью является воздействие на "общественное мнение", производимое с помощью СМИ и замеряемое специалистами по опросам. Уже давно известно, что манифестации в какой-то степени "делаются" прессой. Новым является рост числа таких манифестаций, которые совершенно очевидно предназначаются "для" СМИ, т.е. таких акций, которые в конечном счете не могли бы без них существовать. Во время французской революции и на протяжении последующих двух веков уличные выступления в основном противопоставлялись власти депутатов, а демонстранты часто направлялись к месту парламентских заседаний. Сегодня шествия гораздо больше ориентируются на телестудии, а переговоры заканчиваются к 8 часам вечера с тем, чтобы руководители успели выступить с заявлениями в телевизионных новостях.

 

Исследования двух случаев

Чтобы проанализировать, как эволюционировала сама манифестация, обратимся к двум противоположным примерам недавних манифестаций, которые оказали существенное влияние на тогдашнюю политическую власть. Первый случай представлен манифестацией крестьян в Париже, о которой я упоминал в начале книги. Эту профсоюзную манифестацию можно квалифицировать как почти "классическую" в той мере, в какой речь идет о "демонстрации", проводимой под строгим контролем, как это часто бывает: по призыву своего профсоюза представители данной профессиональной категории, переживающей кризис, в течение целого дня дефилируют по улицам Парижа, чтобы сообщить о своем недовольстве и выдвигаемых требованиях. Для того, чтобы последующий анализ стал понятен, было проведено сугубо фактологическое и объективизированное описание этой манифестации. При реконструкции манифестации, состоявшейся 23 марта 1982 года было сознательно исключено непосредственное свидетельство очевидца (позже будет объяснено, почему). Была лишь собрана, как это мог бы сделать историк, работающий с архивами, информация, опубликованная как в парижских ежедневных газетах (Фигаро, Франс-суар, Монд, Либерасьон, Котидьен де Пари, Юманите, Матэн), так и в провинциальной прессе (Уэст-Франс),/210/ и в парижских еженедельниках (Пуэн, Экспресс, Нувель Обсерватер, Нувель Экономист, Ви франсэз, Нувель литерер, Экспансъон), так и в профсоюзных изданиях (Информасьон агриколь, орган Национальной федерации профсоюза сельских предпринимателей, Жен агрикультер, орган Национального центра молодых земледельцев, Тэр э эксплуатан фамильяль, орган Движения в защиту семейных хозяйств, Аксьон агриколь де Турэн, орган Французской земледельческой федерации Эндра-и-Луары, Ле пэйзан нантэ, орган отделения НФПСП в департаменте Атлантической Луары), а также в сельскохозяйственной прессе (Ле продюктер агриколь франсэ и Агрисепт). Такое простое описание имеет целью лишь дать представление читателю о реальном ходе этой манифестации с тем, чтобы этот точно описанный пример мог служить основой для дальнейшего анализа. Здесь же лишь отметим, что последующее описание также представляет собой артефакт в том смысле, что никто не видел манифестации в целом: каждый видел лишь некоторые аспекты, сознательно или неосознанно отобранные всеми органами печати.

Манифестация аграриев: попытка "реконструкции"

22 марта 1982 года по призыву Национальной федерации Профсоюзов Сельских предпринимателей (НФПСП) и Национального Центра Молодых Земледельцев (НЦМЗ) десятки тысяч земледельцев - 58 тысяч по данным префектуры полиции и более 100 тысяч согласно профсоюзам - прибыли из многих районов Франции на автобусах и поездах для того, чтобы прошествовать по улицам столицы. С самого утра у вокзалов и станций метро парижанам было роздано 200 тысяч брошюр, выпушенных НФПСП и НЦМЗ. Целью брошюр, озаглавленных "Париж, крестьяне идут тебе навстречу", было "восстановить правду" в ответ на возможные упреки горожан в адрес сельских предпринимателей (фермеры, де, получают слишком много субсидий, плохо платят налоги, загрязняют окружающую среду, плохо обращаются с животными и т.п.). Шествие началось от площади Насьон, и, пройдя 7-и километровый маршрут через площадь Репюблик и Гар-де-л'Эст, завершилось у павильона Балтар, где ответственные профсоюзные работники с трибуны, задрапированной белыми и зелеными полотнищами, должны были произносить речи всю вторую половину дня, до тех пор, пока не наступит вечер и земледельцы не отправятся по домам. Шествие началось около 11 часов утра. Его открывали двадцать тракторов, среди которых старый "Ланц" серого цвета выпуска 1933 года. Под транспарантами с аббревиатурами НФПСП и/211/ НЦМЗ шли ответственные профсоюзные работники. Их возглавлял Франсуа Гийом в кожаной куртке и водолазке, и Мишель Фо - президент НЦМЗ. Чуть отступя двигались другие руководители, и в их числе Мишель Дебатрисс, экс-президент НФПСП, который во времена Жискара д'Эстена был государственным секретарем по вопросам сельского хозяйства. Вслед за ними шествовали собственно колонны демонстрантов, состоявшие по большей части из молодых мужчин (женщин и пожилых людей можно было увидеть редко). Над их головами раскачивался настоящий лес транспарантов, указывающих географическое происхождение демонстрантов, и плакатов с юмористическими рисунками и лозунгами, рожденными из разных источников вдохновения. Помимо карикатур и метких словечек, иронично клеймящих ответственных политических деятелей ("Крессон - в отставку ", "Не кресс-салата, а щавеля"*, "Курицу - в горшок, Крессон - в бульон", Тэтчер - в ад, Крессон - к свиньям", "Эдит, хорошее сено кормит меня лучше, чем твои речи"), здесь можно было видеть разнообразные плакаты, выражавшие четкие экономические требования, связанные, в частности, с установлением Общим Рынком цен на сельхозпродукцию к 1 апреля: "16-ти процентного повышения цен 1 апреля", "За уменьшение издержек производства", "Трактор в 1971 - 25 тысяч литров молока, трактор в 1981 - 86 тысяч литров", "Мы отказываемся сокращать "производство", "Остановить импорт зарубежной свинины", "Дойка 365 дней в году стоит того, чтобы быть оплаченной", "Маниока в Роттердаме - это безработица во Франции", "Одним хозяйством меньше - двумя безработными больше". Другие плакаты требовали достойного положения земледельцев во французском обществе: "Справедливости, а не благотворительности", "Не милостыни, а справедливости", "Мы хотим жить своим трудом, а не подаянием", "Зеленая нефть - это мы", "Два франка за буханку хлеба и 20 сантимов за пшеницу", "По воскресеньям молоко достается такой же ценой, что и в будни". Наконец, еще одна группа плакатов выражала пожелание, чтобы смена политической власти** в мае 1981 года служила интересам и сельского производителя: "Хватит с нас обещаний", "Даешь перемены", "Перемен и для нас", "Крестьянин - да, мужик - никогда". Несколько плакатов с угрозами напоминали о традиционных крестьянских бунтах ("Берегись, когда я дохожу до отчаяния, я впадаю в ярость", "Крестьянин становится злым, когда его обманывают, он/212/

* Фамилия Крессон буквально означает "кресс-салат" - прим. перев.

** Приход к власти партии социалистов - прим. перев.

защищается", "Жак-бунтовщик* еще не умер"), другие, были направлены против эксплуатации со стороны горожан: "Горожанин, ты неплохо живешь, а мог бы и голодать", "Если бы мы работали по 39 часов, вам пришлось бы работать по 80, чтобы платить за жратву", "Горожане, без крестьян вы подохнете", "Хватит доить Францию".

Несмотря на то, что во время процессии демонстранты практически безмолвствовали (не скандировались никакие лозунги, за исключением довольно редких "Браво, Гийом" и "Крессон - в отставку", молчали и мегафоны), шествие было, тем не менее, очень шумным. Некоторые крестьяне на протяжении всего маршрута взрывали хлопушки и запускали ракеты, которыми обычно разгоняют ворон. Поставщики молока из западной Франции с грохотом волокли за собой по мостовой пустые молочные бидоны. Посланцы провинции Савойя позванивали коровьими колокольчиками. Специфической и можно сказать "фольклорной" чертой этой крестьянской манифестации явилось присутствие животных как символов сельского мира: дохлый поросенок, прицепленный к плакату и живой барашек по имени Кики под плакатом "Кресс-салатом сыты по горло". По словам хозяина-крестьянина в полосатом костюме, который тащил барана на веревке, Кики служил ему талисманом и вместе с ним участвовал во всех демонстрациях на протяжении последних 7 лет. Несколько коров прошествовали мимо здания телевидения по улице Коньяк-Жай. "Фольклорный" дух манифестации проявлялся и в ярких цветах традиционных костюмов ряда регионов (зеленые и желтые картузы демонстрантов из Жэре, голубые блузы крестьян из Оба и т.д.), мелькавших то тут, то там в гуще серых или защитного цвета анораков, штормовок молодых крестьян, или вельветовых курток и клетчатых кепок крестьян постарше. Некоторые манифестанты, пользуясь неожиданной вылазкой в Париж, торопливо прочесывали магазины, расположенные вдоль маршрута (особенно много в этот день, как говорят, было продано обуви), или присаживались поболтать в ближайших кафе. Этот крестьянский, провинциальный аспект обнаружил себя также и в атмосфере ярмарочного гулянья, встречавшей манифестантов, которые прибывали в спортивный зал в Пантэн. Под фонограмму народных песен вице-президент НФПСП наподобие зазывалы приветствовал "делегацию каждого департамента" частушками... Манифестация завершилась митингом, начавшимся в 16 часов и/213/

* Жак-бунтовщик - собирательный образ народного героя, участника крестьянских бунтов во Франции в 16-17в.в. - прим. перев.

собравшим крупные профсоюзные организации, во время митинга перед публикой, выступило - один за другим - девять ораторов. Выступления профсоюзных лидеров НЦМЗ (Мишеля Фо) и НФПСП (Франсуа Гийома) завершали митинг. Мишель Фо заявил, что этот "исторический день" был "официальным предостережением", адресованным государственным властям и тем, кто хотел бы раздробить и ослабить профсоюзное движение". Он критиковал "великих мыслителей", которые должны вернуться на землю и признать, что у крестьян есть свои собственные соображения относительно будущего". Франсуа Гийом, подчеркнув единство и солидарность крестьян в рядах НФПСП, разоблачал "правительственные проекты, несущие на себе скорее печать доктрины, чем реалистического понимания ситуации" и заявил о своей оппозиции структурам, проводящим земельную политику и скрывающим "огосударствление рынков". Он подтвердил, что необходимо поднять цены на сельскохозяйственные продукты на 16% и, заявив, что "НФПСП продолжает здравствовать и сильна, как никогда" и что "самое время правительству это понять и сделать выводы", завершил речь утверждением, что "народ Франции выразил крестьянам свою симпатию".

Во время демонстрации произошло несколько незначительных инцидентов: у некоторых тракторов на дороге загорелись шины; когда какой-то активист рабочего профсоюза сделал враждебный жест в сторону демонстрантов у здания Биржи труда, его обстреляли сигнальными ракетами, забросали тухлыми яйцами и камнями, из-за чего пострадало много стекол; перед помещением Социалистической партии на бульваре Маженда крестьяне скандировали враждебные лозунги ("Тунеядцы", "Продажные твари"); наконец, тухлыми яйцами было забросано одно из отделений Организации социального страхования. В целом, однако, демонстрация производила впечатление полностью контролируемой, как того и хотели ее организаторы. Манифестантам были даны строгие инструкции (в частности, было рекомендовано не употреблять спиртного). Для охраны порядка и предотвращения любых инцидентов были мобилизованы значительные силы. Некоторые из активистов, стремившихся привлечь на свою сторону симпатии парижских автомобилистов, заблокированных на перекрестках, доходили до того, что через мегафоны просили у них извинения за "причиненное беспокойство". В целом же шествие развернулось в атмосфере глубокого безразличия: по пути следования/214/ демонстрантов, за ними наблюдало весьма малое число парижан, не выражавших ни своего одобрения, ни осуждения.

 

Студенческие выступления 1986 года

Второй из приводимых нами примеров принципиально отличается от первого. Речь идет о выступлениях лицеистов и студентов в ноябре-декабре 1986 года против проекта реформы А.Деваке. Выступления оказались полной неожиданностью с точки зрения их масштаба и состава (лицеисты были более многочисленны, чем студенты), они развивались без участия традиционных профсоюзных организаций, отличались решительностью молодых манифестантов и многократной повторяемостью выступлений на протяжении многих дней и спровоцировали настоящий политический кризис. Освещение событий вездесущими СМИ позволило увидеть жестокие столкновения с силами порядка, в результате которых один лицеист был убит, а многие тяжело ранены; "серьезная обеспокоенность общественного мнения" и различные брожения в политических кругах просто-напросто привели к отмене проекта закона, и шире, к целой "паузе" в реформаторских проектах. Подготовка, развитие и воздействие, оказанное этими студенческими и лицеистскими манифестациями именно благодаря их размаху и имевшим место драматическим событиям, стали предметом множества публикаций различного качества, составивших богатый и относительно исчерпывающий материал для исследования этих выступлений. В качестве примера читатель может попытаться сделать, как мы делали это в случае манифестации аграриев, "реконструкцию" студенческих выступлений в ноябре-декабре 1986 года, опираясь на приводимую ниже библиографию.

Помимо многочисленных газетных публикаций и телерепортажей, ежедневно в течение пятнадцати дней сопровождавших манифестации молодежи, мы располагаем специальными выпусками газет, которые пытались восстановить - каждая на свой манер - только что завершившиеся "события" (специальные выпуски Либерасьон , "Новая волна", январь 1987 года, ежемесячника Актюэль , "Весна в декабре", январь 1987 года, Монд де л'Эдюкасьон , "Университет: землетрясение"; журналистское описание влияния, которое события оказали на тогдашнее правительство (F.O.Giesbert, Jacques Chirac, Seuil, 1987, pp. 418-431); специальные номера интеллектуальных/215/ журналов, предлагающих собственную интерпретацию движения (выпуск журнала Рэзон прэзант , "Как понимать студенческое движение 1986 года", (82, deuxieme trimestre, 1987), специальный номер журнала Эспри (март 1987) и Политикc (1 января 1988 года); многочисленные свидетельства более или менее активных участников движения, как например, членов "студенческого координационного комитета", одного из руководителей "SOS-Расизм", а также мемуары заместителя министра образования Франции по вопросам высшего образования и науки (Assouline D., Zappi S., Notre printemps en hiver , (Наша весна зимой) (Paris, Decouverte, 1987); Dray J., SOS-generation (SOS-поколение), Paris, Ramsay, 1987; Devaquet A., L'amibe et I'etudiant , (Амеба и студент), Paris, Ed. Odile Jacob, 1988; социологические или псевдосоциологические исследования этих событий, написанные журналистом (Joffrin L. Un coup de jeune, (Молодежный взрыв), op.cit., или социологами Университета Париж-VIII (Boumard P., Hess R., Lapassade J., L'Universite en transe (Университет в трансе), Paris, Syros, 1987), либо попытка социологического реконструирования, осуществленного участником событий, студентом социологического факультета, приехавшего из провинции для участия в движении (Rame S. Journal d'un manifestant , (Дневник манифестанта), 73, juin 1988, pp.41-51); наконец, два объемных парламентских отчета, в которых собраны все работы аналитической комиссии Сената и Национальной Ассамблеи, посвященные событиям, Отчет Массона ( Отчет созданной по решению Сената 17 декабря 1986 года аналитической комиссии, задачей которой был сбор всей информации о подготовке, организации, развитии и освещении событий ноября-декабря 1986 года, Senat, juin 1987, № 270, 507p.) и Доклад Обера ( Отчет комиссии о событиях ноября-декабря 1986 года, Национальная Ассамблея 8-го созыва, 1987, 3 тома ), в Приложение которого включены отчеты о беседах с главными персонажами, имеющими непосредственное отношение к событиям (члены правительства, руководители системы национального образования, президенты университетов и завучи лицеев, студенческие лидеры и начальники полиции и жандармерии).

 

Группы в представлении

При анализе коллективных форм протеста следует помнить, что аграрии составляют очень специфическую социальную группу. Неоднородность этой группы (она включает в/216/ себя и традиционных мелких крестьян, и руководителей сельских хозяйств, в области производства зерна или огородничества, виноградарства или животноводства), а также те быстрые и глубокие преобразования, которые произошли в сельском хозяйстве, показывают, что мало кто так настойчиво и так разнообразно выступал бы на протяжении последних сорока лет, как эта социальная группа. Практически каждую весну установление цен на сельскохозяйственные продукты, осуществляемое Общим Рынком, вызывает различные манифестации против относительного понижения цен (особенно на мясо и молоко), к которым можно причислить более или менее специализированные и локализованные манифестации по земельным вопросам, проблемам совместительства,"компенсационных выплат", конъюнктурного перепроизводства, вызывающего немедленное падение стоимости некоторых продуктов, конкуренции итальянского вина или испанских лимонов и т.д. Эти манифестации принимают самые различные формы, они представляют собой большую часть всех исторически сложившихся типов манифестаций, начиная от насильственных акций (столкновения с силами порядка, бросание булыжников и даже применение охотничьих ружей, как например, в Монтредоне в марте 1976 года) в виноградарских регионах Юга или молочных районах в Бретани, где был выражен острый протест социальных групп, почувствовавших угрозу своему существованию, и отреагировавших на это со всем отчаянием, которое может вызвать безнадежность и ощущение несправедливости, до символических акций, рассчитанных заранее и полностью контролируемых, как, например, операции "мертвый город", шествия аграриев в сопровождении своих детей, или "операции улыбка", организованных профсоюзом "молодых крестьян", когда сельская молодежь - особенно в летний период - старалась, бесплатно раздавая свою продукцию населению, расположить к себе "горожан", чтобы объяснить свои трудности и попытаться привлечь их на сторону своих требований [4]. Некоторые требования сохраняют локальный характер, как, например, те, которые выступают против вытеснения фермеров, другие сообщают манифестациям общенациональный размах. Решение о некоторых спонтанных манифестациях принимаются рядовыми членами и иногда они направлены против профсоюзов, тогда как другие манифестации тщательно готовятся профсоюзными лидерами. Аграрии также легко вовлекаются в зрелищные операции боевиков, организуемые всего несколькими людьми (изоляция руководящих или политических кадров, срезанные/217/ телефонные трубки, захват общественных зданий), как и в мирные многотысячные шествия крестьян и т.д.

Более всего удивила наблюдавших за манифестацией аграриев в Париже 23 марта 1982 года необычная форма самой демонстрации. В этой социальной среде самыми частыми формами протеста являются "точечные" манифестации, специализированные и крайне локализованные, поскольку каждая группа крестьянства стремится защитить свои собственные интересы. Эти локальные действия часто оказываются стихийными и насильственными, вызывающими в воображении образ "жакерии" или "крестьянских бунтов", с характерным для них уничтожением сельскохозяйственной продукции и разрушением общественных зданий, например, налоговых инспекций или префектур, символизирующих этого единственно легко идентифицируемого врага, каким является Государство. Парижская манифестация решительным образом отличалась от таких выступлений небольших, но активных групп, которые не нуждаются ни в лозунгах, ни плакатах, настолько причины их действий очевидны для всех участников. Парижская же демонстрация, тщательно подготовленная и организованная, строго контролируемая во избежание любого нарушения порядка, скорее походила на первомайские профсоюзные шествия, с их стройными колоннами и многочисленными силами порядка, в чью задачу входит не допускать "разгула" или "провокаций" и поддерживать тот образ, который явно хочет создать о себе манифестация. Демонстрацию 23 марта можно было бы отнести к манифестациям "второго порядка", представляющим собой настоящие спектакли, поставленные профсоюзными организациями в рамках конкретных стратегий, с целью воздействовать на власть, одним словом, манифестациям, которые задумываются именно как манифестации, или, если угодно, более как средства, чем цель. Манифестации "первого порядка" в тенденции являются манифестациями реальных групп "для себя", когда каждый участник не представляет никого, кроме самого себя, и когда его относительно мало беспокоят и тот спектакль, который он играет перед другими, и возможные последствия, которые, в конечном счете его действия могут повлечь за собой. Манифестации "второго порядка", чаше всего массовые, напротив, отдают предпочтение "демонстрационному эффекту", воздействующему на других, они заботятся в целом о последствиях, короче говоря, они стремятся произвести зрелище, поскольку в данном случае речь идет о том, чтобы действовать, производя впечатление./218/

Такая почти полная противоположность между этими двумя формами общественного действия, намеренно акцентированная нами, чтобы лучше показать специфику каждой из них, разумеется, в реальности никогда не выступает в чистом виде, и каждая из манифестаций содержит в себе в различном соотношении черты, присущие каждому из двух типов действия: в любом стихийном действии всегда содержится расчет на символическое воздействие на внешний мир, а манифестации-спектакли всегда должны считаться с "эксцессами" или "провокациями", недаром вызывающими у организаторов большие опасения. Помимо этого, действие, проистекающее снизу и мало озабоченное при своем зарождении тем, какой символический эффект оно произведет, по мере того, как его "прибирают к рукам" профсоюзы, постепенно превращается в акцию, предназначенную для СМИ и создающуюся с помощью СМИ. Но, тем не менее, организованные манифестации - мирные или насильственные - так или иначе принадлежат к тому способу действия, которое стремится быть не самоцелью, но средством давления, заставляя узнать о себе и признать себя.

Манифестация сама по себе уже содержит в себе мнение. Было бы наивным полагать, что уличная демонстрация может выражать более верное и более спонтанное мнение, чем то, которое получают зондажи. То, что выражается через эту форму протеста и то, что воспринимается, в действительности, является продуктом сложной борьбы между участниками манифестаций, теми, кто их организует, журналистами, которые освещают их в печати, публикой, которая смотрит на них, и властью. Именно соотношение этих различных составляющих придает публично высказываемым мнениям их специфические свойства. Во всяком случае, основной характеристикой этого способа выражения является тот факт, что манифестирующая группа публично заявляет о своем мнении и делает его достоянием публики. Любая социальная группа, проводящая манифестацию, желает она этого или нет, создает одновременно общественный образ самой себя. Продефилировать означает "продемонстрировать свою силу, чтобы не пришлось к ней прибегнуть", а также просто "показать себя" и совершить действие при помощи почти что исключительно одного представления (в театральном смысле), которое группа, более или менее контролируемая, хочет дать увидеть другим. Организаторы любой манифестации, то есть те, кто ее задумывает и кто до мельчайших деталей следит за/219/ правильным ее развитием, знают это и приводят в действие более или менее комплексные и эксплицитные стратегии самопредставления , целью которых является существенное воздействие на то представление, которое публика через прессу может составить о группе, проводящей манифестацию. А поскольку для группы, проводящей манифестацию, главная цель процессий, в целом заключается в том, чтобы "хорошо себя показать", то понятно, что имеет место настоящая гипертрофия стратегий положительного самопредставления. Несмотря на то, что эти стратегии наличествуют во всех общественных манифестациях (например, для того, чтобы продефилировать по улицам в мае 1983 года университетские преподаватели надели тоги, которые уже давно не носят на лекциях), эти стратегии приняли в случае демонстрации аграриев почти карикатурные размеры. Действительно, для большинства из них смысл заключался не только в том, чтобы прошествовать "спокойно" и "с чувством ответственности", как об этом откровенно говорили и инструкции профсоюзов, но и для того, чтобы "дать парижанам положительный образ французских крестьян", преодолеть негативное представление, которое складывается у горожан относительно крестьян, и вызвать с их стороны понимание и сочувствие.

Чрезмерная забота о "положительном представлении себя" может привести группу, совершающую манифестацию, к излишней сдержанности и любезности, как если бы эта группа хотела завуалировать скрытое насилие, заключенное в любом движении протеста. Многие журналисты с удивлением отмечали, что представители профсоюзов через мегафоны просили извинения у парижских водителей:

"Поймите наше негодование", - обращался к публике один из активистов НФПСП на площади Республики, - "Простите за сегодняшнее беспокойство" (Монд, 26 марта 1982 года). "То тут, то там шествие останавливается, чтобы пропустить заблокированных на перекрестках автомобилистов. Редкая вежливость для такого рода манифестаций" (Круа, 25 марта 1982 года). Движение самого кортежа ограничилось очень робким рейдом в восточную часть столицы. Некоторые листовки, раздаваемые в других местах, старательно уточняли, - как если бы это не было само собой разумеющимся, - что манифестация аграриев не направлена против горожан. Эта "добрая воля" земледельцев в отношении горожан не ограничивалась только лишь заботой о том, чтобы их не потревожить. Как социальная/220/ группа, находящаяся в культурном подчинении ценностям городского мира, наиболее законченную форму которых безусловно представляет собой Париж, земледельцы старались построить свою собственную социальную идентичность, исходя из представлений, составленных о них теми, кто господствует, и стремились предстать перед парижанами образцовыми крестьянами [5].

Крестьяне, а точнее, профсоюзные лидеры, представляли себя в этаком лубочном образе одновременно лукавом и искреннем, выставляя себя как "крестьян для горожан" и даже как "крестьян в услужении у горожан", как это видно на примере одной листовки НФПСП, распространяемой среди парижан: земледельцы вовсе не плохо обращаются с животными и не загрязняют сельскую местность, наоборот, они как настоящие экологи, исправно выполняют свою роль "санитаров природы" и обеспечивают безопасность горожан в деревне. Их производство экономически эффективно, будучи рачительными работниками, они вырабатывают все больше продуктов по все меньшей стоимости, сами же только и мечтают о том, чтобы принимать горожан "в приятной и располагающей к отдохновению обстановке", обеспечивая им "отдых на природе: кров на ферме, удобные стоянки по дороге, комнаты для гостей". Такой идиллический образ примерного крестьянина шел в разрез с той частью реальных крестьян, которые маршировали по улицам Парижа, с пугачами в руках, от выстрелов которых разлетались ошалевшие голуби, лопались стекла, возгорались покрышки, которые потрясали плакатами с крайне нелестным для парижан и политической власти содержанием и т.д. Даже среди крестьян нет единого мнения относительно способа действия: культ физической силы и мужских доблестей приводит их к признанию легитимности насильственных акций, вписывающихся в традицию крестьянских бунтов против угнетения, которые признаются и даже востребуются, оказавшись недавно прославленными в телесериале, поставленном по книге о Жаке-бунтовщике. Но желание показать горожанам свое соответствие цивилизованным нормам ("Мы не дикари") и большое внимание, которое они уделяют своему собственному образу, предлагаемому другим, побуждает крестьян к осуждению - во всяком случае, в частном порядке - насильственных и разрушительных действий, которые расцениваются скорее как излишние и необоснованные./221/

Однако не следует видеть в крестьянских и рабочих волнениях только слепой и иррациональный бунт восставших социальных групп. Здесь речь идет об эффективной, и следовательно, на свой манер рациональной форме действия тех, кто в течение длительного времени располагал лишь физической силой для того, чтобы быть услышанными. "Слишком спокойно. Я не знаю, поймут ли парижане, чего мы хотим, - бросает фразу земледелец, признающий одновременно что насилие должно быть исключено, "так как нам хорошо известно, что парижане нам его не простили бы" (Матэн, 24 марта 1982 года). Журналист из Монд также отмечает: "Они требовали больше внимания, справедливости и отвергали "подачки". Тем не менее, ни вилы, ни косы в ход не пошли. Манифестация прошла мирно, за исключением нескольких сожженных покрышек и разбитых стекол в здании Биржи труда. Гнев - а он присутствовал - удалось сдержать. "Жак-бунтовщик не умер", - справедливо напоминала надпись на плакате (25 марта 1982 года). Другой журналист из Котидьен де Пари также приводит слова пожилого виноградаря: "Вы видели, не было ни одного происшествия, ни одна витрина не пострадала, ни одна машина не сожжена: царили спокойствие и сила". "Но, - комментирует журналист, - в его голубых глазах можно было прочесть, что он немного об этом сожалеет (24 марта 1982 года)".

 

Представление и репрезентативность

Работа по представлению себя присутствует во всех манифестациях, поскольку группа, проводящая манифестацию, претендует на то, что она репрезентативна для всей социальной категории. Главный вопрос о политической репрезентативности полностью отметается специалистами по опросам, которые механически формируют выборки населения на основании статистических критериев. Манифестации ставят вопрос о политической репрезентативности и делегировании во всей его сложности. Манифестация НФСПС во многом сводилась к почти чистой демонстрации представительности, одновременно ясно показывая то, что, тем не менее, наличествует во всякой публичной демонстрации этого типа. Достаточно почитать профессиональную прессу, чтобы увидеть, что исходные мотивы манифестаций не всегда совпадают с причинами, на которые ссылаются официально. Эта манифестация, задуманная и организованная НФПСП на основании решений 36-го съезда в феврале 1982 года, первоначально имела целью, во всяком случае/222/ с точки зрения лидеров общенационального профсоюза, противодействовать стратегии диверсификации профсоюзов, которую проводила министр сельского хозяйства Э.Крессон с момента прихода к власти социалистов в 1981 году. Монопольное положение НФПСП среди профсоюзов в начальный период V-ой республики заставило голлистское правительство, которое не смогло найти политическое взаимопонимание с НФПСП, искать партнеров среди молодых профсоюзных деятелей НЦМЗ, представлявших в то время еще весьма малочисленное течение. Приход в 60-е годы в руководство НФПСП этих молодых лидеров, а также политика соуправления аграрной сферой, проводимая Государством, способствовали тому, что постепенно НФПСП оказывается в центре политических интересов и ему предоставляются исключительные полномочия вести переговоры от имени всей аграрной сферы и по всем вопросам. В 70-е годы развивается процесс дробления (частично как результат раскола, частично, как результат исключения из НФПСП), которая не была признана официально, поскольку она могла пошатнуть всемогущество НФПСП. Чтобы воспрепятствовать противодействию НФПСП предлагаемым реформам, власть социалистов стремилась диверсифицировать партнеров, представляющих сельское хозяйство, признавая профсоюзный плюрализм и отводя другим структурам (Сельскохозяйственным палатам, Крестьянской кооперации и т.п.) роль легитимных представителей сельского мира. Именно против этих попыток и протестовал НФПСП, взявшись за организацию столь впечатляющей демонстрации репрезентативности.

"Мы отказываем господину Гийому в праве выступать от имени всех земледельцев. Что это, мания величия или просто смешная привычка присваивать себе с добровольного согласия других или с помощью силы авторитарное и полное право представительствовать от имени всех земледельцев, испытывая при этом глубочайшее презрение к свободе профсоюзов? - спрашивалось в передовице Аксьон агриколь де Франс (февраль-март 1982 года), профсоюзной газеты Французской федерации сельского хозяйства (малочисленного профсоюза, конкурирующего с НФПСП, проще говоря, стоящего "правее"). Далее в передовице говорилось: "Определить представительность каждого профсоюза - нелегкая задача. Совершенно очевидно, что для г-на Гийома позиция прежнего правительства было привлекательна тем, что она была гораздо более простой: никакого анализа репрезентативности, выбирают один единственный профсоюз и говорят, что с ним согласны все сто/223/ процентов!" Малочисленные профсоюзы, конкурирующие с НФПСП, которые хотят получить официальное признание их представительности и против которых НФПСП организует свою демонстрацию, сразу ставят самый главный для всякой манифестации вопрос: они претендуют на роль выразителя мнения по крайней мере определенной части социальной группы и стараются обосновать свою претензию, организуя свои манифестации и опровергая утверждение, что сельское население однородно и едино и потому может быть представлено одним профсоюзом. Анализ профсоюзных газет, вышедших до или сразу после этой манифестации, показывает, что конфликт между профсоюзами касается не столько конкретного и конъюнктурного характера требований, поскольку все требуют более или менее одного и того же, сколько проблемы монопольного права на представление интересов всего крестьянства, которое присвоила НВПСП, и в частности, Ф.Гийом, и которое она хочет сохранить. "Французские земледельцы в беспрецедентной манифестации доказали единство и представительность своей профсоюзной организации", - комментирует Информасьон агриколь (апрель 1982 года), орган НФПСП, которая подтверждает таким образом с помощью организованного ею "впечатляющего собрания, беспрецедентного в истории сельского хозяйства", что она является единственным партнером в переговорах, выступающим от имени всех земледельцев, в то время, как другие профсоюзы, по ее мнению, представляют не столько крестьян, сколько политические партии. Малочисленные профсоюзы, несмотря на их расхождения, тем не менее, сходятся в критике непомерной и неоправданной "привилегии", которой пользуется НФПСП, "мании величия" или "культа личности" ее президента, игнорирования профсоюзом реального и оправданного недовольства земледельцев, и особо подчеркивают успех конкурирующих манифестаций, которые они организуют в Периго, Клермон-Ферране, Нанте или Страсбурге.

"Правомерно ли претендовать на монопольное представление интересов всех земледельцев?" - спрашивает журналист у Франсуа Гийома (Нувель литтерер, 25-31 марта 1982 года). Этот вопрос, который без сомнения может быть задан руководителям любой так называемой "представительной" организации, особенно уместен, когда речь идет о сельском мире, учитывая, как мы уже отмечали, его географическую и социальную дисперсию. Представление интересов "всего крестьянства", осуществляемое НФПСП, позволяет более ясно увидеть способ символического воздействия, осуществляемого/224/ данной манифестацией. В отличие от анонимной и беспорядочной толпы, которая не имеет определенной политической цели и может быть сведена к чисто арифметическому сложению случайно собравшихся индивидов, выставление напоказ разнообразия этой категории имело целью превратить манифестацию в упорядоченное шествие делегаций, где каждый, шагающий под своими плакатами земледелец, заявляя о себе, представляет всех земледельцев своего региона или департамента. Явное структурирование шествия, в котором все земледельцы, как отмечали журналисты, демонстративно "выстроены по районам, департаментам или кантонам" (Либерасьон, 24 марта 1982 года), является продуктом специфической политической работы, цель которой - внушить, что данная конкретная и непосредственно наблюдаемая группа манифестантов представляет нечто большее, чем саму себя, что она есть своего рода уменьшенная модель - очевидная, видимая и бесспорная - целой социальной категории, одним словом, что профсоюзные руководители отнюдь не только представляют своих активистов или даже группу манифестантов, но что они являются выразителем мнения невидимой группы, значительно более обширной, чем та группа, которая участвует в шествии. "Несмотря на удаленность многих от столицы" - читаем в брошюре, выпущенной НФПСП в 1983 году в честь столетия аграрного профсоюзного движения, - несмотря на посевную, каждый район, каждый департамент, каждая коммуна отправляют в Лариж 23 марта 1982 года своих представителей. Всего лишь через три недели после того, как Президентом ФНПСП был брошен клич, 120000 крестьян ответили "готовностью участвовать в этой исторической манифестации профсоюзного единства" [6] (брошюра была выпущена на деньги НФПСП). Трудно найти лучшую иллюстрацию логики двойного делегирования, содержащуюся в этом типе шествия, а также функции навязывания, осуществляемой с помощью множества плакатов и транспарантов, которыми демонстративно размахивают манифестанты. Впрочем, разве они в большинстве своем не являются профсоюзными активистами, разве они не чувствуют себя в этом качестве легитимными представителями "базы", и неважно, охвачена ли она профсоюзами, или нет?

В коммюнике, переданном органам прессы накануне манифестации, НФПСП уточняла, что в Париж прибудет по 1000 крестьян от каждого департамента (включая заморские) - и даже по 2000 человек от Севера, Соммы и Парижского бассейна. Это/225/ было сделано для того, чтобы заранее предупредить прессу о чрезвычайно широком географическом представительстве крестьянства: "массы крестьян из всех департаментов заполонили Париж" - прокомментирует на следующее утро одна из газет. Большинство газет также не сможет избежать упоминания об особом многообразии манифестантов, так удачно подсказанного самой организацией манифестации, этот аспект в газетах подчеркивается с помощью описания некоторых региональных стереотипов, иногда фольклорного характера: "Берет или кепка, надвинутая на глаза, обветренное, закаленное ветрами лицо. Там были все - от хлеборобов Парижского бассейна до животноводов Савойи, виноградари Юга, все категории крестьян" ( Круа , 24 марта 1982 года); "Они приехали со всех концов Франции: крестьяне из Жэра в зеленых и желтых кепках НФПСП; виноделы из Бургундии, чтобы сказать свое "нет" созданию Службы вин; крестьяне из Оверни в черных блузах и шляпах; свекловоды из Иль-де-Франс и с Севера; кукурузоводы Ланда, профсоюзы огородников и овощеводов ( Монд , 25 марта 1982 года); "мы здесь, чтобы защитить наш бифштекс", - это говорит крестьянин из Арденн (...). Земледельцы Лос-и-Гарроны написали: " + 16%". Представители Реюньона и Мартиники требуют "настоящей цены на наши продукты, тростник, герань, бородач" (...). "Кресс-салат из щавеля", - написали крестьяне Мозеля (...). Бретонец играет на аккордеоне известный напев "шляпы круглые у них", а молодые люди из Верхней Савойи звенят в коровьи колокольчики (...). Крестьяне из Обы надели традиционные темно-синие блузы (...). Не говоря уже о 35 тракторах из Иль-де-Франс ( Фигаро , 24 марта 1982 года); и т.д.

Численность участвующих в манифестации по призыву политических или профсоюзных организаций является одним из важных аспектов таких скоплений людей, поскольку все участвующие в них стороны рассматривают этот аспект как объективный и неоспоримый показатель, позволяющий определить, существует ли движение протеста, и могут ли те, кто выступает в качестве "представляющих интересы" групп, считаться легитимными выразителями их интересов на возможных переговорах с властью. Уличная манифестация стала мирной формой протеста потому, что эта буквальная демонстрация численности оказывает на власть определенное влияние. Существует как бы некий исторически постепенно сложившийся негласный договор о неписаных правилах этой формы политической борьбы. "Все ждут 4 числа. Профсоюзы выжидают,/226/ чтобы померяться силой. Правительство ожидает, что же будет. А вечером после манифестации мы проанализируем выводы, которые можно будет из нее извлечь" - так, например, говорил 2 декабря 1986 года по общенациональному радио Алэн Деваке по поводу выступлений студентов и лицеистов. В этих словах как нельзя лучше выражено, что символическое воздействие возможно лишь в отношении тех, кто предрасположен его таковым воспринять и кто особенно чувствителен к нему. Понятно также, что Деваке - этого интеллектуала, которого называли "случайным человеком в политике"* - упрекали в излишней прямоте не только его коллеги по правительству, более искушенные политические стратеги, но также руководители комиссий, расследовавших эти события. Численность манифестантов символически воздействует на тех, кто воспринимает этот критерий в качестве решающего. Выступления против проекта унификации системы образования в 1984 году (т.н. проект Савари**), мирным путем заставили власть уступить и добились отмены проекта только благодаря многочисленности манифестаций. В свою очередь эти выступления были очень мощными именно потому, что, по крайней мере, в демократических системах само собой разумеется, что манифестация такого "исключительного размаха" не может так или иначе не повлиять на власть. Манифестации собрали граждан, представляющих достаточно привилегированные социально-профессиональные категории, достаточно неискушенные в такого рода акциях, многие из которых никогда прежде в них не участвовали. Когда манифестации находятся под запретом, как это происходит в условиях авторитарного режима, то они собирают, как правило, лишь активное меньшинство или представляющих отдельные социальные группы отчаявшихся граждан, чьим единственным орудием воздействия на политическую власть является их собственная физическая сила. Такие манифестации, будучи настоящей демонстрацией физической силы, носят исключительный характер, они редки, опасны, и, тем самым, крайне избирательны, как в социальном, так и количественном отношении. Что касается манифестации/227/

* Все сходятся на том, что этот "молодой выпускник университета", который при его назначении заявил, что он "никогда не будет лгать", мало пригоден для политики. Он недолго оставался на посту генерального секретаря РПР, будучи назначен Ж.Шираком в 1978 году, 6 декабря он подал в отставку (хотя министр образования Франции, опытный профессиональный политик, удержался на своем посту) после того, как был отклонен проект реформы, несмотря на то, что сам он активно сопротивлялся этому: "Правительство не уступает улице, я не сдаюсь перед толпой".

** Савари - тогдашний министр образования Франции- прим. перев.

мирной и признанной, то она может привлечь гораздо больше участников, особенно если количественный аспект этой акции считается решающим. Иначе говоря, знание того, что многочисленные выступления могут заставить власть пойти на уступки, делает возможным проведение таких выступлений.

Так называемые "представительные" манифестации за счет большого числа участников, привлекаемых ценой специфической, часто весьма дорогостоящей работы по мобилизации (аренда специальных автобусов и поездов и т.д.), а также добровольных усилий активистов, стремятся укрепить и расширить свою представительность, имея в виду переговоры с политической властью. Чем более многочисленны манифестации, тем более заинтересованные организации могут претендовать на то, что они представляют не конкретную группу манифестантов, а целую социальную категорию. Когда, например, 100000 земледельцев дефилируют по улицам Парижа, то в глазах политико-журналистского класса и даже самих манифестантов это не просто земледельцы, которые участвуют в манифестации, но все земледельцы. Точно так же, когда в Версале 800000 человек участвовали в выступлениях в марте 1984 года против проекта реформы Савари, то они были определены как "все французы" ("Вышли и учащиеся элитарных колледжей 16 округа, и учащиеся школ и профессиональных лицеев рабочих пригородов)", - писала, например, Франс- Суар (хотя та же газета опубликовала результаты первого из проведенных опросов о социальном происхождении манифестантов, согласно которым рабочие составляли лишь 1% участников выступлений). Будучи символической целью, численность манифестантов становится неизбежным предметом "торгов" между властью и организациями, призывающими к выступлениям, именно она позволяет понять, почему службы министра внутренних дел и префектуры полиции с самого начала занялись выработкой претендующих на объективность методов точного подсчета манифестантов, как если бы речь шла о выборах. "Здесь, - писал, например, журналист из Монд по поводу демонстрации в защиту частной школы, произошедшей в Версале в июне 1984 года, - цифры демонстрировали свою силу, и власть должна была стойко выдерживать удары, наносимые одним символическим счетчиком, Пьером Бельмаром, радиоведущим, специализирующимся на массовых акциях популистско-гуманитарного характера, который передавал свое возбуждение продвигавшейся вперед манифестации. Информация, которую он сообщал каждые пятнадцать минут, вызывала восторженные крики толпы на/228/ улице: "Согласно хорошо информированному источнику, сообщал ведущий-активист, - нас уже 400000." Затем под бурный взрыв аплодисментов: - "600000! Нас уже 800000!"

 

Представления журналистов

Как мы отмечали, еще в конце 19 века Тард указывал на фундаментальную роль прессы в конструировании политического события и в ее "воздействии" на манифестации. За этим утверждением легко можно было бы предположить целую философию сознательного манипулирования и расчетов, что не соответствует действительности. То, что говорят о событии и что в нем усматривают, в действительности является результатом наложения определенных свойств группы, которая таким образом предстает перед обществом, и категорий восприятия - как социальных, так и политических - определенной группы журналистов. Манифестации полностью включаются в политическую игру только тогда, когда о них говорит пресса. Если даваемые журналистами отчеты о манифестациях и комментарии к ним часто противоречат друг другу, то это потому, что речь идет о сложных коллективных акциях, которые могут служить настоящими проверочными тестами журналистских кругов. Реакции политических деятелей и содержание газетных статей чаще всего практически полностью вытекают из позиции, занимаемой газетой внутри крупных течений, структурирующих политическое поле. Вопреки тому впечатлению, которое стремятся создать актеры движений протеста, большинство манифестаций по самой своей природе далеко не являются очевидными и однозначными социальными акциями. Фактически манифестация представляет собой совокупность тысяч индивидуальных акций, более или менее тщательно режиссируемых и контролируемых их организаторами и более или менее эффективно организованных службой порядка самой манифестации. Манифестация может допустить несколько главных или второстепенных "происшествий", которые в зависимости от места, занимаемого в зачастую довольно длительных шествиях или в соответствии с категориями восприятия (в частности, политических) участников, наблюдателей или зрителей, могут привести к очень различному "видению" шествий, которые объективно чаще всего весьма разнородны. Участники видят лишь очень малую часть манифестации и нередко отчаянно пытаются, взобравшись на скамейку, на фонарь, или подпрыгивая на месте, охватить/229/ взглядом картину всего шествия, в котором они участвуют. Оказавшись актерами и зрителями одновременно, участники ждут события, предусмотренного или непредвиденного, желательного или вызывающего страх, - которое не может не случиться, когда само действие стремится стать "событием". Люди стараются увидеть что-то, не зная толком, что именно, некоторые хаотично перемещаются в гуще демонстрации, примыкая то к одним, то к другим группам, которые то образуются, то распадаются.

Каждый манифестант, - речь здесь идет о студенческих выступлениях 1986 года, немного напоминает Фабрицио*, попавшего на поле битвы при Ватерлоо, в том смысле, что он может иметь всего лишь частное видение развития событий: он видит лишь только то, что находится рядом с ним ("Я шел во главе демонстрации и потому не мог видеть всего происходящего", - заявляет, например, руководитель студенческой демонстрации), при этом вовсе необязательно, что он понимает все то, что видит. (Так, например, членов студенческой службы порядка, которые во время столкновений с представителями конкурирующей манифестации спрятались за полицейскими кордонами, некоторые манифестанты искренно считали провокаторами, охраняемыми полицией). Особенно чутко этот руководитель реагирует на все более или менее обоснованные слухи, распространяющиеся среди манифестантов (не случайно члены студенческой службы порядка должны пользоваться специальным кодом, позволяющим идентифицировать информацию, поступающую именно от этой службы). Когда 4 декабря 1986 года в 17.30 на площади Инвалидов начались жестокие столкновения между несколькими сотнями молодых людей, о них практически никто из манифестантов ничего не знал, а первые газовые атаки полиции, начавшиеся около 20 часов, многие приняли за "фейерверк".

Казалось бы, что "охватить" все могут только журналисты, поскольку они являются профессиональными зрителями, и их ремесло состоит как раз в том, чтобы "освещать события", располагая для этого не только информацией, полученной от организаторов, но и техническими средствами, позволяющими наиболее полно отслеживать ход событий (к их услугам репортеры на мотоциклах, фотографы, передвижные установки с аппаратурой, магнитофоны, радиотелефоны и т.п.), а также взглянуть на них с высоты (с помощью вертолетов). Тем не менее, даже журналисты не могут увидеть всего, настолько этот тип события является результатом тысяч действий, в разной мере/230/

* Фабрицио - главный герой романа Стендаля "Пармская обитель"

согласованных и контролируемых даже тогда, когда речь идет об организованном шествии, не говоря уже о более стихийных манифестациях. При объективистском описании этого события упускается наиболее специфическая цель такого типа коллективного действия, которое по самой своей сути не может быть охвачено полностью, а именно борьба - в первую очередь между группой, проводящей манифестацию, и прессой - за навязывание определенного видения события. Когда, как это было в случае выступлений студенческой и школьной молодежи, движение недостаточно понятно самим его участникам, когда оно сложно и неоднозначно, то главная задача любого самого простого описания манифестаций состоит как раз в том, чтобы навязать определенную интерпретацию этого движения. "У меня самого не было полного представления", - писал, например, через шесть месяцев после выступлений учащейся молодежи Алэн Деваке, который, однако, находился в центре событий. В своих Мемуарах он лишь старательно воспроизвел "единственную опубликованную попытку реконструкции событий, предпринятую Комиссией Сената по расследованию".

Часто журналисты вполне искренно дают описания, ориентация которых зависит от политической линии их газеты, путем отбора реально наблюдаемых сцен, происшествий или персонажей, или реально проведенных и собранных в ходе этих масштабных событий интервью. Это касается не столько фактов, сколько смысла и интерпретации таких социальных движений (Чего хотят манифестанты и каково реальное их единство? Что конкретно представляют организаторы движения протеста? Можно ли назвать ту или иную манифестацию "успешной" или "неудавшейся"? Каково значение события? И т.д.). Безусловно, существуют определенные ограничения в том, что можно сказать и написать*, тем не менее то, сколько-нибудь убедительное происшествие, в большинстве случаев делает возможным самые противоречивые описания и анализ. Случается, что причины и проведение некоторых манифестаций практически не дают повода для такой чисто символической борьбы, которая может привести к производству крайне противоположных точек зрения (таково, например, большинство обычных профсоюзных манифестаций за повышение заработной платы). Однако есть и такие непредусмотренные манифестации (как, например,/231/

* Здесь можно вспомнить печально известную передовицу Луи Пауэлса, появившуюся в Фигаро Магазин 6 декабря (т.е. на следующий день после гибели одного студента), которая вызвала всеобщее осуждение, вынудившее автора отказаться от своих слов о "ментальном Спиде".

манифестации 1984 года, направленные против закона Савари и реформы Деваке, или движения, рожденные вне профсоюзных организаций, как забастовка машинистов Национального общества железных дорог Франции 1986 года, движение медсестер 1988 года и т.п.), которые дают пищу для множества интерпретаций, в равной степени возможных, если не правомочных.

Это произошло с такой достаточно массовой манифестацией, как, например, манифестация земледельцев в марте 1982 года, которая, однако, развивалась не столь бурно. Поэтому восприятие этой манифестации полем журналистики было определено политическим противопоставлением по схеме левые/правые, что заставило газеты выбирать среди доступных наблюдению фактов определенные характеристики в зависимости от более или менее явной "политической линии". По мнению Юманите (24 марта 1982 года) манифестация "провалилась", спровоцировав ряд скандальных происшествий: "Вчера в Париже прошла манифестация земледельцев. От площади Насьон до Порт Пантэн прошло примерно 60000. Организаторы же рассчитывали на 100000. Понятно, что многие владельцы семейных хозяйств, чьи требования абсолютно справедливы, не захотели идти за людьми, ставшими причиной их трудностей". По поводу "неприемлемых' действий, совершенных у здания Биржи Труда". Юманите цитирует сообщение ВКТ: "Эти достойные презрения действия и призывы предать ВКТ смерти напоминают фашистские методы". И коммунистическая газета заключает: "Поведение определенного числа манифестантов и некоторых ответственных лиц во время шествия - отнюдь не те действия, которые могли бы помочь горожанам лучше понять нужды крестьян". Напротив, с точки зрения Фигаро (24 марта), которая поддерживает организаторов и цитирует их выступления, манифестация была очень успешной, как по числу участников, так и по тому приему, который был им оказан парижанами. Журналист из Фигаро , насчитав более 100000 мирно продефилировавших земледельцев, отмечал, что "контакт с парижанами состоялся". Что касается Монд и Либерасьон , то их политическая линия выразилась не столько в подчеркнуто безупречном описании самого шествия, сколько в сопровождающих его комментариях. Обе газеты отмечают относительное безразличие к шествию со стороны парижан, а также скрытую агрессивность манифестантов. Франс-суар и Паризьен либере производят впечатление газет, которые не знают/232/ ни как комментировать событие, ни как увязать его с какой-нибудь ясно выраженной политической линией. Франс-Суар ограничивается такой расхожей характеристикой манифестации как присущее ей "чувство ответственности" ("крестьяне четко отдают себе отчет в сложности их положения: они пришли сюда не для того, чтобы развлекаться, но и не для того, чтобы все крушить"). Паризьен Либере выбирает позицию простого зрителя и зеваки ("Царило хорошее настроение, крестьяне хотели лишь показать, что они существуют. Они делали это шутя и развлекаясь"; "Парижане доброжелательно отнеслись к этим веселым манифестантам. С балконов, с тротуаров они аплодировали шествию").

Этот процесс политического конструирования события каждым печатным органом, впрочем, хорошо знаком самим журналистам, которые могут над этим и пошутить, и высмеять это в форме пародий (например, одно и то же событие рассказывается так, как это могли бы сделать Юманите, Монд и т.п.). Но за этим скрывается более глубокий процесс избирательного видения, основывающегося на сугубо социальных категориях восприятия. Впрочем, сознательные политические стратегии всегда так или иначе связаны с чисто социальными отношениями, которые устанавливаются между журналистской средой и социальной группой, участвующей в манифестации. Например, статьи в провинциальной прессе, посвященные манифестации земледельцев в Париже, отражают социальную близость и объективное взаимопонимание этих газет с сельскими демонстрантами (особенно если они из одного и того же региона), чей поход на Париж они поддерживают и одобряют. Так, Уэст-Франс (24 марта 1982 года) подчеркивает "товарищеский" характер этой встречи крестьян с Парижем, "настороженную радость горожан", "отрезанных от своих корней" и "с удивлением открывших для себя этих мужчин и женщин, о которых мы так легко забываем". Что касается парижской прессы, то она, наоборот, разделилась во мнении о том, шутя или серьезно следует трактовать эту манифестацию. Тем не менее, большинство парижских газет сошлось на том, что шествие следует представлять с некоторой долей юмора, указывающего на ту социальную дистанцию, которая отделяет парижских журналистов от сельского мира. Организаторам, объясняющим приход земледельцев в Париж "желанием отстоять свое достоинство" и заботой о том, чтобы "объяснить парижанам, в каком состоянии находится сельское хозяйство во Франции",/233/ некоторые журналисты ответили карикатурами и юмористическими заголовками: "В Париж вошли трактора" (Матэн, 24 марта), "Крестьяне окучивают Париж" (Либерасьон, 24 марта), "Зеленый штурм" (Паризьен Либере, 24 марта). И хотя некоторые парижские журналисты, специализирующиеся по сельскому хозяйству лучше других могли бы показать реальные цели этой манифестации, скрывающиеся за официальными лозунгами и призывами, их статьи канули в потоке материалов, которые каждая газета посвятила этому "событию". В итоге жирные заголовки, очерки, "увиденное", карикатуры, рассказы о манифестации, взятые наугад интервью с земледельцами и т.п., оказывают решающее воздействие на конструирование события неискушенным читателем, особенно если они совпадают с его собственными схемами восприятия социального мира в целом и группы манифестантов, в частности. Весь этот материал дает определенный образ манифестантов и, соответственно, руководителей, считающих себя их представителями, активизируя стереотипы восприятия группы или социальной среды, которые газета считает общими для себя и своих читателей.

Несмотря на то, что все профессиональные манифестации носят корпоративный характер, некоторые из них представляются журналистам более "универсальными", чем другие, и потому они могут оцениваться очень по-разному. Манифестации медсестер (в 1988 году), выдвигавшие требования повышения зарплаты и улучшения условий труда, были гораздо более убедительны с точки зрения журналистов, поскольку в них речь шла о деятельности "бескорыстной" и "альтруистической" (ухаживать за страждущим и облегчать их страдания), чем, например, манифестации металлургов Лотарингии (между 1978 и 1984 годами), хотя цель последних была более радикальна, поскольку они боролись за сохранение занятости и экономическую жизнь целого региона. В этом смысле земледельцы находятся между двумя этими крайностями, или, точнее, они размещаются иногда в одно и то же время между этими двумя полюсами: земледельцы - это и те, кто кормят людей, но это и/или те, кто "потихоньку копят денежки", они и защитники природы, и/или примитивные плоды той же природы (в отличие от культуры). Так, например, близкая к стоящим у власти социалистам газета Матэн, пыталась занизить значение этой манифестации, явно направленной против Министерства сельского хозяйства, и сознательно или полусознательно использовала всевозможные приемы, чтобы перед читателем предстала малосимпатичная социатьная группа./234/

Газета решает взять интервью у "типичного" крестьянина, выбирая для этого земледельца "благородного происхождения", который голосовал на парламентских выборах за Ширака, "как и большинство опрошенных крестьян". В то же время она публикует рассказ одного из своих корреспондентов, который вместе с земледельцами на автобусе отправился на манифестацию. Под весьма примечательным заголовком "Баллада Лот-э-Гарроны" путевые заметки дают довольно предвзятое описание главным образом "отрицательных сторон" крестьян, их "некультурного" с точки зрения горожанина, поведения, одним словом, "вульгарных" манер "бонвиванов", которые ни в коем случае не могут вызвать симпатий у читателей Матэн. "Каждый вез с собой торбу, набитую до отказа съестными припасами, "вкуснятиной", не было забыто и "красненькое" Разговоры прекратились в половине второго ночи, уступив бодрому, беззаботному храпу. Первые слова раздались около половины шестого утра: "Надо бы остановиться,- если так дальше пойдет, я могу лопнуть!" Безусловно, принцип сообщающихся сосудов хорошо известен в Лот-э-Гаррон, и все освободившееся пространство было заново заполнено жирными ломтями ветчины, чудесной колбасой, и не менее аппетитными бутербродами с утиным паштетом. Матерь Божья, ведь надо же штурмовать Париж! И вот облегчившись и набив животы, они отправились дальше - брать приступом Париж" (24 марта 1982 года).

Когда событие принимает серьезный политический характер, специалист по сельскому хозяйству, если таковой имеется, как бы лишается права - во всяком случае преимущественного - высказываться по поводу чисто политического смысла манифестации. Преимущество получают политические комментаторы или редакторы его газеты, которые излагают свою "точку зрения", или пишут передовицы. Так, Жан Лаборд, редактор Котидьен де Пари , которому явно нечего было сказать о "сельскохозяйственных проблемах" и который, вероятно, не знал политической подоплеки манифестации, но тем не менее, в силу занимаемого им поста, был обязан что-то о ней сказать, наивно продемонстрировал почти что в чистом виде обязательную для журналистов работу по символическому навязыванию. В данном случае она выразилась в элементарном скрещивании городских стереотипов относительно крестьянского мира и крестьянских стереотипов относительно горожан./235/

Под заголовком "Крестьяне-парижане": что бы они могли сказать друг другу" журналист описывает вымышленный им диалог: "Массы крестьян прибыли в столицу, чтобы перекрыть движение парижских водителей. Они что, не могли сделать это у себя, в своих прелестных деревушках?" Легко представить, о чем думали автомобилисты, заблокированные в своих машинах людьми, забросившими свои трактора. "Эта деревенщина вечно всем недовольна, на все жалуется - на солнце, на дождь, на Жискара, на Миттерана, на Крессон, на Меэньери, на Англию, на Италию, на кротов и на енотов. Однако голодных что-то среди них не найти. Они едят по два-три раза в день. Суп на сале - их хлеб насущный. Они монополизировали свежий воздух, природу, простые и бесплатные удовольствия. Им не ведомы стрессы. А заглянуть к ним на кухню: телевизор, стиральная машина, холодильник, и даже морозильные камеры, где они хранят целых баранов на черный день." Не менее легко угадать, о чем думали эти здоровенные детины со своими хорошенькими подружками, которые вчера дефилировали по улицам Парижа. "Неплохо устроились эти парижане. Целыми днями раскатывают на машинах, слушают радио или магнитофон, да еще со своими милашками. Не слишком они от этого устают. Мы, правду сказать, тоже за столом не скучаем. Но на этом для нас и кончается общество потребления. Путешествия, прекрасные поездки заграницу, сходить куда-нибудь, красивые шмотки, культура, то-се - сколько наших парней могут такое себе позволить". Так вчера весь день и разговаривали между собой, сами того не подозревая, водители, зажатые в своих машинах, и крестьяне, приехавшие хлебнуть загазованного воздуха столицы. В конечном итоге, если этот марш помог как одним, так и другим, сказать себе, что полного счастья нет ни в Париже, ни в них, хорошеньких деревушках, то это уже можно считать первым шагом к взаимопониманию". (Котидьен де Пари, 24 марта 1882 года).

Если видение этой манифестации может быть столь контрастным, то это потому, что многообразие политических и социальных структур восприятия журналистов столкнулось в данном случае с реальностью, которая сама по себе исключительно раздроблена. Паризьен либере для своих, преимущественно простонародных читателей, может выбрать в качестве типичного персонажа традиционного крестьянина с запада страны "с хмурым обветренным лицом, в клетчатой куртке и видавшем виды картузе". Котидьен де Пари, наиболее/236/ популярная среди высших кадров, может представить молодого земледельца, который благодаря "очкам в роговой оправе, шерстяному костюму и прическе а ля Сьянс-По* не выглядел бы чужаком и в рядах студенческих демонстраций", а Либерасьон -"богатого крестьянина из левых", чей внешний вид привлекает внимание: "джинсы, кроссовки, куртка ярко синего цвета". Частые перемены во внешнем виде и в одежде, характерные для Франсуа Гийома, факт вовсе не анекдотичный, он свидетельствует о сложности стратегий человека, который представляет себя выступающим от имени столь разобщенной категории: шествуя утром в колонне с сельскими тружениками, одетый в водолазку, кожаную куртку и мокасины, он несомненно хотел указать, что сам происходит из крестьян, то есть из низов. Когда во второй половине дня он обращается к земледельцам (и телекамерам), он одет в очень строгий серый костюм и весьма телегеничный красный галстук, как бы подчеркивая буржуазную респектабельность персонажа, ведущего переговоры, который по элегантности и по речам ничем не уступает горожанам [7]. Несомненно, сегодня нет другой, столь же расчлененной "социальной категории", как земледельцы - и с точки зрения ее внутреннего состава, и с точки зрения ее форм действия и протеста. Являясь частично продуктом истории, которая до сих пор действует в виде сложившихся политических или социальных институтов, и частично - продуктом стратегий политического характера, категория "земледельцы" объединяет в себе исключительно гетерогенное население. Очень разные с экономической точки зрения - как в отношении способа производства и шансов на выживание или развитие, так и в отношении самого производства (виноградарство, скотоводство, производство зерна, овощеводство), крестьяне, к тому же, географически рассеяны по всей территории страны. Как же столь разнородное население смогло мобилизовать свои силы и создать впечатление единства и солидарности вопреки все еще живучему "аграрному индивидуализму" (по выражению Марка Блока) и вопреки местным связям, еще сохраняющим свою силу и препятствующим развитию более широких контактов? Конечно, в какой-то мере роль "общенациональной спайки", необходимой для объединения действий столь атомизированного населения, играет аграрный синдикализм. Но ничто не доказывает, что то мощное " сходство интересов", которое, согласно Марксу, является необходимым элементом для того, чтобы можно было говорить о "социальном классе крестьянства", существует [8]. Во всяком случае ясно, что манифестации заставляют задаться вопросом о единстве группы, которая в них участвует, и тем самым, о ее политической воле./237/

* Sciences - Ро - элитарная парижская Высшая школа Политических наук- прим. перев.

 

Манифестации "для" журналистов

Манифестация в ее нынешней форме является таким действием, которое может достичь стоящих перед ним целей только в том случае, если ему удастся вызвать широкое освещение в прессе, на радио и телевидении - путь, обязательный для того, чтобы событие было воспринято политическим полем и стало политической проблемой. Можно без большого преувеличения сказать, что стратегическое пространство, в котором разворачиваются манифестации, будь они насильственными и стихийными или мирными и организованными, это не столько улица как простое внешнее пространство, сколько пресса в широком смысле слова. Манифестанты выступают для прессы и для телевидения. Журналисты, сопровождающие шествия или сидящие в специально оборудованных для них залах, полагают, что они дают репортажи о манифестации, далеко не всегда замечая, что сами участвуют в ее реализации в почти кинематографическом смысле этого слова*. Указания "соблюдать спокойствие" и "сохранять достоинство", которые организаторы раздают манифестантам, составляют часть той работы по представлению, значение которой существенно возросло с тех пор, как манифестации стали "передавать по телевидению"; эти указания обращены к манифестантам в той же мере, что и к прессе, обеспечивающей их широкое распространение. Информация о проходящей манифестации, час за часом передаваемая в кратких новостях по радио, может вызвать реакцию слушателей и привести их, пусть с опозданием, в ряды участников**. Статьи в прессе, предшествующие "событию", играют роль, которую нельзя недооценивать, и это хорошо известно профсоюзным деятелям, заранее предоставляющим всю полезную "информацию" о предполагаемом ходе событий. Повторяя чаще всего высказывания организаторов, журналисты/238/

* Один из журналистов-аграрников в своем репортаже о манифестации 23 марта отмечает, что никогда не видел столько журналистов и фотографов на сельскохозяйственной манифестации, шутливо добавляя, что журналистов было едва ли не больше, чем земледельцев.

** Известно, что в мае 1968 года связь между манифестантами и периферийными радиостанциями была настолько тесной, что власти вынуждены были запретить репортерам пользоваться своими радиотелефонами.

представляют как возможное то, что еще не наступило, и конституируют событие даже до того, как оно было произведено, помогая тем самым ему осуществиться.

"Сегодня в Париже 100 тысяч земледельцев и 50 тракторов", - такой заголовок появился в Паризьен Либере еще до того, как манифестация состоялась. Ниже в статье на развороте уточняется, что эта "многолюдная манифестация должна показать парижанам и французам, что крестьянский мир намерен твердо защищать свои доходы и свое будущее" и что "она станет, по словам г-на Франсуа Гийома, "беспрецедентной исторической встречей" (23 марта 1982 года). "Сегодня 100 тысяч человек пройдут по улицам Парижа" дает заголовок "Фигаро" , предоставляя Франсуа Гийому право сформулировать смысл этой манифестации (23 марта). Несмотря на гораздо большую осторожность и обильное цитирование, Монд (20 марта) и Либерасьон (23 марта) также участвуют в самореализующемся пророчестве: Монд дает заголовок "НФПСП обещает: 100 тысяч крестьян 23 марта в Париже", а Либерасьон заявляет: "Земледельцы: Франсуа Гийом хочет, чтобы на манифестацию в Париже вышло 100 тысяч человек". Тот же эффект, но еще более явный, оказывают газетные статьи, которые объявляют о днях общенациональных забастовок и которые, благодаря своей двусмысленности, предопределяют в значительной мере их успех. "Бастует государственный сектор" - дает заголовок Юманите 8 марта 1984 года, объявляя о забастовке государственных служащих"; "Государственные служащие: "день гнева" ( Либерасьон ); "Бунт функционеров" ( Фигаро ); "Так дело не пойдет" ( Котидьен де Пари ); и т.д.

Первая полоса газет или телевизионные новости - это дефицитное и исключительно заметное пространство, представляют собой стратегические позиции влияния на политическое поле, за которые борются социальные группы и их представители. Превращая то, о чем они говорят в нечто общественно-значимое только лишь потому, что об этом говорят на первой странице газеты, журналисты развязывают процесс по выработке позиций, превращающий локальную проблему в общенациональную, ту проблему, которая в политике считается второстепенной, - в приоритетную и неотложную и т.д. Более или менее реальные и продолжительные общественные движения, сопровождающие эти обязательные для обсуждения сюжеты, создаваемые прессой, составляют основу той дополнительной/239/ силы, которую представляет собой сегодня поддержка "общественным мнением". Невозможно было бы понять, почему в последние годы растет число манифестаций, проводимых "в Париже" социальными категориями из провинции (шахтеры, металлурги, и, конечно, земледельцы), если не учитывать, того, что речь идет, по крайней мере, отчасти, о стратегиях, ориентированных на "первые полосы" той особой "местной" прессы, какой является парижская пресса*. Тем более невозможно понять, почему обычно бывает так трудно установить определенные сроки для стихийных акций (такой, например, была забастовка водителей грузовиков в феврале 1984 года), которым неожиданно удалось привлечь внимание СМИ и которые смогли побудить политическое поле к определению своих позиций, если не видеть в этом своего рода эффект замкнутого круга, запускаемого в действие прессой, что собственно и заставляет событие продолжаться дальше: чем больше пресса "об этом говорит", чем упорнее ведет она работу по мобилизации сил в пользу движения, тем более движение стремится расширить свои требования и вести переговоры по возможности обо всем, ощущая неожиданную поддержку в своем противостоянии власти и понимая одновременно, что вряд ли скоро получит ее вновь. Чем больше силы набирает движение, тем более оно провоцирует разного рода инциденты, тем больше говорит о нем пресса и т.д. Однако поддержка, сознательная или спонтанная, оказываемая прессой. подчиняется законам журналистского поля: в какой-то момент журналисты обнаруживают, что социальное движение несколько затянулось, особенно если они не могут сказать о нем ничего нового, и может надоесть читателю. Это склоняет их к мнению, что конфликт, который они бы хотели видеть завершенным, в соответствии с логикой СМИ - уже урегулирован. Они, например, могут заявить при первой же возможности, в форме "сенсации", что в "переговорах сделан решающий шаг", давая тем самым манифестантам понять, что пресса более конфликтом не интересуется, и содействуют, таким образом, реальному завершению событий.

Как видим, "успех" манифестации в конечном счете определяется способностью сделать так, чтобы в большинстве изданий появились "хорошие" статьи, не посягая при этом на/240/

* Если для того, чтобы привлечь внимание парижских журналистов, достаточно продефилировать у них перед глазами, то того же эффекта можно добиться, не приезжая в Париж, а перегородив автомагистрали и мешая тем самым парижанам выехать на отдых. (Впервые это поняли земледельцы еще в 50-е годы.)

независимость журналистских суждений. Манифестанты дефилируют перед своего рода жюри, которое, в зависимости от формы шествия, составит свое "мнение" и обеспечит его широкое распространение. Манифестанты стараются создать "манифестацию для журналистов" и разыграть ее так, чтобы взволновать или развеселить тех, кто их смотрит до того, как показать ее читателям или телезрителям. Дефилирующие группы чувствуют себя как "на представлении", они создают, по выражению Гофмана [9], манифестирующие "фасады", более или менее соотнесенные с тем впечатлением, которое они намерены произвести. Современные манифестации более всего рассчитывают на зрителей, от которых весьма настойчиво ждут оценки. Возглавляющие шествие проходят тщательный отбор; силы порядка следят за "хорошим поведением" манифестантов и за исполнением данных указаний; симпатии публики и телезрителей добиваются шутками, юмором лозунгов и плакатов, а также акциями, специально рассчитанными на СМИ (во время манифестаций в ноябре 1986 года одни студенты бросались в Сену с моста Александра III, другие взбирались на Эйфелеву башню).

Сегодня стало невозможно отделить факты от рассказа о них, манифестацию на улице от той, которую видят и показывают СМИ, поскольку большинство выступлений теперь сознательно планируется и выстраивается для того, чтобы эти выступления смогли найти отражение в прессе и тем самым произвести впечатление на публику. Часто можно увидеть манифестантов с портативными радиоприемниками, с помощью которых они слушают и распространяют по всей колонне самую последнюю информацию о манифестации. Многие расходятся по домам еще до официального сигнала об окончании шествия, чтобы успеть посмотреть, послушать и сравнить на различных каналах радио и телевидения разные репортажи. Некоторые манифестации, как, например, манифестация 1984 года в защиту частной школы, ставятся как настоящие спектакли.

Студенты, которые в ноябре 1986 года выступили против реформы Деваке, очень быстро поняли важность СМИ как механизма, обеспечивающего поступательное развитие движения (текущая информация о числе забастовавших университетов и лицеев способствует развертыванию и ускорению движения) и как возможности довести движение до "общественного мнения" с целью вызвать поддержку со стороны населения. Что касается листовок, этой традиционной формы борьбы, которые, как и расклейка афиш, выполняют не столько функцию/241/ информирования, сколько обеспечивают поддержку активистов, то их было совсем немного (в отличие от мая 1968 года). И наоборот, во всех учебных заведениях, охваченных забастовкой, были созданы "комитеты по связи с прессой", превосходившие по числу рабочие комиссии по проекту реформы, первоначально просто для получения - в виде ежедневных "обзоров печати" - информации о "месте", которое отводит движению пресса, об "объективности" различных изданий, а вскоре - для того, чтобы оказывать воздействие на СМИ и чтобы "обзоры печати" более соответствовали тому образу, которое хотело создать о себе само движение. В результате "комитеты по связям с прессой" трансформировались в настоящую службу "связей с общественностью", в задачи которой входило "информировать" СМИ, которые становились все более многочисленны и все более конкурировали между собой в поисках "горяченького" или надежной информации об этом сложном, непредсказуемом и практически "неуловимом" движении. На начальном этапе движения студенты-активисты охотились за журналистами, чтобы получить от них статью или материал для теленовостей, постепенно они "научились общаться" с СМИ (студенты очень быстро поняли, что в каждой редакции нужно иметь своего корреспондента, везде следует оставлять свои номера телефонов, ежедневно изобретать какую-нибудь акцию, специально предназначенную для СМИ). Начиная же с крупной общенациональной манифестации, состоявшейся 4 декабря, уже сами студенты подвергаются настоящим атакам со стороны все более многочисленных журналистов, теперь им приходится отбиваться и даже прятаться от тех, внимания которых прежде они так добивались. Так, во время общенациональной манифестации 4 декабря из-за присутствия большого числа французских и иностранных журналистов (от 100 до 150 человек) вход и выход активистов "координационных комитетов" в здание Министерства образования Франции оказался крайне затруднен. И не случайно переговоры завершились, как это часто случается, до наступления 20 часов, поскольку телевизионные новости, где этой манифестации отводилось больше всего места, ожидали заявлений представителей различных партий. Чем более оперативны журналистские сообщения, позволяющие непосредственно "напрямую" узнавать о том, что происходит на улице, чем более "непосредственно" они излагают событие, тем дальше от улицы и от чисто физического противостояния сил, которое может там сложиться, будет отстоять - главная суть этого/242/ специфического действия, производимого массовыми демонстрациями.

 

"Медиатический капитал"

Мнение доминируемых, которое прежде чем быть высказанным, должно быть сформулировано профсоюзами, и сегодня, - если оно рассчитывает быть услышанным - должно быть сформулировано для СМИ. "Происходит множество манифестаций, посвященных земельной собственности, рассказывал в интервью, один журналист специализирующийся по сельскохозяйственной тематике. Например, сотня людей приходит, чтобы воспрепятствовать проведению аукциона. Такие манифестации легко собирают людей, их очень много, но они невидимы, так как о них говорит лишь местная пресса. "Чтобы нарушить молчание СМИ, часто означающее политическую смерть, и вступить в тот "магический круг", который, согласно очень точному выражению, "высвечивает" событие, следует суметь произвести нечто такое, что политическое поле обычно воспринимает как "событие, заслуживающее первой полосы газет". К "событиям", привлекающим внимание большинства журналистов, относятся все те факты, которые выпадают из обычного, привычного, повседневного, повторяющегося, короче - банального (для журналиста). "Поезд, который приходит по расписанию - это не событие". Достаточно отнестись к этому типичному приему журналистики буквально и блокировать, например, железнодорожные пути, чтобы произвести то самое "нечто", которое, принимая во внимание особенности восприятия журналистов, будет признано как "событие".

Но недостаточно быть "просто" увиденным. Для того, чтобы извлечь из события все возможные выгоды, нужно быть "хорошо" воспринятым. "Главное, чтобы не было столкновений. Франсуа Гийом сказал: "Одно неудачное происшествие - и мы можем потерять все достижения дня". (Агрисепт, 26 марта 1982 года.). Это указание, которое активисты наперебой повторяли демонстрантам показывает: то, что дано увидеть журналистам, чаще всего уже "подготовлено" для восприятия прессой. В то время как многие журналисты верят в то, что видят нечто "небывалое", в действительности они видят лишь удавшиеся стратегии тех социальных групп, которые способны изобрести и изготовить по своему желанию своего рода наживки, какими являются эти "небывалые" акции или скопления людей./243/

"Парижане такого никогда не видели. Тем более земледельцы", "Рекордные цифры вышедших на манифестацию", "Беспрецедентная манифестация", "Манифестация века", "Впечатляющая демонстрация сил", "Настоящий океан людей", "Беспрецедентное историческое событие", "Впервые мобилизация сил достигла такого размаха". Эти стереотипные заголовки, которые сопровождают большинство манифестаций такого типа, как бы ратифицируют стратегии, направленные на производство таких заголовков. Все было сделано для того, чтобы манифестация земледельцев показалась прессе необычной, непривычной, исключительной. Выбор Парижа как места ее проведения, и внушительное число собравшихся были действительно чем-то "небывалым", поскольку последняя общенациональная манифестация земледельцев такого рода имела место почти тридцать лет назад (14 июня 1953 года), собрав, по оценкам профсоюзных деятелей лишь 25000 человек в "Вел д' Ив" на митинге протеста против снижения цен на молоко, мясо и вино.

Было бы наивно считать, что "события" производятся только прессой, которая действует совершенно произвольно и спекулятивно. На самом деле, речь идет о коллективном производстве, где журналисты представляют собой агентов, которые более всего на виду, но которые одновременно и незримы. Существуют такие "события", о которых журналисты не могут не говорить - неважно, положительно или отрицательно - из опасения потерять свой кредит доверия. И наоборот, журналисты не могут конструировать "событие" из чего бы то ни было, рискуя потерять само право на конструирование. "События" рождаются именно из взаимоотношений между полем прессы и различными социальными полями. Все указывает на то, что журналистское событие - в соответствии с относительно автономной логикой журналистского поля - выступает превращенной формой экономического, институционального, культурного или символического капитшга, которым располагают социальные группы. Произвести событие означает успешно (в самом широком смысле этого слова) "выступить" перед журналистами, будь то в политическом (многочисленные собрания людей), физическом (длительные шествия, голодовки), "эстетическом" и т.п. смыслах. Безусловно, это объективное, а иногда субъективное соучастие наиболее ясно обнаруживается, когда выступление сводится к чистому "хеппенингу", к простому скандальному действию, предназначаемому для журналистов. Но/244/ если совершить действие может практически всякий, то далеко не всем доступно сделать его успешным с точки зрения прессы. Действия, предпринимаемые доминируемыми, такими, как, например, земледельцы, в силу того, что они представляют собой лишь слегка эвфеминизированные формы физического насилия (изолирование отдельных личностей) или вандализма (например, выпустить куриц в поезде или забросать дорогу яйцами) обычно оборачиваются против самих авторов [10]. Действительно, грубые акции, выражающих отчаяние доминируемых социальных групп, в распоряжении которых имеется лишь их собственная физическая сила, как правило, большинством журналистов воспринимаются негативно, что служит для этих социальных групп дополнительным препятствием в деле популяризации их точки зрения. Доминируемые могут рассчитывать лишь на насилие, которое тем более безоговорочно осуждает пресса, что иногда сама становится его жертвой, в частности, жертвой правоохранительных сил (в случаях "досадного превышения полномочий полицией"). И наоборот, в выступлениях представителей средних или даже - что бывает редко - высших классов (выступления в защиту частной школы), большую роль играет совокупный культурный капитал. Такие выступления "легко" завоевывают расположение широких журналистских кругов благодаря той структурной близости, которая их объединяет, вызывая их симпатии и понимание, не только политическое, но и более глубокое - социальное, что позволяет прессе развернуть кампанию, близкую рекламной. С одной стороны, журналисты анализируют манифестацию как спектакль или кино, отдавая предпочтение "изобретательности" акции перед "нудной" монотонностью рабочих манифестаций. В этом отношении примером может служить забастовочное движение студентов медицинских факультетов, добивавшихся от властей реформ обучения и системы профессионального продвижения. Начавшаяся в феврале 1983 года в Париже забастовка студентов-медиков смогла на несколько недель, правда с помощью специального органа по, связям" с общественностью, завладеть благосклонным вниманием СМИ, организуя подготовленные со знанием дела настоящие "городские хэппенинги", что предполагало привлечение особенно высокого культурного капитала, а также своего рода "капитал симпатии", которым студенты-медики пользуются среди журналистов вследствие, в частности, и прямых личных контактов между ними.

Как пишет Либерасьон (28 апреля 1983 года), которая в силу социальных характеристик ее журналистов, особенно благоволит к таким манифестациям, забастовочное движение студентов-медиков "являло собой прежде всего замечательное разделение труда. Так, наиболее активное ядро было организовано по "функциональному принципу": "парламентарии" или "политики", находящиеся в постоянном контакте с Генеральной ассамблеей на уровне университетских клинических центров; активисты "Комитета действия" и "Комитета по связям с прессой". Постановка уличных спектаклей отличалась "тонкостью", "странностью", "элегантностью", "воображением", одним словом, духом гласности, который доступен не всякой социальной группе. Замуровывание таксометров на стоянках машин, блокирование автодорог, штурм Эйфелевой башни и Триумфальной арки, прямое вторжение на ипподром в Лоншам - все эти акции были придуманы и организованы "комитетами действия", обнародованы "комитетом по связям с прессой" и предназначались сослужить службу "парламентариям" движения. Разделение труда между членами забастовочных комитетов усиливалось социальной дифференциацией: "серьезным" парламентариям противопоставлены члены Комитета действия, маргинальность и поступки которых смогли привлечь на свою сторону целый слой таких же маргинальных журналистов: "Джинсы, длинные волосы, позолоченные серьги - как далеко это от типичного образа его коллег. У Анри нет никаких иллюзий относительно существования такого разделения труда. Но цель у всех общая". "Конечно, в медицине еще много пижонов, которые не видят ничего дальше своего тенниса и уик-энда. Но они нам не мешают, потому что чувствуют эффективность нашей деятельности. И они уважают нас теперь немного больше, чем раньше, даже если это не совсем бескорыстно". Главная цель при выборе действий заключалась в том, чтобы "максимально воздействовать на СМИ", как выразился один из членов "Комитета действия", который сам был потрясен количеством статьей и фотографий, появившихся во всех газетах не без его участия. Во многих отношениях производство этих действий напоминало работу рекламных агентств, разворачивающих кампанию по продаже товара: помимо того, что эти действия должны были быть "зрелищными, стремительными, ненасильственными, легко понимаемыми, и при этом вызывающими симпатии публики", а по своему содержанию они еще должны были соответствовать сложившимся представлениям об образе студента-медика. Так, политики подвергали критике/246/ некоторые акции, например, мини-баррикады и разборку булыжных мостовых как не соответствующие традиционному стилю "будущего врача".

Массовые шествия представляются антиподами зрелищных акций боевиков, про которые всегда можно сказать, что это "акции, спланированные" самой прессой и для прессы*. Агенты журналистского поля не могут не говорить об этих впечатляющих событиях, которые, как кажется, исключают всякое манипулирование, хотя массовые выступления также принадлежат - не столь явно, но тем самым, более эффективно - к разряду акций, производимых для прессы, т.е. таких акций, которые не могли бы существовать, - во всяком случае в данной форме, - если бы не существовало журналистов, которые о них говорят. "Дело было выиграно еще задолго до конца", - замечает Франсуа Гийом по поводу манифестации 23 марта. "Намеренные недомолвки новых хозяев телевидения** в отношении нас не смогли взять верх над профессиональным чутьем репортеров, на которых наша демонстрация произвела большое впечатление. В большинстве репортажей, появившихся на следующий день, отмечалось полное согласие, царившее между участниками и руководителями шествия".

Если эффект навязывания, производимый массовой манифестацией, носит более убедительный характер, то это потому, что в большинстве случаев она предполагает привлечение более значительного институционального и экономического капитала. Такая стратегия доступна только уже сложившимся институциям, таким как Церковь или профсоюзы, которые на протяжении всей истории своего существования смогли накопить значительный капитал. В распоряжении таких институций находится целый штат не только работающих на них профессионалов (освобожденные работники) и добровольцев ("активисты" и "симпатизирующие"), которые часто представляют собой значительную силу, но и большое/247/

* Захват заложников является формой политической акции, которая связана с распространением телевидения. Использующие ее террористы очень внимательно изучают прессу и осуществляют такие акции с учетом ее логики. Тележурналисты это поняли. Известно, что в связи с распространением террористических актов, некоторые из них приняли решение не сообщать о такого рода насильственных акциях, рассчитывающих как раз на реакцию прессы, благодаря чему и становятся известными требования этих малочисленных групп. Однако такое предложение в принципе не могло быть принято, поскольку предполагалось, что ему последуют не все (без исключения) СМИ, находящиеся в состоянии конкурентной борьбы друг с другом.

** Имеются в виду пришедшие к власти социалисты - прим. перев.

количество простых членов организации, которые, в зависимости от обстоятельств могут привлекаться к участию в манифестациях. Материальная мощь и консолидирующая сила такого профсоюза, как НФПСП, в течение 30 лет участвующего в управлении данной сферой производства и располагающего значительным экономическим капиталом и капиталом связей, сделали возможным мобилизацию очень широкой базы, успех которой способствовал увеличению, или, по крайней мере, усилению того, что можно назвать капиталом кредитоспособности официальных представителей группы, который в свою очередь, по принципу "деньги к деньгам", способствует усилению экономического и институционального капитала профсоюза.

Было сделано все возможное, чтобы доставить в Париж как можно большее число простых членов профсоюза: для этого случая, согласно НФПСП, было заказано 1500 автобусов. "Департамент, известный своим черносливом", - пишет корреспондент Лот-э-Гаронн в газете Матэн, - обеспечил явку 200 участников манифестации НФПСП, арендовав 3 автобуса по 20 тысяч франков. "Раз надо - значит надо", - заявил Роже, - "если хочешь, чтобы манифестация была мощной, нельзя экономить на транспортных расходах". (Матэн, 24 марта 1982 года.) Некоторые газеты опубликуют даже финансовые отчеты ряда сберкасс Креди агриколь о транспортных расходах. Были использованы все аргументы и все возможные способы давления для того, чтобы на поездку решились даже самые пассивные земледельцы. О работе по мобилизации участников, проведенной профсоюзом, рассказывает специальный корреспондент афарного еженедельника Агрисепт в Шэре: В Шэре соберутся 600 земледельцев, что потребует 13 автобусов на 28 сельских кантонов." Президент отделения НФПСП этого департамента рассчитывал на 1 тысячу человек, но он признает, что в Шэре результаты сборов средние. Люди здесь умеренные". С начала марта он начал кампанию с созыва административного Совета Федерации, затем направил письма президентам отделений в кантонах, которые в свою очередь разослали эти письма 210 президентам отделений в коммунах. Каждый кантон организовал своей выезд. Никакой централизации" (Агрисепт, 26 марта 1982 года).

Заметим попутно, что понятие "публичное пространство", безусловно, не самое подходящее для анализа поля производства/248/ медиатических событий, поскольку это выражение включает как данность то, что является результатом сложного труда по конструированию, вовлекающего различные категории агентов, которые находятся между собой в состоянии конкурирующего сотрудничества. Нет такого "публичного пространства", которое было бы дано и открыто для всех, есть более или менее дифференцированная система агентов, которые располагают социальным определением того, что может быть включено в универсум фактов, достойных быть обнародованными. Нет ничего более обманчивого, чем тот часто создаваемый образ прессы, как форума, места, где все может обсуждаться публично. Не существует такого пространства, которое было бы открыто для всех тех, кто этого хочет; существуют агенты, которые решают в соответствии с законами функционирования журналистского поля, что стоит, а что не стоит того, чтобы быть сообщенным публике, более или менее широкой и социально гетерогенной. Понятие "публика" тоже слишком абстрактно; было бы более убедительным в каждом случае определять размеры и состав той или иной публики. Например, близкие родственники уже составляют маленькую публику, которая только более спаяна друг с другом и более замкнута, чем публика, состоящая из коллег по работе, однокурсников, толпы, анонимных слушателей радиопрограммы, телезрителей и т.д. [11] Различные социальные группы с учетом их собственного медиатического капитала, более или менее быстро получают доступ в это пространство и к его специфическим прибылям. В этом отношении интересно было бы проанализировать составляющие "времени реагирования", различного для разных газет и для разных социальных групп, стремящихся попасть в центр внимания "общественного мнения", времени между производством коллективных акций протеста и их возможного конструирования в качестве "события" журналистским полем. Если радиожурналист может заранее представить приход какого-либо политического деятеля в "Клуб прессы" как "политическое событие дня", то для того, чтобы забастовка рабочих-иммигрантов в автомобильной промышленности или "молочная забастовка" земледельцев Запада стали "главной новостью дня" в парижских газетах, требуется чаше всего несколько недель. И не будет большим преувеличением сказать, что некоторые массовые акции, многие манифестации-спектакли в большинстве своем производятся потому, что журналистское поле их ждет и потому, что они вписываются в доминирующий сегодня способ политико-журналистского функционирования./249/

Если журналистам хорошо известна эта повседневная борьба за приоритет информации, которая ведется в процессе выпуска газет (они знают, что то, что помещено на первой странице или вынесено на обложку, станет более популярным, чем статья, помещенная внутри издания [12]), то иначе обстоит дело с простым читателем. Тенденция к установлению гомологии между структурированием событий, предлагаемых каждой ежедневной газетой и ожиданиями различных читательских аудиторий, лежит в основе ощущения очевидности, само собой разумеющегося, которое этот читатель испытывает по отношению к событиям, предлагаемым и ранжированным газетой: каждый читатель видит события, но никак не ту специфическую работу, которую выполняет политическое поле по их производству. Газета, как очки, воссоздает невидимое, с помощью которого мы видим мир. Но и сами журналисты не свободны от такого рода воздействия реальности, которую они сами производят, когда оставляя в стороне всевозможные внутренние разногласия (информация-мнения; левые-правые и т.д.), они приходят к общему согласию относительно фактов, составляющих события, достойных того, чтобы быть помещенными на первой полосе. Можно было бы даже сказать, что ощущение объективности события, т.е. того, что представляется существующим само по себе, а не является "изобретением" журналиста, возрастает внутри журналистского поля по мере того, как растет число газет, делающих "событие". Если организаторы манифестаций рассматривают в качестве присоединившихся к ним все газеты, которые говорят об этих манифестациях и отводят им свои лучшие страницы, то это потому, что чем более большее число журналистов сходится в социальном определении события, тем более это событие кажется существующим независимо от журналистов. Если оно попадает только на первую полосу Юманите (или Фигаро ), то могут возникнуть подозрения в сообщничестве или в пристрастиях политического свойства, если оно находит отражение только в передовицах Франс-Суар или Паризьен-либере , то это может быть расценено как простая погоня за "сенсационностью", которой славятся эти газеты, использующие ее как способ лучшей распродажи этих изданий среди определенной публики. Если же событие попадает на первую полосу, всей парижской прессы , как это было в случае аграрной манифестации, забастовки водителей грузовиков, выступлений в защиту частной школы или общенациональной забастовки государственных служащих, то/250/ это является лишним доказательством того, что событие существует само по себе, а не сфабриковано полностью самими журналистами.

 

"Суд общественного мнения"

До тех пор, пока манифестации ограничивались физическим пространством улиц и силовыми отношениями, которые складывались прямо на месте проведения манифестации, столкновения, зачастую весьма жестокие, составляли суть этих акций. Конкретная цель политического контроля над прессой и цензуры состояла в том, чтобы эти акции не выходили за пределы того места, где они разворачивались, чтобы силовая борьба не распространялась дальше этого ограниченного места столкновений и чтобы таким образом манифестирующие группы не смогли передавать информацию о своей борьбе ("популяризировать", как скажут студенты в ноябре 1986 года) никому, кроме тех, кого это непосредственно касается. Одним словом, задача состояла в том, чтобы не дать возникнуть такой специфической политической силе, которая является результатом мобилизации "общественного мнения" (формируя общественное движение в пользу манифестантов), то есть своего рода политической энергии, обуздать которую гораздо сложнее. Ведь, в конечном счете, сами манифестанты стремятся попасть под контроль институтов опросов, которые "регистрируют" реакцию обшественного мнения на мнения, выраженные ими публично, то есть на улице. Поддержка населением манифестирующей группы или "симпатия" (измеряемая опросом), которые может вызвать движение протеста, не зависят от воли участников борьбы. Порой достаточно какого-либо несчастного случая, неловкого высказывания какого-нибудь руководителя, подхваченного и широко разрекламированного СМИ, чтобы произошел переворот во "мнениях", которые до того фиксировались институтами опросов. Привлечение "общественного мнения" на свою сторону дает манифестантам специфический политический капитал, но капитал в высшей степени непрочный. Вот почему, когда более или менее широкомасштабные движения начинают шириться и приобретают непредвиденный размах, то это часто вызывает беспокойство руководителей, опасающихся, как во время азартной игры, что при малейшей ошибке они могут потерять весь тот капитал солидарности и симпатии, который порой накапливался с таким трудом./251/

Например, размах выступлений против "проекта Деваке", который не смогли предвидеть ни политические, ни студенческие лидеры, и страх потерять контроль как над развитием движения, так и над реакциями "мнения", стали причиной закулисных сделок разной степени секретности с тем, чтобы пресечь выступления. Алэн Деваке после 26 ноября прямо заявлял на заседании Национальной ассамблеи, что никто не мог "предсказать, как будет развиваться это движение" ("Мы не видели, куда мы идем"), а что касается анализа ситуации, сделанного его коллегами по правительству на следующий день после первой крупной парижской манифестации 27 ноября, то он, по словам Дэваке, также был очень противоречивым. ("На фоне царящей неуверенности - несколько четких, но взаимоисключающих друг друга соображений"). В своих воспоминаниях он упоминает "сценарий" того, как можно было бы остановить движение, который был разработан и принят Национальной ассамблеей (отозвать проект реформы под предлогом углубленного изучения высказанных в его адрес многочисленных замечаний). Кроме того, перед общенациональной забастовкой 4 декабря состоялись переговоры между министром образования Франции и президентом НССФ-НД,* в ходе которых министр пообещал снять спорные пункты проекта, на что руководитель студенческого профсоюза заявил: "На следующий день после манифестации я проведу референдум... Не беспокойтесь... Этот референдум будет проведен так, что если вы изымаете спорные пункты, проблем не будет... Вот как мы сделаем: я попрошу по радио, чтобы вы приняли делегацию студентов ближе к концу манифестации. Вас же я прошу ответить в среду, что вы согласны принять делегацию после завершения манифестации"**.

Действующим политикам, являющимся монополистами по части легитимного физического насилия, почти всегда удается запрещать массовые скопления людей, контролировать столкновения и сокращать численность демонстрантов. Непосредственно материальное соотношение сил всегда оказывается в пользу существующего порядка, который/252/

* UNEF ID - Национальный союз студентов Франции - Независимый и Демократический - прим. перев.

** Этот диалог, переданный министром образования Франции парламентской комиссии по расследованию и существование которого отрицает руководитель Национального союза студентов Франции, опубликован в приложении к отчету Национальной ассамблеи (отчет Обер), а также в: A.Devaquet, "L'amibe et I'etudiant", op.cit. pp. 263-264.

располагает средствами воздействия, не идущими ни в какое сравнение со средствами манифестантов. Почти всегда на улице последнее слово остается за властью. Что касается борьбы символического типа, то здесь все далеко не так определенно, поскольку ее участники гораздо более многочисленны и диверсифицированы. Цель, выдвигаемая манифестантами, может восприниматься как легитимная, а репрессивные средства, используемые властью для противостояния этой цели, могут вызывать негодование. Во время выступлений в защиту частной школы или студенческих манифестаций все знали, что их истинной целью было "завоевание общественного мнения". Социалистическое правительство, которое, несмотря на предпринимаемые усилия, не смогло мобилизовать своих собственных сторонников, оказалось перед лицом все более многочисленных, организованных и мирных толп, выступающих против проекта реформы, конкретные цели которой, как это с удовольствием подчеркивала "левая" пресса, тем не менее были неведомы многим манифестантам: большое их число участвовало в шествиях по принципу агрегирования, характерному для политической мобилизации - не столько против проекта, сколько "против социалистов". Точно так же, когда правое правительство решило в 1986 году вынести на голосование реформу Деваке, оно неожиданно для себя обнаружило, что ситуация вышла из-под контроля, что аргументы в пользу проекта реформы на студентов уже не действуют (что политики выразили в формулировке "движение потонуло в иррационализме"), что, по общему признанию СМИ и "общественного мнения", на правительстве лежит ответственность как за репрессивные акции, которых оно, возможно, и не желало, так и за бездеятельность в отношении "разрушителей", которую оно мотивировало, конечно, не без задней мысли, тем, что опасалось новых случаев превышения полномочий со стороны полиции. Когда министр образования Франции, на следующий день после резкого заявления в адрес студентов, узнает из телеграммы о гибели одного из них, он немедленно сообщает своему окружению, что теперь правительство наверняка потерпит поражение.

Развитие СМИ и технологии опросов изменило то, что можно назвать "общей экономикой манифестаций" и - шире - "экономикой политической игры": физические столкновения, которые еще далеки от полного исчезновения, тем не менее постепенно замещаются действиями, специально предназначаемыми для СМИ. Каждая газета старается укрепить/253/ предыдущие установки своих читателей"*. Но и журналистское поле в своей совокупности также воздействует на политическое поле в целом. Это воздействие поля усиливается с помощью определенных механизмов. Например, журналисты, политики, и, в целом, "все лица, принимающие решения" практикуют особый способ чтения прессы: ежедневное прочтение всей прессы с помощью обзоров или пресс-релизов. Этот способ чтения, который заставляет предположить, что поле журналистики несвободно как от экономического, так и чисто политического давления, не нов ("Аргус пресс" был создан век назад вскоре после закона о свободе печати). Большинство журналистов ежедневно внимательно читает репортажи своих коллег, это чтение предоставляет им сюжеты, о которых они должны будут писать, поскольку о них говорят "другие" журналисты, и тем самым оно усиливает зависимость каждого из них от логики такого поля массового культурного производства**. Новизна же, возможно, состоит в том, что эта практика распространилась на всю совокупность публики в соответствии с логикой функционирования самых крупных СМИ (радио и особенно телевидения), по причине же социальной и политической гетерогенности их публики, они не могут рисковать и чаще всего ограничиваются передачей сюжетов, которые уже нашли свое отражение во всей прессе. Следует отметить, что, несмотря на стремление к дистанцированию, новости, которые транслируют все каналы телевидения, похожи друг на друга***. Журналисты крупных СМИ вынужденно ориентируются на одни и те же происшествия, комментируют одни и те же политические высказывания, толпятся на одних и тех же пресс-конференциях, одним словом, они обязаны быть там, куда их - обоснованно или нет - направит логика поля. Парадоксальным образом самые крупные СМИ производят, особенно в политике, эффект символического закрытия: "новость" стремится вписаться в то, о/254/

* Все указывает на то, что существует гомология между социальными свойствами журналистов газеты и их читателей: многие журналисты делают газету, которую им бы хотелось читать в качестве читателя, а создание новой газеты всегда отчасти является операцией в духе "сделай сам".

** Именно это отличает поле массового культурного производства от полей ограниченного производства, которые в меньшей степени зависят от внешней публики, чем от сообщества коллег. Известно, что некоторые творцы, принадлежащие к интеллектуальным и художественным полям, которые хотят сохранить свою творческую независимость, стараются не читать и не смотреть то, что производят их конкуренты.

*** Различна лишь техника подачи новостей (один или несколько ведущих, сидящих или стоящих и т.д.). Содержание же новостей и даже порядок их передачи на всех каналах практически одни и те же. То же самое можно сказать и о радиопрограммах.

чем говорят крупные СМИ. СМИ преувеличивают значение того, о чем они говорят и, соответственно, преуменьшают значение того, о чем они не говорят*. Поле журналистики навязывает полю политики определенную иерархию событий, которую поле политики склонно принимать и признавать, тем более, что оно также участвует в ее производстве. Но власть прессы, как и всякая другая власть, действует лишь в определенных границах, и журналистам лучше других известно, что они являются манипулируемыми манипуляторами. Сегодня поля политики и журналистики вступили в гораздо более сложные отношения взаимозависимости, чем это было раньше. Политические журналисты не отказались от функции своего рода "суда общественного мнения" над политическими деятелями. Но цикл легитимации в определенной мере удлинился. Долгое время политические журналисты высказывались лишь от имени своих читателей. Они представляли себя "лидерами общественного мнения", то есть агентами, которые активно участвуют в создании общественного мнения. Сегодня институты общественного мнения позволяют им выступать от имени "общественного мнения" в целом: они уже не являются составляющей его частью, но, как и политики, легитимируют свои соображения, ссылаясь на опросы. Они более не считают себя теми, кто они есть, то есть "делателями" мнения, а простыми комментаторами мнения, которое существует независимо от печати. Журналисты совершенно искренне работают на "закрытие" игры, полагая, что они ее открывают: они привлекают внимание широкой публики к определенным фактам, которые они конституируют в "события"; они их подробно комментируют, опрашивают политических лидеров или специалистов, чтобы понять, "что нужно о них думать". Затем, на основе опросов, они задаются вопросом, каковы наиболее важные события и как их следует понимать, и в результате дают комментарий к тому, что думает "народ" по проблемам, которые они же сами и поставили. Реакция широкой публики всегда является лишь деформированным и зачастую искусственным откликом на мнения, которые ранее были публично высказаны профессионалами по части общественного мнения, борющимися за навязывание своей точки зрения и не всегда замечающими, что все они частично сходятся в том, о чем следует говорить, и как об этом следует говорить./255/

* Стоит, например, обратить внимание на то, какое расслоение порождает такая литературная передача как Апостроф. Она создала две категории писателей: тех, кто попал в передачу и всех остальных.

В этом смысле эволюция такой газеты как Либерасьон представляет собой показательный и убедительный пример процесса интеграции журналистского поля в поле политики: взбунтовавшись против зависимости прессы от господствующих представлений политики, Либерасьон родилась из намерения сокрушить информацию, контролируемую официальными органами (в особенности профсоюзными и политическими). Газета поставила себя в оригинальную, но крайне маргинальную позицию, отдавая предпочтение не официальным заявлениям, а репортажам с мест событий и политической трактовке, - в частности, в рубриках "справедливость", - тех сюжетов, к которым большая пресса относилась с пренебрежением или которые она помещала в мало престижные (социально и политически) рубрики типа "разное" или "происшествия". Вслед за стадией активной борьбы последовала профессионализация газеты, увеличение ее тиражей, что позволило ей войти в поле парижской прессы в качестве реального конкурента, этому процессу сопутствовало старение первоначального коллектива сотрудников газеты, предпочитающих разъездам сидячую работу в новых помещениях редакции, у телефонов. Эта совокупность журналистских стратегий с целью превратить Либерасьон в по-своему серьезное издание, не будет понятной до конца, если не видеть, что этим стратегиям сопутствовала быстрая интеграция газеты в тогдашнее поле политики. За обретение политической респектабельности (что в данном случае не является синонимом буржуазной респектабельности), о чем в ряду прочего свидетельствует та позиция, которую занимает в поле журналистики главный редактор газеты (еженедельный обзор хроники событий по радио, участие в теледебатах и т.п.) газета заплатила одновременным признанием иерархии политического поля. Признаки этого легко могут быть обнаружены на всех уровнях - это и изменения в подборе редакторов (в частности для рубрик "экономика" и "социальное", занимающих сегодня в газете ведущее место), которые теперь являются в основном выпускниками Высшей школы политических наук, и интервью с особо престижными личностями в политике (премьер-министр, президент Европейского парламента, архиепископ Парижа, которые повышают престиж самой газеты и т.д.). Концепция политики этой газеты таким образом приспосабливается к той, которую навязывается журналистскому полю полем политики: так, например, первая страница газеты больше не предоставляется никому неизвестным личностям, глубоко страдающим от диктата/256/ "правосудия по классовому принципу", теперь там, как в любой другой ежедневной газете, может быть, лишь под несколько иными заголовками, публикуются заявления политических и профсоюзных лидеров.

 

Реальные группы и коллективные актеры

Уличные манифестации дают удобный повод, чтобы реально поставить классический вопрос о представлении, который уже давно не может разрешить политическая мысль. Политика в значительной мере является борьбой за то, чтобы знать, кто имеет право на публичное высказывание, и от имени кого. Политика есть борьба за предоставление слова и искусство высказываться от имени групп. Современные общества в силу их морфологического строения нуждаются в патентованных выразителях мнения и представителях, уполномоченных выражать то, что думают "группы", которые являются не столько реальными совокупностями индивидов, сколько структурами, порожденными политической метафизикой. Это становится ясным, когда задаешься вопросом о природе "групп", отдельные агенты которых называют себя их представителями. Еще Дюркгейм противопоставлял структурированные профессиональные группы отдельным индивидам, незнакомым друг с другом и идущим друг за другом к избирательным урнам [13]. Не будет большим преувеличением считать, что суть политической игры состоит как раз в своего рода работе по социальному конструированию политических групп, более или менее однородных или реальных, то есть в производстве коллективных актеров, которые могут легитимно участвовать в политической борьбе и слово которых признается политическим, т.е. как слово группы, а не как простое индивидуальное высказывание. Признание "права на манифестацию" и на публикацию в прессе репортажей о манифестациях, означает нечто большее, чем просто признание свободы слова. Китайские власти хорошо это понимали, когда они заранее отказали движению студентов в какой бы то ни было представительности и объявили "нелегальными три зародыша независимых организаций, основанных бастующими студентами". Напротив, члены комитета по координации движения, передавая свои коммюнике через радиоустановки университетского кампуса в Пекине, отвечали, что только суд может вынести решение о легальности или нелегальности этих организаций, конкурирующих с организациями политического режима [14]. И в наших обществах постоянно идет борьба за легитимное право/257/ выступать от имени тех, кто не может или не умеет это делать. Постепенная бюрократизация профсоюзных аппаратов, в большей мере выражающих интересы аппаратчиков, чем доминируемых слоев, которых они представляли, объясняет развитие новых форм манифестаций, проходящих без участия традиционных профсоюзных аппаратов или направленных против них, как это показывает пример Франции, где "координационные комитеты" (студентов, медсестер, водителей грузовиков и т.д.), возникшие в ходе недавних манифестаций, претендуют на роль представительных организаций движения протеста, внося порой определенное смятение в правительственные структуры, которые перестают понимать, кто что представляет, насколько значимы и кредитоспособны те, кто таким образом выступает перед ними в качестве участников переговоров.

"Французы думают, что...", - приходят к заключению институты изучения общественного мнения, "Земледельцы хотят, чтобы...", - говорит министр сельского хозяйства в Брюсселе", "Хлеборобы Боса требуют...", - заявляют профсоюзы производителей, "Крестьяне такой-то коммуны приветствуют... ", - объясняет рядовой земледелец из маленькой сельской коммуны... Между этими разными, внешне похожими формулировками, существуют не только количественные или порядковые различия, потому что группы, выступающие коллективными субъектами этих высказываний представляют собой социальные реальности разной природы. Действительно, что общего между маленькой локальной группой или первичной группой, представляющей совокупность крестьян одной коммуны, знающих друг друга, связанных отношениями взаимопомощи и/или родства, ведущих чаще всего одинаковый образ жизни и имеющих одинаковые мнения, публично высказываемые каждым, благодаря чему группа укрепляет и поддерживает свою сплоченность, или группой профессионалов - объективной группой, объединяющей профессионалов, не обязательно знакомых друг с другом, но имеющих общие профессиональные интересы и стремящихся их защищать, или, наконец, группой, частично номинальной, статистической, абстрактной, или, если угодно, идеологической, такой, например, как "земледельцы" или тем более "французы"? Последние два обозначения претендуют на то, чтобы объединить в широкую совокупность индивидов, независимо от их возраста, доходов, профессии, местожительства или той фракции класса, к которой они принадлежат.

"Земледельцы", как и большинство категорий этого типа, соотносятся не с реальными группами, а с коллективами,/258/ изобретенными политикой и для политики. Рассуждения о социальном мире носят спонтанно субстанциональный характер и приписывают полноценное существование этим социально произведенным субстанциям, правдоподобность, неточность и расплывчатость которых достаточны для того, чтобы их можно было бы без особых противоречий использовать в повседневных разговорах. Например, каждый может думать, практически что хочет (в определенных пределах), о категории "земледельцы" (как о традиционном мелком хозяине или молодом современном земледельце, о населении, с которым соприкасаешься непосредственно, или просто как о литературных персонажах и т.д.) в зависимости от собеседника, обсуждаемой проблемы и типа конкретных персонажей, с которыми ассоциируется у него данная категория, а также в зависимости от биографии, круга чтения, профессии, возраста и т.д. каждого социального агента*. И, конечно, не будет большим преувеличением полагать, что) значительное число обыденных (и даже научных) дискуссий существуют лишь благодаря меняющемуся содержанию, которым индивиды наполняют эти коллективные структуры и тому недоразумению, в той или иной степени произвольному, которое они влекут за собой и которое они поддерживают. Поэтому недостаточно, как это делает М.Вебер, показать, в отношении выражения "интересы крестьянства", что "именно коллективные понятия, заимствованные из разговорного языка, порождают непонимание" [15], так как здесь речь идет не столько о логической путанице в понятиях, сколько о социально производимых концептах и коллективах, оказывающих социальное воздействие, а последнее как раз и является реальным. "Риторическая неясность", о которой сожалел Вебер, не может быть устранена простым "ясным, строгим и концептуальным понятием" [15, р.210], поскольку именно эта неясность является социально необходимым продуктом борьбы, которую ведут социальные агенты, заинтересованные в производстве или воспроизводстве этих коллективов и стремящиеся навязать одно единственное определение или разграничение из всех возможных. Эта борьба не имеет конца, поскольку речь идет о символической борьбе вокруг дефиниции коллективных сущностей, которые не существуют сами по себе и не могут, следовательно, навязать научно непререкаемую материальность своих собственных границ./259/

* Это относится в равной степени к таким категориям как "рабочие", "кадры", "молодежь, "старики" и т.п.

С этой точки зрения манифестации, митинги и шествия традиционно представляют собой стратегические формы мобилизации в той мере, в какой они конституируют группы-посредники между реальными социальными группами и политическими коллективами, которые существуют лишь как социальные категории (в смысле социально производимые категории). Реальные группы реальны, если можно так выразиться, потому, что речь идет о конкретных и зримых объединениях индивидов, собирающихся (чаше всего потому, что хотя бы в чем-то одном они схожи) в одном и том же пространстве, в отличие от номинальных коллективов, которые являются продуктом абстрактного суммирования и обретают социальное существование лишь благодаря социальным агентам, осуществляющим такое суммирование на бумаге. Так, например, государственный статистик помещает в одну и ту же категорию всех "земледельцев", поставляя таким образом данные, необходимые для выработки "аграрной политики", а институты изучения общественного мнения, как мы видели, в лучшем случае суммируют частные мнения и трансформируют их в "общественное мнение", публикуя результат этого суммирования. Эти массовые собрания людей не всегда обладают устойчивостью реальных групп, поскольку речь идет о группировках точечных, эфемерных, часто разнородных, и даже чаще всего двусмысленных с точки зрения "мотиваций" участников.

Мобилизующая сила лозунгов, которые выдвигают организаторы манифестаций и которые слишком двусмысленны для того, чтобы они были приняты большинством*, может быть прочной и продолжительной только в том случае, если эти лозунги совпадают с общими объективными свойствами, присущими социальным агентам. Другими словами, успех собраний людей предполагает существование, - как бы в виде пунктирной линии, - объективно возможных группировок. Этим объясняются постоянные провалы манифестаций безработных, несмотря на неустанные попытки руководителей Профсоюза/260/

* Самые многочисленные манифестации зачастую собирают очень различных участников и их различные мнения нейтрализуются умышленно неопределенными лозунгами организаторов. Так же, как манифестации 1984 года в защиту частной школы под лозунгом "свободы" собрали всех противников социализма, призыв студенческого движения 1986 года к "полной отмене проекта Деваке" объединил как тех, кто считал этот проект слишком радикальным, так и тех, кто, наоборот, находил его слишком нерешительным, что обеспечило внешнее довольно внушительное единство, которое, однако, было разрушено во время собрания "генеральных штатов образования", состоявшегося через несколько месяцев и обнаружившего различные течения в студенческом движении и их глубинную оппозиционность.

безработных, которые ошибочно полагают, что в принципе возможно мобилизовать более двух миллионов человек, тогда как каждый безработный в действительности более ориентирован на ту группу, к которой он принадлежит, чем на свое, более или менее временное, положение безработного. Зато манифестации оказывают свое собственное воздействие и стремятся создавать или укреплять группы, показывая их им самим: они трансформируют собрание индивидов, обладающих общими социальными свойствами, которые часто игнорируются в качестве таковых, в группы интересов, группы для себя, которые способны себя посчитать и себя осознать. Тем самым манифестации могут внести вклад в существование групп посредством коллективных действий, которые они порождают, а также с помощью ощущения принадлежности к более широким общностям, которое им удается вызвать. Манифестации оказывают прямое и довольно тривиальное воздействие на тех, кто в них участвует. Более или менее удавшееся представление, которое группа создает для себя самой, часто впечатляющий вид коллектива, который прежде мог существовать лишь как абстракция, и который, благодаря объединению в пространстве, становится очевидной и бесспорной реальностью - все это лежит в основе того специфического производства политической энергии, которая зовется "моральным духом" или "решимостью" борющихся индивидов. Многочисленные свидетели говорят о сильном впечатлении, которое оказывает уходящее за горизонт шествие, об ощущении силы, с которым ничто не может сравниться, об особом возбуждении, даже опьянении. Само движение стремится укреплять чувство солидарности и умножать взаимодействия, внося свой вклад в упрочение социальных групп. Воспоминания об этих собраниях, которые искусно поддерживаются юбилеями и памятными фотографиями могут создавать - вопреки эфемерности объединений манифестантов (неслучайно организаторы никогда не имеют полной уверенности в том, что им удастся их повторить), - очень важную иллюзию их постоянства*./261/

* Эти эфемерные объединения предназначены для того, чтобы быть увековеченными фотографами и в особенности профсоюзными официальными фотографами, для того, чтобы сохранить память группы и таким образом способствовать ее укреплению. НФПСП засняла на пленку манифестацию 23 марта 1982 года и неоднократно показывала большие отрывки из этого фильма во время митингов, а ряд фотографий парижского шествия очень пригодился для иллюстрации в книгах и журналах темы, ставшей вновь главной в руководящих инстанциях НФПСП, а именно, темы "крестьянского единства".

Если, например, НФПСП удалось использовать в своих интересах зачастую независимые друг от друга местные и секторальные претензии весьма разных категорий производителей, превратив их в "общенациональное" недовольство целой социальной категории, то это стало возможным из-за того, что профсоюзу удалось - отчасти потому, что манифестация проходила в Париже, городе, символизирующем одновременно политическую власть и доминирующие городские ценности - возродить у всех земледельцев исторически сложившиеся антигородские и антигосударственные настроения, которые среди них еще бытуют. Действительно, в соответствии с логикой, которая сродни логике помеченных клеймом этнических меньшинств, каждого, даже преуспевшего, крестьянина всегда могут причислить к самым мелким крестьянам, и он испытает на себе презрение социума ко всей категории. Как только группа встает в оппозицию к доминирующим, чувство неполноценности, присущее всей группе, может легко стать мобилизующим принципом. "Друг-парижанин, вспомни об угрозе, содержащейся в стихотворении твоего детства: "Брат, добывай сам свой хлеб: я тебя больше не буду кормить", - заявил на закрытии митинга Франсуа Гийом и добавил, - "Для крестьян уважение так же важно, как и доходы". Несомненно, помимо этих антигородских настроений, которые столь живучи потому, что в них лишь отражаются стереотипы политического поля (былых времен), и потому что они частично передаются начальной школой, повсеместно можно обнаружить внутренние противоречия и конфликты интересов, которые не могут не пронизывать столь гетерогенные группы. "Прохожим, которые вступают в разговор, - пишет, например, журналист из Круа, - крестьяне объясняют требования своей организации, однако очень скоро они начинают излагать свое собственное мнение". Один крестьянин охотно сообщает, что он "не во всем согласен с позицией виноградарей Юга", а животновод из Бретани утверждает, что у него " заботы совсем не те, что у хлебороба из Иль-де Франс" (25 марта 1982 года). Однако эти неизбежные разногласия не имеют особого значения, поскольку для организаторов речь идет о производстве группы, предназначенной для того, чтобы производить впечатление, а не для того, чтобы непосредственно действовать. Большинство таких своего рода "ложных групп", пронизанных внутренними противоречиями, не выдержало бы проверки совместной деятельностью и раскололось бы на более узкие, но более реальные группы интересов./262/

Если мы так часто обращаемся к сельской среде, то это потому, что данная социальная категория демонстрирует нам целый набор более или менее разработанных форм, изобретенных со времен Революции для того, чтобы манипулировать отношениями представления. До мая 1981 года НФПСП воплощала собой образ законного представителя крестьянства, партнера политической власти по "выборам" в первоначальном их значении [16]. Однако ее монополия на представительство подверглась критике, и ФСПСП вернулась к цензовой избирательной системе (Франсуа Гийом заявлял, например, что "представительность определяется в зависимости от качества" ( Нувель Литтеpep , 25-30 марта 1982 года), но вдобавок ко всему она организовала намеренный показ своей численной представительности. В ответ на уличную демонстрацию и всегда присутствующий в ней блеф, политическая власть назначила выборы в Сельскохозяйственную палату, ссылаясь на чисто количественное понятие репрезентативности в том виде, в каком она функционирует сегодня в политическом поле. К этой правде чисел она присовокупила другую форму консультирования, менее практикуемую сегодня: форму "генеральные штаты", которая, будучи очень сложной, но полностью контролируемой властью, претендует на сбор "действительных" жалоб "базы" [17]. Но о чем бы ни шла речь, - о голосовании, о манифестациях-зрелищах или о процедурах, направленных на то, чтобы дать слово непосредственно земледельцам, эти внешне конкурирующие формы, если оставить в стороне их противоречия, сходятся в том, что существует "база", которая о чем-то думает и чего-то хочет.

В качестве иллюстрации этой постоянной игры "между опросами общественного мнения, уличными манифестациями и процедурами выборов, можно привести несколько характерных реакций политико-журналистских кругов на манифестацию в Версале 4 марта 1984 года, проходившую в защиту частной школы. Комментируя эту манифестацию один радиожурналист, признавшись, что "ничего подобного не видел со времен мая 1968 года", делает вывод: "действительно можно утверждать, что французы хотят свободы образования"; другой комментатор просто ограничивается констатацией того, что размах этой манифестации объясняется "разрывом между институционализированным политическим представительством" и "vox populi"; наконец, один из ответственных деятелей-республиканцев,/263/ благосклонно относящийся к частному образованию, заявляет, цитируя двусмысленные результаты опроса общественного мнения: "Более 75% семей желают свободы образования, это говорю не я, а французы, выразившие свое отношение в опросах и манифестациях".

 

"Медиатические" манифестации"

"Чем более обширны группы, тем менее ясны их цели", писал современный историк, исследовавший феномен больших скоплений людей в наши дни [18]. Всем известен рисунок Сампе*, где изображены манифестанты, несущие множество транспарантов с благородными требованиями, среди которых выделяется один плакат с сугубо конкретным и частным объявлением. Действительно, многие участники современных манифестаций весьма далеки от того единогласия, которое им приписывают и которого требуют от них организаторы. Участники этих манифестаций, задача которых состоит в оказании воздействия на общественное мнение, фиксируемое опросами, являются не столько полноценными актерами, сколько простыми невольными статистами в спектакле, сценарий которого им не всегда известен. Они собираются вместе, но при этом они далеко не единодушны в отношении тех мотивов, которые официально выражают плакаты или профсоюзные призывы. Некоторые приходят из соображений профсоюзной дисциплины, руководствуясь лишь тем, что необходимо следовать профсоюзным лидерам, некоторые - из чувства солидарности с менее благополучными, кто-то приходит просто "посмотреть" и составить компанию своим друзьям или коллегам, или, в соответствии с логикой, по которой подписываются петиции, чтобы поступить как другие и т.д. Манифестанты образуют гетерогенные скопления людей, парадоксальным образом не имеющих голоса, их участие подчиняется избирательной логике и они представляют собой не столько субъекты шествий, сколько более или менее сознательные объекты стратегий по интерпретации участия этих манифестантов. Иногда они могут даже не понимать, почему они пришли или почему они начали бастовать, и только постепенно - день за днем - читая прессу или разговаривая с забастовщиками, формулируют свои собственные причины участия в забастовке. Это весьма характерно для выступлений лицеистов и студентов в 1986 году. В большинстве/264/

* Сампе - известный французский карикатурист - прим. перев.

своем эти объединения людей не бывают полностью искусственными. Представители не могут в приказном порядке создать группы, предназначенные легитимировать их представительность; они должны быть способны реально провести шествие реальных индивидов, более или менее заинтересованных в манифестации.

Неслучайно пресса регулярно подвергается критике за то, что она искусственно создает события или слишком тенденциозно поддерживает те или иные группы или идеи. Это происходит потому - и политики это хорошо знают - что она занимает принципиально важное место в стратегиях признания, посредством которых представители различных социальных категорий стремятся воздействовать на политическое поле, достаточно реалистично и убедительно демонстрируя социальные коллективы, которые большей частью своего существования обязаны журналистам, фотографам и операторам, сопровождающим шествия. Политическое действие, таким образом, заключается по преимуществу в способности производить своего рода "ложные группы", которые являются не столько группами действия, сколько группами представления, и которые в сущности служат тому, чтобы обеспечить голоса за тех, кто их организует. Суть политики отчасти состоит в умении использовать специфическую социальную энергию, производимую этими массовыми скоплениями людей. Без сомнения участники этих вполне наглядных групп протеста могут "использовать себя сами", если можно так выразиться, потребляя часть коллективной энергии, которую они производят, особенно в весьма эфемерной форме "радости общения" или в более устойчивой форме "получения нравственного заряда". Однако наиболее существенная часть социальной энергии предназначается для представителей данных групп для того, чтобы они вынудили власть вступить в переговоры и, что особенно важно, навязать ей определенных участников переговоров*.

Для агентов журналистского поля "политика" сводится в основном к взаимному обмену заявлениями в адрес прессы со стороны представителей манифестаций и официальных выразителей общественного мнения, которые определяют свои/265/

* Чтобы преодолеть реализм и субстанционализм, еще наличествующий в понятии "группа", которое мы используем, следовало бы сказать об очень различных принципах агрегирования и конституирования коллективов, которые в силу этого представляют очень разные степени социальной сплоченности. По этому вопросу см.: Champagne P. Statistique, monograpriie et groupes sociaux" // Etudes dediees a Madeleine Grawitz, Paris, Dalloz, pp. 3-16.

позиции по отношению друг к другу и создают порой ex nihilo, но при вольном или невольном соучастии прессы, "политическое событие", с помощью одних только заявлений перед радиомикрофонами или телекамерами. Было бы, конечно, гораздо точнее говорить сегодня о политико-журналистском поле, настолько пресса (в виде печати, радио и телевидения) и политика оказались тесно связаны между собой.

Доводя до предела некоторые тенденции, отмечаемые самими журналистами, одна еженедельная телевизионная программа, при подготовке первоапрельского розыгрыша, несколько лет тому назад придумала некую фирму, которая предоставляла заказчикам манифестантов (переодетых в рабочих, функционеров, студентов, крестьян и т.п. в зависимости от заказа) для участия в уличных парижских шествиях и для поддержки соответствующих требований*. СМИ поступают еще лучше, собирая реальных людей для чисто медиатических целей. Точно так же, как институты изучения общественного мнения производят по большей части "ложные" течения в общественном мнении, современные СМИ могут участвовать в производстве групп, которые существуют только благодаря им. В этом отношении было бы интересно проанализировать такое движение как "SOS-расизм", которое, бесспорно, опирается на реальность (агрессивные проявления расизма), но размаху которого способствовала целая группа агентов, заинтересованных в том, чтобы такое движение существовало (политические деятели, персонажи, ищущие "хорошую идею", чтобы ее защищать, искренне протестующая молодежь и т.п.). Нельзя недооценивать тот политический эффект, который оказали такие выступления, как "концерты друзей", передававшиеся в прямом эфире по телевидению, покупавшему право на их трансляцию, как если бы они были настоящими шоу**. Они способствуют в частности производству групп для СМИ ("бер"***, "расисты", "молодые" и т.п.). Сконструированные благодаря объективному и/266/

* Когда эта шутка, кстати, изобретенная одним журналистом - была передана по телевидению, я воспринял ее всерьез, поскольку она являла собой своего рода кульминацию медиатической логики. Однако, я никак не мог предположить, что, когда я корректировал гранки этой книги, один из тогдашних министров Оливье Стерн превратил выдумку в реальность, пригласив на один политический коллоквиум "статистов", нанятых через специализированные агентства, и которые создавали публику в зале и аплодировали лидерам-социалистам, выступавшим в присутствии телекамер. Этот пример настолько показателен что, сам по себе нуждается в специальном исследовании.

** "Концерты друзей" - акции членов движения SOS - расизм, лозунгом которых были слова "Не трогай моего друга" - прим. перев.

*** Второе поколение арабских эмигрантов - прим. перев.

субъективному соучастию журналистов, эти группы могут исчезнуть так же мгновенно, как они были созданы. Это не означает, что они носят исключительно искусственный характер: они выражают по своему, очень реальные проблемы. Но можно спросить, не препятствуют ли они сами тому, чтобы можно было действительно понять, что они означают и одновременно, что они скрывают.

Другим типичным примером манифестаций, которые порождают СМИ, является манифестация, которая состоялась в декабре 1984 года в Париже по призыву музыкальной радиостанции для молодежи Эн-Эр-Жи*. Радиостанции угрожало закрытие, поскольку она не соблюдала технические условия трансляции. По данным организаторов манифестации она собрала 200000 подростков, по данным полиции - только 30000 человек. Эн-Эр-Жи в течение пяти дней собирала свою аудиторию и пользовалась большой поддержкой со стороны шоу-бизнеса. Размах этой манифестации-однодневки был потрясающим, о ней много писала пресса, некоторые газеты ( Либерасьон ) превратили ее даже в символ "трансформации молодежи". Эта "спонтанная" мобилизация, собравшая молодежь под лозунгами "Все для музыки" или "Да здравствует свобода" была, однако, далеко не так стихийна, как могло показаться, и месяцем позже это продемонстрировала одна маленькая статья, появившаяся в Монд . Статья утверждала, что манифестация была полностью организована одним рекламным агентством. "В понедельник - рассказал директор этого агентства, радиостанция Эн-Эр-Жи предупредила нас, что в следующую субботу она решила организовать митинг перед мэрией Парижа (...) Мы тут же дали ей два совета: не политизировать событие (...) Только один лозунг: "Эн-Эр-Жи будет петь и дальше". Вторая наша идея касалась того, как реализовать этот лозунг. Мы предложили слушателям Эн-Эр-Жи принести с собой радиоприемники, чтобы они могли петь и танцевать во время проведения митинга, одновременно это решало бы вечную проблему радиофикации манифестаций. Затем агентство создает обычную рекламную "команду" (арт-директор, дизайнер-главный редактор, директор по рекламе, коммерческий агент) чтобы разработать план манифестации Эн-Эр-Жи. Франс-Суар согласилась выполнить просьбу агентства и предоставила ему всю первую страницу. Агентство заказало целую партию флажков желтого цвета, на которых были воспроизведены опознавательные знаки радиостанции и рекламные лозунги, созданные агентством [19]./267/

* NRJ - аббревиатура названия радиостанции, которая означает елово "энергия" прим. перев.

Современные средства коммуникации (радио и особенно телевидение) сделали возможным это смешение логики манифестаций, которые пытаются воздействовать на слушателей и телезрителей с тем, чтобы превратить их в "группы поддержки". Манифестации "планируются" организаторами с тем, чтобы получить от них наибольшую "медиатическую" отдачу и чтобы не оказаться вытесненными из общенациональных крупных СМИ другими манифестациями, которые могли бы их "раздавить". Так, студенческое движение 1986 года или манифестации в Пекине, на которые в течение двух недель ежедневно были направлены почти все СМИ, "перевернули" ранее запланированные передачи. Многие артисты, задействованные в индустрии зрелищ и кино, жалуются, что они тратят больше времени на "продвижение" своего творчества, - даже если они понимают, что это необходимо - чем на собственно творчество.* И в политике мы присутствуем при аналогичном изменении - сегодня обязательно нужно уметь "пробивать" свои идеи или дело, за которое ты борешься, или, как более цинично выражаются некоторые, нужно уметь "продаваться". Это выражение, которое плохо ассоциируется с политикой - сферой, заявляющей о своем принципиальном бескорыстии и высокой нравственности - показывает, что такая трансформация политической игры повлечет за собой соответствующую трансформацию самого понятия политики.

"База" стоит последней в очереди на признание ее журналистского существования. "Самым реальным как раз кажется то, что лучше всего проходит по телевидению" - заявлял один телевизионный режиссер, обнаруживая ту перевернутую логику, которая столь привычна для социального мира. Действительно, база анонимная, разная, фрондирующая, косноязычная и противоречивая, за редким исключением, "плохо смотрится" на экране. Не вызывает она интереса и в печати, поскольку требует длительной и дорогостоящей работы, мало совместимой с функционированием прессы. Официальные выразители мнения "базы", напротив, всегда находятся в зоне досягаемости микрофона журналиста, кроме того, они умеют, будучи профессионалами по связям с общественностью (в/268/

* Это также касается интеллектуального поля. "Новые интеллектуалы" (рекламный характер этого выражения сам по себе крайне показателен) значительную часть рабочего времени тратят на "пробивание" своих книг.

частности, потому, что они научились "общаться с прессой" у специалистов), хорошо подавать и выражать себя, иначе говоря, выступать и говорить вместо других. Представители "базы" на местном или общенациональном уровне, представляют ли они реальные или абстрактные группы, всегда являются для журналистов самым прямым, поскольку наиболее коротким и экономичным, путем доступа к базе. Они занимают место базы, их воспринимают как источники информации о базе, а иногда видят в них саму базу.

Первоначально уличные манифестации были формой политической деятельности, полностью принадлежащей доминируемым, то есть тем, у кого не было ничего иного, кроме численной силы или, в крайнем случае, физической силы собственных тел для того, чтобы противостоять легальному насилию со стороны доминирующих.* В течение всего 19 века профсоюзы монополизировали право представлять базу. Телевидение, опросы и логика политической игры на протяжении последних тридцати лет внесли свою лепту в ликвидацию профсоюзной монополии, не допуская при этом никакого более достоверного способа самовыражения. Парадоксальным образом, манифестации стали сегодня слишком мощным методом воздействия для того, чтобы доминирующие не находили в них своего собственного интереса, и чтобы эти манифестации продолжали оставаться исключительно делом доминируемых. С другой стороны, манифестации становятся все менее эффективной формой борьбы для наиболее обездоленных, поскольку сегодня социальные группы помещены в ситуацию конкурентной борьбы в отношении форм манифестирования и, соответственно, косвенно они оцениваются, по крайней мере, в равной степени как по их успеху в СМИ, так и по сути их требований.

Точно так же обстоит дело с попрошайничеством, как индивидуальной и наказуемой формой протеста, этим последним прибежищем для тех, кто не имел более ничего. Те формы попрошайничества, которые можно наблюдать сегодня в парижском метро, например, стали значительно более разнообразны и продолжают эволюционировать. Между "нищими" начинает развиваться конкуренция и технические приемы, которыми они привлекают внимание пассажиров,/269/

* Рабочие хранят, как пример героического прошлого, память о жестоких столкновениях с полицией и сопротивление силам безопасности; такая борьба позволяла рабочим проявлять свои мужские доблести и физическую силу.

равнодушных и одновременно вынужденных реагировать на протянутые со всех сторон руки, предполагают сегодня наличие хотя бы минимального капитала. Те, кому легче других удается "выставить" пассажиров, умеют "продаваться" или могут предложить вниманию публики еще кое-что, кроме своего несчастья в чистом виде, как, например, музыканты (некоторые из них даже почти профессионально оснащены магнитофонами, усилителями и т.п.), кукловоды, а также "бывшие заключенные" или продавцы газет в вагонах, которые берут слово для того, чтобы вызвать сочувствие или рассмешить и т.д. Наблюдается даже" некоторое разделение труда: часто нищие работают "вдвоем", один дает представление, второй собирает деньги у пассажиров. Одновременно идет процесс резкого обесценивания прежних форм попрошайничества, которыми еще пользуются сегодня те, кто не имеют буквально ничего (безмолвно, сидя или стоя, неподвижно, с протянутой рукой, спрятав лицо, выставив картонку с лаконичной бесхитростной надписью и т.п.). Чтобы быть более убедительными, они лишь откровенно выкладывают перед собой несколько монет или позванивают ими в кулаке. Эти наблюдения не лишены важности, если помнить о благотворительных акциях в СМИ и тех суммах, которые собираются благодаря посредничеству телевидения.

Для того чтобы сегодня провести эффективную манифестацию, требуется все более значительный экономический, социальный или культурный капитал. Традиционные профсоюзные манифестации финансировались самими участниками (профсоюзные взносы, сбор пожертвований среди населения). Сегодня все большее число манифестаций ищут "спонсирования" - прямого или косвенного - через СМИ. В данной главе мы внимательно проанализировали манифестацию земледельцев 1982 года, которая по форме оставалась достаточно "классической". В завершение этой темы можно было бы вспомнить еще одну недавнюю "сельскую" манифестацию, которая даже слишком наглядно иллюстрирует общую трансформацию политического пространства. Речь идет о "Празднике Большого Урожая", состоявшегося 21 июля 1990 года. В Париже на Елисейских Полях было установлено настоящее пшеничное поле и парижанам демонстрировался процесс уборки урожая. Это действо, посвященное современным проблемам сельского хозяйства, было организовано НЦМЗ. Оно менее всего походило на "старинные праздники", которые стали возрождаться в последние двадцать лет в маленьких сельских городках [20], а/270/ напоминало скорее театрализованное празднование 200-летия Революции в постановке режиссера П.-К.Гуда. Манифестация транслировалась по телевидению (на канале Антенн-2), ее комментировал писатель родом из Савойи (Ж.-П.Шаброль), восхвалявший с местным акцентом традиционные ценности и крестьянскую мудрость. В действительности "манифестация" стала простой рекламной операцией: она привлекала на улицу больше зрителей, чем участников (около миллиона человек пришло посмотреть на пшеничное поле на Елисейских Полях). Эта манифестация стоила очень дорого, но ее частично "спонсировали" городской бюджет и один телеканал, связанный с НСМЗ. Эта манифестация, превращенная в спектакль, как и антирасистские концерты, в первую очередь была рассчитана на телевидение и включена в программу канала в качестве передачи - ее успех не исключал репортажа ни в теленовостях, ни по радио, ни в печати. Следовало бы только проанализировать, насколько манифестация совпадала с социальными представлениями деревни. Во всяком случае, если верить магнитофонной записи НЦМЗ, один крестьянин на вопрос журналиста ответил, что при виде поля в центре столицы и толпы, которая пришла посмотреть на него, "впервые в жизни испытал гордость" за то, что он крестьянин.

Жакерии и бунты, сталкивавшие лицом к лицу наиболее угнетаемые классы и политическую власть, отошли в прошлое. Современная технология привела к трансформации определения эффективного политического действия. Теперь между борющимися социальными группами помещается множество агентов, имеющих собственные интересы и поглощающих на свой лад часть социальной энергии, которая оказывается таким образом распылена и разлита в политическом пространстве, ставшим более разнородным и обширным. Между тем, сокращению физического насилия сопутствует усиление символического насилия в виде навязывания новых, в разной степени мнимых верований, которые закрепившись в сознании людей, уменьшают потребность в чисто физическом насилии в процессе доминирования, но которые, возможно, труднее обнаружить и соответственно, преодолеть./271/

1 Joffrin L. "Un coup de jeune. Portrait d'une generation morale", Paris, les Editions Arlea, 1987.

2 Как это делает, например Серж Колле (Serge Collet) в "La manifestation de rue comme production culturelle militante", Ethnologie francaise, XII, 2, 1982.

3 Исторические формы протеста во Франции проанализированы в работах Ш.Тилли: Ch. Thylli, "La France conteste: de 1600 a nos jours", Paris, Fayard, 1986 / "L'espace du politique" / "Les origines du repertoire de I'action collective contemporaine en France et en Grande Bretagne", Vingtieme Siecle, octobre 1984, p.p. 89-104.

4 Об этой форме манифестации см.: Berlan M., "La parole de I'action", in R.-M. Lagrave (ed.), "Celle de la Terre. Agricultrice: I'invention politique d'un metier", Paris, Editions de I'Ecole des hautes Etudes en sciences sociales, 1987.

5 См. по этому вопросу: P.Bourdieu. "line classe objet", // Actes de la recherche en sciences sociales, 1977, № 17-18, p. 2-5.

6 "100 ans du syndicalisme agricole", Paris, Agriculture information, 1983, p. 115.

7 О стратегиях представления у руководителей сельскохозяйственного производства см.: S.Maresca. "La representation de la paysannerie", // Actes de la recherche en sciences sociales, 1981, № 38, pp. 3-18.

8 "Поскольку между парцельными крестьянами существует лишь местная связь, поскольку тождество их интересов не создает между ними никакой общности, никакой национальной связи, никакой политической организации - они не образуют класса". К.Маркс, "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта": К.Маркс, Ф.Энгельс. Сочинения т. 8. М.: Государственное издательство политической литературы. 1957, с. 208.

9 Goffman E. "La mise en scene de la vie quotidienne", Paris, Ed. de Minuit, 1973.

10 Об этом см., например: Guillemin A.., "Doucement, c'est tout de meme une femme. Remarques sur la violence dans les manifestations paysannes", // Actes de la recherche en sciences sociales, 52-53, juin 1984; о событиях в Монтредоне: Les agriculteurs et la politique, Paris, Presses de la fondation nationale des sciences politiques, 1990, pp. 535-538.

11 Люк Болтански проделал анализ критериев, чаще имплицитных, чем эксплицитных, в соответствии с которыми журналисты публикуют или не публикуют письма их читателей. См.: LBoltanski, Y.Darre, M.-A.Schiltz "La denonciation" //Actes de la recherche en sciences sociales, 51, 1984, pp. 3-40.

12 См..например, P.Simonnot, ""Le Monde" et le pouvoir", Paris. Les Presses d'aujourd'hui, 1977, pp. 101-124.

13 E.Durkheim, Lecons de sociologie, Paris, P'JF, 1969, p. 168.

14 Le Monde, 28 avril 1989.

15 См.: M.Weber, Essais sur la theorie de la science, Paris, Ron, 1965, pp. 206-209.).

16 Историки показывают, что до XVII века выборы не имели строго политического смысла, который они приобрели впоследствии. Быть "избранником" означало попросту быть избранным или назначенным властью, и не подразумевало ни свободного голосования, ни мажоритарного закона в отличие от нынешних процедур. См.: Chartier R., "La convocation aux Etats de 1614. Notes sur les formes politiques", // Representation et vouloir politiques, Paris, EHESS, 1982, pp. 53-62.

17 О том, как проходили "генеральные штаты (май 1982 - февраль 1983)" и о свойственных им утонченных формах манипулирования см.: Charles Suaud, "Le mythe de la base. Les Etats generaux du developpement agricoie et la production d'une parole paysanne" // Actes de la recherche en sciences sociales, 52-53, pp. 56-79.

18 J.-B.Duroselle, "Opinion, attitude, mentalite, mythe, ideologie: essai de clarification", Relations internationnales, 1974, 2, p. 21.

19 Chmitt O. "NRJ et ses calicots. La manifestation etait organisee par un publicitaire", Monde , 20-21 Janvier 1987.

20 Анализ таких праздников см.: Champagne P. "La fete au village", // Actes de la recherche en sciences sociales, 17-18, novembre 1977, pp. 73-84.

 

Заключение

Строго научное изучение ценности опросов общественного мнения не отличается особой сложностью и можно бы было считать вопрос исчерпанным, если бы встречающиеся здесь препятствия были более интеллектуальными, чем социальными. Эта простая в принципе проблема становится значительно более сложной, как только научная дискуссия смещается в политическую плоскость и размежевания в ней определяются чисто социальной потенцией участвующих в ней сторон, борющихся за победу своей дефиниции. В политике видимость признает правоту видимости, поскольку заставить поверить в существование чего-то означает, в сущности, заставить это что-то существовать. Специалисты по опросам не могут не расценивать в качестве научной победы достигнутое всеобщее единодушие, включая и социологов, в том, что "общественное мнение", создаваемое институтами изучения общественного мнения "существует", даже если социологу понятно, что речь идет лишь о социальной реальности. В спорах об "общественном мнении" правота специалистов по опросам кажется очевидной, но вовсе не по тем причинам, по каким они полагают. Они думают, что лишь объективно измеряют некое явление, тогда как на самом деле они дают его частную историческую форму.

 

Наука и политика

Поскольку деятельность институтов изучения общественного мнения расположена между наукой и политикой, то их социальная сила состоит в том, что они по желанию могут перемешаться из одной плоскости в другую. На возражения со стороны специалистов в области социальных наук, которые со строго научной точки зрения осуждают поспешные, обобщенные и бесполезно повторяемые опросы, специалисты по опросам отвечают, используя политические аргументы. Они стараются доказать, что лишь следуют демократической логике. Мы приведем в качестве примера только один такой аргумент, который эти специалисты выдвигают сегодня для доказательства правомерности своих исследований и который многие считают достаточно убедительным, чтобы называть его решающим. Руководитель крупного института изучения общественного мнения Мишель Брюле, (который, кстати, в одной из программ периферийного радио комментирует опросы общественного мнения, проводимые его институтом по проблемам "морали" французов), в своей недавней книге, посвященной опросам,/275/ отвечает на критику Пьера Бурдье. Согласно этой критике, о которой говорилось в начале данной книги, опросы общественного мнения исходят из того, что все имеют мнение обо всем, что все мнения равноценны и обладают одинаковой социальной силой (судя хотя бы по одному, внешне сугубо техническому факту, что все мнения складываются и затем выводится процентное соотношение). Эти обвинения Мишель Брюле "отбрасывает" следующим образом: "Непонятно, почему измерение распределения мнений относительно того или иного сюжета предполагает, что все мнения равноценны. Мы прекрасно понимаем, что мнения энергетика "Электрисите де Франс" и простого потребителя газа (относительно атомных электростанций) основываются на разном количестве информации. Это однако не исключает того, что позиция, которую займет государство в этом вопросе, касается их обоих как граждан, и что оба имеют право высказать свое отношение, основано ли оно на здравом смысле или на компетентности. Впрочем даже среди специалистов нет согласия по этому поводу, а если речь идет о крупных инвестициях, то почему простой налогоплательщик не имеет права голоса по этому вопросу?" [1]. Несмотря на то, что М.Брюле признает, что не все мнения равнозначны, - хотя понимает он это как тривиальную очевидность здравого смысла, - пример, который он приводит, демонстрирует, тем не менее, совершенно искаженное понимание социологического анализа. Ведь когда социолог говорит, что "все мнения не равноценны", это вовсе не его личное мнение об интеллектуальной ценности этих мнений, ибо в таком случае это стало бы ценностным суждением, политическим мнением относительно того, как следует оценивать мнения "граждан" и каков их политический вес. Социолог лишь констатирует, - что может осуждаться или одобряться с политической точки зрения - что социальная сила мнений различных социальных групп весьма относительна и зависит, в частности, от той социальной силы, которой эти группы обладают. Но специалист по зондажам быстро вывел дискуссию из плоскости науки, где впрочем, она долго не задерживалась, и прямо перешел в плоскость политики. Он открыто призывает делать то, что отрицал тремя строчками выше, поскольку определяет валидность зондажей единственно с точки зрения демократических ценностей ("право всех граждан - налогоплательщиков высказаться по данной теме"), походя обвиняя социолога в том, что тот не признает общечеловеческие ценности демократии./276/

Специалисты по опросам путают то, что действительно существует, с тем, что нормативно установлено как долженствующее быть. Так, социальные науки не должны быть "демократическими" сами по себе, что не означает, что вне науки социолог не может разделять демократические ценности*. Политика на свой манер производит, в силу практической необходимости, своего рода социальные артефакты с помощью точных институциональных процедур (выборы и референдумы, например), складывая вместе мнения, которые лишь формально идентичны. Легитимация этих политических артефактов, которые обладают своей собственной ценностью и политической эффективностью, вовсе не входит в задачу социологов. Позиция политологов опирается на ложное понимание, которое легко объясняется социологически, то есть с социологической точки зрения. Согласно такому пониманию социологическая точка зрения сущностно совпадает с политологическим видением, что еще более ярко выражается в научно ориентированных публикациях, таких как, например, пользующиеся большим авторитетом статьи Алэна Лансело. Даже не коснувшись технического аспекта проблемы, он сразу пишет, что "основная критика в адрес опросов общественного мнения может быть также применена и против "всеобщего голосования", таким образом, в соответствии с чисто политической логикой амальгамы, которая является также, и логикой зондажей, ничего нельзя сказать и ничего нельзя сделать против зондажей, поскольку, как считает Алэн Лансело, - "критиковать опрос означает критиковать демократию" [2]. Напротив, политическим лидерам, занимающим достаточно прочные позиции для того, чтобы выступать против вторжения в политическую игру нового актера, чье существование не было предусмотрено институциями, и который занимается политикой, пользуясь авторитетом науки, специалисты по опросам отвечают с позиции, которую они/277/

* Это недоразумение широко распространено, поскольку социология очень популярна вне узкого круга специалистов. Например, говорить о "легитимной" культуре не означает говорить, что социолог лично находит ее достаточно убедительной, чтобы назвать легитимной, это означает, что в доступной наблюдению социальной реальности существуют степени культурной легитимности, которые поддаются объективному наблюдению и измерению. Точно так же, если социолог доказывает, что формальное равенство перед образованием, декларируемое республиканской идеологией, совсем не обязательно влечет за собой фактическое равенство и даже благоприятствует распространению идеологии дара, которая узаконивает и усиливает это фактическое неравенство, то это вовсе не значит, что он тем самым выражает свою личную позицию за или против "равенства шансов" на получение высшего образования. Видимое зачастую оборачивается против социолога: когда он говорит о том, что такое реальность социального мира, он всегда рискует прослыть за того, кто легитимирует то, что существует.

называют чисто научной. Они заявляют, что ограничиваются лишь тем, что измеряют "волеизъявление народа" более точно, чем это могла сделать традиционная техника в руках политиков, на самом деле специалисты, а также те, кто им платит, глубоко изменили собственно функционирование политического поля. Об этом свидетельствуют комментарии юристов, и в частности специалистов по гражданскому праву, которые в конце 60-х годов, когда эта практика распространялась особенно быстро, - выражали опасение, что опросы общественного мнения могут вытеснить выборы. В своих профессиональных журналах они сопоставляли "зондажи", "референдумы" и "выборы" с тем, чтобы выявить различия между ними и, главным образом, чтобы оставить за опросами достаточно маргинальную институциональную роль. Рост числа опросов в конце 60-х годов вызвал еще более резкую реакцию со стороны отдельных фракций политического класса, которые усмотрели в них, и вполне справедливо, вторжение нового конкурента, посягнувшего на относительную, и уже ослабленную, автономию рефлексии (или игры) политиков.

Опросы об электоральных намерениях, которые постоянно проводятся сегодня и которые с технической точки зрения практически бесспорны, тем не менее ставят под сомнение официально полученные результаты. Эта практика опросов, представляющая практически нулевой интерес с научной точки зрения, но имеющая высокую политическую отдачу, превращает, вопреки самой сути репрезентативной политической системы, политическую жизнь в "перманентные выборы": несмотря на то, что депутаты официально избираются на пятилетний срок, их легитимность зависит теперь во все большей степени от почти ежемесячных результатов электоральных зондажей и от рейтингов популярности. Правители не располагают более определенным избирательным сроком, чтобы "иметь возможность доказать" и "чтобы была возможность строго спросить с них", они подвергаются своего рода ежедневному испытанию, которое даже не исходит от "базы". Это находит свое отражение в повсеместно публикуемых и широко комментируемых прессой и анализируемых в политических верхах" кривых (кривые "одобрения политики правительства", "доверия", "динамики правые/левые" и т.д.), и является в значительной мере результатом манипуляционных стратегий профессионалов от политики, которые вытягивают из профанов ответы, выхваченные из контекста и переосмысленные в зависимости от их собственных интересов. Выборы превратились в одну из точек,/278/ составляющих кривые популярности или электоральных намерений*.

Отношение делегирования, установленное выборами, еще более серьезно оспаривается ростом числа опросов, в задачу которых входит, минуя дискуссии и обсуждения, напрямую решать разрозненными и в большинстве своем неинформированными индивидами любую актуальную проблему или проблему, являющуюся внутренним делом политического класса. (Следует ли отменять смертную казнь? Нужна ли профессиональная армия? Можно ли совмещать должности учителя и директора начальной школы? Следует ли поощрять интеграцию рабочих-иммигрантов? Кому выгодно "сожительство"?* Кто является лучшим кандидатом для левых или правых на будущих президентских выборах? И т.д.). С политиками, которые были избраны для того, чтобы со знанием дела вырабатывать то, что должно стать "волей народа", вступают в конкурентную борьбу институты опросов, которые как бы делают возможной своего рода "прямую демократию", опрашивая день за днем "репрезентативные выборки граждан". Уже само существование таких опросов и та научная ценность, которую им приписывает политико-журналистское поле, способствуют частичному изменению "политической работы": лица, избранные за их предполагаемую компетентность в решении политических проблем, должны сегодня прилагать особые усилия, чтобы поверить и заставить поверить других при посредстве специалистов по коммуникации, что предлагаемые ими в результате осмысления и анализа меры совпадают с теми, которых спонтанно желает большинство французов. Безусловно, влияние регулярно публикуемых результатов этих мини-референдумов остается пока достаточно ограниченным, поскольку политики не склонны отказываться от вверенной им в результате выборов власти. Однако очевидно и то, что само существование таких данных, которые с их точки зрения, обладают научной объективностью, вступает в противоречие с функцией представительства в ее традиционном понимании (т.е. квазиюридической) и способствует ограничению автономии обсуждений парламентариев, которые стараются, часто более/279/

* Показательно, что в комментариях полученные результаты выборов сравниваются не с предыдущими выборами, а с последними опросами. Следуя такой логике "хороший" результат это такой результат, который превосходит оценки института опросов.

** Имеется в виду период совместного правления правого правительства и президента-социалиста после парламентских выборов 1986 года.

бессознательно, чем сознательно, подлаживаться к этой "воле народа", полученной опросами, а некоторые - даже ее опережать.

Политологи считают, что они способствуют прогрессу демократии и напоминают, что институты общественного мнения не существуют в авторитарных режимах. На самом деле демократии сегодня угрожает не столько тоталитаризм, которым пугают политологи, сколько демагогия и цинизм, росту которых самым непосредственным образом способствует практика опросов. Опросы, которые проводятся перед выборами и которые за несколько недель до голосования определяют соответствующие позиции кандидатов и поддерживающих их социальных категорий, безусловно, помогают рационализации стратегий различных кандидатов в их предвыборных кампаниях. Однако, в еще большей мере, они поощряют манипулирование, которое и без того прочно вошло в политическую логику. Когда не существовало изучения общественного мнения, позволяющего узнать, чего хочет электорат, политики более доверяли своим убеждениям, которые служили им "внутренним компасом'", психологической поддержкой на индивидуальном уровне и политической программой. Когда сегодня политологи и специалисты по опросам - наподобие специалистов по маркетингу - продают свои услуги, чтобы с помощью изучения мнения определять наиболее "ходовые" среди избирателей темы и помогают политикам в выработке их политического дискурса, который чаще всего имеет значение лишь на протяжении избирательной кампании, то они, тем самым, развивают у политиков необходимость соблазнять и придают приоритет спросу - такому, как его фиксируют опросы - над политическим предложением. Вместо того, чтобы разъяснять политические дебаты и ставить настоящие проблемы, политологи способствуют фабрикации предвыборных кампаний, похожих друг на друга, поскольку они строятся на основе одних и тех же опросов, и одним и тем же озабочены. В результате, не дают возможности лучше понять отношение к политике различных категорий избирателей, позволяет лишь лучше понять, как их "поймать". А периодическое разоблачение той же прессой этих демагогических практик в конечном счете подпитывает этот скрытый антипарламентаризм, который может послужить трамплином для демагогии, представляющей гораздо большую угрозу демократии.

Конечно, социальные науки находятся не совсем вне политики. Но они должны быть науками политики, то есть науками, не "ангажированными" в политическую борьбу в узком смысле слова, а позволяющим лучше ее понять. Социальные/280/ науки принадлежат научному полю с его собственными императивами, а не полю политики. Социологический анализ должен помочь увидеть по-другому то, что нам слишком привычно для того, чтобы быть увиденным по-настоящему, и попытаться раскрыть политическую игру как бы извне. Еще Монтень сказал: "Привычка притупляет наши суждения" [3]. Социология должна по возможности продвигать вперед сложное рефлексирующее видение социального мира и способствовать "отвыканию", что позволяет выделить в качестве объекта собственно категории нашего чисто социального восприятия политики.

 

"Расширенное доминирование"

Социологический анализ становится все более необходим политике по мере того, как системы доминирования все более и более усложняются. Сила того, что постепенно сложилось при том, что этого никто открыто не предполагал и не желал, заключается во множестве сложившихся перекрещивающихся форм доминирования. Известно, что этнологи в отношении матримониальных обменов противопоставляют системы ограниченного обмена (некое племя А отдает своих женщин племени В, которое в свою очередь отдает племени А своих женщин) системам расширенного обмена (племя А отдает своих женщин племени В, которое отдает их племени С и т.д.) Эта модель циркуляции женщин является в высшей степени общей моделью, которую можно применить к циркуляции других видов благ (хвалебные рецензии книг в прессе, комплиментарные сноски, циркуляция межпоколенческих благ, системы социального и пенсионного обеспечения и т.п.) Расширенный обмен в других областях - удлинение цикла легитимации (А хорошо отзывается о В, который хорошо отзывается о С и т.д.) трансформирует способ доминирования, создавая социальные пространства, которые слишком обширны для того, чтобы они были полностью подвластны отдельным социальным агентам. Но расширенный обмен вводит разделение труда по доминированию гораздо более эффективное, чем любой централизованный контроль, который носит слишком очевидный и принудительный характер и потому не может длиться долго. "Взаимопроникновение" планов и действий людей может вызвать трансформации и создать структуры, которые никто никогда не планировал и не создавал, - писал Норбер Элиас. "Взаимозависимость" между людьми порождает специфический/281/ порядок, порядок более имперский и более принудительный, чем желания и мотивации лиц, которые его возглавляют [4].

Этот расширенный обмен постепенно заменяет откровенную цензуру автоцензурой, то есть добровольным и чаше всего признаваемым закономерным подчинением анонимным законам социального мира. То, что по аналогии можно назвать "расширенным доминированием", представляет собой этот новый распространяющийся способ доминирования, когда внутри сегодняшнего глубоко дифференцированного класса доминирующих каждая фракция немного доминирует над другими фракциями и, в то же время, находится в тесной зависимости от них. Среди доминирующих никто не господствует полностью: в каждый данный момент времени доминирует особая конфигурация, которую формируют разные поля, участвующие во власти.

Такой способ доминирования, безусловно, менее жесток, чем монопольное доминирование одной какой-либо фракции, но он же одновременно более могуществен, поскольку он исходит отовсюду и ниоткуда, он безличен и многолик, с ним соглашаются и ему подчиняются. Данный способ доминирования расчленен, он не имеет четко определенных носителей власти, если только, следуя очень показательной логике переноса, они не выступают в роли "козла отпущения" ("это вина прессы" или "опросов" и т.п.). Этот способ доминирования, где каждый так или иначе понемногу участвует в доминировании всех, является почти неизбежным продуктом возрастающей дифференциации социального мира, и, особенно, возрастания числа автономных социальных полей (пространств политического, экономического, журналистского, интеллектуального и им подобных, то есть, социальных полей, которые сами по себе глубоко дифференцированы), с их специфическими целями, законами и их собственной логикой функционирования. Иными словами, в этом новом политико-журналистском пространстве не доминируют ни политологи, ни представители СМИ. как это полагают некоторые [5], ни "аудимат" (audimat)* [6], ни специалисты по коммуникациям, ни специалисты по опросам, ни даже политики. Например, "аудимат" доминирует лишь постольку, поскольку увеличение каналов и их финансирование с помощью рекламы, навязывает в этом универсуме культурного и политического типа конкурентные отношения экономического характера, которые занимают место политической логики./282/

* "Аудимат"- техника измерения аудитории тех или иных телевизионных передач и вытекающая отсюда "власть аудитории" - прим. перев.

свойственной тому времени, когда на телевидении лишь один канал существовал за счет средств от рекламы. В таком случае статистическая и анонимная логика рынка лишь заменяет персонифицированную логику цензора.

Чем более дифференцированы социальные пространства, тем более социальное поведение становится коллективным продуктом, который предполагает переговоры и взаимодействие множества иногда противоречивых императивов. Каждый, навязывая требования, свойственные тому пространству, к которому он принадлежит, немного доминирует над другими, но он же оказывается под властью системы принуждений других, с которыми ему нужно вступать в переговоры. Доминирование социальных агентов особенно велико, если в них воплощена логика их поля. Их доминирование в своем поле тем больше, чем больше логика поля доминирует над ними и чем более они выполняют то, что требуется полю и оценивается им положительно. Без СМИ политологи были бы никому неведомыми специалистами по электоральной социологии, ищущими финансирования для написания своих монографий на разные темы. Если сегодня они занимают сильные или доминирующие позиции в политической игре, то это только в той мере, в какой они принимают и подчиняются экономическим и политическим требованиям СМИ и институтов опросов (предлагать имеющие спрос продукты прессе или политическим организациям). Один из них отмечал, что "ремесло комментатора результатов выборов" за последние двадцать лет изменилось: "развитие ремесла комментатора результатов выборов связано с усложнением задач, которые он должен брать на себя. По мере того, как бюджеты растут, финансовые операции и конструирование системы партнерства требуют все более и более сложных переговоров. Параллельно ответственный за представление результатов должен также взять на себя часть отношений с СМИ, например, для того, чтобы решить проблему проведения вечера, посвященного выборам, и обсудить со специалистами все более сложные с технической точки зрения проблемы представления результатов выборов". С другой стороны, "сегодня трудно одновременно создавать передачу и давать комментарий. Поэтому между политологами произошло разделение труда. Во времена, когда оценки результатов выборов передавались по радио, автор передачи мог быть и комментатором, поскольку ему не нужно было присутствовать, как на телевидении, на съемочной площадке" [7]./283/

Журналист также нуждается в политологе, в его компетентности, в его звании "профессора", который должен "легитимировать" предварительно изготовленные сенсации на первых страницах и предназначенные для привлечения читателей. Но он по крайней мере должен подчиняться цифрам, получаемым такого рода опросами, даже если они не соответствуют политической линии газеты и иногда соглашаться с политологическим комментарием этих данных. Точно так же нуждается в прессе политолог, но и сама пресса нуждается в политологе как источнике информации или даже как в общественном деятеле, который иногда дает пищу для "скандальной" хроники, которая может увеличить тиражи. Журналист может создать "событие" лишь в той мере, в какой производимое им событие соответствует медиатическому определению события [8]. С того момента, как власть перестает вторгаться непосредственно на телевизионные каналы, журналисты чувствуют себя свободными. Отношения симпатии или антипатии с депутатами исчезают. Один директор информационного отдела замечает, что стало "невозможно распространять политически ангажированные" газеты. Журналисты не задаются вопросом, понравится или нет их материал власти. По сравнению с прошлыми временами, когда доминирование на телевидении строго контролировалось тогдашним правительством, телевизионный производитель может сегодня считать, что он свободен в выборе политика, которого он хочет пригласить на свою передачу. В телевизионных студиях журналисты демонстрируют приглашенным политикам, что те не у себя дома, они могут их прерывать, если политики покажутся им скучными, выражают свое раздражение, если те не отвечают на поставленные вопросы и т.п. Действительно, способ доминирования изменился, поскольку подчинение сильным мира сего сменилось подчинением безличным и анонимным законам экономического рынка, которое выражается в объективной форме графиков процентного соотношения зрительских аудиторий, вывешиваемых руководителями каналов в помещениях студии. Помимо того, что производитель, приглашая, должен следить за тем, чтобы соблюдать равновесие в представлении равным образом избранных политических сил он еще подчиняется конкуренции между каналами и вынужден приглашать лишь "звезд", т.е. политиков, заведомо приведенных в соответствие с логикой СМИ: "Тройная цель передачи, - признавался, например, в Либерасьон (апрель 1987 года) Ф.-Н.де Вирье, создатель передачи "Час истины", заключается в том чтобы/284/ заполучить звезд, выбрать актуальную тему и соблюсти некоторое политическое равновесие (...). Я часто предпочитаю "звезд", потому мне нужно поддерживать интерес к "Часу истины". Эта передача выходит в "лучшее время" - время сборов наибольшей аудитории. Поэтому, если ты вступаешь в эпоху сильной конкуренции, нужно поддерживать численность аудитории, иначе, рано или поздно, меня переведут на более неудобное время. Вот почему я вынужден приглашать людей, которые уже очень известны". С октября месяца эта передача была перенесена на 22.30; блиц-опросы с помощью системы "минитэль" были отменены по причине малочисленности аудитории в этот поздний час). В итоге, журналисты подчиняются другому мощному принуждению, такому, как аудитория, даже если она временно представляется менее принудительной. Как выразился один журналист, собирающий высокий процент слушателей: "Как бы то ни было, я предпочитаю диктатуру публики диктатуре власти" [9].

Структуры печати и телевидения представляют собой экономические структуры, находящиеся в состоянии конкурентной борьбы. Эта конкуренция выражается, естественно, в поисках "сенсации", какого-нибудь эксклюзивного заявления и всего того, что позволяет отличить и дифференцировать одно средство информации от другого, но она обязывает также в текущей информации срочно обращаться к сюжетам, которые затрагивают конкуренты и которые становятся обязательными, превращаясь в привычные темы разговоров, по крайней мере, в политической и журналистской среде. Это новое доминирование проявляется в избыточности, которую оно порождает. Одним из результатов давления "аудимата" можно считать постоянное приглашение демагогов, что само по себе чревато такими политическими последствиями, которых никто не хотел. Оно приводит к "ошибке", к "фальшивкам", к "вымыслу", создаваемыми журналистами или для них. Можно приводить множество примеров кратковременных увлечений СМИ и их последующего разоблачения самими же журналистами, таковы, например, случаи с фальшивым румынским массовым захоронением в Темишваре, насильственные действия скинхэдов для нужд одного телерепортажа, разрозненные акции подростков, возведенные в ранг социальных проблем (например, случай с исламскими ученицами нескольких государственных школ в Париже, надевшими чадру, - что было выдумкой одной черной девушки, которая, в контексте, насыщенном репортажами СМИ о подъеме расизма, пыталась скрыть какую-то совершенную/285/ "оплошность", ссылаясь на расистские нападки). Критику избыточных опросов можно встретить даже у журналиста одной ежедневной газеты, регулярно публикующей опросы: "Эта инфляция опросов становится смешной, - писал недавно журналист Фигаро (1 июля 1990 года). Невозможно открыть газету, включить радио или телевизор без того, чтобы не узнать, что М.Миттеран потерял или набрал очки, что французы расисты или не расисты, что популярность Ле Пэна повышается или снижается. Что за очки, относительно чего, какого другого опроса, каким образом были сформулированы вопросы? Опрос - это способ ленивых делать информацию; он избавляет журналистов от поиска информации. Опрос - это попытка оболванивания, он производит мнение на основе стереотипов".

Разоблачение наиболее очевидных манипуляций необходимо, но оно таит в себе опасность - опасность не увидеть, что сегодня само существование телевидения и привычная практика опросов как бы формируют исподтишка всю реальность. Настоящая проблема заключается не в том, чтобы решить, быть "за" или "против" опросов или СМИ, а в том, чтобы решить, что предпочтительней: народный бунт или "медиатические" манифестации. Следует спросить, как разорвать этот круг, который сложился практически вопреки желаниям - во всяком случае откровенно выраженным - всех. В соответствии с логикой автономизации полей осуществляется эффект закрытия, что видно на примере художественного или интеллектуального полей, которые все более обнаруживают тенденцию функционировать только для самих агентов этих полей. Если опросы общественного мнения чаще всего производили ложное открытие политического поля на "базу", то можно задать вопрос, не обязаны ли они своей силой тому факту, что они позволяют реализовать старую мечту доминирующих, сформулированную Марксом как "буржуазия без пролетариата", а позднее Брехтом как "расформирование народа", если народ не согласен с той партией, которая говорит от его имени и вместо него. Политика должна быть чем-то иным, чем этот универсум, который сродни научной фантастике, где народ, существующий исключительно в форме опросов (преимущественно телефонных), смотрит по телевидению, как "от его имени" борются между собой различные кланы политического мира, которые на деле подчиняются только лишь логике своей внутренней борьбы./286/

1 M.Brule, L'emprise des sondages. Transparence ou manipulation? p. 204. На ту же тему см.: А.Мах, La Republique des sondages, Paris, Gallimard 1980 (coll. "Idees").

2 См. две архи-типические статьи: Lancelot A. "Sondages et democratie" //Sofres, Opinion publique 1984, op. cit, pp.257-267, а также: "Sondages d'opinion et suffrage universel", //Commentaire, 10, ete 1980, pp. 214-219.).

3 Монтень М. Опыты, М: Наука, 1980, с. 105.

4 Bias N. La dynamique de I'Occident, op. cit., p. 189.

5 См.: F.H.De Virieu, La mediacratie, Paris, Flammarion, 1990.

6 N.Manere, La dictature de I'audimat, Paris, La Decouverte, 1988.

7 Grunberg G. Memoire d'estimateur, Politix, 5, hiver 1989, p. 49.

8 В качестве примера анализа конструирования "события" см.: Veron E. Construire I'evenement. Les medias et Paccident de Three Mile Island, Paris, Ed.de Minuit, 1981.

9 Patrick Poivre d'Arvor cite par L.Greilsamer et D.Schneidermann, "La tranquilite des chaines de television" (Le Monde, 29 mars 1988).

 

П. Шампань «опросы, голосования и демократия»

(* Статья, олубликованная в журнале "Ученые труды в социальных науках" N10, 1995 г. (P.Champagne. Les sondages, le vote et la democratie. Actes de la recherche en sciences sociales, N10, 1995). Уточнения и дополнения автора к ранее опубликованной книге.)

 

Опросы, голосование и демократия

Вот уже на протяжении почти тридцати лет перед каждой избирательной кампанией в СМИ разгорается один и тот же спор о роли политических опросов. На одной стороне - сторонники опросов (те, кто "за"), политологи, а также многочисленные фракции политических и медиатических кругов, которые причисляют себя к "модернистам" и "либералам": они защищают эту технику, считая ее "демократической", "научной", стоящей на службе политических дебатов, поскольку опросы предоставляют "гражданам" информацию, необходимую для того, чтобы они могли высказываться со знанием дела. По другую сторону - противники (те, кто "против"), принадлежащие к политическим, журналистским, и, кроме того, к интеллектуальным кругам. Причины, ими называемые, лежат в научной и политической плоскостях: оспаривается достоверность опросов по причине недостаточных размеров выборки, сомнительных корреляций, плохо поставленных вопросов, пристрастной и тенденциозной интерпретации ответов (не говоря уже о политически скомпрометировавших себя некоторых руководителях институтов изучения общественного мнения). Считается, что эти опросы, иногда абсурдные и малоубедительные, смущают простодушие избирателей в момент выборов, способствуя искажению "нормальных" результатов. Короче, для одних опросы прекрасно вписываются в политическую демократическую жизнь, а для других - искажают саму ее суть.

Последняя кампания по выборам президента (речь идет о выборах президента Франции 1995 года - прим. перев.), которая особенно переусердствовала в отношении опросов, позволила обнаружить конфликты, вызванные внедрением этой социальной технологии в политическое пространство. Никогда еще специалисты по опросам не были столь активны в отношении выборов и никогда еще они не подвергались столь резкой критике. Но политики, или, по крайней мере, те из них, кто сомневается в политической нейтральности и научной валидности опросов, исходят из чисто политических, а не научных интересов, поскольку склонность политологов сомневаться в опросах, или, наоборот, верить в их достоверность, в значительной мере зависит от того, насколько эти опросы благоприятны для них самих, что и объясняет их относительное непостоянство. Так, например, политик, который в начале избирательной кампании для поддержки своего кандидата использовал занимаемый им рейтинг/291/ по опросам как основной аргумент в его пользу ("Нужно голосовать за X, поскольку он близок сердцам французов"), сразу же после выборов с яростью обрушился на институты изучения общественного мнения.

Отношение многих журналистов к опросам строится по той же логике: чем более эти опросы служат их собственным журналистским интересам, тем более они к ним благосклонны. Так, те же самые журналисты, которые всячески способствовали тому, чтобы опросы оказались в центре избирательной кампании, немедленно пошли на попятную вечером того же дня, когда завершился первый тур выборов (речь идет о телевечере, когда по всем каналам и до глубокой ночи сообщаются, комментируются и обсуждаются получаемые данные о результатах выборов - прим. перев.), и стали предупреждать, что при использовании опросов следует быть осторожными в представлении их результатов (допустимая погрешность, сиюминутность I опроса S, который достоверен лишь для момента Т, когда опрос проводился и т.п.), хотя сами они никогда прежде эти предосторожности не соблюдали, и в ближайшем будущем, буквально несколькими часами позже, перестанут их соблюдать. К середине вечера журналисты опять принялись защищать опросы, упрекая избирателей в том, что те стали излишне "ветрены" и "нерешительны", что своим "нетипичным" поведением они исказили исследования, которые сами по себе безупречны, и что таким образом они затрудняют им работу. В конце же вечера они с такой же убедительностью стали сообщать результаты опроса, проведенного "у избирательных урн", который был ими заказан для выявления избирательных намерений электората во втором туре, когда опрашиваемые еще не знали результатов первого тура.

 

Экспансия рынка

Интерес политиков и журналистов к опросам во многом связан с тем, что они заведомо предназначены и адаптированы к тому, чтобы непосредственно отвечать на самые неотложные и животрепещущие вопросы таким образом, чтобы, даже при плохой их интерпретации, предоставлять данные, которые будучи структурированы в соответствии с логикой политического поля, по определению обладают гораздо более высокой прогностической ценностью, чем лишенные всякой методики интуитивные оценки.

Естественно, что для институтов изучения общественного мнения политики являются привилегированной клиентурой,/292/ которой институты поставляют информацию, с одной стороны достаточно конфиденциальную для выработки стратегий, а с другой - предназначенную для публикаций, способных произвести определенный политический эффект. Сами же опросы общественного мнения позволяют, как известно, конструировать дискретные индикаторы ("предупреждающие сигналы") "состояния общественного мнения" или же могут быть опубликованы и использованы в качестве специфического политического приема, когда требуется, например, показать, что большинство граждан одобряет то или иное мнение, ту или иную политическую меру (эффект легитимации). Что касается предвыборных опросов, то они позволяют "тестировать" шансы политических лидеров и таким образом влиять на выбор кандидатов (механизм предсказания или имитации). Это можно было наблюдать во время последних президентских выборов: Жак Делор никогда не был бы выдвинут в качестве кандидата от Социалистической партии, а Эдуарду Балладюру, вероятно, не пришла бы в голову мысль выставлять свою кандидатуру, если бы оба не получили поддержку со стороны опросов, которые за несколько месяцев до выборов показывали крайне благоприятные для них результаты.

Известно также, что институты изучения общественного мнения все в большей мере включаются в процесс формирования текущей правительственной политики (как минимум на уровне СМИ), а также в проведение избирательных кампаний различных партий. Они позволяют, в частности, следить за рейтингом кандидатов в зависимости от их выступлений в СМИ и участвуют в формулировании тем, которые, по причине их особой популярности среди избирателей, получают преимущественное место и в политических программах. Институты также дают представление руководству партий о возможном соотношении политических сил и тем самым помогают вырабатывать стратегии политических объединений и осуществлять политическую перегруппировку. Бесспорно, зондажи изменили представление о политической деятельности, однако они непосредственно вписываются в логику наиболее традиционных форм политической работы, которая состоит, например, в преобразовании взглядов и идей, вырабатываемых в узком кругу профессиональных политиков, в предложения, способные получить самую широкую поддержку среди профанов, или, точнее, тех категорий населения, на которые преимущественно ориентируется всякая политическая организация. Таким образом, политический опрос вписывается в самый общий процесс/293/ рационализации деятельности ("помощь в выработке решений", как говорят специалисты по опросам), что также можно наблюдать в экономическом секторе, использующем, среди прочего, и помощь, которую могут предоставить социальные науки.

Однако, опросы, заказываемые политическими руководителями, несмотря на их многочисленность, отличаются от тех, вокруг которых ведутся общественные дискуссии. Действительно, большинство этих опросов неизвестны ни публике, ни даже журналистам, поскольку определенная их часть носит конфиденциальный характер и предназначается специалистам по политическому маркетингу, которые работают сегодня во всех партиях, подготавливая и проводя предвыборные кампании кандидатов. Это отнюдь не те опросы, которые заказывает пресса с целью их последующей публикации и анализа. Таким образом, если политический опрос добился в СМИ (в частности, на государственном радио и телевидении) не меньшего успеха, чем тот, который он имел среди политических актеров, то факт его публикации, наоборот, оказывает на политическую игру если не более существенное, то во всяком случае наиболее очевидное воздействие.

Успех политических опросов среди журналистов, как и среди политологов, основывается прежде всего на одной и той же политической доксе: этот тип исследования действительно столь же "естествен", как и консультационные мероприятия электорального типа (не случайно опрос общественного мнения напоминает референдум, а предвыборный опрос - выборы). Он также объясняется общей для журналистов и политологов верой в их научную ценность, поскольку от внимания последних ускользают все сложности методологических проблем, возникающих при любом исследовании, и особенно, при исследованиях этого типа, тем более, что научная подготовка большинства из них оставляет желать лучшего, а медиатическая логика в целом ориентирует на упрощенность или, по крайней мере, на политическое прочтение этих опросов.

Кроме того, этот тип исследования представляет собой "продукт", особенно хорошо приспособленный к чисто техническим и политическим ограничениям, которые сегодня влияют на производство информации. В отличие от традиционных уличных ("с микрофоном - на улицу") опросов, они позволяют совместить скорость исполнения с внешними признаками науки: цифровая форма представления данных обладает внешними признаками объективности и нейтральности, т.е. теми качествами, которые сегодня формально востребуются/294/ аудио-визуальными средствами массовой информации ("Этот ошеломляющий опрос нам показывает, что...", "Эксклюзивный опрос: французы судят Америку!" и т.п.) и потому обладают эластичностью, обеспечивающей хорошую адаптацию к требованиям текущего момента и конкуренции. Но особенно большое распространение практика опросов получила в политической области благодаря тому, что эти исследования позволяют журналистам (в частности, аудио-визуального сектора) непосредственно вторгаться в политическую борьбу, обладая своей собственной легитимностью, что и дает им возможность опрашивать политиков, избегая неприятной позиции простого выяснения их мнений, или, что в конечном счете одно и то же - позиции ангажированного журналиста. Благодаря опросам они стали научно гарантированными глашатаями "того, что действительно думает народ", поскольку рейтинги популярности и опросы общественного мнения находятся вне критики политиков, которые их же сами и заказывают, и в них верят. Что касается опросов относительно избирательных намерений, то они позволяют в ходе предвыборной кампании создать особую атмосферу, которая день за днем подогревает интерес читателей и телезрителей, в большинстве своем мало интересующихся политическими дебатами в силу их сложности, специфичности, трудности для восприятия (что и делает их, в конечном счете, неинтересными для профанов). Короче, эти опросы дают привлекательное для многих представление о политической борьбе в соответствии с более близкой "широкой публике" моделью спортивных соревнований или конфронтации между известными персонажами.

 

Политическая критика и научная критика

Если развитие данной практики с самого начала вызвало очень бурную реакцию, то для критического дискурса, который развивался параллельно, наоборот, была характерна крайняя расплывчатость, а самые убедительные соображения как бы тонули в потоке критики, более или менее банальной, маргинальной или построенной на мелких курьезных фактах. Обоснованные обвинения, часто плохо понимаемые политико-журналистской средой, почти всегда немедленно забывались, как только появлялся очередной опрос. Действительно, если критика этих исследований воспринималась так тяжело, то это потому, что символические и экономические ставки, включенные в это поистине коммерческое и политическое соревнование между/295/ политическими актерами, институтами изучения общественного мнения, и прессой, имеют целью представить (и тем, и другим) незаинтересованный (во всех смыслах) научный дискурс, ученый комментарий с его предписаниями, предосторожностями, с его отрицанием сенсационности, который в любом случае оказывается антиподом упрощенческой логики, чаще всего используемой в этой области как в СМИ, так и в самой политической борьбе.

Обычно умеренная критика в духе реализма концентрирует свое внимание в большей степени на личностях или институтах, чем на причинах, и в качестве "козла отпущения" называет самого явного виновника, а именно "специалистов по опросам" или "СМИ". На самом деле требует объяснения сам успех этой практики, который основывается на трансформациях функционирования политико-медиатического поля, тогда как "специалисты по опросам" составляют всего лишь наиболее видимую часть значительно более широкой системы, которая сегодня способствует повышению значимости опросов и объясняет рост их числа, несмотря на ту негативную реакцию, которую они вызывают. Иными словами, сугубо технический анализ опросов, т.е. дискуссия по поводу их достоверности, оставляет в стороне главное, заключающееся в том, чтобы понять природу этого чисто социального интереса к опросам и основу той власти, которую различные стороны, участвующие в политической игре, - журналисты, политики, политологи СМИ и т.п. - предоставляют опросам и за опросами признают.

Наиболее радикальная критика политических опросов (которая была бы и более эффективной) могла бы состоять в том чтобы пресса перестала их заказывать, отказывалась публиковать их результаты, одним словом, поступила бы так, как это делала до конца 70-х годов газета Монд, совершенно их игнорируя. Остается лишь сказать, что такого рода радикатьная критика полностью отсутствует в СМИ, наоборот, та же Монд уже более 10 лет успешно вносит свою лепту в развитие этого типа исследований. Между тем, в СМИ широко используется примитивная критика опросов, как бы заложенная в самой этой практике, что позволяет заранее нейтрализовать ту критику, которую может вызвать публикация зондажей. Она отражает в какой-то мере "нечистую совесть" журналистов, которые сами считают эту практику чрезмерной. Однако, представляется, что этот тип сопровождающей критики, часто встречающейся во многих крупных СМИ, скорее отражает стратегию "двойного удара", что позволяет постоянно публиковать опросы, и при этом делать вид,/296/ что особой веры этим опросам нет и что им не придается большого значения [1]. Когда журналисты приводят статистические данные, то они это делают с долей иронии и с некоторым отстранением ("это всего лишь опрос...", "если верить данным последнего опроса..."), что должно подчеркнуть их определенное недоверие к опросам. А когда газеты решают посвятить специальный номер разоблачению "великой манипуляции опросами", что они периодически делают, то это чаше всего становится лишь еще одним поводом для косвенной рекламы различных институтов изучения общественного мнения, руководители которых самодовольно выступают в свое оправдание.

Даже критика, которая, казалось бы не выходит за рамки чисто научной логики, косвенно остается критикой политики. Так, например, если, в ходе последней избирательной кампании, специалисты по опросам подверглись критике более резкой, чем обычно, то это только потому, что они ошиблись, неправильно предсказав рейтинг кандидатов. Логика же этой критики, зависящей от обстоятельств, такова, что те же самые специалисты, наоборот, восхвалялись бы теми же людьми, если бы, как это часто бывает, предсказания этих специалистов оказались бы более близкими к реальным результатам. В таком случае критики стали превозносить "эту удивительную науку" и, возможно, что в каком-нибудь журнале нашлись бы журналисты или политические комментаторы, которые серьезно задались бы вопросом, "Не заменят ли опросы выборы?". Тогда бы они с той же уверенностью, с какой в другом случае осуждали специалистов по опросам, предложили организовать дискуссию не на тему "валидности опросов", а для того, чтобы понять, нужны ли выборы, если простой опрос, проведенный перед выборами, позволяет вполне точно определить тех, кто будет избран. Опрос стал бы превозноситься как рациональный инструмент демократии позволяющий экономить на традиционных процедурах типа выборов или референдума, которые с этого момента стали бы считаться архаичными, слишком тяжеловесными и слишком дорогостоящими с точки зрения временных и денежных затрат.

Только выборы всякий раз на время прерывают дискуссии о достоверности опросов: они оказывают на большинство актеров политико-медиатического поля настоящий эффект вердикта, гораздо более решающий, чем все научные дискуссии или технические объяснения. Когда, как это часто бывает, результат выборов оказывается близок к показателям последних зондажей,/297/ то этот эффект вердикта узаконивает триумф институтов, обычно использующих его для того, чтобы заполнять целые страницы газет и журналов саморекламой, в которой они напоминают о своем "прогнозе" и тем самым заставляют признать свою компетентность. Аргументы научного толка, если они и приводятся, служат чаще всего просто авторитетными суждениями, дающими дополнительные основания верить (или не верить) зондажам, а также не столько разрешить основополагающий спор, сколько легитимировать принятие позиции, основание которой в действительности находится в другом месте. В определенной мере "провалы" или "неожиданности", которые время от времени происходят в этом типе исследований ожидаемы и для некоторых даже желательны, поскольку они дают хороший повод восстановить "незаменимую ценность выборов" и тем самым утвердиться в вере в ценность традиционных процедур политических консультаций.

 

Парадоксальная критика

Возможно, самое удивительное заключается в том, что наиболее резкой критике подвергаются как раз те опросы, которые менее всего дают для этого повод. Как известно, под общим термином "опросы" обычно скрываются очень различные исследования, которые не имеют между собой почти ничего общего, кроме, пожалуй того, что все они построены на выборке, (якобы) репрезентативной для всего населения Франции, имеющего право голоса, что задаваемые в них вопросы носят закрытый характер, что они проводятся институтами изучения общественного мнения, что они публикуются в печати, и что зачастую их цели носят политический характер. С научной точки зрения следует учитывать специфику каждого типа опроса, и критика, которая приложима к одним опросам, не всегда может быть адресована другим. Между тем, критика, которая раздается в прессе в адрес "опросов" не делает различий между ними. Так, вопросы по поводу того, какие газеты читают опрашиваемые, участвовали ли они в какой-либо демонстрации или забастовке, позволяют фиксировать поведение и относятся к вопросам совершенно иного порядка, ставящим совершенно иные эпистемологические и технические проблемы, чем те, которые возникают, когда у опрашиваемых выясняют как они относятся к "французской интервенции в Боснию", к "пятилетнему сроку президентского правления", или "к ограничению права на забастовку". В этом случае речь идет об исследовании мнения как/298/ такового, в связи с которым возникают очень сложные проблемы сбора данных и их интерпретации [2].

Благодаря дискуссиям, которые начались в 70-е годы вокруг недостатков этой нарождающейся практики (вопросы, часто непонятные для многих опрашиваемых, слишком политизированные их формулировки, публикации фальшивых опросов институтами-призраками с целью самого грубого политического манипулирования), в эту анархическую практику был внесен по крайней мере минимум регламентации и была признана вся важность позиции "нет ответа", являющуюся одним из вариантов ответа, которую необходимо принимать в расчет в соответствии с требованиями науки и которую следует включать в представляемые в СМИ результаты изучения общественного мнения. В самом деле результаты первых опросов общественного мнения, опубликованные в прессе, часто пересчитывались после исключения данных по позиции "нет ответа", как если бы речь шла о референдуме, но ведь их распределение не случайно, более того, они являются хорошим показателем не только социально дифференцированной способности индивидов производить "личное мнение", но и уровня, на котором вопрос политически сконструирован, или, по крайней мере, публично сформулирован. Известно, что, начиная с того момента, когда специалисты по опросам оказались вынуждены под воздействием критики публиковать данные по позиции "нет ответа", они стали использовать всевозможные способы (специальные указания анкетерам, закрытые вопросы, увеличение числа средних или нейтральных вариантов ответов и т.д.) для искусственного их сокращения, что, однако, не решило проблемы. Критика в адрес этого полуфабриката социальных наук и экономического маркетинга, перенесенного в политику, и сегодня остается весьма и весьма актуальной (подтасовка ответов за счет их неопределенности, а не сбор действительных мнений, сложение ответов, имеющий разный социальный вес, а не измерение структуры по-настоящему действенных мнений и т.д.).

В ходе последней президентской кампании полемика развернулась не вокруг опросов общественного мнения, а вокруг очень специфического типа опроса, каким является предвыборный опрос [3], в задачу которого входит изучение намерений относительно политического поведения. Таким образом, это как раз такой случай, когда казалось бы, институты опросов и политологи могли бы избежать критики, обычно направленной против опросов общественного мнения, поскольку, если они способны незадолго до голосования назвать вероятное распределение/299/ избирательных бюллетеней между кандидатами, то они могут считаться безусловно выполнившими свою задачу. А собственно голосование выступает в качестве самой верной гарантии серьезности специалистов по опросам, поскольку оно позволяет сравнить мнения, собранные опросом, проведенным незадолго до голосования, с итогами реально проведенного голосования. Безусловно, в этой области специалисты по опросам достигли бесспорной компетентности [4], благодаря чему, кстати, они завоевали доверие СМИ. Действительно, предвыборные опросы не представляют собой никаких трудностей чисто научного плана, поскольку речь идет лишь о простом опросе избирателей незадолго до дня выборов, установленного законом. Поэтому критика, разоблачающая навязывание проблематики, что неизбежно содержится в любом вопросе, поставленном перед населением с очень различными социальными и культурными характеристиками, в данном случае не имеет оснований, ибо такой тип опроса всего лишь "заставляет проголосовать" выборочную совокупность всего населения, имеющего право голоса в форме, которая была установлена самим ходом демократической политической игры. Стало быть, если навязывание тематики и происходит, то не в результате деятельности институтов опросов, а вследствие собственно политической игры.

 

Дискуссия как объект

Что же тогда можно поставить в упрек данному типу исследования? Совершенно бессмысленно вводить новые элементы в научную дискуссию до тех пор, пока не будет понято то, что регулярно вызывает саму дискуссию и пока не будут изучены принципы, ее структурирующие и факторы, препятствующие действительному пониманию чисто научных аргументов. Конкретнее, речь идет о том, чтобы понять, почему СМИ, которые на протяжении всей предвыборной кампании в числе первых заказывают, публикуют и комментируют политические опросы, одновременно испытывают потребность - и не только из-за желания сохранять журналистскую сдержанность и объективность (один - "за", один - "против") - предоставлять свои страницы для всех тех, кто желал бы высказаться против "опросомании", за которую они же сами и несут большую долю ответственности.

Такое смешение объекта происходит здесь именно потому, что главное препятствие для понимания и восприятия научного/300/ дискурса в данном случае носит скорее социальный, чем интеллектуальный характер, или, как говорит Витгенштейн, "здесь нужно преодолеть трудности не интеллектуального порядка, а воли". Следовательно, дискуссия по поводу опросов структурируется в соответствии с очень обшей парой оппозиций, присущих и социальным универсумам, в которых действуют профессионалы, чья внутренняя борьба в большей или меньшей мере зависит от предпочтений очень широкой публики ("избиратели", "телезрители", "потребители" и т.д.)- Такая ситуация обязательно включает в себя расхождение между предложением, которое эти специалисты или эти профессионалы считают желательным - с одной стороны, и как бы установленным спросом со стороны профанов - с другой. Смысл оппозиции заключается в способе управления этим расхождением и его регулированием. Он разделяет тех, кто отдает предпочтение предложению (определяемому профессионалами) и тех, кто, наоборот, высказывается в пользу приоритетности спроса (измеряемого среди публики). Таков, например, случай дискуссии по поводу того, каким должно быть "телевидение", когда те, кто, будучи более - по сравнению с другими - наделен специфическим (культурным и политическим) капиталом стремится, в силу своей компетентности, "настоятельно" навязывать (культурно и политически) содержание программ, противопоставляются тем, кто отдает приоритет спросу (на самом деле - экономической отдаче), полагая, что единственным судьей в этом отношении должна быть сама "публика" и превращает "телеметр" в универсальный инструмент определения качества программ. Иными словами, противопоставление происходит между теми, кто, следуя своим представлениям о "культуре", считает необходимым "тянуть широкую публику наверх", хочет "ее воспитывать и образовывать" и критикует "низкопробные" или "вульгарные" передачи (т.е. популярные), и теми, кто осуждает "скучные" передачи "парижской интеллигенции" и признает лишь "нужды" и "желания" публики-потребителя [5]. Такого же типа структуру можно обнаружить даже в том, что касается политической специфики - в дискуссии о политических опросах, которая служит настоящим прожективным тестом, отражающим - прямо или косвенно - определенное видение демократии.

 

Демократическая двойственность

Включение технологии опросов в сюжет для общественного обсуждения глубоко затронуло легитимные/301/ представления о политической практике, поколебав, особенно среди профессиональных политиков, первоначальные структуры восприятия политики и правила - до того времени допустимые - избирательной кампании. Не будет большим преувеличением сказать, что для немалой части политиков активность специалистов по опросам, особенно, если они не ограничиваются проведением конфиденциальных зондажей, предназначаемых только для политиков, воспринимается как своего рода нелегитимная политическая деятельность.

В дискуссиях по поводу опросов речь в действительности идет об определенном представлении о том, что такое "демократия". Этот вид режима, который неразрывно связан как со способом выбора политических деятелей ("выбор" гражданами), так и с особым принципом легитимации ("народ" как источник власти), на протяжении всей своей долгой истории, расчленялся на два способа отправления власти, противостоящих, если не противоречащих друг другу, которые нашли свое воплощение в двух знаменитых фигурах афинской демократии. С одной стороны, это демократ Перикл, который, как говорил Фукидид, "поставил весь свой мощный интеллект на службу народу". "Именем демократии, - замечает Фукидид, - правил первый из афинских граждан" [6]. "Он имел, - объясняет историк, - власть благодаря тому уважению, которым он пользовался, и своим умственным способностям ... Так, он мог держать в руках толпу, хоть и свободную, и не он подчинялся ей, а она - ему ... Он никогда не старался говорить для того, чтобы понравиться, и мог обернуть в свою пользу уважение людей, чтобы противостоять их гневу [7]. С другой стороны, демагдг Арчибальд, другой столь же вероятный продукт демократического режима, который действовал, следуя личному интересу или личным амбициям, и который "льстил народу, предоставляя ему действовать в соответствии с его "желаниями", вместо того, чтобы вести народ, и потому обрекал его на худшие испытания и даже на погибель [8].

Выражение "управлять от имени народа" и по сей день сохраняет эту главную двусмысленность, которой пользуются актеры политического поля: оно может обозначать действовать как доверенное лицо, которое строго ограничивается исполнением желания своих доверителей (в той мере, в которой это желание может быть правильно понято, имея в виду ту коллективную и политически сконструированную структуру, какой является "народ" или "французы"). Но это же выражение может обозначать также действовать вместо народа в том смысле, в котором говорят/302/ об официальном представителе, что он действует от имени несовершеннолетнего или неполноценного, т.е. лиц, не ведающих, следовательно, чего они хотят и что им нужно. Не трудно было бы доказать, что, с самого начала, одна из важных целей, вокруг которой организовывалась деятельность режимов демократического типа (это - еще и сегодня можно увидеть в дискуссии о расширении пространства проведения референдумов) заключалась в конструировании легитимных способов народного самовыражения (петиции, бунты, манифестации, выборы, опросы и т.д.) и того места, которое должно быть отведено ему в политической жизни. Тот факт, что политическое руководство выбирается всем народом и что оно управляет от его имени, никогда не означал, - и даже вовсе наоборот, - что оно должно лишь просто следовать за народом, учитывая его "побуждения" и "вспыльчивость". При соблюдении внешней видимости, за официальным фасадом демократического режима всегда шла некая институционализированная игра с тем, чтобы избранные депутаты сохраняли какую-то свободу, или, если угодно, автономию. Так, еще во времена античной Греции такую функцию частично выполняла Агора, ассамблея афинских граждан, перед которой выступали политические руководители для того, чтобы ее в чем-то убедить. Во всяком случае речь шла не просто о месте, где регистрировалась "народная воля", а о публичном пространстве конфронтации между народом и его руководителями, то есть о социальной институции, обеспечивающей политическое конструирование этой воли. То же самое относится и к комициям в Римской республике [9], а также во времена французской Революции к введению демократического режима, цензового избирательного права и отказа от "императивного мандата" - мер, предназначенных для того, чтобы удерживать "народную волю", во всяком случае, в ее изначальном виде, на значительной дистанции от официальной политической жизни.

Можно сказать, безусловно, весьма обобщенно, что демократические режимы вплоть до сегодняшнего дня постоянно колеблются между двумя логиками, которые, несмотря на их противоречивость, вытекают из одних и тех же основополагающих принципов: с одной стороны, представительная логика (или примат предложения), согласно которой народ (особенно, средние и низшие классы) выступает лишь как простая инстанция, обозначающая политический класс, инстанция, необходимая для регулирования политической игры, а с другой стороны - прямая логика (или приоритет спроса), которая/303/ исходит из того, что ведущую роль играет народ , воля которого по самой ее сути признается заведомо законной. Эти две логики в их крайних проявлениях отталкиваются друг от друга и притягиваются друг к другу. Демократия, слишком ориентированная на "представительность", несет в себе угрозу радикального разрыва с народными массами, что в свою очередь служит питательной почвой для антипарламентаризма, считающегося опасным для самого режима. Призыв к референдуму, т.е. к небольшой доле прямой демократии, рассматривается в таком случае как противовес этой самоизоляции, политического класса. И наобооот, прямая демократия (пытающаяся сегодня распространиться через телевидение и опросы) может слишком широко распахнуть двери для демагогии, или, как сегодня предпочитают говорить, "популизма". Тогда начинают раздаваться требов; ния вернуться к серьезному парламентаризму, который умеет дистанцироваться от уличных призывов и не торопясь, изучать и компетентно решать проблемы.

Несмотря на то, что не существует однозначного и бесспорного определения "демократии" - если речь идет о политической конструкции, или, говоря языком Дюркгейма, о предпонятии, а не о научном концепте - в дискуссии об опросах понятие "демократия" используется уверенно. Существует борьба за навязывание легитимного определения "демократии", которое варьирует в зависимости от различных систем интересов. Варианты, которые в демократических - в общих чертах -обществах каждый агент или каждая группа могут ввести в свою собственную спонтанную концепцию демократии (и которая тогда начинает называться "настоящей демократией" или "истиной демократией") и, тем самым, в свое отношение к практике опросов, действительно, свидетельствуют о множественности отношений, которые социальные агенты и, в частности, агенты политико-медиатического поля, могут сохранять по отношению к народным массам. Соответственно можно выстроить, как это делал Башляр. определенный демократический тип, свойственный каждому индивиду или каждой социальной группе [10], особый тип, который получается в результате специфической комбинации таких черт, как более или менее полное доверие по отношению к "народу" и к "элитам", вера в культурные ценности, в образование, в технические знания и т.п., - факторов, которые являются, среди прочих, составными элементами индивидуальных и коллективных представлений о политике. Специфическая демократическая концепция, которая/304/ свойственна каждому индивиду (и следовательно, шире, каждому классу или социальной группе), безусловно многим обязана социальной траектории и культурному капиталу, но также оптимистическому или пессимистическому взгляду, который каждый - с учетом его социальной позиции или особого исторического опыта (в частности, коммунизма) - может иметь о роли народных масс в политике и следовательно о месте, которое они должны занимать в общей экономике функционирования политической системы.

 

Голосование, общественное мнение и опросы

В демократических режимах выборы и манифестации, допускающие разные формы проявления "общественного мнения" (уличные шествия, кампании в печати, выступления легитимных выразителей общественного мнения и т.п.) являются двумя главными способами его выражения: один институционализированным, а второй - более неопределенным, посредством которых "народ" должен вовлекаться в политическую игру. В действительности, эти способы весьма далеки от чистого и прямого выражения коллективной воли, скорее они воспринимаются различными категориями агентов политико-медиатического поля как знаки, которые необходимо расшифровать, или как предлог для символической борьбы, которая принципиально не выходит за пределы политического поля. "Народная воля" есть ни что иное, как полуфабрикат функционирования политического поля. Эта воля не является изначально заданной, она создается в борьбе и через борьбу всех сторон, которые в разные исторические эпохи участвуют в политической игре. Это хорошо видно на примере выборов, и, в частности, того, что происходит вечером того же дня, когда выборы состоялись: результаты голосования служат почвой для комментариев, более или менее оригинальных обменов мнениями как в СМИ, так и вне них, между политиками, политологами, журналистами и различными людьми, которые приглашаются на телевидение; в задачу которого входит навязать лиц, уполномоченных определять то, что следует думать о результатах выборов и, следовательно то, что должны думать о результатах выборов профаны. Речь идет о том, чтобы заставить признать, помимо простого распределения процентов бюллетеней, опущенных в урны и обобщенных с помощью политической игры и для нее, общий итог голосования и, в частности, ответить на два политических вопроса, главных на этом вечере после выборов:/305/ "кто победил на выборах?" и "что избиратели хотели сказать этими выборами?" Иными словами: речь идет не столько о том, чтобы слушать народ, сколько о том, чтобы заставить его говорить.

Что касается "общественного мнения", то историки показали, что это неопределенное понятие, возникшее в конце 18 века, всегда обозначало только то, что участники политической игры уславливались в нем видеть. "Общественное мнение", прежде чем политологи дали ему свое собственное определение, представляло собой лишь мнение тех, кто внедрялся в политику и кто, в соответствии со специфической логикой этой игры, стремился придать своему индивидуальному мнению коллективный характер, претендуя на право выражать общее мнение: сказать "общественное мнение думает, что ..." означало "я думаю как народ", или, что одно и то же: "народ думает как я". "Общественное мнение никогда не было "мнением всего народа" (если такое выражение может иметь иной смысл, кроме метонимического, исторически сконструированного политическим полем). Это понятие на самом деле соотносится с ограниченным полем борьбы социальных элит (политиков, профсоюзных деятелей, журналистов, интеллектуалов и т.д.), которые могут легитимно выражать, абстрагируясь от своих собственных интересов, "общий интерес", или, которые, по крайней мере, имеют законное право выступать "от имени народа" или какой-либо его части. Иначе говоря, "общественное мнение" было всего лишь неким продуктом символической борьбы, которая велась - как в прессе, так и вне ее - различными категориями лидеров политического мнения, обладавших правом высказывать "общественное мнение".

Внедрение опросов в политическую жизнь и притязания политологов на научное измерение с помощью своих исследований того, что она должна представлять из себя в реальности, не могли не трансформировать, - и даже революционным образом преобразовать, - функционирование политического поля, переопределив в нем внутреннее соотношение сил. Действительно, специалисты по опросам активно воздействовали на два очень существенных момента функционирования демократического режима. Под предлогом научного измерения "общественного мнения" политологи навязали свое собственное определение этого понятия, совершив двойной символический маневр. Во-первых, была произведена замена существовавшего прежде перформативного значения ("общественное мнение - это то, что я под ним понимаю, потому/306/ что я наделен властью определять, что есть общественное мнение") на эмпирическое значение. Другими словами, ссылаясь на необходимость наличия общественного мнения, политологи навязали новую конкретную инстанцию, которая должна это "общественное мнение", представляющее собой конструкцию политической метафизики, выражать. Обращаясь с опросом не к лидерам, а к выборке, репрезентативной для всего населения, имеющего право голоса, они опосредованно определяли и само население, которому предписывается участвовать в формировании "общественного мнения", а, тем самым, и содержание этого понятия [11].

Это переопределение содержания понятия с политической точки зрения не может быть опровергнуто, поскольку оно совпадает с демократической (прямой) логикой: действительно, не проще ли, для того, чтобы узнать, о чем думает народ, прямо у него и спросить, вместо того, чтобы обращаться к тем, кто выступает от его имени? Именно в этом заключается основная причина той негативной реакции, которую вызвала практика проведения опросов: специалисты по опросам, проводя такие мини-референдумы, претендующие на точное и бесспорное измерение "общественного мнения", т.е. "волю народа", и вынуждая к непрерывному голосованию выборки населения, долженствующие представлять весь электорат, способствовали тем самым ослаблению власти депутатов, трансформируя репрезентативную логику, которой руководствовался демократический режим в своем прежнем виде.

За этим маневром, независимо от воли специалистов по опросам, последовал другой, позволивший агентам политического поля остаться частично хозяевами положения, ибо "мнениями" стали считаться простые ответы на вопросы о мнении, которые задавались посредством вопросников народу, а "общественным мнением" - распределение по мажоритарному принципу этих неоднозначных и неопределенных ответов, что оставляло, таким образом, профессиональным политикам широкое поле для интерпретации, и, следовательно, для игры. Этот второй маневр также был безупречен с политической точки зрения в том смысле, что специалисты по опросам делали лишь то, что присуще электоральной логике (представительная демократия), когда суммируются избирательные бюллетени, имеющие множество значений.

С учетом этого становится понятным замешательство политиков, которые, даже если они и сохраняют определенное недоверие к этой практике, все же не могут критиковать ее/307/ открыто, поскольку она основана на политических принципах, аналогичных тем, которые обеспечивают их собственную легитимность. Вот почему чаще всего политики ограничиваются незначительными критическими замечаниями, имеющими целью раз за разом ловить специалистов на ошибках (выискивая, например, грубые технические ошибки или откровенные манипуляции), при этом они не замечают того, что важнейшее воздействие, которое оказывают опросы, заложено в самой логике даже наиболее безупречных с технической точки зрения опросов и которые проводятся безо всяких политических махинаций (ярким примером тому служат предвыборные опросы).

 

Специфика предвыборных опросов

Предвыборные опросы, которые во время последней избирательной кампании подверглись самой острой критике, на самом деле не вызывают никаких сомнений при условии, конечно, что они проводятся незадолго до голосования. Тогда и только тогда они регистрируют реальную политическую ситуацию, поскольку фиксируются избирательные намерения населения, нацеленного на выбор кандидатов в заранее определенный день, конкретно и четко названных к концу всей кампании по мобилизации населения, программа которой строится с учетом именно этой даты, и задача которой состоит в том, чтобы в принципе дать возможность каждому сделать свой выбор. В опросе такого типа анкетируемым обычно задается вопрос: "Если бы завтра были выборы, то за какого кандидата вы бы проголосовали?". Поскольку этот вопрос задается в благоприятный с политической точки зрения момент, то есть накануне голосования, он фиксирует намерения в отношении поведения на выборах, которые как бы вызваны самим функционированием демократической политической игры.

С технической точки зрения отклонения, которые могут быть обнаружены между последними проведенными опросами (за 15 дней и более до дня голосования) и результатами, полученными в результате обработки данных реального голосования, обычно являются допустимыми, если учесть способ формирования выборки (по принципу квот, что ведет к неизбежным отклонениям) и ее малый размер (что ведет к значимым погрешностям), а также специфические проблемы, которые возникают при этих опросах (в частности, неравная искренность ответов опрашиваемых и более или менее высокий процент не определившихся). К этим традиционным причинам/308/ неточностей позднее прибавился другой фактор, повысивший предел допустимых погрешностей, которые неизбежных и неподдающихся уменьшению. Это фактор того, что некоторые избиратели, число которых еще, вероятно, незначительно, но которым нельзя пренебрегать, в процессе принятия решения принимают в расчет результаты последних опросов, опубликованных прессой, а также множество комментариев к ним, при этом можно предположить, что значимость данного фактора в дальнейшем будет возрастать. Публикация предвыборных опросов формирует у некоторых избирателей новый тип голосования, который хорошо знают и обычно используют профессиональные политики, а именно тип стратегического голосования, состоящий в том, чтобы не просто и примитивно голосовать за своего кандидата, а голосовать за того, кто должен получить искомый политический результат, что не всегда и необязательно совпадает с прямым голосованием за своего кандидата (можно проголосовать за его противника, чтобы "проучить" его партию, желая при этом, чтобы она выиграла, но не полностью, можно также голосовать с "пользой", делая ставку на второстепенного кандидата для того, чтобы он не был исключен из второго тура и т.д.). Даже если это стратегическое голосование, решение о котором может быть принято в последнюю минуту, порой в кабине для голосования (когда в распоряжении избирателя находятся все необходимые элементы информации, и, в частности, данные последних опросов, которые должны дать возможный расклад итогов голосования), касается сегодня лишь самой незначительной и самой политизированной части электората, и даже если цифры различных изменений решений, совершенных в самый последний момент, имеют тенденцию к взаимному исключению (их сумма часто стремится к нулю), то все же возможно, что это стратегическое голосование может привести в некоторых политических ситуациях к смещению процента голосов на два или три пункта, что иногда достаточно для изменения ожидаемых результатов.

Поэтому следует считать нормальным, что существует некоторый отрыв между результатами последних предвыборных опросов и реальными результатами голосования. Наличие такого расхождения служит доказательством того, что публикация опросов все же оказывает определенное влияние на решения, принимаемые гражданами, и напоминает, что опубликованный предвыборный опрос не может более служить прогнозом, он становится информацией, которая взаимодействует с электоральным процессом. Можно даже предположить, принимая/309/ во внимание конъюнктуру этих выборов, что во время последней президентской кампании неожиданная инверсия в первом туре между первым и вторым местами, среди всего прочего, была связана как с высокой точностью предвыборных опросов, так и с воздействием, которое неизбежно оказала их публикация на некоторые фракции электората.

Вот почему политологи и политические журналисты оказались в полном замешательстве, когда они попытались доказать, что предвыборные опросы практически не изменяют итогов голосования (как если бы это была их вина) или, что, если опросы и не соответствуют реальным результатам выборов, то это потому, что "специалисты по опросам ошиблись" (а не просто потому, что избиратели изменили свой выбор). Однако, если бы публикация предвыборных опросов ничего не меняла в окончательном решении избирателей, то невозможно было бы понять, и в частности, с точки зрения сугубо политической, почему политологи считают ее делом первостепенной важности и выступают против любого запрещения такой публикации, не жалея громких слов и ссылаясь на высшие ценности ("демократия", "свобода"). Действительно, эти противоречия в основном свидетельствуют о том, что политологи упорно считают себя стоящими вне игры и хотят верить, что их активность тем более "объективна", что она непосредственно не влияет на поведение электората. Одним словом, они ведут себя так, как если бы их исследования всегда предназначаются только лишь профессиональным политикам, которые их оплачивают.

 

Политическое представление

Специалисты по опросам и, в частности, политологи СМИ, внесли свою лепту в поддержку научно нелегитимного использования предвыборных опросов в политико-медиатической среде, делая это не столько сознательно, сколько вследствие растерянности и банальной заботы о том, чтобы оправдать ожидания "клиентов". Они, впрочем, не столько уязвимы с точки зрения технического качества проводимых ими исследований, сколько с точки зрения презентаций и интерпретаций, которые им позволяют полученные результаты (или которым они позволили развернуться в прессе). С научной точки зрения погрешности в этих исследованиях находятся в пределах нормы и всегда касаются лишь распределения переменных, возможных между ними, или расчетов коэффициентов корреляции, которые могут быть осуществлены в рамках того или иного исследования/310/ социальных факторов голосования. Эта высокая научная точность, наоборот, оказывается недостаточной, если, (поддерживая тем самым замешательство), специалисты по опросам берутся определить, кто должен быть избранным, - то есть начиная с того момента, когда они перемещаются в политическое пространство, где считается каждый голос (поскольку один голос может решить исход выборов и, следовательно,опровергнуть конечный результат консультационных мероприятий). Однако, несмотря на то, что сами они это отрицают, специалисты по опросам под давлением своих заказчиков часто выходят за рамки того, что их наука может сознательно гарантировать, и забывают об элементарной осторожности, которая особенно требуется в такого рода исследованиях.

Бурные реакции политиков против опросов, которые проводятся и публикуются в конце избирательной кампании и которые должны (и напрасно) давать результаты голосования, скрывают тот факт, что политически наиболее структурированными являются не эти, а "предвыборные" опросы (для их вычленения впредь будем пользоваться кавычками), которые осуществляются в начале и в течение всей избирательной кампании и которые более всех других являются артефактами, если не сказать фантазиями. Многочисленные и повторяющие друг друга, эти скороспелые "предвыборные" опросы воздействуют на политические круги, а также на прессу, и в частности, на крупные СМИ (радио и телевидение), которые приглашают политических деятелей, организуют дискуссии и комментируют избирательную кампанию в зависимости от результатов, ежедневно поставляемых этими исследованиями.

Между тем, опросы, которые играют определяющую роль в организации кампании в партиях и в СМИ, оказываются самыми сложными для интерпретации и, во всяком случае, наименее достоверными относительно того, что они берутся измерять, а именно - возможных результатов будущих выборов. Они фиксируют не мобилизованные мнения, а простые заявления, в значительной степени спровоцированные самим исследованием. Такого рода избирательные намерения часто носят фиктивный, потенциальный или еще не сформулированный характер. Спрашивать о намерениях относительно голосования накануне выборов совсем не то же самое, что спрашивать о них за три месяца (если не за год, а то два), то есть когда еще неизвестны все кандидаты и избирательная кампания практически еще не началась, или, во/311/ всяком случае не достигла одинакового накала для всех кандидатов. В этом случае речь идет о гипотетическом и в высшей степени нереальном вопросе, поскольку он задается в какой-то степени вне контекста, который, собственно, и вызывает такой вопрос и сообщает ему смысл в глазах простого избирателя. Интерес политико-медиатических кругов к выборам неизбежно формируется раньше, чем та заинтересованность, которую проявляет по отношению к ним среднестатистический избиратель и которая возникает ближе к дате проведения выборов. Электоральная кампания по мобилизации населения на выборы с помощью СМИ и общественных дебатов, которые они организуют, постепенно пробуждает у населения интерес к выборам, внимание которым первоначально уделяют лишь те кто интересуется политикой и кто от выборов чего-то ожидает. Тем более, что совершенно невозможно зафиксировать момент, зависящий от динамики мобилизационного процесса, свойственного каждым выборам, начиная с которого избирательные намерения отдельных индивидов начинают составлять пропорцию, достаточную для того, чтобы "предвыборный" опрос приблизился к электоральной консультации и позволил делать не предсказания-фантазии, а, если можно так сказать, квази-прогнозы.

В этих "предвыборных" опросах доля колеблющихся и не ответивших, которая часто бывает очень высокой в начале избирательной кампании (более 60% в начале последней президентской кампании), является самой важной информацией, во всяком случае более важной, чем распределение голосов тех. кто уже окончательно выбрат свой лагерь и своего кандидата. Если, как не устают повторять руководители институтов опросов, эти исследования предлагают не прогнозы, а дают лишь "моментальный снимок" избирательных намерений, по меньшей мере можно сказать, что они сами себе противоречат, поскольку представляют результаты таких исследований так, как если бы речь шла о реальных выборах, то есть когда даются распределения с предварительным исключением доли не ответивших и сомневающихся. Конечно, политические журналисты, вслед за специалистами по опросам обычно упоминают эти данные в своих комментариях, как бы заранее стремясь поскорее от них избавиться, и предлагают распределения избирательных намерений, исключив не определившихся. Они (или комментаторы) поступают так под воздействием спонтанных политических схем восприятия этих исследований, которые, несмотря на то, что их регулярно опровергает сама действительность, продолжают/312/ оказывать свое давление. Такой способ представления результатов предполагает, с одной стороны не проверенную гипотезу о том, что не определившиеся распределятся позднее в тех же соотношениях, что и те, кто уже твердо высказал свое мнение; с другой стороны, и это главное, такой способ подсчета нарушает представление о реальной политической ситуации, переоценивая значимость уже выраженных избирательных намерений. Когда говорят, как это было в ходе, например, последней президентской кампании, что за такого-то кандидата намерены проголосовать 30%, тогда как за его соперника лишь 18%, а при этом только 50% опрошенных дали точные ответы, то искажаются данные о политической реальности (валидные данные составляют соответственно лишь 15% и 9%). Такой способ подачи результатов, которые с виду похожи на данные о реальном голосовании (в котором, как известно, не учтены не проголосовавшие как практически незначащие величины) не обоснован; эти итоги опросов не могут быть точно сопоставимы с самим голосованием, они являются лишь простым механизмом фиксации состояния электоральной мобилизации в определенный момент времени.

 

Воздействие опросов на политическую игру

Искаженные представления которые чаще всего создаются об этих опросах приводят, тем не менее, к реальным политическим последствиям. Проблема влияния, оказываемого опросами на политическую игру, возникла в 60-е годы, когда пресса начала публиковать их результаты. Основное внимание было уделено предвыборным опросам, поскольку для политических деятелей и журналистов они были наиболее "интересными", озадачивающими и сенсационными. Ритуал выборов и тайна голосования, которые гарантируют торжественность и искренность голосования, могли быть вытеснены этими опросами, правомерными, как считалось, показать результаты выборов еще до начала голосования. Одни политики уже с самого начала были обеспокоены деморализующим влиянием, которое могла бы оказать публикация таких исследований, другие - с некоторой иронией задавались вопросом, стоит ли теперь вообще ходить на выборы.

Профессиональные политики более всего были обеспокоены тем влиянием, которое эти опросы могли оказывать непосредственно на избирателей, они не замечали того, что/313/ самое главное воздействие сказывалось на собственно политико-медиатических кругах. Политологи СМИ привнесли в эту спонтанную и непосредственно заинтересованную озабоченность политических актеров и журналистов определенную научность, трансформируя в предмет исследований примитивные вопросы типа "Влияют ли опросы на голосование?", "Влияют ли опросы на выбор кандидатов", "Определяются ли выборы на телевидении?" и т.п. Эти политологи, озабоченные прежде всего тем, чтобы доказать "непорочность" этой новой практики, инициаторами и специалистами которой они являлись и которой они были обязаны своей новой исключительной позицией в политическом поле (между "экспертом" и "гуру"), поспешили прийти к заключению, - ссылаясь на тот или иной опрос или противоположный ему пример, - что опросы не влияют на голосование, не приняв при этом в расчет то мощное воздействие, которое оказывают они сами: либо непосредственно навязывая новый тип политического комментария в крупных СМИ, либо опосредованно - глубоко модифицируя с помощью своих исследований "медиатическое обеспечение СМИ" политических кампаний и тем самым - определенное преподнесение политической игры и представление о ней [12].

Снижение электоральной неуверенности, которое становится возможным благодаря предвыборным опросам, непосредственно воздействует и на политические круги, способствуя, в частности, распространению такого типа поведения, который можно было бы назвать оппортунистическим в ущерб выбору, который, по крайней мере, частично - по причине того, что он не мог быть заранее рассчитан - осуществлялся по убеждению. Практика предвыборного опроса оказывает также давление и на журналистов, а через них - на структуру политических дебатов по мере того, как журналистский комментарий все более превращается в дискурс для специалистов по политическому маркетингу. В ходе последней кампании возрастающее влияние опросов на конструирование публичных дебатов стало особенно очевидным: многие комментарии и вопросы журналистов, адресованные политическим деятелям, так или иначе опирались на опросы, все большее место уделялось анализу избирательных намерений различных групп в зависимости от социально-профессиональной принадлежности, возраста, пола, уровня диплома и т.п., а также результатов опросов, посвященных "имиджу кандидатов в общественном мнении", "языку кандидатов" и т.д./314/

Таким образом специалисты по опросам (и журналисты), сами того не подозревая, приняли активное участие в смещении общественного интереса к "кухне" политической работы с ее неизбежным манипулированием, конфликтами личных амбиций, ее борьбой лидеров и ее расчетов, ослабив тем самым общественное представление (которое политические деятели имеют и (или) предлагают своим избирателям) о "политике", как месте столкновения программ, идеологий, противоположных мировоззрений, одним словом - месте борьбы за навязывание определенного понимания "общественного блага". Перенесение общественных дебатов на этот аспект политической деятельности определенным образом сказывается на представлении о политике, которое формируется сегодня и в некоторых социальных кругах. И можно, в частности, задаться вопросом, не возрастает ли у некоторой части электората, в результате такого смещения, чувство горечи и разочарования, и не укрепит ли оно представление о политике как искусстве "ловить на крючок" (как это делает политический маркетинг относительно своей публики) расчлененных, поделенных на категории и готовых быть соблазненными избирателей.

Впрочем, политологи, с их предвыборными опросами, которые должны сообщать о положении кандидатов в "избирательных гонках", поддерживают СМИ в их стремлении сосредоточить публичные дебаты не столько на идеях, требующих обсуждения, (что, впрочем, не так-то легко и сделать в ведущих СМИ, стремящихся к росту своей популярности), сколько на голосах, которые следует выиграть или отобрать у противника; не столько на искренних убеждениях, сколько на более или менее циничных избирательных стратегиях, ориентированных на те или иные категории избирателей, которые сконструированы специалистами по опросам для нужд исследований политического маркетинга ("женщины", "молодежь", "народные массы и т.д.). Речь о "заманивании": не столько с помощью "общественных проектов", сколько с помощью сюжетов, способных "соблазнить" избирателей, не столько с помощью политических качеств лидеров, сколько с помощью удачных медиатических приемов, которые они должны использовать для того, чтобы улучшить свой "публичный имидж", если считается, что этот лидер (опять же согласно исследованиям специалистов по опросам) недостаточно "симпатичен" и неспособен "зацепить" тот социальный слой, который ему предстоит завоевать. Парадоксальным образом, цифровая форма представления предвыборной игры, которая является сегодня господствующей, в действительности дает/315/ ложный образ динамики борьбы и прогнозируемого рейтинга различных кандидатов, поскольку эти взлеты и падения в значительной мере являются столь же поражающими воображение, сколь и искусственно созданными или иллюзорными. Наконец, цифровое представление дает пищу для бесконечных комментариев обманчивых графиков и для повторяющихся вопросов, постоянно задаваемых кандидатам журналистами об их предполагаемой позиции в "гонках", о причинах их кажущейся "неудачи" или о "падении их рейтинга" в СМИ, - как если бы (даже если предположить, что эти оценки верны) политические лидеры были в состоянии эти причины понять и о которых (даже если допустить, что они их понимают) они стали бы сообщать перед телекамерами. Одним словом, представляется, что СМИ следят за избирательными гонками и более озабочены тем, чтобы определить "выигрывающую лошадку", чем поиском ответа на вопрос, почему политики в них участвуют.

Сама повторяемость этих "предвыборных" опросов, которые за несколько месяцев - если даже не лет - до голосования принуждают выборки населения к условному голосованию, оказывает эффект делегитимации избранных, в чем, впрочем, заинтересованы определенные агенты политико-медиатического поля [13]. Эти опросы способствуют также изменению отправных точек сравнения и оценки различных голосований, которые, по крайней мере для комментаторов, как они, впрочем, сами говорят, стали лишь "опросами в натуральную величину", замыкающими долгую, непрерывную серию голосований, осуществляемых институтами общественного мнения. Реальные результаты отныне интерпретируются не столько относительно предыдущих выборов того же рода, сколько относительно последних опросов, которые так приблизились к реальности, что могут превратить победу в поражение, и наоборот. Специалисты ко всему подходят "научно", даже к тому, какой смысл следует придавать результатам голосования: уже в течение многих лет они спрашивают избирателей на выходе избирательных участков, о мотивах голосования, предполагая при этом, что все избиратели способны дать импровизированный ответ, и что те политически апробированные мотивировки, которые предлагаются им на выбор специалистами по опросам, являются единственно возможными.

Результаты опросов самым непосредственным образом влияют на отношение журналистов к кандидатам на выборы. Парижская пресса и, в особенности, аудио-визуальные средства/316/ массовой информации внимательно следят за графиками, поставляемыми институтами опросов, поскольку отношение к кандидатам и время, отводимое им для выступлений, непосредственно зависит от результатов, достигнутых ими на данный момент, в частности потому, что их позиция, определяемая опросами, представляет собой возможный показатель их успеха, предсказываемого телеметром [14]. Подчеркнутому уважению к кандидатам, имеющим более всего шансов на победу и относящимся к официальным квазикандидатам, настоящим рекламным репортажам о них (в виде информационных материалов), противопоставляется ирония и даже презрительное отношение к тем, кто с самого начала был определен (по опросам) как "теряющий" позиции или как "мелкий кандидат", - при том, что высказываемые ими соображения могли быть гораздо более оригинальны, чем банальные речи крупных лидеров.

Место, занимаемое опросами в умах политических руководителей и - шире - в общем функционировании политической жизни, сегодня стало весьма существенным: постоянно проводимые, подкрепляющие друг друга, они становятся более реальными с политической точки зрения, чем обычные институционализированные избирательные процедуры, которые неизбежно имея точечный характер, воспринимаются теперь лишь как простая точка на графике. Показательно в этом отношении то, что понятие "допустимые погрешности" стало относиться не столько к практике специалистов по опросам, сколько к выбору избирателей, которые либо недостаточно точно формулируют то, что они будут делать, либо они поступают не так, как говорили [15].

 

Ослабление границ

Представляется целесообразным продолжить анализ, не огранивая его лишь тем воздействием, которое оказывают опросы на само голосование или ход избирательной кампании, Однако, можно ли, вслед за полемическим и отчасти юмористическим выражением, что опросы стали своего рода "наркотиком", без которого не могут более обходиться ни политики, ни журналисты?- Следует ли утверждать, что специалисты по, проведению опросов общественного мнения используют наподобие торговцев наркотиками страх и неуверенность, присущие позиции профессионального политика? Пытаются ли они удовлетворить законное любопытство профессиональных/317/ информаторов? И не получилось ли так, что развитие этой очень дорогостоящей практики вынудило политических лидеров и их партии пускаться в сомнительные финансовые операции (с вытекающими отсюда юридическими проблемами) с тем, чтобы можно было оплатить, особенно в период избирательной кампании, дорогостоящую "ежедневную дозу" опросов или приобрести какой-нибудь "новый продукт", всегда более "совершенный" (в чем их постоянно убеждают исследователи).

Такая метафора, в силу своей чрезмерной выразительности, мешает увидеть безусловно более значимые преобразования, связанные с этой практикой. Она, в частности, не позволяет постичь те наиболее специфические эффекты, связанные с появлением - с того момента как в политической жизни Франции стали практиковаться опросы, - новой позиции, созданной и занятой медиатическими политологами - компромиссной позиции, находящейся на пересечении политического, журналистского и научного полей. Эта позиция сыграла, быть может, решающую роль в конструировании политически доминирующего на сегодняшний день представления не только о социальной науке, сведенной - во всяком случае политическими кругами - исключительно к исследованиям общественного мнения, она также повлияла на конструирование представления о самой политике, которая, благодаря опросам, обращает основное внимание в политическом соревновании - в духе этноцентризма - на стратегический аспект и мнения профессиональных деятелей политики и СМИ. Такая позиция, исключающая конфронтацию между социальными универсумами, имеющими весьма различные логики функционирования, в действительности является всего лишь местом формирования и ускоренной циркуляции между этими универсумами полунаучных тем и неопределенных концептов. Политическая наука и прежде была, во всяком случае, отчасти, дисциплиной, чья автономия постоянно находилась под угрозой, поскольку на определение ее предмета сильное давление оказывала собственно политическая проблематика. Частичная интеграция целого сектора политической науки в СМИ, которая связана с практикой опросов общественного мнения, предписывает этой науке новые - добавляя к прежним - внешние ограничения, вытекающие из требований, присущих полю журналистики (скорость, доступность и т.д.).

Политолог СМИ по-своему вносит в дебаты об опросах дополнительную путаницу, смешивая вплоть до их компрометации различные роли, которые он сегодня/318/ поочередно или одновременно - берет на себя: роль специалиста по опросам, советника политического лидера, специалиста по коммуникации, руководителя центра по изучению общественного мнения, журналиста, исследователя, преподавателя и т.д. Появление такого поливалентного социального типа оказывает определенное влияние на отношения, которые сегодня устанавливаются между политикой, журналистикой и социальными науками. Эти с первого взгляда эксперты с их мнимыми исследованиями и псевдонаучными концепциями (так, например, совсем недавняя концепция "летучего" электората ни в чем не уступает теории "благотворности опиума как снотворного", или учению о флогистоне у алхимиков), вовсе не порвали с политическим здравым смыслом. Этим, кстати, объясняются та поддержка, которую они моментально нашли в политико-медиатической среде и, одновременно, те препятствия, которые они, вследствие их ложного подхода к мнению или к акту голосования, создают для настоящей интеграции в политику результатов социальных наук. Последняя избирательная кампания имела ряд неожиданных достоинств, сделав, в частности, гораздо более очевидным, чем прежде, тот факт, что "наука специалистов по опросам" в некоторых ее аспектах есть ни что иное, как своего рода современная пара-наука, которая отнюдь не способствуя проникновению в политику достижений социальной науки, обслуживает в основном символические (в частности, в виде известности, опосредованной СМИ) и материальные интересы тех, кто успокаивает политических деятелей и потакает их честолюбию.

Политологи объективно способствовали размыванию границ между политическим, журналистским и научным полями, одновременно ослабляя специфичность этих различных социальных пространств, каждое из которых обладает своей логикой и своим смыслом бытия (raison d'etre). Исследователи в области социологии выборов уже безо всяких колебаний дают сиюминутные и вдохновенные комментарии, навязываемые текущими событиями, ритм которых, однако, далек от ритма научного исследования (они даже готовы на то, чтобы сегодня опровергать сказанное вчера, или с убедительным видом провозглашать банальности), а советники в области политического маркетинга участвуют в силу своей должности в главных политических дебатах. Можно задаться вопросом, не приведет ли появление публичных дебатов, полностью сконцентрированных на основных задачах политической борьбы, к восстановлению и даже укреплению этих границ?/319/

 

Нормативный постскриптум: от социологического анализа к деонтологии

В противовес некоторым бытующим стереотипам отношения к академическим дисциплинам социология могла бы помочь разработать нормативные предложения, которые могут иметь согласованный и одновременно конкретный характер. Анализ показывает, что устойчивость дебатов по поводу политических опросов связана с тем, что они плохо организованы и соответственно плохо осмыслены. Все правила, которые принимаются, и все предложения, которые регулярно вносятся, чаще всего, в атмосфере поспешности и нервозности, оказываются неэффективными или нереализуемыми, поскольку они строятся в соответствии с устаревшим типом политического мышления и основаны на непонимании амбивалентности, присущей режимам демократического типа. Комбинация политических интересов в том виде, в каком они были конституированы прежним состоянием игры, а также чисто экономические интересы, которые вокруг нее сложились [16] парадоксальным образом вызвали ряд мер, диаметрально противоположных тем. которые надо было бы принять для того, чтобы сохранить логику голосования, которая положена в основу изобретения кабины для тайного голосования.

Действительно, согласно закону (принятому в июле 1997 года) о регулировании опросов, по поводу каждого опроса следует публиковать техническую аннотацию, указывающую дату проведения исследования, размер и структуру выборки опрашиваемого населения. Это является необходимой мерой, позволяющей исключить грубые политические манипуляции (производство фиктивных опросов). Однако такая регламентация не затрагивает главного, поскольку, как известно, основное влияние, которое сегодня практика опросов оказывает на политику, носит более изощренный и отчасти более бессознательный характер (что выражается, в частности, в формулировке задаваемых вопросов и, особенно, в интерпретации ответов). Что касается второго установленного правила, запрещающего публикацию предвыборных опросов за неделю до выборов, то оно носит совершенно неадекватный характер: будучи продуктом гистерезиса структур восприятия политики, это правило исходит из фетишисткого, сакраментального представления о ритуале выборов, символом которого является/320/ кабина для тайного голосования. Эта мера обеспечивает спокойствие политиков (совершенно напрасно), устанавливая своего рода священный барьер чисто мифологического свойства, "санитарный кордон" или, если угодно, "декомпрессионную камеру" между опросами и голосованием. Она, впрочем, не затрагивает сути коммерческой деятельности институтов изучения общественного мнения, у которых хватает времени - и без этого короткого периода - для того, чтобы делать свои дела и создавать себе рекламу [17]. Наконец, это правило отвечает интересам журналистской среды, которая извлекает из цифровых данных, публикуемых на протяжении всей кампании, материал и для статей, и для более изощренных политических манипуляций, и для грубых мизансцен (искусственно притормаживая интерес к предвыборному соревнованию), что позволяет заинтересовать "политикой" широкую публику.

Таким образом, если что и требует защиты, то это не кабина для тайного голосования, а та логика, которая лежит в основе ее изобретения [18]. Исторически кабина была учреждена, не без сопротивления, для того, чтобы защитить избирателей от считающегося нелегитимным давления, которое оказывалось на акт голосования. Цель введения тайного голосования - положить конец угрозам или попыткам шантажа, которому подвергались представители народа со стороны знати и местных элит, пытавшихся укрепить свою власть тем, что принуждали людей, которые часто были "их людьми", "голосовать правильно". Если этот тип давления и не исчез окончательно, то во всяком случае он приобрел маргинальный характер. Безусловно, кабина для тайного голосования не имеет уже того практического значения, которое она имела во времена ее создания. Постепенно функция ее менялась. Будучи пережитком прежнего состояния политической системы, которая старалась установить минимум правил для добросовестного осуществления всеобщего избирательного права (мужчин), эта кабина стала воплощением и символом философии политического конструирования "избирателя-гражданина": если "гражданин" должен уединиться перед голосованием, то это не столько для того, чтобы избежать внешнего давления, сколько потому, что демократическая логика предписывает ему голосовать в индивидуальном порядке и сознательно.

Нелегитимное давление, которое оказывается сегодня на голосование, изменилось и стало более изощренным. Социальные науки предоставляют возможность идентифицировать это давление самым определенным образом. Меры, которые совсем/321/ недавно предусматривали некоторые разгневанные политические лидеры после первого тура последних президентских выборов, лишь усугубляют первоначальные ошибки, которые совершаются из-за неадекватного видения проблемы, усиливая соответственно то нежелаемое воздействие, которое опросы оказывают на публичные дебаты. В самом деле, увеличение срока запрета на публикацию опросов до проведения голосования с одной недели до двух, или даже до месяца, на самом деле означало бы как запрет на наиболее технически достоверные опросы (опросы, непосредственно предшествующие выборам), так и право на публикацию и комментарии опросов, наиболее неэффективных (наиболее отдаленных от дня проведения голосования), но, в то же время оказывающих наиболее ощутимое влияние на организацию проведения политических кампаний в СМИ. Решение же, предлагаемое политологами, которое заключается в отмене всякого запрета на публикацию, тем более не может быть удовлетворительным, поскольку и эта мера сказывается на "предвыборных" опросах, проводимых и до голосования, и на протяжении всей кампании, хотя известно, к каким издержкам они приводят. Таким образом, настоящее давление на голосование, которое сегодня считается нелегитимным даже в глазах агентов политического и медиатического полей - и это подтверждают многочисленные статьи в прессе, разоблачающие "опросоманию", - исходит именно из этого типа "предвыборного" опроса.

Утверждение политологов, ссылающихся на то, что предвыборный опрос является легитимной информацией, которую необходимо предоставлять в распоряжение граждан для того, чтобы они могли совершать свой выбор со знанием дела, с политической точки зрения закономерно и должно быть принято во внимание. Запрещение публиковать опросы накануне голосования, помимо того, что оно порождает неравенство, разделяя граждан на две категории - меньшинства, имеющего доступ к конфиденциальным опросам последней недели, и остальных - способствует распространению слухов и различных манипуляций в последние часы перед голосованием. Не следует абсолютизировать способ электорального выбора, который был создан на определенном этапе истории демократии, когда опросов еще не существовало. Однако технология проведения этого типа опроса прекрасно подходит и к современному электоральному выбору, который, используя возможности, предоставляемые социальными науками, стремится стать более осознанным. Исход выборов становится "более естественным" не/322/ тогда, когда он является результатом индивидуальных выборов, совершаемых под воздействием коллективного ослепления, свойственного электоральной логике, а тогда, когда выбор производится несколько более осознанно (при том, что не исключены другие воздействия коллективного ослепления, также не поддающиеся контролю). Неясно, во имя чего можно лишить простого избирателя возможности, если он того желает, выбрать своего кандидата или свою партию, включая в качестве элемента выбора знание возможного результата, и вести себя так, как обычно делают профессиональные политики, но в качестве "мелкого политического стратега-любителя".

Следовательно, если мы хотим остаться верными логике кабины для тайного голосования и концепции демократии, которую она предполагает, необходимо поступить образом, противоположным тому, как поступают в настоящее время, и перевернуть законодательство с головы на ноги. Следует разрешить публикацию предвыборных опросов, но с обязательным соблюдением двух условий. Во-первых, следует предоставлять результаты, в форме, безупречной с научной точки, т.е. не исключая не определившихся и не ответивших, и открыто указывая допустимые погрешности (желательно, в форме "ножниц"). Во-вторых, нужно разрешать публикацию таких опросов лишь в течение последней недели, предшествующей выборам. В этот период опросы отличаются наибольшей достоверностью, и, главное, они публикуются в наиболее подходящий момент, т.е. когда избиратели должны сделать свой выбор. Вне этого короткого периода запрет на публикацию "предвыборных" опросов желателен как с научной (поскольку они малозначимы и вводят в заблуждение), так и с политической (они слишком поощряют благодаря СМИ "хипстерское" видение политической борьбы) точки зрения.

Ложные дебаты, которые вновь развернулись в ходе последних президентских выборов, вызвали кризис доверия и самим опросам, и к специалистам по их проведению. Такая ситуация способствует тому, чтобы понять, желаем ли мы найти пути настоящего решения этой постоянно возвращающейся проблемы? Неизбежно, и даже естественно, политические актеры воспользуются этой технологией, поскольку в политической борьбе все средства хороши.

Можно даже утверждать, что такое применение этих полуфабрикатов социальных наук не содержит в себе ничего незаконного и может даже естественным образом сочетаться с более традиционными формами политической работы, такими/323/ как деятельность активистов, расклейка плакатов или предвыборные митинги. Цель политической борьбы демократического типа заключается в том, чтобы быть избранным, пытаясь одновременно убеждать колеблющихся и выявлять, в соответствии с логикой политического поля, латентные потребности населения. Понятно, что при таких условиях, технология зондажей могла бы быть легко воспринята значительным числом актеров политического поля, поскольку она обеспечивает минимум рационализации этой непрерывной работы по политическому конструированию. Проблема заключается в том, что вместо того, чтобы оставаться закулисным делом руководства партий, эта специфическая работа занимает все большее место в СМИ и превращается в итоге, под давлением тех, кто ее выполняет - специалистов по рекламе, политиков, специалистов по опросам - в публичные дебаты. Этот технический и неизбежно манипуляторский аспект политики вполне уместен в специализированных профессиональных журналах. Менее очевидно, что он должен широко афишироваться в крупных СМИ. Не следует ли рассматривать последние как настоящую общественную службу, с учетом той большой роли, которую они играют сегодня в конструировании политических дебатов и, влияя тем самым на информирование избирателя, а также на ход выборов. Можно лишь с трудом представить себе, во что бы превратилась последняя президентская кампания, если бы журналисты должны были бы заполнять эфирное время иначе, чем день за днем отслеживая, с помощью опросов, борьбу между двумя ведущими лидерами. Конфронтация двух таких кандидатов, услужливо описанная журналистами ("старые друзья с тридцатилетним стажем", "дофин и регент", "Жак и Эдуард" и т.п.) в логике личного конфликта, на самом деле выглядит не так благодушно. Она свидетельствует о силах, которые работают сегодня в политическом пространстве современных демократических обществ. Эти два персонажа предстают как символы двух состояний политического поля: один более традиционный, опирающийся в основном на контроль политических организаций и на работу на местах, другой - более "современный", который больше верит рейтингам популярности и который охотнее ведет политическую работу на расстоянии, посредством СМИ, и, в частности, телевидения./324/

1 Впрочем, такая стратегия распространена в СМИ, работающих "для широкой публики", в других областях она состоит в том, например, чтобы создавать разоблачительные статьи или передачи ("Бум шоу-информации в США", "Порнография на телевидении", "Восторженное увлечение топ-моделями" и т.д.), что позволяет одновременно показать и осудить то, что показывается.

2 Еще двадцать лет тому назад Пьер Бурдье привлек внимание к этим проблемам в известной, в частности среди медиатических политологов, статье "Общественного мнения не существует" (P.Bourdieu, "L'opinion publique n'existe pas", "Les Temps modemes, 318, Janvier 1973, p.1292-1309; статья перепечатана в: Questions de sociologie, Paris, Minuit, 1980, p.222-235). Отметим лишь, что многие читали статью, не всегда ее понимая, или, во всяком случае, не извлекая из нее логически вытекающих выводов (см.: P. Champagne, "De la doxa a I'orthodoxie", Actes de la recherche en sciences sociales, № 101-102, mars 1994, p. 23-24.

3 He следует путать этот тип опроса с опросами "оценки выборов", которые проводятся вечером того же дня, когда состоялись выборы, и в задачу которых входит обработка выборочных данных по избирательным участкам с тем, чтобы начиная с 20 часов начать объявлять вероятные результаты того, что даст полная обработка. В этом случае работа ведется с избирательными бюллетенями, реально опущенными в урны, а не с избирательными намерениями.

4 Заметим попутно, что такая верификация невозможна по отношению к опросам общественного мнения как такового, поскольку чаще всего они не могут быть соотнесены ни с какой процедурой консультации в общенациональном масштабе, и можно предположить, что получаемые распределения были бы существенно иными, если бы эти вопросы были вынесены предварительно на широкое обсуждение. Это можно видеть на примере референдума о ратификации Маастрихского договора: в августе 1993 года - до референдума - намерения проголосовать "за" составили более 70%, а в сентябре 1993 - лишь 50,5%.

5 Об этом см.: P.Champagne, "La loi des grands nombres", Actes de la recherche en sciences sociales, № 101-102, mars 1994, p. 10-22.

6 Thucydide, Histoire de la guerre du Peloponnese, liv.ll, 65 (trad.de Jacqueline de Romilly)

7 Thucydide, ibid.

8 Thucydide, ibid. См. также: Moses I. Finley, Democratie antique et Democratie modeme, Paris, Payot, 1976, и того же автора:"Athenain Demagogues", Past and Present, № 21, 1962, p. 3-24.

9 См., например, Egon Raig, "Repenser le politique dans la Republique romaine", Actes de la recherche en sciences sociales, № 105, decembre 1994, p. 13-25.

10 См.: Gaston Bachelard, La Philosophie du non, Paris, PUF, 1940, chap. II, p. 41-51.

11 Следуя самому общему механизму, который вслед за Пьером Бурдье можно назвать "эффектом классификации" См.: "Le hit-parade des intellectuels frangais ou qui sera juge de la legffimite des juges", Actes de la recherche en sciences sociales, № 52-53, juin 1954. p. 95-100.

12 Можно видеть, например, как политические комментаторы, вместо серьезного анализа причин, рассуждают сегодня в прессе, по радио и на телевидении о последних опросах, объясняя, что они не оказывают никакого воздействия на избирательные кампании.

13 В частности, оппозиционная пресса, как только закончились выборы, как можно скорее поспешила заявить, что "большинство более не в большинстве".

14 В той мере, в какой телеметр является одним из основных механизмов, используемых избирательными кампаниями, интересно было бы знать, какой специфический вклад СМИ внесли в легитимацию, если не в успех, экстремистских выступлений такого медиатического политика, как Ле Пэн.

15 Следует вспомнить знаменитое объяснение Вебера по поводу того, что отличает колдуна от священника: если колдовство не помогло, то вина за это падает на колдуна, если речь идет о священнике, то здесь вина возлагается на верующих. Если опросы не дают реального распределения голосов, то в этом виноваты избиратели.

16 Понятие "общественное мнение" стало объединяющим концептом, вокруг которого сложилась целая специфическая сфера деятельности, включающая в себя специалистов по опросам, советников по коммуникации, маркетингу, политической рекламе и т.п.

17 Они занимаются тем же и на протяжении этого периода, поскольку запрет распространяется только на публикацию опросов. Соответственно, они проводят "конфиденциальные" опросы, которые могут быть перепроданы нескольким клиентам. Кстати, эти опросы могут свободно публиковаться в Швейцарии или Бельгии, и таким образом, они становятся известными во всех политико-медиатических кругах.

18 Об этом см.: Alain Garigou, Le Vote et la Vertu, Paris, Presses de la FNSP, 1993.

 

Послесловие

Итак, к каким выводам привела меня пройденная дорога?

Бедные по отношению к одним народам, но и богатые в сравнении с другими мы, в начале века, подстрекаемые своими и пришлыми "мечтателями” используя сложившиеся обстоятельства, рванули к лучшему будущему — коммунизму.

Стремясь к нему, безрассудно создавая трудности, чтобы затем их героически преодолевать, мы /123/ десятилетиями не досыпали, не доедали, страдали, но копали, ковали, строили и уже становились на ноги...

Новоявленные "Зевсы", убоясь потерять свое неограниченное всевластие, обезглавили всех тех, кто умом выделялся из массы — цвет русской нации.

Теперь круто повернули назад, к капитализму.

Грабя народ, убивая в нем надежды, привели его к усталости, апатии, безнадежности и возрождению всего плохого, что свойственно эксплуататорскому обществу.

Дожив до преклонного возраста, пережив то, что поведано в этих воспоминаниях, я остался глубоко убежденным сторонником устройства такого общества и государства, в котором бы

Никакая на свете работа

Для мозолистых рук не страшна.

Не набухла бы больше мошна.

Сегодня мне уже почти 90 лет.

Я спешу донести до людей часть, длиною больше, чем в 70 лет, нашей истории. /124/

Все права на материалы сайта принадлежат редакции журнала «Скепсис». Копирование публикаций приветствуется при наличии на scepsis.net и на страницу заимствуемой публикации; коммерческое использование возможно только после согласования с редакцией. Наш e-mail: