Домашний огонь

Шамси Камила

Карамат

 

 

8

Карамат Лоун не обращал внимания на то, как его тень на беговой дорожке вдоль Темзы непривычно перекрывается другими тенями. Он остановился, во второй раз налил себе кофе из термоса в бумажный стаканчик. Дважды Эймон дарил ему на день рождения толстостенные кружки, старался как мог, вот только не понимал, что кружка греет лишь кофе, а не руки держащего ее человека. Применительно к сыну «старался как мог» было у Карамата положительной оценкой. Дочь, единственный, кроме сына, кандидат на подобную снисходительность, вовсе не нуждалась в скидках. Бедолага, пожимал плечами Карамат, сравнивая способности и достижения сына с теми, что видел у дочери, и ему в голову не приходило, что сам Эймон вовсе не замечал собственной – ужасно так говорить о единственном сыне, однако иного слова тут не подберешь – неадекватности. Его наивный оптимизм, который Карамат одобрял, считая, что мальчик мужественно делает хорошую мину при плохой игре, показался постыдным, когда выяснилось, что это все искренне. «Она меня любит, – твердил парень вопреки очевидным доказательствам. – Почему тебе так трудно в это поверить?» Неприятно было отвечать на такой вопрос. Карамат поднес к липу бумажный стаканчик, пар защекотал ноздри, согрел щеки. Точно отсчитаны мгновения, пока можешь наслаждаться этим теплом – иначе температура кофе упадет ниже оптимальной, при которой его стоит пить.

Он проглотил кофе, почувствовал приятный ожог внутри, а взгляд его все так же был устремлен на Вестминстерский дворец и его отражение в воде, желтые каменные стены стали розовато-золотистыми на рассвете. Самое сердце английской традиции, с этим согласится любой, но мало кто знал Британию так, как знал ее Карамат Лоун, который понимал, что в самом потайном чертоге этого сердца традиции работает двигатель радикальных перемен. Здесь Британия свела на нет власть монарха, здесь приняла решение отказаться от империи, здесь узаконила всеобщие выборы, здесь внук человека, рожденного в британской колонии, займет должность премьер-министра. Чаще всего Карамата Лоуна критиковали за то, что он выступает то реформатором, то традиционалистом, но критики просто ничего не понимали, не умели отличать, где традиции, где новое. Взять, к примеру, его намерение распространить право министра внутренних дел отзывать британские паспорта в том числе и на уроженцев Британии, имеющих единственный паспорт. Очевидно же, что это будет разумным применением до сих пор не в полную мощь действовавшего закона. Определять право на гражданство следует исходя из поступков, а не места рождения. «Очередные драконовы меры!» – заявляют его противники слева. «Очередное покушение понаехавших в Британию мигрантов на истинных англичан» – заявляет другая группа противников, крайняя правая. И те и другие, наверное, пьют кофе из толстостенных чашек.

Опять ты позволяешь себе презирать людей, сказала бы Терри.

Одно из немногих заблуждений, оставшихся у жены на его счет. Презрение, надменность, высокомерие – эти эмоции представляют собой точки на замкнутой кривой, что выходит из чувства собственного превосходства и к нему же и возвращается. Карамат Лоун считал эти чувства бесполезными: они поддерживают статус-кво. Мужчине требуется огонь в венах, чтобы прожигал мир насквозь, а не лед, который пытается заморозить все как было.

Он думал, что овладел искусством направлять этот огонь, но вчера, под камерами, услышав односложный ответ этой девчонки на вопрос, ради чего она покидает Англию, не удержался и воскликнул: «Она едет за справедливостью в Пакистан?»Название страны он выплюнул с отвращением сына мигрантов, прекрасно понимающего, чем пожертвовали его родители – семейными связями, привычной средой, языком, знакомым миром, – потому что страна, к которой они принадлежали изначально, оказалась неспособна обеспечить им возможность жить с достоинством. Придется ему вскоре ответить на возмущенное замечание министра иностранных дел по поводу этого комментария – или не придется, если премьер-министр предпочтет и впредь соблюдать молчание, причем, как опасался Карамат, премьер молчал не столько ради своего министра внутренних дел, сколько потому, что был возмущен тем, как премьер-министр Пакистана пытается нажить политический капитал на этой ситуации: ханжески заявил, что Пакистан, соблюдая принципы своей государственной политики, себе в убыток репатриирует собственных граждан, в то время как правительство Великобритании возлагает на скорбящих родственников многотысячные расходы, если те хотят вернуть останки любимых.

Затянутый в лайкру бегун приблизился и, узнав министра внутренних дел, резко свернул, едва не задев ограждение, поднял руку, чтобы охранники не сочли его угрозой. Смуглокожий. Карамат прищелкнул языком. Снова снял крышечку с термоса, слегка его покачал, присмотрелся к плескавшейся в стеклянной колбе жидкости. Похоже, несмотря на почти бессонную ночь, кофе ему не понадобится. Адреналиновые чудеса – давно уже он не бодрствовал ночь напролет, гадая, как поступят оппоненты. Обычно люди очень предсказуемы.

– Сэр! – окликнул из-за спины Суарес, напоминая об осторожности.

– Этот был чересчур мусульманского облика?

– Этот был латиноамериканец.

– У вас всегда кто покрасивее – ваши родичи, а не мои.

– Сэр, нам пора.

Карамат обернулся и внимательнее посмотрел на главу своей охраны. С самого начала Суарес принял к сведению позицию министра: тот ничего не желает знать о возникающих угрозах. «Делайте свое дело и не мешайте мне делать мое», – сказал ему Карамат. Разумеется, когда в его саду спилили деревья и расставили по периметру людей из особого отдела, он не мог не понять, что появились какие-то «новости», однако Суарес сохранял невозмутимость. А вот сегодня он явно был взвинчен, и хотя Карамат настоял на том, чтобы выпить кофе у реки (такому способу восстанавливаться после бессонной ночи он оставался верен со времен, когда занимал заднюю скамейку в парламенте), второй раз Суарес на уступки не пойдет.

Карамат уже вставал, когда мобильный зазвонил и на экране высветилось имя его сына. На миг он сжал телефон обеими руками и почувствовал, как по старой, бессмысленной привычке губы сложились в слово «бисмилла». Потом ответил.

– Привет, папа. Так и думал, что ты уже не спишь. – Спокойный ласковый голос, и не скажешь, что этого самого юношу пришлось с применением силы удерживать от возвращения в руки шлюхи-манипуляторши. Хотя он ведь не по рукам ее так сильно скучал, верно? Впрочем, Карамат зря позволил себе так пошутить.

– Ты в порядке? – Они ни разу не общались с тех пор, как по просьбе Терри Макс и Элис увезли мальчика в одно из семейных поместий Элис. Это после того, как истерика сменилась апатией. СМИ полагали, что имение находится в Норфолке, но кто его знает, может, и в Нормандии, – Карамат не просил специально Терри скрывать от него эту информацию, но она и сама знала, что лучше ему не говорить, потому что на вопросы журналистов он обязан отвечать честно. Его жена всегда прекрасно понимала, кто он такой, кем должен быть как публичная фигура, и тем страннее, что она вздумала собрать часть его гардероба и вынести в спальню цокольного этажа, когда его офис сделал заявление о связи Эймона с той девушкой. «Ты мог его защитить – и не защитил», – сказала она, словно муж был настолько глуп или вовсе лишен принципов, чтобы попытаться прикрыть сына. И она нисколько не смягчилась, когда большинство газет совершенно справедливо описали Эймона как легковерного мальчишку, а некоторые даже высказали предположение, что он порвал с девушкой, как только понял, ради чего она его подцепила.

– Да. Извини, мне самому теперь жаль, что я так себя вел.

Карамат скрестил ноги, присмотрелся к осетрам – пучеглазым, хвост зацеплен за хвост, – которые украшали основание фонарного столба. Обычно ему они казались нелепыми, но теперь, под его благосклонным взглядом, предстали забавно-милыми.

– И мне жаль, что тебе предстоит пройти через нелегкий период. Вероятно, перебраться в Нью-Йорк, как советовала твоя сестра, – неплохая идея.

– Я больше беспокоюсь о тебе, чем о себе.

Карамат поднялся, отошел к столбу, оперся на него, отвернувшись от охранника.

– Очень мило, но с какой же стати?

– Похоже, с твоей позиции не разглядеть, как это выглядит. Правительство отсылает граждан в другую страну, если их поведение нас не устраивает. Разве это не означает, что мы не справляемся с собственными проблемами? А отказать родным в погребении близких – такое никогда и никому не сходит с рук. Вот о чем люди заговорили, и я их слышу. Если твои советники предпочитают об этом умолчать, тебя должен предупредить сын.

– Мой сын наставляет меня в политике с высоты своего опыта общения с джентльменами-землевладельцами, – произнес Карамат, вдавив кулаки в выпученные рыбьи глаза.

– Я говорю тебе это, потому что дорожу твоей репутацией. Больше, чем ты думаешь.

– Это она тебя подучила, верно?

– Я не говорил с ней. Ты же знаешь. Я сделал все так, как ты велел. Не звонил, не писал. Ты сказал, если я послушаюсь, ты ей поможешь. И как же ты ей помог?

– У ее дома установили полицейский пост, чтобы ее защитить. Я не допустил, чтобы публика увидела, какое видео снимал ее любимый братец. Ее не продержали две недели под арестом до предъявления обвинения даже после того, как она призналась, что соблазнила моего сына, чтобы помочь террористу. Ведь ты видел протокол допроса, правильно? Она призналась.

– Разумеется, она так сказала, решив, что я ее бросил.

– Ты самого себя слышишь?

– Ты самого себя слышишь? Ты считаешь, будто оказал человеку услугу уже тем, что не запер его на две недели без всякой на то причины.

– Будь добр, не разыгрывай из себя отважного бойца. Хребет слабоват. Она сделала тебе такой крутой минет, какого ты в жизни своей не получал? В этом все дело? Поверь мне, найдутся и более умелые.

Пауза, а затем голос сына, аристократически-ледяные интонации:

– Полагаю, на этом мы закончим разговор, отец.

Конец. Карамат обернулся, сдавил в кулаке бумажный стакан. Суарес шагнул к нему, протянул руну, чтобы забрать стакан, на подушечке большого пальца – отчетливые следы зубов. Он заметил, что Карамат смотрит на вмятины, и поджал палец, пряча столь зримое напоминание о том, как Эймон отчаянно молотил кулаками и ногами по воздуху, а зубы его впились в ладонь, которой Суарес зажал ему рот. Уклонившись от протянутой руки, министр запулил бумажным комком в урну. Снаряд ударился о край отверстия, отскочил и провалился внутрь.

Убирайте мусор. Поддерживайте чистоту в Британии.

* * *

Около полудня в Лондоне – в Карачи уже сильно после полудня – кто-то с ником @CricketBoyzzzz выложил фотографии молодой женщины в нежном утреннем свете: она сидела, скрестив ноги, на белой, усыпанной розовыми лепестками простыне, простыня была расстелена среди газона. Опаленная солнцем трава и влажные следы на блузе свидетельствовали о непереносимой жаре, не спасал даже баньян с раскидистыми ветками и похожими на бороду воздушными корнями, под которым она устроилась.

#Трусики #Отыскалась

Все корреспонденты, следившие за историей Паши и рыскавшие по отелям, кладбищам, возле домов его родичей и в аэропортах, сбежались в парк, но удостоились лишь пустого взгляда и молчания девицы, которую Карамат считал теперь не только манипуляторшей, но и психически ненормальной.

– Выясните, где тело, – поручил он своему помощнику Джеймсу, переводя взгляд с одного экрана в своем кабинете на Маршам-стрит на другой. Один телевизор передавал международные известия, другой был настроен на пакистанский новостной канал.

Пакистанский новостной канал, в свою очередь, делился на две картинки: слева на экране все время показывали парк, толпу зевак, растущую вокруг девушки, словно возле места катастрофы, справа – увенчанный тюрбаном ведущий религиозной программы растолковывал закон шариата применительно к случаю Паши.

У религиозного деятеля – черные, зализанные назад волосы и темная метка на лбу, знак благочестия, нажитый биением о камень или твердую поверхность, каждый день, многократно простираясь в молитве. Карамат взял пресс-папье в виде льва и единорога, прижал к собственному лбу. Во-первых, сказал учитель закона, юноша примкнул к современным хариджитам, худшему врагу ислама, чем даже Америка, поэтому его неправильно именовать «джихади». Во-вторых, его следовало похоронить до заката в тот самый день, когда он погиб, невзирая на то, как далеко он оказался от дома, а все прочие варианты противоречат исламу. И в-третьих, девица, по собственному признанию, сделанному полиции Великобритании, греховна, распутница и заслуживает порки.

Карамат записал имя этого специалиста и переключил внимание на международный новостной канал, ведущий которого, тыча в 3D-карту района вокруг парка, объяснял его стратегическое значение, и на карте появлялись красные кружки, обозначающие бензозаправку возле парка, монастырскую школу, итальянское консульство через дорогу и деловой квартал в двух шагах. Трехмерные модели зданий и деревьев обрушились наземь, словно от мощного взрыва, и осталась только фигура девушки, обращенная лицом к представительству Британии.

Карамат нажал на кнопку, отключающую звук, и в тишине присмотрелся к девушке: глаза раненой лани, одета в белое, с покрытой головой, сидит среди кроваво-красных лепестков роз, ограда парка на фотографиях крупным планом кажется тюремной решеткой. Каждая деталь тщательно продумана – и все же чего она пытается добиться, выставляя напоказ свою скорбь?

Вернулся Джеймс и доложил, что турецкое посольство сумело подтвердить лишь доставку тела в Исламабад, но не располагает сведениями о том, как и когда оно будет перевезено в Карачи, а пакистанское представительство ясно дало понять, что ожидает извинений от министра внутренних дел, прежде чем поделится с ним какой-либо информацией о своих гражданах. Карамат протянул помощнику листок с именем наставника веры: «Если у него есть британская виза, найдите предлог ее отменить». «Некоторые поговаривают, вы ищете предлог, чтобы и ее лишить гражданства», – сказал Джеймс, указывая пальцем на девушку посреди экрана, его выговор сделался выраженно шотландским и пролетарским, как всегда, когда он готовился поспорить, если придется, с начальником. Едва ли сам Джеймс замечал это, но Карамата умиляло, что юноша бессознательно подчеркивает, а не пытается смягчить свой статус чужака в тот момент, когда бросает вызов министру.

– А что об этом думаете вы?

– Думаю, это скверная идея. Все решат, что причина в Эймоне.

– «Всем» стоит подумать получше, – огрызнулся Карамат. Он встал и подошел к разделенному надвое экрану. – Черт меня побери, если я понимаю, что она задумала. Вот вы бы решились стоять вплотную к ней, как все эти прохожие в парке?

– Опасаетесь, что под одеждой на ней пояс шахидки?

– Нет, но она отравляет все вокруг. Смотрите – даже воздух рядом с ней слегка пожелтел, ведь так?

– Что-то с камерой, вероятно. Извините за неуместное замечание насчет пояса шахидки, сэр.

– Глупости, Джеймс. В такие времена живем.

Девушка плавно поднялась из позы лотоса и соступила с простыни. Одинокий розовый лепесток прилип к узкой босой стопе. Карамату представилось, как сын прижимался губами к тому самому месту, где лепесток, и он поспешно отмахнулся рукой от этого видения. Оба телеканала демонстрировали теперь одну и ту же сцену, но с разных сторон, а воздух и впрямь пожелтел от надвигавшейся пылевой бури. Парк – всего вдвое больше сада при доме Лоунов – был огорожен металлическими решетками и баньянами, но с одной стороны оставались открытые ворота, к которым и направлялась девушка. Снаружи остановился мини-фургон. Медицинская перевозка.

– Нет! Только не это, нет!

Водитель мини-фургона открыл задние двери и позвал зевак на помощь. Куда больше мужчин, чем требовалось для этого нехитрого дела, вытащили простой гроб и понесли его на плечах следом за девушкой – бледная, но сосредоточенная, она привела их обратно к белой простыне с лепестками роз. Сцена мученичества теперь полностью готова. Мужчины поставили гроб на простыню, однако девушка еще чего-то желала. Она обратилась к водителю фургона, тот яростно покачал головой, указал на отуманенное небо – то ли Всевышнего опасался, то ли послеполуденной жары. Девушка опустилась на колени перед гробом, обеими ладонями – одна поверх другой – уперлась в крышу в самом углу, надавила всем весом, даже колени в воздух поднялись от усилия.

– Уберите камеры! – услышал Карамат собственный голос.

Дерево поддалось, треснуло.

– Господи! – сказал Джеймс. – Господи, нет!

С головы девушки свалилась дупатта, длинные волосы упали на лицо – ветер усиливался. Гроб, как и следовало ожидать, оказался хрупким, гвозди вылетали из досок, и девушка принялась разбирать эту конструкцию голыми руками. Одну за другой она ломала боковины, пока не осталась лишь фигура, зажатая между фанерной крышкой и дном. Девушка снова села на пятки, словно только теперь, в последний момент, опомнилась и поняла, к какому зрелищу принуждает собственные глаза. Или же она просто ждала того, что само собой случилось в следующее мгновение: изжелта-коричневый ветер подхватил фанеру и со свистом отбросил ее в сторону. Девушка опустилась на колени, уперлась руками в землю по обе стороны от гроба и подалась вперед – так дитя изучает незнакомое животное, обнаруженное в саду. Ее брат, забальзамированный, выглядел неправильно. Как еще сказать? Мертвый.

Девушка подняла руку, посмотрела на нее так, словно сама не знала, что ее рука проделает в следующую минуту, проследила, как ладонь опустилась на лоб того, что прежде было ее близнецом. Рука отдернулась, потом вернулась, заскользила к виску. Лоун и камеры увидели швы прежде, чем на них наткнулась сестра – стежки там, где вошла смерть. Выражение ее лица, когда под руку попалась нитка, сделалось недовольным, и только – словно ее возмущал непорядок, а так ничего страшного. Рука оторвалась от головы покойного, сместилась ниже, к запястью, два пальца как будто пытались нащупать пульс. Рот девушки приоткрылся, оттуда, вероятно, вырвалось какое-то слово или же просто звук, слишком тихий, микрофоны не уловили.

Джеймс произнес слова «ограничение вещания», эти слова ни к чему не относились. Все телефоны в кабинете звонили разом. Кто-то постучал в дверь. «Заткнитесь!» – крикнул им всем Карамат.

Пыльная буря, недавно высылавшая авангард, теперь атаковала яростными порывами ветра. Белая простыня взлетела, сбросив прижимавшие ее к земле брусочки, розовые лепестки взмыли в воздух и вниз посыпались уже грязными, с баньянов срывались листья, мир кренился то в одну сторону, то в другую, женщины кутали лица в дупатты, мужчины съежились. Одна камера снимала сквозь треснувшие линзы сделавшуюся плоской траву и ничего больше, другая, приблизившись почти вплотную к девушке в белом, успела уловить летевшую в объектив дупатту, крупным планом мелкие вышитые цветочки на белой ткани, а затем – оглушительная тьма.

Несколько мгновений слышался только вой, ветер проносился сквозь парк, а затем чья-то рука сорвала белую тряпку с объектива, и вой стал девушкой – маска пыли на лице, темные волосы перемазаны, пальцы переплелись, укрывая лицо брата. Но вой был больше, чем девушка, он выходил из Земли и проходил сквозь нее, проникал в кабинет министра внутренних дел – тот невольно отступил на шаг. Словно лишь ради этого и затевался весь спектакль, ветер стих так внезапно, как рушились здания в трехмерной модели, умолкла и девушка, расцепила пальцы. Камеры охватили широкий план, затем вновь надвинулись. В апокалиптическом месиве, каким стал парк, единственное, что оставалось неприкрытым и незапорошенным – лицо мертвого юноши.

– Впечатляюще, – сказал министр внутренних дел.

* * *

Девушка облизала большой палец, провела им по губам – прочертила в пыльной маске отверстие для рта. Посмотрела прямо в глаза министру внутренних дел и заговорила:

– В историях злых тиранов рассказывается, как мужчин и женщин карали изгнанием и даже тела их не возвращали близким – головы насаживали на пики, трупы бросали в безымянные могилы. Все это делалось по закону, однако вопреки справедливости. Я здесь, чтобы просить справедливости. Я обращаюсь к премьер-министру: позвольте мне забрать брата домой.

Карамат раскрутил на столе пресс-папье, полюбовался ожившими фигурами льва и единорога, усмехнулся. Шуму-то наделала – но, несмотря на весь этот спектакль, она всего лишь глупенькая девчонка.

* * *

Сессия вопросов премьер-министру – обычно довольно унизительное зрелище. Детские вопли и подначки, премьер демонстрирует свой талант в простом искусстве отповеди, канцлер казначейства («канцелярист», мысленно обзывал его Карамат) сидит рядом и удерживает на лице выражение, которое вблизи отчетливо читается как самодовольно-подхалимское, но на камеру выходит в должной мере подбадривающим и сочувственным. Парламент превращается в песочницу. Сегодняшней сессии Карамат в особенности имел основания опасаться – первой с начала «дела Паши». Премьер только что вернулся из заграничной поездки, на несколько дней отстал от событий, тревожило, что до сих пор он воздерживался от каких-либо высказываний по этому поводу, стоит ему хоть на миг отвернуться от своего министра внутренних дел, и это даст фору рвущемуся к власти Канцеляристу. Но тут девушка произнесла роковые слова.

– Насаживают головы на пики. Бросают тела в безымянные могилы. Некоторые люди поныне практикуют подобные жестокости. Ее брат как раз и покинул Британию, чтобы присоединиться к ним.

Премьер-министр поднялся над партийными разногласиями, лидер оппозиции присоединился к нему. «Слушайте, слушайте» – неслось и справа и слева. Министра внутренних дел восхваляли за принятые им нелегкие решения и за то, что личные испытания, которым он подвергся, ни в коей мере не ослабили его способность к точному суждению и волю действовать. Даже Канцеляристу пришлось перегнуться через освободившийся стул премьера (тот выступал с трибуны) и одобрительно похлопать Карамата по плечу. Глаз у Канцеляриста слегка дергался. Нервы сдают, обрадовался Карамат.

* * *

Джеймс ждал его в помещении позади кресла спикера, при виде начальника он изобразил пародию на ликование фанатов, когда команда забивает гол, угадал точную пропорцию искренности и иронии. Не впервые Карамат пожелал своей дочери в мужья Джеймса. Но с этой мысли сбился на другие, о детях и о том, как они выбирают партнеров. Эта Аника Паша на все способна, сразу видать. Девушка с такой внешностью – и готовая на все. У бедного мальчика и тени шанса не было. Карамат тяжело опустился на стул, и ему захотелось, чтобы Терри была рядом. Она была ему необходима – не так, как в пору, когда он был в возрасте Эймона, а так, как нужны друг другу родители, когда их ребенок попадает в беду.

Кивком он попросил Джеймса набрать номер, и когда помощник передал ему трубку, заговорил на урду, главным образом потому, что иглобрюх в облике человека, глава пакистанского представительства, скорее всего, воспримет это как намек, будто министр внутренних дел Великобритании считает его английский слабоватым.

– Что ваши люди затеяли на этот раз? – поинтересовался Карамат.

– Странный способ извиняться, – возразил по-английски глава пакистанского представительства.

– Извиняться тут следует не мне. Этот труп не оказался бы в парке, если бы ваше правительство не дало на это согласия. А то и подстроило все.

– Что вы, что вы, – неубедительно забормотал глава представительства. – Ближайший родственник усопшего просит доставить тело в конкретное место – на каком основании водитель мог отказать? Что же касается моего правительства, у него забот хватает, кроме перевозок трупа.

– Надеюсь, кто-то собирается убрать наконец труп из парка. Хотя бы из соображений общественной гигиены.

– Я представляю свою страну при Сент-Джеймском дворе. Неужели вы рассчитываете, что я стану давать указания муниципальному совету отдельного района Карачи? Возможно, в Британии действуют иные правила, в таком случае попросите того, кто чистит по утрам мой контейнер с помойкой, не хлопать так громко крышкой.

– Вашему сыну уже оформили студенческую визу?

– В итоге он предпочел Оксфорду Гарвард. Девушка высказала некоторые интересные мысли, вам так не кажется?

Карамата все это перестало забавлять, и он перешел на английский язык.

– Ладно, мое высказывание было неуместным. Судебная система Пакистана – краса и гордость страны.

– Банда негодяев, – внезапно отреагировал верховный представитель страны. И в свою очередь сменил язык, не на урду, а на пенджаби. – Послушайте, я тоже отец. И я бы на вашем месте, хотел убрать ее с экранов.

– Не в этом дело.

– Полно, дружище, я стараюсь проявить сочувствие, – пенджаби допускал такое нарушение этикета, и что-то в теле Карамата сместилось, поддалось, но тут же он напряг плечи, чтобы устоять. – Беда в том, что у моего правительства нет причин для вмешательства.

– Действуйте хотя бы из соображений приличия. Что за безумие – оставить труп валяться на жаре и гнить?

– Это безумие любви. Помните Лейлу и Меджуна, Карамат? Влюбленный потрясен утратой прекрасной возлюбленной, он блуждает, отчаявшись, в пустыне. Эта красавица – посреди песчаной бури – стала в глазах народа и Лейлой и Меджуном. Пли Сасси и Пунну, в некоторых местах нашей страны рассказывают тот же сюжет, но там через пустыню, ослепленная скорбью, бежит на поиски погибшей любви девушка.

– Народ, вздумавший превратить ее в романтическую героиню, – тот же самый, что собирался ее выпороть?

– О, многие уже поговаривают, что история насчет ее отношений с вашим сыном – вымысел с целью очернить девушку, расходятся только во мнениях, вы ли стоите за этим или кто-то из ваших неприятелей. Так или иначе, нам теперь несподручно действовать против нее.

– Бога ради, неужто вы хотите, чтобы я поверил, будто ваше правительство принимает решения исходя из народных сказок и теории заговора?

– Вы и в самом деле англичанин до мозга костей, как о вас говорили. Позвольте сформулировать на понятном вам языке: народ и несколько оппозиционных партий решили поддержать женщину, которая восстала против могущественного правительства – не только могущественного, но и заработавшего себе дурную репутацию отношением к мусульманам и не далее как вчера оскорбившего нас в очередной раз. Итак, для моего правительства вмешиваться в эту историю – политическое самоубийство. Надеюсь увидеться на приеме в Ид-аль-Фитр. До тех пор – Аллах в помощь.

Дверь распахнулась. Обычные сторонники, а с ними и некоторые неожиданные вошли, кланяясь, изображая, как бросают в воздух невидимые шляпы. Карамат потер тыльной стороной запястья рот и ощутил вкус пыли.

* * *

Он лежал в ледяном гробу, словно сказочный принц. Владелец крупнейшей в городе фабрики по производству льда обещал поставлять свою продукцию даром, и водитель грузовика заявил, что исполняет религиозный долг. Все в парке по очереди брались разгружать ледяные глыбы, конвейер человеческих рук доставлял их к белой простыне, пропитавшейся талой водой. Выпустив из рук лед, каждый подносил покрасневшие ладони к лицу, ожог холода на опаленных жарой щеках. Те, кто ближе всего стоял к трупу, закрывали тканью носы и рты. Полупрозрачный лед позволял операторам вести репортаж в прямом эфире: труп невозможно было разглядеть. Расплывчатое пятно. Девушка не помогала непрерывному восстановлению ледяного гроба, но и не препятствовала. Настаивала только на том, чтобы лицо оставалось открытым. Теперь, когда небо покрылось синяками приближающегося заката, она поднялась и стояла, прижавшись спиной к баньяну, глядя неотрывно в это лицо. «Это лицо зла?» – вопрошал таблоид, иллюстрируя вопрос портретом девушки, воющей среди вихря пыли. Шлюха, террористское отродье, враг государства, так ее именовали, сообщала газета, помещая цитируемые слова в кавычки. Намерен ли министр внутренних дел лишить ее гражданства за действия вразрез с законными интересами Великобритании, каковые она, разумеется, нарушала, поддерживая противников этой страны?

Министр внутренних дел отложил газету со звуком, явно выдававшим раздражение, и вновь уставился на Анику Пашу. Даже когда ничего нового не происходило, репортеры отыскивали кого-то еще, чтобы взять интервью, тыкали микрофонами в лицо «представителям гражданского общества», которые надумали выразить поддержку плакальщице. Они приходили в парк и в густеющих сумерках зажигали свечи.

Не было нужды в столь драматических жестах, как лишение гражданства. Такое решение спишут на личные счеты – но, чтобы вернуться в Великобританию по новому пакистанскому паспорту, ей придется запросить визу, и пусть запрашивает, если времени и денег не жаль. Что же касается британского паспорта, конфискованного службой безопасности, когда девица попыталась отправиться к брату в Стамбул, этот документ не был утерян или украден, срок его действия не истек, а потому попросту не имелось причин подавать на новый. Она останется подданной Великобритании, на здоровье, только жить ей придется за пределами этой страны.

Огоньки свечей отражались в ледяном гробу. Языки пламени дрожали, и казалось, будто внутри, подо льдом, что-то шевелится. Карамат подошел к окну, поднял жалюзи, впустив дневной свет, и оглядел привычную сцену – Маршам-стрит, внезапно растрогавшую его повседневными подробностями: машины на парковке, женщина тащит пакеты с покупками, намотав их ручки на запястья, жмутся друг к другу тоненькие деревца. Его Лондон, Лондон всех и каждого, за исключением только тех, кто желал причинить городу вред. Он коснулся вены у себя на шее, и теплое движение собственной крови успокоило его.

* * *

Он вернулся в Холланд-парк после общения с «Ньюс-найт», интервью, как и ожидалось, вышло нелегким, но Карамат сумел сохранить спокойствие, пояснил, что никаких решений о трупе не принимал, его решения касались живого «врага Великобритании» (это выражение он повторил трижды, ровно столько, сколько требовалось, хотя полагал, что сошло бы и в четвертый раз). Требование «репатриации» трупа, на чем настаивает девушка, могло бы проистекать только из наличия гражданства, а таковое прекратилось в тот самый день, когда он, Карамат Лоун, занял эту должность и послал недвусмысленное предупреждение всем, кто полагал, будто привилегией британского гражданства можно злоупотреблять без всяких для себя последствий. И нет, он не считает, что слишком сурово применять тот же приговор к молодым девушкам, так называемым «невестам джихади». Давно уже стало немыслимо прикидываться, будто кто-то не знает в точности, что это культ смерти и ничего более. Граждане Британии поддерживают такую политику, в том числе большинство британских мусульман. Услышав такое заявление, ведущий программы задрал брови.

– Вы так в этом уверены? – переспросил он. – Насколько я понимаю, существует распространенное мнение, и представитель Ассоциации британских мусульман только вчера выразил его в нашей программе: вы ненавидите мусульман.

– Я ненавижу тех мусульман, из-за кого люди ненавидят мусульман, – очень тихо возразил Карамат.

Вернувшись домой, он зашел в спальню, откуда был недавно изгнан. Терри наверняка смотрела интервью, и она-то знает, как ранил его этот вопрос. Он понимал, что жена все еще сердится, считает, что он должен был как-то защитить Эймона, однако должна же она была смягчиться. Он всего лишь хотел прилечь рядом с ней, даже не дотрагиваясь – пусть пока непрощенный, лишь бы не вовсе нежеланный. Потом, ночью, она коснется стопой его стопы – некогда сложный ритуал примирения за тридцать с лишним лет супружеской жизни сократился до этого простого жеста. «Наша любовь уже вступает в средний возраст», – сказала она ему несколько недель назад в годовщину их первой встречи, пытаясь скрыть обиду из-за того, что он вернулся с Маршам-стрит чуть ли не за полночь и совершенно забыл об этой дате, которую они всегда отмечали только вдвоем, в отличие от годовщины свадьбы, семейного, а то и светского мероприятия. И тем обиднее был его промах, что всего за несколько месяцев до того Терри отказалась от активной роли в своей компании – она давно уже поговаривала о переходе на должность почетного президента, но ему не верилось, что она действительно так поступит. «Один из нас должен оставаться неподвижной точкой во вселенной, иначе мы и видеться перестанем» – так пояснила она свою отставку и только этими словами намекнула, что это решение связано с ожидаемым назначением Карамата министром внутренних дел. Самое меньшее, что он мог сделать в ответ – помнить о чертовой годовщине. Обычно Карамат признавал ошибку сразу же и спешил ее загладить (и он принес ей на следующее утро завтрак в постель и, прежде чем ушел на работу, проявил внимание иного рода, вполне угодив жене), а затем выбросил эту историю из головы. Копаться в прошлых неудачах – лишнее беспокойство ко всем неприятностям этого дня, от нервозности Суареса и разговора с сыном до вопроса о ненависти к мусульманам и этой девушки, этой, будь она проклята, девчонки.

– Нет! – сказала Терри, когда он распахнул дверь. – Нет. Уходи.

– Я посижу здесь, – сказал он, указывая на стул рядом с туалетным столиком.

– Я говорила с нашим сыном. Он передал мне твои слова. Насчет минета. Значит, ты эксперт и знаешь тех, которые получше?

– Вот уж в чем у тебя нет оснований меня подозревать, при всех моих недостатках, – сказал он, развязывая галстук и сбрасывая ботинки.

– Я не шучу, Карамат. Вон!

Спорить бессмысленно, когда она в таком настроении.

Подумать только – сын вздумал пересказать матери эту часть разговора. Он что, понятия не имеет про законы мужского общения? Он снова спустился по лестнице, решил утешиться бутылкой до нелепости дорогого красного вина – подарком, оставленным Терри до особого случая. На первом этаже проводились формальные приемы, в цоколе Карамат укрывался от семьи, но в нынешних обстоятельствах и там, и тут ему было неуютно. Он вышел с вином во внутренний двор, но внезапно ожившие тени испугали его, вынудили присесть на корточки, укрываясь от пули – не сразу он понял, что это его охрана. В итоге он устроился на кухне, сидел на стойке и болтал ногами, как его дети, когда они были маленькими и жена уезжала по делам, а он готовил им завтрак. С тех пор кухонный стол исчез, на его месте появилась сверкающая хромом центральная стойка, где умещалось больше тарелок с сырами и канапе и рядами стаканы – прошу прощения, детки, бокалы – для шампанского. Он закатил рукава, вытащил стакан для вина. Первый индийский крикетист, завоевавший любовь англичан – Ранджитсинхджи, – всегда надежно застегивал рукава на запястьях, пряча темную кожу, и почему-то сейчас, с бокалом дорогого вина в руке, Лоун понял, как чувствовал себя знаменитый спортсмен. Он подержал глоток вина во рту, а затем напиток скользнул в горло – томно, как полагается такой драгоценности.

В дверь деликатно постучали. Вошел Суарес.

– Вы вроде бы не на дежурстве.

– Меня вызвали мои люди. Кто-то расхаживал взад-вперед у дома. Наконец Джонс спросил, чего ей надо, и она ответила, ей известно, что вы живете на этой улице, дома она не знала и подумала, если болтаться здесь достаточно долго, кто-то из охраны проявится.

Карамат насмешливо фыркнул.

– Кто это?

– Исма Паша. Сестра…

– Я знаю. Впустите ее.

– Сюда, сэр?

– Моя мать не так меня воспитывала, чтобы я посреди ночи оставлял женщину на улице. И, Суарес… там ведь только мужчины на дежурстве? Не обшаривайте ее слишком тщательно.

– Поздно, сэр. Ваша безопасность – основной приоритет.

Она вошла, прикинула на глаз размеры кухни, и Карамат почувствовал, как ему был вынесен приговор. Он наполнил вином второй бокал и подтолкнул по хромированной стойке ближе к ней.

– Спасибо, не надо, – сказала она. Хотя бы не «я не пью» – с поджатыми губами, как он ожидал. Совсем не похожа на сестру не только чертами и мастью, но и тем, как держалась, словно вполне отдавала себе отчет, что находится в присутствии мужчины, обладающего всей полнотой власти и вполне способного этой властью воспользоваться. «Вероятно, девственница», – подумал он и удивился: с каких это пор он так реагирует на девушку с покрытой головой, которая словно старалась выглядеть как можно зауряднее.

– Ради такого вина можно и в ад отправиться, – сказал он, смакуя глоток.

Она обеими руками взяла бокал, понюхала.

– Пахнет словно бензин.

На миг – будто удар в живот – он испугался, что она пригубит вино, решит, что это его условие, цена, которую необходимо уплатить, иначе ее не выслушают.

– Чего вы хотите? – спросил он, и было что-то в его тоне, заставившее Суареса сделать шаг вперед.

– Я хочу вылететь завтра утром в Карачи и чтобы в аэропорту меня не задерживали.

Он взял ее бокал и перелил вино в свой.

– Вы сделали совершенно правильное заявление для прессы. У меня сложилось впечатление, что вы разумный человек.

– Она моя сестра. Почти что дочь.

– Тем не менее она к вам прислушиваться не стала.

– А вы любите своих детей лишь тогда, когда они вас слушаются?

– Осторожнее.

Да, это не молоденькая девушка. Взрослая – и гораздо опаснее той безумицы, сидящей в пыли.

– Эймон обожает вас. А вы представили его дураком перед всем светом.

– Это его вина, не моя. Девчонка, одержимая идеей спасти брата, ни разу не проговорилась, не вызвала подозрения? И об отце тоже молчала?

Исма прислонилась к холодильнику, локтем надавила кнопку электронной панели, и два кубика льда шустро выскочили из дозатора. Она отскочила. Эта бесшумная автоматика всегда раздражала Карамата. В детстве его восхищала старенькая морозилка с дозатором льда у одного из родственников в Уэмбли, ее стоны и стуки. Исма Паша с Престон-роуд, зажиточной части Уэмбли, взяла двумя пальцами кубик льда с решетки, на которую тот упал, и на минуту превратилась в воплощение его юношеских честолюбивых планов. Конечно же, она из тех, кого можно спасти, хоть ее семья и рухнула.

– Эймон с самого начала знал о нашем отце. Я рассказала ему еще до того, как он познакомился с Аникой.

Она стояла перед ним, кубик льда таял у нее меж пальцев, некуда его деть и непонятно, зачем взяла. Такая неуклюжая, безобидная. Волк в овечьей шкуре.

– До сих пор вы вели себя разумно. Ведите себя разумно и впредь, – посоветовал он, вращая бокал с вином и задумчиво всматриваясь в этот крошечный кровавый океан.

– Что? Нет, я не имела в виду… – Она опустила кубик льда в пустой бокал, лед впитал в себя последние капли вина, окрасился красным. – Вы подумали, я решусь противопоставить свои слова официальному заявлению министерства внутренних дел? Или захочу еще больше испортить жизнь Эймону? Я всего лишь пытаюсь вам объяснить, что ваш сын умнее и мужественнее, чем вы думаете. Вы принимаете его силу за слабость.

– Вы так страстно заступаетесь за моего сына. Жаль, что он не предпочел вас вашей сестре. Вас я бы принял в семью.

– Он и не думал предпочесть меня, – словно бы равнодушно ответила она.

Министр поднял брови, всматриваясь в нее поверх бокала.

– А был шанс?

– Нет.

– Мне слышится оттенок «да» в этом «нет». Когда-нибудь нам имеет смысл вернуться к этому вопросу. Но сначала разберемся с нынешней ситуацией. Вы пришли просить об одолжении. Хорошо. Посмотрим, насколько вы разумны. Вы убедите сестру оставить тело, чтобы его похоронили в Карачи? Теперь уже все равно оно в таком состоянии, что на борт его не допустит ни одна авиалиния.

Он уперся взглядом в кубик льда, тающий, розовеющий.

– Ее невозможно убедить. Я хочу быть с ней, больше ничего не остается.

Почти такие же слова произнес Эймон: «Я хочу быть с ней, больше ничего». Бессмысленные слова слабого мальчика. Он все время твердил себе это слово, думая о сыне: слабый. Взял почти пустой бокал с хромированной столешницы, проглотил ледяную, притупляющую вкус воду, чем-то слабо окрашенную. Инородное тело во льду.

– Суарес, где мой сын?

– В Нормандии, сэр. В имении мисс Элис.

– Он под наблюдением?

– Нет, сэр. Я думал, будет достаточно следить за его… за Аникой Пашой… удостовериться в отсутствии контактов, как вы велели. Хотите, чтобы я…

– Нет-нет. Вы все правильно сделали. Спасибо, Суарес, вам пришлось работать допоздна. Можете оставить меня с ней. Подставка с ножами у меня под рукой, ей не дотянуться.

Когда за Суаресом закрылась дверь, Исма Паша сказала:

– Эймон унаследовал ваше чувство юмора.

– Но он забавнее.

– Верно.

Карамат вытащил из кармана телефон, послал Джеймсу СМС: «Выясните, использовал ли мой сын недавно свой паспорт. Деликатно».

Сложил руки, немножко отклонился назад. Услышал легкий вздох Исмы, наклонил голову и увидел, что она подражает его позе, затылком уперлась в морозильник. Удивительная женщина. Эймон явно вскружил ей голову, но это ничуть не ослабило ее преданность сестре.

– Почему вы выбрали социологию? – спросил он. Зря открыл вино, Терри еще больше рассердится. Такими выходками в супружеской войне ничего не добьешься.

– Я хотела понять, почему мир так несправедлив.

– Разве Бог не дает вам все ответы? – Он сам удивился, откуда взялась эта легкая насмешка в голосе.

– Бог дает, но опосредованно.

– Это как? – удивился он.

Девушка становилась красивой, когда ее лицо успокаивалось, исчезала гложущая тревога.

– Во-первых, он создал Маркса.

– Оказывается, у вас тоже есть чувство юмора.

– Это если считать, что я пошутила. – Она дразнила его прямо в лицо, между ними что-то происходило, это не было связано с сексом, но оттого было даже опаснее. Он узнавал ее, узнавал в ней тот мир, от которого отказался.

Карамат повел плечами, пытаясь расслабить мышцы, глянул на часы микроволновки, удивился, что еще не настал следующий день.

– Вы должны были заметить, что происходило с братом. Почему вы ничего не сказали? Как добиться, чтобы такие люди, как вы, говорили вовремя, когда еще можно что-то сделать.

– Мы обе, сестра и я, видели, что с ним что-то происходит. Мы думали, у него тайный роман, мальчик впервые влюбился. В каком-то смысле так и было. Как еще объяснить такую перемену, словно его наизнанку вывернули за считаные недели. А вы замечали, что происходит с вашим сыном?

Он почувствовал, как застыли мышцы его лица.

– Вот что я вам скажу: если окажется, что вы правы, а я ошибался. Если Всевышний существует, и он пошлет ангела Джебраила, и тот подхватит вашего брата – и вашу сестру – и принесет их в Лондон на крыльях огненных, я не впущу его сюда. Вы поняли? Не впущу и самого Джебраила.

– Юноша и девушка, девятнадцатилетние, юноша уже мертв, – вот и все, что она ответила.

Ее тихий голос превратил риторику с ангелами и огненными крылами – язык его родителей – в то, чем она и была, – в истерику. Министр коснулся пальцем передних зубов, сочиняя ответ, который уничтожил бы и Нему Пашу, и его собственную неудачную декламацию, но его отвлек звонок Джеймса. Он взял трубку, произнес «да» и «благодарю вас». Закончив звонок, он перелил остатки вина из бокала обратно в бутылку, ни капли мимо. Утром понадобится свежая голова.

– Вы позволите мне вылететь завтра? – напомнила о себе посетительница.

– Завтра ваши поступки не будут иметь никакого значения. Делайте, что хотите.

Он вышел из кухни, направился в цокольный этаж. По дороге прошел мимо пристенного столика, увидел фотографию улыбающегося Эймона. Взял ее, поцеловал сына в щеку. «Мой красивый мальчик». Последний, затяжной миг, когда он позволил себе оставаться отцом – отцом сына, который мчался прочь от дома, сжигая мосты, оставляя в небе огненный след.

 

9

Карамат никогда не запоминал даже обрывки снов, а потому, проснувшись посреди ночи, первым делом подумал, что его разбудило чье-то нежеланное присутствие, из-за этого сердце так зачастило, что и разум вернулся к бодрствованию. Но в запасной спальне цокольного этажа стояла такая тишина, что было очевидно: уже несколько часов покой ее ничто не нарушало. Раздвижная стеклянная дверь с поднятыми жалюзи выходила во внутренний двор-колодец, образованный стеклянной панелью наверху и зеркалами, установленными под тщательно продуманным углом, так что сбивающий с толку холодный свет перенаправлялся в спальню. Он вышел в пижаме под стеклянный потолок. Полная луна висела низко над головой. Он прилег на встроенную в стену деревянную скамью – его обожающий жару сын упросил поставить здесь это ложе и использовал его как солярий. Но теперь было холодно – и свет холодный, и мурашки по коже, и стылая вокруг пустота. Карамат встал на скамью, поднялся на цыпочки, прижал ладони к стеклянной платформе. Подземная тварь, тянущаяся к Луне. Он содрогнулся, испугавшись своего одиночества. «Терри», – произнес он так, как в детстве бормотал слова молитвы, чтобы отогнать тьму.

Чуть позже он забрался в постель, где уже спала его жена, подполз ближе, чтобы прижаться к ней. Терри лежала на боку. Он приподнял подол шелковой ночной рубашки, спрятал руку в тепле между ее бедер, в местечке, особенно им любимом, по изменившемуся дыханию угадал, что она еще не слишком глубоко уснула и почувствовала его присутствие. «Позволь мне остаться, джан», – прошептал он, и она смягчилась, так почти всегда выходило, стоило ему прибегнуть к этому тону, признаться, что нуждается в ней, она подалась ближе, движение почти незаметное, но увеличившее площадь соприкосновения. Завтра придется рассказать ей о том, что Эймон отправился в Карачи доказывать, что обзавелся хребтом. Карамат вдохнул запах своей жены, скользнул рукой выше, в самый жар. После этой ночи – кто знает, когда она ему снова разрешит? Он коснулся губами обнаженного плеча, перекатился на другой бок и вылез из постели, будто не услышав тихого протестующего вскрика. Это слишком отвлекает. Ему нужна полная ясность ума.

* * *

Он вернулся в спальню нижнего этажа, а когда проснулся во второй раз, в комнате и впрямь ощущалось нежелательное присутствие – Джеймс с кружкой кофе. Карамат сел. Снаружи еще не брезжил свет.

– Эймон приземлился? – спросил он.

– Только что сел на рейс до Карачи, – ответил Джеймс, протягивая ему кофе. – Кто-то узнал его у выхода и разместил фотографию в твиттере, так что СМИ вот-вот проведают. Вы еще не говорили с послом?

– О чем?

– Я думал, можно было бы попросить пакистанцев посадить его на обратный рейс, как только он доберется до Карачи.

– Поступил бы я так, не будь он моим сыном? – А вдруг Эймон на то и рассчитывает, что отец бдит и не позволит ему зайти чересчур далеко?

– При всем уважении – он ваш сын, сэр.

– При всем уважении, Джеймс, он – гражданин Великобритании, который сделал свой выбор и должен нести последствия. Как любой другой гражданин Британии.

– Кое-что еще тоже скоро попадет в СМИ. Несколько минут назад появилось в интернете.

То, что Карамат принимал за маленькую папку под мышкой у Джеймса, оказалось планшетом. Помощник протянул гаджет Карамату, но тот, покачав головой, выбрался из постели и накинул халат. Нельзя оставаться распростертым на простыне и в пижаме, когда происходит нечто серьезное. Джеймс последовал за ним в кабинет. Там имелся компьютер с большим монитором, но Джеймс пристроил на подставку свой планшет.

– Так скверно, что на большом экране лучше не смотреть? – угадал Карамат, и Джеймс отвел глаза.

Разум склонен сосредоточиваться на деталях, уворачиваясь от непосильной ноши, и первые несколько мгновений, созерцая эту видеозапись, Карамат главным образом сердился на сына за то, что Эймон не сел напротив журналиста и не дал интервью, а предпочел наговорить свой монолог на камеру и выложить в Сеть. Такое решение может показаться прямодушным и честным, но на самом деле оно вызвано желанием все делать по-своему. Если не просто ленью.

– В последние несколько дней многие задавали вопрос, куда я подевался, – заговорил Эймон. Красивый, отдохнувший. Даже кадры крупным планом ничего не сообщали о его местонахождении, он снимался на фоне белой стены, голубая рубашка подчеркивала широкие, внушающие доверие плечи. Взгляд его сместился – на кого он смотрит? – а затем вновь уставился прямо в камеру. – Признаюсь, я был парализован невозможностью принять решение. – Это прозвучало так, словно речь шла о настоящем недуге. – Разрывался между людьми, которых люблю больше всего на свете: между отцом и невестой.

– О нет! – пробормотал Джеймс, он даже выругаться не смог, настолько вредоносным было это слово – «невеста».

– Я надеялся, что мой отец пересмотрит свою позицию, но теперь понимаю, что этого не произойдет. Позвольте мне прояснить все обстоятельства. Аника Паша не искала меня. Это я пришел к ней домой, принес конфеты – подарок ее сестры, с которой имел удовольствие некоторое время общаться в Америке.

Удачный штрих – насчет конфет. Кто держит камеру, на кого Эймон только что оглянулся?

– Действительно, я не знал с самого начала о ее брате, но мне было известно, что ее отец был джихадистом, что он отправился в Афганистан воевать на стороне Талибана, потом содержался в Баграме, возможно, подвергался там пыткам и умер на пути в Гуантанамо. Как любому британцу, мне внушает отвращение тот выбор, который сделал Адиль Паша, и та смерть, которая его настигла. Но кошмар его жизни и его смерти сделали Анику и ее старшую сестру Нему замечательными молодыми женщинами. Перед лицом тяжелых испытаний, в том числе смерти матери, когда Аника была еще ребенком…

Каким искренним он выглядел, каким хорошим, когда перечислял выпавшие на долю семьи Паша трудности и печали и достоинства обеих сестер. Он буквально излучал веру в человеческую природу. Жалкий глупец, не те сейчас времена, чтобы кто-то поверил идеалисту.

– Мы полюбили друг друга. Уф, все мои друзья будут надо мной издеваться за эти слова – у нас не принято говорить такое на публике, верно? Но так оно и было. Вот моя правда.

С каких пор это словосочетание сделалось популярным? «Моя правда» – отвратительный оборот речи, так эгоцентрично это звучит. И какой-то в этом цинизм – мир теперь полон абсолютных истин, у каждого своя.

– Не знаю, почему мне так посчастливилось. Мой отец, который достаточно хорошо знает меня, чтобы понимать, насколько я недостоин столь прекрасной женщины, сказал мне, что она, очевидно, притворялась.

– 0-ox! – негромко простонал Джеймс.

– Но между нами не было никакого притворства. Вот почему, когда она согласилась соединить свою жизнь с моей, Аника рассказала мне о брате. И я передать не могу, как ужасно было видеть, что это признание, которое потребовало от нее огромного мужества и свидетельствовало о таком доверии ко мне, в глазах некоторых людей превратило ее в… в… я даже произнести это слово не в силах.

Стыдобища. Все это.

– Много еще там, Джеймс?

– Не знаю, сэр. Мне показалось неправильным просматривать это без вас, – ответил Джеймс, пристально изучавший узор ковра.

– И я в самом деле почти сразу же отправился к отцу, министру внутренних дел, поговорить с ним о Парвизе Паше. Не потому, что моя невеста просила о снисходительности, но потому, что, как его сын, я считал себя обязанным предупредить отца о том, что моя личная жизнь вступает в конфликт с его профессиональной жизнью. Понимаете, я узнал, что Парвиз Паша попытается проникнуть в британское консульство в Стамбуле – не с целью осуществить теракт, но потому, что он надеялся получить новый паспорт и вернуться домой. Я поделился этой информацией с офицерами из отдела по борьбе с терроризмом – уверен, что об этом же им сообщила Аника, – и я не понимаю, почему британский народ до сих пор держат в заблуждении, будто Парвиза привел в то место, где он был убит, злой умысел, в то время как он, несомненно, погиб от рук тех, от кого ему почти удалось бежать.

О нет, сын, только не пытайся превращать его в героя. Этого тебе не простят.

– Но Парвиз Паша – не моя ответственность. Я не был с ним знаком и действительно не знаю, в каких преступлениях он мог оказаться соучастником, пока находился в Сирии. Однако его сестру я знаю. Женщину, которую вы видели на экранах своих телевизоров, женщину, подвергшуюся жестоким испытаниям, женщину, от которой в час горчайшей утраты отвернулись и ее страна, и ее правительство, и ее жених. Ее поносили за то, что, соблюдая религиозные правила и покрывая голову, она осмелилась любить; над ней издевались за то, что она поверила в свое право быть вместе с человеком, чье прошлое чуждо ее прошлому; ее обличали за требование похоронить брата подле матери; унижали за совершенно законный протест против указа министра внутренних дел – указа, похожего на сведение личных счетов. Неужели Британия действительно способна превратить человека в объект ненависти лишь потому, что этот человек любит безоглядно и до конца? Безоглядно вовсе не значит бездумно. Пока брат был жив, ее любовь изо всех сил убеждала его вернуться домой, теперь он мертв, и эта же любовь взывает к властям, требуя вернуть домой его тело. Разве это преступление? Папа, скажи мне: в чем тут преступление?

Вот что чувствует человек с разбитым сердцем. Карамат не пытался обманывать себя, руки его беспомощно повисли, болтались. Личные счеты. Стрела, смоченная ядом, который был ведом лишь самым близким. Кто стоял за камерой, кто оттачивал вместе с Эймоном эту речь, кто выбрал оттенок голубого, который, по мнению психологов, внушает доверие, – все это неважно. Яд изготовил Эймон, стрелу пустил он. И ведь знал, что это – ложь и что именно такая ложь больнее всего ранит отца, знал, что этими словами дает карт-бланш всем политическим оппонентам Карамата Лоуна и всякий охотно повторит это обвинение. Если сын заговорил о личных счетах – а уж он-то в курсе… Отцы и сыновья, сыновья и отцы. Ближневосточная семейная драма – в декорациях британского парламента. Он сжал кулаки, уперся ими в подлокотники кресла, мышцы спины и плеч напряглись. Карамат заставил себя дышать размеренно и думать в ритме дыхания, как опытный шахматный игрок, он изучал только что сделанный ход, а затем – всю позицию на доске.

Джеймс ждал молча, пока министр внутренних дел не обернулся к нему.

– Что будем делать, сэр?

– Мы ничего делать не будем. Он – простите за каламбур – сам себе роет могилу. – Карамат глянул на часы. – Пошли в офис, оттуда последим, как будут разворачиваться события.

– Не нужно ли вам до ухода поговорить с женой, сэр?

– Джеймс, пока эта история не завершится, у меня нет ни сына, ни жены. Только государственная служба. Вам ясно?

– Да, сэр. Прошу прощения, сэр.

Карамат зашел в свою комнату, открыл шкаф, изучил вешалку с галстуками. Больше всего было голубых, но в этот день его рука потянулась к матово-красному, сильному, но не кричащему цвету – именно такой галстук повязывает мужчина, уверенный в своей власти.

* * *

Он прибыл на Маршам-стрит одновременно с первым выпуском утренних газет, которые он все еще предпочитал читать на бумаге. Его лицо, наполовину освещенное, наполовину скрытое в тени, словно лицо злодея из комикса, склонялось над разворотом газеты, наиболее близкой его партии. «Интересы государства или же личные счеты?» – вопрошал заголовок.

– Кто-то заранее слил им видео, – сказал Джеймс, лишь бы заполнить паузу.

– Встаньте за дверью и никого не впускайте, хоть саму королеву.

В здании министерства было пусто, Лондон еще спал. Он просто хотел остаться один.

В первом же абзаце упоминался «пожелавший остаться неизвестным член Кабинета», что в сочетании с фамилией журналиста почти наверняка подразумевало Канцеляриста. Пожелавший остаться неизвестным член Кабинета рассуждал о непоправимом ущербе, какой понесла бы репутация министра внутренних дел, вздумай его сын принять участие в похоронах террориста – «разумеется, он сделает все, что в его власти, лишь бы этого не допустить». Самая примитивная линия атаки – и, разумеется, наиболее эффективная.

Статья слой за слоем уничтожала образ славившегося своей решимостью человека высоких принципов и воссоздавала его заново: честолюбивый отпрыск иммигрантов, которому брак принес деньги и связи, и тогда он превратился во влиятельного спонсора партии и – в обход более достойных кандидатов – смог выдвинуться на выборах. В первый раз он победил благодаря своему исламскому происхождению, потом отбросил его, когда принадлежность к мусульманам стала его тяготить. Остается загадкой, каким образом он получил еще один шанс и участвовал в дополнительных выборах на гарантированное место, после того как собственный электорат отвернулся от него в результате мечете-гейта – в партии подобный фаворитизм спровоцировал несколько отставок. Вместо того чтобы прямо и полно ответить на вопросы по поводу своих связей с известными террористами в мечети, которую он обычно посещал, Карамат Лоун взялся играть новую роль, сделавшись самым громогласным критиком той общины, что отняла у него депутатское место. Пролетарий или миллионер, мусульманин или отрекшийся от ислама, гордый сын мигрантов или враг мигрантов, модернизатор или традиционалист? Мы бы хотели наконец увидеть истинного Карамата Лоуна. И заключительный удар, снова от пожелавшего остаться неизвестным члена Кабинета: «Он продаст кого угодно, хоть родного сына, лишь бы приблизиться к заветному адресу на Даунинг-стрит».

Далее по нарастающей. Британия проснулась под хор твитов, наспех написанных интернет-колонок и утренних телеинтервью – все до единого звали министра внутренних дел к ответу. «Личные счеты» – все они подхватили эту фразу, а какой-то остряк переделал в тег #Личныщит.

Профессиональная, хорошо скоординированная кампания. Как же он сразу не догадался, кто держал камеру?

– Ты всегда недолюбливала меня, Элис, – сказал он, когда Палтусиха соизволила снять трубку на пятом звонке.

– Мистер Лоун, ваш сын обратился в нашу семейную фирму и заказал ролик, – ответила она таким тоном, словно разогретый мед капал на рыбью чешую. – Это профессиональная работа. Никаких личных счетов.

Он положил трубку, рассмеялся и расстегнул манжеты.

– Сосредоточься и собирай войска, – велел он Джеймсу. Еще и восьми утра не было. Впереди весь рабочий день, а видео существуют и другие, кроме отснятых Палтусихой.

Он открыл запись, хранившуюся на рабочем столе. Тень на песке посреди пустыни – мужчина стоит на коленях, кривая сабля полумесяцем занесена над его головой. Великолепная съемка, умелая работа оператора, понимающего толк в том, под каким углом следует держать камеру, как выставить свет и – Карамат еще раз нажал клавишу, и хвала имени Божьему зазвучала еще громче – звук. Изготовлено на той самой студии, где работал Парвиз Паша. Карамат не хотел предъявлять это британской публике – варварское зрелище, после которого будут сниться кошмары. И ему, скорее всего, не придется это делать. Если он правильно оценил ситуацию – а он был в этом уверен, – достаточно будет Эймону войти в тот парк, стать участником самого небританского зрелища, какое можно себе представить, и разговор сместится с личных счетов на явную неспособность Эймона Лоуна к здравому суждению. Но на случай, если дело обернется не так, как он рассчитывал, стоит иметь запасной план – напомнить публике, что сюжет здесь всего один и речь идет о гражданине Британии, который бросил родину и отправился луда, где рубят головы, бичуют, распинают, выставляют отрубленные головы на пиках, вербуют в солдаты детей, где допустимы рабство и насилие. Личные счеты? Да, видит Бог, Карамат Лоун принимал все это близко к сердцу. Он стукнул кулаком по столу, отрабатывая эту фразу, прикидывая, уместна ли тут ссылка на Бога, а отрубленная голова меж тем катилась по песку.

После того как он в первый раз посмотрел такую запись, он до конца недели не мог есть мяса. И каждый раз, когда брился, мерещилось то соприкосновение клинка и плоти. Но теперь это стало его оружием. Он перевел взгляд с компьютерного экрана на телевизор, который включил сразу, как вошел в кабинет. Девушка сидела, скрестив ноги, рядом с гробом изо льда, волосы ее все так же грязны, белая одежда замарана, она выглядела намного старше, уставшей. Знала ли ты этого юношу, которого так оплакиваешь? – мысленно спросил он.

Телефон зажужжал, сообщение от Терри: «Сейчас же вернись домой, если не хочешь увидеть в новостях сообщение о том, что твоя жена съехала в отель».

Он провел руками по волосам, не зная, восхищаться ее характером или приходить от него в отчаяние: она обращалась не к отцу и мужу, но к политику. Даже видеозапись обезглавливания не изменит уже складывающийся сюжет «Драмы в семье выходца из Пакистана», если Терри Лоун, знаменитый дизайнер интерьеров, икона стиля, согласно недавнему опросу затмившая в рейтинге всех прочих вестминстерских жен, поддержит сына и тоже обвинит мужа в личной мести.

«Шах и мат, Тереза, – ответил он. – Еду».

* * *

Фирменный стиль Терри – приглушенные цвета, изящные линии мебели, деревянные полы – повсюду в доме, кроме кабинета мужа и семейной гостиной с красными стенами, диванами и коврами, в которых утопала нога; на белых полках вдоль стен – самые любимые в семье книги. На подходе к семейной гостиной Карамата окликнули, и он понял, что его шаги сделались более звучными с тех пор, как он достиг должности министра внутренних дел. Огромными шагами он преодолел последние остававшиеся до гостиной метры и протянул руку навстречу младшей из своих детей, Эмили Бьющей в Лоб, сыну, какого он рад был бы родить.

– Я пришла спросить, в самом ли деле эта расистская женоненавистническая чушь насчет хиджаба исходит из твоего министерства, – и потребовать уволить того, кто в этом виновен, – заявила она, уклоняясь от объятий и ослепляя отца улыбкой.

Прекрасная Эмили, внешне – дочь своей матери, волосы русые, карие глаза, изящные руки, быстрые жесты.

– Ох, я-то надеялся, ты пришла поддержать старика отца, – вздохнул он и дернул ее за нос.

– У старика отца все образуется. Как всегда. Но мой брат – он, похоже, запутался, да? – Она с размаху опустилась на диван и вновь атаковала уже наполовину съеденный круассан. – И все же он мой брат. И твой сын. Я подумала, надо заглянуть домой и напомнить тебе про родительские чувства. А потом я могу увезти его в Нью-Йорк и держать там, пока туча не рассеется.

Он ощущал присутствие Терри – она стояла в халате спиной к ним обоим, пробегала пальцами по корешкам детских книг, словно по клавишам пианино. Разговаривать с ней через посредство Эмили— трусовато, зато проще. Он сел рядом с дочерью, отхлебнул из ее чашки, поморщился: сахара нет.

– Ты знаешь, что он натворил?

– Мама только что показала мне видео. Глупость, конечно. Как ты это собираешься уладить?

Поразительно – о побеге Эймона в Карачи еще не проведала пресса. Твит с фотографией Эймона в зале отлета уже исчез, какой из отделов службы безопасности об этом позаботился, Карамат не вникал, но был благодарен. И не забыть сказать спасибо Джеймсу, единственному, кто вовремя заметил, – потому что только Джеймс и сообразил добавить в уведомления гугла тег #EamonLone. Конечно, скоро все прознают, тут ничего не поделаешь. Но хотя бы он первым сообщит об этом жене, которая наконец повернулась к нему лицом, и по ее лицу он понял, какую ошибку совершил, не разбудив ее нынче утром, перед тем как выйти из дома.

– Иди отдохни, я пока с твоим отцом поговорю, – сказала она дочери.

Эмили выпрямилась, всмотрелась в обоих родителей.

– Извини, – сказала она и поцеловала отца в щеку.

Дождавшись, чтобы она вышла, Терри открыла двери балкона. Маниакальное пристрастие к свежему воздуху, и утренний холод ей не помеха. Некоторые вещи со временем в браке перестают раздражать, другие усугубляются.

– Порой я забываю, как она похожа на тебя, – сказала Терри.

– Только по сравнению с братом, который не похож ни на тебя, ни на меня.

– Это не так. Он – совсем как я. До тебя. До того, как я посвятила свою жизнь тому, чтобы стать достойной тебя.

Он засмеялся невольно.

– Ты ничего не перепутала, аристократка голубых кровей из Новой Англии? Помнишь, как я в первый раз пригласил тебя на ужин?

Она покачала головой, желая сохранить – одна, без помех – искаженную версию их жизни вдвоем. Он выплеснул остатки недопитого Эмили чая в цветочный горшок с денежным деревом и налил себе свежего. Сахара нигде не видать, он плюхнул в чай ложку джема и энергично размешал. Но Терри словно бы не заметила этого неприличия. Она так и стояла в дальнем конце гостиной, обгрызая остатки ногтя на большом пальце.

– Раньше ты спрашивал мое мнение, – сказала она. – В каждую кампанию, по каждой речи, по каждому законопроекту.

Опять. Сколько раз она тыкала ему этим в нос – и он едва удерживался от того, чтобы ответить: так было в начале его карьеры, потому что больше не к кому было обратиться. Мальчик из Брэдфорда, сделавший свой первый миллион и купивший место в партии, которая вовсе не предназначалась для таких, как он.

– Так ли уж чудовищно, что у себя дома я хотел бы укрыться от шума Вестминстера?

– Не говори со мной, словно с домохозяйкой, чья обязанность подавать тебе тапочки по окончании рабочего дня. Ты хоть на минуту пытался понять – а что я думаю о мальчике и о том, что с ним происходит?

Комок джема болтался в чае, Лоуна слегка мутило от этого зрелища, но он предпочел не признаваться, а отхлебнуть глоток.

– Ты хочешь защитить сына. Это естественно. Это твой долг. Но у меня совсем иной долг – в данных обстоятельствах.

– Я не об Эймоне говорю, тупоголовый эгоист! Я говорю о девятнадцатилетнем мальчике, чье тело гниет на жаре, а его сестра сидит рядом, обезумев от горя. Он уже мертв – можешь ты наконец оставить его в покое?

Семья! Его собственная семья, будь он проклят – близкие ничего не желают понимать.

– Дело не в нем. И не в ней. И не в Эймоне. Возможно, я перестал обращаться к тебе за советом, потому что твой политический инстинкт давно притупился. Закрой дверь балкона – у меня чай в лед превратился.

Так он рассчитывал избавиться от сиропа в чашке, не допивая, а вину свалить на Терезу. На миг он почувствовал удовлетворение, хотя она, похоже, на его чай и не глянула.

– Не настолько притупился, чтобы не увидеть то, чего ты видеть не хочешь. Что в партии у тебя не соперники, а враги, не последователи, а прихлебатели. Твоя смуглая кожа тоже не из тефлона сделана. Как ты думаешь, почему я на самом деле свернула свой бизнес?

Вопрос застал его врасплох, и Лоун мысленно прошелся вспять по разговору, отыскивая в этом вопросе (отыскивая, но не признавая) логику. Вот оно как.

– Чтобы все свои силы направить на то, чтобы стать – кто из нас первым употребил это выражение? – шелком, драпирующим мои слишком смуглые и слишком привычные к уличной драке мускулы. Как в самом начале. – Он протянул ей руку, склонный к великодушию. – Без тебя я действительно ничего бы не достиг. Об этом я никогда не забываю.

Она закрыла балконную дверь, но, как ему показалось, лишь потому, что ей хотелось хлопнуть погромче.

– Самонадеянный идиот! Ты добрался до подножия горы, твой разум вознес тебя на вершину – и ты единственный не в состоянии сообразить, что утренняя статья – первая в лавине, которую уже не остановить.

Она подошла наконец ближе, но не к нему, а чтобы взять пульт и включить телевизор. Вот она, та девушка, так и сидит, скрестив ноги, не шелохнулась с тех пор, как он видел ее, уходя из министерства. Лоун бросил взгляд на каминные часы. Самолет Эймона вот-вот приземлится.

– Несколько дней назад главным твоим противником был мужчина, родившийся с серебряной, да еще и бриллиантами отделанной ложечкой во рту, член партии с большим стажем. А теперь – сирота-первокурсница, требующая для брата того, в чем было отказано отцу: могилы, где она могла бы сидеть и оплакивать ужасную, достойную слез катастрофу, что постигла ее семью. Посмотри на нее, Карамат, посмотри на несчастное дитя, которое ты вздумал превратить в своего заклятого врага, – посмотри, как ты унизил себя!

Ледяной гроб был теперь закрыт со всех сторон, огромные глыбы навалены и поверх трупа, лица больше не видно. Как далеко зашел распад, если девушка все-таки разрешила сделать это? Раньше рядом собирались люди, теперь она, похоже, осталась одна с мертвым братом – на опаленной траве, под баньяном, среди засохших розовых лепестков. Скоро его сын войдет в этот парк, в эту трупную вонь, посреди которой сидит любимая им девушка.

– Господи! – пробормотал он, впервые осмыслив: его мальчик, а вокруг – пропитанный запахом гниения ужас.

– Сына ты тоже потерял, – сказала Терри.

Она закрыла ему глаза ладонями, и от ее прикосновения что-то в нем замерло, что-то новое родилось. Он наклонил отяжелевшую голову, вверяя ее рукам жены. Как-то дождливым вечером, крупные капли били в окно, он сидел здесь, обнимая сына за плечи, помогая мальчику пережить первое любовное разочарование. Тринадцатилетний, только что научившийся отвергать отцовскую ласку – и вновь ищущий ее в минуту горя. Снаружи бушевали стихии, а Карамат чувствовал, как изнемогает от любви к мальчику, прячущему голову у него на груди, промочившему слезами его рубашку. Надо бы велеть ему быть мужчиной, выше голову, а он притянул к себе сына и радовался, что мальчик не к матери обратился, не к сестре, не к другу – к отцу, ведь он знает, отец любит его и всегда будет любить.

Терри убрала свои руки.

– Стань снова человеком. Исправь, что можно.

Шелест шелка – она ушла. Остались только он – и девушка на экране. Она протянула руку и потрогала крышку из льда. Карамат сложил руки, подул на замерзшие пальцы. В ту ночь, когда умерла его мать, он бодрствовал у ее постели до утра, читал вслух Коран, потому что она бы этого хотела – его сердца суры никак не задевали. И все же казалось необходимым неуклонно выполнять весь обряд, не потому, что Карамат верил, будто от матери осталась хоть частица, способная узнать, как он поступил, но потому, что он был ее сыном и в последний раз мог что-то сделать для нее.

Он сунул руку в карман – даже это движение далось с трудом, – достал телефон и набрал номер Джеймса.

– Спасибо, что убрали твит Эймона. А еще мне нужен телефон британского представителя в Карачи, – сказал он.

– Твит убрали не мы, сэр. Номер пришлю через минуту.

Он закончил звонок. Подумал, не пойти ли к жене. Или нет – сначала он все уладит, для сына, для той девушки, потом расскажет Терри. Он вытянулся на диване, скрестил руки на груди, глаза не закрывал. Кто будет бодрствовать ночь над его телом, кто будет держать его за руку в последние минуты?

* * *

Грохот разнесся в доме, на лестнице, в коридоре. Он встал – трое мужчин из его охраны ворвались в гостиную, выстроились стеной вокруг него, эта подвижная стена бегом вытолкнула его на лестницу, подхватила и понесла на руках, словно манекен, а он пытался вывернуться, отыскать жену, дочь. Выкрикивал их имена – Терри! Эмили! – только эти два слова сохранили смысл, все остальные ничтожны.

– Мы здесь! – голос жены, быстрые шаги позади.

– Я позабочусь о них, сэр!

Славный парень, этот Суарес! За окном сирены, человеческая стена движется прочь от входной двери, в подвал. У охранников в руках оружие, из рации команда: «Заприте двери, никого не впускать до окончания проверки». В убежище, жена и дочь следом, дверь закрывается, Терри поворачивает ручку сейфового замка.

– Зачем нас отвели в ванную? – удивляется Эмили, и Карамат не сразу соображает, что дочь еще не бывала дома с тех пор, как он сделался министром внутренних дел. Она здесь – гостья из прошлого, напоминание о прежней жизни.

– Теперь здесь убежище.

– О боже, нас хотят убить!

На лицо дочери он смотреть не мог. Вместо этого принялся внимательно ощупывать дверь – словно он глава семьи, способный отыскать уязвимое место и сразу же его починить.

– Суарес! – крикнул он и застучал в дверь кулаками. – Что происходит?

Голос по другую сторону – кажется, Джонса – ответил:

– Постараемся как можно скорее выпустить вас.

Как будто министр внутренних дел с женой и дочерью застрял в неисправном лифте. Уж эти англичане, иногда они такие. Даже валлийцы. Он сунул руку в карман – телефона не было. Остался на столе в ожидании СМС от Джеймса. И Эмили и Терри тоже без мобильников. Он снова постучал в дверь.

– Мне нужны объяснения.

– Сэр, мы перехватили переговоры. О готовящемся нападении.

– Это бесполезно, – сказала Терри. Она обеими руками обнимала дочь. Ему бы подойти к ним, придумать какие-то успокоительные слова, но он сел в отдалении, прислонившись к кафельной стене. Что им сказать? Что все обойдется?

– Простите, – пробормотал он, надеясь, что хотя бы одна из них ответит: это не его вина.

Терри отвернулась от мужа и четко, разумно принялась разъяснять дочери протокол безопасности и как устроено убежище, а также что переговоры могут ничего не означать и ничего не случится, потому что если бы кто-то в самом деле планировал налет на дом министра, с какой бы стати обсуждал это по открытой связи.

Пуленепробиваемые стены… защита от взрывной волны… запас воздуха. Такими словами утешала она его дитя. Как прекрасны они обе, его жена и дочь. Его враги где-то за стенами этого убежища плетут интриги, чтобы его низвергнуть, организуют утечки, раскапывают грязь, все то, чем печально прославился Вестминстер, а он сидит в бронированной коробке с женой и дочерью, прячась от террористов. Он сложил руки – словно на молитве или словно отец, обхвативший младенческую голову сына. Или словно политик – читающий свою судьбу по линиям ладони. Все эти суеверия он не признавал, но как-то раз ему сказали, что линии левой ладони обозначают судьбу, с которой ты рожден, а на правой – ту судьбу, которую сам себе выкроил, и с тех пор он с удовольствием отмечал, какие разные у него руки – линия сердца, линия головы, линия судьбы, линия жизни. В какой момент он превратился в человека, способного думать о том, как бы спасти свою политическую карьеру, когда его дочь нуждается в отцовском ободрении? Он похлопал рукой по полу и, когда Эмили села рядом, взял ее за руку, притянул ее голову себе на плечо. Стал перебирать ее пальцы, считать, как считал у новорожденной, хотя до появления на свет Эймона думал, будто это сказки, никто из родителей так не делает.

– Твоя мама права, – сказал он. – Кто может напасть, нападает. А кто не может – болтает.

Она даже засмеялась слегка.

– Честно говоря, думаю, Суарес раздувает дело, это всего лишь проверка безопасности. Уж так он устроен. Ему непременно требуется убедиться, что все его парни – и женщины тоже, спешу добавить, пока ты меня не одернула, – умеют действовать в опасной ситуации.

– Ты говоришь это, чтобы меня успокоить?

– Я – Одинокий Волк. Успокаивать – не по моей части.

Он выставил напоказ зубы, и она доверчиво улыбнулась ему.

Они и в двадцать с лишним лет еще дети, это новое поколение. Он-то в возрасте Эмили уже навидался уродливого и страшного – и противостоял, и порой получал удовольствие. И кстати, хотя Антинацистская лига политически была беспомощна, ведь она выиграла в итоге? Разве он сам – не живое тому доказательство? Кто бы угадал в ту пору, когда он расхаживал со значком «Расист в постели ноль», высматривая случай подраться или потрахаться, что он доберется до таких высот? А если б ему представилось это, если б кто-то сказал, что он станет министром внутренних дел и будет прятаться в ванной комнате, перестроенной под убежище, потому что убийцы попытаются добраться до него, он бы и переспрашивать не стал, заведомо уверенный, что враги его – бритоголовые неонацисты. Но как посмели они – те, кого он считал когда-то своими. После всего, что его поколение сделало, стараясь превратить эту страну в их страну. И они посмели! Личные счеты – да, черт побери, так и есть!

– Папа! – вскрикнула Эмили, и он разжал ее пальцы.

Что они затеяли? Грузовик с динамитом на соседней улице, взрыв, который снесет целый квартал? Проберутся по канализации? Проникли в его охрану? Он оглянулся на Терри.

– Дыши, – одними губами напомнила она и села рядом с дочерью, по другую сторону.

Он сосредоточился на вдохе и выдохе, на том, что держит дочь за руку. На мысли о том, что зло далеко не всегда компетентно. И на мысли о том, что из убежища он выйдет героем, появится шанс возглавить партию. И снова – вдох и выдох и рука дочери.

После бесконечно долгого, как показалось, молчания, Эмили сказала:

– Будь Эймон с нами, он бы анекдоты рассказывал.

Карамат глянул на часы. Сын уже в Карачи.

Он кашлянул:

– Терри, еще одно…

В дверь застучали, условный сигнал, которым Суарес давал знать, что опасность миновала, потом и голосом начальник охраны подтвердил: можно выходить. Карамат вскочил, слишком резко, голова на миг закружилась. Он повернул ручку замка, услышал, как все стержни выскользнули из отверстий, не удерживали больше дверь. Услышал, как расплакалась от облегчения дочь, повернулся обнять ее, и Терри тоже ее обняла, все трое цеплялись друг за друга, а когда расцепили объятия – вот и Суарес, улыбается, довольный.

– Всего-навсего розыгрыш, сэр. Зато мы все потренировались.

– Откуда вы знаете, что розыгрыш?

– Они утверждают, что добрались до вас, сэр, а это же очевидная ложь.

Щелчки в рации. Голос на том конце – торопливый, испуганный.

* * *

Каждый телеканал повторял эту сцену до бесконечности. Юноша в голубой рубашке входит в парк. Его узнали, подбегают журналисты, он отстраняет их, выкрикивает имя той, ради кого пришел. Камеры разворачиваются к ней. Только она одна ничего не замечает, прижалась щекой к крышке из льда, лед подтаял и сделался почти прозрачным. Журналисты расступаются, пропуская молодого человека. Навстречу ему делают шаг двое мужчин в бежевых штанах и блузах.

– Наконец-то приехал! – говорит один, широко раскинув руки. Юноша в голубой рубашке смотрит мимо этих мужчин, на девушку, но он здесь чужой, он боится по незнанию кого-то обидеть, и позволяет себя обнять. Первый мужчина прижимает его к себе, удерживая руки, а второй обхватывает его за талию – затем оба отступают, разворачиваются, бегут прочь. Они уже карабкаются на ограду парка, и только тут юноша в голубой рубашке понимает, что за пояс обвязали вокруг его тела. Он дергает пояс, кричит, просит дать ему нож, что-то, чем можно перерезать ткань – но все разбегаются к разным выходам, все вопят, взывают к Богу, кто еще спасет их теперь? Один оператор, ветеран, останавливается на краю парка, там, где, насколько он может оценить, взрывная волна его не затронет, и его объектив охватывает опустевшее поле. Девушка поднялась. Юноша в поясе с взрывчаткой поднимает обе руки, пытаясь ее остановить. «Беги! – кричит он. – Беги от меня, беги!» И она бежит, врезается всем телом в него, камера вздрагивает – оператор, держащий ее на плече, пригнулся в ожидании взрыва. Юноша в голубой рубашке хочет спасти, оттолкнуть девушку, но она крепко обхватила его руками, что-то шепчет, и он замирает. Она прижалась щекой к его щеке, он наклонил голову, целуя ее в плечо. Мгновение замерло, есть лишь двое влюбленных в парке, под старым деревом, в брызгах солнца, прекрасные, утешенные.

Джатиндер Варма из Tara Arts подал мне идею перенести сюжет «Антигоны» в современный контекст. Большое спасибо, Джатиндер, извини, что я предпочла жанр романа пьесе.

Фонд Санта Мадцалена по-прежнему играет благотворную роль в моей жизни. Спасибо Беатрисе Монти за место для работы, за ее дружбу и собак. Спасибо также Дермоту О’Флинну за стол с видом на море.

Спасибо, Виктория Хоббс, Александра Прингл, Бекки Салетан, Анжелик Тран Ван Сан, Дженнифер Кастер, Фаиза Кхан и все в Bloomsbury, Riverhead и А. М. Heath, кто принял участие в появлении «Домашнего огня».

Спасибо другим моим издателям и переводчикам.

Благодарю также переводчиков Софокла: «Антигона» в переводе Энн Карсон (Oberon Books, 2015) и «Похороны в Фивах: “Антигона” Софокла» Шеймаса Хини (Faber & Faber, 2005) были со мной неразлучны, пока я писала этот роман. Еще одна моя радость – «История Антигоны» Али Смит (Pushkin Children’s Books, 2013), как и сама Али Смит.

Спасибо Шами Чакрабарти за разрешение процитировать ее слова, произнесенные на посту главы «Либерти» (liberty-human-rights.org.uk) в связи с планами лишать провинившихся граждан британского паспорта.