Ярош перед операцией ночевал в городе. Шикович мчался на своем «москвиче» один, рискуя свалиться под откос. У самого города на железнодорожном переезде был закрыт шлагбаум. Старенький закоптелый паровозик с одной платформой, груженной досками, маневрировал, будто назло шоферам. Шикович, машина которого, уткнувшись в шлагбаум, стояла первой, выходил из себя и проклинал железнодорожные порядки.

А в больнице на его пути встала сторожиха в белом халате. Напрасно он доказывал, что приглашен самим Ярошем присутствовать на операции, что он корреспондент, потом выдумал что ассистент и без него не будут оперировать и вообще все полетит вверх тормашками.

— Ничего не знаю. Никто ничего не говорил, — флегматично отвечала пожилая женщина, не без любопытства, однако, поглядывая сквозь оконце, как нервничает этот полный, лысоватый человек в мятом парусиновом костюме.

Шикович заскрипел зубами. Вспомнил, что Антон не очень-то охотно согласился, чтоб он присутствовал на операции. Неужели передумал? Не пустит? Пошутил? Однако за такие шутки… Кирилл ходил взад-вперед, вертел в руке ключи от машины и придумывал другу самые страшные кары.

Но вдруг открылась дверь, и юное существо во всем белом приветливо пригласило:

— Кирилл Васильевич? Пожалуйста, проходите.

И куда девались его злость и возмущение. Идя больничным двором, он взял сестру за локоть. Она взглянула на него, смущенно улыбнулась, высвободила руку. Но от этого прикосновения к юности он почувствовал себя тоже молодым, бодрым свежим, как это июльское утро.

На втором этаже, в специальной комнате, сестра помогла ему надеть стерильный халат, шапочку, повязку и полотняные бахилы выше колен. Он пошутил, что в первый раз в жизни выглядит профессором. Она не ответила на его шутку. Провела по коридору, показала:

— Сюда.

В предоперационной было много людей в белых халатах, со сдвинутыми на подбородки повязками. Никто ничего не делал. Все ждали. Шикович понял, что все это такие же, как и он, зрители — молодые врачи, практиканты.

Он стал разглядывать инструменты в стеклянных шкафах, будку для стерилизации с оконцем, открытым в операционную. Он думал, как нелегко запомнить названия и назначение всех этих инструментов — их тысячи. Захотелось послушать, что врачи говорят о сегодняшней операции. Но рядом с ним высокий молодой человек шептал полной черненькой девушке:

— Клава, махнем после обеда в Полянки? На катере?

— На Будаев луг. Там пляж лучше.

Шикович возмутился: вот-вот решится судьба человека, — жизнь или смерть! — а они, черти, про пляж думают.

Женщина, сидевшая за столом — она что-то записывала в журнал, — поднялась и широко открыла двери операционной.

Кирилл увидел Яроша. Тот стоял в углу большого зала, выставив перед собой голые до локтей руки, словно взвешивая растопыренные пальцы. Белоснежная его шапочка так и сияла в утреннем свете.

Необычный в этой позе и в этом одеянии, великан рядом с низеньким Майзисом, которому сестра, как ребенку, вытирала салфеткой руки, главный хирург казался сверхчеловеком, богом.

Кирилл подумал: «Как может преобразиться человек! Да тот ли это Антон — простой, свойский?»

Тот самый. Увидел друга и кивнул головой, улыбнулся совсем обыденно. Натянул тонкие резиновые перчатки, подошел ближе к двери. Обратился к ожидающим в предоперационной:

— Товарищи! Не скажу, что операция чрезвычайная. Однако ответственная. Больной — тридцать шесть лет. В таком возрасте с таким диагнозом на этом столе она первая. Прошу! Никаких комментариев. Полная тишина. Кому я_ разрешил — садитесь здесь, — он кивнул на скамью у стены. — Остальные смотрят по телевизору. Пожалуйста, — и отступил в сторону.

Несколько хирургов-практикантов, бесцеремонно оттерев Шиковича от двери, быстро прошли в операционную, расселись.

«Пробивной журналист», может быть первый раз в жизни, растерялся — что делать ему, откуда смотреть? Но услышал голос Яроша:

— Кирилл Васильевич! Заходи!

Шикович несмело ступил в «святая святых». Теперь на него обратили внимание. В операционной тоже было немало народу. Маша, в маске уже (поэтому Кирилл не сразу узнал ее) и в перчатках, перекладывала на маленьком столике инструменты, будто считала, все ли на месте. Она улыбнулась ему глазами. Майзис издали помахал рукой. Присутствующие стали перешептываться: «Кто это? Кто?» Ярош приблизился, дружески подмигнул, спросил шепотом:

— Не боишься?

Кирилл в ответ тайком показал ему кулак. Это было продолжением их дачного разговора. Жена отговаривала его идти на операцию.

«Хлопнешься ты в обморок, Кирилл. Я ведь знаю, как ты боишься крови».

«Ну, глупости, самого меня резали — не хлопался».

Галина Адамовна, наоборот, поддерживала его: «Ничего страшного». Ярош шутил.

Он и теперь засмеялся.

— Все-таки садись с краю, на случай чего. Практиканты потеснились, и Шикович сел. Его поражало спокойствие друга. Там, в

лесу, у костра, рассказывая о плане операции, Антон волновался и не скрывал этого. А тут расхаживает, как уверенный в победе спортсмен. Хоть бы что-нибудь выдавало тревогу.

Кирилл не отрывал от него глаз.

«Нет, не можешь ты быть так спокоен. Чем-нибудь выдашь себя».

Однако ни одна черточка не дрогнет на лице хирурга. Разве только слишком уж пристально следит за коллегами и помощниками, которые тоже довольно спокойно возятся у аппаратов.

Аппараты… Аппараты… Разные. С экранами. Без экранов. На колесиках. С проводами. Со шлангами. Вон тот зеленый ящичек, с воронкой, стеклянным баллоном, сигнальными лампочками, не последнее ли это чудо, за которым Ярош ездил в Киев, — аппарат «сердце-легкие»?

Ярош что-то говорит помощникам. Врачи отвечают непонятными Шиковичу словами.

Неожиданно отворяются другие двери. Санитары быстро и бесшумно подвозят больную и так же до оскорбительности быстро, будто неживую, кладут на операционный стол.

А она живая. Такая же, как все. Большие глаза, и в них не страх, а как бы удивление и добрый интерес ко всему, что ее окружает. Зося Савич! Шикович не видел ее раньше. А образ ее уже месяц живет в его воображении, с тех пор, как Ярош рассказал о ней. Странно. Именно такой она я представлялась. Маленькая женщина, измученная жизнью и болезнью… Однако он увидел больше: скрытую, похороненную под бременем страданий красоту, обаяние и… мужество. Все это сейчас только у нее в глазах, во взгляде.

Кирилл даже приподнялся, чтоб хорошенько рассмотреть лицо женщины. Запомнить. Увидит ли он ее живую ещё раз?

Ярош, все такой же спокойный и величавый, приветливо кивает ей. В ответ она прикрывает глаза: я, мол, все понимаю, не волнуйтесь, я на все готова. Ничего не сказав, он отходит. Протягивает руки Маше. Она ловко стягивает перчатки и накрывает его большие кисти салфеткой. Он садится. Он отдыхает. Может быть, в последний раз продумывает план операции. А его помощники—врачи и сестры — не слишком поспешно подключают к больной датчики аппаратов—под спину, к голове, к руке, к ноге… Провода, шланги свисают под столом. Шикови-чу почему-то больше всего заприметился и запомнился маленький аппаратик, который надели Зосе на левое ухо (потом он узнал, что это окси-гемометр — прибор, который показывает насыщенность крови кислородом).

Ярош рассказывал ему о назначении многих аппаратов. Но сейчас в голове у Шиковича все перепуталось. Да приборы и машины его никогда не интересовали. Его интересуют люди. Сейчас больше всех она, Зося. И врачи. Казалось, преступно медленно они все делают. Разве можно в такой момент быть такими копушами? Хотелось крикнуть Антону: «Чего ты сидишь, как будда? Подгони их!»

У него самого все чаще и сильнее билось сердце. Он уже почти дрожит от тревоги и нетерпения: «Скорей, скорей!» Наконец Майзис, первый ассистент, роняет:

— Готово, Антон Кузьмич.

Только в этот миг вспыхивает в широко раскрытых глазах Зоси искра страха. Шикович ловит эту искру. Неизвестно, что делается в ее больном сердце, но его сердце начинает грохотать так, что удары отдаются в голове, в руках — во всем теле.

— Наркоз! Вера Павловна! — встает с табурета Ярош. Минута — и веки больной тяжело опускаются. Она засыпает.

Над столом загорается огромный круг бестеневой лампы. Кто-то откидывает с Зоей простыню, и Шикович видит груди, залитые ярким светом, совсем девичьи, с кулачок — холмики с розовыми маячками на вершинах.

Ему становится неловко. Он переводит взгляд на Яроша. Тот подходит к столу, минуту сосредоточенно смотрит на больную и вдруг проводит пальцем под левой грудью, дугой — от подложечки под мышку.

Вот так он располосует ей грудь? Шиковичу делается страшно. Напрасно он храбрился!

Сосредоточить бы внимание на чем-нибудь другом!

Щелкают аппараты. На одном экранчике бежит голубая лента, точно змейка в бажовском сказе. На другом — молнии, то взлетают, то падают, выписывают ломаную кривую. Нет, не оторваться ему от рук хирурга! А в этих руках уже электроскальпель.

Шикович зажмуривается, представив, как брызнет кровь, зальет халаты врачей, простыни. Да, храбрился он зря, крови он и в самом деле не переносит… Что-то тихо потрескивает, будто рвется ткань. Треск сильнее. Пахнет кровью. Он долго не решается поднять глаза.

Первый позыв к рвоте. Но стыд пересиливает, и Кирилл заставляет себя посмотреть, что делает хирург. Перед тем, что он видит, на какой-то момент отступает все остальное. Живое человеческое сердце, о котором он так часто писал, — вот оно перед его глазами в раскрытой груди. Небольшое, трепетное, а главное — живое! Пульсируем бьется…

Кирилл даже приподымается, тянется, чтоб лучше разглядеть это чудо.

Совсем изменился ритм работы хирургов и врачей у аппаратов. Теперь все действуют быстро, все — внимание и четкость.

— Давление восемьдесят на пятьдесят.

— Стадия возбуждения…

Цифры. Слова. Шикович не вникает в их суть. Да если б и хотел, не смог бы.

Маша проворно меняет Ярошу перчатки. И вот его пальцы, толстые, но чуткие, ощупывают сердце. Уточняют диагноз. Сердце лежит на его широкой ладони. Живое сердце на ладони! И бьется, бьется, словно хочет вырваться.

Но в другой руке хирурга блеснул скальпель. И эта сталь над живым сердцем — она всему виной.

Колыхнулась стена операционной, поплыли куда-то хирурги. Однако Кирилл опять перемог себя и очень осторожно, чтоб никому не помешать, прижимаясь к стене, двинулся к двери. Как она далеко, дверь! В желтом тумане. Все-таки он добрался до нее, открыл. Кто-то сказал:

— Вам дурно?

Он виновато улыбнулся.

— Нет.

Обернулся туда, куда глядели все, — к экрану телевизора. И снова увидел его — сердце. И еще нечто совсем ужасное: толстый палец проткнул его, маленькое, казалось, уже неподвижное, неживое.

Телевизор подскочил вверх, завертелись плафоны на потолке… Кто-то закричал….

Больше он ничего не помнил.

Очнулся в кабинете главного хирурга. Сестра поднесла к лицу тампон с нашатырным спиртом. Кирилл чихнул. Нашатырь взбодрил его. Но в голове гудело, как в пустом подвале. Отяжелели ноги, и пальцы их шевелились где-то, казалось, за версту. А во рту точно ваты напихано, она вытянула всю слюну, и язык прилип к небу.

Сестра склонилась над ним и улыбнулась, почудилось ему, насмешливо.

— Задал я вам хлопот. — Он не услышал, не то не узнал своего голоса.

— Ничего, в первый раз это со многими случается.

Тогда всплыла перед ним та картина, которая заставила его потерять сознание, и Кирилл встрепенулся.

— Что там? Она жива?

— Безусловно. Разве стали бы оперировать мертвую.

Он вздохнул полной грудью и сразу почувст-вовал себя лучше.

— Лежите спокойно, — строго сказала се-стра и вышла.

Он смотрел на белый потолок и… видел сердце, живое, трепетное, на ладони, на широ-кой доброй ладони. Ему не было ни страшно, ни неприятно, он с любопытством вглядывался в этот маленький и очень сложный аппарат. Но как только большой палец, казалось, чужой, враждебный, приближался, чтоб проткнуть сердце, Кирилл замирал, как будто хотели проткнуть его собственное сердце. Так повторилось несколько раз, и его начала бить дрожь. Заглянула сестра. — Как вы себя чувствуете? — Что там?

— Зашивают сердечную сорочку. Я по телевизору смотрела.

Черт возьми, как они говорят о таких вещах! «Зашивают сердечную сорочку». Будто ночную сорочку зашивают.

Но вместе с тем это чужое спокойствие вернуло ему привычную, несколько ироническую рассудительность. Подумал, как, наверно, Антон и женщины будут подтрунивать над ним.

«Обо всем берешься писать — о рождении и смерти, а сам не вынес вида операции».

Посмотрел на часы. Было одиннадцать. Около двух часов уже идет борьба за жизнь чело-века. Нет, он все-таки напишет об этой операции, хотя Ярош не хочет, чтоб о нём писали. И не только об операции… Непременно напишет об этой женщине, о ее жизни. И об отце ее тоже!

Мысли о работе вернули Кириллу Васильевичу душевное равновесие, и он вспомнил, что к двенадцати его вызывают на бюро горкома.