Кирилл, пожалуй, не только не «разрядился», как ему, измученному физически и душевно, почудилось, а наоборот, «зарядился».

Он почувствовал это на следующий день. События, отделенные сутками, представились совсем иными. Он раньше всего подумал о Зосе. Жива ли? Позвонил в больницу (ночевал в городе). Ярош к телефону не подошел: он не оставлял больную. Кирилл прорвался в отделение, после вчерашнего происшествия его все знали и дали халат.

Зося лежала в маленькой послеоперационной палате. Как и во время операции, к ней были подключены датчики приборов. Дежурили врачи и сестры. Зосю держали на кислороде. Шикович не решился переступить порог палаты, где шла борьба между жизнью и смертью.

Ярош вышел в коридор. Может быть, только мешки под глазами выдавали, что он провел бессонную ночь. А больше никаких признаков усталости. Даже побрился, как каждое утро.

— Что? — нетерпеливо спросил Шикович, сжав его руки у локтей и снизу вверх заглядывая в глаза.

— Ты думал, операцией все кончается? Операция только начало борьбы… Были критические минуты. Но, кажется, мы победили…

— Дай я обниму тебя. Ярош отступил.

— Пожалуйста, без сантиментов.

— Ну, черт с тобой.

— Спасибо. Ты что, выпил вчера?

— А тебе какое дело? Пресный моралист! — повернулся и пошел по длинному коридору.

Можно было подумать, что они поссорились. Но Ярош смотрел вслед другу с доброй улыбкой, как иной раз глядит взрослый умный человек на смешную выходку подростка. Крикнул:

— Передай моим, что я и сегодня не приеду.

Шикович обернулся, отсалютовал рукой. Эта короткая встреча с другом окончательно приободрила. А все пережитое накануне придало, энергии.

И Кирилл снова устремился на поиски.

…Недели две назад он заходил в КГБ. Подполковник Вагин, высокий брюнет, совсем молодой («Видно, не так давно из комсомола», — подумал Шикович), принял его радушно. Сразу заговорил о литературе, о новинках, словно сам радуясь случаю убедиться в своей начитанности.

Выслушав просьбу Шиковича поискать в спецархивах материалы о деятельности патриотов и предателей в их городе во время оккупации, Вагин загорелся. Рассказ про подполье, про первый горком, группы Мельника и Дубец-кого, про Вараву, Гончарова, тетку Любу, Яроша и, наконец, про Савича он выслушал с жадным интересом. А дело Савича, так показалось Шиковичу, прямо-таки захватило его. Он тут же вызвал капитана Сербановского. Вошел седой сутулый человек.

— Слушаю, Андрей Астахович.

— Садитесь, Анатолий Борисович, — пригласил подполковник. — Познакомьтесь.

Капитан кивнул Шиковичу, но руки не подал. Сел на стул напротив, неуклюже как-то сел, еще больше сгорбился и, сцепив пальцы, стал разглядывать свои большие, как у дровосека, ладони.

Вагин сам изложил ему просьбу писателя, Кирилл удивленно отметил про себя, что подполковник безошибочно запомнил все фамилии.

«Завидная память».

Капитан, казалось, слушал безучастно. Раза два поднял глаза, в них — ни искры любопытства. Шиковичу рассказывали об этом человеке капитан работал в их городе ещё в тридцать седьмом году, и теперь Кирилл подумал об этом с неприязнью.

Перебив начальника, Шикович сказал:

— Из тех, кто сотрудничал с оккупантами, меня больше всего интересует Савич.

Капитан коротким взглядом опытного следователя как бы насквозь просветил Шиковича:

— В каком смысле?

— Я убежден, что доктор умер честным советским человеком.

— Доказательства, догадки?

— И то и другое. Нужно документальное подтверждение.

— Вы хотите писать роман или заняться посмертной реабилитацией?

— А вы считаете, что это несовместимо? — спросил Шикович. — Я хочу написать документальную повесть, которая была бы правдивым свидетельством… Народ должен знать и героев и предателей.

— Вам известно, что в городе живет дочь Савича? — спросил после паузы капитан.

— Известно. — Кирилл хотел было рассказать, что ей предстоит очень сложная операция, которая может кончиться трагически; даже Ярош не гарантирует жизнь.

Но капитан вдруг встал, обратился к своему начальнику по-военному:

— Будет сделано, товарищ подполковник, все, что можно.

И на прощание опять только кивнул головой. Тут Шикович подумал: если Сербановский столько лет в органах и в определенные времена не дошел до высоких чинов, остался здесь и теперь, то, наверное, он один из настоящих чекистов. Неприязнь к нему исчезла.

С тех пор Шикович звонил Сербановскому уже два раза. Тот отвечал, что пока ничего интересного нет.

Сегодня Кирилл не стал звонить, а прямо из больницы направился в комитет.

Капитан сидел один в довольно большой затененной комнате — старые липы заслоняли широкие окна. Когда Шикович вошел, Сербановский спрятал в большой сейф какие-то бумаги, с которыми, видно, работал, и только тогда поздоровался за руку.

Хотя прошло всего каких-нибудь полтора часа с начала рабочего дня, у капитана был усталый вид.

Шиковича он уже начал интересовать сам по себе. Как живет этот человек? Почему у него такие натруженные руки? Чем его расшевелить, вызвать на откровенный разговор? Еще не успев, сесть Кирилл сообщил:

— Вчера Софье Савич сделали операцию. На сердце. Ярош оперировал.

Шиковичу еще не приходилось видеть Сербановского таким заинтересованным: прислонившись впалой грудью к столу, он как-то по-детски подпер кулаком щеку, готовый слушать, и глаза его засветились.

— Я только что из больницы. Они всю ночь боролись за ее жизнь.

— И будет здорова?

— Ярош говорит, что восемьдесят процентов таких операций дают хороший результат.

— Восемьдесят?

— Это не мало, если учесть, что оперируется. Сердце!

— Да.

— А знаете, я присутствовал на операции. — Серьезно?

— Правда, для меня это кончилось глупейшим образом.

— Именно?

— Мне стало дурно.

— Прямо там?

— Нет. Успел выйти в предоперационную.

— Так ничего и не увидели?

— Видел. Как раскрывали грудную клетку. Как Ярош держал ее сердце в руках…

— В руках?

— Да, на ладони. Знаете, оно маленькое, сердце. С женский кулачок. Он взял его на ладонь, а оно билось, испуганно так…

Сербановский безотчетным движением прижал руку к левой стороне груди и задумчиво повторил:

— Маленькое…

— А знаете, что за сутки сердце перегоняет десять тысяч литров крови?

— Десять тысяч?!

— Я вас познакомлю с Ярошем. Он может целую ночь рассказывать о сердце. Приезжайте к нам на дачу. Вы не рыболов?

Капитан тяжело вздохнул.

— У меня больная жена. Тоже сердце. Стенокардия.

Чуть-чуть приподнял человек завесу над своей личной жизнью и сразу весь раскрылся. Теперь Шиковичу многое стало понятно: и его усталый вид, и загрубелые руки, и грустный взгляд. Нелегкая у него работа, нелегкая и жизнь. Кирилл еще сильнее почувствовал расположение к нему, доверие, симпатию. И начал подробно рассказывать, как Зося спасала Яроша. Часа два говорил. О фактах и о своих догадках. Сербановский слушал внимательно, ни разу не прервал его ни вопросом, ни замечанием. А потом вдруг посмотрел на часы и сказал:

— Вы почти убедили меня, что Савич наш человек. Но скажу откровенно: доказать это будет нелегко. Нам прислали из спецархива его дело. — Он кивнул на сейф. — Там ни одного документа в его пользу.

— Можно посмотреть?

— Нет! — категорически отказал Сербановский и тут же точно замкнулся на сто замков. Куда девался простой усталый человек, который дома чистит картошку, стирает белье, ухаживает за больной женой!

— Почему?

— Вы для нас пока частное лицо. Кто вас уполномочил?

— Моя партийная совесть. Разве не авторитетный орган?

— Товарищ Шикович, порядок есть порядок. Документы, которые являются государственной тайной…

— А по-моему, никакой это не порядок, а все та же бюрократия. Не верю я в секретность этого дела! Через двадцать лет вы все еще считаете подобные документы государственной тайной? Что там может быть такого, чего нельзя показать коммунисту?

Капитан не ответил. Он опять разглядывал свои натруженные руки.

— Ничего там нет! Если вы говорите, что ни одного документа в пользу Савича… — Шикович встал. — Пойду к Вагину.

— Напрасно.

— Что же нужно?

— Отношение партийных органов. Зайдите в горком, вас там хорошо знают.

— Значит, нужна бумажка, и все? Капитан развел руками и, подняв глаза,

улыбнулся открыто, дружески:

— Что поделаешь.

Но улыбка эта уже не смягчила Шиковича. Он не сердился на Сербановского: рядовой работник, не может поступить иначе. Однако попрощался холодно, разочарованный и разозленный. Про себя ругался:

«Двух бумажек не можете показать без горкома».

Ему невтерпеж было поскорей посмотреть дело — что и как там говорится о Савиче? Но не хотелось идти в горком. После вчерашнего подумают, что он выставляет себя этаким деятелем, которого больше волнуют высокие материи, чем судьба сына.

В редакции шла летучка. Когда Шикович появился в кабинете редактора, выступал Ра-гойша… разносил его фельетон. Оратор на миг смутился. Но, оправившись, принялся критиковать еще пуще.

Фельетон Шиковича не из лучших. Но в том же номере напечатана статья самого Рагойши. Если, по словам Рагойши, фельетон скучный, то от его статьи, наверно, все мухи подохли. Многих подмывало сказать об этом, но никому не хотелось связываться с ним. Надеялись на Шиковича: он не удержится. Но Кирилл проявил неожиданное безразличие. Даже слушал невнимательно — думал о своём. Некоторые сочли, что это своеобразная форма ответа — полное пренебрежение к критику. Василь Поречка, заведующий отделом культуры, шептал в спину:

— Щелкни ты его, Васильевич. Пусть не гавкает.

Но Шикович отмахнулся: после операции, горкома, разговора в КГБ заботило совсем иное. Ему казалось, не на то он часто тратит силы и энергию. В сорок пять лет осознать это не очень приятно.

Выступил Поречка. Сцепились с Рагойшей.

Живицкому пришлось охладить их пыл. Осторожный редактор, добрый человек, он не любил ссор в коллективе. Из-за этой доброты над ним тайком подтрунивали; но вообще уважали.

Молчание Шиковича всех удивило. Обычно он бросал реплики, шутки.

После летучки Кирилл попробовал работать, править материал. Все казалось ему скучным, ненужным — и чужое и свое. В голове вертелись мысли, далекие и от газетных материалов, и от дела Савича. Поречка, работавший за соседним столом, вдруг сказал:

— Сейчас бы на речку махнуть, Васильевич! Будет гроза. Люблю грозу в поле! И клев хороший.

Кирилл посмотрел в окно и увидел, что небо, ясное с утра, заволокла бело-пепельная дымка. Однако солнце, до неестественности желтое, «абстрактное» (на него можно было смотреть без очков), обжигало землю по-прежнему. Было тихо и душно. Листва на молодых липах привяла, просила пить.

«Да, будет гроза. И, возможно, начнутся дожди. Всегда, когда в разгаре уборка, начинаются дожди. Прямо-таки не везет, — подумал Кирилл. — А может быть, в самом деле поехать на луг, под стога? И до нитки вымокнуть под дождем».

Но тут же пришло ощущение, что он не сделал чего-то очень важного. Не сразу даже понял чего. Вспомнив, вскочил, бросил Поречке:

— Скоро вернусь, — и выбежал за дверь. «Пусть думают, что хотят, только бы разрешили познакомиться с делом Савича».

Решил поговорить с Тужиковым. Правда, он тугодум, на вопрос, заданный утром, ответит вечером, но зато объективен и умен…

В коридоре горкома Кирилл столкнулся с Тарасовым. Поздоровались.

— Ну как, отдышался? — спросил секретарь, будто и шутя, но без улыбки.

— От чего?

— От головомойки. Не апеллируй. Другим больше досталось.

— А я и не собираюсь апеллировать, — ответил Шикович и подумал: «Ну вот, так я и знал».

Дошли до дверей приемной.

— Заходи — побеседуем, — предложил мягко Тарасов, заметив, что Шикович после его слов замкнулся.

На миг Кирилл застыл в нерешительности, идти ли? О чем беседовать? Опять о сыне? Тарасов понял, пошутил:

— Не бойся. Нотаций читать не буду. Уже в кабинете, сбросив пиджак и расслабив галстук, спросил.

— Кого там из твоих близких оперировали? Мне Лариса Петровна сказала.

И Шикович опять начал рассказывать обо всём, еще более подробно, чем утром Сербановскому, о Савичах, отце и дочери, о других подпольщиках, имена которых раньше нигде не упоминались, о своих догадках, соображениях, о книге Гукана. «Вот оно что, — подумал в этом месте Тарасов, вспоминая, как Гукан выступал на бюро. — Понятно. Старику нелегко отказаться от устоявшихся взглядов и представлений. Шикович своей неугомонностью его раздражает»,

— Я тут человек новый, Кирилл Васильевич. Но знаю, что после войны горком раза четыре, кажется, занимался подпольем.

— И каждый раз список подпольщиков пополнялся десятками новых имен. Разве это не доказательство того, какого размаха достигала борьба наших людей? Разве для выяснения и прославления этой борьбы не стоит поработать? — Шиковичу показалось, что Тарасов против того, чтоб еще раз возвращаться к вопросу о подполье, и он говорил горячо, с воинственным пылом.

— Да, ради этого стоит поработать, — задумчиво согласился секретарь горкома, отыскивая в списке под стеклом номер телефона.

— Первоначально даже имя Яроша нигде не упоминалось. А он выполнял спецзадания горкома.

Тарасов повернулся к столику с телефонными аппаратами и набрал короткий номер.

— Алло. Вагин? Здравствуй. Тарасов. Много шпионов поймал? Что? Вывелись, говоришь? Гляди, как бы не притупилась бдительность. То-то. Андрей Астахович, что это у тебя боятся показать документы военного времени нашему писателю? Человек интересное дело задумал. Надо помочь. Что? — Тарасов умолк и слушал довольно длинное объяснение, время от времени бросая краткое «угу».

В какой-то момент он плотнее прижал трубку к уху. Кирилл понял — секрет. Встал и отошел к окну. Небо стало пепельно-серым. Солнечные лучи процеживались сквозь дымчатые высокие облака. Но неподвижный воздух не остывал, он как бы сгущался — даже трудно становилось дышать.

«Да, надо поехать с Поречкой на луг. Под грозу. Станем на берегу и будем перекликаться с громом. О-го-го! Несколько часов первобытного существования. Чтоб ни о чем не думать».

— Ладно. Давай в четыре. — Тарасов положил трубку.

— Дня через два они покажут тебе, Кирилл Васильевич, нужные документы. В таких делах нельзя без некоторых формальностей.

«Два дня, которые, наверно, растянутся в неделю!» — Нетерпеливый следопыт разочарованно вздохнул.

…На третий день после операции Ярош наконец покинул больницу и приехал на дачу. Явился часов в пять на такси, аккуратно выбритый, в новой чешской тенниске (дома знали, что после удачной операции он всегда что-нибудь покупает), с шампанским, конфетами, подарками. Был внимателен, ласков, будто не видел семью и соседей целый год.

Галина Адамовна умела торжественно встретить мужа. Когда он задерживался в больнице на сутки, на двое после таких вот операций, у неё не возникало никаких дурных мыслей. Ничто не портило настроения, и она сама радовалась, что встречает мужа с чистой душой. Об операциях она обычно не расспрашивала. Но на этот раз случки был особый.

— По твоему лицу вижу, что все хорошо. Поздравляю.

— Не надо поздравлять, Галка. Ты знаешь, я не люблю поздравлений, когда речь идет о жизни человека. Да и не всё ещё кончено.

Но когда прибежала с луга Наташка и, повиснув на шее, спросила таинственным шепотом: «Ну, как там, папа? Что?» — то он ответил:

— Хорошо, Наталка. Мы с тобой ещё раз победили.

— Расскажи.

Она любила слушать, когда отец рассказывал о своей работе, и уже довольно хорошо для своего возраста разбиралась в хирургической терминологии. А потому Ярош охотно принялся описывать весь ход операции почти так же подробно, как излагал бы студентам, разве лишь несколько упрощенно, с меньшим количеством специальных слов.

Матери не нравилось это горячее не по возрасту увлечение дочери, но она молчала, делала вид, что тоже слушает с интересом. Однажды сказала мужу:

— Антон, я совсем не хочу, чтоб Наташа стала врачом. Хватит с нас медицины!

Дочь горячо запротестовала:

— Разве плохо быть таким врачом, как папа?

— Таких немного… А быть таким, как я… Вырывать гнилые зубы, или выписывать больничные листы…

Антон тогда возмутился, заявил, что категорически запрещает ей так говорить при детях о своей профессии, да и о любой профессии. Дети должны уважать любой полезный труд! С тех пор она не мешала их медицинским беседам. Только радовалась, что хоть сын совсем не интересуется медициной.

Виктор с независимым видом помогал матери накрывать на стол. Но в душе ревновал отца к сестре. Ему хотелось похвастаться, как он перестроил голубятню, рассказать, что случайно познакомился с голубятником из соседней деревни, местным учителем, и выменял у него пару редких почтовиков. Но не может же он вот так, с бухты-барахты, как Наташка, кинуться отцу на шею и предложить: «Лезем скорей на чердак!» При встрече с отцом Витя выложил только одну новость:

— Вчера знаешь какая гроза ахнула! Фронтальная. За Студенкой на три километра лес положила. Максим Григорьевич говорит, тысячи две кубометров бурелома.

Про голубей сообщил после обеда, когда вышли во двор. Сдержанно, как бы между прочим.

Ярош все понял. Сказал даже как бы с обидой:

— Что ж ты молчал? — и сразу полез на крышу веранды. Через несколько минут веселый пронзительный свист разбудил предвечернюю тишину леса и луга.

Вечером приехал из города Шикович. Жгли костер и варили уху: Ярош с сыном успели наловить рыбы.

Еще сырой от вчерашнего ливня хворост горел ровно и нежарко. Уха варилась долго. Ели ее уже поздненько. Накормили детей.

— Наташа и Витя! Спать!

— Мама!

— Спать. Спать.

Дети нехотя направились к даче.

— Ты безжалостная, Галя. Виктор собирал дрова и ловил рыбу, — заступился Шикович.

— Галя лучше педагог, чем мы с тобой, — заметила Валентина Андреевна.

— Правильно, жена. Педагоги мы с тобой никудышные.

— Как там Владислав? — спросил Ярош.

— Работает.

— Ты его видел?

— Разве ему до сына! Он весь в подполье.

— Не иронизируй над серьезными вещами. Сын избегает встречаться со мной. Ему стыдно. Приезжал Тарас.

Женщины сидели на лавочке, мужчины по-турецки на влажной земле, друг против друга. На газете лежали хлеб, огурцы. У могучего дуба — бутылочка; в стекле отражался огонь, и бутылка выдавала себя этими пунцовыми отблесками. Шикович протянул к ней руку.

— Старуха, тебе налить?

— Налей, дедуся.

— А тебе, Галя?

— Ты так предлагаешь, что, если бы и хотела, отказалась.

Кирилл захохотал:

— Галя, ты великий психолог! Я таки подумал, что святой водицы этой мало на две такие криницы.

— Ты криница? Кладезь мудрости? — отпив глоток водки, засмеялась Валентина Андреевна.

— Не ценишь ты своего мужа. Грешница! Покарает тебя бог.

Ярош отдыхал. Ему не хотелось ни говорить, ни думать. Он смотрел в огонь, любовался отблесками пламени, углями, янтарными каплями смолы, выступившими на тонком суку. Красивые какие. Жаль, что они сгорят. И в этот миг впервые после того, как уехал из больницы, шевельнулась в душе тревога за Зосю. Но он отогнал ее. Ничего не случится. Еще вчера Зося пришла в себя. Сегодня смотрела на него с благодарностью ясными глазами. Попробовала улыбнуться. Прошептала: «Мне легко дышится!» Да, теперь ей будет легко дышать и легко ходить по земле! Ярош думал об этом с радостью.

Кирилл рассказывал о своих поисках, о разговорах в КГБ и горкоме.

Ярош удивился:

— Есть дело на Савича? На мертвого?

— Ты же сам говорил, что в твои обязанности подпольщика входило собирать сведения о тех, кто сотрудничал с оккупантами. Не из спортивного интереса и не для мемуаров это делалось.

— Да, — задумчиво согласился Ярош. Галина Адамовна протянула ему мисочку с ухой.

— Благодарю, — сказал отчужденно, пригубил ложку, поставил мисочку на край лавки. — Горячо, — и повернулся к Шиковичу: Слушай, Кирилл, а стоит ли ворошить это дело?

— Ну, знаешь! — Шикович даже вскочил от возмущения.

— Погоди, не горячись. Пусть меня простят, но я не верю в объективность дел, которые заводились в то время… если уж заниматься этим, то позже, когда затянутся раны… Самое драгоценное качество памяти — способность забывать… Если бы ничто не забывалось, человечество погибло бы.

— Странная у тебя философия!

— Я думаю о живых людях, об их сердцах.

— Ты думаешь о Зосе.

«Почему он так волнуется за нее?» Встревожилась Галина.

Ярош взял свою мисочку, начал хлебать уху. Кирилл подкинул в костер веток. Огонь притух, и в темноте лиц не было видно.

— Так вот что я тебе скажу! — прозвучал, казалось, издалека, голос Шиковича. Может быть, ты забыл или хочешь забыть. Утебя работа не менее героическая, чем в подполье. Наука, у которой ты жалеешь оторвать даже минуту на что-нибудь другое. Но имей в виду, что Зося ничего не забыла и никогда не забудет. И миллионы не забудут. И ты не оберегай ее от прошлого.

Сучья с той стороны, где сидел Ярош, разгорелись, и огонь осветил его фигуру. Багровый от бликов пламени, большой и неподвижный, как статуя, с мисочкой в руках, он напоминал вождя неведомого племени, племени необычайно сильных и красивых людей. Галина, взглянув на него, почувствовала острый приступ страха от мысли, что может потерять его. Валентина Андреевна смотрела на Яроша с восхищением и тайной женской завистью.

Он шевельнулся и кинул пустую мисочку во тьму.

— Так и я тебе скажу. Слушай. Ты ведь не исследуешь подполье во всем его объеме. Ты как детектив. Тебя захватила история одного человека, его загадочная смерть, и ты обрадовался случаю, увлекся острым сюжетом.

— Его всегда влекло к детективу, — сказала Валентина Андреевна. Ей было хорошо, весело и хотелось стравить мужчин в споре.

— Но ты ничего этого не найдешь. Теперь я больше чем когда бы то ни было уверен, что Савич не был ни врагом, ни героем. Он обыкновенный старый врач, который хотел помогать людям в любых условиях. Инфекционист, он боялся эпидемий, неизменных спутников войны. Чтобы следить за санитарным состоянием родного города, пошел на службу к оккупантам. Вот тебе твой детективный сюжет.

Огонь охватил весь костер. Свет его вырвал из мрака большой круг, несколько дубов; сосен и удивительно окрасил их: кора сосен покраснела, а мох на старых дубах превратился в иней, седой-седой. Вверху, потревоженная горячим воздухом, зашелестела листва. Стрелял золотыми пульками-угольками костер. Ярош приподнялся на руках и отодвинулся подальше от огня. Шикович стоял по другую сторону костра, широко расставив ноги, заложив руки за спину.

— То, что ты рассказал, доктор, уже отличнейший сюжет. Но я не сюжета ищу, пойми. Савича считают предателем. А ты вот утверждаешь, что он честный человек, пускай и не герой. Так что же по-твоему? Пальцем не шевельнуть, чтоб доказать его невиновность, реабилитировать еще одно доброе имя? Шикович ждал возражений. Но Ярош молчал: возразить было нечего. Более того, он не понимал самого себя — почему вдруг ему вздумалось отговаривать друга от такого почетного и благородного дела? Нет, он, пожалуй, понимал почему: он думал об этом еще в больнице. Теперь, когда Зосе сделана, он уверен, удачная операция и она, по сути, начнет новую жизнь, новую во всех отношениях (об этом он позаботится), ему не хочется, чтоб ей напоминали о прошлом. Хорошо, если Шиковичу удастся доказать невиновность Савича. Он, Ярош, уверен, что Савич честный человек, честный врач. Но если не будет найдено документов, подтверждающих его связь с подпольщиками, с партизанами, это останется только его личным убеждением или столь же личными домыслами Кирилла. Зосе вряд ли это поможет.

— Молчишь? — победоносно воскликнул Шикович. — Вспомни, что равнодушие к судьбе людей, которых мы знали, с которыми работали, которые учили нас, принесло в известное время огромный вред. Да, я поставил в центре дело Савича, потому что нельзя охватить все сразу. Но, знакомясь с документами, я обнаруживаю все новых и новых героев. Разве ради этого не стоит почихать от архивной пыли? Разве пыль эта вредная? — наступал Кирилл так рьяно и решительно, что едва не шагнул в огонь. Попятился, завопил весело:

— Горю, спасите!

Валентина Андреевна засмеялась. Антон чуть улыбнулся.