27
Василю все не удавалось поговорить с Максимом начистоту: после неожиданной встречи в поле тот упорно избегал оставаться с нам с глазу на глаз.
Василь собирался было поднять этот вопрос на партийном собрании, где должна была обсуждаться кандидатура, будущего председателя «Партизана». Но Ладынин, с которым он посоветовался перед собранием, отговорил его от этого намерения.
— Тут, Минович, дело сложное, в нем надо как следует разобраться, а не просто так — с наскока. Да к тому же учти, что народ наш к разбору таких вопросов не подготовлен, и я боюсь, как бы не истолковали все по-своему: перебранка между двумя соперниками. И начинаешь её ты… Нехорошо получится, особенно на таком собрании. Я разберусь в этом и сначала сам с ним поговорю. Ты скажи другое: как думаешь, справится? Макушенка давно предупреждал: присмотритесь, проверьте, обдумайте.
— Я и присматривался, Игнат Андреевич, но толком не разберусь, хоть он и друг мне с детства. За один его поступок с Машей я с него три шкуры спустил бы, чтоб до седых волос помнил. Хочется всыпать ему и за фанфаронство его глупое, за эгоизм. Но в то же время энергии у него на троих хватит. Направить бы эту энергию куда следует, он бы горы перевернул.
— Что ж, давай попробуем направить. Я думаю — силы у нас хватит, и не такие характеры переделывали. Значит, поддерживаем?
— Что ж, в добрый час.
В Лядцах рекомендацию партийного собрания большинство колхозников встретили с одобрением.
— Дай боже, чтоб вел колхоз так, как его отец. А что молод, так это ничего. Лазовенка тоже молодой, а Шаройка вон старый, да пользы от него, как от козла молока…
Только в семье Кацубов весть эта вызвала споры. Петя был горой за Максима: офицер, орденоносец, «уж он лодырям поблажки не даст». Алеся — против.
— Ничего из него не выйдет. Не в отца пошел. Маша слушала и молчала, мысль о его избрании вызывала в ней противоречивые чувства: ей и хотелось, чтоб он стал председателем — вдруг это сделает из него настоящего человека? — а она желала ему только самого лучшего, — и боязно было за колхоз. Что, если он не в силах будет поднять его, если свихнется?
Собрание началось тихо. Отчет Шаройки выслушали молча и критиковали его уже спокойно, сдержанно — в прошедшем времени. Напрасно Ладынин и Байков старались расшевелить народ.
Так же спокойно прошли и выборы председателя. Колхозники сами назвали Лесковца. Только когда начали высказываться по поводу будущего председателя, от дверей послышался, молодой задорный голос:
— А коня он запрячь умеет?
Там, сзади, прокатился короткий смешок. Волна его не затронула передних рядов. Впереди засмеялась одна Алеся Кацуба, засмеялась звонко, весело. Она сидела за отдельным столиком, в углу: её и другого десятиклассника, Павла Лесковца, попросили вести протокол. Максима её смех неприятно кольнул, он заметно покраснел, бросил в её сторону косой взгляд.
Больше оживления внесли слова Клавди Хацкевич.
— Скажи, ты жениться думаешь? — серьезно спросила она Максима. — А то станешь за бабами бегать, а о колхозных делах забудешь. Я вашего брата знаю!
Тут уж засмеялись все, молодые и старые. Посыпались шутки.
— Ага, она знает нашего брата!
— Бери, Клавдя, вожжи в руки, будешь за сваху.
— А как же, интересно ей свахой быть! Она в невесты целит!
Максим заметил, что и Маша смеется вместе со всеми — спокойно, даже не покраснела.
Затем выбирали правление. Первой назвали Машу. Ладынин радовался за нее, видя, с каким единодушием и уважением голосовали колхозники. В то же время он удивился, сколько голосов было подано за Шаройку, немного не хватало, чтобы он снова попал в правление.
«Крепкие же, брат, у тебя корни, — подумал Игнат Андреевич. — Придется корчевать».
В связи с тем, что бригадира Лукаша Бирилу выбрали заместителем председателя, а инвалид Сергей Кацуба сам попросил, чтобы его освободили, так как ему трудно ходить, возник вопрос о новых бригадирах. Все понимали, что легче его разрешить здесь, на общем собрании, чем на заседании правления. Но и для собрания это оказалось не такой уж легкой задачей.
Один отказывался сам, выдвигая уважительные причины, другой вызывал дружную оппозицию. Ладынин кивнул Маше:
— Возьмитесь вы, Мария Павловна.
Женщины словно ждали этого сигнала, — тотчас же поддержали:
— Правильно!
— Лучшего бригадира не найдешь!
— За нее мы все и в огонь и в воду!
— Расступись, мужчины, — дорогу женщине!
— Хватит вам командовать! Теперь мы вами покомандуем!
Как всегда, без шуток не обходилось. От «почтенных хозяев» выступил колхозный кузнец Степан Примак.
— Мы все уважаем Машу. Никто, конечно, против нее и слова сказать не может, а если кто попробует, — я ему язык на наковальню и тридцатипятифунтовым молотом… Знай, бесов сын, что говоришь. Но Маша — человек мягкий, со всеми ласковая, деликатная, а народ у нас тяжелый. У нас не то, что в Добродеевке. У нас иного пока хорошенько по голове не долбанешь, так он не пошевелится.
— А первый ты!
— Чья бы корова мычала, а твоя б молчала!.. — Святой Степан-заступник! Кузнец махнул на женщин рукой:
— А попробуй вас переговорить, когда у вас глотки, что мех в кузне.
Ладынин опять обратился к Маше:
— А как думает сама Мария Павловна?
Маша поднялась, повернулась лицом к колхозникам. Женщины весело закивали ей головами: соглашайся. Она поискала глазами девчат своего звена: что скажут они? Из девчат она никого не нашла, но неожиданно увидела Василя. Председатель «Воли» сидел у стены, среди других мужчин… Взгляды их на мгновение встретились. Он чуть заметно улыбнулся, кивнул головой. Маше показалось, что он говорит: соглашайся. И это решило вопрос. Заметно покраснев от волнения, она ответила:
— Я — как народ… Только чтоб в своей бригаде… Затем выступил Шаройка. Всем бросилось в глаза, как он сгорбился и как-то сразу постарел, будто стал меньше ростом. И голос его изменился.
— Товарищи колхозники! Крепко вы меня побили. Что ж, правильно били, я критику всегда признавал… Не способен я, значит, быть председателем, отстал от жизни, постарел. Но мне хочется, — он повысил голос, поднял голову и посмотрел на присутствующих, — мне хочется исправить свою ошибку. До войны пять лет я был бригадиром. Кто скажет, что я тогда плохо работал? Так почему же вы думаете, что теперь я буду хуже работать? Считаю, что как бригадир я справлюсь. Сил своих не пожалею!.. Поверьте моему слову.
Речь его произвела некоторое впечатление, против не выступил никто. У Ладынина отношение было двойственное: приятно, что человек просит сам дать ему работу — тяжелую работу, но неприятно, что человек этот—Шаройка; что-то неискреннее было в его словах, особенно в последних, приподнятых: «Сил своих не пожалею!..»
«Почему же ты жалел их, когда был председателем? — так и напрашивался вопрос. — Больше думал о своем хозяйстве, чем об общественном?» Ладынин твердо решил выступить против. Но, опередив его, взял слово Максим. Председатель колхоза поддержал просьбу Шаройки.
…Давно уже перевалило за полночь. В низкой классной комнате не хватало воздуха, хотя двери в холодный коридор не закрывались ни на минуту. Висевшие под потолком лампы мигали и коптили. Начала задыхаться и лампочка на столе президиума. Ладынин несколько раз просил колхозников не курить, но просьбы его были тщетны. Едким дымом самосада пропахло все: волосы и одежда людей, парты и стены.
Люди не расходились. Из президиума казалось даже, что их стало больше. Стоявшие в задних рядах и в коридоре протиснулись вперед и заполнили небольшой промежуток между столом и первыми партами. А некоторые из молодых парней пробрались и за президиум и уселись там на полу. Один из них, за спиной у Ладынина, привалился к стене и заснул.
Колхозников не меньше, чем выборы председателя и правления, интересовал второй вопрос, который был поставлен на собрании по просьбе председателя «Воли» Василя Лазовенки.
Ему и было предоставлено слово.
— О чем я буду говорить, вы знаете из повестки дня. Но обсуждение этого вопроса для колхозников «Партизана» является, как мне известно, неожиданным. Неожиданным потому, что ваш бывший председатель и слышать не хотел о том, чтобы вынести его на собрание.
— Я и сейчас буду против! — решительно заявил Шаройка. — Нежизненное дело! Да-а!..
Василь сделал короткую паузу и ответил, повысив голос:
— Нет, врешь, Амельян Денисович! Дело, которое подсказано самой жизнью, не может быть нежизненным. Дело очень даже жизненное! Колхозники «Воли» единодушно постановили: не откладывая, как говорится, дела в долгий ящик, начать строить гидроэлектростанцию на нашей Грязивке. Неделю назад мы получили утвержденный проект. По проекту, — это диктует сама река, — станцию можно строить только здесь, — Василь махнул рукой на окно, — возле вашего колхозного двора.
— Ага, потому ты и пришел к нам! — выкрикнул кто-то из дымного сумрака.
— Нет, не потому я пришел к вам! Завтра я пойду к рад-никовцам и, возможно, даже к нашим украинским соседям — гайновцам.
— Ого, махнул! За межу! Размах у тебя, Минович, большевистский! — Голос звучал одобрительно, в нем чувствовалось радостное восхищение.
— Я пришел потому, что силами нескольких колхозов мы построим станцию значительно быстрей. Я подсчитал — за год, не больше. А это значит, что мы быстрей поднимем наше хозяйство… Ведь электростанция — это не только свет в хатах, на ферме, это — молотьба, мельница, циркулярка, заготовка кормов. Одним словом, все… Я обращаюсь к вам и потому, что было бы просто неразумно строить станцию, которая удовлетворяла бы нужды только одного небольшого колхоза. Неразумно и невыгодно. Мы должны построить станцию с хорошим запасом мощности…
Василь видел, как Шаройка что-то прошептал своему соседу, бывшему заведующему фермой Кррнею, и тот сразу же задал вопрос:
— Скажи, Лазовенка, а кто будет хозяином этой электростанции?
Василь даже несколько растерялся от такого странного вопроса; он пожал плечами.
— Колхозы.
— Какой колхоз? Ваш? А мы к вам пайщиками войдем? Так?
— Все колхозы будут иметь одинаковые права…
— Ты хороший хозяин, Лазовенка, и знаешь, что где много нянек, дитя без глаза.
Люди весело зашевелились в дымном сумраке комнаты, но никто не засмеялся.
Ладынина удивляло такое упорное молчание колхозников. По всему было видно, что дело это вызывает у людей интерес. Почему же такая пассивность при обсуждении? Он вспомнил, как перед собранием Лида говорила Лазовенке:
— Да вас качать будут после вашего предложения.
«Жаль, что не взяли её сюда, пусть бы посмотрела, как нас качают, — с усмешкой подумал Ладынин. — Но шутки шутками, а пора разбить этот лед».
Продолжал говорить Корней:
— …станция, значит, будет на наших огородах, вода зальет тот лужок, где у каждой нашей бабы — грядка под капусту. А хозяином её будет добрый сосед… и мы должны ходить к нему и кланяться из-за каждого этого самого киловатта энергии…
— Чушь! — возмутился Василь.
— Нет, не чушь! Мы так не желаем! Давайте, мы сами будем строить её, эту станцию. А вас пайщиками приглашаем…
— Пожалуйста, — согласился Василь. — Только строительство начинать не откладывая…
Слово попросил Шаройка.
— Дело не в том, кто будет хозяином, а кто пайщиком. Все дело в том, можем ли мы сейчас с нашими силами поднять такое строительство? Не можем! Потому что колхоз наш ещё не дорос до такой стройки. Для этого нужны деньги, а у нас их—кот наплакал. У нас не хватает даже средств, чтобы купить молотилку, новые плуги, не говоря уже об автомашине, которая нам во как нужна, — он провел рукой по шее, — до зарезу… А сколько у нас семей в землянках?
Ладынин не удержался и иронически заметил:
— Хорошо, когда Шаройка начинает критиковать Шаройку.
Притихшие было люди зашевелились, весело зашумели.
— Интересно, как вы думаете, почему в «Воле» все это есть?
Шаройка будто и не слышал реплики и вопроса Ладынина. Однако о бедности своего колхоза больше не сказал ни слова.
— Чтобы начать такое строительство, надо сперва подвести под него хорошую базу, а не просто с кондачка… Уважаемый Василь Минович, должно быть, забыл о своем клубе, который он начал строить. Начать — начал, а кончить сил не хватает. Так то клуб!.. А тут гидростанция! Одним словом, пусть меня не поймут так, что я против электростанции! Нет! Я всей душой. Но, как говорится, рад бы в рай, да грехи не пускают…
Народ опять засмеялся. Шаройка злобно оглянулся и сел, утирая рукавом ватника пот со лба. Василь выступил вторично.
— Товарищи! Государство дает нам кредит. Наконец, все первоначальные денежные затраты «Воля» берет на себя. От вас потребуются главным образом рабочие руки…
Собрание молчало — ждало очередного оратора.
Потом говорили Соковитов и Ладынин. Инженер сказал коротко. Выступление секретаря несколько затянулось. Очень хотелось растолковать людям, какую огромную пользу даст им электричество. Но, закончив, он понял, что одного такого собрания недостаточно, чтобы идея строительства гидростанции завладела умами колхозников «Партизана» так, как она завладела всеми в «Воле». Помимо всего прочего, нужно убедить людей, что у них хватит сил на такое строительство. Нетрудно собрать большинство голосов и принять постановление: молодежь поддержит. Но какую ответственность будет потом чувствовать весь коллектив и каждый человек в отдельности? Как будет проводиться в жизнь это постановление? Интересно, что скажет Лесковец? Слово председателя много значит.
Ладынин нетерпеливо поглядывал на него. Максим не торопился. Эта его чрезмерная медлительность не нравилась Ладынину. Для бурного колхозного собрания она была совсем некстати. Понаблюдав за Лесковцом ещё немного, Ладынин уже твердо знал, что он скажет. И он не ошибся.
— Я думаю, что принять конкретное решение сегодня, как того добивается товарищ Лазовенка, мы не можем. Нам нужно взвесить наши силы и возможности, подумать, что и как, разобраться… Такие дела не решаются одним махом… Вот как…
Он говорил долго, обосновывая свое предложение, хотя это было совершенно излишне. Сразу стало ясно, что большинство того же мнения.
Василь Лазовенка был зол. На Лесковца, на Ладынина, на себя. Из-за собрания он сорвал занятия агрономического кружка. Просидел в табачном чаду всю ночь. А результатов — никаких. Его не могло удовлетворить растяжимое, как резина, компромиссное постановление: перенести вопрос о гидростанции на следующее собрание. А когда оно будет — это следующее собрание? Ведь заготовку и вывозку леса необходимо начать не откладывая, чтоб к весне весь материал лежал уже на месте стройки. Одному колхозу этого не поднять. Неприятно было вспоминать настроение, с которым он шел на собрание. Он, правда, не думал, как Лида, что их будут качать, но в глубине души надеялся, что предложение будет встречено с радостью. Потому-то он не удержался и после собрания сказал Максиму:
— Неважно ты начинаешь свою деятельность. Долго ещё, видно, будет управлять колхозом Шаройка, а не ты.
Максим вспылил:
— Я вижу, тебе хочется командовать нашим колхозом. Да и не только нашим. Ты не прочь и украинского соседа прихватить… Деятель мирового масштаба!
— Ерунда!
— Ерунда? Я знаю, чего ты хочешь, — управлять колхозом-гигантом… Я помню, что ты однажды говорил… Забыл?
— Нет, не забыл.
— Тебе, должно быть, и гидростанция для этого нужна. Чтобы если не прямо, так хоть косвенно…
— Дурак ты, брат, после этого! — Василь безнадежно махнул рукой и отвернулся, давая понять, что он больше не желает и разговаривать.
Максим не на шутку обиделся.
— Товарищ Ладынин! Я требую, чтобы наши отношения были разобраны на партийном собрании. Я не первый раз слышу от него подобные оскорбления. А из-за чего?
— Бросьте, Лесковец! Что вы как петухи… Стыдно! — усталым голосом сказал Ладынин. — Подумайте лучше хорошенько о его предложении. Серьезно, по-партийному, выкинув из головы весь тот вздор, который вы сейчас начали нести…
Василь, не попрощавшись, вышел на улицу и там поджидал Ладынина и Байкова.
Стояла оттепель. Капало с крыш. Дорога была темной и скользкой.
— Я злой, как волк в Филиппов пост, — сказал Василь, когда они наконец зашагали навстречу сильному западному ветру, принесшему оттепель. — На душе такой осадок. Ну и к черту! Не хотят — не надо! Построим без них.
Ладынин сжал его локоть.
— Не горячись, Минович. Строить будем все. Я тебе скажу: сегодняшнее решение принесет больше пользы, чем если бы твое предложение приняли сразу. На полмесяца хватит разговоров и самых горячих споров. А нам надо не дремать. Главное — убедить, что сил у них хватит, и показать, откуда взять эти силы и средства.
Байков шел немного позади и молчал. Как это ни странно, собрание произвело переворот в его душе: его скептическое настроение исчезло теперь, и он был за электростанцию.
За черной полосой сосняка, перерезавшей дорогу, взлетали в темное ветреное небо искры. Василь увидел их, усмехнулся.
— Дымит, Игнат Андреевич.
— Что?.. А-а!.. Да, дымит. Рано пускает. — В шесть часов… как всегда.
На долю Маши выпало дежурить последней. Все подготовив, члены комиссии разошлись отдохнуть часок-другой перед напряженной и ответственной работой, которая, возможно, продлится более суток. Маша осталась одна. Начинался день, дата которого маками горела на бесчисленных плакатах по всей стране. Наступал праздник. Маша чувствовала его всем сердцем. Со времени возвращения Максима у нее ни разу ещё не было такого светлого, радостного настроения: оно овладело всем её существом, наполнило кипучей энергией, которую она не знала, куда девать.
Неслышно ступая мягкими валенками, она вышла из учительской в темный вестибюль, один за другим обошла классы. Всюду топились печки. Весело трещали сухие дрова. Через поддувала, через щели в дверцах пучками падали на пол отсветы пламени. Эти чудесные снопы света переливались, как живые.
Печки пылали жаром. Густой воздух пахнул елкой.
«Опьянеть можно от этого аромата», — радостно подумала Маша.
В одном из классов дверцы печки были раскрыты настежь, и горячее пламя догорающих дров отдавало комнате весь свой алый трепетный свет. По сторонам — возле дверей и у окон — лежал мягкий полумрак, а противоположная стена была ярко освещена. На стене—большой плакат. В прозрачной дымке — башни Кремля, синева неба. Розоватый отблеск пламени колыхался, напоминая утреннюю зарю, когда только ещё встает солнце и над росистыми полями дрожит, колы-шется вот такое же призрачно-розовое марево.
Заметив, что с одного края плакат отстал от стены, она подошла и пригладила его. С еловых веток, зеленым венком обрамлявших плакат, посыпались на пол мелкие иголочки.
«Так быстро засохли! — удивилась Маша. — Надо све-«жих…»
Она вышла в коридор, где, как она знала, остались еловые ветки, принесла их в класс и украсила плакат.
Потом ей захотелось ещё раз все осмотреть, все проверить, хотя этим целый вечер занималась комиссия. Она включила свет. Ярко вспыхнули лампочки. Глядя на них, по-детски прижмурившись, она с благодарностью подумала о Василе.
За делом она напевала, тихо, порой без слов — одна жиз «нерадостная мелодия, — и, прислушиваясь к собственному голосу, не узнавала его.
После того как она окончательно убедилась, что все на своем месте, все как следует подготовлено, ей вдруг захотелось выйти, отойти к сельмагу и с горки посмотреть на залитую светом школу. Но пока она одевалась, лампочки начали тускнеть и через минуту погасли. Электростанция прекратила свою работу.
«Только б он не проспал», — подумала Маша о механике, хотя прекрасно знала, что об этом позаботится Василь.
Она подошла к окну. С морозного неба приветливо мигали звезды. На снегу через всю дорогу, до самого сада, лежала длинная тень от школы: где-то за заснеженными огородами всходила луна.
Маше вспомнилась запись в Алесином дневнике (вчера он случайно попался ей в руки):
«В чем поэзия нашей жизни?»
Она не прочитала ответа — постеснялась, хотя ей очень хотелось это сделать.
В деревне ещё только кое-где замелькали сквозь замерзшие окна огоньки. Еще ни в одной хате боковое окошко не осветилось красным пламенем печи. Не пахло дымом, не скрипел снег под ногами. Еще молчали даже извечные будильники — петухи.
Царила тишина.
И вдруг её нарушил резкий скрип двери. На крыльце нового дома показалась Алеся, в кожушке, закутанная в белый вязаный платок. Она весело соскочила с крыльца на снег, и он заскрипел, засмеялся, зазвенел под её ногами на всю деревню.
Девушка даже остановилась на мгновение. Потом махнула рукой, рассмеялась и побежала по улице. Возле такого же нового дома, где уже горел свет, она остановилась, с минуту подождала, поглядывая на окна.
Мороз забирался под кожушок, кусал за щеки; слипались ноздри, трудно было дышать. Но тело наливалось бодростью. Хотелось сорваться с места и бежать, бежать вперед, в поле, навстречу наступающему дню, навстречу празднику. А тут приходится ждать. Алеся разозлилась, её женская гордость запротестовала; почему должна ждать она, а не он?
— Ну и задам! — Она постучала кулаком о кулак и размеренно-медленным шагом, словно часовой, двинулась назад. Отошла шагов на пятьдесят. Повернула.
Успокоили её звезды. Одна из них вдруг покинула своих подруг и полетела в бездну, прочертив на небе свой путь длинной огнистой линией, за ней — другая… Они были как бы разведчиками: вскоре целый рой звезд оторвался от невидимых веток и яркими брызгами рассыпался где-то за сосняком. Алеся ни разу в жизни не видала такого прекрасного зрелища, звезды заворожили её, она не сводила с них глаз, словно ждала, что сейчас все они сорвутся со своих мест и закружатся в искристом хороводе.
Хлопнула дверь. Заскрипел снег. Со двора того дома, возле которого она стояла, вышел юноша. Увидел её — весело крикнул:
— Доброго утра, Алеся!
— Соня, — отвечала она. — Я полчаса тебя жду.
— Полчаса?! — Он повторил это таким радостным голосом, что она тут же в душе простила ему те пять минут, которые он заставил её прождать.
— Пошли скорей! Какое я сейчас чудо видела! В сосняк упал целый рой звезд.
— В сосняк! Рой звезд! — иронически произнес Павел. — И почему чудо? Обыкновенное явление, метеоры…
Она прервала:
— Павлик, дорогой, хоть ради праздника избавь ты меня от своих ученых астрономически-математических рассуждений.
— А ты меня от своих стихов.
— Сразу виден сухарь: в такой день — без стихов!.. Разве можно!
— Читай чужие, только не свои.
Она засмеялась.
Вышли в поле. Сами не заметив, от полноты чувств взялись за руки. И снег под их ногами не поскрипывал уже, а пел. А с неба смотрела на них со стороны старая щербатая луна и, несомненно, завидовала их молодости, их счастью.
Алеся спросила:
— Слушай, Паша, как ты думаешь, в чем поэзия нашей жизни?
К её вопросам, всегда неожиданным и странным. Павел относился настороженно, не раз уже она ставила его, отличника, «школьного Ньютона», в неудобное положение. Возможно, поэтому он ответил шуткой:
— Для меня — в решении алгебраических задач.
— Я серьезно спрашиваю. Он подумал.
— Для нас с тобой сейчас — в том, что мы поднялись в четыре часа утра и, бесконечно счастливые, радостные, бежим по морозу, по звонкому снегу на избирательный участок, чтобы первый раз в жизни голосовать…
Он произнес все это одним дыханием, словно продекламировал стихотворную строфу. Алеся засмеялась.
— О-о! Да ты почти поэт! — И «осле короткой паузы прибавила — Жаль только, что на деле ты не бежишь, а ползешь, как черепаха, хоть на буксир тебя бери! Почему ты все время замедляешь шаг? Давай побежим!
Но он, вдруг смутившись, не отозвался на её слова.
— Будешь ругать?
— А что? — насторожилась она.
— Должен тебе сказать, что мой неугомонный дед вышел раньше нас.
Алеся остановилась и так сверкнула на него глазами, что хотя он и не мог видеть их выражения, у него екнуло сердце.
— Эх ты, формула алгебраическая! — И она решительно приказала: —Догнать и перегнать!
— Неудобно, Алеся.
— Стесняешься? Как же: дед увидит тебя с Сашей Кацубой, которую твоя дорогая мама не очень-то долюбливает за её характер! Кавалер соломенный! Можешь идти как хочешь… Я одна.
Он смолчал и должен был подчиниться её желанию, У него никогда не хватало решимости перечить ей. Вздохнув, он вспомнил слова, которые однажды сказала мать: «Что это она, Павлик, верх над тобой берет, Кацубиха эта? В кого только она у них удалась? Маша — золотой человек, а эта вертихвостка какая-то».
Эх, мама, мама! Ничего ты не знаешь. Да и никто не знает, И она, Алеся, верно, считает его просто добрым, хорошим товарищем-одноклассником, который всегда приходит ей на помощь, не останавливаясь даже и перед тем, чтобы на контрольной по алгебре или геометрии послать ей шпаргалку. А если б она только знала, чего это стоит ему, секретарю школьной комсомольской организации, врагу всяких шпаргалок!
Дед Явмен услышал голоса, по бодрому звону шагов догадался, что догоняет его молодежь. И, поняв, что ему с ними не тягаться, приготовился защищать свое право первенства.
— Доброго утра, дедушка, — ласково поздоровалась Алеся, когда они вскоре нагнали старика. Павел стыдливо спрятался за её спиной.
— До утра ещё, внучка, ой-ой сколько.
Он остановился, загородив дорогу, чтобы разглядеть, кто это. Узнал и удивился.
— Э-э, да тут свои, а я было испугался. Думал, попадутся какие, обгонят деда и спасибо не скажут.
«— Не хитрите, дедушка. Все равно ваше первенство приказало вам помянуть его добрым словом, — и Алеся, сойдя с узкой зимней дороги, решительно обошла его. Дед рассердился.
— Потом пожалеешь, коли порвешь со мной дружбу. На порог тогда не показывайся. На пушечный выстрел не подпущу…
Алеся захохотала.
— Не бойтесь, дедушка. Мы пойдем быстрее, но первый бюллетень оставляем вам. Честное комсомольское.
— Вот! Это настоящие слова! А дразнить старика комсомолке не пристало, — ласково укорял он девушку.
Тогда и Павел решился, обошел деда и довольный, со спокойной совестью двинулся за своей неизменной веселой спутницей.
Первым из членов комиссии пришел Лазовенка. Маша за несколько минут до его прихода, почувствовав усталость, прилегла на диван и задремала. Василь бесшумно вошел, увидел её спящую и остановился у дверей, не сводя с нее ласкового взгляда. Маша почувствовала этот взгляд и открыла глаза.
— Ты, Василь?
В вестибюль школы вошли первые избиратели. Семен, дежурный, завел с ними беседу.
— Ого, как рано! Недаром говорят: из молодых, да ранние.
Василь выглянул в дверь, посмотрел, кто пришел, неопределенно протянул:
— Да-а… А председателя ещё нет? Сладко спится с женкой…
— Вася? Что с тобой? — Машу неприятно поразила эта грубость.
Он улыбнулся открыто, доверчиво.
— Завидую, Маша. Хорошо живут Мятельские. Я часто бываю у них, вижу. Нельзя не позавидовать. Сына ждут… Ты думаешь, я не мог бы жить так же хорошо?..
— Чудной ты, Вася. С чего ты взял, что я так думаю? Она сама не замечала того нового, что появилось в её отношении к Василю.
Василь громко постучал указкой в стену, за которой была квартира директора школы.
Оттуда послышался ответный стук и глухое «иду-у!» Вскоре, пришли Мятельский, Лида Ладынина и почти одновременно все остальные члены комиссии. С ними Игнат Андреевич. Немного позже — председатель сельсовета Банков. А в вестибюле уже гудели десятки голосов, раздавался молодой смех. Кто-то прошелся уже по ладам гармоники, но его, должно быть, остановили: подожди, хлопец, рано ещё.
Особенно шумно стало после того, как электростанция дала свет. Ладынин напутствовал комиссию несколькими теплыми словами. Мятельский с несвойственной ему медлительностью сухо и скучновато проверил, как члены комиссии усвоили свои обязанности. Все, у кого были часы, то и дело поглядывали на них. А у кого не было своих, смотрели на ходики, ритмично отстукивавшие минуты на стене учительской.
Наконец комиссия в полном своем составе двинулась в классы, к столам, кабинам. В вестибюле её приветливо встретили избиратели, которых набралась уже добрая сотня.
— Давайте начинайте скорей!.. — предлагал молодой голос, владельцу которого, видимо, очень хотелось поскорей осуществить свое великое право, возможно, в первый раз.
Мятельский перевернул урну, показал членам комиссии и после этого тщательно опечатал её сургучом.
— Ну, теперь все на свои места! — скомандовал он, Лида, как секретарь комиссии, первая уселась за стол. По одну сторону её сел Костя Радник, а Маше пришлось устроиться по другую, плечо к плечу. Руки их одновременно потянулись за списками, и они посмотрели друг на друга. Лида вдруг обеими руками взяла Машину руку и крепко-крепко пожала.
— Хорошая вы моя!
Маша взглянула ей в глаза, и горячая радость залила её сердце: столько она увидела в них искренности, доброты, дружеского участия!
Игнат Андреевич включил в учительской приемник. Здание наполнили торжественные звуки Гимна Советского Союза.
Мятельский, встрепенувшись, широко раскрыл двери класса.
— Товарищи избиратели! Позвольте поздравить вас с днем выборов. Прошу приступить к подаче голосов.
