С моим повесой-маркизом я почти узнала любовь. Это «почти» я считала еще слишком большой удачей для женщины моего положения — незнатной, бедной и лишенной всяких надежд на будущее. Кроме того, этот роман избавил меня от глупых детских иллюзий, и невинность — не слишком дорогая цена за такую науку. Став любовницею маркиза, я научилась ловко управляться с другими моими воздыхателями, вертела ими, как хотела, и, даже позволяя себе большую, чем прежде, свободу в речах и взглядах, знала притом, что ни одному из этих храбрецов не захватить врасплох моей крепости. Я убедилась, что знание, хоть и почерпнутое в пороке, все-таки лучше неведения — следствия невинности.

Теперь жизнь, к моему удовольствию, приняла спокойный, мирный оборот. По утрам я писала друзьям, брату, моим дорогим де Биллет, моей милой Селесте. Нанон, переделав всю домашнюю работу, шила в уголке у камина или читала одну из книг, с помощью которых я пыталась хоть немного просветить ее. Быстро пообедав — за одним столом с нею, ибо мне казалось нелепым отсылать эту девочку есть в кухню, — я отправлялась к герцогу и герцогине де Ришелье.

В другие дни я посещала особняк д'Альбре, где неизменно заставала маршальшу в обществе винных бутылок, а маршала в обществе красивых дам. Сезар д'Альбре любил превращать меня в одну из тех живых кариатид, что поддерживали его репутацию дамского угодника, как мраморные статуи поддерживают портик храма. Ему нравилось вводить меня в общество, ободрять и напутствовать, посвящать в то, что сам он знал — или думал, будто знает, — о сильных мира сего; он почитал меня своим творением, — вероятно, отчасти я и была таковым.

В этих двух домах я познакомилась с тремя женщинами, которые позже сыграли важную роль в моем возвышении. Одна за другою они вошли в мою жизнь — не смею сказать, в игру, ибо тогда мне еще было неведомо, что в их лице я получила козыри, с помощью которых сумею одолеть мою горестную судьбу и выйти единственной победительницей из этого поединка, в коем они сами потерпят поражение.

Первая была темноволосой бледной особою с фиалковыми глазами и острыми чертами, какие обыкновенно придают на картах даме пик. Когда она бывала в обществе, ее смех разносился по всему дому; казалось, она всецело отдается веселью, однако временами из-под ее опущенных век сочился ледяной, змеиный взгляд, от которого у меня стыло сердце.

Звали эту хохотушку Анна-Мари де Ла Тремуй; она была замужем за графом де Шале, в которого, как говорили, была безумно влюблена. Рассказывали также, что она прямо-таки создана для любви и развлечений, однако, под этой легкомысленной внешностью крылись острый политический ум и властный, неженский характер, — душа ее жаждала великих свершений. Не сомневаюсь, что ей довелось удовлетворить эту жажду, когда она, став принцессою Дезюрсен, фактически правила Испанией; пока же она сильно досадовала, видя, что меня охотнее, чем ее, посвящают и в общеизвестные дела и в тайные интриги. В этом она призналась мне много позже, когда обе мы, достигнув вершин власти, писали друг дружке два-три раза в неделю, обсуждая вопросы европейской политики.

Второй моей картою, которую, пожалуй, трудно назвать козырною, была юная Бон де Понс, родственница маршала, двадцатилетняя девушка с пикантным личиком и без всякого приданого. Она приехала из провинции вместе со своей кузиною, Жюдит де Мартелл; обе они отреклись от протестантской веры, чтобы легче было сыскать себе хорошую партию среди католиков. Герцог д'Альбре был назначен их опекуном и, поселив в своем доме, пытался пристроить замуж. Мадемуазель де Понс была из тех хрупких, изящных куколок, что порхают по жизни, ни о чем не задумываясь. Веселая, непосредственная, болтушка и фантазерка, она каждым своим словом веселила окружающих и, хотя шутки ее никого не щадили и временами бывали довольно злы, я не могла противиться очарованию этой пылкой, безрассудной, полной надежд и планов причудницы в облачке пушистых рыжеватых волос.

Третья была настоящей червонной дамою — благородные пропорции фигуры, роскошные плечи и грудь, поступь богини, торжествующая, необыкновенная красота лица, фарфоровая кожа, золотые волосы и небесно-голубые глаза. Она преискусно играла ими: насмехаясь над кем-нибудь, ранила взглядом, точно кинжалом, зато, очаровывая поклонников, взирала на них из-под длинных ресниц так томно, что никто не мог устоять.

— Атенаис, — сказала ей однажды Бон де Понс, когда мы сидели в гостиной маршальши, где наша юная богиня не спускала глаз с одного молодого дворянина, — для новобрачной вы слишком пристально глядите на мужчин!

— Когда вы говорите о Мадам, — вмешалась я, обернувшись к красавице, — слово «глядеть» звучит клеветою; она не «глядит», она ласкает и губит своим бездонным взором.

Белокурая богиня улыбнулась, и я поняла, что она не осталась равнодушною к моему комплименту, а я в ту пору была на них большой мастерицей.

Это чудо природы звалось Франсуазою де Рошшуар-Мортмар; «жеманницы» из Марэ прозвали ее Атенаис, как меня окрестили Лирианою. Ей было двадцать четыре года; после безответной страсти к Александру де Ла Тремуй, брату маленькой графини де Шале, она решилась выйти замуж за маркиза де Монтеспана, сына тетки маршала д'Альбре и кузена госпожи де Ришелье. Благодаря протекции Месье она получила место фрейлины при молодой королеве и употребляла все свое остроумие — а оно было блестящим, — чтобы развлекать бедняжку, забытую своим мужем.

Попадая в наше общество, она приносила с собою атмосферу Двора, волны роскошных кружев и резкие запахи духов; будучи искусной рассказчицею, она умела преподнести нам в нужном свете все коварство любовниц Короля и горькие страдания обманутой государыни. «Если бы я, — восклицала она с неподдельным возмущением, — имела несчастье, как мадемуазель де Лавальер, стать любовницею Короля, то скрылась бы от света на всю оставшуюся жизнь!» Слушая ее, я думала, как жаль было бы лишить нас, простых смертных, удовольствия созерцать эту царственную Венеру. Я и впрямь считала ее истинной королевою, — тогда мне было еще неведомо, как я права.

Эти три особы привлекали меня каждая по-своему: Франсуаза де Монтеспан была образована и начитана, Анна-Мари де Шале рассудочна и проницательна, Бон де Понс — насмешлива и взбалмошна. Я пыталась снискать их дружбу, а, вернее, благоволение, ибо в этих знатных домах не стояла на равной ноге с остальными. Хотя меня и любили у д'Альбре и у Ришелье, хозяева не забывали подчеркнуть при случае дистанцию, отделявшую вдову Скаррона от герцогинь и маркиз.

Понимая, что лучше быть приглашенной, чем выгнанной, я всегда держалась крайне скромно, на последних ролях, говорила, только когда меня спрашивали, стремилась во всем угождать знатным дамам, повиновалась переменам их настроения, держа свое при себе. Наконец, я сама никогда не скрывала своего невысокого происхождения, и мои вельможные друзья ценили это.

С маршалом д'Альбре я держалась довольно свободно, ибо он раз и навсегда назвался моим покровителем; труднее приходилось мне у Ришелье: если старая герцогиня неизменно благоволила ко мне, то с ее молодым мужем дело обстояло иначе. Герцог был весьма непостоянен в своих вкусах и ему быстро надоедали те, кого он видел слишком часто. Друзья угадывали, какое место они занимают в его сердце, по тому, куда он помещал их портреты в своих покоях. В начале знакомства и дружбы с кем-либо он заказывал портрет этого человека и вешал его в спальне, над изголовьем; мало-помалу любимые друзья уступали место новым, передвигаясь все ближе к двери, затем попадая в переднюю, а оттуда на чердак, где их больше никто не видел. Найдя свой портрет на лестнице, я почла за лучшее возможно реже бывать в этом доме, чтобы позволить хозяевам соскучиться по мне.

В последующие месяцы я лишь изредка заглядывала к Ришелье, проводя большую часть времени у госпожи де Моншеврейль и у Нинон.

— Скажите, Франсуаза, приятно ли быть вдовою? — спросила меня однажды эта последняя, когда я, лежа подле нее на ее широкой, застеленной красным атласом, постели, весело рассказывала ей свою жизнь.

— О, в этом положении старым вдовам живется, конечно, свободнее, чем молодым, которым нужно заботиться о своей репутации, — отвечала я. — Но главное то, что ежели не всегда можно действовать по своей воле, по крайней мере, можно не подчиняться чужой…

И, в самом деле, после стольких лет зависимости от других — теток, опекунш, монашек, мужа, любовника, — я начала по-настоящему ценить эту, новую для меня, свободу…

Мне было тридцать лет. Я снова вошла в милость к герцогу де Ришелье: мой портрет вернулся к изголовью его постели, и этот обратный маршрут — от чердака до спальни — был настолько необычен, что его тотчас заметили. Да и маршал мой теперь благоволил ко мне куда более, чем прежде; нынче, когда я уже не стремилась завоевать это ветреное сердце, он вдруг начал чувствовать ко мне что-то вроде любви, написал мне об этом в нескольких красноречивых письмах, а однажды, провожая меня до дому, и сам заговорил о своей страсти.

— Господин маршал, — отвечала я, — вы весьма непоследовательны в своих чувствах.

— Да, я знаю, — сказал он мрачно. — Ужели я и впрямь опоздал?

— Да.

— Вы любите другого?

— Нет.

— Значит, вы позволите мне надеяться?

— О, надеяться можно всегда… Вот я же надеюсь в конце концов обратить вас! Но вы не тот человек, который будет жить надеждою.

И верно: прошло несколько недель, и маршал принялся заигрывать со своей юной рыжеволосой подопечной, Бон де Понс. Признаться, я почувствовала невольную досаду. Мадемуазель де Понс получила в подарок от опекуна его портрет и, боясь, что об этом прознает тетка, отдала его мне; я приняла этот дар с неожиданным для себя удовольствием. Он представлял собою широкий золотой браслет, внутри которого помещалась миниатюра с изображением маршала д'Альбре; браслет был изготовлен так искусно, что ее можно было увидеть, только нажав потайную пружинку. Я хранила его больше пятнадцати лет, еще долго после смерти маршала. Уже будучи связана с Королем, я все-таки носила этот браслет на руке, что было, разумеется, крайне неосторожно. Я рассталась с ним лишь много лет спустя после вступления во второй брак. Наверное, иногда все-таки человек любит сильнее, чем ему кажется…

Наконец, в январе 1666 года мне удалось выдать Вон де Понс замуж. Это оказалось нелегко, так как господин д'Альбре, не на шутку увлекшись своей хорошенькой племянницею, отнюдь не спешил сбыть ее с рук. Хотелось бы знать, не было ли у меня особых причин ускорить дело? После долгих хлопот и волнений, в один погожий зимний день, я наконец отвезла невесту в Эдикур, что возле Понтуаза, где ожидал ее супруг, господин Сюбле де Нуайе, маркиз д'Эдикур, главный егермейстер Короля. Я буквально падала с ног от усталости и переживаний по поводу этой свадьбы. В день венчания я так долго и старательно наряжала и собственноручно причесывала мою подружку, что вконец забыла о себе самой и предстала перед всем Двором, явившимся на церемонию, совершенной замарашкою. Меня торопливо втолкнули в спальню, чтобы приодеть, и когда я вернулась к гостям в платье из белой тафты с английскими кружевами, никто из них не узнал во мне служанку, только что хлопотавшую вокруг невесты; раздались восхищенные возгласы, весьма лестные для моего самолюбия.

Понимаю, что история эта очень похожа на сказку о Золушке, но мне и впрямь часто доводилось бывать в ее положении: я помогала своим знатным подругам одеваться и выбирать парики, на скорую руку подшивала юбки, бегала за духами и румянами; потом, когда они выезжали из дому, стерегла дом, сидя у камина и вышивая для них же какую-нибудь безделицу. Вернувшись, они восклицали: «Ах, Франсуаза, какая жалость, что вы не видели этот бал!», или «Ах, мадам, вы ведь не бываете в свете и не можете даже вообразить, в каком роскошном туалете явилась нынче принцесса Монако; это нужно видеть своими глазами!», или «А Король, Франсуаза… ах, если бы вы видели Короля!» До меня долетали лишь слабые отзвуки празднеств, но не было крестной, которая могла бы однажды превратить меня в принцессу; моя собственная давно умерла, не вызвав особых сожалений, ибо она скорее походила на злую колдунью, чем на добрую фею.

Однако если я не могла видеть Короля и принцев, то каждый день видела тех, кто видел их вблизи; лучи Солнца еще не падали на меня, зато отражались на лицах моих знатных друзей. И первой, кого озарило это сияние, была моя подруга Бон д'Эдикур.

За несколько месяцев до свадьбы госпожа д'Альбре повезла свою племянницу в Сен-Жермен, где ее прелести не остались незамеченными. Даже молодой Король проявил к ней интерес и, как говорили, некоторое время колебался между нею и мадемуазель де Лавальер, его тогдашней любовницей. Маршальша, разумеется, ничего не заметила, однако знакомые посоветовали ей не оставлять юную особу при Дворе слишком долго, дабы не подвергать опасности ее честь. Вняв этим предупреждениям, госпожа д'Альбре спешно увезла свою подопечную в Париж, под предлогом болезни маршала. Найдя господина д'Альбре в добром здравии и узнав причину сей вымышленной хвори, мадемуазель де Понс не скрыла от меня своей досады.

— Ах, Франсуаза, ведь Король — не просто Король, но еще и самый красивый мужчина на свете!

— Я знаю, что он несказанно прекрасен, — отвечала я, мне довелось видеть его с балкона, шесть лет назад, когда он въезжал в Париж.

— Он больше чем прекрасен, — сказала она, всхлипывая, уверяю вас, он так хорош собою…

Тут я решила проявить некоторую строгость.

— Верно, он хорош собою, мадемуазель, но не забывайте, что он женат. Надеюсь, вы не собираетесь стать его любовницей?

— О, Франсуаза, что вы понимаете! Быть любовницею Короля вовсе не то, что иметь связь с обыкновенным человеком! — восклицала она, прижимая кулачки к щекам. — А я упустила такой случай по вине этой дуры-маршальши, которая только и мечтает, как бы толкнуть меня в объятия своего супруга!..

Во все последующие недели я непрестанно слушала рассказы о Короле, о его вкусах и предпочтениях: Король терпеть не может духов, Король обожает танцы, Король предпочитает сосать пастилки с ванилью, Король никогда не носит парика, Король играет на гитаре, Король любит плотно закусить среди ночи, Король обожает клубнику, Королю нравится играть в комедиях, Король говорит по-испански, Король любит блондинок, Король любит брюнеток, Король любит рыжих, Король любит герцогинь, Король любит горничных… и дочь своего садовника.

Но тщетно моя сумасбродная подружка, так много узнавшая о Короле в свой первый приезд ко Двору, возвращалась туда после свадьбы, — место было уже занято. Теперь наступил черед госпожи де Монтеспан просвещать меня на тот же предмет.

Она презирала меня за скромное происхождение, я не слишком любила ее за высокомерие, но в остальном мы прекрасно ладили: она так гордилась своим умом, что не могла устоять против тех, кто восхищался им. Благодаря ей я узнала множество тайн из дворцовой жизни в Сен-Жермене и Тюильри: «Королева не ложится спать, пока не придет Король. Верите ли, несмотря на все свои похождения, он всегда проводит с нею ночи! Моя обязанность — развлекать Ее Величество чуть ли не до утра, пока не пожалует Король… Признаюсь, это большая докука, — Королева глупа до крайности. И вдобавок добродетельна, как монахиня-кармелитка, притом, испанская кармелитка! Однако Королю нравится испытывать эту добродетельность своими любовными причудами. На самом деле, его привлекают почти все женщины, кроме собственной супруги… и меня, разумеется!» — с улыбкой добавляла она. — К счастью, Королева привязана ко мне и почти не отпускает от себя; пока мы ждем Короля, я насмехаюсь над мадемуазель де Лавальер, а она с восторгом слушает. Ей очень понравилась моя последняя эпиграмма:

А поскольку людям ничто так не нравится, как осмеивать героев дня, заглушая низкими издевками свою зависть к баловням Судьбы, общество бурно аплодировало подобным инвективам.

18 июля 1668 года медленный путь к возвышению, на который я, почти неведомо для себя, вступила в четырнадцатилетнем возрасте, ознаменовался в глазах света первым большим успехом: я была представлена ко Двору. Тут только я поняла, насколько далеко ушла от Ниорской тюрьмы, где родилась. Мне было 32 года и я танцевала на балу моего Короля.

Король только что победоносно завершил свою первую военную кампанию. По мирному договору, заключенному в Экс-ан-Шапель, он получил одиннадцать городов-крепостей во Фландрии и большую территорию вокруг них. Не пожелав ограничиться сим триумфом, он уложил к себе в постель прекраснейшую из фрейлин Королевы, кузину моего маршала, Франсуазу-Атенаис де Монтеспан, и решил отметить свою двойную победу, политическую и любовную, пышным празднеством, которое должно было затмить блеском «Услады Волшебного острова», праздник пятилетней давности, устроенный тогда в честь робкой простушки Лавальер, Торжество это проходило в Версале: хотя Король жил и в Сен-Жермене и в Тюильри, он все больше любил свой маленький охотничий замок в Версале, который постоянно украшал и достраивал.

Итак, в Версале Король «освятил» одновременно и свою новую любовницу и свое превосходство над властителями Европы. Одних только дам на праздник было приглашено около трехсот. Мне повезло оказаться в числе так называемых «прочих» гостей за добрые услуги, которые в течение трех лет я оказывала госпоже д'Эдикур, а также из доброго отношения ко мне блистательной Атенаис; ее новое положение уже не позволяло мне видеть ее в свете, однако она, как мне донесли, соблаговолила вспомнить о наших послеобеденных беседах на улице Паве и о моем остроумии.

«Большой королевский дивертисмент» был достоин пера лучшего из писателей. Для начала зрителям представили забавную комедию Мольера; спектакль проходил под куполом из зеленой листвы, в павильоне, затянутом роскошными шпалерами и освещенной тридцатью двумя хрустальными люстрами. Симфония Батиста Люлли перемежала своими восхитительными мелодиями акты комедии; музыканты были невидимы, и казалось, будто музыка льется прямо с неба. После спектакля дамы, в сопровождении двадцати четырех скрипачей и десятков гобоистов королевского оркестра проследовали в другой павильон, с расписанным позолоченным потолком и также украшенный зелеными ветвями; там их ждал праздничный стол.

На высоких серебряных консолях ярко горели канделябры с сотнями белых восковых свечей. Цветочные гирлянды обвивали карниз, уставленный фарфоровыми вазами и хрустальными шарами. В центре залы возвышалась «гора Парнас», с вершины которой шумно сбегали четыре реки; по углам стояли мраморные раковины, также извергавшие потоки воды. Неизвестно, что было прекраснее — яркие диковинные цветы, разбросанные по серебряным столам, или разноцветные платья дам, составлявшие такую пеструю палитру, какой позавидовал бы любой художник, жемчужины, блестевшие на шеях герцогинь, или те, коими пенились прохладные каскады; и кто знает, что опьяняло сильнее — эльзасские вина в наших бокалах или ароматы мускуса и майорана, исходившие от роскошных кружев.

— Не правда ли, это празднество — великолепный «Te Deum»? — спросила меня маркиза д'Эдикур.

— Дорогая моя, я отвечу вам словами госпожи Корнуэлл, что «Te Deum» великих государей нередко превращается в «De profundis» для их подданных.

Говоря это, я думала о горе моей бедняжки Нанон Бальбьен, чей младший брат, взятый в армию, погиб во Фландрии во славу Короля; не забывала я также и о маркизе де Монтеспане, растоптанном и униженном; его кузина, герцогиня д'Альбре, подробно рассказала мне о безумных выходках маркиза: узнав о падении своей жены, он надел по ней траур и приказал сделать повыше дверные проемы у себя в доме — чтобы в них проходили рога. Нужно признать, сильные мира сего легко и бездушно предают забвению тех, кого уничтожили. «Мой муж, моя собачка и мой попугай развлекают толпу», — обронила маркиза; Король, со своей стороны, с удовольствием аплодировал плоским дифирамбам, которые Мольер и Бенсерад вынесли в тот вечер на сцену, дабы оправдать содеянное: «В том, чтобы поделиться с Юпитером, нет никакого бесчестья…»

По окончании ужина Король прошел в бальную залу, отделанную мрамором и порфиром и украшенную цветочными гирляндами; сверкающие фонтаны соперничали красотою с яркими огнями канделябров-жирандолей, которые держали лакеи в масках, а журчание воды сливалось со сладостными напевами скрипок. «Три королевы» — так называли Марию-Терезию, мадемуазель де Лавальер и госпожу де Монтеспан, — немного потанцевали; при этом одна только маркиза сумела блеснуть грацией.

— Вас не шокирует бесстыдство этого сераля? — шепнула мне на ухо мадемуазель де Скюдери.

— Разумеется, — отвечала я, — но, если я верно помню Плутарха, то Александр также не довольствовался одною женщиной. Такова уж судьба героев…

— Царь Александр не был христианином, — сухо заметила создательница «Кира Великого».

Тем временем наш христианский король также принял участие в танцах, и я смогла разглядеть его вблизи; если судьба создала его великим монархом, то природа одарила вдобавок замечательной внешностью. Он и в самом деле был красив той сдержанной мужской красотою, которая и держит на расстоянии и притягивает: светло-каштановые волосы, большие мягкие карие глаза, надменная улыбка, царственная осанка, делавшая его выше и значительнее (тогда как он был среднего роста), величие в каждом движении, вплоть до танцев, в коих он превосходил всех своих приближенных. Он танцевал, улыбаясь, точно довольный ребенок, хотя был всего на два-три года моложе меня; эта улыбка, сама не знаю отчего, растрогала меня. Однако минуту спустя, когда он проходил сквозь толпу придворных, одним своим словом уничтожая того, возвышая этого, я видела уже не ребенка за игрою, но великого Короля среди подданных. «Склонитесь пред Королями, ибо они вершат все, что пожелают», — это я запомнила еще с детства.

Гости вышли из бальной залы на аллеи, нарочно оставленные темными; внезапно за рощицей нашим взорам предстал замок, точно сотворенный из солнца, так он сиял и искрился. По обочинам дорожек мерцали беломраморные тела античных статуй, на балюстрадах террас пылали факелы в великолепных вазонах. Из бассейнов и фонтанов, с клумб и цветников взметнулись вверх ослепительные струи фейерверка, начертавшие в небе огненные арабески с инициалами Короля. Уже занималось утро, ревниво спешившее сменить эту блистательную ночь. В розоватых рассветных сполохах, на дороге, ведущей в Париж, загремели первые кареты. Черные лошади влекли к столице золоченые возки, где вповалку, словно тряпичные куклы, спали глубоким сном дамы в измятых платьях с увядшими розами.

А я все еще не могла сомкнуть глаза, ослепленные слишком близким сиянием Солнца. Сидя в карете герцогини де Ришелье, увозившей меня в город, я испытывала странные сожаления и непривычную зависть; прибывши на Королевскую площадь, я грустно сняла платье, одолженное мне герцогинею, стыдливо натянула собственные «лохмотья» и не спеша вернулась в свой маленький, всеми забытый домик.

Когда непонятная горечь, охватившая меня по возвращении с празднества, слегка улеглась, я твердо сказала себе, что общество сильных мира сего не для меня, и еще больше уединилась в своем скромном жилище на улице Трех Павильонов, в компании моей славной простодушной Нанон.