Они уехали. Они всегда уезжали. Несколько приемов на Антиродосе, несколько поездок на охоту, несколько торжественных заседаний, и они снова отбывали.

Первым отправился в путь Марк Антоний: чтобы успеть до закрытия навигации, он сел на корабль сразу же после «Праздника Дарений». Император решил еще раз перезимовать в Антиохии, столице Сирии, где планировал подготовить новый поход на Армению – нужно было наконец разжать парфянские тиски. Его преследовала навязчивая идея заново открыть дорогу в Индию, путь Диониса и Александра. Мечта, которую пробудила в нем Клеопатра.

Его египетская жена… Она должна была присоединиться к нему, собрав золото храмов и запустив новую программу строительства. Для своего императора она хотела воздвигнуть небольшой дворец на материке, изолированный особняк в конце дамбы, рядом с храмом Посейдона: «Что-то очень простое, – объяснил он ей, – шалаш, тент для солдат», – но Царица даже не представляла себе шалаш без порфира или слоновой кости… Для себя же она заказала мавзолей, достойный ее величия, в Царском квартале, рядом с «драгоценными телами». Он, конечно, будет довольно узким, ведь кольцо внутри крепостной стены было переполнено, но намного выше, чем усыпальницы ее предков – башня-пилон, которая будет возвышаться над «Запретным городом», могилой Александра и храмом Исиды Локийской. И наконец, для близнецов она затеяла полномасштабное обновление старого дворца Тысячи Колонн: дети больше не вернутся в Синий дворец, находившийся слишком далеко от Музеума и библиотеки; под руководством Николая Дамасского их обучение примет новый оборот.

Царица уехала сразу после утверждения макетов архитекторов и планов прецептора. Цезарион, при поддержке чиновников, руководивших государством, эпистолографов и прочих хронографов, должен был следить за выполнением ее приказов. Золотой Гор, Сын Амона-Ра, Хозяин двух богинь, он обязан был подписывать судебные постановления и распоряжения царского Совета.

– В любом случае я вернусь до зимы. Чтобы тебе не было скучно, мы оставим Антилла. Он такой забавный и задорный, вдвоем вам будет весело! А в следующем году мы, может быть, привезем его младшего брата Юлия, второго сына Фульвии.

Клеопатра по-прежнему надеялась на полный разрыв Антония с Октавией и рассчитывала, что он заберет у нее всех своих детей и римский дворец Карен. Ему как супругу достаточно было написать всего три слова: «Собирай свои вещи», – это была общепринятая фраза, которой в Риме расторгали брак с женой. Но он не писал этих слов. С другой стороны, Октавиан в это время активно укреплял свои позиции и, вопреки обыкновению, отказался дать разрешение разместить восточную армию на территории Италии.

– Пристрой их лучше в Армении, – ответил он своему зятю. – В Армении, Мидии или Парфии. Ведь ты, кажется, завоевал эти огромные земли, которыми со мной делиться не намерен…

Октавия и Клеопатра. Дорога в Рим или дорога в Индию. Нужно было выбирать. Антоний не мог. Неужели у него возникло желание отдохнуть? Он сражался уже тридцать лет! А Октавия по-прежнему была соблазнительна… Царица Египта понимала это и не отпускала его ни на шаг. Она последовала за ним в Армению, где он навел порядок всего за пару недель. Он знал, что это будет возможно, хотя и бесполезно. А когда перед его отъездом Селена, не желавшая оставаться во дворце Тысячи Колонн, расплакалась и потребовала армянского младенца, он сказал:

– Я вернусь меньше чем через год. И привезу тебе из Армении подарки гораздо более ценные, чем сопливый младенец. Десять месяцев, Селена, пролетят очень быстро.

Они сказали детям «несколько месяцев», потому что сами в это верили; и только боги в эмпирее знали, что они уехали на три года. Ведь отныне дорога в Индию лежала через Рим. Через разгром Рима, как без устали повторяла Клеопатра. А уничтожение Рима прежде всего значило уничтожение Октавии…

Марк Антоний не любил причинять боль тем, кто хорошо к нему относился. Это было его слабостью. Хотя его часто изображали именно в виде статуи, его сердце не было каменным. Разумеется, он с удовольствием цитировал стих Архилоха с острова Парос: «Есть одна вещь, которая у меня получается в совершенстве, – моя месть: она страшна для того, кто мне навредил». Хвастовство. Милосердие Антония было известно не меньше, чем его жестокость… Однако оно не помешало ему когда-то чертовски обрадоваться убийству Цицерона, этого мошенника, строившего из себя моралиста! Лицемер, который был причастен к убийству Цезаря, даже не замарав рук, доносчик, который день за днем (четырнадцать выступлений!) требовал у Сената головы Антония и его жены Фульвии. В результате этого преследования Фульвия и Антилл были вынуждены бежать, скрываться… Вот сволочь! Какое счастье, что Октавиан в конце концов отдал ему Цицерона! В Рим отправили голову и руки зарезанного оратора, такие ухоженные руки, с чистыми ногтями, эти холеные руки писателя, никогда не державшего меч: вот как следовало обращаться с писаками! «Три вещи» – голова и руки – были продемонстрированы на Форуме, где их и оставили разлагаться. Некоторые предполагали, что Фульвия успела вырвать у трупа язык и проткнуть его шпилькой для волос. Это было преувеличением: хотя Фульвия не относилась к неженкам, но, когда в Рим доставили голову, она уже слишком разложилась, чтобы можно было ухватить язык.

В любом случае Антоний не любил надругательств над головами. Не считая Цицерона и «двух-трех штатских из той же бочки», как он сам говорил, Марк зачастую проявлял снисходительность. Он был воином, ненавидевшим причинять боль. И его друзья злоупотребляли этим, так же как и его жены. Он слишком любил быть любимым. Подумать только, Октавии! Его возлюбленной Октавии… «Собирай свои вещи»? Он медлил. Все же после усмирения Армении он тщательно подготовится к столкновению с Западом. Клеопатра написала в Египет, чтобы ускорили судостроительные работы: нужны были восемьсот кораблей – половина для транспортировки войск, вторая половина для сражений. Так как рано или поздно придется воевать в Средиземноморье. И за Средиземное море… Той зимой в Александрию они не вернулись.

Первые два года дети прожили под грохот молотков: казалось, что весь город работал для военного флота. Побережье острова с маяком было покрыто парусными судами, корпусами галер, на набережной Киботос были свалены вязанки весел, а набережные портов скрывались под длинными бронзовыми волнорезами трирем. Словно огромные жуки, разорванные в клочья на песчаном берегу, повсюду были разбросаны разобранные корабли: сияющие на солнце черные панцири, заостренные брюха, пары лап, металлические жала.

Но принцы не видели этого грозного арсенала, так как фасад их нового «дома» не выходил к морю. Зато у них было много пресной воды и деревьев: благодаря близости к каналу Мареотис, снабжающему Царский квартал, во дворце Тысячи Колонн было четыре рая – круглые сады в персидском стиле, разбитые вокруг огромных спокойных водоемов, в сезон покрывавшихся лотосами и кувшинками. Именно Марк Антоний предложил Клеопатре разместить здесь сады для маленьких обитателей дворца и с удовольствием смотрел поверх плеча Клеопатры, когда она составляла письмо прецепторам, вверяя заботу о детях и их защиту «святому покровителю» Дионису. В садах сразу же поспешили между кленами и гранатовыми деревьями посадить несколько кустов плюща и установить мраморных животных, привезенных из Афин, – гранитную пантеру и «спящую Ариадну» из чистого золота, которую император лично отправил из Эфеса, главного порта Средней Азии.

Николай Дамасский пригласил каждого из новых жителей дворца выбрать сад для занятий. Александр захотел тот, что с пантерой, Птолемей – с маленькими животными, а обрадованная Селена получила рай спящей Ариадны, лежащей на ложе из листвы прекрасной дамы, голова которой покоилась на скрещенных руках. Статуя располагалась у края водоема, где в такой же темной, как листва деревьев, воде отражался сад, и казалось, что их было два.

– У меня есть два сада, – хвасталась девочка, – один на земле, второй на воде!

Расположившись в павильоне своего огромного рая со свитками в руках, она, похоже, забывала и об отъезде отца, и об армянском младенце, и о потере Синего дворца. Следует отметить, что она уже была «украшенной». С того времени, как она стала царицей Кирены, каждый вечер после купания служанки подкрашивали ее ладони и подошвы ног кипрской хной. Внезапно она начала считать себя красивой… Прецептор иногда с удивлением наблюдал за этой смуглянкой с тоненькими ручками и маленьким личиком: на кого именно она похожа, если учесть, что ее отец в молодости славился своей красотой, а мать, хоть и не считалась красавицей, но слыла грациозной царицей?

Это было не столь важно: маленькая правительница уже демонстрировала умственные способности, достойные ее родителей. Или, по крайней мере, сравнимые со способностями ее сводных братьев, Антилла и Цезариона. Что совсем не относилось ни к двум другим мальчикам, ни к мидийской принцессе, для которых прецептор и репетиторы (целая армия!) должны были постоянно придумывать новые стимулы. Для того чтобы обучить Птолемея и Иотапу алфавиту, Николай с помощью пекарей сделал из теста буквы, которые потом покрыли медом: маленькие ученики имели право съедать те из них, которые правильно называли. Птолемей с наслаждением бросался на бету, в которой он видел два соска своей кормилицы, а Иотапа соглашалась узнавать омегу с ее двумя хлебными брюхами.

Другая игра: слуги с опахалами (или слуги, отгоняющие насекомых), каждый из которых носил на себе щит с нарисованной буквой, становились между цветочными клумбами сада так, чтобы складывались слова. Дворцовой прислуги было вполне достаточно, чтобы представить не только двадцать четыре буквы греческого алфавита, но и восемьсот знаков древнеегипетского языка. Потому что у каждого ребенка слуг было в избытке: номенклаторы, в чьи обязанности входило напоминать молодым монархам имена придворных; дегустаторы, которые пробовали каждое блюдо; хранители гардероба, ухаживающие за одеждой; подниматели занавесок, шагающие впереди детей по всему дому; и для всех, мальчиков и девочек, – педагоги и грамматисты. К счастью, все слуги, за исключением учителей и одного или двух астрологов, были незаметными, и дети привыкли к тому, что они меняются, словно мебель, звание или дворец.

Из раннего детства Селена сохранила в памяти лишь Сиприс, свою кормилицу, и пигмея Диотелеса. Прецептор с удовольствием избавился бы от пигмея, но он быстро подметил, что старый акробат обладал искусством усмирять эту диковатую девочку. В остальном экстравагантный карлик был весьма культурен, даже принимая во внимание то, какие книги он выбирал в библиотеке для чтения. Николай считал, что в его рассуждениях отсутствовал здравый смысл. Вопреки мнению прецептора и некоторых других великих умов того века, он осмелился утверждать, что трагедии Софокла были лучше, чем Ликофрона из Халкиды.

– А ну-ка признай, что ты ставишь старого Эсхила выше нашего Соситеоса! – подшучивал над ним Николай.

– Да, я это утверждаю, – отвечал пигмей под общий смех присутствующих.

Этот карлик, монстр дерзости и самоуверенности, выглядел просто гигантом! Но ученые Музеума любили его, потому что он знал столько забавных историй о дворе… К тому же царский врач Олимп (который наконец-то избавился от Главка, поскольку тот отправился с Клеопатрой в Эфес) продолжал защищать своего бывшего «ассистента». Все это свидетельствовало о том, что прецептору стоило беречь пигмея.

Более того, когда последний страус Диотелеса, разбитый параличом и потерявший все перья, умер, то по предложению Николая пигмей был назначен педагогом Селены. Сидя в своем дворце на Антиродосе, Цезарион колебался, прежде чем подписать указ:

– Мой учитель Евфроний уверяет, что твой эфиоп опасен для маленьких девочек, что он навязчив с ними, что его жесты, в конце концов…

– Это только с рабами, – уточнил Николай. – Сын Амона, эти истории происходят только между рабами, учителя могут их игнорировать. Что касается меня, то я считаю, что этот старый дурак слишком благоразумен, чтобы приставать к свободным девочкам: ему дорога его шкура, какой бы черной она ни была…

– Но Евфроний удивлен тем, что он падок на столь молодых девственниц, семи или восьми лет. Ладно еще мальчики такого же возраста: у всех моих министров, даже у евнухов, есть свои сладкие детки… Но девочки семи лет!..

– Он принимает их за равных, вот в чем дело. – И добавил: – С девочками, не достигшими половой зрелости, он не рискует оставить после себя след: «Если бы я дожидался, пока им исполнится тринадцать лет и они умрут, рожая черно-белого ребенка, – вот тогда бы я заработал порку!» Этот чудак не так уж глуп, мой господин. В любом случае твоя сестра к нему очень привязалась и не простит нам, если мы их разлучим. Она смотрит на него как на игрушку, а он почитает ее как богиню. Точнее – если мне позволено произнести такую бестактность, – он воспринимает принцессу как собственного ребенка: дважды он спас ей жизнь, дав дельные и ценные советы.

– Назначим его, – вздохнул Цезарион. – Но среди рабынь нужно найти для него маленькую девочку на его вкус, и пусть держится только ее… А разве у Таус, кормилицы Александра, нет дочери?

– Да, действительно! Тонис, молочная сестра твоего брата.

– Отдай ему ее, если она хорошенькая. И пусть не смеет прикасаться к царице Кирены даже взглядом!

Селена больше не была влюблена в своего старшего брата так, как раньше. В восьмилетнем возрасте у нее не было ни таких игр, ни таких развлечений, как у него. Но когда она начинала проказничать, стоило только пригрозить пожаловаться Цезариону, как девочка тут же становилась шелковой и послушной: сын Амона, ее брат, станет фараоном, а она – его женой, и Селена гордилась этим, преклоняясь перед его божественной волей. Что касается остального, то ей больше не нравился запах жениха (когда он останавливался во дворце Тысячи Колонн, возвращаясь из палестры, от него всегда пахло горьким потом), ей больше не нравился его голос, теперь такой неровный и шероховатый, а также его кожа, которая над верхней губой потемнела, что придавало ему строгий вид. Однако ей все еще нравился его пристальный взгляд, его грустная улыбка и красота рук, машинально поглаживающих золотую шерсть сфинксов, когда он говорил. Она всегда мечтала прикоснуться к его рукам. Как там напевала ей няня? «Ах, почему же я не раб, льющий воду на твои пальцы?..» Цезарион, я – гранат, спеющий в глубине сада: придет день, когда я напою тебя.

Цезариону исполнилось четырнадцать, затем пятнадцать. Он был очень одинок. Иногда его развлекал сводный брат Антилл, но этот новый товарищ, на которого рассчитывала мать, был слишком юн для него, слишком беспечен и к тому же не обременен государственными заботами. Время от времени они могли поспорить за партией в кости или отправиться на ипподром наблюдать за соревнованиями колесниц, поскакать верхом вдоль берега озера или посмотреть, как по песку стадиона катаются борцы. Но затем Антилл возвращался к учебе, тогда как Цезарион в облачении фараона возглавлял суды, принимал государственных служащих, выступал с докладами, ставил печати на письмах. Такой одинокий… У него даже не было времени развлечься, позаниматься геометрией на песочном столе, порасспрашивать ученых Музеума о расположении звезд на небе. Иногда вечерами, перед сном, ему хотелось снова стать маленьким ребенком, хотелось, чтобы вернулась его мама, навсегда вернулась в Александрию, и чтобы их жизнь стала такой, как прежде: до Антония, до других детей, до угрозы.

Он пытался представить, какое счастье наступит для них двоих, если отчим сгинет в какой-нибудь битве. Он никогда не отгонял от себя эту мечту, хотя и понимал, что это страшно, и осознавал также, что у него не было шансов выжить после смерти Антония. Или Птолемеи станут править в Риме, или потеряют все, даже Египет. Цезарион смотрел на вещи глазами матери, прекрасно понимал это и боялся поражения, в котором Царица, кажется, не сомневалась. Но самое странное, что он боялся и победы: Цезарион не представлял себя правителем Италии и повелителем народа, языка которого не знал и боги которого отличались грубостью и дурными манерами. Он был греком, который стал египтянином, но никак не римлянином. Впрочем, наверняка ему недолго довелось бы править той далекой страной. Он готов был поспорить, что Антоний лично этим займется, и рано или поздно на трон взойдет династия Антониев. Разве он уже не начал этот процесс на «Празднике Дарения»? В один из этих дней молодой фараон Цезарион скончается от дурного насморка. В любом случае он умрет молодым. Будучи сыном Цезаря, он стал только инструментом в руках своего отчима; когда он перестанет быть полезным, то миром будет править Александр Гелиос! Почему Царица не догадалась о планах своего мужа? Если только она сама к ним не причастна: в конце концов, молодые принцы из «внутреннего» дворца тоже были ее детьми, к тому же их отец был жив, она делила с ним ложе и стол. «Опьянение» – вот что было написано на кольце, которое подарил ей Антоний. Что мог сделать сын против Опьянения и Веселья?

Поэтому он грустил. Он устал с самого рождения жить в недоверии и подозрительности. Сколько ему еще осталось? Два или три года, если Запад раздавит Восток. От шести до семи лет при противоположном исходе. Хватит ли этого времени, чтобы научиться убивать и умирать?

В эту ночь ему снова снилась его тетка Арсиноя. Он не был с ней знаком, но один слуга рассказал Цезариону о ее судьбе. По всей видимости, она была молода, лет шестнадцати или, может, двадцати, и, вероятно, жаждала власти, как и все маленькие бестии рода Птолемеев, поэтому и восстала против своей старшей сестры Клеопатры. Цезарь во время своего Триумфа в Риме показал ее толпе закованной в цепи; он предупредил, что по окончании церемонии собирается ее казнить, но римский народ, тронутый красотой принцессы, выпросил для нее помилование. Пришлось сохранить пленнице жизнь при условии, что она станет жрицей. Арсиноя укрылась на острове Эфес, в храме Артемиды, и старший жрец взялся за ней присматривать. Там она прожила четыре года. Но затем появился Антоний – и на Эфесе, и в жизни Клеопатры. Мог ли римлянин противостоять капризам своей новой любовницы после безумных ночей в Тарсе и неповторимых дней в Александрии? Царица желала смерти своей сестры. Марк Антоний был галантным мужчиной: после того как он подарил Фульвии голову Цицерона, как можно было отказать Клеопатре подарить ей голову Арсинои? Он любезно казнил молодую жрицу.

Для того чтобы убить обычного гражданина, римские солдаты всегда действовали одинаково – прокалывали мечом сонную артерию; для этого достаточно было заранее убедиться, что отодвинут воротник туники и плаща. Смерть наступала практически мгновенно, но была весьма кровавой и, к несчастью, очень маркой. Даже если убийца отлично владел своим ремеслом, он не мог не испачкаться кровью с ног до головы. Скорость или чистота – увы, нужно было выбирать!

Безусловно, когда Цезарион думал о печальном конце Арсинои, он не сомневался, что бунтовщица заслуживала того, как с ней поступила старшая сестра; у Царицы было два брата и две сестры, и ее жизнь стала спокойной только тогда, когда она убрала их всех со своего пути. «Мертвые не кусаются», – говорила Клеопатра. И теперь ее сын размышлял, хватит ли у нее сил убрать и его…

Ему хотелось, чтобы мать его утешила, успокоила, приласкала, он хотел бы поговорить с ней, но мог только написать. При этом он знал, что ни в коем случае не следовало писать того, что могло быть прочтено врагом. В своем следующем письме он ограничится описанием положения дел в строительстве нового дома Антония на краю пирса, сообщит о конструировании Мавзолея и обновлении дворца Тысячи Колонн, задержится на описании здоровья младших принцев (его по-прежнему тревожило состояние Птолемея) и расскажет две-три смешные истории, в которых главным действующим лицом был Антилл… Когда же она вернется, когда?

В ПАМЯТЬ О НЕМ

Цезарион… По-гречески говорят «Кайзарион» – царское имя, твердое и мягкое одновременно, которое с наслаждением произносила и повторяла Селена. Кайзарион, нежный Кайзарион после смерти оставил мало следов на камне: один барельеф на стене храма в Дендере – там его можно увидеть одетым в египетскую одежду, в обществе своей матери приносящего пожертвования богам. Столь условное представление, что римляне не заметили его и забыли вырубить молотком…

И ничего больше в течение двадцати веков. И вдруг в море была найдена огромная голова из серого гранита: красивый ребенок двенадцати лет, полуримлянин-полуегиптянин; у него льняной головной убор фараона, но на лбу – мягкие и густые волосы, похожие на типично римскую челку. Этакий портрет царя-«метиса». Трогательная красота бытия между двумя мирами и двумя возрастами: детские округлости (пухлые щеки, надутые губы) и важность монарха (грустный взгляд, напряженные скулы). Правильные черты лица, рот без улыбки, но кожа улыбается за него. Когда его выставили в Париже, у меня сразу же возникло желание прикоснуться к нему. Если бы я не боялась, что в музее сработает сигнализация, я бы обвела пальцем контур его пухлых губ, скользнула бы ладонью по виску и погладила бы щеку: гранит, как и кожа, требовал ласки.

Я, которая никогда не верила в поздно идентифицированные портреты, в официально признанные предположения, этот бюст приняла сразу. Мне было необходимо подойти к нему поближе, прикоснуться, обнять его.

– Кайзарион, – однажды прошепчет Селена, сидя в одиночестве в своем Пепельном саду, – Кайзарион, я никогда не переставала любить тебя.