Цезарион был встревожен. Он беспокоился уже несколько недель, с тех пор как перестал получать известия и понял, что партии зерна больше не поступали: с момента открытия навигации из всех торговых кораблей с грузом, отправляющихся в Грецию, максимум четверть возвращалась в Александрию; необязательно быть магом, чтобы догадаться, что остальные пошли ко дну!

– Возможно, из-за шторма? – осторожно предположил диоисет, исполняющий обязанности главного министра-казначея. – Летние бури иногда относят суда на рифы Тенарона или мыса Малея…

Молодой фараон отнесся к этому замечанию скептически. Он лишь надеялся, что все отправляемые им корабли были потоплены только после того, как доставили груз. Иначе…

По правде говоря, трудности и предательства начались еще в Самосе. Сначала Цезарион получал вести дважды в неделю. Именно так он узнал о переходе на сторону неприятеля бывшего консула Планка и его племянника Тиция, которые ночью сели на судно и отправились в Италию. «Разумеется, – писала Царица, – для императора тяжело было потерять старого товарища, но что касается меня, то я не сержусь. Этот льстец, этот комедиант Мунаций Планк, всегда готовый угождать, изображая себя паяцем на наших пиршествах, перестал забавлять меня после нашего приезда на остров. Марк тогда рассердился на меня… Однажды вечером, когда Планк проявил себя истинным сенатором, каким он и является, я при всех заявила ему, что его язык годится только для того, чтобы чистить подошвы и подтирать задницы. Кажется, ему не понравилась моя шутка… Скатертью дорога!»

Цезарион сожалел, что общение с солдатами сделало Царицу такой грубой; в остальном же он не придавал значения ее поступкам, ведь с самого детства смотрел на все события ее глазами – если мать была довольна, он тоже был доволен. Или пытался таковым казаться…

К несчастью, предательство Планка повлекло за собой серьезные последствия, так как перебежчик донес Октавиану о существовании завещания Антония. Этот весельчак и балагур три года назад в Риме лично передал этот документ на хранение весталкам; Антоний надиктовал его как раз перед вторым походом на Армению и, как настоящий римский патриций, сдал запечатанный свиток под покров храма Весты. Проинформированный Планком-шутом, Планком-предателем, Октавиан совершил беспрецедентный, незаконный и святотатственный поступок: потребовал у великой Весты отдать ему завещание живого человека! В то время это было более шокирующим, чем осквернить могилу. Затем, взломав печать, прочел в Сенате выдержки из документа, умолчав о его дате. Это было завещание, согласно которому все царство делилось между детьми Клеопатры, а также подтверждалось происхождение Цезариона. Антоний, казалось, бросил вызов римскому народу, устроив «Праздник Дарения» в Александрии, который Сенат никогда не ратифицировал. Стали даже утверждать, что недостойный отец лишил наследства своих дочерей от Октавии! Словом, Октавиан наделал много шума вокруг этого завещания, которое на самом деле содержало только одно необычное условие: если Антоний умрет в бою, то его тело следовало немедленно отправить в Александрию, где и должна была состояться церемония погребения. «В Египет? – загудел народ. – К этой ведьме? Он хочет сделать из Александрии новую столицу мира? Он предал нас! Смерть египтянке!»

Царица поведала старшему сыну, что этот скандал произвел большое впечатление на Антония: он не мог высказать свои возражения, сообщить, что Октавиан пометил более поздним числом давние события и исказил его намерения. У него больше не было ни друзей, ни связей в Риме… А впрочем, что он мог бы сказать? А? Между нами говоря?.. Сегодня историки задаются вопросом, чем можно объяснить так явно выраженную после поражения потребность Марка Антония умереть вместе с Клеопатрой… Уже давно было очевидно, что он имел твердое намерение сохранить и козу, и капусту (выждать, чья возьмет), поддержать равновесие между Римом и Александрией, Клеопатрой и Октавией. Но как порядочный человек, он был не вправе плутовать с потусторонним миром.

Так был решен вопрос об условности римского брака и о защите Октавии. На нарушение тайны своего завещания он ответил письмом, которого Клеопатра ждала целых девять лет: «Собирай свои вещи».

«Собирай свои вещи», – написал он своей римской супруге, которая тотчас же покинула дворец вместе с шестью детьми.

Клеопатра была удовлетворена. Цезарион тоже. Только по другим причинам: из завещания он узнал, что Антоний не собирался его устранять, поскольку предполагал, что умрет раньше Цезариона, и в данном документе подтвердил его власть над Египтом и право на управление Римом. Неужели муж его матери отдавал ему собственную жизнь? А не своим детям?

Сначала мальчик удивился, затем испытал чувство облегчения, которое, в свою очередь, вызвало у него недоумение. Неужели в глубине души он все-таки хотел убить своих братьев? Он решил навестить трех «младшеньких», и это было как раз в тот день, когда он попытался убедить Селену открыть глаза на красоту окружающего мира.

– Скажи, – за ужином обратился к нему Антилл, – ты серьезно думаешь жениться на моей сестре?

– Серьезно, – ответил Цезарион. – Я в самом деле на ней женюсь.

– Заметь, она ведь в некотором роде необычная. Не глупая, просто слегка чудаковатая. Для царицы это допустимо… Но для женщины!

Антилл хвастал тем, что в свои четырнадцать лет уже переспал с двумя служанками, что было вполне возможно. А Цезарион, хоть и был старше, еще ни с кем не «спал». Мало того, когда начинали заговаривать о подобных вещах, он покрывался густым румянцем и после этого два дня ходил сердитым. Он резко ответил:

– Конечно, она еще девчонка. И женюсь я на ней не раньше чем через пять или шесть лет… Если к тому времени буду жив!

– В каком смысле? Неужто ты решил покончить жизнь самоубийством?

– Антилл, не притворяйся дурачком: история с завещанием, развод твоего отца, последняя речь Октавиана – ведь это война! Это тебе не стычка в Армении. Война с Римом!

– И что? Думаешь, мой отец не способен ее выиграть? Человек, который командует всей Азией!..

«Из-за завещания или нет, но война неизбежна, – уверяла Клеопатра в последнем письме из Самоса. – Мы можем только тянуть время». И Рим в самом деле объявил войну, но не Антонию, а правительнице Египта.

– Гражданское противостояние неминуемо, – заявил Октавиан в Сенате. – Римляне, я, как и вы, не переношу эти братоубийственные войны, уничтожившие столько наших семей! Речь идет о последнем сражении против монархии!

– Лицемер до мозга костей! – заключила Царица, чей словарный запас все больше пополнялся солдафонскими словечками.

Именно тогда войска восточной армии ушли из Самоса в Афины, затем из Афин в Патрас, а из Патраса в Акциум, вверх к Балканам.

Поначалу Цезариона ставили в известность регулярно. На борту кораблей с продовольствием, курсирующих между Египтом и Грецией, мать отправляла гонцов, которые обо всем ему сообщали. Чаще всего это были отличные новости. То есть официальные: эти люди выполняли свою задачу… Однако поскольку читать между строк было сложнее, чем выведать правду у нарочного, Цезариону удавалось составить себе некоторое представление о ситуации.

Чтобы не вызывать подозрений, он расспрашивал посыльных о своей матери, о здоровье то одних, то других и как бы невзначай бросал вопрос:

– А такой-то как поживает?

– Очень хорошо, господин, он устроил большой пир для афинской молодежи.

– А тот, другой?

– В последнее время он больше не участвует в собраниях штаба. Он болен…

– Стало быть, в армии эпидемия?

– О да, господин! Многие страдают лихорадкой.

На протяжении нескольких месяцев, употребляя все имена, которые смог вспомнить, Цезарион узнал о болезнях, косящих ряды солдат, и, хуже того, о целой серии измен:

– А Силаний?

– Сбежал, господин. Этот трус перешел к врагу!

– А Геминий?

– Вернулся в Рим. Он заявил, что окружение императора слишком много пьет. Как будто бокал вина может причинить вред хорошему солдату! В особенности когда вода пахнет гнилью, как в этом местечке!

Многие римляне из армии Антония дезертировали. И с весны Цезарион ясно видел, словно сам там находился, как цари-союзники один за другим отказывались от дальнейших действий: одни были преданы, другие убиты, заняв непригодные для обороны позиции, третьи сочли за возможное сменить поле боя.

– А Богуд, царь Мавретании? Как ведет себя Богуд?

– Он больше никак себя не ведет, мой господин, он мертв. Вражеский адмирал смог взять его в плен.

– А Аминтас, царь Галатии?

– О, не говори мне о нем! Улучив момент, когда император атаковал укрепления Октавиана, он смылся со всеми своими лучниками! Прихватив заодно и царя Пафлагонии! Люди, всем обязанные нашему императору, который сделал их царями! Но они нам и не нужны: эти азиаты – все до одного – никудышные солдаты…

– А скажи мне, как наш бравый Таркондимон, суверен Верхней Силиции?

– Убит в бою, господин. Стоя во главе своей кавалерии, он сражался с кавалерией Октавиана. А знаешь ли ты, кто теперь командует октавианской кавалерией? Марк Тиций, один из наших перебежчиков, племянник этого мерзавца Планка!

Это была странная война: армии стояли друг напротив друга, укрепляли свои позиции за крепостными стенами или в глубине залива и проводили только непродолжительные вялые стычки, пребывая в непрерывном ожидании.

Бесспорным было одно: люди очень страдали. По крайней мере пехота Антония, которая, по всей видимости, стояла неподалеку от лагуны с вредными для здоровья миазмами. А с наступлением лета возрастал риск того, что ситуация ухудшится еще больше. Боевой дух войск? Его почти не осталось. В штабе дышали зловонным воздухом, но это объяснялось не только соседством с лагуной:

– А что Ямблик? Ты не приносил мне известий о принце Ямблике из династии Эмес.

– Император отрубил ему голову. Оказалось, что он собирался предать его… Ямблика казнили одновременно с сенатором Квинтом Постумием. Говорят, что они были в сговоре.

В следующий раз, когда корабли и вестники уже стали редкостью (как и где на них нападали?), Цезарион спросил:

– Мне бы очень хотелось узнать, друг мой, что стало со стариком Главком, врачом матери?

– Умер, мой господин.

– Умер? Но от чего?

– Э-э… От казни, – смущенно проговорился солдат.

Цезарион тотчас же догадался, что речь шла о заговоре: Главк посоветовал римлянам бежать, поскольку его хозяйка угрожала их убить; он говорил, что Царица дала ему задание приготовить яд для всех, кто противился ее воле. Вот почему даже Делий, постоянный легат Антония и один из самых давних друзей их четы, стал отказываться от еды.

– И тогда твоя выдающаяся мать пришла в ярость и приказала убить коварного врача.

Казалось, что гонец верил в историю, которую рассказывал. Конечно, это было сумасбродством! Но Цезариону подобные сумасбродства говорили о многом, особенно об атмосфере, царящей в Акциуме… Он беспокоился. В первую очередь о здоровье матери.

– Она ест и пьет как обычно, – заверил его последний вестник, которому удалось проскользнуть. – Она повсюду следует за императором и просила сообщить тебе, что сделала себе противомоскитную сетку.

Противомоскитную сетку? А, в этом была вся она! Всегда прагматичная – и всегда оптимистка. Жаль, что нельзя спрятать под купол всю армию! Но даже если москиты Акциума наносили солдатам больше ран, чем вражеские стрелы, и вредили моральному духу армии, тем не менее они не были причиной его тревоги: сейчас его заботило снабжение армии продовольствием. Склады Александрии ломились от нильского зерна, ведь из-за нехватки кораблей его невозможно было отправлять; очевидно, армия Антония больше не контролировала морские пути. Что станет с войсками, находившимися в горах Эпира, на севере Греции, когда они почувствуют нехватку провианта? К тому же через месяц прекратится навигация! Как больные, голодные, измученные люди продержатся еще полгода в ухудшающейся с каждым днем ситуации? Они должны были наступать! Сейчас! Выйти из чащи. Убить или погибнуть. Но покончить с этим. Как можно скорее…

Вдруг со стороны Фароса донесся громкий крик, прокатившийся по пристаням всех портов, а затем и по всему городу:

– Вот они! Вот они!

Цезарион выбежал из Нового дворца и как был, без плаща, запрыгнул в одну из царских галер, которые курсировали между Антиродосом и континентом:

– В Царский порт, быстрее!

Он стоял на маленьком судне, вглядываясь в море, но ничего не мог различить. Перед ним и позади него пристани и плотина были черными от толп людей; принялись играть импровизированные оркестры. Между двумя возгласами «Да здравствует Царица!» и «Наши победили!» слышался звон кимвал и рев раковин на террасе маяка, а один мужчина трубил в букцин: ему наверняка было видно флот. В толпе стали появляться красные точки: это были туники легионеров, отряд которых стоял неподалеку от Александрии.

Маленькая галера Цезариона прошла между башнями Царского порта, и юноша наконец заметил первый корабль, квинкверему, обшивные доски и тросы которой были украшены золотыми гирляндами, а длинные огненные орифламмы свисали с рукояток весел. Когда корабль на веслах пересек узкий проход между маленьким островом Фарос и рифами мыса Локиас, жители Александрии на мгновение умолкли, и с моря донеслось эхо пеана, гимна в честь Аполлона: это на корабле пели моряки. На горизонте показывались все новые мачты, и каждое появление поднимало волну приветственных возгласов: «Антоний автократор!», «Клеопатра победительница!» В выкриках ликующей толпы эти слова смешивались с дионисийским «Эвоэ!», свистом, цоканьем языком, «Ю-ю!» и непрекращающимся грохотом эфиопских барабанов. Но даже с высоты крыш до сих пор нельзя было увидеть царскую «Антонию» – огромный корабль с пурпурными парусами. Это было даже к лучшему: отсрочка поможет лучше приготовиться, и в Царском порту Цезарион бросился к первому часовому:

– Пусть пошлют за принцами!

– Их предупредили, Сын Солнца, они придут.

По мере того как колонны кораблей заходили в Большой порт, огибая Синий дворец, они занимали позиции по обе стороны частного порта, но не причаливали: их поднятые весла создавали почетный коридор для адмиральского корабля. Когда, наконец, появилась и подошла к пристани «Антония», маленькие принцы были по росту построены у подножия крепостной стены, под пылким и внимательным взглядом прецептора Николая. На палубе фанфары играли военный гимн, и волосы всех моряков были смочены духами. Выглядя как никогда царственно, с двойной короной на голове и изумрудным кабошоном на шее, Клеопатра медленной поступью сошла на берег в сопровождении отряда стражников. Когда Цезарион встал перед ней и с почтением поклонился, она раскинула руки и обняла его, как это делают солдаты, прошептав ему на ухо:

– Ты еще больше вырос! И так изменился! Ты похож на своего отца. Как же ты на него похож! Мне тебя очень не хватало…

Диоисет, в свою очередь, низко поклонился Царице, но едва он коснулся лбом земли, как четверо кельтских стражников бросились на него и потащили в конец пристани, не обращая внимания на его крики, напоминающие визг зарезаемого кабана. Впрочем, судя по последовавшим бульканьям, ему как раз и перерезали глотку…

Секретарь Царицы Диомед подошел к главнокомандующему египетским легионом и протянул ему дощечку с записями:

– Всех из этого списка немедленно казнить!

Отпустив плечо сына, Клеопатра повернулась к офицеру:

– Убей также оставшихся в живых пленников, царя Армении и его детей. Кроме самого младшего, Тиграна: он еще может мне пригодиться… Что касается расстроивших меня номархов, то их список ты получишь до наступления ночи. – Затем с улыбкой, ясной, словно погожее утро, она сказала александрийскому военачальнику радостным голосом:

– Раздай вино всем моим подданным! Самое лучшее, и всем! В честь победителя Антония…

– А для моряков, госпожа? – рискнул трусливый евнух.

– Мои солдаты подождут до завтра или послезавтра, то есть до прибытия императора и римского флота. До этого они останутся на борту.

Продолжая говорить, она прошла мимо замерших и молчаливых детей, напуганных воплями диоисета и жестокостью стражников; они с удовольствием спрятались бы за той стеной, возле которой их поставили. Темноволосая Иотапа прижалась к такой же темноволосой Селене, с которой они были одинакового роста, и дрожала с ног до головы. Селена держала в руке наспех сорванную в саду розу (это была идея Диотелеса: все матери любят цветы), собравшись с духом, она сделала шаг вперед, поклонилась и с опущенными глазами протянула нелепую розу. Царица остановилась перед увядшим цветком с таким удивлением, словно ей перегородил дорогу эскадрон.

– А… Это мило, да-да… – Затем, вежливо улыбаясь ребенку (улыбкой для официальных приемов), она произнесла длинную фразу, из которой Селена не поняла ни слова: это был не греческий язык; может быть, латынь? Встретившись взглядом с Иотапой, она поняла: Царица только что говорила с ней на мидийском языке! С ней, со своей дочерью! Клеопатра приняла ее за иностранную принцессу…