Вот уже несколько дней, как жизнь детей перевернулась: у них больше не было «школы». Учителя испарились. Евфрония с эмблемой посланников отправили на встречу октавианских войск: теперь, когда Цезарион проводил все свое время вне стен дворца на большом стадионе с городской молодежью, ему действительно больше не нужен был преподаватель изящной словесности. Прецептор Антилла Теодор тоже был отпущен из Царского квартала: руководитель библиотеки нуждался в главном переписчике, так как предыдущий присоединился к александрийскому гарнизону. Диотелес, как и все репетиторы и большая часть дворцовых «бесполезных», был призван помогать перевозить грузы к Мавзолею: там собирали бронзу из Коринфа, сфинксов из слоновой кости, золотую посуду, картины Апеллеса и статуи Лиссипа.

Считая, что такая работа для него слишком тяжела, пигмей таскал лишь легкие тюки с паклей, а за ним по пятам ходила Тонис, его «маленькая нимфа», как он ее называл, перенося кувшины с нефтью, весящие больше, чем она сама. Пока ее хозяин любовался бледной красотой слишком быстро повзрослевшего ребенка, не прекращая разглагольствовать о поэзии («Если угодно знать мое мнение, то Каллимах – автор шарад для напичканных знаниями экзегетов»), дочь Таус, не умеющая читать, молча везла на тележке кувшины, погоняя мула. Что касается Николая Дамасского, «архипрецептора», то он был болен – вероятно, от апатии: все время лежал и не желал никого видеть, кроме врача Олимпа.

– Это серьезно? – обеспокоенно спрашивала Селена.

– Не очень, – отвечал Олимп. – Твой учитель страдает от несбывшихся амбиций. Болезнь под названием «меланхолия», которая начинается со слов: «если бы только», «лучше бы» и «вместо того, чтобы». Но я сомневаюсь, что он от этого умрет. Такой хитрец, как он, всегда выкрутится.

Наступил конец июня. После того как армия Октавиана была обильно снабжена провизией за счет Ирода, она вплотную подошла к стенам Пелузия, восточной части дельты Нила. В предчувствии катастрофы царская чета попыталась снова начать переговоры. Евфроний, один из немногих египтян, которому они оба могли доверять, был послан представить Октавиану новые предложения: Антоний предлагал свою жизнь за жизнь Клеопатры; Клеопатра все так же предлагала золото, еще больше золота, если ей позволят отречься от престола в пользу одного из своих детей, теперь любого из них – даже маленький болезненный Птолемей может пригодиться. Октавиан не ответил.

Через неделю Пелузий пал: поставленный Царицей генерал сдался без боя…

Чтобы развеять подозрения супруга относительно своей верности (у него были сомнения по этому поводу?), Клеопатра тотчас же казнила жену и сына генерала, оставшихся в Александрии.

Он умирал. Марк Антоний уже видел себя мертвым: земля ускользала у него из-под ног. С тем, что осталось от его войска, он не мог выступить навстречу вторгшемуся в дельту Нила врагу, так как с запада через пески пустились вспять ливийские легионы Галла, и они угрожали Тапосирису, находящемуся в тридцати километрах от Александрии: Тапосирис не был способен обороняться. Император без империи мог защищать только свою столицу от Лунного до Солнечного порта, или, если быть более объективным, то лишь Некрополь, с востока до запада. И сколько времени он мог защищать ее? Что он выиграет? Месяц? Значит, они не доживут и до зимы? Даже до воскрешения Осириса… Уж лучше сразу покончить с этим. В те дни он ощущал себя готовым умереть за Клеопатру. Тем более умереть вместе с ней, рядом с ней.

Еще много лет назад он начал изучать различные способы самоубийства с точностью и реализмом: даже самоуверенный римский генерал не станет жалеть времени для того, чтобы поразмышлять над этим, тем более если он принадлежит к великой семье и избрал политическую карьеру. Это был не только вопрос чести, но и комфорта, ведь попасть в лапы противника означало подвергнуться самым страшным пыткам: история полна рассказов о жестоких расправах, которые производили с римскими военачальниками парфяне, германцы и даже, следует признать, цивилизованные римляне. Марк Антоний обсуждал этот вопрос со своим другом Курионом, когда тому было восемнадцать лет; Курион был прямо-таки влюблен в способ, считавшийся наиболее классическим: обезглавливание преданным рабом.

– Если раб хорошо натренирован и меч правильно наточен, то смерть будет мгновенной и безболезненной.

– Ты сибарит!

Он всегда имел в виду возможность этого добровольного обезглавливания, которое советовал ему Курион. Сначала он думал доверить эту работу одному из своих вольноотпущенников, Рамнию, во время военного похода против парфян. Теперь, когда Рамний мертв, его молодой слуга Эрос, преданный и внимательный, пообещал «казнить его».

Мысль о том, что его голова отделится от тела, вызывала в нем чувство отвращения. Не то чтобы отрубленная голова казалась ему чем-то выходящим за рамки разумного – как еще солдат мог доказать, что его миссия выполнена? К тому же он был готов признать, что голова, надетая на пику, или выставленная на трибуне Форума, или повешенная над входом во дворец, может стать весомым примером. Он не малодушный человек – пускай показывают народу его голову; но ему была ненавистна мысль о том, что над ней могут насмехаться. Как диктатор Марий забавлялся на пиру с головой самого выдающегося из Антониев, знаменитого оратора, его дедушки Марка. Или как царь Парфии – с головой римского генерала в театре. Швырять голову, как мяч, класть ее на тарелки, бросать актерам или мочиться на нее – подобные выходки казались ему, мягко говоря, неуместными. Каким бы истинным римлянином он ни был, он не мог не испытывать отвращения.

Впрочем, на практике обезглавливание было не настолько простым решением, как наивно полагал Курион в свои восемнадцать лет. Следовало самому об этом позаботиться, поскольку раб, вольноотпущенный или нет, всегда будет скован двумя противоположными законами морали: с одной стороны – беспрекословно слушаться своего хозяина, с другой – никогда не поднимать на него руку. Вдруг в самый решительный момент некоторые окажутся неспособны преодолеть этот конфликт и предпочтут убить себя, чем помочь своему хозяину сделать то же самое. Мудрая предосторожность, поскольку если они выживут, то их смогут обвинить в убийстве. Смерть за смерть, и они предпочтут не послушаться, покончив с собой, чем убить себя после того, как они послушаются… Эти несчастные рабы всегда идут по пути наименьшего сопротивления!

Оставалась другая форма самоубийства, пожалуй, единственная, поистине достойная римского правителя, – вспарывание живота. Следует вонзить в землю меч и броситься на него всем своим весом. Те, кто стар для таких упражнений, ложатся на кровать и со всех сил вонзают себе в живот короткий кинжал. Главное в этом деле – точно попасть в печень или в кишечник, но при этом способе смерть будет медленной; к тому же столь сложный маневр требует твердой солдатской руки.

Оборвать свою жизнь он попросил своего пажа Эроса, но для этого приказал тренироваться: сначала на тыквах, затем казнить двух или трех приговоренных к смерти. Любое точное движение требует некоторой тренировки. Но как Антоний сможет надлежащим образом обеспечить первую часть операции? Можно ли научиться вспарывать себе живот? За неимением практики многие римляне промахнулись. Хотя, конечно, не все были так невезучи, как бедняга Катон Утический, которому после неудачной попытки самоубийства семейный врач зашил живот, и он, чтобы все-таки покончить с собой, вынужден был разорвать рукой шов и вытащить внутренности…

Антоний не любил думать об этом подолгу. Как и вспоминать о своем брате Гае, которому перерезали горло. Он хотел бы умереть в бою и все еще надеялся встретиться с опасностью. В Паратонионе он без охраны приблизился к оборонительной стене, завоеванной легионерами Галла (поэта Галла, его «друга» Галла); он подошел один под предлогом желания пообщаться со своими бывшими войсками и ждал от них лишь милосердной стрелы… Но ее не было: перешедшие на сторону Октавиана люди настолько любили Антония, что не могли пристрелить его, как птицу, попавшую в сеть.

Следовательно, он сам должен был выполнить эту работу… Он действительно хотел умереть за Клеопатру и даже из-за Клеопатры, но сделать это желал рядом с ней. Однако она отказывалась даже говорить об этом. Когда-то в Эфесе, когда он еще повелевал половиной мира, они подняли этот вопрос в веселой компании, когда в послеполуденный час сидели на позолоченных стульях в первом ряду театра: в честь Диониса актеры играли отрывки из древних трагедий для пятнадцати тысяч приглашенных; после «Аякса» речь сама собой зашла о самоубийстве.

– Я не понимаю, почему мужчинам так нравятся кровавые ритуалы, – заметила Клеопатра, разгрызая пинию. – Вы желаете умирать насильственным способом и забрызгивать кровью всех вокруг… Мы, женщины, в этом плане более сдержанны и хорошо воспитаны!

– Не все! – возразил Деллий, который тогда был их лучшим другом и который до сих пор их не предал. – Добродетельная Лукреция решила убить себя кинжалом и тем самым тоже пролила кровь.

– Хорошо, – сказала Клеопатра, – Лукреция была в дурном настроении, потому что ее изнасиловали. Но за этим исключением мы убиваем себя очень чисто. К примеру, умираем от голода – весьма элегантная смерть.

– Но бесконечная, – подчеркнул Антоний. – Из этого видно, что у вас много времени на смерть: любовное разочарование, разрушенный дом, гибель мужа – все это предполагает достаточное количество времени для действий. Однако побежденный генерал обязан действовать моментально.

– Забрызгивая весь дом? Полноте! Когда мы торопимся, тоже используем быстрые средства, но ничего не пачкаем: утопление, удушение, порошки…

– Порошки? Вздор! Никакой гарантии успеха!

– Все зависит от тех, кто их готовит, император. Для этого мало быть врачом, следует к тому же разбираться в ботанике, в благовониях… Наш друг Главк (в то время она еще не казнила его) получил в Музеуме порошки, действующие быстро и надежно. Впрочем, кто нам помешает на худой конец подражать вдове Брута, проглотившей горящий уголь? Во внутреннем кровотечении, происходящем вследствие этого, нет ничего унизительного…

И вот, когда Антоний стал пытаться привлечь Царицу к необходимым практическим решениям – умереть как, с кем, когда? – то она одним словом отбросила все его предложения:

– Один час жизни, Марк, – все еще жизнь!

Возможно, она думала о детях. Она наверняка думала о них больше, чем он. Но их нельзя было спасти, никого, кроме, пожалуй, Цезариона, который уже достаточно взрослый, чтобы бежать и скрываться, хотя его готовили к жизни фараона, что совсем не предусматривало противостояния неизвестному! Он даже не готов был переносить неудобства, чтобы в один прекрасный день все же завоевать свой трон…

Каждый вечер, проведя осмотр легионов и отправив кавалерию, которой он самолично командовал, в долину, Антоний оплакивал судьбу сына Цезаря, судьбу своих близнецов и свою собственную. В такие минуты он звал Эроса и начинал пить. Он принимал вино как лекарство, поскольку Олимп, превосходный врач, сам посоветовал ему это:

– Боги открыли человеку вино для его же блага. Это средство от всех недугов. Поскольку у тебя очень проницательный ум, господин, и ты весьма прозорлив, то умеешь предвидеть, представлять, следовать за воображением, отчего неминуемо впадаешь в меланхолию: так же, как ты хочешь жить, хочешь и умереть. Лекарство от этого – вино; пей белое вино, молодое и легкое, разбавленное водой на три четверти. – И, увидев на лице Антония недоверчивое выражение, добавил: – Ты разбавляешь его гораздо меньше?

– Да, меньше. Я – солдат.

– Все же следуй моему совету до одиннадцати часов дня. Затем делай что хочешь…

Никто из его людей никогда не видел его пьяным; его друзья – да, иногда; но разве можно назвать друзьями тех, кто не был с ним «другом по желудку»? К тому же он не знал меры только тогда, когда был лишен возможности действовать, прикованный к одному месту, как узник. А во время боевых действий он пил только воду, потому что и без того был пьян от атак. Поскорее бы прибыл Октавиан: призыв букцинов, кавалерийские атаки, грохот доспехов – и полное спокойствие, которое каждый раз им овладевало, эта беспечная благодать, это переполняющее желание вечности и изысканности… У него было немного шансов пасть на поле боя.