— Тпру! — крикнул возчик Андриш.
Он дернул вожжи, и лошади стали. На грузовой подводе, которая в девять часов утра 5 августа 1919 года вынуждена была остановиться на площади Барошш, среди ящиков, наряженный в фартук грузчика и испачканную мукой наполеоновскую шляпу, сидел ехавший из В. Ференц Эгето.
— Черт! — выругался возчик.
С площади на проспект Тёкёль свернула большая процессия, и в это же время с улицы Вершень вышла другая процессия: обе процессии едва не столкнулись. Одна, в которой руки людей не были связаны, шла под конвоем румынских солдат, державших винтовки с примкнутыми штыками наперевес; другую, где руки мужчин и женщин были стянуты ремнями, а лица пестрели от кровоподтеков, вооруженные винтовками венгерские полицейские профсоюзного правительства в синих мундирах вели в полицейский участок на улице Мошоньи.
Обе процессии остановились. Полицейские и румыны смотрели друг на друга. Одна из арестованных женщин тихо всхлипывала. Румынский фельдфебель поднял камышовую трость. Тогда полицейские со свойственной венграм предупредительностью уступили дорогу процессии, конвоируемой румынами, и она прошла в непосредственной близости от грузовой подводы. Один из арестованных, худенький человечек с подбитым, окровавленным глазом, посмотрел на пристроившегося среди ящиков Эгето, затем его взгляд равнодушно скользнул дальше — возможно, он не узнал его. Эгето, сжав губы, не проронил ни звука, но его смущенный взгляд был прикован к худенькому человечку. Потом худого маленького метранпажа из типографии Легради — ведь это был он! — который еще в воскресенье в Доме профсоюза печатников на площади Гутенберга ратовал за сплочение центристских сил, румыны погнали дальше. Полицейские тоже повели своих арестованных со связанными руками, среди которых горько рыдала женщина с седеющими волосами. Подвода могла теперь продолжать путь.
То был предпоследний день господства профсоюзного правительства. Напряжение неуклонно росло. Антинародные силы готовились к решительному выступлению.
Историческая обстановка этого дня сводилась к следующему. На стенах будапештских домов, напечатанный на трех языках — румынском, немецком и венгерском, — коробился приказ главнокомандующего румынской армии Мардареску. Он гласил: румынская армия не потерпит даже духа большевизма. В то же время посланник в Вене Вилмош Бём по указанию профсоюзного правительства заверил английского представителя Каннингэма, итальянского представителя герцога Боргезе и французского представителя Аллизе в том, что «правительство прекратило политические преследования, освободило политических заключенных, встало на платформу демократии и демократических свобод, запретило большевистскую пропаганду и… прекратило все официальные контакты с нынешним русским правительством».
Министр внутренних дел Карой Пейер вел переговоры с экспертами по избирательному праву. Сотни и сотни людей бросали в тюрьмы. Для этого восстановленной венгерской государственной полиции пришли на помощь съехавшиеся из провинций и пока что находившиеся не у дел полицейские агенты, повсеместно создающиеся офицерские банды и крайне реакционные группы террористов. Обособленно действовали румынские комендатуры.
Все это было лишь началом разнузданного террора. Следует, однако, признать, что профсоюзное правительство не всякое лишение свободы, не всякий обыск в доме и не всякое физическое насилие одобряло в равной мере.
Скажем, осмотрительный министр по делам национальных меньшинств Дёзё Кналлер, без всякого сомнения, не был осведомлен о том, что, приняв дружеское приглашение полицейского офицера, в эти дни уже начал наносить ночные визиты в городское управление полиции — просто ради забавы — небезызвестный Лаци Ронаи, будапештский франт, обладавший недюжинной силой, в программу которого входил уникальный трюк, заключавшийся в том, что он одним махом отрывал любое человеческое ухо, какой бы толщины оно не было! Совершенно естественно, что вполне сведущий в истории рабочего движения министр внутренних дел из социал-демократов не мог бы одобрить приказ, состряпанный невежественным начальником полицейского участка второго района о поимке преступника по имени Карл Маркс! Далее, ни в архивах, ни в прессе тех времен не найдено никаких следов, будто бы правительство высказалось или выдало письменное распоряжение о немедленном аресте и жестоком избиении по политическим мотивам служителей синагог, людей в лилово-красных галстуках, прохаживающихся по улицам, миролюбивых профсоюзных инкассаторов, перечащих своим хозяевам приказчиков и прижимистых посетителей публичных домов. Факт, не требующий доказательств: профсоюзное правительство не выдавало подобного распоряжения ни полиции, ни кому иному!
Подняли мышиную возню и сочинители анонимных эпистол; наряду со стихами ирредентистского содержания излюбленным литературным жанром целой эпохи стали анонимные письма. При некотором стимулировании властей всякий сброд из числа обывателей и люмпен-пролетариев особенно пристрастился к тому, чтобы в случае любовной тоски, неуплаты долга, кабацкой ссоры, проигрыша в карты и т. д. и т. п. тотчас же схватиться за перо и излить свои личные антипатии в неподписанных письмах в полицию, принявших форму политических обвинений, предложений о заключении в тюрьму неугодного сочинителю лица, названного по имени и с указанием его точного адреса, или даже скромного намека на то, что оное лицо заслуживает смертной казни. На венгерской почте началась эпоха «Отправитель — патриот X. Y.».
Опомнившиеся домовладельцы тут же приняли меры и выгнали вон неугодных им дворников; удержавшиеся старшие дворники и богомольные дворничихи, с часу на час проникавшиеся все большим и большим контрреволюционным остервенением, превратились в будапештских доходных домах во всемогущих вершителей человеческих судеб. Служанки из многих квартир трепетали от страха и, выколачивая ковры, то и дело бросали испуганные взгляды на логова властительных дворников.
Не имеется никаких веских исторических фактов, свидетельствующих о том, что профсоюзное правительство или, скажем, изысканный министр иностранных дел Петер Агоштон прямо одобрили бы подобную деятельность! Но разве это главное!
Крайняя разнузданность задыхающихся от жажды мести контрреволюционных элементов, «гуманизм» одной части профсоюзных лидеров, не желавших принимать никаких мер против террора, откровенное предательство со стороны других профсоюзных лидеров — все это привело к тому, что в скором времени охота на людей приняла чудовищные размеры и характер абсолютной анархии. Бывших активных деятелей периода Венгерской Советской республики, и в особенности коммунистов, уже в самые первые дни, избитых до полусмерти, брали под стражу. Кроме этих жертв белого террора, также толпами уводили в тюрьмы бедняков поденщиков, прачек с красными руками, безграмотных грузчиков угольных складов, кротких, тщедушных кладовщиков и рассыльных, торговцев галантереей, приверженцев национально-демократической партии.
Это реакционное движение подогревалось упорной, злобной, рядящейся в тогу патриотизма мстительностью возвратившейся буржуазии. А также жаждой к реставрации прежних порядков, обуявшей крупные банки, огромные полуфеодальные вотчины, венгерский промышленный капитал, словно в какой-либо колонии, нещадно эксплуатирующий массы наемных рабов. Все эти реакционные силы нетерпеливо рвались к восстановлению своего политического, нравственного, идеологического и экономического господства. В их рядах в качестве союзника выступал взявший на вооружение все темные силы клерикальной реакции крупнейший венгерский землевладелец — римская католическая церковь.
Все эти устремления переплелись с интересами финансового капитала Антанты. Ведь речь шла о бассейне Дуная, а значит, открывалось много возможностей. В это же время разгорелась острая закулисная борьба за участие Антанты в венгерской контрреволюционной верховной власти; проанглийски настроенные Йожеф Хаубрих и Петер Агоштон пробрались в профсоюзное правительство; Енё Полнаи, открыто представлявший итальянские интересы, один день занимал пост министра в следующем кабинете; Альберт Берзевици был не только президентом Венгерской Академии наук и специалистом по искусству чинквеченто, но и членом правления шестидесяти двух акционерных обществ, среди которых было и итальянское «Generali». Тибор Сцитовский, будущий министр иностранных дел, долгие годы был простым служащим Кредитного банка, представлявшего интересы Ротшильдов; Антал Эбер, президент Торговой палаты, помимо того, что он был публицистом, являлся еще и председателем крупного банка, представляющего интересы итальянского капитала. Изворотливый Густав Грац, также занявший впоследствии пост министра иностранных дел, был связан крепкими нитями со всевозможными влиятельными деловыми кругами, однако самыми прочными оказались нити, связывающие его с Объединением сберегательных касс и банков. Разумеется, связи эти далеко не всегда были явными — движущие силы, то есть алчущий добычи английский, французский и итальянский капитал, предпочитал оставаться в тени. Венгерская легкая промышленность и торговля и французское отделение банка Ротшильда, заинтересованные в государственных финансовых операциях, вкупе с «Credit Lyonnais» и его венгерским филиалом и Кредитным банком впоследствии не раз предрешали, на кого должен пасть выбор при назначении в Венгрии министра финансов. Финансовый центр тяжелой промышленности «Banque de Paris et des Pays Bas» через высокопоставленных офицеров французского генерального штаба протягивал свои щупальца даже к Металлургическому комбинату Манфреда Вейса — следует, правда, оговориться, что с весьма незначительным успехом. Английский «Midland, Barclay and Lloyd's Bank» в 1919 году под дипломатическим прикрытием соблюдения международных коммуникационных интересов поручил английскому адмиралу Т. принять меры к участию англичан в дунайском пароходстве. Этот адмирал, хотя он и был пресвитерианец, страстно любил респектабельные музыкальные мессы в Коронационном соборе, паприкаш из цыпленка и охоту в угодьях графа Зичи. Коммивояжеры манчестерской текстильной компании быстро высмотрели целую сеть венгерских текстильных фабрик и выехали даже в Уйпешт на хлопкопрядильный комбинат. Итальянская мореходная компания «Lloid Trestino» нашла поддержку у дипломатов из ближайшего окружения герцога Боргезе. Когда Венгерская Советская республика пала, «Вапса Commerciale Italiana» после искусных маневров сумел приобрести все акции Венгерского аграрного и рентного банка и, между прочим, на некоторое время сделался хозяином всех венгерских рыбных промыслов, пока Кредитный банк не создал ему в прудовом хозяйстве конкурента. У крупных иностранных страховых компаний — итальянской «Generali», английской «Lloyd’s» и французской «Fonciere» — также имелись свои креатуры в политической, экономической и даже культурной сферах венгерской жизни. Американцы до поры до времени оставались в тени — это, без всякого сомнения, было связано с тем, что президент Вильсон покинул Парижскую мирную конференцию. Соединенные Штаты, считавшие всякие деловые операции в Европе слишком рискованными, склонялись к тому, чтобы на какое-то переходное время занять изоляционистскую позицию; в этом сказалось влияние представителей деловых кругов, заинтересованных в вывозе капитала в страны Азии и Латинской Америки, что можно было осуществлять без особых помех.
Во времена, последовавшие за падением Венгерской Советской республики, иностранные монополии, имевшие интересы в Венгрии, плели сложную паутину интриг и заговоров, в своих происках они постоянно прибегали к самым изощренным приемам, и планы десятка разных политических путчей неизменно висели в воздухе; коммерческие комбинации, предварительный зондаж, вынашиваемые в директорских кабинетах планы насильственного захвата государственной, власти, в основе которых лежали методы осуществления государственных переговоров в странах Центральной Америки, экономическое влияние, турецкий бакшиш, венская взятка, моральный террор, изощренные пытки, архипастырские молитвы для предотвращения стихийных бедствий — все это сплелось в неразрывный клубок. Этому способствовали влиятельные особы, высокие моральные идеалы, институты, осуществляющие реальную власть, оргии в фешенебельных публичных домах, обильные возлияния шампанского в отеле «Риц», торжественные мессы в базилике, постели опереточных див, хорошо оплаченные и инспирированные газетные статьи, рассматривавшиеся как пробные шары.
Только-то и всего. Шел пятый день августа.
Все это, разумеется, лишь несколько наиболее ярких, хотя, может быть, и далеко не самых типичных примеров из истории, по самой природе своей не всегда основанных на абсолютно надежных источниках! Однако мы вправе дать на дегустацию небольшую историческую порцию из той стряпни, которая готовилась тогда в венгерской дьявольской кухне.
И было еще кое-что.
В сферу влияния иностранного капитала внезапно с солдафонской грубостью вторглась жадная до добычи румынская армия, которая, ничтоже сумняшеся, приступила к демонтажу венгерских фабрик и заводов, захватила и вывезла все материальные ресурсы, молниеносно реквизировала и перебросила в Румынию весь подвижный состав железных дорог и прочие транспортные средства. В придачу к этим захватническим акциям румынский генерал Мардареску пытался навязать Венгрии не имевшее прецедента грабительское соглашение о перемирии; среди прочего он потребовал ни много, ни мало, как передать Румынии половину всех предприятий, изготовляющих железнодорожное оборудование, половину речного флота, треть поголовья скота и сельскохозяйственных машин, три с половиной миллиона центнеров зерна, а кроме того, полную экипировку трехсоттысячной армии и многое другое; охотнее всего он просто перетащил бы на буксире по Дунаю до Браилы целиком остров Чепель. Но, разумеется, угнетенный, прозябающий в нищете и мраке, бесправный румынский народ имел ко всем этим планам по захвату трофеев такое же отношение, как безземельные венгерские батраки к картежной игре, которой развлекался контр-адмирал Хорти в Сегеде. Полной реализации грабительского замысла, задуманного конкурентом в лице румынской военщины, действующей более откровенными средствами, воспрепятствовали капиталистические круги Антанты, материальные интересы которых подвергались серьезной угрозе; угроза была предотвращена энергичным вмешательством американского генерала Бандхольца и итальянского подполковника Романелли.
То были дни, когда венгерскую землю стали захлестывать мутные волны белого террора.
Какие же действовали в то время силы?
Кроме основных классовых противоречий, проявляли себя противоречия, им сопутствующие, которые в той исторической обстановке имели громадное влияние на ход событий. Это было и отражение действительности в сознании людей, и правовая и политическая структура страны, и психологические особенности тех или иных социальных слоев населения, и многое другое.
Эти факторы нельзя не учитывать для полного понимания исторических особенностей тех дней.
Приведем некоторые из них.
Гнусное приспособленчество и бесчувственный бюрократизм чиновничьего «среднего сословия», которые после компромиссного соглашения Венгрии с Австрией постепенно, но неуклонно укоренялись все глубже и глубже.
Переплетение венгерского ростовщического капитала, идущего по прусскому пути развития, и крупного землевладения с органами правления классового государства, насквозь зараженными коррупцией.
Реакционные антиурбанистские настроения различных прослоек крестьянства, не видевшего коренной разницы между городскими эксплуататорами и эксплуатируемыми, стонущими от нищеты и угнетения.
Недооценка антагонизма внутри крестьянства, не состоявшийся раздел земли. Игнорирование роли беднейшего крестьянства как союзника рабочего класса в революции, осуществляемой под руководством рабочего класса.
Классовое предательство социал-демократии, выразившееся в провозглашении лозунга о «национальном единстве» в момент, когда разразилась мировая война.
Мелкобуржуазный утилитарный расчет правых профсоюзных лидеров, трепетавших за свои посты, неустойчивость и предательство рабочей верхушки, недостаточное политическое сознание значительной части рабочего класса.
Черные проповеди алчущих инквизиции клерикалов вновь возродившейся церкви.
Безудержная жажда наживы наемников румынских бояр.
Распутство и алчность влиятельных офицеров Антанты, спящих с актрисами, охотящихся с аристократами и заключающих выгодные сделки с банкирами.
Уродливое, эгоистическое классовое сознание крупной буржуазии из еврейских парвеню; смирение и в то же время деспотизм находившейся в непрестанной тревоге мелкобуржуазной еврейской прослойки.
Жестокость и разнузданный произвол унтер-офицеров, достигший чудовищных размеров во время мировой войны. Жажда личной мести. Необузданный садизм, овладевший венгерским мелкопоместным дворянством, разорившимся и оказавшимся не у дел. Неуемное стремление к компенсации за понесенные потери.
Карьеризм белогвардейских элементов.
Низкий культурный уровень населения.
Нищета в стране.
Не последнее место занимало и то обстоятельство, что первая социалистическая держава в мире, Советская Россия, громадная территория которой занимает почти целый континент, в ту пору сражалась не на жизнь, а на смерть с полчищами врагов — ее тело терзали гражданская война и интервенция четырнадцати государств, и она была отделена от Венгрии коридором фашизирующейся Польши и буржуазно-реакционной Чехословакии.
Исторический пример не оказался, однако, бесплодным; об этом свидетельствуют слова В. И. Ленина: «Ни один коммунист не должен забывать уроков Венгерской Советской республики».
Такова была историческая обстановка, в которой начал свирепствовать в Венгрии белый террор. Нарисованная картина является далеко не полной и, может быть, недостаточно точной. Венгерский пролетариат стоял на пороге мрачного и длинного туннеля. Его ожидали страдания.
…Пятого августа 1919 года правительство Пейдла единым росчерком пера вернуло частным владельцам три тысячи предприятий, в том числе машиностроительных заводов — двести восемьдесят пять, металлургических заводов и заводов металлических изделий — двести девяносто один, прядильных, ткацких и конфекционных предприятий — пятьсот шестьдесят четыре. В этот день в столице и ее предместьях рабочая сила трехсот тысяч венгерских пролетариев, так же как и рабочая сила чугунолитейщика Йожефа Йеллена и модельщика Густава Бики, была отдана на откуп капиталистам-предпринимателям для нещадной эксплуатации.
В этот день Ференца Эгето трижды могли арестовать и трижды он избежал ареста. В это неустойчивое время все возрастающего нажима крайне правых сил и всеобщего смятения он постоянно вспоминал слова, сказанные ему Богданом: «Мы возвратимся из подполья». На углу улицы Нап он сошел с подводы, принадлежавшей фирме «Марк Леваи и сыновья». На нем был его военный китель и брюки, испачканные мукой. Обитая железом широкая подвода затарахтела по асфальту дальше. Эгето спокойным шагом прошел половину квартала, затем посмотрел по сторонам. На воротах дома номер семнадцать белели два приклеенных объявления. В одном сообщалось, что продается шкаф; в другом: «Койка здаеца хорошаму человеку. Трети эт., кв. 6». Он машинально прочел оба объявления, и рука его невольно потянулась к карману, чтоб достать карандаш и, по обычаю печатников, исправить ошибки, но тут же он спохватился, пожал плечами и стал подниматься по лестнице. Он постучал в оклеенную бумагой кухонную дверь квартиры номер пять. Дверь отворилась с поразительной стремительностью; стоявшая у плиты молодая женщина словно бы моргнула, однако не пошевелилась и не проронила ни звука; Эгето все еще не замечал ничего особенного и поэтому сказал шутливым тоном:
— Хорошему человеку нужна койка!
По всей вероятности, это его и спасло. Из-за двери протянулась рука и втащила его в кухню; щелкнул замок, и Эгето оказался между двух мужчин. Молодая женщина вздрогнула, но продолжала стоять у плиты, опустив руки.
— Пожаловал, голубчик! — сказал один из субъектов.
— Как видите, пожаловал, — ответил Эгето, и мысль его бешено заработала.
— Цыц! — рявкнул субъект. — Государственная полиция.
Началась невообразимо трудная игра. Эгето чувствовал: стоит ему взять неверный тон, и он погиб.
Сыщики загородили дверь, один держал в руках фотографию, вставленную в рамку. Он в упор разглядывал Эгето.
— Сто восемьдесят четыре сантиметра, — объявил второй сыщик, посмотрев в листок.
Он тоже мерил взглядом Эгето.
— А! — отмахнулся первый.
— Кто же он? — сквозь зубы процедил второй.
— Увидим, — громко сказал первый. — Эй ты, гусь!
— Уф-ф… — вздохнул Эгето, словно какой-нибудь растерянный провинциал. — Помилуйте… — Он огляделся.
— Заткнись! — прикрикнул второй сыщик. — Откуда ты ее знаешь?
— Д-да, — пробормотал Эгето, и мысль его тут же подсказала ответ. — На воротах… Там написано! Насчет койки! Значит…
Воцарилась тишина.
— Что за койка? — спросил сыщик.
Эгето не отвечал.
— Это у соседей, — вмешалась молодая женщина, вдова солдата и младшая сестра наборщика Берталана Надя. — В шестой квартире.
— Вас не спрашивают, — сказал первый сыщик. — А ну, подойдите.
Молодая женщина приблизилась. Она равнодушно смотрела на Ференца Эгето.
— Кто это? — со зловещим спокойствием спросил сыщик.
Женщина пожала плечами.
— Откуда мне знать! — сказала она.
И тогда первый сыщик с размаху ударил ее по щеке. Женщина опрокинулась на кухонный стол, но тут же выпрямилась; она не плакала.
— Не знаешь? — спросил сыщик.
Она, закусив губы, молчала.
Второй сыщик смотрел в глаза Эгето.
— Берци, — сказал он тихо.
Эгето не пошевелился.
— Ты тоже наборщик? — спросил сыщик.
— Видите ли, — начал Эгето, — я… — И он умолк.
— Фамилия?
— Ланг. Ференц Ланг.
— Ты еврей?
— Да что вы, я просто униат!
— Одно и то же! — объявил сыщик и промычал что-то.
— Но, сударь…
— Документы!
Эгето мгновение колебался, затем сунул руку в карман. Первый сыщик схватил его за изувеченную правую руку и принялся ее разглядывать.
— Отчего это?
— На фронте… Осколок гранаты.
Снова наступила тишина.
— Значит, ты не наборщик? — спросил сыщик, хмуря лоб.
— Какой наборщик?
Первый сыщик сделал знак второму, и они вплотную подошли к Эгето.
— Руки вверх! — приказал первый.
Они обыскали его карманы; обнаружили у него бумажник, в котором лежало триста семьдесят пять крон в белых деньгах и сто двадцать в синих. Письмо из провинции, адресованное на имя Ференца Ланга, и удостоверение личности, выданное в марте веспремской комитатской управой. Последнее оба сыщика изучали долго.
— Имя матери? — спросил первый.
— Юлия Ланг.
— Отца?
Эгето промолчал.
— Бабушки?
— Урожденная Хакер…
Вновь воцарилась тишина.
— Значит, вы бакалейщик? Откуда прибыли?
— Извините, это указано в документе…
— Не пререкаться. Я спросил: откуда прибыли?
— Кетхей, комитат Веспрем. Значит, господа, не… Я насчет койки…
— Я сказал: молчать!
Обыск продолжался. Были обнаружены половина восьмушки табака и курительная бумага В кармане брюк лежал кошелек с мелочью.
— Ваша жена не могла вам почистить брюки? Ишь вымазался мукой, как на мельнице! — сказал первый сыщик, не сводя глаз с Эгето.
— У меня нет жены, — сказал Эгето.
— Значит, холостой? — последовал вопрос.
— Вдовец, — ответил Эгето.
В кошельке лежал железнодорожный билет, оставшийся еще со времени его поездки в Щальготарьян.
— Просто какой-то деревенский разиня… — установил наконец второй сыщик.
Сыщики еще некоторое время размышляли, и Эгето уже совсем поверил в то, что его отпустят с миром. Да не тут-то было! Его провели в комнату. Когда они входили в дверь, Эгето чуть-чуть повернул голову — храбрая молодая женщина, сестра наборщика Берталана Надя, Аннуш, стояла у плиты с покрасневшей от удара щекой и на этот раз уже недвусмысленно подмигнула ему и показала большим пальцем вниз.
«Кухмистерская», — догадался Эгето.
В комнате царил отчаянный беспорядок. По всему полу были разбросаны книги, валялись предметы одежды, разорванная бумага, перед печкой возвышалась куча пепла — должно быть, во время обыска выгребли даже золу. На постели с заплаканными глазами и бледным лицом лежала больная мать Берталана Надя.
— Тут господин спрашивает вас, — спровоцировал первый сыщик и вытолкнул Эгето вперед.
— Какой господин? — спросила пожилая женщина, приподняв голову и глядя на Эгето, которого прекрасно знала. Уголки ее губ слегка подрагивали. — Этот? Что вам угодно?
— Скажите «добрый день», — с угрозой шепнул Эгето первый сыщик.
— Добрый день! — сказал Эгето.
— Чего вы хотите? — спросила женщина. — Теперь уже втроем являетесь?
Ей никто не ответил.
— Кто это? — указывая на Эгето, спросил сыщик, которому первая хитрость не удалась.
— Кто? — повторила пожилая женщина. — Наверно, не сыщик! Просто бедняга, которого вы схватили, а?
— В котором часу он был здесь вчера? — спросил второй сыщик.
— Ни в котором! Вы привели его сюда в первый раз. Что вам от меня надо? Зачем хитрите? Не видите разве, я больна…
— Ну-ну, мамаша! Потише, — сказал второй сыщик. — Значит, не знаете его фамилию? Можете говорить, мы его арестовали, и он признался, что вашего сына, этого паршивого коммуниста…
— Я его не знаю, — презрительно отозвалась больная.
Она откинулась на подушку, лоб ее покрылся испариной, она смотрела в потолок и больше не произнесла ни слова.
Наконец они оставили ее в покое.
Выйдя в кухню, Эгето тяжело вздохнул и вытер лоб.
— Что же я сделал такое, сударь, что со мной этак… — сказал он.
Сыщики пожали плечами. Один, чтобы окончательно увериться, отвел его в шестую квартиру, и они осмотрели сдающуюся койку; койка не отличалась особой опрятностью, и просили за нее сорок пять крон в неделю.
— Двоим не сдаю, — тотчас же объявила хозяйка. — Вы кто такие?
— Снимете? — спросил сыщик у Эгето.
— Боже упаси! — ужаснулся Эгето. — В таком доме, где господа…
Сыщик ухмылялся. Хозяйка с обиженным видом принялась что-то громко доказывать и продолжала кричать даже тогда, когда они вышли на галерею.
— Ладно, ступайте к черту! — сказал сыщик. — Ваше счастье, что… Если еще раз… — Он не договорил, лишь выразительно махнул рукой.
— Ваш покорный слуга! — заверил его Эгето и стал спускаться по лестнице.
Он шел медленно-медленно, зная, что спешить нельзя, и ощущал на своей спине взгляд сыщика. Это была их обычная уловка: сперва отпустить, а затем неожиданно окликнуть и уж тогда упрятать года на три. Спустившись вниз, он попрощался еще раз, а сыщик погрозил ему кулаком и скрылся за дверью квартиры Берталана Надя. Эгето вышел на улицу и примерно на третьем углу — на перекрестке улицы Нап и Большого бульварного кольца, убедившись в том, что слежки за ним нет, вошел в небольшую кухмистерскую, где должен был дождаться прихода сестры Берталана Надя.
В кухмистерской были две двери — одна выходила на узкую улицу Нап, другая — на Большое бульварное кольцо. Эгето вошел в дверь со стороны людного Бульварного кольца, однако уселся в углу близ двери на улицу Нап, пил суррогатный чай и терпеливо ждал. Он просидел, вероятно, часа два, перелистывая старые газеты «Толнаи вилаглапья» и «Эрдекеш уйшаг», когда появилась наконец молодая женщина.
Неуверенно улыбаясь, она поглядела вокруг. Кухмистерская была почти пуста, лишь у витрины, выходящей на Бульварное кольцо, сидели две старухи с вязаньем в руках; носы обеих украшали очки в жестяной оправе, и они смотрели поверх их на вошедшую Анну Надь глазами цвета сыворотки.
— Гость! — громко объявила одна из старух, приходившаяся матерью хозяйке кухмистерской. — Ма-аргит!
Анна уселась рядом с Эгето. На ней было ситцевое платье с короткими рукавчиками, из ее большого темного пучка высовывалась неплотно закрепленная коричневая костяная шпилька; руки у нее были загорелые, а кисти красные и кончики пальцев чуть потрескавшиеся.
«Потеряет шпильку!» — подумал Эгето.
— Час тому назад они ушли, — заговорила Анна, — шпики из девятого района… Вот беда…
К столику подошла хозяйка кухмистерской, Маргит. Одна из старух опустила на колени вязанье, прислушалась к тому, что заказывают гости, кивнула и снова принялась за работу. Эгето спросил для дамы суррогатный малиновый сок.
— Сегодня жарко, — заметила хозяйка, ставя на стол суррогатный напиток. Затем кивнула гостям и ушла в кухню.
— Где он? — спросил Эгето, а взгляд его был прикован к высунувшейся из пучка коричневой шпильке.
— Все в порядке, — ответила Анна.
— Вы потеряете шпильку, — не выдержав, сказал Эгето.
Анна улыбнулась, не взглянув на него. За прошедшие три года улыбка ее нисколько не изменилась, и глаза были те же, все с тем же зеленоватым отливом, только удлиненное лицо казалось бледнее. Она опустила голову, и стал виден ее затылок, пушистый и нежный.
— Его предупредили из типографии! — сообщила Анна. — Но эти идиоты его там и не искали.
— Вот как! — сказал Эгето и вдруг положил свою руку на руку молодой женщины, лежавшую на столе.
— Ну-ну! — чуть кокетливо проговорила она; ее зеленые глаза сузились, и она отняла руку.
Эгето как-то странно улыбался.
— Вы передо мной в долгу — за вас я получила пощечину! — с легкой гримаской сказала Анна, дотрагиваясь до своей щеки.
«Ничуть не изменилась, — думал Эгето. — Правда, немного пополнела и на лбу появилась морщинка. Двадцать четыре года…»
— Что вы смотрите? — спросила Анна и показала ему язык. Потом вдруг заплакала, но так же внезапно перестала плакать. — Зачем мы встретились? — пробормотала она, улыбнувшись.
— A-а, черт! — вырвалось у Эгето, и он покраснел.
Оба молчали.
— Мы не видались три года, — наконец сказал Эгето.
Анна пожала плечами. Однако щеки ее тоже окрасились румянцем.
— Вы великий актер! — вдруг сказала она, и уголки ее губ дрогнули.
— Почему так произошло? — упрямо продолжал Эгето, хотя прекрасно знал, что не ей следует отвечать на этот вопрос. Ведь это он, именно он внезапно исчез. С фронта он еще писал, но когда вернулся домой без двух пальцев, он стал избегать семью Берталана Надя. И в первую очередь его сестру. На что мог надеяться какой-то бывший наборщик с изувеченной рукой, который ко всему еще был вдовцом и на двенадцать лет старше!.. Когда ей минуло восемнадцать, он узнал, что она вышла замуж и что муж ее спустя несколько месяцев после свадьбы погиб во время крушения воинского эшелона.
Анна не ответила; она сделала вид, будто не слышала.
— Мама больна, — сказала она, — я должна идти.
Правая, изувеченная рука Эгето лежала на столе; Анна допила сок, и когда она ставила стакан, пальцы ее будто невзначай коснулись руки Эгето. Она не смотрела на него. Потом позвала хозяйку и, не обращая внимания на протесты Эгето, вынула из большого потрепанного кошелька деньги и заплатила за малиновый сок.
— В четыре, — сказала она, помедлив, — ступайте в Союз торговых служащих. Берталан будет ждать. Спросите секретаря Форста…
Она поднялась. Они пожали друг другу руки.
— У меня сохранились ваши открытки с фронта, — неожиданно сказала она и ушла, не оглянувшись.
Но она постучала ему с улицы в стекло витрины, по-детски игриво прижала к стеклу нос, и Эгето увидел ребяческую улыбку на ее слегка припухлых губах.
Он тоже недолго оставался в кухмистерской; расплатился и ушел. До четырех часов ему удалось выполнить еще два поручения Богдана; он отправился к сыну какого-то директора банка, обитавшему в квартире из пяти комнат, которого, должно быть, считали сочувствующим, но тот малодушно указал Эгето на дверь. Затем у него состоялось свидание с пожилым кладовщиком одного магазина; они разговаривали, уединившись в пустом складском помещении. Потом он приобрел себе кепку и надел ее, слегка сдвинув набок. Сейчас он походил на одного из многих тысяч бездомных бродяг, одетых в поношенный военный китель и без дела шатающихся в этот день по венгерской столице.
К дому Всевенгерского союза торговых служащих на улице Вёрёшмарти он подошел лишь в четверть пятого. Ему показались подозрительными какие-то два типа, он не исключал возможности, что они следят именно за ним, и поэтому сделал огромный крюк, выскочил на ходу из одного трамвая и на ходу же вскочил в другой. Выйдя из трамвая, он убедился, что слежки нет. У здания союза прохаживались люди; это были безработные торговые служащие, они лениво переговаривались и сплевывали прямо на тротуар шелуху подсолнуховых и тыквенных семечек. Среди них попадались щеголи с маленькими усиками, одетые по последней моде: стеклянные пуговицы, шелковый яркий жилет, высокий крахмальный воротничок и соломенная шляпа, — это были бывшие приказчики универсальных магазинов; большинство же имело потертый вид — приказчики бакалейных, скобяных, писчебумажных, галантерейных, обувных магазинов, кладовщики кожевенных заводов, инкассаторы и так далее. Был вторник, день выплаты пособий по безработице, и в этот день неизменно множество людей собиралось перед зданием союза. Какой-то немолодой тугоухий человечек делал прогноз, как отразится политический переворот на магазине подержанной мебели на площади Телеки.
Наверху, в союзе, эти дневные часы являлись официальным временем работы биржи труда; в последние дни ее деятельность сводилась к пустой формальности, ибо были только предложения, а спроса не было. При всем том люди автоматически продолжали являться на биржу.
На лестничной площадке, в коридоре и большой приемной профсоюза толпились мужчины; они переговаривались в ожидании, когда откроется касса и бюро учета.
Эгето постучал в дверь кабинета второго секретаря профсоюза Форета и вошел без приглашения. Он направился прямо к письменному столу в чернильных пятнах.
— Мне нужен Берталан Надь, — обратился он к сидящему за столом человеку, комкая в руках кепку.
Секретарь перестал писать, на секунду поднял глаза и тут же вновь склонился над бумагой. Эгето, однако, заметил, что секретарь краешком глаза наблюдает за ним, а перо просто держит в руке.
Воцарилось томительное молчание.
— Кто это? — наконец спросил секретарь.
— Берталан Надь. Он ждет меня здесь.
— Не знаю, — помедлив, сказал секретарь. — У нас по меньшей мере полсотни членов с фамилиями Надь, Ковач, Киш. Он что, торговый служащий? Да?
— Нет, — сказал Эгето.
— А кто? — спросил секретарь и пожал плечами.
— Ну что ж, пожалуй, вы правы! — сказал Эгето, помедлив, и направился к выходу.
— Курсы эсперанто, последняя дверь налево, стучать четыре раза, — неожиданно, словно про себя, пробормотал секретарь, не поднимая головы от бумаги.
В большой приемной у. окошка кассы дожидались человек двенадцать. В конце коридора, ведущего налево, была низкая, оклеенная обоями дверь; когда Эгето постучал, она открылась не сразу, ему пришлось подождать минуты две. Потом какой-то человек в очках чуть высунул голову.
— Эсперанто? — спросил он.
— Я ищу своего коллегу Берталана Надя.
Очкастый смерил Эгето взглядом, что-то сказал, повернувшись назад, и в дверях появилась голова наборщика.
— Входите же, — сказал он, улыбаясь.
В небольшой комнате, выходящей окном во двор, было так накурено, что хоть топор вешай. У окна с потускневшими стеклами за ветхим письменным столом сидел седовласый мужчина, перед ним лежали учебник по эсперанто и несколько тетрадей; человек восемь сидели на стульях, расставленных в беспорядке.
— Как же отличить прошедшее время? — спросила какая-то женщина.
Седовласый мужчина не ответил; он искоса поглядывал на Эгето.
Очкастый тем временем запер дверь на ключ. В комнате стояла какая-то напряженная тишина; Эгето примостился на пустом стуле рядом с Надем, огляделся и с некоторым удивлением заметил, что все присутствующие бросают на него вопросительные взгляды. За исключением Берталана Надя, ему был здесь знаком лишь один человек, которого он знал еще с февральских дней, — они встречались в доме, где помещался комитет коммунистической партии, на улице Вишегради; он кивнул ему. Встречал Эгето и седовласого человека, сидевшего за письменным столом: это был инженер, он принимал активное участие в антимилитаристском движении еще в конце семнадцатого года, должно быть, как член кустового фабрично-заводского комитета, а во время Советской власти занимал высокий пост в народном комиссариате общественного производства; он дважды приезжал в город В. Была в комнате одна девушка с каштановыми, гладко зачесанными назад волосами, ее он никогда раньше не видел, но позже узнал, что она студентка философского факультета, член Общества студентов-социалистов и очень отважный товарищ. Рядом с ней сидел длинноволосый юноша в черной косоворотке, какой-то поэт; этот беспрестанно морщил от дыма нос и вел себя несколько развязно. Его соседка, немолодая особа со скорбным лицом, то и дело сморкалась в носовой платок и поверх его поглядывала на Эгето; за ее спиной в самый угол забился мужчина в добротном черном костюме. У стены, подле знакомого Эгето, сидел молодой человек в рубашке с отложным воротничком. У двери устроился очкастый, который его впустил. Над головами собравшихся висели плотные клубы дыма.
Казалось, молчанию не будет конца, не будет конца и переглядываниям.
— Итак, любезные… мои слушатели, — откашлявшись, заговорил наконец седовласый, но взгляд его по-прежнему был прикован к Эгето. — Мы, кажется, хорошо поняли друг друга.
Он опять выждал некоторое время. Слушатели ерзали на стульях и продолжали переглядываться; юноша в косоворотке что-то шепнул соседке.
— Мы все желаем изучить эсперанто… и ничего иного! — подчеркнул седовласый. — Коллега тоже? — неожиданно обратился он к Эгето.
Только сейчас Эгето сообразил, в чем дело, и вспыхнул. Они не доверяют ему! Он вопросительно смотрел на Надя.
Тогда поднялся его давний знакомый и подошел к седовласому. Они о чем-то пошептались, несколько раз взглянув на Эгето, а он сидел растерянный, так как чувствовал, что уйти невозможно, но и оставаться… Он ткнул в бок Надя, который втянул его в эту нелепую историю.
Стояла напряженная, мучительная тишина. В конце концов Надь спохватился.
— Товарищи, — сказал он, покраснев до ушей. — Спокойно… Я ручаюсь! — И он коснулся руки Эгето.
Перед Эгето все еще гримасничал поэт в косоворотке и прямо-таки напрашивался на подзатыльник.
Наконец… наконец седовласый улыбнулся и кивнул Эгето.
— A-а, черт, — вырвалось у Эгето, и он с облегчением засмеялся, но лоб его все еще был усеян капельками пота. Он махнул рукой.
— Все в порядке, товарищи! — сказал седовласый. — К сожалению, наши меры предосторожности… весьма примитивны и поэтому…
— Не так уж опасно, — сказал кто-то, — в конце концов, профсоюзное правительство социал-демократов…
При этом заявлении все заговорили разом.
— Социал-предателей! — вполголоса, словно про себя, сказал мужчина в черном костюме.
Седовласый жадно затягивался сигаретой. И поглаживал свои седые волосы.
— Правительство профсоюзное… — Он остановился. — А белый террор свирепствует вовсю!
Воцарилась тишина.
Затем седовласый хрипловатым голосом заговорил о положении в стране. Лишь за последние двадцать четыре часа произошло множество событий. Прибыли итальянский герцог Боргезе и английский генерал Гортон. В «Рице» начались переговоры, на всех линиях венгерских государственных железных дорог движение остановлено, чинят расправу возрожденные суды, министр юстиции уже хвастался этим; Пейдл и компания ведут переговоры с правыми буржуазными партиями, а мужицкий лидер Надьатади просто плюет на них; в Политехническом институте кровавые потасовки… Итак, он считает, что это вопрос нескольких дней — крайние правые элементы берут верх.
— Товарищи, правда, румыны уже здесь… но увы! — Он махнул рукой. — Профсоюзные лидеры…
— Людей забирают сотнями, — сказал Надь. — Белые ищейки!
— Румыны тоже, — подала голос женщина со скорбным лицом. — Они моего мужа…
— Это же королевская армия! Они не вмешиваются в нашу внутреннюю политику, — насмешливо вставила девушка с гладкой прической. — Я слышала, на шоссе Кёбаньи приступают к демонтажу заводов.
— А мы приступили к конспиративной работе! — крикнул юноша в черной косоворотке.
Седовласый, криво усмехнувшись, смерил юношу взглядом, потом сказал, что, с его точки зрения, они пока собрались лишь для того, чтобы поговорить, обсудить положение.
— Правильно! — согласился давний знакомый Эгето, высокий, худой, неопределенного возраста человек. Он закашлялся.
Воцарилось молчание.
— Если бы всем сразу выйти на улицу, — неуверенно предложил юноша в косоворотке. Но так как на это явно детское предложение никто не откликнулся, он смутился… На улицах вооруженные до зубов румыны… одетые в форму венгерские белые ищейки… агенты профсоюзного правительства… А коммунистические организации, которые после 21 марта, неверно истолковав идею единства, столь опрометчиво растворились среди социал-демократов, сейчас нигде… В такой ситуации… Сейчас надо трезво смотреть на вещи!.. Он удрученно молчал.
— Оппортунизм? — спросил сердитый голос.
Вновь стало тихо. Седовласый продолжал усмехаться.
— Временное отступление, — глухо сказал давний знакомый Эгето, — чтоб затем снова…
— К черту! — выпалил Надь. — А где французские, английские, итальянские и румынские рабочие?
— Да. Нам еще на тысячу лет хотят сесть на шею, — сказал молодой человек в рубашке с отложным воротничком, глядя в пространство перед собой.
По его мнению, сказал седовласый, теперь все надо начинать сначала… Ни у кого не должно быть иллюзий. Их общее дело, к сожалению, пока может рассматриваться как личная инициатива… никакая партия… сейчас не может… Взгляд его сделался неподвижным. Чтобы сохранить связь, он предлагает пока изредка собираться хотя бы для обмена мнениями, скажем, по вторникам и, быть может, по пятницам в качестве «эсперантистов». У профсоюза неофициально можно получить эту комнату… У секретаря Форста.
— Мы эсперантисты, — сказал он с улыбкой. — Возможно, потом и в другом месте окажутся эсперантисты. И вместе с ними… Ведь только пять дней назад! А пока мы будем встречаться и беседовать.
— По крайней мере какая-то надежда! — сказал молодой человек в рубашке с отложным воротничком. — Ах, черт их возьми! — Голос его дрогнул.
— Трудно! — сказал кто-то. — Одни…
— А Советская Россия… товарищи! — напомнил тогда Эгето.
Все головы повернулись к нему.
— Да! — вдруг сказала женщина со скорбным лицом. — Об этом не забывайте…
Воцарилось гробовое молчание.
— Я, видно, попал сюда по ошибке… — начал Эгето.
— Как это по ошибке? — перебил его Надь.
Эгето лишь пожал плечами.
— По ошибке, — повторил он. — И не знаю, нахожусь ли действительно среди товарищей или же… Здесь такие высказывания…
Он обвел глазами присутствующих. Седовласый и его давний знакомый одобрительно кивали.
— Впрочем, я вот что вам скажу, — продолжал Эгето. — Мне хочется думать, что я попал к настоящим товарищам, а не в компанию отчаявшихся нытиков… — Он махнул рукой. — Ведь домом тридцать пять по улице Вёрёшмарти мир не кончается… Как раз сейчас английское правительство направило в Советскую Россию генерала Хавлинсона, чтобы, к стыду своему, вернуть из Архангельска и с берегов Мурманска потерпевшие неудачу английские части. Я хочу сказать, что армия белого генерала Юденича наголову разбита под Петроградом и красные части уже подошли к границе Эстонии, что морскую пехоту французского флота пришлось оттянуть из Одессы, так как она восстала, что…
— Вот это разговор! — воскликнула девушка с гладкой прической; глаза ее искрились. — Колчака уже погнали назад, за Урал!
— Забастовки в Англии! В Италии! — вмешался человек в черном костюме. — А в Чикаго…
— Если бы пробудилось румынское крестьянство, — раздался чей-то голос, — и смекнуло бы, против кого его ведут…
— А Деникин? — перебил кто-то. — Он идет на Москву!
— И его опять разобьют, — показав кулак, сказал убежденно Надь. — У Царицына один раз уже разбили!
— И слава богу! — воскликнул молодой человек в рубашке с отложным воротничком, и глаза его заблестели.
— И слава богу! — насмешливо передразнила его девушка с гладкой прической.
Все засмеялись. Молодой человек в рубашке с отложным воротничком залился густым румянцем. Постепенно все притихли.
— Я просто так… смущенно сказал он. — По привычке!
— Царицын, — заметил кто-то, — он далеко!
— И вовсе не далеко! — Надь, побагровев, ткнул кулаком в бок юношу в черной косоворотке. — Новое наступление начнет…
— Пролетарская революция, — вмешалась женщина со скорбным лицом, — когда-нибудь здесь опять…
Все с разгоряченными лицами смотрели друг на друга и вдруг умолкли.
— Видите, товарищи, — в наступившей тишине заговорил седовласый, — мы быстро сообразили, что вовсе не… не так одиноки! Всего пять дней назад, и вот уже вновь надежда…
В этот момент раздалось четыре сильных удара в дверь. Седовласый сразу схватил учебник по эсперанто.
— Спряжение… — начал он спокойным тоном.
Очкастый открыл дверь. Вошел секретарь Форст.
— Прошу вас немедленно удалиться, — сказал Форст, — румыны…
Он обвел глазами собравшихся, кивнул и тотчас вышел. Эсперантисты, не торопясь, по одному, покидали комнату. Эгето оказался в дверях рядом с седовласым инженером; он посторонился, чтобы пропустить инженера вперед.
— Мы рассчитываем на вас, — проговорил инженер поспешно и тихо. — Если что-нибудь… Сегодня вы были на высоте!
Эгето кивнул. Приемная была переполнена, там стоял невообразимый шум. На них никто не обратил внимания.
— Главная касса Коммерческого банка… Спросите Барта, — спокойно сказал инженер. — Или меня, если я там еще окажусь… — Он шепнул что-то еще на ухо Эгето. — Впрочем… в пятницу и вторник, возможно, здесь, — добавил он.
В огромной приемной царили толчея и неразбериха. Лаяла неизвестно, откуда взявшаяся собака и плакал ребенок.
— Die Toten reiten schnell! — раздался возле них голос юноши в косоворотке, и было непонятно, что он под этим подразумевал.
С улицы входили все новые и новые группы людей, и эсперантисты растеряли друг друга в толпе.
— Слыхал я, какой вы великий актер, — прищурившись, тихо произнес рядом с Эгето Надь. Очевидно, сестра рассказала ему об утренней встрече с сыщиками.
— Что за чертовщина? — послышался чей-то низкий голос. — Чтоб его холера взяла, этого однозубого пса!
— Холера пусть возьмет вас, коллега, — немедленно парировал хозяин собаки.
— Тс-с, — раздался третий, взволнованный голос. — Румыны! Всех с улицы гонят.
— Ну ладно, — уже примирительно сказал обладатель низкого голоса. — Но что здесь надо этому жирному кобелю? Ищет место, где бы блох половить? Ах ты бедняга безработный!
Хозяин собаки, человек в военной одежде с поразительно красными ушами, сморщив лоб, пытался придумать какой-нибудь колкий ответ; он с обиженным видом держал под мышкой старого, толстого, моргающего пса, к ошейнику которого вместо ремешка была привязана веревка, и сердился на то, что окружавшие его люди открыто смеялись над ним.
«Бессердечные люди!» — думал он.
— Пускай уж они шумят из-за собаки, — опять прозвучал тот же взволнованный голос. — Вот придут румыны… тогда не то будет.
— Зингер, оставь! — обратился к возмущенному хозяину собаки худенький человечек с капральскими знаками различия, державший за руку мальчугана.
Это были Лайош Дубак и его сын.
Во Всевенгерский союз торговых служащих они попали совершенно случайно.
После того как они выпили у Дубаков всю сливянку и Зингер добрых полчаса храпел, сидя на стуле, он проснулся и тоном, не терпящим возражений, предложил пройтись и немного проветрить головы, тем более что погода была прекрасная, солнечная. Слабый протест старухи Дубак не имел никакого успеха, и тогда она навязала им в попутчики Лайошку, тайком внушив ему, чтобы он ни на шаг не отставал от отца и Зингера.
— Очень уж у них красные уши! — объяснила старуха.
Они пошли по проспекту Андраши, держа путь к Городскому парку; впереди по-прежнему трусил однозубый пес Доди, за ним, держась за веревку и что-то мурлыча под нос, брел Зингер; подле него шествовал в общем-то трезвый Дубак, только сейчас он держал не кастрюлю с бараньим рагу, а ручонку своего сына. Проходя мимо магазина «Берци и Тот», Дубак сделался мрачным как туча — ему вспомнилось, что он сейчас безработный.
— Отцы, которые прогуливаются со своими детьми, никогда не унывают! — вдруг заявил Зингер. Этим он хотел оказать моральную поддержку своему несчастному другу.
Дубак с удивлением уставился на него, затем бросил взгляд на сына.
— Сейчас мы пойдем в наш союз, — строго сообщил Зингер, внезапно осененный блестящей идеей.
— Зачем? — полюбопытствовал Дубак.
— Затем, — заявил Зингер, — что ты сейчас, в конце-то концов, безработный торговый служащий, а не капрал!
Говорил он необычайно громко, чуть ли не кричал; он даже побагровел от натуги. Несколько прохожих в недоумении остановились, а пес вопросительно обернулся назад.
— А если я и безработный, — сказал Дубак, — зачем же об этом кричать на весь свет?
— Зачем? — победоносно запрокинув голову, опять завопил Зингер, которому во что бы то ни стало хотелось помочь другу. — В конце концов, мы в двадцатом веке живем или нет?!
— Ты что, спятил? — с тревогой осведомился Дубак.
— Пособия для безработных! — крикнул Зингер, ухватил Дубака за плечо и потащил за собой. — Там и насчет работы тоже! — добавил он уже не так громко.
Дубак лишь пожимал плечами, но не сопротивлялся; мальчуган тем временем придумал себе забаву — он пытался дотянуться языком до кончика носа и, скосив к переносице глаза, старался разглядеть, как у него это получается.
Так они добрались до ворот дома, где помещался союз торговых служащих и где слонялись люди, сплевывали шелуху подсолнуховых и тыквенных семечек и лениво переговаривались между собой.
— От вас, коллеги, как будто попахивает сливянкой? — с тоской спросил их старый безработный кладовщик, как только они приблизились.
— Вы находите? — с тонкой усмешкой осведомился Зингер, который не сразу сообразил, что ответить.
— Нахожу! — подтвердил старик.
— Странно, — сказал ехидно Зингер.
— Довольно странно! — как эхо, откликнулся старик.
В этот момент появился румынский патруль из десяти солдат, вооруженный винтовками с примкнутыми штыками, во главе с сержантом и капралом. Румыны были размещены в здании женской гимназии, которое находилось неподалеку; им не давало покоя то обстоятельство, что у дома профсоюза на улице Вёрёшмарти целый день толпятся люди, иногда собираются группами, а когда приближается время выдачи пособий по безработице, людей скапливается особенно много. Шедший мимо какой-то румынский капрал, независимый галацкий бакалейщик, жена которого прежде служила горничной у венгерского графа в Трансильвании, немного знал по-венгерски и выяснил, что здесь по сути дела происходят большевистские сборища. Убеждение его было подкреплено спором действительно политического характера, который происходил как раз перед прибытием Зингера с компанией между бывшим старшим приказчиком универсального магазина в комбинированных ботинках и приказчиком из лавки скобяных товаров, имевшим весьма потрепанный вид. Этот последний с грубоватым остроумием, пространно, в мельчайших подробностях проводил параллель между лысой головой министра внутренних дел Венгрии Кароя Пейера и ягодицами французского премьера Клемансо, достигшего преклонного возраста, которые, насколько было известно, отличались редкой краснотой; он утверждал, что если бы ту и другую часть выставили в витрине лавки мясника Брауха на углу улицы Шип и проспекта Ракоци, даже самая опытная хозяйка не сумела бы их различить.
Толпившиеся кругом безработные, и в первую очередь пожилой кладовщик, помешали чуть было не вспыхнувшей драке; тогда элегантный приказчик в ярости заявил: пускай-де кое-кто примет к сведению, что красных больше нет, — и немедленно удалился. Эти-то последние слова и достигли слуха шедшего мимо румынского капрала, а потом он услышал еще: «А красные французские ягодицы!» Этого было более чем достаточно! Через четверть часа нагрянул упомянутый выше патруль.
Начали румыны с того, что взяли в кольцо всех пешеходов и, понукая словом «hajde!», — один бог знает, почему этим словом, — всех втолкнули в ворота. И разинувшего рот Дубака с сыном, и недоумевавшего Зингера с собакой. Этим, однако, румыны не ограничились. Они погнали всех вверх по лестнице, включая и случайных прохожих, даже двух кухарок, и подталкивали их винтовками, пока еще, правда, не слишком грубо. Даже не пнули в бок злобно лающего пса Доди. Впрочем, начавший уже протрезвляться Зингер своевременно сунул его под мышку и успокаивал что было сил.
В огромной приемной профсоюза яблоку негде было упасть. Там создалось настоящее столпотворение — служащие профсоюза, безработные, согнанные сюда случайные прохожие, кухарки — все стояли, тесно прижавшись друг к дружке, среди них находились и «эсперантисты». Взяв винтовки наперевес, трое солдат загородили выход. Плакала женщина, время от времени тявкал пес Доди, нашлись и такие, кто не стал молчать; старый рассыльный профсоюза дядюшка Граф протолкался к солдатам и, отчаянно жестикулируя, принялся разъяснять им положение на какой-то тарабарщине, представлявшей смесь ломаного словацкого языка — почему именно словацкого? — с немецким. Капрал в сопровождении двух солдат обошел комнаты и всех, кто в них оказался, выгнал в приемную, даже представительного мужчину в очках с золотой оправой, одного из деятелей социал-демократической партии, который с побагровевшим лицом протестовал против подобного насилия.
— Ты коммунист! — заявил капрал, и представительный мужчина очутился в приемной.
Там уже набралось не менее восьмидесяти человек.
— Как ваша печень, господин Ланг? — спросил Дубак, обнаружив зажатого в угол Эгето.
— «Какая печень?» — подумал Эгето.
Он слегка нахмурил лоб и тогда вспомнил этого человечка, соседа Фюшпёков, приходившего к ним в воскресенье вечером.
— Что вам сказали в госпитале? — продолжал допрашивать, правда вполне доброжелательно, Дубак. — Плохо дело?
— Да нет, ничего, — ответил Эгето.
— Мой боевой друг Зингер, — стал знакомить Дубак, — господин Ланг из Задунайского края. Откуда именно? — обратился он к Эгето.
— Из Кетхея, — ответил тот.
В дверях появился толстый старший сержант, и тотчас поднялся невероятный шум, несколько человек одновременно пытались ему что-то втолковать, какой-то человек слишком громко выражал свое недовольство; тогда румынский солдат схватил недовольного за отворот пиджака и толкнул назад в толпу. Старшему сержанту что-то объясняли сержант и капрал; толстяк покачал головой, немного подумал и пожал плечами. Сержант поднял руку.
— Тихо! — крикнул он зычно. — Эй, вы, коммунисты, пошли в комендатуру!
Он сделал знак солдатам, и те, крича и ругаясь, погнали людей за дверь; всех без исключения. Те, кто пускался в длительные объяснения, медлил, протестовал или причитал, расплачивались за это, получая удар прикладом по спине; досталось жившей в этом же доме пожилой преподавательнице гимнастики, тугоухому приказчику из мебельного магазина с площади Телеки, яростно выражавшему свое недовольство социал-демократическому деятелю, то и дело пытавшемуся повлиять на старшего сержанта, да еще такими словами: «Генерал Мардареску — демократ!» — но безуспешно.
Наконец всех увели, у открытых дверей остались часовые— два солдата с винтовками. Помещение союза опустело. Посредине просторной приемной сиротливо валялась тыква, которую в давке выронила из кошелки задержанная кухарка.
— Что теперь будет? — спросил у Эгето Надь, когда они спускались по лестнице — впереди румынские солдаты, за ними толпа, а сзади опять солдаты, угрожающе поднимавшие приклады, если кто-нибудь отставал.
— Теперь будет то, коллега, — ответил за Эгето человек в очках с золотой оправой, вытирая лоб, — что мы опять пострадаем из-за большевиков!
С губ Надя уже готов был сорваться резкий ответ, но Эгето коснулся его руки.
— Бедный пес тоже? — вдруг спросил Зингер.
— Отстаньте, вы, скотина! — огрызнулся человек в золотых очках и в негодовании отвернулся.
— Если я скотина, не остался в долгу Зингер, — то вы очкастая селедка! Не толкайтесь, а то…
Конец перебранке положил румынский солдат, поднявший приклад; оба спорщика тотчас втянули головы в плечи.
Арестованных, когда они вышли на улицу, взяли в кольцо, слева и справа шли по пять солдат с винтовками наперевес. Прохожие при виде этой процессии поглядывали на нее лишь мельком, не отваживаясь остановиться из страха перед вооруженными конвоирами.
— Ведут убийц президента Академии, бедного Альберта Берзевици! — сообщил совсем дряхлый господин, профессор Будапештского университета и член-корреспондент Венгерской Академии наук, специалист в области угро-финского сравнительного языкознания.
— Берзевици жив, — уточнил шедший рядом с профессором коллега, — просто красные несколько дней держали его под арестом.
— Все равно ведут убийц, — упрямо не сдавался дряхлый профессор. — Вы только взгляните, что за уголовные рожи! — И он ткнул пальцем в шагавшего крайним Дубака, у которого был очень горестный вид.
— С ним ребенок! — заметил коллега.
— И что же? — возразил специалист по угро-финскому языкознанию. — Мы уже слышали о таких вещах! Эти коммунисты способны на что угодно!
На проспекте Андраши процессия завернула в ворота женской гимназии; их провели через уютный двор, посыпанный гравием, и втолкнули в стоявшее обособленно одноэтажное строение, правое крыло которого занимал большой гимнастический зал. Дверь за ними заперли. В течение довольно-таки продолжительного времени никому на всем свете не было до них ровно никакого дела. Снаружи уже наплывали вечерние сумерки, несколько перепуганных женщин тихо всхлипывали, хозяин писчебумажного магазина на проспекте Андраши, у которого дел было по горло, выходил из себя от возмущения. Он просто шел мимо по улице Вёрёшмарти, и сейчас в магазине, который вопреки опасениям своей супруги ему взбрело в голову открыть в этот день, остался один ученик. Этот несчастный взъерошенный человек саженными шагами мерил большой гимнастический зал и каждый раз, достигнув стены, произносил одни и те же слова:
— Ведь я владелец писчебумажного магазина, господа!
Старый кладовщик четырежды объяснял ему, что румынам на это наплевать.
Некоторое время люди стояли посреди зала, затем постепенно разбились на небольшие группы. Одни уселись на пол вдоль шведской стенки, другие пристроились на обитых кожей конях, третьи разместились на нескольких обнаруженных скамейках; уже совсем смерилось, от этого на сердце стало еще тяжелее.
Лайошку привлекли гимнастические кольца; он ловко подтянулся, просунул ноги в кольца и принялся раскачиваться; он был даже рад выпавшему на его долю забавному приключению, и у Дубака старшего не хватило решимости приказать мальчугану слезть с колец, хотя кое-кто из невесело настроенных людей явно сердился, а одна пожилая женщина заявила, что такая забава определенно к добру не приведет. Старый пес Доди вдруг сделал несколько шагов и, принюхавшись, заковылял в самый темный угол; Зингер сразу сообразил, что сие означает, и заслонил собой пса в то время, как тот, поразмыслив, исправно сделал свое дело так, что никто ничего не заметил. Стало совсем темно.
Эгето и седовласый инженер перемолвились в темноте несколькими словами.
— Удивительно нелепая случайность, — сказал инженер тихо, — они же наугад… — Он усмехнулся и замолчал.
Из истории рабочего движения оба прекрасно знали, что зачастую наугад начавшаяся операция, кажущаяся на первый взгляд простой случайностью, становилась отправной точкой целой серии серьезных провалов.
— Они по-венгерски не понимают, — сказал Эгето, — и в этой неразберихе хватают без разбора!.. Да и чего можно ожидать от этих солдафонов!
— Так-то! — помолчав, сказал инженер и положил руку на плечо Эгето.
Затем они обменялись рукопожатием — что тут много говорить! — и разошлись по своим местам. Эгето уселся на пол у шведской стенки между Дубаком и Надем, а инженер устроился на скамье поблизости от окна. Какая-то женщина продолжала всхлипывать в темноте, Лайошка упрямо качался на кольцах, словно канарейка в клетке или, скорее всего, как летучая мышь.
— Да, — сказал Дубак, — тяжелая жизнь, сударь! Этим-то что надо от нас? Выходит, снова плен.
— Не горюй, Лайош! — тихо сказал Зингер, сидевший с другой стороны; у него на коленях дремал пес, и Зингер почесывал ему за ухом; пес, должно быть, видел сны — он тихо скулил.
— Наверно, снится кошка, — словно про себя, заметил Зингер. Затем опять обратился к приятелю: — Они нас отпустят! Им и невдомек, кто мы и что мы, они знают только одно: hajde!
— Венгерский народ! — прозвучал в темноте чей-то голос. — С ним всегда так обращались! Целое тысячелетие только и слышно: «Hajde!»
— С румынским народом… — отозвался другой голос, — и с ним тоже… да и с любым народом…
Воцарилась глубокая тишина.
— Будьте добры, оставьте политику, — раздался третий голос. — Нам хватает забот и так!
За стенами помещения, где-то на проспекте Андраши, должно быть, зажглись фонари — на дворе замерцал слабый свет, и этот равномерно рассеивающийся скудный свет просочился сквозь сумрачные окна гимнастического зала; фигуры людей, сидевших внутри, сливались с тьмой; различались лишь их мертвенно-бледные лица и руки.
«Как много здесь черепов и костлявых рук!» — подумал Лайошка, сидевший в кольцах; содрогнувшись от примерещившихся ему видений, он закрыл и снова открыл глаза.
Люди, словно большие сказочные птицы в полузабытье, нахохлившись, сидели в потемках. Худенький, уже с опустевшим желудком, как два дня назад, когда он возвращался из плена, и безразличный ко всему на свете, как не раз бывало с июля 1914 года, сидел Лайош Дубак. Многие в то время просто утратили способность по-настоящему бояться и надеяться, пережив пятьдесят один месяц мировой войны, нужду в самых необходимых, элементарных вещах, две революции, внешнюю и внутреннюю борьбу, а сейчас живя среди грозного скрипа пришедшего в движение контрреволюционного механизма. Эти нахохлившиеся люди оказались в атмосфере, насыщенной всевозможными толками, паническими слухами, их окружали хаос и мрак. Среди этих по воле слепого случая собранных вместе людей было очень мало таких, кто в потоке несущихся с пугающей стремительностью событий обладал правильным политическим сознанием и мог без обывательской трусости смотреть в будущее.
— Может быть, наступит мир! — сказал кто-то.
— Мир? — удивился другой.
В тишине слышались чьи-то рыдания.
— Мне шестьдесят лет, — раздался голос старого кладовщика. — С тех пор как я живу, все время были войны! Пруссия воевала против Австрии, Австрия за какие-то территории против Италии, потом пруссаки и австрийцы объединились против Дании. Русский царь тоже не мог усидеть на месте, он воевал против Англии, Турции, Франции и Японии — один грабитель шел на другого. А французы разве стеснялись? Они воевали со всеми подряд: с Мексикой, с Китаем, с Россией, с Австрией. Они хотели продать Австрию Пруссии, а Италию Австрии, а пруссаку сказали: давай двинемся вместе грабить Бельгию и Люксембург. Да вот перегрызлись. Отец небесный, и чего только не было на Балканах с июня тысяча восемьсот пятьдесят девятого года, когда я появился на свет! Может, все из-за турок, я не знаю. Потом мы отняли у Сербии Боснию и Герцеговину, хотели раздавить всю Сербию. Итальянец бросился на Абиссинию и Турцию — это был чистый грабеж. Нет, мира никогда не было. А от войн, которые вели англичане, голова может пойти кругом! Англичане воевали тоже чуть не со всеми подряд: с Россией, Австрией, Турцией, Германией, Китаем, с бурами, Египтом, Персией, Суданом. Да и американцы воевали порядком. А сколько было в мире насилий, кровавых расправ: армянская резня, еврейские погромы, линчевание негров, издевательства над македонцами, выкуривание арабов из Марокко, свирепое подавление боксерского восстания в Китае. А они еще говорят — мир! Вот в какое прекрасное мирное время я жил! Но все это были детские забавы, кустарщина, по сравнению с войной четырнадцатого года, охватившей весь мир.
Старик умолк. Его собеседник, сидевший в углу, негромко сказал что-то.
— Ну да! — снова заговорил старик. — Для того меня мать и родила. Черт его знает, что за мир, кто против кого и за что!
Наступила небольшая пауза.
— Все против бедняков! — прозвучал третий голос, и тогда воцарилась гробовая тишина.
— Пожалуйста, прошу вас, оставьте политику! — взмолился владелец писчебумажного магазина с проспекта Андраши.
Тут снаружи раздались шаги и стук грубых солдатских башмаков, в замке повернулся ключ, дверь отворилась, щелкнул выключатель, и яркий свет разлился по гимнастическому залу. Люди, щурясь от света, с трудом приподнимались со своих мест, у женщин были растрепанные волосы, заплаканные глаза; костюмы на мужчинах при ярком освещении выглядели особенно помятыми и изношенными в сравнении с отутюженными мундирами румынских солдат. Среди арестованных, разумеется, были и хорошо одетые люди — приказчики универсальных магазинов, владелец писчебумажного магазина, социал-демократический деятель, какой-то черноусый человек и даже двое «эсперантистов»; но у других внезапно вспыхнувший свет обнажил стыдливо прикрытую нищету: выступили наружу лоснящиеся локти, бахрома на брюках, посветлевшие швы, изношенная материя, мнущаяся бумажная и бязевая ткань, о чем свидетельствовали предательские складки на коленях и локтях.
— А этот? — спросил вошедший старший лейтенант.
Нахмурив лоб, он указал на Лайошку Дубака, тихонько сидевшего на кольцах над головами арестованных. Старший лейтенант стоял перед воздушным гимнастом и смотрел на него. Толстый старший сержант щелкнул каблуками и что-то ответил, затем, насупив брови, взглянул на сержанта. Тот тоже щелкнул каблуками, тоже что-то сказал и сдвинул брови. Затем посмотрел на капрала, говорившего по-венгерски. Последний не пошевелился и счел для себя самым благоразумным не смотреть по сторонам — у него не оказалось поблизости подчиненного!
— Прекрасно! — сказал старший лейтенант. — Сколько лет этому… большевику? — обратился он с ядовитой иронией к старшему сержанту.
У старшего лейтенанта были на редкость черные волосы, а под мундир он, без сомнения, надевал корсет, ибо решительно ни один потомок Адама не мог бы стоять, держа так прямо спину, так выпятив грудь и так втянув живот; даже на обложке популярной книги, носящей название «Биографии знаменитых борцов», не увидишь такого.
— Прекрасно! — повторил все с тем же сарказмом старший лейтенант, похлопывая стеком по желтым шнурованным сапогам. — Посмотрим что вы тут настряпали!
Он и без того был зол. Еще час назад должен был явиться переводчик, младший лейтенант Василеану, но его не было до сих пор. А эти восемьдесят человек свалились на старшего лейтенанта, словно снег на голову. Районная комендатура, которой он доложил обо всем по телефону, заявила, что ей до этого нет никакого дела. Более того! Это компетенция органов охраны общественного порядка. Соблаговолите обратиться или в жандармерию, или в сыскную полицию.
— Вам бы, господин старший лейтенант, следовало знать, — со злорадством объяснил ему в приватном порядке какой-то капитан-доброжелатель, — вы как войсковая часть лишь в случае поимки с поличным имеете право…
«Вот так история!» — подумал старший лейтенант.
Он стал разглядывать арестованных, размышляя над этой «поимкой с поличным», и совсем не по-военному почесывал затылок. На мгновение взгляд его задержался на юноше в косоворотке, затем скользнул по многообещающей фигуре Лайоша Дубака, украшенного капральскими звездочками и малой серебряной медалью, потом по кухарке, всхлипывающей над кошелкой с овощами, которая висела у нее на руке, и наконец его взгляд упал на Зингера, с глупой улыбкой державшего под мышкой собаку. Физиономия старшего лейтенанта сделалась постной.
«Черт его разберет!» — подумал он и вдруг рявкнул на капрала, понимавшего по-венгерски:
— Кто они?! Кто эти чучела гороховые?!
— Да, так… — забормотал капрал без уверенности. — Большевики.
Неожиданно и непрошено выступили вперед два человека, одним из которых оказался седой как лунь старичок — рассыльный профсоюза дядюшка Граф; этот поборник справедливости вновь принялся что-то объяснять на тарабарщине, представлявшей смесь немецкого и словацкого языков.
— Что он говорит? — спросил старший лейтенант.
— Я не понимаю, — в отчаяний признался капрал, — ни слова не понимаю, господин старший лейтенант.
— Идиот! — выругался старший лейтенант. — Даже этого не понимаешь? — И он отвернулся от капрала.
Второй из непрошеных адвокатов был социал-демократический деятель, в очках с золотой оправой.
— Добрый вечер, господин старший лейтенант, — обратился он к капралу, кивком головы указывая на старшего лейтенанта, но продолжая смотреть на капрала. — Прошу ему передать, что я, как старый…
— Что он говорит? — нетерпеливо спросил старший лейтенант.
— Эта скотина цивильный говорит, что я старший лейтенант! — перевел капрал.
— И что же?
— Он приветствует!
— Приветствует? — ядовито переспросил старший лейтенант.
— Мы убеждены в том, — взвешивая каждое слово, продолжал человек в золотых очках, — что такт, свойственный румынской королевской армии, подскажет ей разницу…
— А сейчас что он говорит?
— Что мы солдаты!
Старший лейтенант переводил взгляд с переводчика на человека в золотых очках; вся эта затея нравилась ему все меньше и меньше.
«Этот еще больший дурак, чем тот», — подумал он и вздохнул. Хоть бы переводчик явился.
— Прошу вас… — еще более расхрабрившись, продолжал человек в золотых очках. — Большинство из задержанных невиновно! — Он описал рукой полукруг. — Я, например, как старый социал-демократ, еще в семнадцатом году выступал против большевиков, когда Ленин…
— Ага! — насторожился старший лейтенант. — Это уже посерьезнее! Что он говорит?
— Подстрекает! Признается в том, что социалист! — с облегчением сообщил капрал. — Защищает Ленина! — добавил он совсем решительно.
— Насчет Ленина я тоже слышал! — подтвердил толстяк, старший сержант.
Старший лейтенант, однако, не доверял переводчику.
— Социалист? — спросил он человека в золотых очках, ткнув указательным пальцем в его галстук.
Человек в золотых очках кивнул.
— Социалист-демократ! — повторил он несколько раз и ударил себя кулаком в грудь.
Не рассчитав силу собственного удара, он закашлялся.
— В таком случае — молчать! — И старший лейтенант повернулся к унтер-офицерам. — Вы болваны! Так дальше не пойдет! Немедленно разыскать младшего лейтенанта Василеану!
Сержант тотчас же ринулся выполнять приказ, а старший лейтенант огляделся, что-то сказал еще, затем в сопровождении старшего сержанта, капрала и двух солдат перешел в соседнее помещение, представлявшее собой просторную гардеробную со скамьями и шкафами для гимназисток. Были там еще письменный стол и деревянный топчан. В зале поднялась какая-то возня. Капрал вошел опять, широко расставив ноги, остановился у двери и ткнул пальцем в человека в золотых очках.
— Вы! — сказал он.
— Я? — с надеждой спросил тот.
— Вы! — сказал капрал. — Катитесь!
— О, пожалуйста! — человек в золотых очках расцвел улыбкой и направился к выходу.
— Сюда! — гаркнул капрал. — Катитесь сюда, ко мне! Слышите? — И он сделал рукой приглашающий жест.
Арестованные в напряжении наблюдали эту сцену. Человек в золотых очках нерешительно подошел к капралу, кланяясь на каждом шагу и растерянно улыбаясь.
— Марш сюда! — скомандовал капрал, схватил человека в золотых очках за плечо и втащил в помещение гардеробной. Что происходило за дверью, этого точно сказать нельзя, достоверным оставался лишь тот факт, что минуты две прошли в относительной тишине.
— Ему наверняка выдадут пропуск и отпустят, — предположил тугоухий приказчик из магазина подержанной мебели с площади Телеки.
В этот момент из гардеробной донесся короткий крик, в котором в равной мере смешались ярость и возмущение, горестное изумление, душевная мука и острая физическая боль. Лайошка меньше чем за одну минуту насчитал десять таких, через равные промежутки следовавших звуков, которые в конце концов слились в один душераздирающий вопль. Затем наступила тишина.
— Господин Зингер, — спросил со своих колец Лайошка, — за что бьют там этого господина?
— Не будем в это вникать, сынок, — поспешно ответил Зингер.
В это время появился человек в золотых очках. Лицо его было искажено и приобрело багровый оттенок, губы тряслись от обиды, он жадно хватал ртом воздух, напоминая задыхающегося в лохани карпа. Очки в золотой оправе сползли на кончик носа. Опустив глаза, он шел к скамье, с которой незадолго до этого поднялся себе на погибель.
— Бедненький сударь, прошу вас, садитесь! — жалостливо проговорила кухарка, потерявшая при аресте тыкву.
— Не-ет, — отказался человек в золотых очках и, надувшись, ощупал себя сзади.
— Они секут розгами! — проговорил кто-то тихо. — Они просто…
Воцарилось глубокое молчание.
Человек в золотых очках сначала сопел, а затем из глаз его хлынули слезы и потекли по носу.
— Я… я… — начал он и осекся.
Из гардеробной вновь вышли капрал, понимающий по-венгерски, и толстяк старший сержант.
— Звери! — хрипло бросил Надь и, не отдавая себе отчета в своих действиях, рванулся вперед.
Эгето схватил его за руку. Надь повернулся к нему, глаза его налились кровью.
— Оставьте, — пробормотал он.
— Думаете, мне нравится? — шепнул ему Эгето.
Надь пожал плечами. Эгето наклонился к его уху.
— Вы же почтенный, благонадежный эсперантист!
Надь лишь метнул на него бешеный взгляд. А Эгето сказал:
— Нельзя нам лезть на рожон.
Надь наконец улыбнулся.
— Что за разговорчики! — крикнул капрал, обладавший острым слухом, и посмотрел в их сторону. Взгляд его становился все более колючим. Он подошел к ним.
— Вы! — сказал он, уставившись на Эгето. — Кто такой?
— Бакалейщик, — не спеша произнес Эгето, — приказчик…
— Бакалейщик? — переспросил капрал. — Мука, сахар? Кулечек?
Эгето кивнул. Капрал помолчал.
— Я тоже, — наконец сказал он и, отойдя от него, уже через плечо бросил: — В Галаце.
Он проследовал дальше. Со скучающим видом он оглядывал арестованных. Вокруг царила мертвая тишина. Не слышно было даже жужжания мухи. Человек в золотых очках, объятый ужасом, перестал ловить ртом воздух.
Капрал поглядывал из-под насупленных бровей. Те, на кого падал его взгляд, в конце концов опускали глаза. Какой-то слабонервный приказчик из магазина дамской галантереи под его взглядом побелел как полотно.
— Что пялишься? — спросил капрал у девушки.
Она продолжала смотреть на него и не отвечала. Если бы это зависело только от бакалейщика из Галаца, то, может быть, студентку философского факультета с гладко зачесанными волосами постигла участь человека в золотых очках. Но старший сержант что-то сказал ему по-румынски, и они пошли дальше.
— А-а! — произнес вдруг старший сержант, останавливаясь перед Зингером и Дубаком. — А-а! — повторил он тоном, в котором звучала насмешка, и стал бесцеремонно их разглядывать.
Лайошка тихонько сполз с колец и пробрался к отцу. Он ухватился за полу его кителя. Они стояли, словно скульптурная группа: посредине двое взрослых — Зингер и Дубак с красными ушами, слева — жирный пес, справа — худенький мальчик.
— Вы! — в гробовой тишине прозвучал голос капрала.
— Чего изволите? — сказал Зингер.
Пес тявкнул.
— Собаке молчать! Вы кто? — ткнул капрал в Дубака старшего. — Военная личность?
Дубак щелкнул каблуками и блистательно доложил, что он тоже капрал. И этим себя погубил. Румын повернулся, подал знак указательным пальцем, и Дубак покорно поплелся за ним к дверям гардеробной. Даже не заикнувшись, с ничего не выражавшей бараньей физиономией. Следом за отцом, не выпуская его кителя, шел мальчик. Они подошли к двери.
— Чей мальчонка? — спросил капрал. — Твой?
— Мой, — медленно произнес Дубак и кивнул.
Капрал колебался.
— Черт! — выругался он. — Погань! Живо назад! Красный сброд!
Тут Дубак погубил себя вторично. Он просто не понял того, чего хочет добрый капрал. Он решил, что приказ относится только к ребенку. И вздохнул.
— Ты останься, — обратился он к сыну. — Я сейчас вернусь.
Твердо веруя в торжество справедливости, он скрылся за дверью гардеробной. Румынский капрал сперва оторопел, затем пожал плечами и просто отошел в сторону с пути неумолимого рока. Впрочем, в хаосе накапливающихся событий его вера в свое знание венгерского языка сильно пошатнулась; он не посмел выяснить это новое недоразумение в гардеробной, ибо трусливо полагал, что его переводческой карьере может грозить непосредственная опасность.
В гардеробной, громыхая, повернулось обитое железом колесо судьбы Лайоша Дубака.
Перед дверью один-одинешенек стоял Лайошка с опущенной головой и горестным лицом и, ковыряя в носу, потихонечку всхлипывал. В гардеробной что-то грохнуло. Стоявший у двери солдат положил руку на плечо мальчугана, и в этот миг из груди Лайошки вырвался скорбный, скулящий звук. Седовласый «эсперантист» ухватился за скамью, на которой сидел, и закусил губу; кровь отхлынула от его щек, и весь вид его говорил о том, как он старается пересилить себя, так же, впрочем, как и многие другие из находящихся в зале людей. Мальчуган снова издал тот же скулящий звук и под рукой у солдата прошмыгнул в гардеробную. Надь захрипел, какая-то женщина вскрикнула; кровь ударила в голову Эгето, он позабыл обо всем.
— В таком случае я! — крикнул он Надю, крепко выругался и с пылающим лицом направился к полуотворенной двери.
Солдат, стоявший у двери, уже бросился вслед за мальчиком. Эгето сам не знал, чего он хочет… но дверь перед его носом захлопнулась и отскочила дверная ручка. Он нагнулся, чтобы поднять ее.
— Папочка! — крикнул в гардеробной мальчик и с громким плачем бросился к топчану.
— Что это? — взревел старший лейтенант и соскочил с письменного стола, на котором сидел, свесив ноги.
Лайош Дубак старший дожидался своей участи, склонившись туловищем на топчан, исполненный незыблемой веры в авторитет начальства. Шум, столь внезапно возникший, просачивался к нему откуда-то издалека — согласно приказу, румынский солдат схватил его за голову и крепко зажал оба уха с таким знанием дела и с такой скучающей физиономией, какая присуща святейшему архиепископу, пустившемуся в турне для совершения миропомазания, который уже в двадцатой деревне служит мессу и успел привыкнуть и к горьким рыданиям матерей-восприемниц, и к кряхтенью крестьян, и к фальшивому пению старух, и к прочим ритуальным шумам; ему нет дела ни до чего, кроме сохранения порядка обряда, и уже ничто на свете не может вывести его из равновесия. Он только сжимает в руках дароносицу и не уронит ее даже в случае землетрясения.
Брюки Лайоша Дубака были спущены, его тощий зад в зеленых солдатских подштанниках стоял торчком, устремившись вверх, к удивленным выпуклым гипсовым ангелам, резвившимся на лепном потолке женской гимназии. Рядом стоял другой румынский солдат с розгой из орешника.
— Папочка! — хныкал мальчик и положил ручонку на зеленые солдатские подштанники.
Все это вместе взятое, в том числе и упомянутые выше гипсовые ангелы, составляло великолепную композицию для патриотической скульптурной группы, фрески или живой картины под названием: «Чувствительная встреча торгового служащего, героя, возвратившегося домой с театра военных действий мировой империалистической войны», центром которой натурально должна явиться тощая задняя часть Лайоша Дубака старшего, выполненная в блекло-зеленом военно-полевом цвете.
— Убийцы, тыква потерялась! — вдруг визгливым фальцетом завопила кухарка во внезапном приступе истерии.
Кричали уже и другие… Эгето только что насадил оторванную ручку на дверь и попытался отворить ее; но дверь не поддавалась — мешала чья-то нога. Образовалась только узкая щель. В это же время вторая, входная дверь гимнастического зала с шумом распахнулась и в нее ворвались румынский подполковник полевой жандармерии с вооруженными жандармами, начальник районной комендатуры, еще два офицера и переводчик — младший лейтенант Василеану.
— Что здесь происходит? — спросил подполковник по-румынски.
Он обвел удивленным взглядом зал и тут же быстрым шагом направился к дверям гардеробной. Офицеры и жандармы проследовали за ним. Эгето оттолкнули от двери, угостив его ударом приклада по спине.
Первое, что увидел в гардеробной подполковник, была живая картина из семейной жизни Лайоша Дубака старшего.
— А-а! — протянул он. Потом откашлялся и как гаркнет один раз, потом другой. При вторичном окрике всякое движение замерло. Старший лейтенант перед столом вытянулся по стойке «смирно». К нему подошел подполковник.
— Где вы находитесь, господин старший лейтенант? — спросил он мягко.
Старший лейтенант молчал, ломая голову в поисках какого-либо ответа.
«Где я нахожусь?» — размышлял он.
— Вам кажется, что вы в Моноре? — любезно осведомился подполковник, едва заметно повысив голос.
Старший лейтенант продолжал мучительно подыскивать ответ. В конце концов он мысленно махнул на все рукой и промолчал.
— Нет, господин старший лейтенант, вы не в Моноре! — ответил за него подполковник, и оконные стекла задрожали от его голоса. — Вы в метрополии. В мет-ро-по-лии! — произнес он по слогам, и лицо его приобрело синеватый оттенок.
Руководствуясь мотивами военного престижа, один из офицеров плотно прикрыл дверь гардеробной.
— Ха-ха-ха! — с совершенно серьезным лицом рассмеялся подполковник; лицо его от безудержного веселья совсем посинело, а командирский хохот был слышен в зале даже сквозь закрытую дверь.
— Солдафон от пехоты в столице! — сказал он с леденящей иронией.
И махнул рукой. Этот пренебрежительный жест, однако, отнюдь не означал недооценку пехоты как рода войск. Причиной этого жеста не явилось и откровенное возмущение, которое охватило чинов румынской королевской жандармерии при столкновении с любой профанацией порядка. Не был он также и следствием какого-либо военного ведомственного конфликта отвлеченного характера. Отнюдь. Насмешливый хохот подполковника, его пренебрежительный жест, посиневшее лицо и, наконец, грозный окрик были вызваны экстренным сообщением шпика. Полчаса назад из сего достоверного источника он узнал, что вся профсоюзная организация, являющаяся посредником между работодателями и рабочей силой, гуляющие по улице граждане, случайные прохожие, социал-демократы, кухарки, однозубые собаки и худенькие мальчики — все они были бессмысленно задержаны с соответствующим капральским радикализмом. О Михае Вёрёшмарти и о ягодицах Клемансо подполковник понятия не имел.
Такими идиотскими действиями вызвать скопление народа на улице средь бела дня, на самом широком проспекте! На второй день оккупации, когда еще весьма смутны представления о том, как будет действовать механизм военной администрации!
В столице, где именем его величества короля Румынии Фердинанда господа офицеры только-только приступили к демонтажу вагоностроительного завода Ганца, лишь начали опоражнивать городские склады, сделали всего только первые шаги в направлении изъятия ценностей в центральном ломбарде, не успели угнать даже четвертую часть паровозов.
В географическом пункте, где еще оставалась не изъятой значительная часть серебряных ложек, где именем его высочества престолонаследника Румынии Кароя уже начали производить топографические исследования женских выпуклостей у хорошеньких актрис. Где есть ушедшие в подполье большевики, которые, вполне возможно, еще начнут агитацию среди румынских крестьян, упакованных в солдатскую форму, издевательски тыча пальцем: «Вон они ваши господа! Они так страшатся нас, что берут под арест собак, детей и кухарок!»
Вполне вероятно, что в таком пункте с миллионным населением, не в каком-то там Моноре или подобном ему Альберти-Ирсе, среди задержанных могут быть и невиновные.
В метрополии, где открыты музеи, где работают блестящее салоны с аппаратами для массажа, где функционируют зеркальные рестораны, где множество дивных xpaмов в романском и готическом стиле и в стиле барокко, где бездна публичных домов, имеющих старинные традиции и удовлетворяющих самым высоким требованиям. Где в лихорадочном темпе уже собираются праведные епископы со всех концов света, где больных люэсом лечат специалисты с европейским именем; где правят кроткие, словно агнцы, прямо-таки ручные министры социал-демократы, где бьют ключом богатейшие минеральные источники; где поют умопомрачительные опереточные дивы, где живут директора банков, имеющие связи и в Бухаресте.
В Будапеште, куда, вызвав сенсацию в целой Европе, вступила королевская румынская армия, прекрасно помнящая, как немцы воровали в Бухаресте дверные медные ручки и рояли, вступила на глазах у косо поглядывающих миссий Антанты, которые с полным правом опасались хищнического захвата вновь открывшихся для западноевропейского финансового капитала венгерских охотничьих угодий: будапештских заводов, представлявших немалый интерес для лондонских и парижских промышленных магнатов.
Ко всему этому следует добавить, что в придунайских отелях засели уже пронырливые английские, французские и итальянские корреспонденты, в креслах холлов дожидались говорящие на всех языках мира, предупредительные, старой закалки венгерские торговцы живым товаром и расположились готовые к переговорам, корректные и элегантные адвокаты еврейского происхождения. Шотландский виски, французский абсент, швейцарская водка извлекались из всевозможных тайников: из липотварошских салонов и из дворцовых будуаров графинь с вековым дворянским титулом на улице Музеум уже начали выветривать пролетарский дух, стоявший там четыре с половиной месяца.
Следовательно, имея в виду перечисленные обстоятельства, при наведении порядка в городе надо действовать осмотрительно… но твердой рукой! И вот является этот сопливый армейский офицеришка!
Нет никаких сомнений в том, что в профсоюзах полным-полно красных! Но этим займется непосредственно городская комендатура…
Вон их сколько, всяких и разных аспектов! И после всего этого как прикажете горько не хохотать подполковнику жандармерии! Однако его необузданную ярость подогрели еще и другие обстоятельства. В гимнастическом зале, вторя его хохоту, залаяла собака и визжала какая-то баба, будто ее резали.
— Имею честь доложить, визжит из-за тыквы! — сообщил переводчик.
Но настроение подполковника отнюдь не сделалось благодушнее оттого, что маленький мальчик Лайошка ревел в гардеробной и что у венгра, именуемого Лайошем Дубаком старшим, все еще стоявшего скрючившись над топчаном в бессмысленном повиновении, были точно такие же зеленые солдатские подштанники, какие носил он сам!
Задохнувшись от злобы, он рявкнул на Дубака:
— Встаньте, не то я пристрелю вас!
Солдат с перепугу выпустил уши Дубака и стоял теперь, словно епископ, под ногами которого заходила ходуном земля. Но Дубак не пошевелился до тех пор, пока переводчик не перевел ему слово в слово приказ и дважды не прокричал его в ухо. Тогда он с трудом выпрямился и продолжал стоять со свалившимися на башмаки штанами; потом стал натягивать их с помощью сына. Мальчик к тому времени перестал плакать, но лицо его было грязным от размазанных слез.
— Папа, перестань дрожать коленями! — сказал Лайошка, помогая отцу натягивать штаны.
После того как Лайош Дубак старший благополучно натянул штаны, подполковник поспешил разделаться со всей компанией. Он обошел гимнастический зал и у нескольких человек справился, говорят ли они по-румынски.
— Выгнать их всех! — приказал он затем. — Всем немедленно убираться к чертям! От этой бабы можно оглохнуть!
— Hajde! — ободряюще крикнул старший сержант.
Румынские солдаты, моргая, уставились на подполковника, потом винтовками легонько принялись подгонять людей к выходу. Через несколько минут гимнастический зал опустел. В хвосте плелась кухарка, сейчас она угрюмо молчала. Последним покидал зал Дубак; он вел за руку сына, и никто их не подталкивал прикладом винтовки.
— Эй, мальчуган! — окликнул мальчика капрал, стоявший с наружной стороны дверей, и поспешно сунул в руки ребенка ржаной хлебец.
Хлебец был еще совсем горячим и таким большим, что приходилось держать его обеими руками. Лайошка выпустил руку отца и обнял румынский хлеб. Капрал повернулся и пошел в глубь темного двора.
На улице у ворот их ждал Зингер с псом Доди, спокойно дремлющим на руках у хозяина.
— Второй румынский хлебец за сегодняшний день! — гордо объявил Лайошка.
— Очень уж он тяжелый. Наверняка килограмма два будет, — медленно проговорил Зингер.
Молча они дошли до площади Ференца Листа; тут Дубак заговорил:
— Этим паршивым румынам никогда не выпечь такого хлеба, какой пекли наши полевые пекари! Мое почтение, господин Ланг!
Приветствие относилось к человеку, одетому в военный китель и кепку, который вместе с товарищем как раз перед ними повернул в сторону улицы Кертес и на которого Лайошка, зазевавшись, едва не налетел со своей ношей.
Человек в кепке обернулся и кивнул.
— Добрый вечер, — сказал он и пошел дальше с товарищем по скудно освещенной площади, где грустно покачивались всего только три газовых фонаря.
— У этого человека из Задунайского края больная печень, — пояснил Дубак, глядя вслед двум мужчинам, затерявшимся в вечернем мраке.
— Какой у него низкий голос, — сказал Зингер и, вздохнув полной грудью, добавил: — Чудесный летний вечер!
Эгето и Надь приближались к консерватории. Оба хранили молчание.
— Ну и вечер!.. — первым заговорил Надь.
И тут между ними начался лаконичный разговор. Они говорили вполголоса.
— Да… Где будете ночевать? — спросил Эгето. — Уже без четверти восемь.
Надь махнул рукой.
— Вы видели маму? — Он вздохнул. — Она очень плакала? — спросил он, избегая взгляда Эгето. — Как… она?
— Она не плакала, — сказал Эгето.
— Правда? — усомнился Надь, искоса поглядев на своего спутника.
— Правда.
Оба немного помолчали.
— Она больна, — сказал Надь.
— Сильная женщина, — произнес Эгето. — Она решительно отказалась от меня и даже глазом не моргнула.
— Да, — задумчиво отозвался Надь, — она сильная! Но как эти шпики разочаровались! Мотаются без толку по городу, все делают наугад. Эти, например, были из девятого района, я узнал. Что взбрело им в голову? Кто-нибудь донес? Наверняка они уж не придут больше. Но все же… некоторое время мне не следует показываться дома. — Он смотрел на Эгето. — Белая анархия, — продолжал он. — Когда она кончится?
Эгето не ответил.
— Через несколько дней… может быть, я смогу опять спать дома. — В голосе Надя звучала надежда.
Эгето отрицательно мотнул головой.
— Нет? — хрипло спросил Надь.
— Не думаю, — отозвался Эгето. — Этого я не думаю. Да и Богдан говорит — возможно, долго…
— Вы утратили мужество? — спросил Надь.
Эгето промолчал.
— Почему вы не отвечаете?
— Что же отвечать? Я не утратил.
— Так что же?
— Ничего, — ответил Эгето. — Не утратил и не утрачу. Вы видите, эти собаки устраиваются прочно! Быть может, нам придется уйти в подполье! Понятно? Вот как я думаю! И Богдан тоже. Русские столько времени… Поразмыслите над этим!
— Правда, — сказал Надь. — Русские! Значит, эти здесь… сейчас так сильны? И румыны тоже…
— Нет, — тихо произнес Эгето, — неправда…
— Не-пра-вда? А кто же нас задержал?
Эгето кусал губы.
— У них на шее, — помедлив, сказал он, — сидят их хозяева… Когда-нибудь настанет время, и тогда они и мы… быть может, вместе…
— А социал-демократы? — перебил Надь и вдруг нахмурился.
— Вот видите! — улыбнувшись, проговорил Эгето. — Без сомнения, вы вспомнили о том мастере, которому в воскресенье набили морду. Он из какой партии?
— Бросьте! — сказал Надь. — Он социал-демократ.
Они помолчали.
— Значит, у вас есть где переночевать? — спросил Эгето уже на углу улицы Кертес.
Надь кивнул. Они пожали друг другу руки.
— В пятницу, — сказал Эгето, — если до тех пор не…
— Как вы полагаете, — спросил Надь, — эта группа… в союзе…
— Начало, — ответил Эгето и пожал плечами. — Самое начало!.. Но там есть настоящие…
— Да, — сказал Надь, — во всяком случае, мы начали. Где может находиться Ландлер?
— Не знаю, — сказал Эгето. — Ну, я пойду, А вы будьте осторожны!
Надь потянул его за пуговицу кителя.
— Послушайте! — сказал он, усмехаясь. — Уж вы-то мне не проповедуйте осторожность! А как вы сами недавно бросились к двери из-за ребенка! Да еще ругались. Что вы на это скажете?
— Да-а, — смущенно произнес Эгето.
— То-то же, — с удовлетворением заключил Надь;— Ну, доброй ночи.
Но Эгето не уходил. Он смерил взглядом собеседника.
— Вы очень несдержанны, — проговорил он.
— Это правда, — согласился Надь.
— Выпустите-ка мою пуговицу! — попросил Эгето.
Надь помолчал немного.
— Если я… — начал он и умолк.
Мужчина, а за ним женщина показались на углу улицы Кертес и пошли к остановке десятого трамвая.
— У мамы рак, — сказал Надь. — Если я… Пускай она не ходит стирать. Вы как-нибудь… навестите Анну.
Он круто повернулся и пошел по узкой улице Кертес, словно по темному длинному туннелю. На церкви Терезы, расположенной поблизости, колокола пробили восемь, звенел трамвай. Наступал комендантский час; на улицах уже появились румынские патрули. Нагретые солнцем камни серых будапештских доходных домов излучали тепло, за отворенными окнами сидели жители Будапешта без пиджаков, не зажигая света, в томительном ожидании ночной прохлады. Кончился еще один день.
Эгето шел в комнату с альковом, которую занимало семейство тетушки Йолан.