В среду 6 августа 1919 года, в этот волшебный ясный день, ранним утром, еще не сбросившим ночную свежесть, некий небритый, поеживающийся господин с щербатым ртом, широко зевая, явно после бессонной ночи, завернул в ворота дома восемь по улице Надор. В то же самое время из тех же ворот вышел другой мужчина, свежевыбритый, в темном костюме и в серой мягкой шляпе; эти двое чуть не налетели друг на друга. Ференц Эгето — ибо мужчина в темном костюме был именно он — узнал по кадыку поручика запаса Виктора Штерца.

Только что выпущенный румынами из-под ареста, Штерц имел весьма унылый вид. Он стал подниматься по истертым рыжеватым гранитным, ступеням лестницы, а Эгето отправился в центр города.

Еще не было семи часов. Солнечный лик выглядывал из-за Зугло, его багряные лучи уже цеплялись за крыши домов на площади императора Вильгельма. На тимпане базилики потускневшей позолотой заблестело изречение: «Ego sum via, veritas et vita». Угол у Липотварошского казино пока пустовал; дядюшка Мориц, старый рассыльный, пил свою утреннюю порцию сливянки у какой-нибудь стойки на улице Ловаг, а тетушка Мари, газетчица с носом, украшенным бородавкой, шаркая ногами, плелась от экспедиции, расположенной на улице Конти, к своему обычному месту. Она держала под мышкой пачку свежей «Непсава» и, как обычно, именно на углу Бульварного кольца начала испытывать жгучую боль, причиняемую мозолями.

Тетушка Мари была погружена в глубокое раздумье. Эх, и много же всякой всячины в утренней газете! Интересно будет выкрикивать заголовки! Жалко, правда, что нет ни одного зверского истребления семьи. Зато есть постановление министра внутренних дел Пейера о выборах в Национальное собрание. В нынешние времена такое сообщение даже почище, чем женоубийство в Кёбане! Бог его знает, почему эти постановления так интересуют людей! А вот ведь интересуют! Да что постановления! В газете напечатаны и разные приказы румынских оккупационных войск. Один черт разберется в них. Предложение руководителя Американской администрации помощи с противной фамилией Гувер о снятии блокады с Венгрии! Избиение евреев в Политехническом институте и на проспекте Ракоци! Синие деньги опять объявлены законными!

«А у меня нет ни одной такой бумажки», — досадовала тетушка Мари.

Хаубрих снова выступает против панических слухов! И этот же Хаубрих призывает офицеров, жандармов и всех старых полицейских немедленно явиться на службу. Правительство ведет переговоры с Лайошем Беком, с какими-то главарями христианской партии и с депутатом парламента Надьатади в мужицких сапогах, — их всех выдвигают в министры. Что ни сообщение, то приманка. А что выкрикивать? Они хорошо сочиняют, эти репортеры! Откуда они все это знают? Говорят, им разные агентства передают. Ну а, к примеру, полицейское управление! Пускай бы послушали ее, тетушку Мари, и написали бы о полицейском управлении! Разве это не интересно? Какие крики с утра до ночи несутся из полицейских застенков! Сердце прямо разрывается, когда видишь, как волокут связанных людей, избитых, в крови. В газете об этом нет ни строчки, а ведь это интересно. Ох, как любят читать про всякие зверства! Надо обязательно обсудить этот вопрос с дядюшкой Морицем. Он понимает. Может быть, рассказать обо всем этом людям, которых в экспедиции «Непсава» называют «товарищ»? Наверняка они были бы благодарны. «Сообщает тетушка Мари с улицы Зрини!» Газетчица усмехается. Ну, конечно же, этого они не напишут. Чепуха какая!

…Ференц Эгето шел по улице Зрини, держа путь к Цепному мосту. В этот ранний утренний час перед полицейским управлением стоял на посту всего один полицейский, да и тот имел сонный вид; из запертых лабораторий и складских помещений расположенного на противоположной стороне улицы большого магазина аптекарских товаров Таллмайера и Сейтца просачивался на улицу едкий запах химикалиев, смешанный с приторными ароматами парфюмерии. В окнах Крепости и на воде Дуная отражался красноватый отблеск восходящего солнца. Идя по противоположному тротуару, Эгето вглядывался в открытые ворота полицейского управления, но ничего не мог разглядеть— двор совершенно заслонила стоявшая в подворотне черная машина.

Эгето в этот день предстояло выполнить срочное задание весьма деликатного свойства. От кого исходило это задание, он мог только предполагать. Вчера он получил от кладовщика подробную инструкцию и адреса; тот в свою очередь получил их от связного, к которому Эгето накануне заходил по указанию Богдана и которого раньше никогда не видел.

— Это очень важно! — сказал ему Богдан. — Сейчас нам нужна ваша помощь, товарищ Эгето.

Вчера кладовщик спросил у него:

— Вы сильно скомпрометированы?

Эгето пожал плечами.

— В Будапеште, пожалуй, нет! — ответил он. — Сейчас в полиции неразбериха… Там совсем потеряли голову. Кстати, я работал не в Будапеште.

— Усиленно разыскивают членов ревтрибуналов! — сказал кладовщик. Должно быть, он знал, кто перед ним.

— Какое это имеет значение? — заметил Эгето.

— Как видно, имеет, — сказал кладовщик, — но… — И он посвятил его в суть задания. — У вас найдется более приличный костюм? — спросил он напоследок, разглядывая военный китель Эгето.

Это было вчера. Эгето утвердительно кивнул, и тогда кладовщик сообщил, что те, кто его посылает, считают целесообразным, чтобы ходатай по этим делам был одет вполне респектабельно. Они крепко пожали друг другу руки.

Вот почему так рано поднялся сегодня Эгето. Значительная часть жильцов дома восемь по улице Надор, покой которых был нарушен обыском, произведенным ночью румынами, еще спала. Тетушка Йолан уже наводила порядок в кухне кофейни, и на лице ее сейчас нельзя было заметить и тени тревоги; она улыбалась собственным мыслям, обнажая свои прекрасные белые зубы, и не спускала глаз с драгоценного молока, кипятившегося в небольшой кастрюльке. Накануне вечером, когда Эгето без пятнадцати девять наконец-то явился к ней, она едва не расплакалась, по ее словам, «из-за невыносимой боли в ногах». А Йошка лишь ухмылялся, слушая ее объяснения. Еще бы! Ведь после того, как старик Штраус принес весть от Эгето, у тетушки Йолан с самого полудня «ныли колени», причем боль возрастала по мере того, как время шло, а Эгето все не приходил. И только без четверти девять он пришел.

Ни веснушчатый ученик коммерческого училища, ни его мать вовсе не думали о том, что из-за него, из-за Фери, им тоже грозит беда. Сейчас Йошка спал, как сурок; тетушка Йолан перед уходом Эгето напоила его горячим кофе.

Позднее, когда Эгето вызывал в памяти эти мрачные дни, он просто поражался силе духа тетушки Йолан и ее сына, поражался и тому, что «ходил в гости», подвергая их опасности; а то, что он это делал, приписывал собственному эгоизму; но, пожалуй, еще больше он удивлялся своей беспечности, тому, что он совершенно спокойно разгуливал по улицам Будапешта под защитой лишь клочка бумаги, на котором стояла фамилия Ланг. И это в те дни, когда в городе бесчинствовали черные силы реакции, когда буквально в двух шагах от столицы, в городе В., по инициативе Тивадара Рохачека уже начали составляться списки жертв, ложно обвиненных в грабежах и убийствах. В эти дни точно так же, как Эгето, бродили в поисках пристанища несколько тысяч затравленных людей.

У подножия Крепости, несмотря на ранний час, уже толклись чиновники и солдатня. Эгето перешел Цепной мост и вскочил в девятый трамвай, а от площади Фё в Обуде по извилистым узким улочкам пошел пешком. В кофейне производили уборку. Лавочник в сером халате, надетом поверх рубашки, стоял в дверях своей лавки и зевал. Несколько рабочих с хмурыми лицами шли на кирпичный завод, мальчик вел на поводке козу.

— Ме-е-е! — пошутил один из рабочих, подражая блеянию козы, и почесал животное за ушами. — Сколько она дает молока? — спросил он мальчика.

Эгето остановился перед домом двадцать четыре на вымощенной булыжником, извивающейся вверх улочке Ибойя. На окнах небольшого одноэтажного домика, глядящего на улицу, были спущены зеленые жалюзи; ворота были выкрашены тоже в зеленый цвет; Эгето потянул за кольцо в стене, и в подворотне хрипло зазвучал старомодный колокольчик. Его впустили не сразу; сперва старуха, а затем мужчина осмотрели его через глазок. Этот лысеющий мужчина в очках, служащий частного предприятия Геза Каллош, привел его в комнату.

— Я за постельным бельем, — сказал уже в комнате Эгето и выглянул в окно, выходившее на тесный дворик с палисадником. — «Фиалки», — подумал он.

— За каким постельным бельем? — спросил Каллош.

— Подержанным, — ответил Эгето.

Каллош улыбнулся, протянул ему руку и предложил сесть. А сам вышел в другую комнату.

На шкафах стояли рядами банки с айвой. Компот. На стенах висели семейные фотографии.

«Спокойное место», — подумал Эгето.

Хозяин дома быстро возвратился с небольшой корзиной.

— Вот, — сказал он.

Потом он подробнейшим образом объяснил, что надо делать. Заставил Эгето повторить. Эгето согласно инструкции подождал еще минут пять.

«О чем говорить?» — думал он.

— Тихий домик, — сказал он наконец.

Хозяин пробурчал что-то неопределенное.

— Хороши фиалки! — продолжал Эгето.

— С ними хлопот много, — пожав плечами, сказал Каллош.

Оба помолчали.

— Да, — опять заговорил Эгето, краешком глаза поглядывая на собеседника, — если б можно было тут… кого-нибудь спрятать… На время!

Каллош нахмурил лоб и в упор посмотрел на Эгето.

— Вам это поручили? — спросил он неторопливо.

Щеки Эгето окрасил слабый румянец.

— Как вам сказать… Нет, — сказал он.

— Так к чему этот разговор? — спросил Каллош, и взгляд его сделался холодным.

— Вы правы! — сказал Эгето.

Каллош улыбнулся, гость встал и взял корзинку; хотя корзинка была небольшая, но оказалась очень тяжелой.

— Благодарю, — сказал Эгето, — извините.

Они подали друг другу руки. Эгето направился к выходу.

— Вы знаете, что в этой корзине? — спросил Каллош.

— Постельное белье! — ответил, не задумываясь, Эгето.

Каллош улыбнулся.

— Не спускайте с нее глаз, — сказал он, — будьте осторожны… Передайте, что здесь соседи как будто стали подглядывать.

Подойдя к воротам, он посмотрел в глазок и лишь после этого выпустил Эгето.

Когда Эгето шагал по улочке Ибойя, при одном неосторожном движении в корзине звякнуло что-то металлическое. Навстречу ему, тяжело дыша, подымались в гору две женщины с сумками. На него они не обратили никакого внимания, так как были поглощены увлекательным разговором.

На площадке трамвая он некоторое время ехал в обществе двух полицейских. У одного из них он спросил, который час.

— Что, в путь собрались? — поинтересовался второй полицейский.

— Вроде бы гак! — уклончиво ответил Эгето. «Хорошо, что я надел шляпу», — подумал он.

В общем в трамвае все сошло гладко.

В восемь часов десять минут он был у церкви Кристины и, следуя инструкции, вошел в небольшую табачную лавочку на углу улиц Напхедь и Месарош, когда часы на башне показывали ровно восемь часов пятнадцать минут. Он знал, что табачная лавка принадлежит двум старым девам, которых звали Луйза и Лина. В лавке находилась одна из них — он так никогда и не узнал которая. Эгето подошел к прилавку и поставил корзину у левой ноги. В это время в лавку вошел какой-то человек.

— Прошу вас, три загородные почтовые открытки, — сказал Эгето. — Сколько с меня?

— А мне две, — сказал вошедший, подходя в это время к прилавку.

Корзина оказалась от него справа.

— Я не тороплюсь, — сказал Эгето. — Может быть, сперва вы обслужите этого господина.

Табачница подала открытки второму клиенту. Тот заплатил, взял корзину и, не взглянув на Эгето, вышел. Эгето еще несколько минут перебирал открытки с картинками, потом вышел и он.

Когда он вновь очутился на улице, часы на церкви Кристины показывали восемь часов двадцать три минуты. Он посмотрел по сторонам; человека с корзиной нигде не было видно, и на улице не чувствовалось ничего настораживающего. Его левая рука, в которой он перед тем нес корзину, в эту минуту показалась ему какой-то бесполезной. А правая, в том месте, где не было пальцев, нервно зудела.

Только-то и всего! Барышня-табачница ничего не заметила.

Еще не было половины девятого. «Когда передадите, примерно с час будьте в тех местах, не привлекая к себе внимания. Проверьте, нет ли. чего-нибудь подозрительного вокруг вас. Посидите в кафе „Филадельфия“. Почитайте газету». Так ему было сказано. Этими шестьюдесятью минутами надо создать изоляцию, не допустить чтобы связь отдельных звеньев была обнаружена. Если он заметит вокруг себя что-нибудь подозрительное, то не должен идти на улицу Крушпер.

Тихий утренний час, незнакомый будайский район, праздничный костюм, чужое имя — все это создавало условия для конспирации. В грохоте и сутолоке большого города, где царил хаос и на каждом шагу подстерегало предательство, Эгето оказался в полнейшем одиночестве, как всякий, кто находится на нелегальном положении. Одиночество ли это? Нет, это не одиночество; по всей вероятности, именно это и было самой прочной связью с будущим. Хорошо, что он надел свой праздничный костюм; человек в кепке и военном кителе в этом районе слишком бросался бы в глаза и не мог бы войти в фешенебельное кафе.

«Они предусмотрели каждую деталь», — с удовлетворением думал Эгето. Он наискось пересек улицу Месарош и вышел к церкви. Двое будайских господ сняли шляпы, какая-то дама осенила себя крестом. Из церкви в этот момент вышел высокий и толстый мужчина. Сперва Эгето заметил лишь его сутулую спину, но и по спине он сразу узнал его. Он несколько удивился и встал на углу, желая, чтобы тот, высокий, перешел улицу первым; он надеялся — ведь тот был близорук, — что мужчина не заметит его. Они находились на расстоянии примерно трех шагов друг от друга.

Высокий человек мгновение размышлял — он, должно быть, глубоко задумался, и Эгето казалось, что он слышит, как тот что-то бормочет себе под нос, — затем решительно сошел с панели и стал переходить улицу. Но тут ему засигналила мчавшаяся машина; он вздрогнул и попятился. Тогда на него чуть не наехал навьюченный трехколесный велосипед. Котелок свалился с его головы и зигзагами покатился к водосточной трубе. Близорукий человек растерянно оглянулся, лицо его было пунцовым, в руке он держал палку. Какой-то уличный мальчишка, наблюдая за ним, надрывался от смеха.

«Я отвернусь», — подумал Эгето; но вместо того, чтобы отвернуться, безотчетно шагнул за шляпой.

В этот момент толстяк сделал два прыжка и мелко засеменил, пытаясь схватить вероломную шляпу, и чуть не налетел на Эгето, который уже успел ее поднять.

— Черт побери! — пробормотал Эгето, сердясь на себя за свою непоследовательность.

— Ференц! — проговорил толстяк, с испугом глядя на свою шляпу, которую Эгето молча протягивал ему. — Боже мой! — добавил он тихо.

Эгето стоял, засунув руки в карманы. Маршалко держал в руках котелок.

— Здесь, на улице? — сказал Маршалко, и рот его так и остался открытым.

— Может задавить машина, да? — спросил шутливо Эгето.

Маршалко схватил его за руку.

— Не валяйте дурака, — произнес он едва слышно. — Вас… уже ищут.

Эгето молчал.

— Все-таки мне хотелось бы с вами поговорить, — печально сказал Маршалко.

Эгето даже стало жаль его.

Спустя несколько минут они уже сидели в одном из укромных уголков кафе «Филадельфия». Эгето были видны часть улицы и сад Хорвата, его же с улицы заметить было трудно. Официант принес заказанные две чашки суррогатного кофе. Эгето с удовольствием пил кофе, его томила жажда; Маршалко к своей чашке не притронулся. У одного из окон сидела компания офицеров, под часами вязала дама преклонного возраста, в самом дальнем углу завтракали молодой человек и девушка. Белки глаз учителя Маршалко походили на лунные диски, когда на таком близком расстоянии он смотрел в лицо Эгето через стекла в восемь диоптрий.

— Вы напрасно меня избегаете, — сказал он тихо.

Эгето поставил чашку.

— Вы похожи на своего отца, — продолжал Маршалко. — Тут уж ничего не попишешь. — И он смущенно улыбнулся.

— Благодарю вас за заботу, — сказал Эгето.

Маршалко пожал плечами. Оба некоторое время сидели молча. Эгето поглядывал на улицу. Вдруг он коснулся руки своего старшего брата.

— Я ничего не сделал для вашего сына, — сказал он. — Поэтому…

— Одно к другому не имеет ни малейшего отношения, — поспешно перебил его Маршалко. Он не смотрел в лицо Эгето.

— Это не частное дело, — медленно проговорил Эгето. — Если не верите, подойдите к полицейскому управлению.

— Я знаю, — сказал Маршалко, — они… они озверели!

— Озверели? — воскликнул Эгето. В глазах его горела ненависть. — Вы только сейчас узнали? — язвительно спросил он.

Маршалко растерялся.

«В сущности, я ведь совсем его не знаю!» — подумал он и сказал:

— Вы полагаете, я не составил мнения о собственном сыне?

— Зачем вы ходили в церковь? — спросил Эгето.

— Просто шел мимо и заглянул, — сказал Маршалко смущенно. — У меня здесь дела в гимназии на улице Аттилы, и я располагаю временем до половины десятого.

— Что нового… дома? — спросил Эгето.

— Там нестерпимо, — вздохнув, сказал Маршалко. — Поэтому я здесь; я хотел бы перейти в будапештскую гимназию. Счастье, что вы не переехали ко мне. Простите.

Он принялся за свой кофе.

— Какая мерзость, — проговорил он задумчиво, — меня хотят впутать в грязную историю. За мной следят. — Он истерически рассмеялся. — Знаете, в чем состоит моя основная заслуга? — спросил он.

«Несчастный, — думал Эгето, — несчастный человек!» Но промолчал.

— Мой сын! — продолжал учитель. — Мой сыночек! Оттого, что в июне он хотел… всех вас перевешать, а сейчас он в Сегеде! Но у меня-то, учителя латыни Кароя Маршалко, что общего со всем этим? Мне наплевать на все! — сказал он.

— Я сожалею… — начал Эгето.

Маршалко не дал ему договорить.

— Вы тоже хотели впутать меня в историю! — сказал он сурово, глядя в упор на сводного брата. — А сейчас некто Лагоцкий, мерзавец директор, требует, чтобы я творил суд над другими… вместе с ним и прочими субъектами. Над всеми вами. А мне наплевать на это тоже, понимаете? Но вы хоть давали возможность преподавать. А эти просто отстраняют меня от работы!

— Хоть вы ни в чем не виноваты, не так ли? — сказал Эгето и положил свою изувеченную правую руку на огромную лопатообразную кисть учителя.

Маршалко удивленно посмотрел на него и с горечью покачал головой.

— Я не иронизирую, — сказал Эгето. — Вы старше меня на одиннадцать лет. Кое-что вы знаете лучше меня, но это я знаю лучше.

— Что это? — спросил учитель.

— Вы все хотите быть глухими, не хотите слышать, как кричат в застенках полицейского управления или же… — Он приставил руку к горлу и сделал недвусмысленный жест.

— Так что? — спросил после некоторого молчания Маршалко.

— Одним словом, я так понимаю, — продолжал Эгето: — или… с нами, со всеми обездоленными, или…

— Или? — повторил Маршалко.

— Или вас заставят окунуться в грязь. В будапештской гимназии тоже.

Маршалко нахмурился.

— Разрази их гром! — сказал он со страстью. — Знаете, что говорит Манилиус, поэт, современник Августа? Nascentes morimur finisque ab oriqine pendet! Это значит: все мы смертны, и начало предопределяет конец.

Высказывание учителя было столь неожиданно, что Эгето чуть было не рассмеялся, хоть и понимал, что все это совсем не смешно, а скорее трагично.

— Мне это непонятно! — сказал он сухо.

— Давайте поговорим лучше о том, — сказал вдруг Маршалко, — как обстоят ваши дела. Ведь мы попусту тратим время! Что я могу сделать для вас? — Он искоса поглядел на сводного брата. — Я был бы рад, если бы…

Какой-то офицерик пересек зал и вперил в них пристальный взгляд. Маршалко, разумеется, ничего не заметил, но Эгето краешком глаза непрерывно наблюдал за офицером. Тот шел прямо к ним и остановился у их столика. В этот момент Маршалко поднял глаза.

— Пожалуйста, — сказал он ворчливо.

— Дядюшка Карой, — заговорил подпоручик и щелкнул каблуками, — имею честь! Не соблаговолите припомнить?

— Что вам угодно?

— Янош Робичек, — по лицу подпоручика скользнула улыбка, — был вашим учеником.

— Разумеется, — сказал Маршалко и безотчетным жестом предложил подпоручику сесть.

Но в это же мгновение он спохватился и проклял себя за легкомыслие. Он покраснел и, запинаясь, что-то забормотал; первой его мыслью было подняться и увести подпоручика, потом он сообразил, что это могло бы слишком броситься в глаза. Виновато моргая, он смотрел на сводного брата. Подпоручик внимательным взглядом окинул Эгето, потом представился.

«Праздничный костюм», — мелькнула догадка у Эгето.

— Я был однокашником Эгона, — сказал подпоручик. — Я слышал, что он в Сегеде.

Эгето почти наслаждался создавшейся ситуацией; Маршалко был в страшном смятении, он поглядывал то на подпоручика, то на Эгето.

— Теперь он скоро вернется домой, — продолжал подпоручик. — Сейчас вновь настало время для истинных мадьяр!

— Виноват, — произнес Маршалко. Лоб его покрылся испариной.

Подпоручик продолжал разглагольствовать, уснащая речь сияющей улыбкой и широкими жестами. Он интересовался здоровьем учителя, директором Лагоцким, стариком Дери, делами гимназии города В.; он сообщил, что уже несет службу. Хитро подмигнув, добавил, что, к сожалению, не может сказать, где именно.

— Сейчас-то мы наведем порядок! — пообещал он.

А помнит ли господин учитель, как он и Трупп отвечали по памяти из «Quattuor aetates» и с кафедры упала бутылка с водой? Он принялся рассказывать какую-то нудную школьную историю и при этом громко хохотал. Маршалко нервно барабанил пальцами по столу.

В это время у входа в кафе возник какой-то шум. В зал вошли поручик, полицейский в синей форме и двое штатских. Эгето посмотрел на часы.

«Четверть десятого, с корзиной уже ничего не может случиться».

— Всем оставаться на своих местах! — приказал поручик.

Маршалко был белый как полотно и не смел взглянуть на Эгето. Полицейский остался у дверей, поручик и двое штатских прошли вперед.

— Проверка документов, — объявил поручик.

Сперва они направились к пожилой даме с вязаньем, на ходу поздоровавшись с сидевшей у окна компанией офицеров. Пожилая дама с большим трудом поняла, чего от нее хотят, и начала громко возмущаться. Один из штатских строго прикрикнул на нее, женщина несколько оторопела и достала какой-то документ. Поручик, должно быть, нашел его в полном порядке, ибо они пошли дальше, а старая дама что-то недовольно проворчала им вслед, употребив нелестное определение «грубияны». Проверка документов молодой четы сошла довольно гладко — парочка беспечно посмеивалась. Наконец поручик и штатский подошли к их столику.

— Привет, господин поручик, — сказал подпоручик Робичек и, не вставая, отвесил поклон.

— Привет, — отозвался поручик, устремив вопросительный взгляд на Маршалко и Эгето.

— Все в порядке, — сказал подпоручик. — С этими господами я знаком лично.

Поручик размышлял одно мгновение.

— Раз так — будьте здоровы, — сказал он не очень приветливо и отправился дальше.

Он за что-то разбранил метрдотеля. Длинный и тощий метрдотель слушал его и кланялся. Потом поручик со свитой удалился.

Маршалко шумно сопел и упорно не отрывал глаз от стола.

— Эти парни, — с восхищением воскликнул подпоручик Робичек, — они что надо!

За столиком царило молчание.

«Болван», — с презрением отметил про себя Эгето.

Подпоручик продолжал болтать еще некоторое время, затем встал, щелкнул каблуками, пожал им обоим руки и, приосанившись, направился к столику, за которым сидела компания офицеров.

Маршалко и Эгето некоторое время хранили молчание.

— Вот мы и наплевали на него, — сказал Эгето, горько улыбнувшись.

Маршалко тоже горько усмехнулся.

— Простите, — через силу выдавил он из себя и взял Эгето за руку. — Когда-нибудь меня хватит удар, — проговорил он с трудом и махнул рукой. — Ничего, ничего, мне уже лучше! — немного погодя сказал он и выпил залпом стакан воды.

— Мне очень жаль, — сказал Эгето, — но я должен идти. — Он взглянул на часы, висевшие на стене. — Теперь уже действительно мне пора.

Он положил на стол монету, не обратив внимания на протестующий жест Маршалко.

— Мы уйдем порознь, — сказал Эгето, увидев, что учитель тоже собирается встать.

— Но ведь мы так ни до чего и не договорились! Если вы в чем-либо нуждаетесь… — заговорил Маршалко сбивчиво. — Ведь у вас… ведь у тебя нет… Я в самом деле… Может быть, деньги? — спросил он, с надеждой глядя на сводного брата. — Или другая помощь?

Эгето мгновение размышлял.

— Благодарю, — сказал он, помедлив. — Благодарю, не надо. У меня есть, есть друзья! Быть может… мы еще встретимся.

Они молча пожали друг другу руки. Затем Эгето решительным шагом пошел к выходу; у самой двери он обернулся и сделал прощальный жест рукой. Маршалко с растерянной улыбкой кивнул ему в ответ.

Эгето отправился прямо на улицу Крушпер, свернул в один из узеньких переулков на проспекте Фехервари и остановился перед одноэтажным домиком, где помещалась студия скульптора.

«Одному очень ответственному лицу надо обеспечить нелегальную квартиру», — сказал ему вчера кладовщик. По всей вероятности, он и сам не знал, о ком идет речь.

Это было второе поручение, данное Эгето на сегодня.

Известный скульптор, которого он посетил на улице Крушпер, имел рядом со студией две небольшие комнатки с отдельными выходами; но от страха он чуть не лишился дара речи, когда узнал, с какой целью пришел Эгето. А ведь он от Советской республики получал крупные заказы и значительные денежные вознаграждения.

— Мне в самом деле очень жаль, — проговорил скульптор сначала любезным тоном. Но когда Эгето сделал попытку убедить его, заговорил уже без всяких околичностей — Здесь нельзя! Прошу понять, я, собственно, никогда не занимался политикой, и мой творческий труд… В общем об этом не может быть и речи, сударь!

Он с ненавистью смотрел на Эгето, и тому не оставалось ничего иного, как уйти. А великолепным местом была эта маленькая студия!

Эгето не знал, смеяться ему или досадовать, но все же его опечалила неудача. Он сел в трамвай и поехал назад, на площадь Святого Яноша, и по ступенькам поднялся на гору Напхедь. На тихой маленькой площади стояли почти игрушечные домики; он постучал в дверь виллы, принадлежавшей одному врачу. Врач и его жена, черноволосая, с живыми глазами женщина, которая тоже была врачом, с готовностью согласились приютить человека, не преминув, однако, заявить, что они лишь сочувствующие и не во всем разделяют взгляды коммунистов — по вопросам, например, психоанализа, эмпириокритицизма Маха, регулирования деторождения.

— В настоящий момент это не столь уж важно, — улыбаясь, сказал Эгето.

Они договорились, что сегодня же после захода солнца «знакомый» Эгето займет одну из их изолированных комнат.

— Собственно говоря, кто же он? — осведомился напоследок врач.

Тогда Эгето откровенно признался, что и сам еще этого не знает; одно лишь не подлежит сомнению, что это ответственное лицо.

— Хоть бы он умел играть в преферанс, — смеясь, заметил врач.

Но по этому вопросу Эгето не мог дать каких-либо твердых гарантий.

Они расстались. По узкой улочке Эгето пошел вниз. Из открытого окна одного из домиков доносились звуки граммофона.