Ближе всего к мифологии стоит эпос. Он вырос на ее почве и просто немыслим вне народных сказаний. «Мифы давали поэзии художественные образы и сюжеты. Художественная форма вырабатывалась в виде песни».

Известное утверждение К. Маркса о том, что «греческая мифология составляет не только арсенал греческого искусства, но и его почву», в полной мере относится и к эпосу, который также возник и развился на мифологической основе. Но произведения эпического жанра (в данном случае гомеровские поэмы) существенно отличаются от мифов тем, что в них уже отражено рождение человеческой личности, вышедшей из недр разложившегося общинно-родового строя.

Герои Гомера все чаще действуют не по божественным указаниям, а по велению сердца, из чувства осознанного долга перед отчизной, перед соратниками и друзьями. И если Геракл совершает свои подвиги, выполняя (хотя бы формально) повеления царя Эврисфея, то мотивы, по которым действует Ахилл, – значительно возвышеннее и во многом более понятны и приемлемы для нас. Справедливо утверждение С. П. Маркиша, что «…не по сходству слов, а по самой сути вещей близок Гомер нашему веку».

По вполне понятным причинам ученые чаще всего затрудняются точно определить время рождения того или иного мифа и тем более даты описанных в легенде событий, даже если достоверность их не вызывает особых сомнений.

Что же касается деяний и фактов, о которых повествует в своих поэмах Гомер, то их временные рамки уже определены: почти все события гомеровского эпоса группируются вокруг Троянской войны. Эту историческую веху исследователи сегодня относят к 1260–1230 годам до н. э.

В глубоком исследовании, касающемся, в частности, и датировки Троянской войны, – в монографии «Проблемы гомеровского эпоса» грузинский ученый Р. В. Гордезиани рассмотрел и проанализировал обширный историко-литературный и литературоведческий материал. Ученый пишет: «…Гомеровский эпос при изображении событий Троянской эпохи опирается на вполне реальную историческую основу и довольно точно передает главные исторические моменты второй половины II тысячелетия до н. э. Однако это вовсе не означает, что мир Гомера полностью микенский; напротив, в его поэмах, в первую очередь, царит дух эпохи самого поэта, выраженный в языке, мировоззрении, реалиях и, наконец, в самой структуре поэм».

Одной из причин сильнейшего художественно-эмоционального воздействия гомеровских поэм на современного читателя является, на наш взгляд, их последовательный реализм и та почти осязаемая детализация, к которой прибегает Гомер при описании любой из сторон ахейского или троянского быта.

Гомер «доподлинно рисует, он лепит словом, так что созданное им зримо и осязаемо… он словно ребенок, пристально разглядывающий попавший в его руки предмет: ребенок исследует и ощущает каждую впадинку, каждый выступ, а потом подробно, ничего не пропуская (ибо все одинаково любопытно и важно!), расскажет».

И это, кроме всего прочего, быть может, – одно из доказательств мнения, что Гомер был слеп (по крайней мере, – во второй части жизни)…

Что же касается подробнейших описаний всевозможных игр, атлетических упражнений и состязаний, то можно сказать без преувеличения: поэмы Гомера дают многочисленные примеры древнегреческой агностики. И это относится не только к знаменитому рассказу о погребальных играх, которые устроил Ахилл в память о Патрокле, описания состязаний и тренировок как естественной, обязательной части ахейского, троянского и феакийского быта органически вплелись в ткань обеих поэм.

 

Агон и сюжет

В гомеровских поэмах изображение поединков героев и богов, боевых стычек и дружеских соревнований почти никогда не носит характер пассивного повествования. Чаще всего это – средство развития сюжета, причина его неожиданного поворота, движения вперед.

Вспомним, какой колоссальной напряженностью отличается рассказ о единоборстве Гектора с Патрон лом («Илиада», XVIII); а затем – растерянность в стане троянцев после победы Ахилла над Гектором («Илиада», XXII) и сюжетные изменения, которые повлекли за собой оба эти поединка. Еще более резкий поворот в повествовании аэда вызывает, например, кульминационный момент состязания женихов в доме Одиссея.

Впрочем, в поэмах мы находим не только трагические примеры подобного плана. Обратимся к «Одиссее».

Изнуренный многодневной бурей герой достигает наконец острова феаков и засыпает в прибрежных кустах. К морю приезжает царевна Навсикая и затевает с прислужницами игру в мяч. По наущению Афины

Шум и крик, что поднимают девушки по этому поводу, будят Одиссея. Герой выходит к феакиянкам и в конце концов вместе с ними благополучно попадает ко двору Алкиноя.

Неизмеримо возрастает уважение феаков к Одиссею после того, как он всех побеждает на играх. Перед состязаниями Алкиной, ничуть не сомневаясь в физическом превосходстве своих соплеменников, весьма самонадеянно призвал их показать свою силу и ловкость, дабы

После того как наиболее могучие феаки показали свое спортивное мастерство, Одиссею тоже предложили принять участие в играх. Видя нежелание героя и неосмотрительно расценив это как нерешительность, они долго уговаривают его. А Эвриал даже перешел к прямым насмешкам.

Однако отношение к Одиссею мгновенно меняется, когда

Естественно, Одиссей оказывается победителем, вызвав досадуй невольное восхищение хозяев. Он дает понять, что готов состязаться и в любом другом виде игр:

Став свидетелем весьма убедительной победы Лаэртида и выслушав его рассказ о былых подвигах, Ал киной поспешно признает, вопреки недавнему хвастливому заявлению:

И без того хорошее отношение к Одиссею со стороны феаков становится теперь превосходным, и они даже предлагают ему корабль для скорейшего возвращения на родину. О насмешках и покровительственном тоне теперь не может быть и речи.

Все состязания описаны Гомером с максимальным, потрясающим реализмом. Здесь опять играет роль предельная детализация. Лишь мастерство поэта не делает отталкивающим и скрупулезные анатомические описания, особенно когда речь идет о битвах, о смертях, о тяжелых ранениях.

Все это особенно четко выражено в XXIII песне «Илиады», где описываются погребальные игры, устроенные в память о Патрокле.

Характерно, что даже во время краткого отдыха между боями эллины гомеровской эпохи не забывали о столь любимых ими упражнениях. Причем это была не обязательная военно-спортивная тренировка, а естественное и привычное времяпрепровождение. В то время как Ахилл, обуреваемый гневом на Агамемнона, мечется и ищет выхода своей ярости:

Тут уместно вспомнить, что диск сначала служил отнюдь не только спортивным целям. Осадив город (но не желая разрушать его), эллины иногда писали на дисках из глины или камня условия сдачи и перебрасывали снаряд через крепостную стену. Но совершенно очевидно, что со временем диск обрел сугубо спортивные функции, сменив поле боя на поле стадиона.

 

Агон и боги-олимпийцы

Агон постоянно присутствует и в мифе, и в эпосе: агон мирный и боевой. И тут, как уже говорилось, эллин сравнительно легко переступает грань, отделявшую его от богов, порой отваживаясь даже бросать вызов небожителям, недвусмысленно приглашая их к единоборству.

Правда, в мифах бессмертные почти всегда побеждают восставших на них смертных: наказание за безосновательную гордыню и самонадеянность.

Афина карает непокорную Арахну, от стрел Аполлона и Артемиды гибнут дети заносчивой и строптивой Ниобы. Легендарный лучник царь Еврит вызывает на поединок Аполлона:

Но Геракл в единоборстве за Деяниру побеждает речного бога Ахелоя! Правда, это победа великого героя над божеством «местного значения». Однако – победа несомненная!

Если же обратиться к гомеровскому эпосу, то разгоряченный битвой Диомед при осаде Трои не только весьма ощутимо пощекотал копьем Афродиту, но и осмелился выступить против самого бога войны:

Правда, герою, как видим, деятельно помогает Афина Паллада (боги нередко предпочитали сводить между собой счеты с помощью людей). Но факт остается фактом: смертный заставил с позором ретироваться бессмертного.

Тем не менее было бы вульгарной ошибкой видеть в этих настроениях и действиях героев эпоса и мифов проявления атеизма или хотя бы пренебрежения к богам. Нет, как мы уже говорили, осуществлялся почти непроизвольный переход грани между человеком и богом… Иными словами, эллины успешно совмещали критику богов с глубокой верой в их могущество.

Но, в отличие от христианской заповеди нижайшей покорности, эллин стремился бороться и жить на этом свете, а не на том: «Идеалом языческой античности является деятельный и непокорный судьбе герой (гомеровский Ахиллес или Одиссей, эсхиловский Прометей или софокловская Антигона), идеалом же христианского средневековья – святой».

Правда, тут речь идет о противодействии судьбе (poipa (мойра)). Но ведь в представлении древнего грека даже боги порой были вынуждены ей подчиняться. Те самые языческие боги, которые являлись в поэтическом воображении эллинов то суровыми, жестокими и гневными, то – радостными и великодушными.

Да, время от времени грек поднимал бунт против обитателей Олимпа. За что расплачивался в исторические времена отнюдь не на небесах, а на земле: уже родившееся и укрепившееся государство подобного свободомыслия простить не могло.

Поэтому не один Сократ пострадал за «непочтение к богам». Еще до него из Афин был изгнан Анаксагор, считавший, что миром правят не боги, а человеческий разум. За воззрения, близкие к атеистическим, был вынужден покинуть Афины и философ Протагор (а его сочинения сограждане публично сожгли на городской площади).

И, однако же, Аристофан в своих комедиях почти безнаказанно и относительно свободно высмеивал чуть ли не всех богов, выводя их на сцену в довольно несолидном виде.

Вот что по поводу этого сложного и противоречивого явления пишет Ф. X. Кессиди: «Атеизм – явление редкое в истории греческой теоретической мысли: он получил известное распространение в конце V– первой половине IV веков до н. э. Правда, многие греческие мыслители, начиная с Ксенофана (VI век до н. э.), подвергали критике народные религиозные верования, но эта критика далеко не обязательно велась с позиций атеизма. Ксенофан отвергал народные верования не за признание богов, а за приписывание им человеческих черт и свойств – за антропоморфизм. Народные верования критиковал и Гераклит, не будучи, однако, атеистом. Да и выдающиеся атеисты древнего мира Демокрит, Эпикур и Тит Лукреций Кар не отвергали существования богов, хотя и считали, что боги не принимают участия в мировых процессах и делах людей».

Корни подобного свободомыслия, несомненно, следует искать еще у Гомера. Непочтительные замечания в адрес богов, явные насмешки над ними и осуждение бесчисленных несправедливостей, учиненных небожителями, буквально переполняют «Илиаду» и «Одиссею». Однако и тут не стоит пытаться усмотреть атеизм в прямом, современном понимании этого слова. Просто Гомер (а вместе с ним – и его слушатели или читатели) относился к героям мифов и богам так же непосредственно, как мы порой относимся к своим современникам (пусть и великим): дистанция была не так уж велика.

С другой же стороны, бессмысленно подходить к Гомеру и его героям с мерками современности: слишком уж значительна отдаленность во времени и разнице социальных условий. А бунт против богов еще не означает неверия. Тем более что нельзя, нелогично бунтовать против тех, кого не признаешь реальной силой.

Наиболее диалектично объясняет это явление А. Ф. Лосев: «Невозможно поверить, чтобы эпический художник, способный изображать богов, демонов в таком смешном виде, действительно признавал мифологию (читай – «эллинский пантеон». – Ю. Ш.) во всем ее буквальном реализме. Но отрицания мифологии здесь тоже нет»,

Иными словами, веря в богов, Гомер недвусмысленно критикует небожителей, дает свою авторскую оценку их действиям, характерам и персонам в целом.

Итак, гомеровские герои остаются постоянными агонистами всегда и во всем, состязаясь в доблести не только с воинами противника или спортивными соперниками, но и с судьбой, и с богами-олимпийцами. К этому их неизменно призывают законы общинно-родового строя и традиции родовой аристократии, наконец, мораль, основой которой является эллинский патриотизм. Что и выливается в постоянное стремление

Весьма метким нам кажется и еще одно замечание Ф. X. Кессиди: «…язычник-грек, в отличие от верующего христианина, не чувствует себя низшей тварью по сравнению с творцом». Это тем более симптоматично, что выступление против несправедливостей богов и судьбы – не просто стремление к агону, а признак зарождения сознания и чувства долга. Именно того чувства, которое для гомеровского героя значит иногда больше, чем страх перед судьбой и гневом олимпийцев.

 

Взаимосвязь художественных средств и темы

Обилие всевозможных агонов, многочисленные праздники, сопровождавшиеся выступлениями атлетов, обязательная повседневность гимнасиев и палестр способствовали тому, что даже в бытовой лексике эллинов появилось немало терминов и выражений, связанных со спортом. А из устной речи, естественно, они перекочевали в литературу.

Здесь эти термины распространились быстро и широко в виде многообразных сравнений, метафор, эпитетов и прочих фигур и тропов. Это даже становится одной из разновидностей традиционных loci communes.

Сначала в мифологии, а затем в эпосе почти каждый бог или герой получает «в собственность» один или несколько обязательных эпитетов.

У Гомера эта традиция выражена особенно четко. В поэмах Аполлон (’Απολων (‘Apollon)) снабжен эпитетами: εκαεργος; (hecaergos), εκατηβολος (hecetebeletes) далеко разящий; εκατηβολος (hecatebolos) или εκηβολος (hecebolos) – далеко мечущий, далеко разящий; εκηβολος (hecebolos) – метко разящий, далеко мечущий; αργυροτοζος (argurotoxos), αργυρειος εκατος (argtireios hecatos) – серебрянолучный, сребролукий и другие. (Ил. I, 21, 43, 75, 360, 457, 479 и др.)

Ахилл (’Αχιλλευς (Achilleus)) носит эпитеты: ωκυς (okus) – быстрый, стремительный; ποδας ωκυς (podas okos) – быстроногий; ποδαρκης (podarkes) – быстроногий, крепконогий; ωκυπορος(okuporos) – стремительный, быстронесущийся (Ил. I, 58, 364, 489. И, 688. XIX, 40. XXI, 161, 265. XXIII, 218, 333, 798 и др.).

Старец Нестор (Νεστωρ (Nestor)) неизменно называется Γερηνιος ιπποτα (Gerenios hippota) – лихой геренский ездок, наездник или, как перевел Гнедич, конник геренский (Ил. II. 433, 601. XIV, 39, 52. XXIII, 349 и др.).

Наиболее характерный для Тевкра (Τευκρος (Teukros)) эпитет – παλιντονα τοξα τιταινων (palintona toxa titainon), т. e. натягиватель упругих луков, натягиватель изогнутых луков, а по Гнедичу, «наляцатель жесткого лука» (Ил. II, 528, 557 и др.)

Врат его Эант (’Αιας (Ajas)) получил у Гомера титул ταχυς(tachtis) – быстрый (Ил. II, 527. XXIII, 738, 754).

Многосторонний атлет Диомед (Διομηδης (Diomedes)) не только ιπποδαμος (hippodamos) – укрощающий коней, и ιππονς υπαξε ζυγον (hippus hupaxe zugon) – запрягший коней, подведший коней под ярмо, но и δουρικλυτος (duriklutos) – знаменитый копьеборец, копьеметатель (Ил. XIV, 109. XXIII, 290 и др.)

Как видим, здесь принимаются во внимание определенные (причем выдающиеся!) физические качества богов, героев и басилевсов, их неоспоримое умение одержать верх в каком-либо одном (а то и во многих) состязаниях.

Гомеровский эпос изобилует не только подобными эпитетами, но и сравнениями:

Вот, например, описание бега Ахилла:

Сравнение с конем дает представление и о скорости, и о мощи несущегося по полю брани Пелида.

Естественно, что подобные сопоставления чаще всего встречаются при описании битв, единоборств и других действий военного характера. Ведь тут, как и в спортивном поединке, требовалось максимальное напряжение сил бойца, ловкость и умение, от которых в данной обстановке зависели и жизнь, и успех.

Отражая атаку троянцев, стремящихся поджечь греческие корабли, Эант:

Здесь автор, очевидно, имел в виду dpopdiai (apobatai) – своеобразную джигитовку, входившую в программу и Олимпийских и других игр античности: состязающиеся всадники на большой скорости соскакивали с лошадей, бежали рядом, а потом вновь должны были на ходу взлетать на коня (В. Латышев, 1889; К. Мюллер, Ф. Мезе, 1930; С. Семенов-Зуссер, 1940; М. Кубланов, 1954, и др.).

Нередко гомеровские сравнения носят, так сказать, обратный характер. Не только в бытовых описаниях встречаются определения спортивного характера, но и наоборот – при описании состязаний Гомер прибегает к сравнениям совершенно мирным, житейским. Вот, например, начало рассказа о борьбе Одиссея с Эантом:

Это наиболее типично для Гомера, ибо в сравнениях он почти всегда выступает как мирный человек, а не воин.

Суть этой особенности гомеровских поэм хорошо определена А. Ф. Лосевым: «…не мирная и трудолюбивая жизнь сравнивается у Гомера с войной и поясняется через нее, но война и военные действия сравниваются с мирным бытом и поясняются через него». В данном же случае как примета мирной жизни выступает агонистика.

Что касается критической литературы, посвященной гомеровским сравнениям вообще, то она столь же обширна, сколь и общеизвестна. О литературоведческом компаративизме спортивного характера исследований (и даже отдельных замечаний) гораздо меньше. Поэтому позволим себе обратиться еще к одной цитате.

По поводу этих же мирно-агонистических сравнений Н. Л. Сахарный замечает: «Мы на короткое время отвлечены от напряженного хода битвы и силой фантазии поэта захвачены изумительным изображением спортивного задора и мастерства. Вернувшись к обстановке боя, мы остро чувствуем ее трагический контраст с этим мимолетным видением из иной, мирной обстановки».

Характерны и те определения, к которым прибегает Гомер для измерения расстояния. В частности, повествуя о конных состязаниях на погребальных играх и желая выразить все напряжение этих скачек, он говорит:

В свою очередь:

Как и в предыдущих случаях, повторяем: эти примеры можно умножать и умножать.

 

Игры и характеры

Трудно найти вид состязаний, который не был бы описан у Гомера самым тщательным образом. В гомеровских поэмах упоминается о борьбе, о кулачном бое, о состязаниях в беге и прыжках, о метании копья и диска – о тех видах состязаний, которые в более позднее время вошли в состав Олимпийских и других священных игр.

Действительно, знаменитые погребальные игры, устроенные Ахиллом, вполне можно назвать «Малыми Олимпийскими». И уж во всяком случае их описание является одним из многочисленных доказательств того, что 776 году до н. э. предшествовал не один десяток Олимпиад. Историк античного спорта почерпнет у Гомера такие реалистические подробности всевозможных состязаний, словно все это происходило сегодня.

Детально описывается подготовка пяти героев к ристаниям. Старый Нестор, наставляя сына своего Антилоха, со знанием дела поясняет ему все тонкости скачек:

Самым трудным и напряженным моментом скачек являлось прохождение меты. Здесь, как правило, происходило наибольшее число несчастных случаев.

Очень подробно, ничего не упуская, рассказывает Антилоху Нестор, как благополучно обогнуть роковой столб (XXIII, 334–342).

Все эти описания говорят о напряженном, яростном соперничестве, царившем на скачках. Каждая деталь, мельчайшая подробность выписаны поэтом с безупречным знанием дела.

Не менее блестяще знал Гомер и человеческую психику. На ристалище у него встречаются не безликие конники. Состязания служат здесь фоном для раскрытия человеческих характеров. Вот начинается гонка: азартный, легко идущий на риск ради столь желанной победы Антилох и ласковым словом, и бичом понукает коней, и угрозами (XXIII, 403–416). Он выбирает самый сложный, опасный, но и самый короткий путь, обгоняя колесницу более осторожного Менелая. Атрид «устрашился» катастрофы на дистанции и умерил бег своих коней:

Риск оправдал себя, и даже на более слабых конях сын Нестора, смелый и обаятельный, обогнал Менелая:

Однако после состязаний сын Нестора показал себя весьма рассудительным и почтительным юношей: он добровольно отказывается от награды в пользу негодующего (но тут же смягчающегося) Менелая (XXIII, 591–597).

Как видим, в отличие от традиций классической Олимпии, на Патрокловых ристаниях каждый обязан сам править своей колесницей. О том, чтобы выставить вместо себя нанятого возницу (или, тем более, раба), – не может быть и речи. Гомеровские герои привыкли добывать победу собственными руками.

Прекрасным, упорным бойцом показан в поэме Диомед – порывистый, искренний и гордый. Правда, первенство он выигрывает не без помощи богов (Афины), но боги же (Аполлон) и мешали ему (XXIII, 382–393).

Искреннее сочувствие вызывает «первый ристатель» Эвмел, сброшенный на землю из-за козней упрямой Паллады.

Впрочем, подобные и даже более серьезные трагедии на эллинских ипподромах случались довольно часто. Эта картина выхвачена из жизни.

Кстати, страсти богов, показанные Гомером, еще более приближают небожителей к людям. Поэт «приземляет» их и делает это явно не без умысла. Как заметил С. Маркиш, «обостренное чувство реальности играет свою роль в своеобразном снижении гомеровских богов, наделенных вспыльчивостью, тщеславием, злопамятностью, высокомерием, даже физическими недостатками». Но о взаимоотношениях гомеровских героев с богами мы уже говорили выше.

…Итак, лучший гонщик приходит к финишу последним. Однако его авторитет настолько велик, что хозяин игр Ахилл решает:

И это справедливое решение встречено всеобщим одобрением. Возражает лишь Антилох, de facto завоевавший второе место. Но и он не обойден справедливым Ахиллом. Так, еще четче вырисовывается благородство гомеровских героев: только что яростные соперники в состязании, теперь они во всем готовы идти друг другу навстречу.

Тезис гармонии, всестороннего физического развития находит, пожалуй, наибольшее выражение в образе Одиссея. Спорту доисторической Греции был чужд узкий профессионализм. Воин и атлет должен быть разносторонним спортсменом.

Выйдя на соревнование с сильнейшими из феаков, Лаэртид не только побеждает в дискометании (Одиссея. VIII, 186–190), но и готов принять участие (а следовательно, и победить) в любом ином агоне (VIII, 206).

Бойцом такого же типа (но старшего поколения) является Нестор. Мы упоминали наставления старого, опытного конника, которые тот давал сыну перед состязаниями (Илиада, XXIII, 334–342). Но конные ристания – отнюдь не все, что знает и умеет Нестор. С увлечением и гордостью рассказывает он, как в молодости, на тризне царя Амаринка в Бупраксе сам

В гомеровский период еще не существовали государственные гимнасии, палестры (как в более позднее время), и каждый герой развивал в себе качества атлета, соревнуясь на играх с другими. Как мы увидим далее, определенной последовательности видов состязаний на играх тогда тоже не было.

Ясно и другое: постепенно меняется характер игр. Они теряют черты массовых, общеплеменных празднеств. Уже в конце позднеминойского и позднемикенского периодов происходит выделение богатых и влиятельных родов, игры становятся привилегией аристократии. Массовость исчезает, коллектив сменяют отдельные солисты.

Впрочем, дело не только в организационных принципах состязаний. Очевидно, что в гомеровской Греции в условиях разложения родообщинных отношений выдвигающаяся из массы членов рода аристократия, постепенно концентрирующая в своих руках военное дело, использует элементы физической культуры и физического воспитания для совершенствования военных навыков и качеств и тем самым – для усиления своего влияния в роде и власти над народом.

Как уже упоминалось, в более позднее время (Периклов век, например) у греков был весьма развит культ красоты. Идеалом афинского гражданина была калокагатия, т. е. нравственная красота, соединенная с красотой физической (см. у Платона, Фукидида, Аристотеля, Гиппократа). Перикл говорил: «Каждый гражданин у нас может быть способен к самым разнообразным видам деятельности, обладая изящным и ловким телом».

Естественно, гомеровские герои тоже имели свои идеалы. Но их калокагатия носила более ограниченный характер в силу примитивного состояния тогдашнего общества. Однако уже и тогда физическая немощь считалась позором для грека.

Вспомним, что Терсит – один из немногих отрицательных персонажей у Гомера, отличался не только умением мастерски поносить царей и героев, но и

Это откровенно сатирический портрет человека, в котором Гомер сознательно свел воедино моральное и физическое уродство. Первое же, даже беглое сопоставление Терсита с любым героем «Илиады» или «Одиссеи» доводит до предела впечатление его ничтожества. Так Гомер намеренно «уничтожает» с помощью художественных средств труса, ругателя и потенциального изменника Терсита.

Несмотря на явно демократические тенденции, Гомер в определенной мере был идеологом родовой знати (А. Лосев, 1960; И. Тренчени-Вальдапфель, 1956; В. Рудольф, 1965). Но Терсита он осуждает не только как противника ахейских вождей, но и как плохого гражданина. «Терсит – разложившийся аристократ, не понимающий общенародного дела; и его не только бьет Одиссей, но над ним смеется и все войско», И менее всего следует усматривать в образе Терсита силы демоса, его волеизъявление.

Правда, есть основания считать Терсита своеобразным «козлом отпущения», связанным с древним ритуалом обязательного жертвоприношения.

 

Энциклопедия агонистики

Насколько же точно гомеровские поэмы и описанные в них состязания отражают программу наиболее знаменитых игр древности – Олимпийских?

Как известно, списки победителей и участников всех античных агонов велись отнюдь не с момента их возникновения, да и потом весьма нередко были пропуски. Это в полной мере относится и к Олимпийским играм.

До сих пор эталоном служит программа Оксиринхского папируса – списка победителей на Олимпийских играх. Этот документ, хотя он и содержит имена победителей 75–83 Олимпиад, был составлен, как доказано (К. Роберт, 1900; М. Кублаыов, 1954 и др.), уже в III веке н. э. То есть в Оксиринхском папирусе мог быть отражен более поздний порядок видов состязаний.

Действительно, ab ovo Олимпийские каталоги не велись. Составление этих списков было начато где-то на рубеже VI–V веков до н. э. софистом Гиппием из Элиды. До этого же никаких сводных списков победителей, вероятно, не существовало вообще.

Списки же победителей на Пифийских играх были составлены лишь во второй половине IV века до н. э. Аристотелем и Каллисфеном.Аристотель же упорядочил и продолжил и главный олимпийский каталог. Осуществлено это было на основании надписей на базах статуй победителей, частичных списков имен и даже устной традиции.

Что же касается принятого (канонизированного) порядка Олимпийских состязаний, то, судя по данным Оксиринхского папируса, он был таков:

1) σταδιος (простой бег); 2) διαυλος (двойной бег); 3) δολιχος(длинный бег); 4) πενταθλος (пятиборье); 5) παλη (борьба); 6) πυξ πυγμη (кулачный бой); 7) πανκρατιον (панкратий).

Классическая Олимпийская программа даже в римское время, по мере возможности, оставалась незыблемым эталоном всех агонов (хотя и была сокращена).

Естественно, состязания у могилы Патрокла и агоны, которые устроили в честь Одиссея феаки (Одиссея. VIII), нельзя отождествлять с Олимпийскими, Панафинейскими или еще какими-либо общегреческими играми. Однако и там фигурируют классические виды соревнований. Причем если в «Илиаде» первыми состязаниями являются конные ристания (что не соответствует общепринятому в историческую эпоху положению), то в «Одиссее» очередность агонов почти полностью соответствует тому порядку, который стал обычным на Олимпийских играх:

1) σταδιον (бег); 2) παλη (борьба); 3) αλμα (прыжок); 4) δισκημα (дискометание); 5) πυξ (кулачный бой) и т. д. Это тоже, между прочим, свидетельствует: «Одиссея» действительно была создана позже «Илиады» (что соответствует и последовательности описываемых в гомеровских поэмах событий).

Вряд ли является случайностью и то, что в обоих произведениях названо по шесть основных видов состязаний:

«Илиада»:

1) ιπποδρομια (скачки); 2) πυγμη (кулачный бой); 3) παλη(борьба); 4) σταδιον (бег); 5) δισκημα (дискометание); 6) τοξεια(стрельба из лука).

«Одиссея»:

1) σταδιος 2) παλη 3) αλμα 4) δισκημα 5) πυγμη 6) φαινινδα (вид игры в мяч).

 

Этика и эстетика состязаний у Гомера

Древние греки преклонялись перед лучшими атлетами не только в силу их быстроты, ловкости и выносливости. Как мы уже говорили (см. главу I), эллины – люди с высокоразвитым эстетическим чувством – всегда ценили красоту совершенного человеческого тела и его движений. Пластическая прелесть бега, могучее напряжение мышц в борьбе, непередаваемая красота проносящихся ипподромом коней, неудержимо приближающихся к мете, – все это радовало глаз эллина, в равной мере почитавшего и силу, и гармонию.

Поэтому вполне закономерно, что кулачный бой (яиург|) уже в древности имел гораздо меньше приверженцев, нежели все остальные виды античного спорта. Жестокие схватки кулачных бойцов нередко приводили к серьезным увечьям, а порою и к смерти одного из противников. Лица многих спортсменов носили следы страшных ударов, их черты были почти всегда обезображены.

О трагических последствиях этого тяжелейшего из состязаний писали многие авторы (Ф. Мезо, П. Гиро и др.). Во время кулачного боя головы атлетов защищались кожаными или бронзовыми шлемами (впрочем, не всегда), а кулаки обвивались ремнями с металлическими накладками.

Противника старались поставить лицом против солнца, чтобы с ним, полу ос лепленным, легче было расправиться. Бой длился до победы одного из бойцов. Искалеченными, изуродованными до неузнаваемости выходили порой атлеты из жестоких кулачных поединков. Естественно, что у многих зрителей уже во времена Гомера πυγμη вызывала отвращение, т. е. это состязание, равно как и панкратий, представляло резкий контраст со всеми остальными, поражая не только жестокостью, но и антиэстетизмом.

Доказательство этого – фигура кулачного бойца Эпея в «Илиаде». Все без исключения герои и атлеты описаны Гомером с явным сочувствием (а порой и восхищением). Они обладают бесчисленными положительными качествами, о чем свидетельствуют щедро приданные им хвалебные эпитеты и общий тон повествования.

И лишь кулачный боец Эпей на состязаниях, устроенных Ахиллом, явно не вызывает симпатий автора (а следовательно, и окружающих). Этот тип бойца – полная противоположность универсальным многоборцам Одиссею, Нестору, Ахиллу, Диомеду, Эанту и другим. В совершенстве он владеет лишь сокрушительным кулачным ударом и весьма этим гордится.

Уже в самом начале Эпей показан как неудержимый хвастун. После призыва Ахилла, пообещавшего в награду победителю мула, а за второе место – кубок,

Далее Эпей хвастается тем, что уж никак не могло вызвать сочувствие даже в те времена жестоких межплеменных битв (а речь-то идет о соплеменнике!). Обратясь к присутствующим, уже заранее предвкушая победу, он кричит:

Тут же, однако, читатель узнает, что не всегда Эпей столь храбр и дерзок. В тоне «первого кулачного бойца» слышны и досада, и явная зависть, когда он тут же нехотя признает:

Но последнее заявление не может служить оправданием для Эпея. Это лишь своего рода признание в слабости (пусть не физической – данное обстоятельство дела не меняет).

Выйти против Эпея решается Эвриал – сын героя Мекистея, «некогда в Фивы ходившего к играм надгробным Эдипу» (Илиада. XXIII, 679). Симпатия автора на стороне Эвриала, который и моложе, и красивее Эпея. Но исход битвы предрешен. Вот ее описание (кстати, сделанное с почти не свойственной Гомеру лаконичностью):

Впрочем, Эпей не одержим особой «спортивной» яростью. Это могучий увалень, который, как и все люди, наделенные большой физической силой, традиционно добродушен и отходчив. Эвриал почти без чувств лежит на земле, а Эпей тут же помогает его поднять.

Но даже такое (повторяем, весьма скупое для Гомера) описание кулачного боя и его последствий дает нам исчерпывающее представление о жестокости подобных поединков. Вероятно, автор умышленно избегал тут излишней детализации, щадя эстетические чувства слушателей (а теперь – читателей).

Далее Эпей как атлет показан Гомером в самом неприглядном свете. Ограниченный, неловкий силач знает лишь одно: кулачный бой. Когда же дело касается иных видов состязаний, он терпит поражение.

Вот герои начинают соревноваться в метании огромного железного диска:

Здесь мы встретились с исключительным для древнегреческого эпоса явлением: осмеивается атлет, осмеивается определенно и недвусмысленно. И этот атлет – кулачный боец.

Кстати, уместно вспомнить, что в Спарте многие столетия не культивировались ни кулачный бой, ни панкратий (Павсаний, Плутарх). Кроме всего прочего, спартанцы не могли допустить, чтобы их соотечественник лежал на земле побежденный и жалкий.

Б. Билинский пишет: «На кулачном бое стояло нечто вроде клейма плебейских состязаний. В “Илиаде” Гомер откровенно высмеивает Эпеоса». Но на наш взгляд, от кулачного боя отталкивало не только «клеймо плебейства», но и упомянутый антиэстетизм. И не случайно в греческом фольклоре незадачливый Эпей на протяжении многих веков выступал как фигура сугубо комическая. Уместно тут вспомнить, что эта литературная традиция и впоследствии не раз получала фактическое подтверждение. Кулачного бойца – труса, фессалийца Войска осмеял Ксенофонт. Этот воин «…сражался так, словно он по болезни не может нести щита, а сейчас, как я слышу, он ограбил многих котиоритов». А уж в I веке н. э. в своих блестящих эпиграммах едко высмеял кулачных бойцов Лукиллий.Таким образом, в данном случае мы встречаемся не с чем-то случайным, а с системой взглядов.

Тем более что высмеивались не столько сами кулачные бойцы (и, разумеется, далеко не каждый из них), сколько обстановка варварской и бездумной жестокости, царившая порой на античных рингах. Вот одна из наиболее хлестких эпиграмм Лукиллия, обращенная к некоему Авлу:

Культ красоты развивался в Греции постепенно и достиг апогея в «золотой век» Перикла. Обучаясь гимнастике с детских лет, думали не только о том, чтобы тело стало сильным, но также и об определенной красоте, гармонии линий. В Афинах калокагатия царила почти безраздельно. Вспомним хотя бы случай, когда афиняне, восхищенные «Антигоной» Софокла, в знак признательности единодушно выбрали поэта… полководцем в войне против Хиоса. Он же получил особый приз за игру в мяч, когда исполнял роль Навсикаи в своей одноименной трагедии (Плутарх, Павсаний).

Многие знатоки античности видели в гимнастике греков базу эллинского искусства (Й. Бинтц, 1878; А. Фуртвенглер, 1905; С. Милеев, 1931; М. Коган, 1936; Н. Новосадский, 1940). Интересно привести высказывание Н. И. Новосадского: «Многие изображения на вазах и многие статуи представляют различные виды и различные моменты гимнастических состязаний, начиная от изображения бега детей и кончая статуями атлетов, обладавших чудовищной силой и шедших уже не на состязания, а на смертный бой».

Но те, которые шли «на смертный бой», не олицетворяли собой понятие калокагатии, ибо гораздо больше были сродни Эпею, чем Одиссею или Нестору.

Если ж говорить об удачном сочетании физических и умственных достоинств, то здесь предпочтение следует отдать Одиссею. Недаром он и «мудрый», и «хитроумный», и «многомудрый», и «могучий», и «славный», и даже «богоравный» (Илиада. X, 383, 400, 488, 527, 554 и др.; Одиссея. I, 65; II, 173, 225; III, 84, 162; IV, 240, 280 и др.) Впрочем, перечислить все принадлежащие Одиссею эпитеты довольно трудно – столь много их. Это и герой, и в то же время живой человек со множеством достоинств и слабостей, благородный и коварный одновременно, что, собственно, и делает образ Одиссея жизненным и столь привлекательным. Из всех гомеровских героев

Лаэртид наиболее «земной». Так, борясь с Эантом, он прибегает к обычным борцовским хитростям, что, в соединении с силой и умением, помогает ему победить (Илиада. XXIII, 719–728).

Да, Одиссей достойный и опытный атлет, прекрасный борец. Но он никогда не упускает случая воспользоваться ловким тактическим приемом. И эта вполне дозволенная правилами борьбы уловка принесла ему и приз, и признание зрителей.

А победа Одиссея над Циклопом – это победа разума над грубой физической силой. Поэтому нельзя полностью согласиться с Б. Билинским, когда он пишет: «Идеалы греческой аристократии, по Гомеру, очень часто основывались на значении физической доблести». С Лаэртидом на древние игры приходит интеллект.

Таким же блестящим тактиком показал себя Одиссей и состязаясь в беге вместе с Эантом и Антилохом:

И хотя на помощь Одиссею в самый решительный момент приходит его вечная покровительница Афина (Эант поскальзывается и падает), победа достается Лаэртиду отнюдь не без оснований. Особенно если учесть, что по возрасту он намного старше обоих своих соперников. С почтительным восхищением Антилох (занявший третье место) говорит об Одиссее:

А во второй поэме «…мы сами видим, что спустя 10 лет (т. е. через 20 лет после отъезда с Итаки. – Ю. Ш.) он… у феакийцев бросает громадный камень гораздо дальше, чем феакийские юноши – диски».

 

Спортивное долголетие

Человеку непосвященному спортивное долголетие Одиссея, побеждающего юношей, может показаться таким же художественным вымыслом, как и деяния богов или, скажем, волшебные превращения па острове Калипсо. Но это не так. Многие эллинские атлеты действительно очень долго не покидали стадионы и гимнасии именно как участники состязаний.

Известный кулачный боец Феаген получил только за участие в наиболее популярных играх и состязаниях около 1400 венков.Даже если предположить, что ежегодно он выступал не менее 40 раз (практически это допустимо), то Феаген выходил победителем на играх в течение 30 лет.

Известна легенда об атлете-лучнике Тиманфе. Он успешно выступал на состязаниях, будучи уже шестидесятилетним. Когда же Тиманф не смог согнуть свой лук, то он, не перенеся этого, бросился в огонь.

«Отдельные, наиболее известные атлеты античности, одерживали победы в течение тридцати и более лет, но это было, конечно, исключением и отнюдь не массовым явлением».

В этом смысле непревзойденным (и несомненным) образцом служит величайший атлет античности Милон Кротонский. Ученик и единомышленник Пифагора, человек разносторонний и могучий, борец Милон в течение двадцати лет шесть раз завоевывал победный олимпийский венок (не считая бесчисленных побед на прочих общегреческих праздниках).

Все вышесказанное относится не только к физическому воспитанию в собственно Греции. Многое нам известно и о спортивном долголетии тех греков, которые жили в колониях Северного Причерноморья. Здесь не было редкостью, когда в состязаниях одновременно выступали отцы и сыновья.

В 1895 году в Анапе, на месте древней Горгиппии, была найдена большая агонистическая плита с двусторонней надписью (III в. до н. э.). Горгиппийский каталог победителей содержит 225 имен. И случаев, когда в одних и тех же состязаниях одновременно принимали участие отец и сын, отмечено девятнадцать.

Киевский археолог-нумизмат В. А. Анохин добросовестно исследовал возрастную генеалогию персонажей Горгиппийского агонистического каталога и обнаружил там «атлетические династии» каллатийцев в Горгиппии: не только отцов и сыновей, но даже дедов и внуков. Возрастные группы он определяет в таких пределах: мальчики (от 12 лет), юноши 16–17 лет (первая группа) и 18–19 лет (вторая группа) и взрослые (старше 20 лет). Этот ученый составил весьма убедительные таблицы: «Родословные победителей состязаний в честь Гермеса в Горгиппии». Таблицы эти подтверждают своеобразный универсализм атлетов-колонистов.

Все это становится еще закономернее и понятнее, если мы вспомним, что греческие граждане (особенно спартанцы) обязаны были нести воинскую службу с 18 до 60 лет, т. е. 42 (!) года подряд.

 

Гомеровские игры и реальность

Почитание чьей-либо памяти спортивными состязаниями – обычное для Древней Греции явление. Сведения об этом институте мы находим еще в мифологии (см. главу II). Упоминали мы уже и рассказ Нестора о погребальных играх на тризне царя Амаринка в Бупраксе (Илиада. XXIII, 634–642). Таким образом, Ахилловы игры на похоронах Патрокла отражали действительное положение вещей, несмотря на периодическое «божественное вмешательство».

Судя по всему, программа подобных состязаний (в отличие от общегреческих) носила произвольный характер. Не так строго, вероятно, придерживались тут и обязательных правил: против Нестора на конных ристаниях выступили двое в одной колеснице (Илиада. XXIII, 641–642).

Имя Ахилла связано у Гомера с играми вполне закономерно. Один из лучших атлетов эллинской мифологии и эпоса, Пелид мог служить эталоном античного спортсмена: красив, могуч, благороден, честен, прекрасный воин, борец и непревзойденный бегун. Существовавший в Греции и в Северном Причерноморье культ Ахилла тоже свидетельствует об этом. Причем анализ легенд о знаменитом Ахилловом ристалище на Тендровской косе дает нам право утверждать, что, например, ольвийские агоны, связанные с культом Ахилла, восходят еще к догеродотову времени.

Участие в подобных состязаниях – большая честь, доступная отнюдь не каждому. В договоре об исополитии между Милетом и Ольвией среди привилегий, получаемых милетянами в Ольвии, специально оговаривалось право участвовать в ольвийских агонистических празднествах.

Вот что, в частности, пишет о культе Ахилла В. В. Латышев: «Известно, что культ Ахилла был широко распространен на Северо-Западе Евксинского Понта и что этот герой был одним из самых важных представителей Ольвийского Пантеона. По древнейшему преданию эллинов Ахилл, убитый под Троей, был торжественно сожжен на костре и прах его погребен под высоким курганом на берегу

Геллеспонта, тогда как тень его, низойдя в подземное царство, стала царствовать над умершим (Одиссея. XI, 490 и далее). Но уже рано распространяется среди эллинов другая легенда, по которой Фетида унесла труп сына с пылающего костра на острова блаженных, или в Елисейские поля, или, наконец, на Белый остров (Левку), или Ахиллов, где герой, получив бессмертие и женившись на Елене (по другим версиям – на Медее или Ифигении), проводит дни свои в гимнастических и военных упражнениях, а вечера – в веселых пирах в обществе супруги и близких людей».

Описание Гомером подготовки к играм и действия самого Ахилла раскрывают перед современным читателем многие подробности агонистического быта. После погребения Патрокла Ахилл, собрав своих соратников, объявляет (и показывает), какие награды ждут победителей. Лучшему вознице призом служит рабыня-рукодельница и треножник; второму – кобылица; третьему – «умывальник прекрасный, новый еще, сребровидный, четыре вмещающий меры»; наградой четвертому в конных ристаниях служат два таланта золота, а пятому – «фиал двусторонний» (Илиада. XXIII, 258–270).

Система призов, предложенная Ахиллом, имеет мало общего с обычной Олимпийской, Панафинейской или Немейской системами. Это просто дары богатого устроителя игр, ничего не жалеющего ради памяти погибшего друга.

Венгерский ученый Д. Хорянский считает, что такие похоронные игры первоначально носили характер юридического акта: борьба шла за наследство умершего. Это мнение поддерживает и И. Тренчени-Вальдапфель: «Похоронные игры были связаны с древним юридическим актом распределения наследства. В более поздние же времена, как на похоронах Патрокла, так и на похоронах Амфидаманта, эти игры служили поводом для символического выкупа наследства. На похоронах погибшего вдали от родины Патрокла агон устраивается Ахиллом, и им же устанавливаются призы…»

Приятно, что большей частью не корысть, а желание отличиться толкают гомеровских героев на эти состязания, заставляют их бороться за победу с максимальным напряжением сил. Об этом говорит и, быть может, странная (правда, с современной точки зрения) градация призов: «сребровидный умывальник» поставлен выше двух талантов золота. Гомер почти любовно описывает вещи-призы. Все они – творения искусных эллинских мастеров. Здесь ценится в первую очередь изящество работы, а не «материальная» стоимость предмета.

Обычно же олимпийские победители, как было сказано выше, награждались, в первую очередь, венками из ветвей священной оливы. В Дельфах это был лавровый венок. На играх в Немейской долине награждали венком из сухого сельдерея, а на Истмийских празднествах – венками их свежего сельдерея или веток сосны.

Кроме того, на Панафинеях лучшие атлеты награждались амфорами с вином и оливковым маслом (в зависимости от занятого места и других обстоятельств число сосудов колебалось от 1 до 60). Наградой атлету иногда служили и золотые треножники. Изображения олимпиоников чеканились на специальных монетах. В Афинах лучшие атлеты дополнительно получали от города премию в 500 драхм. В Пеллене – плащ из наилучшей шерсти. В Аргосе – бронзовый щит и т. д. (В. Латышев, Ф. Мезе, А. Фуртвенглер, Ф. Велишский и др.).

У Гомера, как и положено было на всех античных состязаниях, атлеты занимают места на старте согласно жребию (Илиада. XXIII, 352–358).

Жеребьевка среди участников проводилась эллинами почти по всем видам состязаний. Особенно строго и неукоснительно делалось это перед поединками борцов, панкратиастов и кулачных бойцов.Проводилась жеребьевка и перед конными состязаниями, определяя состав заездов. А вот и традиционное начало ристания:

В какой-то степени эти Патрокловы состязания – отражение больших игр. Вне всякого сомнения, образцом тут служили если не Олимпийские, то какие-либо доисторические игры. И это еще одно доказательство глубокой древности эллинских празднеств с участием атлетов.

 

Лучники на древних стадионах

Физические упражнения, практикуемые между боями, как мы уже отмечали, были для эллинов обычным явлением. Элементы военного и спортивного тесно переплетались, легко переходя друг в друга. И это вполне закономерно. По словам В. Д. Блаватского, «…эллинским воинам, а особенно сражавшимся в тяжелых доспехах гоплитам, требовалась сила, выносливость и сохранение боеспособности до старости. Этому немало способствовало распространение физической культуры среди граждан полисов».

Но при взаимопроникновении военного и спортивного у Гомера всегда преобладает последнее. Вот сын Пелегона пеонянин Астеропей сражается с Ахиллом. Пелид готовится отразить удар его копья:

И здесь невольно восхищаешься скорее мастерством копьеметателя – атлета, а не воина.

В «Илиаде» описываются состязания дискометателей, бегунов, борцов, кулачных бойцов, бег колесниц, копьеметание. Наконец, уже в заключительной части игр, назначает Ахилл и поединок в стрельбе из лука. По условиям надо попасть или в голубку, привязанную к мачте, или в шнур, удерживающий ее. Награды – двуострые и простые секиры. Лучшим стрелком из лука оказался Мерион (Илиада. XXIII, 856–880).

Закономерно, что лучники у Гомера приступают к состязаниям после прочих атлетов. Этот вид спорта не был главенствующим на античных стадионах ни в раннюю эпоху, ни в более поздние времена. На Олимпийских играх стрельба из лука отсутствовала вообще.

В очень интересной (и, пожалуй, не менее спорной) книге М. Римшнейдер «От Олимпии до Ниневии во времена Гомера» говорится об определенно пренебрежительном отношении Гомера к состязаниям лучников: одним из доказательств этого немецкая исследовательница считает именно тот факт, что на тризне Патрокла лучники соревнуются предпоследними. Сам по себе этот довод не слишком убедителен (ведь нельзя же все агоны поставить на первое место!). Но затем М. Римшнейдер сопоставляет ценность и значимость спортивных призов и наконец приводит фрагмент стихотворения Архилоха:

Связь, несомненно, логичная, и выводы не вызывают возражений. Однако совершенно непонятно, почему М. Римшнейдер так же уверенно называет Архилоха (а затем и Тиртея) современниками Гомера.

Впервые документы о спортивном состязании лучников появляются лишь в Ольвии, где был найден обломок мраморной стелы, относящейся к концу V– началу VI века до н. э.

Стихотворная надпись гласила: «Я говорю, что на 282 оргии стрелял (из лука) славный Анаксагор, сын Демагорея».

Оргия равнялась 1,85 м. Следовательно, Анаксагор выстрелил на 521,5 м. Это феноменальный результат даже для искусных античных лучников. Э. Штерн пишет: «На материке стрельба из лука не практиковалась как вид состязаний (подчеркнуто нами. – Ю. Ш.). В Ольвии, несомненно, была введена под влиянием скифского элемента населения».

Той же точки зрения (хотя и не так категорически) придерживается В. Д. Блаватский: «…с военными условиями Северного Причерноморья связано появление в Ольвии состязания, мало свойственного (разрядка наша. – Ю. Ш.) грекам Средиземноморья, а именно, в стрельбе из лука».

Достаточным ли основанием для такого мнения служит отсутствие эпиграфического материала о состязаниях лучников в материковой Греции?

Нам кажется, что нет. Во-первых, лук – один из древнейших охотничьих, боевых и спортивных снарядов. Недаром лучшим лучником был «Аполлон-стреловержец». Он стал учителем царя Еврита, а тот, в свою очередь, обучал стрельбе из лука Геракла. Был и среди героев непревзойденный лучник: Филоктет.

Одиссей, тоже прекрасный стрелок, признается феакам:

Как видим, речь идет не о случайных состязаниях, а о систематических, где Филоктет неизменно побеждал своих соперников.

Об этом говорят и уже упомянутые состязания лучников, которые устроил Ахилл (Илиада. XXIII, 850–880).

Наконец, самое яркое, подробное и высокохудожественное во всей древнегреческой литературе описание лучной стрельбы – расправа Одиссея с женихами Пенелопы. Знаменитое состязание по стрельбе из лука, а точнее – рассказ о стрельбе Лаэртида.

Назойливые и бесцеремонные, домогающиеся не столько самой Пенелопы, сколько власти вообще, а в частности – власти в доме

Одиссея, – женихи толкают отчаявшуюся Пенелопу на необходимость объявить (знакомый сюжет) состязание. Приз победителю – сама Пенелопа.

Интересно, что С. В. Шостакович считает: женихи Пенелопы представляли собой «мужской союз» сверстников (вспомним, например, спартанскую агелу). Такое предположение достаточно основательно, даже если учесть и все теневые стороны знаменитого сватовства. Однако далее исследователь говорит: «… расправа Одиссея с женихами – это своего рода бунт сторонника моногамии против режима группового брака: перестреляв женихов, Одиссей как бы расстрелял “брачный клан”, сбросил иго группового брака».

С такой трактовкой эпизода можно было бы согласиться, если бы в самом тексте «Одиссеи» мы обнаружили соответствующие строки. Но ведь существование рядом с законной женой рабынь-наложниц еще не идентифицируется с понятием группового брака. Поэтому, нам кажется, С. В. Шостакович механически переносит социальносемейные понятия расцвета общинно-родового строя во времена более поздние. Иными словами, это заманчивое предположение остается пока бездоказательным.

Не без наущения со стороны Афины и Одиссея царица предлагает женихам соревноваться в стрельбе из лука:

Знаменитый лук Одиссея был подарен самим Аполлоном царю Евриту, тот перед смертью передал его своему сыну Ифиту, который и преподнес это великолепное оружие Лаэртиду (Одиссея. VIII, 224; XXI, 13).

По манере женихов обращаться с этим оружием совершенно ясно, что оно им хорошо знакомо и как орудие состязания. Однако натянуть лук могучего Одиссея не смог никто: ни Леодей, ни Эвримах, ни Антиной, ни другие женихи, несмотря на всевозможные ухищрения и даже молитвы. Наконец после долгих споров, насмешек и волнений лук попадает к хозяину – Одиссею:

Эти столь обыденные детали (своего рода «гомеровские прозаизмы») свидетельствуют о том, что лук был знаком любому греку не менее, чем, например, диск или копье.

Но вот Одиссей неожиданно поднимает лук:

И, наконец, не дав женихам опомниться от изумления, царь Одиссей стреляет:

Думается, что нельзя категорически утверждать, что «на материке стрельба из лука не практиковалась как вид состязаний» (Э. Штерн). Слишком широко и подробно отражены агоны лучников в древнегреческой мифологии и эпосе, чтобы допустить их полное забвение на состязаниях атлетов.

Правомерно предположить, что весьма распространенные в древнейшие времена (т. е. по крайней мере до 884 и тем более до 776 г. до н. э.), после возобновления Олимпийских игр Ифитом и Ликургом состязания лучников почему-то были исключены из агонистической программы и снова обрели право спортивного гражданства уже в Северном Причерноморье.

Причины отстранения лучников от участия в общеэллинских состязаниях могли быть различными. Главным же поводом, думается, стала все возрастающая аристократизация агонов в классическую эпоху. Лук же, как известно, никак не мог быть отнесен к «рыцарским» видам оружия. Архилох, как помните, сообщает нам в одном из фрагментов, что эвбейская аристократия судьбу сражений решала мечом, весьма неохотно прибегая к луку и праще. Страбон пишет, что во время Лелантской войны Халкида и Эретрея заключили между собой договор, «…запрещающий пользоваться дальнобойным метательным оружием».

Естественно допустить, что под давлением этих обстоятельств стрельба из лука постепенно отмирала как вид олимпийских и других состязаний. Однако эти соревнования возродились в греческих колониях Северного Причерноморья как под влиянием местного скифского элемента, так и в силу военной необходимости.

Между прочим, скрупулезно рассмотрев описание лучной стрельбы Одиссея, М. Римшнейдер выразила сомнение в точности гомеровского рассказа: возможно ли, дескать, укрепить двенадцать секир в глиняном полу настолько прочно, чтобы они могли стоять непоколебимо и служить мишенями? Она пишет: «Стрелять надо было стоя или опустившись на одно колено. Но у какого же топора бывает такая длинная рукоятка, если учесть вдобавок, что часть ее закопали в землю? Одиссею пришлось бы распластаться по земле или же держать лук горизонтально, что совершенно исключено».

Но ведь речь идет не о простом топоре, а о боевых секирах! И если тяжелые ясеневые копья эллинов порой достигали четырех метров, то древки боевых секир бывали двухметровыми. Вкопанная на полметра в землю, такая мишень могла стоять вполне прочно. Вспомним, например, что современная новогодняя елка довольствуется и пятисантиметровым гнездом в удерживающей ее крестовине. Древние же греки были всегда «техничными» людьми и без труда могли справиться с подобной (не такой уж, скажем прямо, сложной) задачей.

Однако немецкая исследовательница в итоге признает: «Во всяком случае, его описания могут служить свидетельством спортивных интересов греков и являются хорошей иллюстрацией Олимпийских игр, даже если поэт, как это с ним нередко случается, дает волю фантазии».

С точки же зрения этики и эстетики физического воспитания греков, «Илиада» и «Одиссея» занимают совершенно особое место в древнегреческой литературе. Обе поэмы ценны для нас как своей энциклопедичностью, так и тем, что содержат агонистические детали, часто уже не свойственные эллинским играм исторического периода.

Можно сделать также вывод, что уже во времена Гомера наибольшим уважением пользовались всесторонние, универсальные атлеты, обладающие высокими интеллектуальными (а не только физическими) качествами.

Спортивные состязания того периода символизировали начало аристократизадии определенной части греческого общества и его дальнейшее расслоение.

Погребальные игры в память о погибшем Патрокле отражали реальную обстановку и детали древнегреческих агонов.

Наконец, эстетические убеждения Гомера (и многих завсегдатаев эллинских состязаний) уже тогда восставали против животной ограниченности кулачных бойцов и панкратиастов, о чем свидетельствует отталкивающий образ Эпея.