«Тысяча семьсот шестьдесят пять… тысяча семьсот шестьдесят шесть… тысяча семьсот шестьдесят семь… М-да!» Дюрица остановился и достал ключ от ворот:
— М-да!.. Порядочная в среднем цифра получается! Тысяча семьсот шестьдесят семь…
Тысяча семьсот восемьдесят один, точнее, тысяча семьсот восемьдесят девять шагов отделяли его жилье от кабачка.
— Приличная цифра, — проговорил он еще раз, вставляя ключ в замочную скважину.
Он жил в старом одноэтажном доме, вклинившемся меж строений в два этажа. На улицу выходили сводчатые ворота и окна, по два с каждой стороны. Это было здание, построенное еще в прошлом веке, изрядно обветшавшее, с низкими потолками и маленьким, упиравшимся в брандмауэр двориком, который был вымощен булыжником. Впрочем, пожарные стены окружали дворик и с боков, поэтому дневной солнечный свет сюда почти не проникал и меж камней пробивались лишь бледная трава да мох. В домике было всего две комнаты и кухня. Два помещения справа, одно слева, которое служило Дюрице и жилой комнатой, и мастерской.
Дюрица вошел, запер за собой ворота и, пройдя под сводом, оказался во дворе.
Пошарив в углу, нащупал ведро, прошел к находившейся посреди двора колонке и набрал воды. Потом осторожно, чтобы не забрызгать одежду, понес ведро направо к кухне. Тихо постучал в дверное стекло. За синей защитной бумагой погас свет, послышался скрежет ключа, и дверь отворилась. Часовщик вошел, подождал, пока свет зажгут снова, и только тогда отнес ведро к стоявшей возле плиты табуретке, поставил и обернулся:
— Добрый вечер!
Стоявшая возле дверей девочка отняла руку от выключателя. Ей было лет четырнадцать или пятнадцать. Из-под платочка, завязанного на затылке, выбивались светлые локоны. На плечи был наброшен легкий шарфик.
— Добрый вечер!
Она сняла с Дюрицы пальто, кашне и повесила у дверей на вешалку. Обернулась и с улыбкой на него посмотрела.
Дюрица потирал над плитой руки.
— Ты сейчас затопила?
— Да, — ответила девочка и, поправив на голове платок, подшила ближе. Спросила:
— Какие новости?
— Никаких… ничего особенного…
Он подошел к девочке, взял за подбородок. Заглянул в глаза:
— Как ты себя чувствуешь?
Девочка зарделась:
— Спасибо, хорошо…
— Все в порядке?
— Да…
Он погладил девочке волосы под платочком и улыбнулся:
— Все будет в порядке и дальше…
— Голова только кружится… — едва слышно произнесла девочка и опустила голову.
— Это все от того же, — ответил Дюрица. — Так скоро не проходит…
Он вынул из кармана маленькую коробочку:
— Вот. Будешь утром и вечером принимать по одной пилюле. Убери, чтобы им на глаза не попалось… Это… полагается только таким взрослым дамам, как ты!
Девочка подняла глаза, и Дюрица с улыбкой поклонился. Передал коробочку и взял девочку за руку. Отвел к кухонному столу и, сев, поставил рядом с собой. Некоторое время молча смотрел на нее, затем, взяв обе ее руки в свои ладони, сказал:
— Теперь тебе следовало бы побольше отдыхать…
И, помедлив, продолжал:
— Но мы не можем себе этого позволить! Как бы ты в этом ни нуждалась и как бы я этого ни хотел. Единственное, что в наших силах, — постараться как можно меньше загружать тебя работой. Завтра на тебе останется только штопка. Еду я приготовлю сегодня вечером, как и прежде. Утром перенесу тебе из мастерской кресло, сиди в кресле и укрывайся, чтоб не простудиться, а вставай только в случае крайней необходимости… Договорились? Девочка кивнула головой:
— Да…
— Все остальное пусть делает Бикфиц! Впрочем, это и разумно — давать ему побольше работать. Такому легкомысленному ребенку не повредит, если он будет чувствовать больше ответственности. Иногда нужно и козе капусту доверять, особенно если коза такое смышленое существо, как наш Бикфиц. Трудно с ним было сегодня?..
— Снова театр устроил…
— Театр, театр!.. Пора ему об этом забыть, надо что-то придумать. Не понимаю, откуда у него этот театр в голове?
— Я с ним еле справляюсь, — подняла глаза девочка. — Да и остальные, конечно, тоже куролесить начинают… Выпрашивают у меня материи на занавес, и чтоб Бикфиц надел себе на голову шляпу, переоделся во взрослого и всякое такое.
— Завтра же возьмусь за этого мальчишку! Утром, сразу как встанет, приведешь его сюда на кухню, вот увидишь — какое-то время с ним хлопот не будет. Надо поговорить с ним по-взрослому, он ведь не дитё неразумное, да и самолюбия в нем хоть отбавляй… Что-нибудь придумаем. Словом, завтра все делает он. А ты будь умницей! Если увидишь, что делает не так, как ты привыкла, не обращай внимания — пусть. Доверяй ему всякую работу и одергивай, только если уж совершит явную глупость. Пусть находит радость в том, чтобы уметь принять решение, распорядиться, а другие чтоб слушались…
— Не знаю уж, как они будут его слушаться? Они только и ждут, чтоб он что-нибудь смешное выкинул, а он и рад, вот и начинают дурачиться…
— И все же… попробуем, хорошо? Ты все равно не спускай с него глаз, чтобы не думал, будто теперь никто ему и приказать не может… И все же пусть ему кажется, что главный он. Идет?
— Я… я уж не так плохо себя чувствую! — сказала девочка.
— Ну, конечно…
Он посмотрел девочке в глаза и снова улыбнулся:
— Очень испугалась?
Девочка заулыбалась тоже и кивнула.
— Подумала небось, что конец света наступил…
Девочка улыбалась.
Дюрица привлек ее к себе.
— И, однако, это не конец. Скорее, начало! Это означает, что ты здорова, твои внутренние органы в порядке и ты нормально развиваешься. Ничего в тебе не изменилось. Ты останешься точно такой, какой была до сих пор, только теперь ты начнешь расти и… наверное, у тебя появятся ощущения… каких до сих пор не было! Какие именно, я этого объяснить не умею, возможно, даже, что только я так думаю… Что-то такое, из-за чего ты, возможно, чуточку возгордишься, но это не беда… Как бы тебе сказать?
Он задумчиво посмотрел на волосы девочки, потом перевел взгляд на ее руки и крепко сжал их в своих ладонях:
— Жизнь подала тебе весть о себе, точнее, о том, зачем ты явилась в этот мир… Зачем живешь на земле, том, что когда-нибудь н ты станешь одной из тех, кому мы обязаны всем. О том, что когда-нибудь и ты тоже станешь мамой! Той, кого мы при всех обстоятельствах почитаем больше всего на свете! Перед кем человечество склоняет голову, и перед кем мы, мужчины, чувствуем себя вечными детьми. Ты станешь матерью. И для всякого будет непреложным законом, что счастье можно обрести только в том, чтобы делать счастливой тебя, тебя избавлять от грусти. Тебя беречь и о тебе беспокоиться, потому что в тебе каждый бережет и хранит самого себя и перед самим собой совершает грех, если плохо относится к тебе. И для всякого будет долгом жить согласно твоему закону, самому строгому и требовательному из всех, и, согласно этому закону, устраивать жизнь. Согласно твоему закону, который гласит, что жизнь существует ради жизни, ради жизни совершается всякий поступок и малейшее наше движение должно служить сохранению жизни! Для всех будет обязательным жить на земле так, чтобы ничто не огорчало тебя, никогда не касалась тебя обида, не преследовали ни нужда, ни страх, и ребенка, который зародится в тебе, ты могла бы вынашивать под сердцем — так, чтобы таинственная, скрытая в крови память одарила его лишь добром и красотой! В соответствии с этим наказом ты вырастешь и этот же наказ передашь человечеству!
Он взял лицо девочки в ладони и посмотрел ей в глаза:
— А то, что ты видишь теперь… то, что сейчас происходит на свете, об этом ты забудешь! Жизнь победит потому что иначе быть не может! То, что ты запомнишь, память, которую ты сохранишь, будет полезна всем нам. Потому что ты видела зло и тем самым сможешь опознать его и потом! Ты сможешь распознавать его быстрее, чем кто-либо другой! Твои глаза будут обнаруживать его раньше других. У тебя всякий раз будет вскипать кровью сердце, и твой крик о помощи вырвется прежде, чем у остальных людей. Ты заметишь зло тотчас, как оно высунется из своего логова, заметишь тогда, когда другие еще не успеют обернуться, и взгляд их еще не заподозрит ничего! Ты услышишь его дыханье, когда никто еще не успеет насторожиться! Ты почувствуешь его появление, которого еще никто не заметит! Ты вскрикнешь первой, первой покажешь на него пальцем, пока оно еще прячется, и это ты своим криком велишь уничтожить его. И никто не усомнится в предчувствиях твоего сердца, в естественности твоего крика, ведь все будут знать, что ты самый непримиримый противник зла! Так будет и так пребудет вечно!
Девочка посмотрела в лицо говорившему и опустила голову.
— Ты веришь в это, не так ли?
Девочка не отвечала.
— Веришь?
Девочка молчала. Сжатые губы ее дрогнули, дрожь пробежала по лицу. Чистое и гладкое, оно теперь сморщилось, смежились и затрепетали ресницы. Девочка заплакала и замотала головой — нет, она в это не верит! Сотрясаясь всем телом от внезапно прорвавшихся рыданий, она опустилась на пол и уткнулась головой в колени Дюрицы. Прижала его ладонь к своему лицу, чтобы унять слезы, чтоб не слышно было ее плача.
Дюрица положил ей на голову руку и заговорил тихо, с трудом подбирая слова:
— Ты должна в это верить! И должна знать — то, что творится на свете, пройдет! Рассеется, пе оставив следа… То, что происходит в мире сегодня, враждебно человеку! Человек добр! Поэтому любое зло минует его! Зло чуждо человеку, чуждо в той же мере, как болезни, от которых мы выздоравливаем и которые лишь тогда обретают силу, когда мы не бережемся их…
— Я ни во что не хочу верить… — произнесла девочка прерывающимся от рыданий голосом. — Я хочу умереть! Люди злые и жестокие… Я не хочу жить!
Дюрица поднялся и прижал девочку к себе. Подождал, пока рыдания стихли, и отвел ребенка к дверям комнаты.
— Ложись спать, маленькая… И бог да простит всем нам!
Потом открыл дверь. В комнату проник луч света, и можно было различить несколько кроваток. Они стояли в ряд вдоль стен одна за другой, а две за недостатком мест пришлось, сдвинув, поставить посередине. Через приоткрытую дверь повеяло теплом детских тел.
— Накрой Бикфица… — шепнул Дюрица.
Сам он тоже подошел к первой из кроваток. Под одеялом сопел черноволосый малыш, подложив под голову ручки. Дюрица осторожно перевернул малыша на спину. Перешел к следующей кроватке. Там спал такой же маленький мальчик, одеяло с него сползло, рубашонка на спине смялась и задралась кверху. Когда Дюрица склонился над ним, тот зашевелился перевернулся на другой бок. Оставалось еще девять кроватей. Семь возле стен и две посредине. Одна была пуста, одеяло откинуто, но подушка не смята.
Дюрица подошел к девочке. Та все еще не могла успокоиться. Он погладил ее по голове:
— Доброй ночи…
— Доброй ночи, — прошептала девочка. — Тетради я положила на стол.
— Спасибо, — сказал Дюрица.
Притворив за собой дверь, он на секунду спрятал лицо в ладонях. Потом направился к плите и, присев на корточки, подбросил в огонь дров. Взглянул на часы.
— Десять минут одиннадцатого. У меня еще больше полутора часов! Каким-то будет этот ребенок?..
Он выпрямился и вытащил из кухонного шкафа низкую кастрюлю, горшок, потом из застекленного отделения вынул бутыль растительного масла и муку, из ящика — деревянную ложку, и все это по очереди отнес к плите. Взбодрил огонь.
— Сперва приготовлю на утро суп, а пока он варится, почищу картошку. Другого у нас ничего нет, сделаю картошку с красным перцем и салом, приправлю галушками… Если добавить еще маринованного луку, кислого будет вполне достаточно, картошки положу немножко побольше — и картофельный салат готов…
Он поставил кастрюлю на кружок плиты и налил в нее масла. Открыл стоявший у стены большой сундук, набрал маленькую корзиночку картошки и сел возле плиты на стульчик. Принялся чистить. Очистив несколько картофелин, встал, налил полный горшок воды, масло уже разогрелось, он заправил в него муки и стоял ждал, пока заправка не покраснела. Вынул две головки лука, очистил и положил в суп.
К тому моменту, когда он кончил чистить картошку, суп был готов. Он отставил кастрюлю на край плиты и бросил в нее соли. Очистил еще несколько луковиц, достал новую кастрюлю, налил в нее постного масла и накрошил луку. Когда масло разогрелось, надел фартук и принялся за приготовление галушек. Стоя перед буфетом и быстро действуя деревянной ложкой, замесил в глиняной миске тесто. Заслышав шипенье кипящего масла, вернулся к плите, бросил в кастрюлю мелко нарезанное сало и помешал деревянной ложкой, чтобы все содержимое равномерно подрумянилось. Потом положил красного перцу, всыпал вымытую картошку и прикрыл кастрюлю крышкой. Когда он наделал из теста галушек и закончил стряпню, время подошло к половине двенадцатого. Он подмел и вымыл на кухне пол. Присел и закурил сигарету. Делал затяжки, молча глядя перед собой. Потом снял фартук, налил воды, помыл руки. Подошел к окну и вынул из пенала красный карандаш. Сев за стол, пододвинул к себе аккуратно сложенную стопку тетрадей, обернутых в синюю бумагу.
«К полуночи нужно кончить! Нельзя оставлять на нее никаких дел, ничего, кроме штопки…»
На первой тетрадке, оказавшейся в его руках, красивыми буквами была выведена подпись «Ева». Уходя спать, старшая из девочек всегда клала свою тетрадь поверх остальных. Дюрица встал из-за стола, неслышно приблизился к двери. Открыл ее и подошел к кровати, стоявшей посередине комнаты. Девочка спала, закрыв лицо руками. Изредка всхлипывая во сне. Дюрица наклонился и осторожно поцеловал ее в волосы. По комнате разносилось сопенье одиннадцати спящих детей. Послышалось чье-то сонное бормотанье. Дюрица подошел и положил ребенку на лоб ладонь.
— Петерке сладко спит… Спокойно спит…
Мальчик приоткрыл глазки и, узнав в полусне склонившегося над ним человека, улыбнулся и проговорил слабым шепелявым голоском:
— Сьпить Пети…
Повернулся на бок, ровно задышал н опять погрузился в сон.
Дюрица вышел и снова сел за тетрадки. В первой тетради красивыми синими линиями была нарисована карта Европы. Горы обозначались зеленым и коричневым цветом, границы государств — красным. Сверху стояло: «Климатические зоны Европы», и пунктиром разделялись друг от друга океанские, континентальные и средиземноморские зоны. Дюрица открыл книгу, которая лежала рядом с тетрадями, и, пробежав отмеченный сегодняшним числом раздел, сверил с рисунком в тетради. В двух последних тетрадках выстроились в ряд огромные каракули, изображавшие буквы «г», «п» и «й». Он поправил неудачные буквы, потом взял в руки книгу и отметил очередное задание на день. В начале строк в качестве образца вписал несколько односложных слов.
Когда Дюрица закончил проверять тетрадки, было начало первого. Он встал из-за стола, убрал тетрадки и книги на подоконник.
Вышел к дверям, натянул пальто, надел на голову шляпу, закурил. Снова подбросил в печку дров и, вернувшись, осторожно открыл дверь из кухни. Прошел по булыжнику к воротам, посасывая сигарету.
«Завтра, — размышлял он, — продам черные швейцарские с кукушкой! Фелвинци сделает большие глаза, когда я предложу: „Извольте, сударь, я решил удовлетворить ваше заветное желание, часы здесь, с этой минуты они ваши!“ — „Значит, вы все-таки решились с ними расстаться, господин Дюрица?“ — „Решил! Но только не за восемьдесят пенгё, а за сто!“ „Это много“, — скажет Фелвинци. „Иначе нет часов“, — отвечу я, и он раскошелится. И мне на целых два дня никаких забот! Будет суп с заправкой из поджаренной муки, молоко для малышей и снова колбаса — Швунг обещал достать, если я очень захочу!..»
Снаружи послышались шаги. Он пригнулся к воротам и взялся рукой за ручку. Повернул в замке ключ. Возле Ворот шаги смолкли. Он открыл.
На улице, в клубах все такого же густого тумана, стояли двое — мужчина и ребенок.
— Добрый вечер…
— Быстрее… — бросил Дюрица и отступил, пропуская пришедших.
Заперев ворота, задержался на несколько секунд, прислушиваясь. На улице все было тихо.
— Прошу сюда, — сказал он, обернувшись, и пошел впереди.
Притворив двери кухни, снова повернулся к пришедшим. Мужчина был низкого роста, в очках, ребенок, которого он пропустил вперед, оказался девочкой лет пяти— шести.
Мужчина сказал:
— Все в порядке, нас никто не видел…
— Полагаю, она будет последней. — Дюрица посмотрел на ребенка. — У меня больше негде…
Протянул девочке руку:
— Здравствуй… Сейчас ты получишь своего мишку. У него есть вот такая большая коробка конфет, ему не терпится дать ее тебе! Он так и скажет: бери, пожалуйста… Вот какой я очень проворный мишка…
Девочка жмурилась на яркий свет и продолжала крепко держаться за руку мужчины.
— А я не получу конфетки? — спросил мужчина.
— Конечно, нет, — отвечал Дюрица. — Мой мишка угощает только таких вот умненьких и красивых маленьких девочек…
— А можно мне с ним поиграть?
— Разумеется, нельзя!.. — ответил Дюрица и взял девочку за руку. — Это ведь наш мишка. Он идет только к таким вот умным девочкам… Но если ты будешь хороший, то мы на немножко дадим его и тебе. Так ведь, дадим дяде? — Дюрица посмотрел на девочку.
Девочка пожала плечами:
— Не знаю…
— Вот что. Давай мы дадим ему конфетку, когда он придет сюда снова… Согласна? А пока снимай свое пальтишко, потому что мишка боится тех, кто в пальто и в шапке. Говорит, что любит только тех, кто живет здесь, у нас…
— Тогда, может, и я здесь останусь? — сказал мужчина.
— Нельзя, — ответил Дюрица. — Здесь могут оставаться только те, кто любит нашего мишку… и кого любит мишка!
Он отошел к окну, принес девочке мишку с бантом на шее. У мишки в лапах была маленькая коробка конфет.
— Ну-ка, мишка, скажи, нравится тебе эта девочка? — Он присел перед девочкой на корточки и повернул к ней мишку. Потом нагнул мишке голову:
— Вот видишь! Ты ему понравилась… А ты дашь девочке конфетку? Ну-ка, спроси у него, пожалуйста, сама, даст он тебе конфетку?
Ребенок огляделся вокруг. Посмотрел на плиту, на стол, потом на дверь.
— Мишка! — сказал Дюрица, — спроси-ка девочку, как ее зовут?
Девочка подняла глаза на Дюрицу и спросила:
— А сюда уже не придут меня забрать?
Дюрица положил мишку. Бросил взгляд на мужчину, потом перевел глаза на девочку.
— Нет, малышка, отсюда тебя никто не сможет забрать!
Девочка посмотрела Дюрице в глаза:
— А ты добрый дядя?
— Да, — ответил Дюрица. — Здесь, в этом доме, живут только добрые люди… И ты тоже останешься с нами. Там, в комнате, еще много маленьких детей, таких, как ты, и все они будут тебя любить!
Он сделал знак мужчине.
— До свидания, — наклонился тот к девочке. — Веди себя хорошо и люби этого дядю. Он тоже очень тебя любит!
— Ну, подойди сюда! — выпрямился Дюрица. — Давай снимем пальто….
— А они тоже добрые, которые в той комнате? — Девочка поглядела на дверь.
— Да! Они все такие же малыши, как и ты… Теперь они уже спят, но завтра ты с ними познакомишься и увидишь, как ты им понравишься… Снимай же шапочку!
— А ты их папа?
— Нет! Только троим из них я папа… А об остальных забочусь, пока не вернутся их папа с мамой и не заберут обратно к себе…
Девочка сняла шапку.
— А мои папа с мамой никогда больше не вернутся! Она посмотрела на мишку.
— Теперь мне не надо мишку… Ночью мишке нужно спать! Дай сюда, я его сама уложу…
Дюрица протянул мишку; девочка взяла его на руки и огляделась вокруг:
— А где он привык спать?
Дюрица подвел девочку к окну.
— Положи его сюда, пожалуйста.
— На окно? А он там не замерзнет, на окне?
— По правде говоря, — сказал Дюрица, — обычно он спит не здесь. Здесь он сидел только потому, что ждал тебя. Пока уложи его сюда, на стул, а когда сама захочешь спать, возьмешь его к себе, пусть спит в твоей кроватке…
— А он не упадет со стула?
— Нет… Ты его как следует усади, и пусть сидит. А я пока провожу дядю…
Девочка потрогала бант на мишкиной шее.
— А ему шею не жмет?
Мужчина подал Дюрице руку и вышел. Когда Дюрица вернулся, девочка сидела на стуле, обняв мишку, банта на мишкиной шее уже не было.
— А как мишку зовут?
— Так и зовут — Мика… — ответил Дюрица.
— А моего мишку звали Тюнди… Он был такой славный… А почему этого не назвать тоже Тюнди?
— Потому что он уже получил имя, когда был маленький. Если мы дадим ему новое имя, он не поймет… А тебя как зовут?
Он подошел и снял с ее шеи шарфик.
— Тогда пусть остается Мики… Положи его на стол, пока я сниму пальто! — попросила девочка.
Когда она расстегивала пальтишко, взгляд ее упал на плиту.
— Ты умеешь стряпать?
— Да…
— И я тоже умею… Своему Тюнди я всегда сама варила. А что ты варишь?
— Картошку варю… Давай сюда твое пальтишко… Он повесил пальто на дверь.
— Так как тебя зовут?
— Ани…
— Ну вот, Ани, теперь уж и правда пора уложить Мики спать…
— А ты не отнесешь его в комнату?
— Нет. Вот тебя отнесу, когда спать захочешь!
Он подсел к столу на соседний стул.
— Ну-ка, иди ко мне…
Девочка подняла мишке лапу:
— А ты взаправду хороший дядя?
— Да.
Она посмотрела на него:
— По-правдышнему говоришь?
— По-правдашнему! Ну, иди же ко мне…
Девочка слезла со стула и подошла, прижимая к себе мишку. Дюрица взял ее на руки.
— Все тут будут очень тебя любить!
— А ты не обманываешь?
— Как ты можешь такое говорить? Хорошие дяди никого не обманывают…
Девочка уложила мишку на стол и накрыла краем скатерти.
— Мой папа тоже был хороший, а обманул меня…
— Разве можно так говорить? Папы и мамы никогда не обманывают детей. И твой папа, конечно же, тебя не обманывал…
Девочка поправила на мишке скатерть.
— А вот и нет!.. Обманул! Всегда говорил, что очень меня любит, только для того и живет на свете, чтобы беречь меня. Говорил, что всегда будет со мной, всегда-всегда, пока я не вырасту большая, и всегда будет мне помогать, заботиться обо мне, а еще говорил, что никогда меня не оставит. И мама говорила, а теперь и ее со мной нет…
— Твои мама и папа, — сказал Дюрица, — доверили тебя мне, чтобы я о тебе заботился, пока они не вернутся. А до тех пор я буду тебе во всем помогать. Мы будем учиться, как и остальные дети. Здесь у каждого малыша есть книжки и тетрадки. Ты тоже получишь от меня карандаш, ластик, пенал, выучишься писать и читать. Я думаю, ты будешь очень хорошей ученицей…
Девочка зажмурилась и спросила:
— А сколько человеку нужно расти, чтоб его можно было убить?
Дюрица повернул малышку к себе лицом:
— Как можно задавать такой глупый вопрос?
— Сколько мне еще расти, чтоб меня тоже можно было убить?
— Ани, ты задаешь мне очень глупый вопрос!
— Почему глупый? Разве не всякого убивают, кто вырос? А может, только тех, у кого нет ружья?
Дюрица взял детское личико в ладони:
— Послушай, Ани!..
— Я не хочу, чтобы меня тоже убили. Моего мишку ведь тоже убили, а он был такой хороший, никогда никого не обижал! А почему мой папа сказал, что всегда будет со мной, а потом взял и обманул?
— Твой папа тебя не обманул! И мама тоже не обманула…
— Тогда почему же их нет со мной?
— Теперь с тобой я, и я буду о тебе заботиться. Тебе будет здесь очень хорошо, вот увидишь. Ты будешь играть в разные игры, и у тебя будет много маленьких друзей и подружек. Ты умеешь шить куклам платье?
— Да! Только у меня больше нет куклы… Нет папы, нет мамы, и мишки нет, и куклы нет… А чем людей убивают?
— Вот увидишь, какую красивую куклу я тебе подарю! И раз ты умеешь шить, то сама сошьешь ей платьице, Ева даст тебе иголку, нитку и будет помогать…
— Кто это — Ева? Мою подружку тоже звали Евой, ее у меня тоже нет… А в людей так же стреляют, как охотники в зверей, — из ружья?
— Ева уже большая девочка, — сказал Дюрица, принимаясь расшнуровывать на ней ботинки. — А мы пока что будем раздеваться, хорошо? Она уже совсем большая девочка. И о ней теперь тоже я забочусь… Но она уже такая большая, что будет тебе во многом помогать. Такие красивые платья умеет шить, вот мы вдвоем и будем учить тебя читать и писать? Правда, здорово?
— А я уже умею свое имя писать. Папа научил меня, как надо его писать…
— Вот и прекрасно! Я знал, что ты очень умная и способная девочка… Поэтому-то и хотел тебя кое о чем попросить. Хорошо? Это очень просто… — Он понизил голос и продолжал: — С этой минуты попробуй говорить так же, как и я. Так же тихо, ладно? И все время разговаривай тихо, негромко. Хорошо?
Девочка пожала плечами:
— А мне не нравится говорить тихо! Мне все всегда говорят, чтоб я тихо говорила, тихим голосом… А я хочу говорить так, чтоб всякий мог понять, что я сказала. Вот так… таким громким голосом!
Дюрица бросил взгляд на окно:
— А если бы я тебя очень попросил?
Девочка перешла на шепот, подражая Дюрице:
— …тогда никто… не… поймет… что… я… говорю.
— Как не поймет! Смотри, я же понял. Все остальные дети тоже тихо разговаривают и всегда друг друга понимают. Я ведь тебя ни о чем другом и не прошу, только чтоб негромко говорила…
Девочка задумчиво на него посмотрела. Наморщила лобик и заглянула ему в глаза:
— А почему ты хочешь, чтоб я так говорила?
— Да так — можешь сделать мне приятное?
— И тогда меня не убьют?
Дюрица сжал губы. Потом сказал:
— Да… а если будешь разговаривать громко, то злые дяди узнают, что ты здесь, придут за тобой и убьют! Ты теперь всегда будешь разговаривать тихим голосом, как я… Хорошо?
— И с мишкой тоже тихим голосом?
— И с мишкой.
Девочка расстегнула пуговички на платьишке:
— А людей убивают так же, как зверей, — прямо из ружья?
Он снял с девочки уже оба ботинка и теперь поставил ее на свой стул:
— Подожди… я принесу ночную рубашку…
Девочка стянула с себя платье:
— А они не всех убивают?
— Нет, — ответил Дюрица, — всех убить они не могут…
— Может быть, и меня тоже не смогут?
— Ну, давай посмотрим, какая у тебя ночная рубашка, — сказал Дюрица, кладя на стол портфель. В портфеле была юбка, две маленькие рубашонки, ночная сорочки и ничего больше. Это было все имущество малышки.
— Какая красивая рубашка! Подойди, я помогу тебе ее надеть. Вот увидишь, как хорошо тебе будет спать с твоим мишкой…
— А почему они убивают мишек? Ведь они еще не выросли. И почему это плохо, когда ты взрослый?
— Гоп-ля! Вот так… Платье твое положим сюда, на другой стул…
Когда девочка была уже переодета и стояла в ночной рубашке, доходившей до лодыжек, Дюрица взял ее на руки.
— Возьми с собой и мишку! — сказал он, нагибаясь вместе с девочкой, чтоб та могла дотянуться до стола, где он лежал.
— Он со мной будет спать?
— Конечно! Только ты присмотри, чтоб он всегда был хорошо укрыт…
— Ой, я не сложила как следует платье! — спохватилась девочка.
— Ничего, я сам сложу, — успокоил ее Дюрица и открыл дверь в комнату. — А уж с завтрашнего дня ты всегда будешь складывать его сама. Будешь приносить его сюда, здесь, на стульчике возле твоей кроватки, и будет его место. Ну, а теперь осторожно, чтобы нам никого не разбудить…
— Ой, сколько здесь малышей!..
— Вот увидишь, какие они славные… А это твоя кроватка!
Справа у стены пристроилась рядом с остальными кроватками узенькая раскладушка. Слева, на точно такой же раскладушке, мирно спала девочка лет десяти, положив руки поверх одеяла.
Дюрица положил малышку. Укрыл одеялом и помог пристроить на подушке мишку. Потом натянул одеяло на обоих и поцеловал девочку в лоб.
— Тебе удобно?
Малышка не ответила. Через неплотно закрытую дверь свет падал ей прямо в лицо. Щурясь, она смотрела на мужчину, как только что в кухне.
— Удобно лежать? — снова спросил Дюрица. Девочка не ответила, промолчала.
— Почему ты не отвечаешь, удобно тебе лежать или нет?
— А я и так знаю, хоть ты и не сказал, до каких лет надо дорасти, чтоб тебя убили.
— Глупая! — сказал Дюрица. — Если ты мне не веришь, я не буду тебя любить! Спи спокойно…
Хотя у него была еще куча дел, он встал, закрыл дверь и снова присел возле девочки. Пригладил на лбу волосики…
— Аника уже сладко спит…
Он продолжал гладить ее волосы. Девочка закрыла глаза. Потом со вздохом прошептала:
— О господи… господи.
Повернула голову набок, прижала к себе мишку… и вскоре Дюрица услышал ее ровное дыхание. «Спит, — подумал он, — и если не дольше, то хотя бы до утра ни о чем не будет думать».
В кухне на стене часы показывали час ночи. Дюрица сложил малышкины вещички, отнес их в комнату и положил на стул возле кроватки. Вернувшись на кухню, выдвинул ящик кухонного стола. Ящик был разделен куском картона на две части. В одной половине, аккуратно свернутые парами и скатанные в комочки лежал и черные, серые и бежевые чулки. По другую сторону от картонки лежали другие чулки, выстиранные и ожидавшие штопки. Там же лежала иголка с нитками. Дюрица вытащил их и подошел к печке. Огонь в ней уже погас. Он набросил на плечи пальто и, усевшись на низенький стульчик, разложил чулки у себя на коленях. Потом сложил их парами. Натянул один из них на штопальный грибок, продел в иголку нитку и, повернувшись к свету, ткнул иглой в чулок.