I

Возвращаясь в Кастельфлор к восьми часам, Мишель был более спокоен. Он застал в гостиной г-на Сенваля и Лангилля, пришедших за новыми сведениями, затем Роберт повторил ему то, что уже сказала Колетта об уверениях доктора. Почти тотчас же вошла г-жа Фовель и увела своего брата к Сюзанне.

Молодая девушка была очень бледна живой, нежной белизной, которой в виде контраста слишком резкая и голубоватая белизна простынь и подушки придавали оттенок слоновой кости; но мало-помалу известная напряженность в лице ослабевала, и нервное возбуждение, испугавшее Колетту и старую Антуанетту, улеглось. Когда Мишель и его сестра подошли к постели, Сюзанна тихо улыбнулась, выдвигая немного руку.

Полотняная повязка, окружавшая лоб, из под которой вырывалось несколько непослушных прядей, короткая и вся завитая коса, покоившаяся подле ее лица, придавали ему еще более молодое выражение. Тремор поклялся не выказать своего волнения, но он боялся своего прорывающегося голоса; не говоря ни слова он спрятал в своей руке ручку, протянутую ему мисс Северн.

— Мишель, — сказала молодая девушка, — доктор был очень любезен, он сказал мне, что я, как дети, сумела упасть, не причинив себе вреда, что я удивительная наездница, что я выказала хладнокровие, достойное похвалы, но что в общем не обошлось тут без покровительства доброго гения.

Затем жалобным голосом, в котором, может быть, было немного бессознательного кокетства больной, желающей, чтобы ее жалели, она прибавила:

— Я очень испугалась, дорогой Мишель!

Тремор конвульсивно пожал ручку, которую он не выпускал.

— Я также, — прошептал он.

— Бедный братец, — сказала с ударением Колетта, — он был почти так же бледен, как ты.

Глаза Сюзанны остановились более внимательно на ее женихе.

— Значит, вы бы горевали, если бы я умерла?

Он имел силу улыбнуться.

— Какой коварный вопрос! Вы бы, значит, не горевали, если бы я умер?

— Да, я бы очень горевала.

— Но скажите мне, — спросил он, став на колени подле постели, — вы не страдаете? что вы чувствуете?

Она легко покачала головой.

— Я не страдаю. Я очень устала, затем у меня немного болит голова, вот и все. Доктор правь, Мишель, это чудо; только старик доктор неверующий. Я же благодарю Бога, защитившего меня. О! Я Ему так благодарна! У меня не было ни малейшего желания умереть. Вы Его тоже возблагодарите? Неправда ли?

— Да, Занночка.

Она улыбалась еще, такая хорошенькая, такая чистая, что слезы выступили на глазах Мишеля. Он наклонился и поцеловал завитую косу.

— Спите хорошо, — пробормотал он.

— И вы также, — ответила она тихо.

Затем, когда Тремор дошел до двери, она позвала его опять.

— А Пепа, Мишель, моя бедная Пепа?

— Она спокойно упала на все четыре ноги, ваша ужасная Пепа, — сказал он, поклявшись сам про себя не поручать более „ужасной Пепе“ свое самое дорогое сокровище.

На следующий день Сюзанна оставалась в постели очень разбитая; но на третий день доктор поздравил ее с переменой к лучшему, и так как она безропотно покорилась предписанию хранить еще полный покой в продолжение двух дней, ей было разрешено подняться.

Прибыв в Кастельфлор, Мишель нашел ее в будуаре, где она послушно лежала. На ней был один из капотов Колетты и, хрупкая, затерявшаяся в просторных складках розового сюра, с хорошенькой головкой, поднимавшейся из кружев, она получила особую прелесть хрупкости. ее глаза были еще окружены синевой. Волосы, как и накануне, были заплетены в косу, но непокорные продолжали завиваться; под их непослушными завитками на лбу угадывалась маленькая ранка, прикрытая пластырем.

В этот момент, когда Мишель входил, г-жа Фовель, стоя подле кушетки, поправляла под головой Сюзанны подушки из мягкого шелка и, видя молодую женщину такой нежно внимательной, с почти материнскими заботами, он почувствовал к ней порыв большой нежности.

— Посмотрите, сударь, — воскликнула весело Колетта, — хорошенькая маленькая девочка, играющая в больную, в платьях своей мамы.

— Это игра, действительно? — спросил сердечно Тремор.

— Почти, — пробормотала Сюзанна.

Она, казалось, хорошо себя чувствовала, завернутая в мягкий шелк, вся отдавшись покою, с головой, зарывшейся в пух подушки. Солнце проникало в открытое окно с порывами легкого ветерка; очень нежный запах цветов носился между изящными и драгоценными предметами, и Сюзанна наслаждалась, чувствуя себя искренно любимой Колеттой, г-м Фовелем, детьми, всеми друзьями, которых она не видела, но которые прибегали в Кастельфлор, чтобы справляться о ней, любимой в особенности этим серьезным и иногда таким суровым, сделавшимся внезапно очень кротким, почти нежным женихом.

— Она такая же розовая, как ее платье, — заметил молодой человек с улыбающимся взором, обращенным то к Сюзанне, то к Колетте.

Молодая девушка, довольная, засмеялась.

— Майк, — сказала она, — вы начинаете делать комплименты; приятно быть больной!

Она посмотрела на Мишеля, затем продолжала:

— Но скучно оставаться спокойной по приказанию, когда у тебя в жилах ртуть! Два дня, подумайте только!.. Майк, вы будете такой же любезный, как Колетта, вы останетесь подле меня весь сегодняшний день?

— Если вы хотите.

— И весь завтрашний день?

— Весь завтрашний день. Я отправлюсь в Париж с Робертом только через пять дней, когда вы совершенно поправитесь.

Он улыбался. Сюзанне хотелось добавить: „чтобы меня развлекать, вы будете за мной ухаживать… вы знаете, как на неудавшейся прогулке!“, но она удержала эту фразу; она чувствовала, что ответ Мишеля может ее разочаровать, а у нее не было сил подвергнуться риску. Затем, благодарная Мишелю, что он отложил свой отъезд, она сказала:

— Колетта, в сравнении с твоим братом милосердный Самарянин был совсем незначительной личностью.

— В самом деле, большая заслуга с его стороны провести день подле тебя. Этим меньше всего можно меня удивить, — возразила Колетта.

Сюзанна подняла глаза, чтобы видеть Мишеля, сидевшего немного сзади ее.

— Другие подумали бы, может быть, как ты, но Мишель!

Настоящая Сюзи была еще очень живуча. Это именно ее взгляд робко поднимался к Мишелю, ища опровержения, но Мишель, который поклялся себе совсем не потворствовать этому кокетству, предпочел молчать; но откинутая на спинку кушетки рука его невесты была совсем близко от его лица, и так как он не мог противиться искушению прижаться к ней губами, молодая девушка нашла ответ достаточным.

Приятно было это время плена в будуаре. Между тем как Колетта, склонившись над пяльцами, вышивала красивые узоры шелками, отливавшими на ее ловких пальцах, Тремор держал свое обещание; для него было невыразимой радостью жить с Сюзанной эти часы интимности, окружать свою невесту заботами, которые она принимала с улыбкой и легким блеском в глубоких глазах, и видеть, как она улыбалась, говорила, дышала.

Это наслаждение интимностью немного опьяняло. Однако, Мишель не произнес ни одного слова любви. Его постоянно преследовала та мысль, что Сюзи тогда торжествовала бы победу над единственным человеком, не признававшим над собою власти ее чар. А Мишелю хотелось, чтобы признание с его стороны сделало ее более счастливой, чем торжествующей. Затем он жаждал быть любимым и он боялся слова, которое вырвало бы у него лелеемую им мечту; он боялся, что, может быть, во всей этой опьяняющей его грации, в глубине прелести этих слов, доходивших до его сердца, не было любви, а только желание нравиться и немного дружбы и доверия.

Сюзанна же не рассуждала совсем. Она чувствовала себя счастливой и отдавалась с чем-то в роде лени наслаждению этим нежным и спокойным счастьем.

Однажды, сравнительно незадолго, за два дня до злополучной прогулки, когда она просила Мишеля принять более „вид жениха“, она задала себе вопрос: „как можно знать любишь ли?“, и вопрос не был еще решен. Эту досаду, которую подозревал и которой боялся Мишель, мисс Северн ее испытывала. Уже очень давно, может быть даже до от езда в Норвегию, равнодушие молодого человека ее оскорбляло, терзало, как почти мучительное унижение; очень скоро она сказала себе об этом странном женихе: „Почему он исключение? Почему я для него ни красива, ни пленительна, тогда как столько других, до которых мне нет никакого дела, находят меня и красивой и пленительной?“ Но всегда к этой досаде примешивалось какое-то наивное преклонение, какая-то инстинктивная покорность, какое-то не поддающееся анализу желание нравиться этому холодному человеку, едва удостаивавшему редким взглядом свою невесту, очаровать именно его, так как его похвала в глазах той, на которую он не обращал внимания, была бы самой драгоценной, самой приятной.

Целая сложная работа происходила в Сюзанне. Она видела вокруг себя любовь, и сердце ее было ею встревожено, и она испытывала смутное желание любить, в особенности быть любимой, как Тереза, как Симона, быть первой, быть единственной в его мужественной и нежной душе. Она ревновала Мишеля за очень невинное внимание к г-же де Лорж, ревновала до слез к некогда обожаемой женщине, к „разочарованию“ Мишеля, как она говорила, к грозной тени, восстававшей, может быть, между нею и ее женихом. Она огорчалась суровостью Тремора, предпочитая однако в глубине души видеть его скорее жестким, чем равнодушным; она страдала оттого, что Мишель, казалось, не замечал тех усилий, которые она употребляла, чтобы завоевать его; она плакала, когда на другой день после бала, на котором она веселилась, Мишель злобно упрекнул ее за несколько часов удовольствия, когда он ее порицал не во имя любви, которая бы ее тронула, но в силу какой-то мужской гордости, показавшейся ей возмутительной…

Мишель тогда был растроган, он молил, он стал на колени перед своей невестой… О! конечно, у Сюзанны был момент незабвенного триумфа, когда она увидела Мишеля на коленях!.. и с этого момента она стала чувствовать себя более чем до этого времени удовлетворенной, когда Мишель бывал с ней; она с большей живостью желала его присутствия; она испытывала сильнее впечатление, удивившее вначале ее самое, что те часы, когда Мишеля нет с нею, лишены всякого содержания, как будто на эти моменты замирает в ней жизнь, ее ум сосредоточивался на том моменте, когда он должен был придти или когда можно было ожидать его прихода. Но чувство, завладевшее Сюзанной и принимавшее столь различные формы, было ли оно любовью? Было ли это чем-нибудь, на много отличавшимся от того трудно определимого интереса, который вносит флирт в ежедневное существование?

Да, это было другое, совершенно другое. Затем, эта прогулка в Франшар, приключение около Козьего холма. Открыв глаза, как ни была Сюзанна слаба и разбита, она заметила бледность Мишеля, встретила его взволнованный взгляд и почувствовала себя тогда такой спокойной, счастливой в руках, ее поддерживавших.

А с тех пор?..

Помнил ли Мишель о данном в лесу обещании, или его сердце взволновалось при виде опасности, которой подвергалось слабое и молодое существо? Сюзи не делала никакого определенного заключения, но несомненно: со дня приключения у Козьего холма Мишель имел вид „настоящего жениха“. Правда, он ничего не говорил Сюзанне, чего бы не мог сказать ей брат; однако, он более занимался и смотрел на нее больше, чем бы это делал брат или „товарищ“, и в его взглядах, в его словах, в его молчании было что-то, что изумляло молодую девушку и что делало ее необычайно счастливой, и ей являлась еще смутная идея: „неужели он меня любит?“, сопровождаемая другой: „если я так безумно счастлива от надежды быть им любимой, уж не люблю ли я его?“

На эти новые вопросы своего сердца, так же как и на первый, мисс Северн не смела отвечать. Еще потрясенная, она быстро уставала думать, углубляться в мысли, приходившие ей на ум. Да и к чему собственно? Она была счастлива достаточно! Если Мишель ее не любил, она ему была благодарна за то, что он притворялся любящим ее, так как это была бесконечно приятная и немного гордая радость видеть это серьезное лицо, светлевшее, когда она улыбалась, этого отшельника, увлеченного старыми книгами, просиживающего у изголовья выздоравливающей, этого сердитого брюзгу, говорящего мягким голосом и покоряющегося капризам маленькой шалуньи в розовом платье, этого спесивца, приходящего в умиление оттого, что бледный цвет ее лица становился оживленнее.

Таково было немного смутное состояние духа Сюзанны.

…И Мишель, испытуя взглядом под завитками, скрывавшими маленькую ранку, гладкое чистое чело, боязливо желал знать, что таилось под этой непроницаемой белизной. Она так мало походила на других молодых девушек, эта маленькая сумасбродка в розовом платье!

Мишель предложил мисс Северн почитать ей вслух, и эта мысль ее восхитила, но при слове роман она сделала гримасу.

— Разве вы любите романы? — спросила она.

— Да, иногда, как отдых, когда они хорошо написаны и когда они не совершенно лишены идей.

— Я, когда мне нужны идеи, как вы говорите, я их ищу не в романах, а когда мне нужна болтовня, я ее в достаточной мере нахожу в свете, чтобы не искать ее в другом месте. Остаются описания чувств…

— Ну?

— Ну, когда я думаю, что они вымышленные, они меня не интересуют, а если бы я могла предположить, что они правдивы, что автор рассказывает свою интимную жизнь или по крайней мере о своем сердце, я бы стала его еще более порицать за подобные рассказы ради угождения мне.

— Почему? — спросила развеселенная Колетта.

— Потому что я думаю, когда имеешь подобные воспоминания, гораздо лучше делаешь, сохраняя их про себя глубоко скрытыми. Вот.

Г-жа Фовель искренно смеялась.

— Тогда что же читать? — спросил тихо Мишель. — Скажите мне, какую вы сами читали книгу, я буду продолжать с той страницы, на которой вы остановились.

— Рассказы из „Времени Меровингов“ Огюстена Тьерри, — ответила спокойно мисс Северн.

— Это тебя не усыпляет? — воскликнула с удивлением Колетта.

— Усыпляет меня? Но это великолепно! Это целый воскресший мир, с которым все переживаешь. Живешь среди этих исчезнувших созданий, познаешь, видишь, понимаешь их с идеями их времени. Это более романтично, чем все выдуманные романы, что касается приключений, и однако, это настоящая жизнь. Вот какие книги я люблю.

Нельзя было заставить ее изменить свое мнение. Колетта решила, что Занночка была рождена, чтобы выйти замуж за историка, и Мишель прочел книгу, вызывавшую такое восхищение. Но временами г-жа Фовель просила пощады; тогда молодой человек откладывал книгу и начинали разговаривать втроем; затем Низетта, вся розовая и влажная от беготни в саду, пришла посидеть на коленях Сюзанны, добиваясь от нее ласк, а от Мишеля сказки, „такой длинной, которая продолжалась бы до того дня, который наступит за после-завтра“. Мишель скромно сознался, что он не знает такой длинной истории, но предложил рассказать более короткую, и предложение было принято. Его рассказ был чем-то в роде детской и очень забавной пародии на один эпизод из „Времени Меровингов“, приспособленный для понимания Низетты.

Малютка, со скрещенными вокруг шеи мисс Северн руками, с головой, слегка опрокинутой на грудь кузины, смеялась взрывами, и иногда Сюзанна и Колетта, пораженные каким-нибудь удачным местом пародии, заражались этим детским смехом.

Конечно, это время заключения было приятно, так приятно, что Сюзи, счастливая, чувствуя себя еще немного усталой, немного слабой — о! очень немного — не стремилась выходить, хотя доктор ей это разрешал.

На четвертый день Мишель получил разрешение читать стихи и в продолжение более часа он переходил с „Nouvelles poésies“ Мюссе к „Vie intérieure“ или к „Jeunes Filles“ Сюлли Прюд’ома, от Jntimités Коппе к „Bonne Chanson“ Верлэна и к „Préludes“ Анри де Ренье, выбирая в этих сборниках очень изящные стихи, не пламенные, однако, полные трогательного, сильного и сдержанного трепета, те стихи, которые можно читать в лучший момент любви, который ведь не тот, когда говорят: „я тебя люблю“.

Мишель читал хорошо; благодаря застенчивости, он сохранял большую простоту интонации, но прекрасные глубокие ноты его голоса заменяли мастерство более искусной дикции.

Сначала Сюзанна слушала с каким-то улыбающимся скептицизмом, затем с неожиданным для нее удовольствием, наконец очарование покорило ее всю. Теперь она отдавалась все более новым впечатлениям, удивленная тем, что она раньше так мало искала знакомства с этим миром чудных созвучий, глубоких идей и правдивых чувств или, может быть, она не умела до этого дня в нем разобраться за отсутствием направляющей руки.

Около 4 часов пришли звать Колетту, которая сошла вниз, чтобы принять г-на Понмори и его сыновей; тогда Мишель сказал:

— Хотите я вам прочту вещь, которую люблю до страдания, каждый стих которой, как будто владеет фиброй моего существа? Я вам не стану читать всей вещи; в сущности я немного боюсь проникающего ее настроения; в часы печали я часто открываю книгу на этой странице; тогда меня страшат собственные переживания. Я не рожден с душою пессимиста, я остерегался в самые тягостные моменты моей жизни пленительных и болезненных идей, составляющих сладость, дилетантизм скорби. Но эти стихи имеют для меня могущественное очарование; я не могу выразить, что они заставляют меня испытывать восхитительного и ужасного…

— Читайте… — тихо сказала молодая девушка.

Тогда, открыв „Les Destinés“, он прочел нисколько строф из „Maison du Berger“. Те, где поэт оплакивает то, что проходит, чего „никогда не увидишь два раза“, строфы, где его мысль, отрываясь от печального созерцания вещей, переносится на любимую женщину, в пленительных и убаюкивающих стихах.

С полузакрытыми веками, с головой, склоненной на спинку кресла, в котором она сидела, Сюзанна благоговейно удерживала в памяти этот великий горестный вздох благородной гордой души, но, притягиваемые непреодолимой силой, глаза Мишеля покинули страницу и внезапно остановились на ней. Безотчетно он чувствовал, что в эту минуту — первую может быть — он и она понимали друг друга… Молчание длилось едва несколько секунд. Он не смел говорить, угнетаемый сомнениями, боясь ошибиться, смущаемый нелепыми мыслями…

Не слыша более его голоса, молодая девушка приподняла отяжелевшие веки, встретила взгляд, ласка которого ее обволакивала, и тихо опустила свой.

— Нет, — сказала она, как бы отвечая на свою мысль, — у вас душа не пессимиста. Это не настоящие пессимисты, те, которые возмущаются против жизни: они ожидают чего-нибудь от нее, верят в счастье. Вы в него верите…

— А вы? — спросил он совсем тихо.

— Я, я в него верю, — прошептала она, — я в него верю всем своим сердцем…

Но в дверь легко постучали.

— Подруге можно? — спросил нежный голос.

— Это вы, м-ль, входите же, пожалуйста! — воскликнул Тремор, принимая с похвальным усилием тон человека, обрадованного сюрпризом.

В полуоткрытую дверь Симона просовывала свою темную головку, затем появилась вся.

— Вы приехали одна, м-ль? — спросил Мишель через минуту.

— Тереза дома, еще к сожалению больная. Я здесь с Жаком. Я его оставила в оранжерее с г-м и г-жой Фовель и с Понмори.

— Я пойду к ним, — сказал молодой человек.

И он вышел, столкнувшись в дверях с Антуанеттой, несшей чай.

 

II

Пришедшая в себя от смущения, вызванного внезапным появлением Симоны, Сюзанна была поражена немного сероватой бледностью, покрывавшей лицо молодой девушки и искажавшей его обыкновенное выражение.

— Уж не были ли вы больны, Симона? — спросила она. — Можно было бы сказать…

Но Симона живо перебила фразу.

— Совсем нет! — воскликнула она.

Затем, пользуясь первым предлогом, чтобы говорить о чем-нибудь другом и изменить течение мыслей Сюзанны, она указала на письма, принесенные только что Антуанеттой и которые лежали еще на подносе.

— Сюзи, пожалуйста, — сказала она.

— У меня будет еще время, — возразила мисс Северн, — я получаю письма только из магазинов… Вчера я получила известие от Бетюнов, приезжающих сегодня вечером. Я предпочитаю лучше поговорить.

— Какая вы милая, — сказала Симона Шазе с немного принужденной веселостью. — Тогда позвольте вас поздравить, у вас великолепный вид! Тереза будет очень довольна! Ах! как вы нас напугали, злая Сюзи!

Эта тема была обширно развита, в то время как Сюзанна угощала чаем и пирожными. Затем Симона наклонилась и подняла маленький томик, соскользнувший на ковер.

— Что вы читали? Ах! Мюссе!

— Потрудитесь-ка не трогать этого, м-ль Симона, — воскликнула, смеясь, Сюзанна. — Мюссе не для маленьких девочек! Он хорош для взрослых барышень… как я! И еще если их жених им его разрешает.

— Но есть вещи из Мюссе, которые я знаю, Сюзанна. „La Nuit de Mai, Lucie”, „Ninon“…

— Скажите пожалуйста! я думала, что к вашему чтению относятся строже.

— Тереза — да, немного… но это не Тереза читала мне Мюссе, — поправилась молодая девушка, краснея.

— Ну-ка, ну, кто же? — сказала развеселившаяся Сюзанна.

Но тотчас же глаза м-ль Шазе стали влажны, и неожиданно, положив голову на плечо Сюзанны, бедное дитя залилось слезами.

— Ах! Сюзи, Сюзи, у меня большое горе!

„Решительно, я обречена на роли наперсниц “, — подумала Сюзи.

Она поцеловала Симону, затем принялась ее мило бранить, вытирая бедные, распухшие глаза.

— Послушайте, Симона, моя маленькая Симона… что вас так приводит в отчаяние? Разве вы не имеете ко мне доверия?

— О! конечно, да.

— Тогда говорите, говорите откровенно, вместо того, чтобы плакать. Тайну так тяжело нести одной!

Симона грустно улыбнулась.

— Я вам скажу… Это довольно трудно… но я… ах! это даже очень трудно!

— Хотите, я вам помогу? Дело идет об одном молодом человеке…

— Ах! Сюзи, как вы хорошо угадываете! — воскликнула молодая девушка.

— Этот молодой человек, это тот, который с вами танцевал на балу в Шеснэ, это тот, который вам читал „Luit de Mai“ и „Ninon“ это Поль Рео, чтобы его не называть.

— Да.

— Это не причина прятать ваши глаза, Симона, он вас очень любит, этот бедный Поль, и вы… вы его тоже немного любите, не так ли? Вот начало истории. Теперь я вас слушаю.

Молодая девушка удержала слезы, совсем готовые политься вновь.

— О, Сюзанна, она печальна, история! В тот день, когда вы упали, Поль мне сказал, что… что он…

— Что он вас любит?

— Да, это так. И я была так счастлива, так счастлива, я… но… О! Сюзанна, Жак не хочет, чтобы я была женой Поля. Они поссорились между собой, Поль ушел… и… о! Боже мой! Я так боюсь, чтобы он не застрелился!..

Как ни могло это показаться жестоко, мисс Северн не могла удержаться от смеха.

— Нет, моя дорогая, нет; во-первых, у него так мало мозгу, у этого бедного Поля, что огонь не причинит ему вреда, затем, не убиваются, когда молоды, энергичны и когда любимы такой милой маленькой особой, как вы. Станем рассуждать вместо того, чтобы плакать. Что говорит Тереза? Так же ли она свирепа, как ее Жак?

— Тереза была очень добра. Она старалась меня утешить, она немного успокоила своего мужа и сказала мне, что Жак конечно согласится на наш брак, если Поль будет мужествен, терпелив и станет работать, чтобы составить себе положение… но это не скоро приобретается, положение!

— О! Симона! опять слезы. Самое важное, значит, чтобы Поль стал благоразумен. Что он, этот милый Поль, склонен к уступкам?

— О! да.

— Тогда у меня есть идея, выслушайте меня хорошенько, милочка, — сказала Сюзанна, при внезапно озарившей ее мысли. — Я поговорю с Мишелем о…

— С г-м Тремором?

— Почему же нет? Разве вы считаете его злым или болтливым? Я случайно узнала, что друг Мишеля, г-н Даран, отец которого имеет винокуренные заводы в Луисвилле, ищет инженера… Ах! тогда придется уезжать в Америку. Решится ли Поль на это?

— Я в этом уверена, Сюзанна… И я поеду с ним! — воскликнула молодая девушка с бесподобной решимостью. — Но если г-н Даран или г-н Тремор не захочет? — сказала она, встревоженная.

— Г-н Даран захочет то, что попросит у него г-н Тремор, я в этом убеждена. Что касается г-на Тремора… Боже мой, я постараюсь быть очень красноречивой… Может быть г-н Тремор пожелает того, что я у него попрошу, — возразила Сюзанна с маленькой радостной гордостью. — Он очень любит вашего Поля… И я надеюсь, что Поль пожелает оказаться примерным инженером.

— Ах! Сюзи, как я вас люблю! — воскликнула Симона, бросаясь на шею мисс Северн. — Знаете, у меня нет больше горя, у меня вера в вас и в будущее!.. И мы будем счастливы, даже в Америке, очень счастливы… Он так меня любит, Поль! А я, как я люблю его!.. Ах! Сюзи, вы увидите, какая из нас будет милая пара!

Сюзи улыбалась, довольная; неожиданно она чувствовала себя снисходительной и мягкой к этой прекрасной радости любви, сияние которой она видела некогда на лице Терезы и над которой она тогда охотно бы посмеялась, хотя с некоторой горечью…

Когда Симона ее покинула, когда она очутилась одна, она закрыла глаза в каком-то восхищении.

И однако, минуты казались ей длинными. Она прислушивалась, думая услышать шаги, его шаги, которые она знала теперь. Она спрашивала себя, какие слова были у Мишеля на устах и в глазах в минуту, когда вошла Симона?

Если он вдруг войдет, сядет на то же место, где он ей читал строфы к Еве, и скажет то, что он только что, может быть, думал! „Я вас люблю, Сюзи; я забыл ту прекрасную графиню Вронскую, для меня существует только одна женщина на свете — и это вы… моя дорогая маленькая невеста, мое дорогое дитя, я вас люблю!“ О! если бы он сказал эти слова или другие подобные, которые Сюзанна не могла предвидеть, если бы он сказал что-нибудь такое, чего не знала Сюзанна, что было бы очень необычно и очень приятно в его устах.

И у нее явилось сильное желание услышать эти решающие слова, но также и такой страх, что она слышала уже себя, произносящей очень быстро при виде Мишеля первые пришедшие ей ум банальности, чтобы отсрочить момент, призываемой ею всей душой.

В волнении ожидания она заметила вдруг письма, переданные ей Антуанеттой, и рассеянно распечатала конверт, попавшийся ей под руку. ее взгляд упал на тонкую веленевую бумагу цвета крем, затем быстро перебежал на подпись, и щеки ее побледнели.

— Графиня Вронская! — сказала она почти громким голосом.

Одно мгновение она колебалась, но только одно мгновение. Пусть та, которая никогда не грешила, бросит в нее первым камнем!

Письмо начиналось следующими словами:

„Мой друг…“

Сюзанна хотела знать, она прочла:

„Барбизон, пятница.

„Мой друг!

„Не правда ли я могу вас так называть? Бывают часы, когда приятно рассчитывать на истинную дружбу! Я в Барбизоне, пробуду два дня. Мне бы хотелось вас видеть. Видеть вас, чтобы попросить Вашего совета, поговорить с вами по делу, представьте себе! Я, ненавидящая дела; но что поделаешь! Я стремлюсь в эту минуту обратить в деньги то немногое, чем я владею, и я чувствую себя очень одинокой, очень покинутой, не имея других советов, кроме советов моей бедной матери.

„Приезжайте, прошу вас, подарите мне один момент вашей жизни. О! я знаю, что прошлое, бедное прошлое, пробудившееся на одно мгновение накануне вашего от езда на том берегу Трувилля, куда привел меня случай, теперь вполне умерло между нами; но кое-что однако нас еще соединяет, по странному противоречию; это то, что ни я, ни вы, мы не счастливы, мы не можем ими быть… Вы, вы собираетесь от безнадежности жениться на вполне вам безразличной молодой девушке, на ничтожном ребенке, который вас плохо поймет и которого вы никогда не полюбите; я… я разбила свою жизнь и несу тяжесть своей вины. Она тяжела!

„До скорого свидания, мой дорогой Мишель, до скорого свидания, не правда ли?

Графиня Вронская“.

P.S. — Не зная вашего личного адреса ни в Париже, ни в Ривайере, я посылаю мое письмо в Кастельфлор “.

Сюзанна дважды прерывала свое чтение, задыхаясь, с выступившим на лбу холодным потом. Когда она кончила, она положила письмо подле себя; страстный гнев заставлял дрожать ее руки. Ах! эта женщина! Сюзанна всегда ее боялась. Всегда! Итак Мишель виделся опять с графиней Вронской. Он с ней виделся, будучи уже женихом. Он ее еще любил, раз одно присутствие этого создания „будило прошлое“,раз он заботливо промолчал об этой встрече перед Колеттой, раз любимая им некогда женщина осмеливалась обращаться к нему, как к другу, единственному другу!..

В лихорадочном мозгу молодой девушки мысли обгоняли друг друга, сталкивались, переходя временами в слова, фразы, „О! злой, жестокий! Он сказал, что он меня не любит, что никогда меня не полюбит, что я не сумею его понять!.. И это еще раньше, чем он меня знал! Боже мой! как злы мужчины… и глупы! Может быть эта Фаустина не красивее и не умнее меня. А у нее хватает дерзости писать таким образом: „Мой друг, мой дорогой Мишель!“ — как будто он принадлежит ей, как будто она имеет право говорить „мой“! Как же я была безумна, думая, что Мишель меня любит. Я этому верила… Да, я почти этому верила. Я даже сама начинала его любить, коварного, собиралась дать ему заметить, что я его, может быть, люблю; но я его не люблю. Ах, нет! конечно, я его не люблю. Я его ненавижу. Если он думает, что я настолько унижусь, чтобы ревновать его к графине, он ошибается… Но все равно, о! все равно!..“

В своем гневе бедное дитя не стремилось критически разобрать письмо, оторвавшее ее от ее еще неустойчивого счастья, отделить истину от возможных преувеличений, но в особенности установить точную долю вины Мишеля. Она знала, что Мишель вновь видел графиню Вронскую, таинственного влияния которой — как опасности во тьме, — она инстинктивно опасалась, что он говорил этой женщине о своей бедной маленькой невесте, что он говорил о ней с презрением; о!., это было ужаснее всего! Сюзанна не могла примириться с этим пренебрежением, высказанным, доверенным посторонней личности. Насколько графиня Вронская должна была чувствовать себя уверенной в памяти Мишеля, чтобы призывать к себе и в таком тоне того, которому она некогда изменила, которого она покинула, презренная!.. Никогда бы она не рискнула на унижение получить отказ. Мишель отправится в Барбизон, еще раз увидит чародейку и тогда… Тогда он забудет когда-то перенесенную боль и забудет бедную маленькую Занну.

Тяжелое рыдание приподняло грудь мисс Северн, но вскоре безумный гнев осушил ее слезы, так как она услышала шаги, только что ожидавшиеся ею с радостью. Она не хотела, чтобы палач видел слезы своей жертвы.

Палач совершенно не думал о графине Вронской, о которой он к тому же ничего не знал и которой он не подавал ни малейшего признака жизни со времени встречи в Трувилле; он уверенно, как счастливый человек, открывал дверь. Он вошел с глазами, светившимися мягким сиянием.

— Наконец, вот и я! — сказал он. — Г-н Понмори увез Жака и м-ль Шазе в своем автомобиле, я…

Но пораженный искаженным лицом Сюзанны, он схватил ее руки:

— Моя Сюзи, что с вами? — спросил он.

Она резко высвободилась.

— Послушайте, Мишель, — сказала она, — письмо для вас. Антуанетта мне его дала, и я нечаянно его открыла. Возьмите вашу собственность.

Узнав почерк Фаустины, Мишель понял наполовину. Его первым движением было поклясться Сюзанне, что он обожает ее, единственно ее, невесту, и что никакой связи не существовало более между этой женщиной и им, — но редко уступают первому побуждению… в особенности, если оно хорошее.

Был ли он прав, высказав свою обиду? но Мишель был оскорблен тоном Сюзанны.

— Потрудитесь мне объяснить, — сказал он, — как случилось, что вы распечатали письмо, адресованное мне?

— Я вам сказала, что мне передали это письмо и я его по ошибке распечатала и… прочла его, потому что… потому что первые слова возбудили во мне желание прочесть остальное. Вот!.. Но будьте спокойны, я не повторю подобного опыта.

— Вы прекрасно сделаете.

Если бы Сюзи заплакала или только немного обнаружила свое горе, Мишель упал бы к ее ногам, но вся трепещущая, в ожесточении своей оскорбленной гордости, мисс Северн сочла бы обидным для себя выказать такую слабость.

Молча прочел он письмо от начала до конца. Может быть для вида он продолжал пробегать его глазами. Сюзанна, раздраженная, произнесла опять со сжатыми зубами, хриплым голосом:

— Вы не поедете в Барбизон, вы не поедете, я вам это запрещаю.

Тремор поднял глаза и посмотрел пристально на молодую девушку.

— Вы мне запрещаете? — повторил он.

Затем он остановился, глаза Сюзанны блестели, ему казалось, что он видит в них слезу.

— Послушайте, — сказал он, стараясь взять ее руки, — не горячитесь так; это безумие. Я слишком поспешно рассердился, я был резок, я… дайте мне вам объяснить…

Она оттолкнула его с нервным смехом.

— Объяснить мне, почему ничтожное дитя, как я, понимает дурно такого великого человека, как вы, не так ли? Я вас благодарю. Достаточно, что вы объяснили это той ужасной женщине!

Внезапно охлажденный, Тремор отступил. Ах! так эта фраза, значит, обидела Сюзанну и она чувствовала себя униженной!

— Итак, — ответил он, — вы допускаете, что я мог сказать, я, что вы ничтожны и что вы меня плохо понимаете? Окажите мне честь поверить мне, что, если бы я вас даже считал такой, я не настолько бестактен, чтобы делать подобные признания графине Вронской.

Совершенно искренно Мишель совсем не помнил, чтобы он высказал подобную оценку; он мог говорить о своем прошлом страдании, о горечи настоящего, но он конечно не забылся до того, чтобы унизить молодую девушку, которая должна была носить его имя. Его воспоминания о странной и краткой встрече на дамбе Трувилля к тому же не были особенно точны. Что он хорошо знал, это то, что в тот час, когда графиня Вронская вызывала в его воображении призрак Фаустины Морель, он совсем не вспоминал маленькую отсутствующую невесту.

Почему Сюзанна не упрекала его за прошлое равнодушие, почему не произнесла она в гневе ни одного слова, которое было бы хотя намеком на ее любовь?

— Вы ей не сказали также, что женитесь, потому что жизнь ваша разбита? Мне то вы ведь это сказали! Я не так ничтожна, как это вам кажется, мой дорогой. И я умею читать.

Мисс Северн поднялась во весь рост в своем длинном платье; с каждым ее словом усложнялось недоразумение, возрастало ее раздражение, звучавшее между тем фальшиво; Мишеля ее слова поражали в самое сердце, уничтожая в нем приятное впечатление, очарование надежды, остававшиеся у него от предыдущих часов. Одно слово сблизило бы эти два существа, любившие друг друга, однако это драгоценное слово не выступало на уста ни одного, ни другого. Их сердце страдало, но лишь словами раздраженной гордости выражалась жалоба раненого сердца, а как легко в таких случаях вырастают недоразумения! Они ошибались, несчастные, и оба были неправы и оба — правы; в этом то и заключалась тайна их неразумной ссоры. Однако Сюзанна была так бледна, что Мишель испугался. Его невеста может быть его не любила, пусть так! но он то ее любил! Была ли боль, заставившая так побледнеть молодую девушку, страданием тщеславия или горем, он чувствовал ее рану и хотел ее перевязать.

— Я вас прошу, — сказал он еще раз, — успокойтесь; я клянусь вам, что я не сказал графине Вронской ничего такого, чем бы могло сегодня оскорбляться ваше достоинство. Я вам клянусь, что…

Она сделала несколько шагов, немного задыхаясь, но однако с высоко поднятой головой.

— К чему так много слов, — перебила она с крайней заносчивостью. — Не думаете ли вы, что я хочу вас удержать? Поезжайте в Барбизон, мой милый, и вкусите там возможное счастье… Пробудите прошлое!.. Может быть, этот раз не появится никакой граф Вронский… Нужно остерегаться быть слишком злопамятным или слишком гордым… Ступайте, ступайте… Это самое лучшее, что вы можете сделать.

Эта язвительная насмешка вывела Тремора из себя.

— Ах! это лучшее, что я могу сделать? — воскликнул он. — Ну — хорошо, я поеду, вы правы, поеду тем более, что не могу понять этой вашей смешной гордости, которая может рассматривать, как оскорбление себе, мой визит к двум женщинам, очень одиноким и очень несчастным. Что касается прошлого, будьте покойны, ничто не в состоянии его пробудить, оно совершенно умерло… и мое сердце также! Я последую вашему совету, Сюзанна, и завтра же поеду в Барбизон.

— Если вы туда поедете, Мишель, — возразила тот-час же, противореча себе, Сюзанна, у которой логика уступила место аффекту, — я вам клянусь, что все будет между нами кончено.

Мишель пожал плечами:

— Это совершенно ребяческая выходка, то, что вы сейчас сказали, вы это так же прекрасно знаете, как и я.

— Ребяческая выходка? я не думаю; я выйду замуж за кого-нибудь другого.

— За кого? скажите, пожалуйста, — спросил молодой человек с немного деланной иронией.

Она выпрямилась яростная:

— Почему вы уверены, что я никого не люблю, что я не страдала, не боролась?

Он напрасно старался сдержаться:

— О! Почему? Я предполагаю, что ничто не обязывало вас принять мое предложение.

Она посмотрела на него презрительно, затем сказала оскорбительным тоном:

— Вы забываете, что я искала богатства, мой милый!

Тремор едва не вскрикнул от обиды, но он прикусил губы.

— Не страдайте, не боритесь больше, Сюзанна, — ответил он с большим спокойствием, — только подумайте… Не знаю, знаком ли мне счастливый смертный, на которого вы намекаете, но я уверен, что смогу ему сломать голову раньше дня вашей свадьбы…

— Ах! вот что уж мне совсем безразлично! — возразила Сюзанна с восхитительной искренностью.

Эта маленькая нелепость, брошенная среди ссоры, показалась Мишелю безусловно прекрасной. В глубине души, может быть, он тотчас же понял настоящую цену угроз молодой девушки, может быть почувствовал, что было ребяческого в самой ее ярости, но на одну минуту мысль, что его невеста его не любила, могла любить другого, расстроила его совершенно, заставила видеть все в мрачном свете, лишила самообладания, и он бредил, говорил вздор, как и Сюзанна.

— Вы заставили меня забыть, — сказал он, овладев собой, — что вы избалованный ребенок; я не имею намерения продолжать спор, который считаю праздным. Но послушайте меня… Дайте мне говорить, прошу вас, — добавил он властно. — Я вам сказал однажды, что не люблю графиню Вронскую, я вам это повторяю еще, я вам повторяю также то, что я вам только что сказал минуту тому назад, что между ней и мной ничего не было сказано, за что бы ваша гордость имела право меня упрекнуть. Я встретил графиню Вронскую в Трувилле нечаянно, накануне моего от езда в Берген, и с тех пор я ее более не видал. Тем не менее я завтра отправлюсь в Барбизон прежде всего потому, что, мне кажется, я этим исполню только долг вежливости, и затем для того, чтобы вам доказать отныне, что я, вполне склонный всегда исполнять ваши желания, никогда не соглашусь исполнять приказания кого бы то ни было, даже вас.

Сюзанна сжимала кулаки, вонзая свои ногти в ладони, но не находя в своем бешенстве слов, чтобы ответить.

— Я немного суров, — прибавил Тремор, — но я вас предупредил, что у меня очень скверный характер. Себя не переделаешь.

Затем после минутного молчания закончил более мягко:

— Я возвращаюсь в башню Сен-Сильвер, это будет лучше для вас и для меня… Мы будем завтра оба более спокойны.

У него была смутная надежда на какое-нибудь слово, которое бы его удержало, без ясного представления, какое это могло быть слово; но ответ Сюзанны был очень ясен.

— Вы правы, мой дорогой, уходите; это будет несравненно лучше, прощайте!

Мисс Северн протягивала машинально руку, и у Мишеля явилось робкое желание привлечь внезапно молодую девушку в свои объятия и сказать ей, что она самая безумная из ревнивиц, что ей нечего бояться графини Вронской и никакой другой женщины, и что по одному слову Сюзанны смиренный, кающийся жених откажется видеть графиню Вронскую. Но он сумел остаться мужественным и, слегка пожав протянутую ему таким образом руку, вышел.

Несколько мгновений спустя вошла Колетта; Сюзанна быстро взялась за книгу.

— Что такое случилось, Занночка? — спросила нежно г-жа Фовель. — Мишель пришел со мной прощаться с отговорками, явно выдуманными.

— Мы немного поссорились из-за глупости, как всегда, — ответила Сюзанна.

Она стыдилась показывать свое горе и затем она боялась болтливости Колетты, часто говорившей невпопад. Мишель не должен был знать, что происходило в ней и что слезы жгли ей веки, а она сдерживала их.

— Ссора влюбленных? Что-нибудь в роде легкого облачка, надеюсь?

— Именно так.

И мисс Северн заговорила о Понмори.

 

III

Мишель гораздо меньше жалел, чем он показывал вид, двух „одиноких и несчастных“ женщин, просивших у него поддержки. Он уже давно потерял всякую иллюзию насчет характера г-жи Морель и думал теперь, что он слишком хорошо узнал Фаустину, чтобы обманываться насчет бескорыстия ее угрызений совести и искренности ее отчаяния. В Париже, затем в Трувилле, он уже начинал понимать, что вдова Станислава Вронского была очень склонна завязать вновь порванную некогда связь. Два раза потерпев неудачу, прекрасная графиня рисковала последней ставкой. Она звала друга и сильно надеялась удержать мужа. Вот что прочел Мишель, почти против воли, между жалобно-беспомощными призывами послания из Барбизона, причем ни малейшее тщеславие не примешивалось к его догадкам. Прекрасная сирена, ослеплявшая русский Двор, смотрела не иначе, как на посредственный выход из тяжелого положения, на любовь своего бывшего поклонника. Конечно, привлекательность борьбы, удовольствие отнять у мисс Северн, может быть любимого ею, жениха могли подзадорить и воспламенить Фаустину; она осталась довольно хорошей комедианткой, чтобы проникнуться ролью, которую она собиралась играть, переживая ее заранее; но пусть только явится новый граф Вронский, и прощай начатая идиллия!

Равнодушие милосердно, и Мишель прощал графине Вронской настоящие расчеты так же, как и прошлое пренебрежение; но в злополучном письме одна фраза, в которой шла речь о Сюзанне, его оскорбила, хотя он не хотел сознаться в этой обиде молодой девушке.

Восемь лет тому назад Тремор пришел к заключению, благодаря очень горестным событиям, что у Фаустины не было сердца; он теперь заметил, что у нее также не хватало такта, что было более важно для светской женщины. И он поклялся, что он ей даст это почувствовать со всей возможной деликатностью.

Однако не надежда дать вежливый урок графине Вронской направляла Мишеля в Барбизон. Скорее раздраженное желание доказать Сюзанне, что у него сильная воля и он не намеревается подчинить ее кому-бы то ни было. Затем он чувствовал себя несчастным и поэтому испытывал ту смутную и суетную потребность причинять страдания другим, которую так часто рождает горе.

Одного мгновения было довольно, чтобы рассеять очарование и вернуть молодого человека к его сомнениям.

Был ли он любим? Он этого не знал теперь, и затем он чувствовал, что, если он и любим, его жизнь тем не менее будет беспокойна и тревожна. Никогда не сможет он избавиться от воспоминания, которое Сюзи вызвала накануне совсем ребяческим словом, выражавшим однако действительный факт: соглашаясь выйти замуж за своего кузена, мисс Северн думала только о его средствах.

Бедному или менее богатому и вынужденному вести борьбу за существование, было бы отказано. Теперь, в тот час, когда его горячая мольба была бы может быть понята, в час, когда уже его признания в любви ожидали, его желали, — так как в гневе Сюзанны, кроме раздраженной гордости, трепетало и немного любви, — в этот, казалось, решительный час уныние овладело Мишелем.

Как он при всем том обожал ее, этого капризного ребенка. С какой радостью, в надежде высказать ей наконец свои сомнения и свою любовь, шел он к ней, когда нашел ее бледную с письмом Фаустины в руках!.. И тотчас же, так быстро! — она сделала свой гибкий жест — непреклонным, свой мелодичный, молодой девичий голос — жестким! ее неудовольствие было законно, но почему она выказала только гнев? почему она не плакала? Горе, значит, более сильное, чем оскорбленная гордость, не сжало ее сердца, когда она могла думать, что не любима? Почему она была зла, почему она стала искать и тотчас же нашла самые жестокие слова?

Что касается этой угрозы разрыва, брошенной как бы случайно, это было просто необдуманное слово; Мишель страдал и от этой угрозы, но он обуздал свое страдание. Теперь нужно было, чтобы Сюзанна знала хорошо, что ей не было даровано право говорить: „я вам запрещаю“, раз она не желала говорить: „я вас прошу“… Может быть, Мишель также хотел ее наказать за то, что она сомневалась в нем… который так сомневался в ней?

Итак, он решил ехать в Барбизон, и на следующий день после ссоры направился к вокзалу, чувствуя смертельную тоску и гораздо более сильное желание запереться со своими книгами в башне Сен-Сильвер, чем слушать сетования г-жи Вронской.

Это имя будило в нем — и он это обнаруживал в себе с некоторым удивлением — лишь очень отдаленное эхо.

Воспоминание, которое он стыдился бы изгнать, оставалось в глубине его души, воспоминание о прекрасной молодой девушке, получившей его первую клятву, давшей ему первую радость и его первое мужское страдание, но прекрасный образ не походил на вдову графа Вронского, и новая любовь, менее экзальтированная, но может быть более сильная, преодолела волнение, вызванное вредным любопытством и горечью обманутой страсти, которое толкнуло Мишеля войти в ложу, где, как он знал, он увидит Фаустину и которое вновь захватило его в Трувилле, в тот майский вечер, когда, казалось, будто волны приносили вопли страдальцев, умирающих под пыткой.

С полным равнодушием, без ненависти, как и без любви, молодой человек собирался встретиться лицом к лицу с той, которую он когда-то любил и так потом ненавидел.

Его гнев проходил. Фаустина говорила, что она несчастна. Кто знает? Может быть в конце-концов это и было так! Мягко, с тонкой деликатностью, он даст ей понять, что она избрала ложный путь. Он любил свою невесту; его счастье, его безграничное счастье было в любви Сюзанны. Но он постарается быть в своих советах, если их действительно просят, верным другом, о котором говорило письмо.

В то время как Тремор думал обо всем этом, он услышал, как его позвали, и он издал восклицание удивления и радости, заметив Дарана, который был в Париже со вчерашнего дня, но которого он ожидал в Ривайер только завтра. Они шли один момент друг подле друга, разговаривая через пятое в десятое, как всегда бывает, когда есть многое, что сказать; затем Даран, следовавший теперь в том же направлении, что и Мишель, спросил его о цели прогулки.

— Я еду с поездом в 11 часов, — ответил молодой человек с какой-то покорностью, — еду в Барбизон.

— В Барбизон, совсем один? По делам?

— Да, по делам.

— Это очень спешно?

— И да и нет… — сказал Мишель равнодушно.

— Скажи-ка, разве нет возможности написать? Мы провели бы прекрасно целый день вместе у меня! Ты увидишь, я привез из своего путешествия целую кучу вещей и затем у меня также масса новостей, которые нужно тебе рассказать. Это тебя не соблазняет?

Это его напротив очень соблазняло. Он не чувствовал себя в настроении признаний: даже перед Дараном, своим верным другом, он хотел умолчать сегодня о сомнениях, которые его грызли, но ему казалось, что атмосфера простой и естественной близости, прежние разговоры, дали бы ему забыться от его мучений. Он, однако, колебался, Сюзанна ни в каком случае не должна была предположить капитуляцию перед ее требованиями.

— Ты боишься рассердить твою невесту? — спросил Даран, обладавший большой находчивостью.

— Моя невеста меня сегодня не ждет.

— Превосходно! Послушай, откровенно говоря, Тремор, нет ли возможности отложить твое дело?

— Да, — заявил наконец Тремор, хотя еще нерешительным тоном.

— Тогда я тебя похищаю, — решил Даран, — ты напишешь письмо у меня, я велю его отнести на вокзал, и до вечера мы не расстаемся. Это решено.

Мисс Северн мало спала эту ночь.

Вечером она объявила, что чувствует себя совершенно здоровой и что она решила начать свою прежнюю жизнь здоровой молодой девушки, что, впрочем, ей уже давно разрешено доктором.

Она решила с самого утра заглушить свое горе и неприятные размышления, которые не преминут ее беспокоить весь день. Она сопровождала Колетту в Прекруа, куда только что приехали Бетюны, она болтала, смеялась, и шумная радость Клода и двух девчурок нашли в ней самый живой отклик. Однако, вопреки самым похвальным усилиям, ее воображение блуждало в другом месте, далеко от Прекруа, под большими деревьями Барбизона, в длинных и свежих аллеях леса, где опиралась на руку хорошо ей знакомого кавалера, светлая и изящная дама, которую, как ей казалось, она тоже знала.

Невольно она представляла себе графиню Вронскую очень красивой, сильно отличающейся, от некоей маленькой американки — увы! столь неинтересной. Она представляла ее высокой и стройной, немного надменной; волосы в виде бандо бархатистого черного цвета окаймляют незабываемое лицо с правильными чертами цвета лилии. Как Мишелю не сравнивать классический профиль Фаустины, ее тяжелые волосы, ее походку легендарной королевы с неправильным личиком, с банальными завитками, с живым и тонким силуэтом бедной Сюзи?

Ах! если из этого свидания, любезно принятого, возродится прежняя любовь!..

Сюзанна чувствовала себя временами так мало способной ему, именно ему, нравиться! Она прекрасно знала, что она может нравиться, она знала, что она красива; она знала, по крайней мере, что многие ее находили такой; но эта прелесть, эти чары, о которых свидетельствует всеобщее восхищение, вначале почти удивившее ее, в чем они? Оне казались ей случайными, неуловимыми, переменчивыми; как их направлять, сделать из них сознательную силу? И она чувствовала себя безоружной перед Мишелем, всякая борьба казалась ей бесполезной.

В этот день Сюзанна находила себя некрасивой, тощей, плохо одетой. Графине Вронской, еще окруженной ореолом прежних мечтаний, достаточно было появиться, чтобы победить.

И однако? Однако Мишель выбрал свободно свою невесту. Графиня Вронская была вдова, и Мишель это знал в ту минуту, когда он письменно, в одно и то же время корректно и мягко, немного холодно и дружески, просил руки Сюзанны Северн.

Это значило, что он уже не любил графиню Вронскую! Ничего, ведь ничего на свете не обязывало тогда Мишеля жениться на маленькой кузине, которую он едва знал и которой был почти неизвестен.

Сюзанна старалась таким образом разумными рассуждениями успокоить себя, слушая рассеянно болтовню Май. Она себе говорила еще, что Мишель не был равнодушным женихом прежних дней; она вновь переживала драгоценные часы, проведенные в маленькой гостиной Колетты, она вызывала в памяти взгляд, более нежный, растрогавший ее, ласковое слово, заставившее забиться ее сердце; она заключила из этих воспоминаний, что так, как Мишель, ведут себя, когда хоть немного любят. Затем, переходя к ревнивому страху, она горько над собой смеялась за то, что принимает свои желания за действительность. Мишель мог почувствовать, один момент, влечение к миловидной молодой девушке, которой восхищались его друзья. Мишель мог быть растроган той опасностью, какой подвергалось подле него слабое и молодое создание; но как далеко было от этой неопределенной привязанности или этой банальной жалости до настоящей любви, той любви, которая будучи некогда обманута, была достаточно могущественна, чтобы омрачить навсегда существование этого сильного человека!

В течение долгой помолвки, если нечто похожее на любовь и появилось в душе Мишеля к молодой девушке, на которой он собирался жениться, под влиянием ревности или сострадания — один взгляд Фаустины обратит в ничто нарождающееся чувство… Мишель не сумел воспротивиться просьбе графини Вронской. Она сказала: „я пробуду два дня в Барбизоне“, и в первый же день он поспешил к ней… ну да, он не поступил предательски по отношению к Сюзанне, не скрыл от нее своего твердого намерения ехать в Барбизон!

Однако мисс Северн спрашивала себя еще, привел ли Мишель в исполнение свое намерение. Ничто не доказывало, что он уехал в Барбизон и, если он туда отправился, ничто не доказывало, чтобы он говорил с графиней Вронской о чем-либо другом, кроме дел. Он сказал:

— Я тем более поеду, что не понимаю смешного чувства, которое заставляет вас смотреть, как на обиду, на мой визит к двум бедным женщинам…

Да, двум; г-жа Морель конечно жила с своей дочерью…

Встреча в Трувилле была совершенно случайная, и во время той встречи ничего не было сказано, чем могла бы оскорбиться невеста; Мишель объявил это тоном, который самое простое утверждение делал как бы клятвой. Сюзи никогда бы не пришла мысль сомневаться в словах Мишеля.

Увы! Он мог отвечать за прошедшее, он мог уверять, что намерения его благородны, но когда он вновь увидит чародейку… Сюзи чувствовала себя слабой, ничтожной рядом с этой женщиной, и она страдала, и ее терзало желание отомстить за свое страдание и бессилие, — Мишелю еще более, чем Фаустине.

Вернувшись и оставшись одна, в то время как Колетта меняла платье, она попробовала читать роман, о котором ей говорила Май, но ее глаза напрасно пробегали страницы. Смысл слов оставался для нее темен; она менее, чем когда-либо, интересовалась этими вымышленными лицами, слова любви которых ее раздражали, как ирония, горести которых казались ей пошлыми. Затем ей принесли с почты письмо; письмо этот раз было действительно для нее. Оно носило название деревни, соседней с Ривайером, и было отчаянным посланием бедного Поля.

„Дорогая мисс Сюзи!

„Жак и Тереза считают меня в Париже, Симона также; но я не имел мужества удалиться, я более не живу, я теряю голову! Вы это знаете: мое счастье зависело от согласия Жака, он же опекун своей невестки. В этом согласии мне было отказано, и у меня вся надежда только на вас.

„Две личности действительно имеют достаточно влияния на моего брата, чтобы заставить его изменить принятое решение, Тереза и Мишель; Тереза уже на нашей стороне, я успел убедиться; но Мишель, вмешательство которого было бы, может быть, решающим, сам слишком благоразумен, чтобы не быть немного строгим к таким ветреникам, как я. Он будет защищать мое дело только в том случае, если вы его выиграете перед его судом, дорогая мисс Сюзи. О! вам вовсе не будет тяжело выиграть его, мое дело, у вашего жениха! Вы! Вы можете смягчить скалу! И затем Мишель вас боготворит, и вполне основательно. Пусть только ваш голосок и ваши хорошенькие глазки вмешаются в это дело, и все пойдет прекрасно. Не правда ли, они вмешаются?

„Завтра, в понедельник, я буду находиться от четырех до шести часов в охотничьем павильоне у перекрестка Круа-Пьерр. Если бы, вы и Мишель направили вашу прогулку в эту сторону, это было бы большим счастьем для несчастливца, который вас уверяет здесь, дорогая добрая фея, в самой благоговейной и самой безграничной преданности.

Ваш друг Поль“.

— Бедный Поль! — прошептала Сюзанна.

Это восклицание обозначало также: „бедная Сюзанна“! Нужно было с вашей просьбой обратиться к графине Вронской, Поль. Красноречие хорошеньких глазок, которым вы поручаете ваше дело, сильно рискует остаться незамеченным. Что касается прогулки в Круа-Пьерр… какая ирония.

Мишель совсем не думает прогуливаться со своей невестой…

Бедный, бедный Поль!

Эта мысль не надолго заняла молодую девушку. Роман Поля Рео и Симоны Шазе казался ей в этот час почти таким же банальным, почти так же мало достойным остановить ее внимание, как и желтый томик, принесенный из Прекруа. Только один роман существовал на свете, начавшийся в известный день марта очень поэтично, под синеватым лучом готического окна, в двух шагах от таинственной могилы одного крестоносца.

Мисс Северн остерегалась довериться или пожаловаться своей кузине, которая, вся отдавшись радости свидания с Май Бетюн, не думала более задавать ей вопросы. Перед обедом г-н Фовель, только что вошедший с Мишелем, заметил совсем громко, что Сюзанна бледна, и молодая девушка почувствовала в эту минуту, что взгляд ее жениха остановился на ней. Она весело ответила, что чувствует себя чудесно и что прогулка окончательно вернула ей прежнюю бодрость.

Мишель, казалось, забыл вчерашний спор. Он протянул руку Сюзи, как обыкновенно, даже обращаясь к ней с несколькими словами. Что обозначала эта манера? То, что он ездил в Барбизон, или то, что он отказался видеть Фаустину?

Сюзанна охотно бы последила за своим женихом, чтобы прочитать в глубине его темных зрачков тайное отражение его мыслей. Но она не осмеливалась пристально смотреть на Мишеля, как не смела, да и не хотела к тому же, его расспрашивать.

Сидя подле Колетты, она вновь взялась за свою книгу, и все время напрасно пробуя поймать в разговоре Роберта и молодого человека хоть одно слово, которое могло бы дать ей какое-нибудь указание, она притворялась совершенно равнодушной. Однако это напряженное состояние целого дня ее ужасно ослабило; теперь спокойствие Мишеля ее выводило из себя. Несколько раз он расспрашивал Колетту о визите к Бетюнам, но он не сделал никакого намека о своем собственном времяпрепровождении в продолжение этого долгого, этого бесконечного дня.

По правде сказать, Мишелю, несмотря на его великодушное в данный момент настроение, тяжело было бы признаться в том, что его гордость рассматривала, как известное отступление перед противником.

Письмо, написанное у Дарана графине Вронской, — образцовое произведение почтительной вежливости и почти дружеское, где встречались как бы непредумышленно вещи на самом деле вполне взвешенные, — доставило бы Сюзи наслаждение триумфа, а Мишель не думал, чтобы Сюзи этого заслуживала. Он решил оставить молодую девушку в полной неизвестности, не говорить ни о письме, ни о графине Вронской, ни о Даране; он остался тверд в своем решении, но по понятной человеческой непоследовательности досадовал на свою невесту, что она держалась в этот вечер так же естественно с ним, как и он с нею.

Действительно, во вчерашнем гневе… был только гнев. Мишель готов был заплакать от досады… и он удваивал любезность и непроницаемость.

Сюзи было более невмоготу, у нее являлось желание закричать:

— Видели ли вы эту женщину? я хочу это знать, скажите мне это, скажите скорее! Какова бы ни была правда, я ее предпочитаю этому мучительному неведению!

И она продолжала на него смотреть, между тем как он разговаривал, играя машинально конвертом письма Поля Рео. Но напрасно. Он говорил о Понмори, о Столичном Учетном банке, о бирже… Наверно он видел Фаустину. У него был счастливый вид, по крайней мере так полагала Сюзи. Что произошло между ними? Во всяком случае, что ему было до того, что он причинил ей столько беспокойства! Ах! злой человек!

Когда раздражение Сюзанны дошло до глухого бешенства, сдерживаемого, но готового ежеминутно разразиться, в ее уме мелькнула идея, нелепая идея, разыграть комедию, и легкая улыбка полуоткрыла ее сжатые губы.

Быстрым движением она схватила конверт, который Мишель держал довольно слабо, и вырвала его у него из рук. Удивленный, он взглянул на молодую девушку; тогда она опустила глаза немного смущенная и сказала очень быстро:

— Прошу извинения, это беспрерывное движение вашей руки меня раздражало.

Но Мишель все еще смотрел на нее, мало убежденный, стараясь также рассмотреть конверт, скрываемый ею.

— Вы получили это письмо сегодня вечером? — не мог он удержаться, чтобы не спросить.

— Конечно, разве вы этого не заметили?

— Нет.

— От кого? — спросила рассеянно Колетта.

— От этой портнихи из Мерана, которая, знаешь, шила мое голубое платье.

Куда девалась прежняя неподкупная искренность? Письмо от швеи, действительно, пришло в одно время с письмом Поля.

— А! — сказала Колетта.

Сюзи торопливо разорвала конверт, взятый ею, спрятала клочки бумаги в карман и склонилась над книгой.

Мишель продолжал спорь с г-м Фовелем, но цель мисс Северн была, должно быть, достигнута: все еще продолжая говорить об акциях, о биржевых вестях, об Учетном Банке, Мишель смотрел на нее от времени до времени, украдкой, за вечер довольно много раз.

Мишель, пораженный быстротой, с какой был схвачен и разорван конверт, несомненно смутно встревожился; может быть даже, он вспоминал, что ему говорила накануне Сюзи? Тем лучше! Он будет думать об этом конверте, будет страдать, оскорбленный в своем великолепном мужском тщеславии и воображая невесть что. И уже Сюзи в мягкосердечии своем намеревалась, при случае, растравить маленькую, нанесенную ею, как она надеялась, рану.

— Я бы хотела быть уверенной, что он плохо спит! — говорила она себе несколько раз в течение ночи, сама очень плохо проводя ночь.

Затем, подумавши, она говорила: „я убеждена, если он не спит, он думает об этой женщине“.

На следующий день, когда она снова увидела Мишеля, завтракавшего в Кастельфлоре, она почувствовала себя жестокой. ее план был готов.

Она пойдет одна в павильон Круа-Пьер. Она воспользуется свиданием с Полем для того, чтобы разыграть тайну и встревожить Мишеля.

Нужно было только, чтобы письмо, полученное от Поля, не попалось на глаза Мишелю: содержание письма могло лишь успокоить его. Мисс Северн прибегла к следующему приему. Вначале она терпеливо ждала вопроса Мишеля, часто ее опрашивавшего, какие были ее планы на после-полудня, затем, так как вопрос не являлся, она немедля перешла в наступление.

— К которому часу ты заказала карету, Колетта?

— К двум часам; это тебя устраивает?

— Прекрасно.

Этот раз г-н Фовель спросил ее, впрочем довольно рассеянно:

— Куда вы едете, Сюзи?

— К Маргарите Сенваль.

— Совершенно одна?

— Да; Колетта не выходит.

Мишель или не слыхал намека или не придал ему значения. Наступило молчание.

— Мишель, — спросила Сюзанна, — когда возвращаешься от Мишо, не слишком ли удлинит путь, если идти мимо Круа-Пьер?

Молодой человек казался удивленным.

— Нет, почему?

— Какое нужно взять направление? аллею направо от дверей Мишо?

— Да… но…

— Зачем ты это спрашиваешь? — сказала, улыбаясь, Колетта.

— Так, чтобы знать.

Разговор отклонился в сторону. Роберт и Мишель должны были отправиться с одним из утренних поездов; они рассчитывали остаться в Париже два или три дня, и Колетта, которую занимал лишь момент возвращения всех в Кастельфлор, завалила своего мужа поручениями швейцару и всей прислуге, оставшейся на лето в ее особняке на улице Тильзит.

— Колетта, — сказала еще вдруг Сюзи, как бы упорно преследуемая одной и той же мыслью, — мне хочется отправиться к Мишо после моего визита к Маргарите.

— Ты не очень устанешь?

— Нет же, раз ты мне даешь карету.

— Делай, как хочешь, милочка.

Тогда, неожиданно, молодая девушка бросилась на шею г-жи Фовель.

— Благодарю, моя Колинетточка, благодарю!

— Вот сумасшедшая! — воскликнула Колетта, сердечно возвращая поцелуй.

Сюзи кинула быстрый взгляд в сторону Мишеля, затем пробормотала:

— Прости, я, знаешь, нервна со времени моего приключения…

И она пошла сесть в другой конец комнаты к фортепиано, слегка задев клавиатуру.

Почти тотчас же Мишель поднялся и пошел облокотиться на инструмент, как раз против нее.

— Хотите, чтобы я проводил вас в Шеснэ? — спросил он.

Она моментально перестала играть.

— Это не имеет смысла! я еду навестить Маргариту.

— Ну, тогда к Мишо. Я зайду за вами в Шеснэ, в час, который вы мне назначите.

— Нет, благодарю вас.

— Почему?

— Потому что мне это будет скучно. Я желаю оставаться одна.

Мишель внимательно посмотрел на свою невесту.

— Что у меня, нос кривой? — спросила она раздраженная.

— О, нет, но вы странная. Вчера вы казались удивительно… веселой. Я почти считал вас миролюбиво настроенной, и вот теперь…

— Теперь я весела и нисколько на вас не сержусь. Вы прекрасно знаете, что наши ссоры всегда так кончаются, сами собой. Это доля очень влюбленных женихов и невест мириться. Мы, мы забываем.

— Если вы забыли, — настаивал молодой человек, — зачем же отказываете вы мне в позволении сопровождать вас?

— Я вам уже сказала: потому что я желаю оставаться одна.

Она остановилась, затем в тоне подозрительно шутливом:

— А если у меня свидание с… кем-нибудь, у меня тоже?

Лицо Тремора потемнело.

— Бывают шутки далеко не забавные.

— Неужели? — возразила Занна вызывающе.

Затем она удалилась. Она была довольна: Мишель побледнел слегка. Несколько минут позднее он подошел к ней.

— Вы оставите карету у Мишо, не так ли?

— Не знаю.

— Вы будете слишком утомлены, чтобы возвращаться пешком, но если вы хотите во что бы то ни стало злоупотреблять вашими силами, велите маленькому Мишо проводить вас по крайней мере через лес. Дни уже на много стали короче: будьте осторожны.

— Посмотрим.

Эти лаконические ответы тоже имели характер вызова.

— Сюзи, — воскликнул Тремор, — вы замышляете какое-нибудь сумасбродство.

— Может быть, — ответила она с большим спокойствием.

У молодого человека вырвалось движение раздражения.

— Сюзи, я вам… — начал он.

Но он сдержался.

— Нет, — сказал он сквозь зубы, — вы не будете иметь удовольствия вызвать мой гнев, чего вы добиваетесь уже с полчаса. Я, право, не понимаю, зачем я теряю время, слушая ваш вздор.

И он взял газету.

 

IV

Когда Сюзи проходила через переднюю, совершенно готовая, со свеженьким личиком под белой шляпой, с тонкой талией в голубом фуляровом, украшенном гипюром платье, она встретила выходившего Мишеля.

— У вас смешной вид, мой дорогой, — крикнула она ему через плечо, — куда вы отправляетесь, в Барбизон?

— К Дарану, — ответил сухо Тремор.

— Даран? он приехал?

— Вчера, да.

Они спустились с под езда. Сюзи легко вскочила в ожидавшую карету, уселась, расправила свое платье на подушках и еще раз взглянула на молодого человека.

— Отчего у вас такой смешной вид?

— Какой вид, скажите, пожалуйста? — спросил, выведенный из себя, Мишель.

— Разве я знаю… Озабоченный вид или… послушайте, вероятно, я имела подобный вид в то время, когда мне бабушка рассказывала про „Красную Шапочку“ и когда я немного трусила… Понимаете? трусила волка?

Мишель пожал плечами, и так как присутствие слуг мешало ему дать другой ответ, он сделал знак кучеру; лошади тотчас же ринулись вперед.

Сюзанна торжествовала, если возможно обозначить этим глаголом яростное исступление, охватившее ее при мысли, что Мишель целый день будет разбираться в подозрениях и мучиться сомнениями, подобно тем, которые грызли ее самое с третьего дня; что может быть он пробродит послеполуденное время в лесу, от дома Мишо до охотничьего павильона Круа-Пьер, что он, гордец, в свою очередь испытает ревность!

Мисс Северн преувеличивала слегка беспокойства, причиненные жениху ее маленькими маневрами и вероломными намеками. Мишель в этот час не был именно ревнив, но он был встревожен и более еще печален, чем накануне.

Манеры, слова Сюзанны показались ему странными, отмеченными какой-то неестественностью, что совершенно не было в привычках молодой девушки. Даже та неловкая поспешность, с какой Сюзи действовала накануне, казалась ему подозрительной. Мисс Северн была слишком умна, чтобы овладеть таким способом письмом, которое она хотела бы скрыть, допуская даже, что она имела бы неосторожность забыть означенное письмо на столе. Затем Мишелю являлись прекрасные глаза, такие нежные и чистые… Как могло оскорбительное подозрение касаться таких глаз? Мишель не мог этого подумать; если бы он даже подумал, голос из глубины его души восстал бы с протестом. Итак, он приходил к убеждению, что единственной виной Сюзанны было измышление, какое-нибудь задуманное ребяческое мщение. И может быть, в этом и было все задуманное мщение, в этих вопросах о павильоне Круа-Пьер, этих наивных, очевидно с намерением, высказанных намеках насчет свидания.

Грустная улыбка появилась на губах молодого человека.

Как она ухищрялась, чтобы причинить ему горе!

Он сердился на Сюзи за эти жестокие ребячеств, он страдал из-за того, что на нее сердился, и вполне естественно он забывал, что он был также виновен и что сегодняшнее откровенное и честное объяснение заставило бы их обоих избежать этого унизительного лукавства. Он упрекал себя только за то, что чувствовал себя более трусливым, чем когда-либо перед этим кокетливым ребенком, что еще не нашел мужества признаться ей в своей любви, хотя бы затем пришлось страдать еще больше.

Солнце светло улыбалось на красных листьях; вереск покрывал откосы, громадные папоротники наполовину скрывали кусты; в сырых рвах цвели ирисы и незабудки. Но последнее усилие быть прекрасной этой, уже постаревшей от приближения осени, природы не привлекало взгляда молодого человека, медленно направляющегося к домику Альберта Дарана.

Меланхолически настроенный, он думал все еще и неотвязно об одной маленькой злой особе — такой злой и, однако, такой любимой! Когда он уже достигал цели своей одинокой прогулки, у него созрело решение. Делая последнюю уступку своему мучительному малодушию, он дал себе слово по возвращении из Парижа — дня через два или три — переговорить с Сюзи, иметь с ней, слишком долго откладываемое, решительное объяснение.

После целого часа разговоров, затем изысканий подлинности старинного требника, которая казалась сомнительной, Мишель покинул своего друга и почти машинально пошел по направлению к Круа-Пьер. Когда он переходил большую дорогу, ему наперерез проехала карета Кастельфлора, возвращавшаяся пустой, и он остановил кучера. Мисс Северн вышла у Мишо и рассчитывала вернуться пешком.

Чем более раздумывал Мишель, тем более поведение Сюзанны казалось ему странным, и тем менее он понимал его таинственную побудительную причину. Затем он заметил Поля Рео, шедшего вдоль дороги с озабоченным видом, наклонив голову. Тогда ему показалось, что его сердце перестало биться и менее чем в секунду, одну из тех секунд мозгового усилия, в продолжение которой можно вновь пережить события целых годов, он вспомнил услужливость Поля по отношению к Сюзанне в Канне и в Ривайере, он вспомнил длинные разговоры мисс Северн с братом Жака, их танцы на балу в Шеснэ, восторженное восхищение ею, выражаемое часто, и к тому же совершенно открыто, Полем. Но вскоре, чудом воли он взял над собою власть и с каким-то решительным спокойствием пошел навстречу молодому человеку, который, очень вероятно, его не видел.

— Это ты, — сказал он, почти улыбаясь, — я думал, что ты в Париже?

Внезапно оторванный от своих мыслей, Поль вздрогнул.

— В Париже? — возразил он, — но мисс Северн ничего тебе не говорила?

— Мисс Северн? — повторил Мишель; улыбка исчезла с его губ.

У Поля была минута отчаяния, затем, порывисто и как бы приняв решение, он взял Мишеля под руку.

— Ах! слушай, старина, я сам тебе все расскажу, — воскликнул он дружески доверчиво; — но выслушай меня со снисхождением, потому что, как я ни кажусь легкомысленным, я очень несчастлив.

Они прибыли к Круа-Пьер немного раньше четырех часов. Сам того не подозревая, Поль действовал, как искусный дипломат. Его признания попадали в сердце вполне открытое, чтобы их принять. Лучше, чем бы это могла сделать мисс Северн сама, он выиграл у Тремора дело своего счастья. Но он удивлялся, что ему приходилось со всем знакомить своего доброжелательного духовника. Мишель объяснил:

— Твое письмо должно было придти вчера вечером, мы не могли поговорить и пяти минуть наедине, Сюзи и я.

Поль удовольствовался этой причиной, у него голова была другим занята.

— Послушай, дружок! — заявил Мишель, обходившийся немного покровительственно с младшим братом своего друга Жака, — я сегодня же вечером пойду переговорить с Рео, это решено, так как я вижу, что ты искренен, и верю твоей любви и твоим добрым намерениям; только нам нужно бы сговориться. Склонен ли ты к тому, чтобы серьезно работать, принести жертву? Представь себе, что час тому назад Даран мне говорил о тебе.

Действительно, Даран, даже совершенно не зная последней истории молодого человека, возымел ту же мысль, как и мисс Северн. Он знал Поля за хорошего малого, более слабого, чем ленивого, очень умного, очень правдивого, и он надеялся, что заманчивое предложение верного и очень хорошо оплачиваемого положения, хотя бы это было и в Америке, заставит молодого инженера стряхнуть свою беспечность и употребить с пользою свой диплом.

Мишель высказался более скептически, когда Альберт изложил ему свой проект. Теперь он его представлял этому парижанину Полю с некоторым беспокойством, но с первых же слов этот последний пришел в такой же восторг, как и Симона. При последних словах он едва не кинулся на шею Тремору.

— Значить, тебе это подходит?

— Подходит ли это мне? Но Америка — это страна моих мечтаний! это Обетованная земля, Эден, Эмпиреи, Елисейския поля, Валгала! Америка и Симона! Мой дорогой, да тут просто есть от чего умереть от радости! Ты увидишь, ты увидишь, я сделаюсь вторым Эдиссоном! Или скорее, нет, это Эдиссон станет вторым Полем Рео! Мои совершенства превзойдут ваши самые оптимистические надежды, сам Жак будет воспевать мне похвалы, а покамест он мне отдаст Симону. Ах! мой дорогой Тремор, мой спаситель, как я хорошо сделал, что тебя встретил!

Мишель улыбался не особенно весело.

— Даран обедает у меня, — сказал он, — приходи также; вечером я схожу замолвить словечко Жаку и оставлю вас поговорить, Альберта и тебя.

С несколько грустной снисходительностью он слушал планы будущего, блестяще развиваемые Полем, и также благодарные похвалы, которыми он прославлял очарование, ум, доброту Сюзанны, своей первой доверенной.

— Возможно, что она явится сейчас в Круа-Пьер, — сказал Мишель, в действительности имевший некоторое основание так думать, но старавшийся выразить это предположение спокойным и естественным тоном; — я убежден, что она огорчена, что не имела возможности поговорить со мной о тебе и м-ль Шазе. Я ее подожду здесь.

Поль улыбнулся.

— Превосходная мысль! — одобрил он. — Подожди мисс Северн. Это будет для нее приятным сюрпризом — моя скромность побуждает меня так думать — увидеть, кому я уступил место. А ты, ты вполне заслужил это драгоценное свидание! Но, знаешь ли, когда я буду женихом, я приму американскую систему.

Поль удалился сияющий. Мишель провожал его снисходительным взглядом, который очень быстро стал печальным. Его неудовольствие увеличилось. Он сердился на Сюзанну за эту месть ее оскорбленной гордости, за то, что она разыграла эту злую комедию, и также за то, что решилась, по-видимому, идти одной на свидание, которое в этих условиях Поль никогда бы не осмелился ей назначить. Затем, в особенности, он не мог простить молодой девушке те минуты пытки, которые ему доставило воспоминание об однажды безрассудно, жестоко брошенных ею словах:

— Я люблю другого!

Мисс Северн к тому же осудила его мнимую вину, не дав ему оправдаться, не спросив у него ни малейшего объяснения; она находила удовольствие в мелочном мщении, не узнав от Мишеля, дал ли он, отправляясь в Барбизон, если не право, то хотя бы повод к тому, чтобы ему мстили.

Сюзанна смутно ожидала, что, несмотря на ее запрещение, Мишель придет за ней к ее протеже Мишо. Покидая их, она чувствовала себя несколько обманутой в своих ожиданиях.

Может быть, все таки, Мишель следовал за ней, не желая быть однако замеченным. Легко можно было скрыться в густом, высоком лесу, окаймлявшем с обеих сторон дорогу, и эта мысль не была неприятна мисс Северн; но даже, если бы не предстояла встреча с Полем Рео, она бы никогда не согласилась заставить маленького Мишо провожать себя, т. е. не последовала бы совету Мишеля.

Было еще совсем светло, и лес не имел в себе ничего мрачного в этот прекрасный день конца сентября. Блестящие ягоды цвета красного коралла или черного янтаря придавали кустарникам блеск драгоценностей; из-под листьев высовывались головки орехов в своих шапочках, в немного тусклой траве было изобилие цветов, а в бледном небе парили целые стаи ласточек.

Сюзи шла не торопясь и составляла оригинальный букет из срываемых ею мимоходом листьев, коричневых, красных и желтых, посеребренных, позолоченных, цвета меди, шелковистых или с металлическим блеском, с отливом или одноцветно окрашенных.

Наконец она добралась до охотничьего павильона, коническая крыша которого возвышалась на несколько метров над перекрестком Круа-Пьер. Но круглая зала с коричневыми стенами, украшенная медальонами с изображением святого Губерта и охотничьими девизами, была пуста. Легкий свежий ветерок волновал виноградные ветки, окружавшие гирляндами окна, и стеклянные глаза огромной головы оленя, ветвистые рога которой красовались на стене над главным входом, казались погруженными в неясные мечты, навеянные этим шелестом листьев.

Сюзи удивилась отсутствию Поля, так как было около пяти часов. Терпеливо села она в ожидании его. Она испытывала некоторую неловкость при мысли, что придется сознаться молодому человеку в том, что она не говорила с Мишелем, но она рассчитывала очень скоро перейти к вопросу о прекрасном проекте, который так улыбался Симоне.

ее молчание будет понятно тогда, как желание узнать намерения Поля насчет Америки, раньше чем что-либо предпринять у Мишеля или у г-на Дарана.

Однако, самые ловкие комбинации были напрасны. Поль не приходил. Впрочем, мисс Северн менее всего думала о Поле и Симоне во время этого скучного ожидания в Круа-Пьер. Едва прошло десять минуть с тех пор, как она расположилась в павильоне, как уже ее стала преследовать мысль об этой встрече в Барбизоне. Находясь во власти воспоминания о Фаустине, Мишель не озабочен ни возвращением невесты, ни таинственными намеками. То, что его вывело бы раньше из себя, нисколько не нарушило его флегмы в этот день… Затем, более нежные воспоминания наполнили маленькую коричневую комнату. Под тусклым взглядом оленя выплывали дорогие образы, затем вновь появлялись подозрения; в свою очередь прогоняя утешительные видения.

Поль все не являлся. Прошел час. Уже диск солнца не должен был быть виден на горизонте, бледно-розовый и дрожащий свет слегка окрашивал небо, скользя по верхушкам деревьев; сумерки сгущались. Охваченная каким-то страхом Сюзи выбежала из павильона: она не хотела более ждать; было безрассудно задержаться так поздно в глубине леса; через минуту будет совсем темно под деревьями, а она была совершенно одна.

Это было неосторожно. Вполне искренно Сюзанна проклинала Мишеля за то, что Поль не пришел, хотя и не подозревала, насколько она в этот раз была права.

Она колебалась, затем решительно взяла налево по тропинке, спускавшейся довольно круто и терявшейся в массе опавшей листвы. Эта тропинка, хорошо ей известная, пересекала лес по диагонали и вела прямо к более широкой дороге, идущей через лес и через поля до Кастельфлора.

Совершенно невольно Сюзанна вспомнила о своей первой встрече с Мишелем; она вспомнила свой страх, затем путь в Прекруа в темноте, посреди глубокой тишины.

С тех пор прошли целая весна и целое лето; листья, в то время такие нежные, такие светлые, выросли, потемнели; теперь они оделись в свою осеннюю одежду и уже опадали, хрустя под ногами, и она, невестой Мишеля, новой невестой неутешного рыцаря, проходила по устланной листвой тропинке. Однако, она была одинока! Имя, написанное в часовне, совсем не заставило забыть сладость другого, того, которое осталось навсегда запечатленным на могильной плите и в глубине сердца умершего воина. Если Мишель испытал некоторую ревность, в самом деле, он живо поборол это движение своей гордости! И Сюзи испытывала стыд за свою маленькую, грустно бесполезную интригу.

Временами однако она еще задавала себе вопрос, не следует ли за ней Мишель. Раньше, чем дойти до Круа-Пьер, ей слышался какой-то необычный шум меж деревьев; теперь хрустение сухих листьев от времени до времени давало представление о шагах.

Мало-помалу это впечатление, сначала смутное, о шагах, таинственно применявшихся к ее шагам, завладело мисс Северн и захватило ее всю. Существо, шедшее там, был Мишель; это не мог быть никто, кроме Мишеля. Она упрямо повторяла это себе, но знать Мишеля присутствующим и невидимым, думать, что он, может быть, появится неожиданно из тени, это сознание пугало ее, наводило безумный страх на молодую девушку.

А если это был не Мишель? Если это был… кто-нибудь другой? Члены Сюзанны леденели, кровь бурлила у нее в ушах, растерянное желание бежать охватило ее. Затем, посреди неширокой тенистой дороги, с которой скрещивалась тропинка, по которой она шла, она заметила вдруг в нескольких метрах от себя высокий силуэт мужчины и почти тотчас же узнала Мишеля.

Тогда сильное чувство облегчения, радость, восхитительное сознание безопасности сменили так резко ее ужас, что первым ее движением было броситься в объятия своего жениха, спрятаться в них, заставить себя успокоить, утешить, как испуганное дитя; но поза Мишеля совсем не поощряла к этому порыву, и мисс Северн остановилась перед ним, придавая себе смелый вид, но с трудом удерживая слезы, поднявшиеся к горлу и ресницам.

— Я очень рада, что вас встретила, Мишель, я не знала, что так быстро темнеет…

Ироническая улыбка появилась на губах Тремора.

— Не правда ли, вы имели подобный вид в то время, когда вы читали „Красную Шапочку“? — сказал он безжалостно.

При этих словах Сюзанна была готова залиться слезами, но она сдержалась.

— Вы возвращаетесь от Мишо? — прибавил Мишель.

— А вы? — спросила она с вызовом.

— Я? я был у Дарана; мне казалось, я вам это говорил.

— Мне кажется, я вам тоже говорила, что я должна была идти к Мишо.

— Вы у них оставались долго.

Она промолчала, не чувствуя себя способной на возражение, спрашивая себя, сопровождал ли ее Мишель в лесу, или он действительно возвращался от Дарана в тот момент, когда она его заметила на дороге, где она скрещивалась с тропинкой, по которой она сама спускалась. По правде сказать, это последнее предположение казалось вероятнее, так как ничто не указывало, чтобы молодой человек появился на перекрестке обеих дорог иначе, как по одной из них. Но Сюзанне очень хотелось бы верить, что он шел дорогой браконьеров, чтобы позаботиться о безрассудной посетительнице Мишо. Однако, у него был такой холодный, такой равнодушный вид, что даже верность самого предположения не доказала бы ничего, кроме исключительной заботы о благопристойности.

Мишель даже не упорствовал в своем допросе.

— Я думаю, вы возвращаетесь в Кастельфлор? — спросил он только.

— Да, конечно.

Они пошли по узкой тропинке совсем близко друг подле друга и однако такие далекие. При неясном свете умирающего дня, деревья, уже во власти тайн мрака, принимали свои причудливые ночные формы. Одно, хрупкое, воздушное, казалось тоскующей душой, готовой улететь, но прикованной к земле; другое, громадное и угловатое, протягивало свои огромные руки, чтобы схватить какую-нибудь невидимую добычу. Там шли березы одна за другой, как белые привидения; куст гримасничал отвратительным ртом гнома; чудовищная шевелюра топорщилась над землей. Охваченная тем почти болезненным страхом, который ей внушала ночь в тихой деревне, Сюзанна застенчиво просунула свою руку под руку своего товарища.

— Мне немного страшно, — сказала она.

— Когда испытываешь страхи маленькой девочки, — возразил молодой человек с большей логикой, чем любезностью, — гораздо лучше было бы не отваживаться идти одной и в такой час в лес.

Мишель следовал за Сюзанной с самого ее ухода из дома Мишо и не показался ей до тех пор, пока не угадал, что ею начал овладевать страх. Он сохранял против своей невесты то же неудовольствие, что и в минуту, когда он расстался с Полем, и к тому же маневры, к которым ему пришлось прибегнуть, чтобы не потерять из виду молодую девушку и в то же время не доставить ей удовольствие достижением той цели, в которую она метила, привели его в дурное настроение духа. Но Сюзи, охлажденная этим равнодушием, не чувствовала себя решительно в настроении спорить; долго она шла, не сказав ни слова, опираясь с какой-то покорностью на эту руку, которая ее не отталкивала и казалась такой безразличной к прикосновению ее руки. Одну минуту, однако, так как темнота все сгущалась, по ней пробежала дрожь, и она забыла свою гордую решимость.

— Мишель, что это там шевелится? Вдруг мы кого-нибудь встретим?

Этот раз Тремор незаметно притянул к себе руку, искавшую его защиты, и засмеялся с меньшей иронией:

— Кого же например?

— Но я не знаю… браконьера?

— В самом деле, возможно! Затем, в лесах встречаются разбойники, прекрасные, украшенные султанами разбойники, увлекающие прохожих в пещеры. Читали вы Али-Баба?

— Да, — ответила она, стараясь улыбнуться.

— Вам нечего бояться, когда вы со мною, — возразил почти кротко молодой человек.

И она замолчала; она чувствовала, что он говорил правду.

Когда они подходили к большой дороге, мисс Северн вспомнила, что Мишель уезжал на два дня в Париж. Если она еще промедлит минуту сказать ему про Поля и про Симону, она рискует не найти более удобного случая, чтобы исполнить миссию, взятую ею на себя.

— Мишель, — начала она храбро, — мне нужно вам кое-что сказать.

Он испытующе смотрел на нее; тогда она рассказала роман Поля, затем сказала про полученное письмо, упуская, естественно, случай упомянуть о свидании, назначенном в Круа-Пьер.

Мишель слушал с непоколебимым хладнокровием прекрасно известную ему историю; когда Сюзи дошла до задуманного ею проекта, он ее перебил и сообщил, что Дарану явилась та же мысль.

— Какое счастье! — воскликнула молодая девушка с такой милой радостью, что Тремор почувствовал свою досаду смягченной. — Значит, Мишель, вы охотно согласитесь поддержать этих бедных влюбленных, убедить Жака? Уверяю вас, что Поль искренен и Симона…

— Я сделаю все от меня зависящее, Сюзанна, — сказал он серьезно. Я думаю, как и вы, что Поль искренен. Он мог быть легкомысленным, ленивым, но тем не менее он добрый малый, очень благородный, очень честный. Он небогат, Симона также, но они любят друг друга. Все остальное устраивается при некотором старании. Было бы большой жестокостью разъединить два существа, имеющих счастье любить и понимать друг друга!

Сильно сдерживаемое волнение угадывалось в голосе молодого человека. Сюзанна спрашивала себя, не думает ли он о Фаустине?

— Я не считала вас таким сентиментальным, — заявила она.

— Я повидаю Жака сегодня вечером, — сказал Мишель, не обращая внимания на замечание.

В передней Кастельфлора он остановился.

— До свидания, — сказал он.

Сюзанна вздрогнула.

— Вы не подыметесь?

— Нет, у меня ровно столько времени, чтобы вернуться в башню Сен-Сильвер. Даран обедает у меня.

Она оставалась неподвижная, в каком-то унынии.

— Но вы уезжаете завтра с Робертом? — возразила она слабо.

— Все уже условлено. Мы встретимся на вокзале в 7 часов.

Мисс Северн соображала, что бы еще сказать; она не могла допустить, чтобы Мишель расстался с ней таким образом.

— Вы мне напишете? — спросила она; мне бы хотелось знать о результате вашего свидания с г-м Рео.

— Очень охотно; я вам напишу словечко до моего от езда. До свидания.

Он пожал ей руку и сделал движение, чтобы удалиться.

— Мишель, — пробормотала она, — не прощайтесь со мной так холодно…

Инстинктивно она подставила свой лоб, освобожденный из-под белой соломенной шляпы; ее голова почти касалась груди молодого человека. Тогда он быстро прижал к себе эту доверчивую головку и, наклонившись, поцеловал закрывавшиеся веки; затем, не говоря ни слова, он вышел.

Это было так быстро, даже так внезапно, что, почувствовав себя счастливой, успокоенной, опьяненной надеждой, Сюзи спрашивала себя, что следует ей думать, и было ли это нежная ласка любви или только снисхожденья, и она стыдилась себя самой, стыдилась того, что почти выпросила поцелуй, который не думали ей давать.

 

V

В темноте своей отдельной комнаты, в успокоительной свежести постели, где отдыхали ее натянутые нервы, мисс Северн плакала, и ее слезы были безмолвным признанием любви, которую она долго отрицала или с которой боролась. Принужденная объяснить себе это тайное признание, она не смогла бы, впрочем, его изложить иначе, как следующими довольно странными словами:

„Мишель злой, у него нет сердца, я не знаю более невыносимого характера, как у него, жизнь с ним становится нестерпимой, но я его люблю всеми моими силами, я люблю его глупо, этой смешной любовью героинь романов; он в моих глазах самый лучший, самый благородный, самый чудный человек на свете, и для меня жизнь невозможна без него“.

Это было полное торжество „романтики“, унаследованной от бабушки. Самые невероятные проекты волновали ум маленькой американки. Она намеревалась попеременно, если Мишель ее не любил, возвратиться в Филадельфию и преподавать там французский язык или остаться во Франции и постричься в монахини и, уже в ребяческой мечте, так как она и там искала красоты, она видела себя очень худенькой, в длинных складках форменного платья, скользящей подобно тени в безмолвных коридорах старого монастыря, в котором будет очень много тонкой резьбы и громадный сад, полный роз.

Но надежда изгоняла таинственное видение. Сюзи закрывала глаза и чувствовала на своих веках поцелуй Мишеля. Этот поцелуй был так нежен, так сердечен. Затем все менялось: „Что, если графиня Вронская в Париже? Если Мишель поехал с ней повидаться?..“ И наконец она опять немного успокаивалась, повторяя себе, что если бы Мишель любил графиню Вронскую, зная, что она вдова, он не просил бы руки молодой девушки, с которой ничто его не связывало. Кто знает, может быть, по возвращении он станет лучше, более снисходителен; может быть, счастье было совсем близко?.. Кто знает?

И радостная дрожь пробегала по ее жилам; Сюзанна отдавалась этой надежде, опьянялась ею, как восхитительным ароматом.

На следующий день, когда она проснулась, ей принесли обещанное Мишелем письмо. Она едва осмеливалась разорвать конверт; долго рассматривала она косой, почти наклоненный влево почерк, прекрасно ей знакомый, который она глупо любила, находя его в то же время некрасивым.

Что содержало ожидаемое письмо? или скорее, какими словами, каким тоном Мишель сообщал в нем Сюзанне о Поле и Симоне? Как начиналось оно? Как оно оканчивалось?.. Это было первое письмо Мишеля, полученное мисс Северн со времени его возвращения из Норвегии. Наконец, она его вскрыла, прочла и с глубоким вздохом вложила маленькую карточку в конверт.

„Моя дорогая Сюзи!

„Вчера я видел Дарана, Поля и Жака. Все идет хорошо. Роман наших влюбленных кончится, надеюсь, подобно многим романам…

Ваш второпях Мишель“.

Как это было коротко и банально! Сюзанна даже не задавала себе вопроса, говорил ли Поль Мишелю о свидании в Круа-Пьер; она думала только о тщетности своих собственных грез.

— Я довольна за этих бедняжек, — заключила она однако.

В этот день Колетта, находившая Занну бледненькой, увезла ее прокатиться в карете; но на следующий день, так как дети умоляли Сюзанну не оставлять их, молодая девушка воспользовалась этим предлогом, чтобы не сопровождать свою кузину в Шеснэ и в Прекруа.

Она сыграла с Жоржем, Низеттой и Клодом Бетюн, завтракавшим в Кастельфлоре, партию в крокет, затем, немного утомленная, она ушла посидеть на своем любимом месте на берегу реки, где вскоре нагнал ее лицеист.

Они принялись дружно беседовать, как когда-то в Канне, и мисс Северн развлекалась болтовней своего юного друга.

Клод не был остроумен в литературном смысле этого слова, но ему являлись несколько своеобразные мысли в неотразимо смешной ассоциации. От времени до времени чистый взрыв смеха раздавался под смоковницами медного осеннего цвета, и Клоду казалось, что он видит вновь Сюзи — доброго малого, откровенные манеры которой его покорили.

— Если бы вы знали, Сюзи, — воскликнул он, — как мне это трудно представить себе, что вы невеста, что через несколько недель вы будете называться г-жой Тремор!

Мисс Северн вздрогнула, возвращенная к действительности — не к настоящей, переходной действительности, окрашенной мучительными предчувствиями и мрачными мыслями, преследовавшими ее точно кошмарные видения, но к более счастливой. Клод однако говорил верно: через несколько недель она будет женой Мишеля! Ничто не было потеряно; каким ужасным предположениям предавалась она! Через несколько недель она будет называться г-жой Тремор, г-жой Мишель Тремор, Сюзанной Тремор… Эти слова звучали так приятно!

— Почему вам это кажется удивительным, Клод? — спросила она, улыбаясь.

— Ну, во-первых, потому, что я никогда не думал, что Мишель женится, а затем я еще менее представлял себе, что он женится на вас.

— Но почему?

— Я не знаю. Потому что он совершенно не занимался — о! совершенно — молодыми девушками, потому что он вел жизнь Вечного Жида, потому что он ужасно серьезен и даже немного скучен…

— Это невежливо!

— Как невежливо?

— Невежливо по отношению ко мне, которую вы не считаете достойной выйти замуж за человека серьезного, во-первых, и во-вторых, невежливо по отношению к Мишелю…

— Вам никогда не было с ним скучно? — спрашивал Клод с интересом.

— Но нет же.

— Никогда, никогда?

— Никогда.

— Это удивительно. Но не вздумайте, пожалуйста, представить себе, что я его не люблю, — возразил живо юноша; — я его, напротив, обожаю, вы знаете. Это самый шикарный тип, какой я только знаю, в отношении сердца, ума. Только вот, мне казалось, что для вас, для меня…

— Пожалуйста, не мерьте меня на ваш аршин!

— Что для вас и для меня он недостаточно… сумасбродный!

— Чем дальше, тем лучше, — возразила Сюзанна, смеясь от всего сердца; — ну, так знайте же, что никогда человек, бьющий на эффект, в роде Раймонда Деплана, или даже ветреник, как Поль Рео, не могли бы мне понравиться. Я шальная, это возможно, но именно поэтому только благоразумный мог мне понравиться; невежественная, я хотела иметь очень ученого мужа; бестолковой маленькой особе, способной говорить пустяки с таким глупцом, как вы, нужен был муж, который бы ее много бранил и был бы ее властелином.

Клод положительно изумлялся ей.

— Ах! у вас чутье! — согласился он. — Что касается учености, это есть! И он будет властелином, будьте покойны.

Он посмотрел еще раз на молодую девушку, затем разразился хохотом:

— Что вы его любите, вы, вот что удивительно!

Сюзанна покраснела, как мак, и изрядно ударила Клода по руке, но это напоминание о большей осторожности нисколько не смутило будущего баккалавра.

— А он, как он должен вас боготворить! Но это, конечно, совсем неудивительно, напротив!

— Клод, — возразила Сюзанна, не в силах удержаться от смеха, — вы ужасно нескромны. Сделайте мне удовольствие молчать.

— Я надеюсь, — продолжал Клод, — что он жертвует вам своими негодными бумагами, что он говорит с вами тихо, говорит вам нежности, смотрит на вас все время и преподносит вам сцены ревности в высоких дозах, что… Боже мой, как бы мне хотелось видеть вас вместе!

— Клод, — воскликнула молодая девушка, принимая почти рассерженный вид, — если вы будете упорствовать в вашем любопытстве, я уйду.

— Принимать за любопытство мою отеческую заботливость! — воскликнул Клод, подымая руки к небу с такой комичной гримасой, что Сюзи опять расхохоталась.

— Итак, это произошло внезапно, с неожиданностью и быстротою молнии?

— Вы мне надоели.

— Прежде всего, знаете, я предполагал, что это был брак по рассудку, по крайней мере с вашей стороны, но только что… Ах! мне незачем даже было слышать вас, говорящей о Мишеле, мне было достаточно произнести его имя, и вы стали совсем красная… тогда!

Сюзанна заупрямилась.

— Это ложь, я совсем не покраснела, услышав его имя, вы прекрасно знаете, что я его настолько часто слышу, что оно не может меня застать врасплох — если даже допустить, что это имя бросало бы меня в краску, в случае, если бы оно меня застигло врасплох.

— Ба! ба! ба! вы покраснели до корней волос… даже ваши уши были красны!

— Клод, оставьте меня в покое.

Но страсть дразнить уносила, опьяняла Клода.

— Вы неблагодарная, — заявил он, — вы знаете, чем вы мне обязаны?

— Вам?

— Да, мне.

Вполне понятно, что Сюзи не подозревала о вопросе, не раз задаваемом себе Клодом в течение каникул и который со времени его приезда в Прекруа буквально преследовал этого ветреника. Получила ли действительно мисс Северн письмо 1-го апреля? Взглянула ли на это письмо действительно серьезно, или по странной случайности оно совпало с другим письмом — Мишеля, одним словом, действительно ли Клод устроил брак своего друга Сюзи с владельцем Сен-Сильвера?

История казалась ему в одно и то же время такой восхитительной и такой нелепой, что он пожертвовал бы каким угодно спортивным развлечением, чтобы узнать, насколько эта удивительная история, кажущаяся такой неправдоподобной, верна в действительности… Но, если она была верна, Сюзи не могла этого не знать?..

Клод ломал себе голову над этим, и часто вопрос, который он не смел высказать, появлялся у него на устах. Теперь, в пылу схватки, он почти не рассуждал, и его страхи улетучились, подобно падавшим листьям, тихо шумевшим, заметаемым при каждом порыве ветра.

Он с серьезным видом вытащил из кармана бумагу и, глядя в нее, принялся читать, будто по писанному, начало письма, написанного им к 1-му апреля Сюзанне, стоившее ему в свое время большого труда, чем многие греческие и латинские тексты, и которое врезалось ему в память. Сюзанна тотчас же насторожилась.

— Где вы взяли это письмо? — воскликнула она, вырывая бумагу из рук Клода.

Затем она взглянула и увидела только краткий проспект фотографических аппаратов.

— Что это значит, Клод? — спросила она.

Клод занесся, теперь его никто бы не удержал.

— Это значит, м-ль Сюзи, что не Мишель сделал предложение, а я! А!

Она смотрела на него вопросительно, не находя слов, делала попытку засмеяться.

— Г-жа Фовель желала, чтобы ее брат на вас женился, и я это знал и знал также, так как слышал это сотни раз, что Мишель не хотел жениться… И вот 30 марта, когда мы выходили из Французской Комедии, папа и я, — остальные были уже в Прекруа, — мы встречаем Мишеля, выходящего из Оперы. Я ему рассказываю, что подготовляю „1-е апреля“ профессору, и вдруг меня осеняет мысль: „постой, а ведь можно устроить еще великолепное „1 апреля“. Я как раз получил ваше письмо, то, в котором вы мне описывали свое приключение в „Зеленой Гробнице“, вы соображаете? Тогда, на следующий день, я беру перо и пишу письмо… Стиль — „Сен-Сильвер“, единственное, что могу сказать. И я старательно вписываю на подкладке конверта „1-ое апреля“. Однако как бы там ни было, как только мое письмо было в ящике, у меня появились угрызения совести, скорее беспокойство. Если Сюзи не увидит слов, написанных в конверте, и если… и если… если я наконец совершил оплошность! Вы представляете себе ту баню, какую я бы получил от папы! В продолжение трех ночей я не закрывал глаз. Затем, в один прекрасный день я узнаю о помолвке г-на Тремора и мисс Северн и что все довольны, и то и се! Я не мог придти в себя от изумления, вы хорошо понимаете. Я задавал себе вопрос, пришло ли мое письмо в одно время с другим, настоящим, затмившим мою прозу, да еще в лучшем виде! Только я не хотел доверить мои опасения никому, ах! нет, даже Мишелю… Но, послушайте, так как вас обручило мое письмо, неужели Мишель вам ничего не сказал?..

Человеческая воля, в особенности женская, может развить большую силу в известные решительные часы; однако, может быть, преувеличенное спокойствие не обмануло бы более проницательного наблюдателя, чем Клод.

— Я знала историю письма, Клод, — ответила молодая девушка чуть измененным голосом, — но я не знала, что вы автор этой любезной шутки… Я вас поздравляю, это письмо превосходно!

В этот момент Клод вдруг подумал, что он может быть совершил второй „промах“. Но эта мысль остановила его только на миг.

— Послушайте, Сюзи, — сказал он, — вы не сердитесь? Знаете ли, что я себе много раз говорил? Мишель со своим характером боготворил бы мисс Северн в продолжение месяцев и даже лет, не смея ей в этом признаться, между тем, благодаря моему письму… Ах! оно недолго заставило его колебаться, мое письмо!

Сюзи молчала. Клод испугался.

— Вы никому об этом не расскажете, скажите? — умолял он. Если бы мои родители узнали даже теперь…

— Я не буду говорить, Клод, — сказала Сюзанна, еще не пришедшая окончательно в себя, — но подумали ли вы хорошенько, ведь это было что-то в роде подлога, то, что вы сделали… и подумайте, как… как все это могло кончиться серьезно!

Теперь она объяснялась с видимым усилием. Клод схватил ее обе руки.

— Сюзанна, я вас огорчил, — сказал он с искренней печалью; — я идиот, что рассказал вам это.

Она покачала головой.

— Нет, нет, это гораздо лучше.

Затем, спохватившись:

— Раз я это знала. Раз я не знала только имени злого шутника, — добавила она, заставляя себя улыбнуться.

— Значит, вы на меня не сердитесь?

— Нет же, совсем нет. Только я считала нужным вас побранить, чтобы вы вновь не повторили то же самое.

— Но, почему, если Мишель зна…

Сюзанна подняла палец в знак дружеской угрозы.

— Ах! Клод, — сказала она, — довольно этих „почему“; не преувеличивайте ваших отеческих прав! Вы не устроили мою помолвку, вы ее только ускорили несколькими днями.

Мисс Северн поднялась и пошла к замку; ах! ужасный маленький Клод, бессознательный изверг!

Автоматическая сенокосилка, работавшая на лужке, изменила течение мыслей юноши. Он заговорил о других вещах, затем перед подъездом он остановился.

— Мне нужно возвращаться в Прекруа, — заявил он. — Эмилий и Ренэ Понмори явятся с двумя другими типами… Не пойдете ли вы со мной?

— Нет, благодарю, я устала.

— Вы меня прощаете?

Сюзанна пожала плечами с усмешкой.

— Какой вы глупый! я даже об этом не думаю.

Но когда она осталась одна в стенах своей комнаты, она опустилась на диван, с головой в подушки, уничтоженная, разбитая… и она оставалась так долго, неподвижная, без слез, почти без мысли.

Она не могла дойти до точного представления о том, что произошло полгода тому назад. Она не понимала, благодаря какому стечению обстоятельств нелепая шутка Клода помолвила ее с Мишелем Тремором; но одно представлялось ей ясным, — то, что выбор Мишеля не был свободен, что Мишель из излишней деликатности считал себя как бы обязанным в отношении ее, так как она согласилась — какой стыд! — выйти замуж за человека, не думавшего ей делать предложения, первая написала этому человеку, себя навязала… Теперь она поняла проволочки Мишеля, его неуверенный, странный вид во время их разговора в Прекруа. Но тогда… а графиня Вронская?

Крушение было полное; все прекрасные резоны, к которым прибегала Сюзанна, чтобы убедить себя, что она избранница, теряли свою ценность. Конечно, маленькая кузина бессознательно помешала желанному Фаустиной, а также и Мишелем, сближению; наверное, в иные часы, в особенности с тех пор как Мишель вновь увидал прекрасную графиню, он ненавидел свою невесту, не им избранную, проклинал Клода и желал разрыва.

При этой мысли у Сюзанны был момент настоящего безумия. Она хотела бежать, она не хотела, чтобы Колетта сегодня вечером, Мишель — завтра застали ее еще в Кастельфлоре.

Окно было открыто; машинально она стала вглядываться в пустоту. Мысль о самоубийстве совершенно не являлась ей в ее горе, но она неожиданно сказала себе, мало последовательная: „Если бы я упала вниз, я была бы довольна: мне кажется, моя смерть его огорчила бы… а если бы я поранилась, он бы за мной стал ухаживать, он стал бы со мной нежен… не покидал бы меня“…

Она быстро наполнила массой разных вещей чемодан, который чудом закрылся, затем позвонила горничную Колетты и, взяв в руки, как предлог, письмо, найденное при входе в ее комнате, она заявила, что, вызванная немедленно в Париж, она отправится туда со следующим поездом, не дожидаясь возвращения г-жи Фовель.

— Вы скажите барыне, — прибавила она, — что я прошу ее меня извинить и что я ей напишу. Я беру с собой только самое необходимое.

Прислуга Кастельфлора слишком привыкла к независимым манерам мисс Северн, чтобы удивиться от езду молодой девушки в Париж без провожатого, что к тому же она делала уже несколько раз до возвращения Мишеля, когда была занята заказами своего приданого.

— Барышня не получила никаких дурных известий? — спросила только горничная.

Сюзанна запротестовала:

— Не совсем так, но личность, вызывающая меня, очень старый друг, и я не могу отложить свой отъезд.

Так как каждый день экипаж отправлялся к пятичасовому поезду за провизией, прибывавшей из Парижа, Сюзанна им воспользовалась.

Лихорадочная энергия поддерживала ее.

Теперь, чувствуя потребность надеяться, она повторяла себе, что, может быть, не все еще потеряно. Нет, она не верила, чтобы Мишель когда-либо ее ненавидел или проклинал, это было бы слишком ужасно! Ведь иногда казалось, что она любима, между тем факты, если не объяснение, которое возможно было им дать, остались те же. Вначале Мишель не любил свою невесту, но позднее он, может быть, к ней привязался… Как он однако зол, груб, жесток и в особенности равнодушен с того дня, когда явилось письмо из Барбизона, с той поры, как он повидался с графиней Вронской!

Сюзанна не плакала; даже оставшись одна, она не стала бы плакать. Глаза ее оставались сухи и блестящи, рыдания останавливались в горле, как слишком тяжелые, и душили ее. У нее сильно болела голова.

Случай мог бы сделать так, что Мишель, приехав в пять часов, встретился бы с ней на вокзале; тогда бедная маленькая Занна бросилась бы ему в объятия, сказала бы ему, не рассуждая, без гордости, без стыда:

— Утешьте меня, унесите меня, скажите, что это неправда, что я все это видела во сне, что вы меня любите, что мне нечего бояться подле вас… что мы никогда больше не расстанемся!

Но Мишель не приехал с поездом в пять часов, и Сюзанна, следуя первому побуждению, отправилась под каким-то предлогом просить гостеприимства у м-ль Жемье, управлявшей на улице Сен-Пер скромным пансионом для молодых девиц.

Раньше чем поступить к г-же Бетюн, Сюзанна провела несколько дней у своей бывшей воспитательницы; она там останавливалась, когда приезжала одна в Париж; здесь, по сотне причин, будут ее искать, и к тому же не сказала ли она горничной, что уезжает по зову старого друга. Поймут!

Первое время она решила не писать. Мишель вернется, вероятно, на следующий день в Ривайер. Если, обеспокоенный этим поспешным отъездом и не будучи в состоянии выносить неизвестности, он прибежит к м-ль Жемье, Сюзанна может счесть себя любимой, и она все расскажет своему жениху; если, напротив, он спокойно будет ждать обещанного Колетте письма, о! тогда все будет кончено! И Сюзанна напишет… что? она еще не знала. Она знала только, что это письмо — напишет ли она в нем настоящие причины или выдумает мотивы, — будет окончательным разрывом, более или менее желанным Мишелю. Мысль, что на ней могут жениться по долгу или по принуждению, приводила в ужас внучку тети Регины.

Теперь, когда она любила, она хотела быть любимой.

О! если бы Мишель пришел, если бы, как в прошлый раз, он побранил бы Занну, упрекая ее в ребяческом, безумном, неприличном бегстве, если бы он заставил плакать свою невесту, как на следующий день после бала в Шеснэ, затем, — после того, как он показал себя очень злым, вспыльчивым, ревнивым, — стал бы на колени, как в тот день…

Какая это была бы радость, Боже мой, какая радость!

Сюзанна была очень бледна, у нее болела голова.

После обеда, извиняясь сильной усталостью, чтобы избежать вопросов и нежных ласк м-ль Жемье, она удалилась к себе очень рано… Когда она машинально разделась, затем улеглась в своей маленькой, такой неуютной, такой печальной, несмотря на ее занавеси с цветочками, комнатке пансионерки, она смогла наконец плакать, рассуждать также… В этот час она начала понимать, еще пока неясно, что ее отъезд был безрассудным поступком, что было бы разумнее подождать хотя бы возвращения Колетты и даже возвращения Мишеля, и что откровенное объяснение было бы более достойно и в особенности более выяснило бы, чем это неразумное бегство.

Но ошибка была совершена, и Сюзанна хотела идти до конца того пути, который был взят ею, как бы он ни был безрассуден. И она зарыла голову в подушки, боясь, чтобы в соседней комнате не услышали ее рыданий.

— О! Мишель, — плача, бормотала она очень тихо, в неодолимом желании говорить с ним, высказать ему свою муку, ему, который, может быть, даже в мыслях был далек от нее… — Мой Мишель, мой жених, мой муж, у меня горе…

 

VI

Колетта заставила горничную повторить себе два раза краткие объяснения Сюзанны.

— Мисс Северн напишет мне по прибытии на место?

— Да, сударыня.

— Но вы уверены, что она вам не сказала, почему ее вызвали в Париж или по крайней мере, имя особы, вызвавшей ее?

— Мисс Северн сказала мне только: „очень старый друг“.

— Это м-ль Жемье! Это похоже на Сюзанну! — заключила Колетта.

Затем, оставшись одна с Низеттой, она небрежно села в уголок маленькой гостиной, где она имела обыкновение садиться в часы, свободные от светской суеты… И там она вздохнула, с потухшим взглядом, печально сложив губы.

Уже давно, гораздо раньше Мишеля, с более равнодушной покорностью она примирилась со странностями Сюзанны. Даже в эту минуту она не была обеспокоена, она едва была удивлена, но она признавалась себе, что ей была неприятна, немного раздражала ее, эта новая выходка ее кузины. Кастельфлор без Роберта, без Мишеля, без Сюзанны терял свою прелесть. Колетта сердилась на м-ль Жемье, отнявшую у нее ее Занночку… И во имя какой прихоти, один Бог ведает! Она сердилась на Сюзанну, уехавшую, не спросив ни у кого совета, по зову, достаточно странному, помешанной старухи! Она сердилась на самое себя, чувствуя себя такой вялой, такой праздной, такой бестолковой в своем одиночестве.

Г-жа Фовель снова вздохнула, и этот раз вздох ее походил на зевок. Низетта ворчала, она хотела играть со „взрослой“. Присутствующая „взрослая“ ответила довольно резко. Короткий ответ и, еще более, сухой тон ответа казались такими необычными в этих всегда улыбающихся устах, что девчурка не настаивала. Приняв вид оскорбленного достоинства, она подошла посмотреть в окно.

Колетта оставалась на диване, нетерпеливо постукивая своими светлыми туфельками о серый с разбросанными по нему розовыми маками ковер, и уже у нее явилось раскаяние, что она „грубо“ поступила с Низеттой. Однако, маленькая Низетта не была злопамятна. Вскоре она перестала дуться, сильно заинтересованная тем, что она видела в окно.

Со стремительным движением она захлопала ручками и повернулась к матери:

— Вот Тонти! Тонти идет!

Г-жа Фовель пожала плечами.

— Да нет же, глупенькая, это не Тонти… Он в Париже, Тонти.

— Это Тонти! — утверждала Низетта, принимая обиженный вид, он поднимается по аллее с господином, которого я знаю.

Заинтригованная этот раз Колетта поднялась. Это действительно был Мишель. Несколько мгновений спустя он входил в гостиную в сопровождении Альберта Дарана.

— Разве Роберт не вернулся с тобой? — спросила г-жа Фовель с некоторым беспокойством, идя навстречу брату.

— Роберт вернется только дня через два-три. У него оказалось более дел, чем он предполагал, — ответил Тремор.

Успокоенная и уже восхищенная этим развлечением, появившимся в самый разгар кризиса убийственной скуки, она протянула руку Дарану, усадила его и тотчас же закидала массой вопросов, на которые не успевала получать ответы. Мишель сел и читал также очень молчаливо.

Горничная увела Низетту не без слез и сопротивления, но, вопреки своему обыкновению, молодой человек не обратил никакого внимания на шумное недовольство своей маленькой племянницы. Один момент он оставил разговаривать свою сестру и Дарана, затем живо, с волнением, которое выдавало легкое дрожание губ, он спросил:

— Сюзанна знает, что я здесь?

— Сюзанна? — сказала Колетта, возвращаясь к своей неприятной заботе; — ах! поговорим — ка о Сюзанне! Она в Париже, мой дорогой!

— Как в Париже? — повторил почти гневно Мишель.

— Да, в Париже! Она совсем сумасшедшая, — подтвердила Колетта.

И смеясь, она передавала и пространно объясняла слова Сюзанны. Мишель слушал со складкой посредине лба и с физиономией человека, ничего не понимающего.

— Она уехала в то время, как ты была в Прекруа, не дождавшись тебя, не написав ни слова?

— Я предполагаю, что она не имела времени написать мне, спеша на поезд, но, право, мне кажется, м-ль Жемье могла потерпеть до завтра.

Сначала Мишель ничего не ответил; затем, резко схватив сестру за руку он вдруг воскликнул изменившимся голосом:

— Колетта, вы ничего не знали? Ни она, ни ты, не правда ли? Она, в особенности, она ничего не знала?..

Полнейшее недоумение отразилось на лице г-жи Фовель.

— Но что случилось? — спросила она, задыхаясь.

Мишель вздохнул с большим трудом, сжимая рукою горевший лоб.

— Моя дорогая крошка, несчастье не ждет. Столичный Учетный банк лопнул, а так как все мое состояние или почти все…

С криком бросилась Колетта в объятия своего брата:

— О! мой дорогой, бедный братец!

Мишель обнимал ее, не говоря ни слова, облегченный тем, что нашел по крайней мере ее верной, любящей и такой взволнованной, такой потрясенной его горем.

Он поцеловал ее несколько раз с большой нежностью, затем, прижавшись щекой ко лбу Колетты, он прошептал:

— Ты не подозреваешь, что она это знает, скажи? Никто не мог ей это сказать?.. Не из-за этого она уехала?

Колетта привскочила.

— Сюзанна? но, мой бедный Мишель, ты бредишь. Как могла она узнать то, чего я не знала сама?

— Бетюны?..

— Бетюны, наверно нет. Прежде всего, Бетюн в отсутствии, а Май никогда ничего не знает. Затем Сюзи не видела никого из них ни вчера, ни сегодня.

— А газеты? Ты прекрасно понимаешь, что это катастрофа и для многих, кроме меня. Вчерашние вечерние газеты были полны этим.

— Ба! знала ли даже Сюзанна, что твои деньги лежали в Столичном Учетном банке… а что касается газет, мы их не читали… Она также, уверяю тебя… Я с ней рассталась только сегодня, чтобы отправиться в Прекруа и… смотри, — сказала Колетта, которой бросилась в глаза на маленьком столике между книгами и романами груда газет еще в бандеролях, — вот газеты!

— И затем, — возразил Мишель, — если бы она даже узнала что-нибудь, она бы не уехала… Она бы дождалась меня… ты тоже так думаешь, неправда ли?

— Конечно, она дождалась бы тебя… Если только она не уехала, чтобы встретиться с тобой.

Молодой человек покачал головой, и взгляд его выражал недоверие к судьбе.

— О, нет! — сказал он.

Колетта раздумывала.

— Ты права; если бы у нее было малейшее подозрение о том, что случилось, она считала бы нужным повидать меня, поговорить со мной; нет, она ничего не знала.

Тремор спрятал лицо в волоса своей сестры.

— О! моя дорогая, моя дорогая, — стонал он, — уверь меня, скажи мне еще раз, что ты уверена, что она меня подождала бы, что ты в этом убеждена.

— Но да, мой бедненький Мишель, да, я в этом убеждена; Сюзанна не уехала бы; из боязни разминуться с тобою, она подождала бы тебя здесь и она сказала бы мне все. Она тебя любит, я это знаю и…

— Она тебе это сказала?

Колетта казалась смущенной.

— Нет, но я это прекрасно видела.

Мишель горько рассмеялся.

— Ах! ты это видела… ты это видела, ну, так ты очень счастлива.

Он высвободился из объятий г-жи Фовель и сел на место, на котором сидел минуту тому назад.

Колетта казалась обескураженной.

— Никто ничего не предвидел? — спросила она, однако.

— Никто, — ответил Тремор. — Ты помнишь в тот вечер, муж твой говорил со мной о Банке; он слыхал, что циркулировали довольно дурные слухи… Но все было так неясно и так маловероятно, что я им не придавал большого значения. К тому же г-н Алленж, которого я видел по прибытии в Париж, не знал ничего точно и предполагал проделки прессы. Затем, третьего дня, на бульваре распространилась внезапная весть о самоубийстве Моро-Фромона, директора Столичного банка. И на следующий день несчастье стало известно. Бедняки, думавшие так же как и я, что разумно пристроили свое состояние, оказываются разоренными в несколько дней, может быть до последнего су.

— Но что же случилось?

Мишель казался измученным и Даран ответил за него.

— Моро-Фромон, в соучастии с двумя администраторами, втянул вне устава, банк в колоссальное дело перекупа и скомпрометировал его. Никто ничего не подозревал. Но был отдан приказ о преследовании синдиката, стоявшего во главе дела. Тогда Моро-Фромон увидал, что все потеряно и покончил самоубийством, несчастный… что однако, увы! делу не поможет.

Колетта спросила, ошеломленная этими, только наполовину ей понятными, объяснениями:

— Разве разорение полное, разве все деньги Мишеля потеряны?

— Нужно подождать ликвидации, сударыня, — возразил Даран, — но я не думаю, чтобы она дала удовлетворительные результаты.

Тремор пожал плечами.

— Я еще в числе счастливцев, — заявил он, — так как мне еще остается, благодаря моей недвижимости на улице Бельфейль, чем существовать, и я могу приняться за работу… Ах, Боже! если бы дело шло только обо мне!

Он перебил себя, возвращаясь все к той же мучительной мысли:

— Я хотел сам сообщить ей о том, что произошло, для того, чтобы ее успокоить насчет будущего, сказать ей, что я буду работать, что… и нужно же было, чтобы она таким образом уехала.

Он говорил с плохо сдерживаемым гневом.

— Послушай, мой дорогой братец, — сказала Колетта с некоторым упреком в нежном голосе, — нужно быть справедливым. Сюзанна не могла угадать, что ты раньше вернешься. Неужели ты думаешь, что…

— Я не знаю, я не знаю, — сказал он, как бы боясь того, что скажет Колетта. — Тот факт, что я не нахожу ее здесь, когда я печален, несчастен, меня удручает. Ах! я отдал бы десять, двадцать лет моей жизни, чтобы быть уверенным, что она ничего не знала.

— Но, мое дитя, — продолжала матерински Колетта, — ты можешь легко удостовериться. М-ль Жемье живет на улице Сен-Пер № 35. Поезжай завтра повидать Сюзанну.

— Ах, нет, — возразил жестко Мишель. — Ни за что на свете. Она сказала, что по приезде напишет тебе, не так ли? Посмотрим, напишет ли она тебе. Я хочу, чтобы она чувствовала себя свободной, совершенно свободной и что… Принимая в соображение, что она будет находиться перед необходимостью принять решение, пусть она не испытает никакого постороннего влияния, даже моего, даже влияния моей нежности, моего горя. Если она не напишет, ну… я подумаю.

— Но, — осторожно намекнула г-жа Фовель, — если бы я ей написала одно слово, маленькую банальную записку…

Суровым, нервным движением он схватил обе руки своей сестры.

— Слушай, Колетта, — сказал он тем прерывающимся голосом, который являлся у него моментами в этот день с тех пор, как он вошел в маленькую гостиную, — ты мне пообещаешь, что не будешь стараться увидеться с Сюзанной, что ты ей не напишешь, что не поручишь Роберту пойти ее повидать… что ты ничего не сделаешь, пока она не подаст вести о себе, сама… Для меня это очень важно, видишь ли, очень важно… Если бы ты меня ослушалась, я… я бы тебе этого никогда не простил, у меня есть серьезные причины, чтобы говорить так.

— Я обещаю тебе, мой дорогой брат, — ответила грустно г-жа Фовель, — ты лучше моего знаешь, однако…

Он пристально на нее посмотрел.

— Так ты обещаешь? — настаивал он.

— Да.

— Может быть, к тому же, она сама напишет, — продолжал Тремор, сразу облегченный, вспомнив, что все самые мрачные события существовали только в его воображении. — Как только ты получишь письмо, ты мне телеграфируешь, не так ли? Так как тогда, понятно, я пойду ее повидать…

Он перебил себя и продолжал мягко:

— Но, моя бедная, милая Колетта, я думаю только о себе. Ведь у вас тоже было что-то в Столичном банке… около двадцати тысяч франков.

Колетта сделала равнодушный жест. Всякое точное представление о деньгах было чуждо г-же Фовель. Она никогда не задумывалась, что могла стоить роскошь, бывшая ей так же необходимой, как воздух для дыхания, и которой ее окружали дядя, а затем муж. Она сказала, однако:

— Что, Роберту очень досадно?

— Конечно ему досадно, всегда досадно терять значительную сумму, но он думал только обо мне, милый Роберт, находя свои потери незначительными в сравнении с моими. Он был для меня самым лучшим, самым сердечным братом, Колетта, я этого никогда не забуду. Он и Даран были настоящей поддержкой. А я в ней очень нуждался; первую минуту, видишь ли, подобные удары немного тяжело переносить.

Он встал, и за ним последовал тотчас же и Альберт.

— Ты уезжаешь? — воскликнула живо Колетта.

Он сделал утвердительный жест.

— В Париж?

— В Париж, завтра утром, да… Мое присутствие там необходимо, но мне хотелось повидать вас, Сюзанну и тебя. Теперь я возвращаюсь в башню Сен-Сильвер, где мне нужно поискать бумаги…

— Ты будешь обедать совсем один? — настаивала молодая женщина.

— Даран обедает со мной и завтра со мной возвращается в Париж.

— А Роберт вернется только через три дня?

— Вероятно, через три дня. Да… До свидания, моя дорогая сестра.

Он обнял ее и поцеловал.

— Думай о твоем бедном братце, — сказал он.

Затем, прижимая ее нервно к себе, он добавил:

— Ты мне тотчас же телеграфируешь: улица Божон — не правда ли? тотчас же…

Колетта заплакала.

— О! прошу тебя, Мишель, — умоляла она, — прошу тебя, обедайте в Кастельфлоре, пожалуйста, г-н Даран и ты… Я чувствую себя так грустно, одиноко… Вы уедете после, тотчас же, если хотите.

Мишель уступил, и г-жа Фовель конечно не могла почувствовать, какую жертву приносить он, оставаясь дольше в Кастельфлоре, где все предметы делали для него более мучительным и, так сказать, более осязательным отсутствие Сюзанны, — как и его разочарование и мучительные опасения.

Когда он узнал о банковой катастрофе, в которой погибла большая часть его состояния, его первая мысль была о мисс Северн, и он почти тотчас же уехал. Ужасная тоска грызла его. Ему хотелось, чтобы молодая девушка услышала от него о бедствии, затем у него была потребность видеть ее, довериться ей, и он смутно надеялся получить от нее немного утешения, немного мужества. Было бы так утешительно и так приятно встретить ее тогда, услышать ее голос, произносящий утешающее, нежное слово, одно из тех слов, которые имеются у женщин для того, кого они любят, в минуту несчастья, почувствовать на своем лбу нежное прикосновение ее губ или руки; чувствовать ее совсем своей, чувствовать себя принадлежащим ей, проникнуться хотя один момент уверенностью, что будешь силен для борьбы, потому что не будешь одинок…

Он слишком многого ждал, многого требовал, может быть — Мишель так предполагал. В то время, как поезд катился к Ривайеру, его бедная страждущая голова утомлялась, перебирая одни и те же факты, скорее гипотезы, уже два дня одолевавшие его.

Сюзанна была молода, она любила роскошь, широкую и легкую жизнь, даваемую богатством; ей не миновать резкого упадка духа, может быть, полного уныния. Придется ее успокаивать сначала, раньше чем искать в ней источник энергии. Тремор давал себе слово быть убедительным, быть в особенности нежным, дать в первый раз говорить своему сердцу. Он успокаивал себя надеждой, что может быть, вопреки некогда изложенным Сюзанною теориям, он сумеет убедить молодую девушку, заставит ее взглянуть без особенной боязни на перспективу более скромной жизни. Он вспоминал моменты нежности, он видел лоб, глаза, которые в полутьме передней Кастельфлора, в час разлуки, так чистосердечно протянулись к его губам, ему казалось, он слышит застенчивый голос, шепчущий:

— Не прощайтесь со мной враждебно…

Минуту спустя он оторвался от этой мечты. Он представлял себе, как его доводы остаются напрасными и его нежность бессильной перед горем Сюзанны, и тогда он принужден будет сказать: „Я уже не тот богатый человек, с которым вы обручились; так как вы меня не любите, вы свободны“. Он много думал и как бы с наслаждением терзал себе ум и сердце, но как ни были многочисленны, разнообразны, необычайны и часто смешны предположения, которые он делал, ничто не предвещало ему то действительное ожидавшее его разочарование. Нет, он не мог этого себе представить, что он может не застать Сюзанну в Кастельфлоре, что мучительная неизвестность, сомнения и страх могут быть продолжены, жестоко увеличены.

Она уехала внезапно, таинственно, уехала, не сказав ничего. Бывали такие моменты, когда Мишелю казалось, что у него лихорадочный бред, другие, когда ему казалось, что он созерцает лишь превратности судьбы другого, незнакомого ему человека. Тогда нужно было, чтобы он себе повторял:

— Это ты, именно ты, страдаешь. Плачь же, кричи, ведь это ты несчастен. Вчера тебя считали между привилегированными этого мира. Женщина, которую ты любишь, была твоей невестой, ты мог ей предложить разумную и утонченную и в то же время спокойную и легкую жизнь, соответствующую ее натуре так же, как и твоей.

Ты мечтал быть настолько же любимым, как ты любишь, ты считал себя уже совсем близко от этого сердца, так долго ускользавшего от тебя. И вот сегодня все рушится вокруг тебя. Из твоего прежнего богатства тебе остаются кое-какие крохи, — „чем жить“, как говорят, — а от твоего счастья, твоей надежды у тебя не остается больше ничего. Эта невеста, это прелестное обожаемое тобой дитя, она уехала, тебя покидает.

Растравляемое, таким образом, это страдание сводило его с ума. Затем, он упрекал себя в оскорбительных сомнениях. Сюзанна не знала ничего. Она уехала, потому что… потому что… он не знал, не понимал, и мысли мешались, путались в его голове. Он страдал от наплыва дум.

Когда он достиг с сопровождавшим его другом решетки маленького парка, только что пробило 9 часов на колокольне Ривайера. Даран, прочитав мольбу в глазах, печально-утомленных и как бы недоумевающих перед тем, что увидели, будучи так долго обращены вниз, к земле, переступил лишний раз через порог башни Сен-Сильвера, и оба вошли в рабочий кабинет, где белая владелица замка с одетым на голову жестким убором улыбалась узорам обоев, где прялка ожидала женскую руку, чтобы завертеться и запеть, а мебель, в которой черви протачивали свой темный путь, извивалась в мучительных гримасах.

От Кастельфлора до башни Сен-Сильвера Мишель едва произнес несколько слов; теперь он сел, изнуренный, очень бледный, совсем молчаливый. Сначала Альберт избегал тревожить мысли, собиравшаяся за этим челом, на котором он угадывал в тени тревожные складки, но он начинал пугаться этого упорного молчания.

— Мой бедный, дорогой друг, — сказал он внезапно, — ты себе выдумываешь еще более горестей, чем у тебя есть, ты грызешь, мучаешь себя раньше даже, чем узнал что-нибудь верное.

Но Мишель, казалось, не слышал:

— Наконец, послушай, — добавил Даран, взяв его за обе руки с дружеской фамильярностью, — будь откровенен со мной: что ты предполагаешь, чего ты в точности боишься? Скажи мне все.

— Мне кажется, что…

Тремор остановился, затем продолжал вполголоса:

— Я жалок, я сержусь на себя, но я не могу отогнать эту мерзкую мысль, что она, узнав о моем разорении, не имела мужества разделить со мной тяжелое или посредственное существование, решила вернуть себе свободу, но боясь моего горя, упреков Колетты в момент, когда ей придется нам сознаться во всем, она уехала с намерением нам написать во избежание мучительного объяснения. Моя бедная маленькая Сюзанна! Ты прекрасно видишь, что я недостоин ее, раз я могу этому верить настолько, что становлюсь таким несчастным, как теперь.

— Я совершенно не понимаю, по какому праву ты измышляешь подобный подозрения, — сказал Даран, приблизившись немного. — Мисс Северн, ты сам с этим соглашаешься, могла быть только неполно осведомлена о помещении твоих денег, во-первых, а во-вторых, все то, что нам сказала г-жа Фовель, доказывает с несомненностью, что бедное дитя, подобно твоей сестре, ничего не знало о крахе Столичного банка, и наконец…

— Но ты находишь эту историю с м-ль Жемье правдоподобной? Послушай, ты находишь естественным, допустимым, чтобы Сюзанна, вызванная м-ль Жемье, полетела бы тотчас же, не дожидаясь Колетты, не написав ни слова?

— Я не нахожу это естественным… но это не причина сомневаться в ее правдивости, и не необъяснимо; затем, допуская, что мисс Северн уехала не в ответ на письмо м-ль Жемье, ничто не говорит, что она уехала, чтобы избежать свиданья с тобой.

— Зачем же она тогда уехала, зачем? что ты предполагаешь? говори…

— Я не предполагаю… я сознаюсь, что не более тебя понимаю, почему мисс Северн сочла за лучшее уехать; только я не раз замечал, что вещи, которые воображаешь себе очень запутанными, даже непонятными, в конце концов оказываются, будучи распутаны, самыми простыми на свете. Я заметил также, что бывают очень странные недоразумения и в особенности между людьми, любящими друг друга.

— Сюзанна меня не любить.

— Как ты это знаешь? ты ее спрашивал об этом?

— Я знаю, что она меня не любит.

— А она, знает она, что ты ее любишь?

Мишель покачал головой, грустно улыбаясь:

— Я ей этого никогда не говорил, представь себе.

— Это ничего не доказывает.

— Ах! ты меня не знаешь, — воскликнул с горечью молодой человек; — что я сделал, чтобы добиться ее любви? Я быль неприятный, злой, жестокий, я нарушал, отравлял все ее удовольствия, я был холоден, суров…

— Да, но все это еще тоже мало доказывает, — продолжал философски Альберт. — Но как бы то ни было, поверь мне, нехорошо так торопиться, обвинять, не выслушав, молодую девушку, твою невесту, считать ее бесчестной…

— Я ее не считаю бесчестной, — поправил Мишель очень мрачно, — нет, я не считаю себя вправе ее упрекать за то, что она меня оставила. Когда мы обручились, она была необыкновенно откровенна. Она не была женщиной, способной выйти замуж за первого встречного, независимо от его душевных качеств, но она питала ужас к бедности, она хотела выйти замуж за человека состоятельного… и она мне это сказала без обиняков. Я более не богат.

— Ты не беден, у тебя остается твой дом на улице Бельфейль, около 30 тысяч франков акций Колонизационного общества и затем башня Сен-Сильвер и довольно круглая сумма в картинах и художественных предметах; ведь это, черт возьми! не принимая даже в расчет, что может принести ликвидация Парижского банка; все это составить по меньшей мере 12–15 тысяч франков доходу. Ты заработаешь, в средний год, половину того же твоей работой… так так… А если тебе были бы нужны деньги, даже большая сумма, ты хорошо знаешь, что…

Добряк Даран остановился, взволнованный, не решаясь продолжать; затем он порывисто, протянул руку Мишелю и более тихо:

— Ты хорошо знаешь, что ты ее найдешь, не так ли?

Мишель сжал эту верную руку.

— Да, мой друг, — сказал он, — я это знаю, я в этом никогда не сомневался.

Он помолчал и продолжал более спокойно:

— В первую минуту, узнав о крахе Столичного банка, я почувствовал смертельный удар, но теперь, смотри… ах! клянусь тебе, что я чувствую себя способным проявить мужество, даже быть счастливым, если бы… если бы она меня любила!

— Ты помнишь, — продолжал Даран, — однажды я сказал тебе смеясь, какого я тебе желаю счастья: на 50 тысяч меньше годового дохода и любви достойной тебя женщины… в придачу. Я не думал, увы! пророчествовать, но почему бы мне оказаться пророком только наполовину! Потом мы разговаривали, здесь же, очень долго о мисс Северн…

— О, я помню! Невеста, навязанная мне нелепым стечением обстоятельств, была мне безразлична, и я недалек был от мысли, что она мне тягостна… не знаю, как все изменилось. Мне кажется, сначала я ее полюбил, потому что она добра, так деликатно, так человечно добра, что мне стало стыдно за мой эгоизм, глухой к нищете… Затем, я ее полюбил за то, что она изящна, потому что ее свежая красота, ее юная, открытая грация меня покорили, очаровали… Я ее полюбил, потому что… я не знаю, я ее так полюбил, что любил ее кокетливую наружность, ее ребячества, раздражавшие меня, ее нелепый акцент, не поддающийся исправлению, ее неправильное произношение некоторых слов, в котором она упорствует, как бы делая это нарочно…

В эти тоскливые минуты Мишель не мог удержать своей тайны и даже находил облегчение и радость в том, чтобы говорить о Сюзанне. Раньше чем Даран смог ответить, он продолжал:

— Мне следовало ей сказать, что я ее любил … я этого не сделал… Сначала я с трудом самому себе сознавался в этой любви; только, когда мне показалось, что я ее потерял, я понял… затем, ту знаешь, я застенчив, и мне казалось, что я так мало похож на мужчину, который должен был ей нравиться! Я боялся; пока я ей ничего не говорил, я мог думать, заставить себя думать, что она меня любит или полюбит, я мог надеяться… Но если бы она напомнила мне мои прежние слова, если бы она посмеялась!.. Нет, у меня не было смелости сказать ей то, что я чувствовал. Одно жестокое слово замучило бы меня. Я молчал и я ревновал, я был злой и находил удовольствие в том, чтобы ей противоречить, ее раздражать, мучаясь при этом сам. Затем, когда я ее доводил до крайности, когда я видел, что она была более чем рассержена, что ее глаза наполнялись слезами, что, наконец, она страдала, оскорбленная, задетая в своей гордости, — в гордости женщины, тогда я страдал более, чем она, у меня являлось безумное желание схватить ее в мои объятия, всю ее заключить в них, осушить ее слезы и просить у нее прощения… но я не смел, я не хотел и, причиняя зло, я был несчастлив, несчастлив до желания умереть, и я…

Волнение прервало его слова; он замолчал и закрыл лицо руками.

— И ты думаешь, — воскликнул Даран, — что ты мог так любить, так страдать, и чтобы при этом бедное дитя, на которое ты с наслаждением клевещешь, ничего бы не видело, ничего не поняло, ты думаешь, что никогда ничего не было ни в твоих глазах ни в твоем голосе, да, даже в минуты гнева, что кричало о твоей любви, о твоем страдании! Полно! а что касается, предположения, будто мисс Северн действовала из расчета, что…

— Она меня не любила.

— Она тебя не любила, когда вы были помолвлены, черт возьми! ведь ты точно также ее не любил. К тому же это не самое убедительное из моих доказательств. Я очень мало знаю мисс Северн, я разговаривал с нею два или три раза… Ну, я хочу тебе сказать, что достаточно мне было видеть ее четверть часа, встретить ее прекрасные, чистые глаза, чтобы понять, что эта маленькая женщина верна, как золото… и чтобы быть убежденным сегодня, что, если бы она захотела порвать с тобой, она сочла бы нужным сказать тебе это прямо в лицо, откровенно, как она тебе сказала в лицо, что она выходит за тебя без любви… И если бы я был на твоем месте, знаешь ли, что бы я сделал? я вернулся бы завтра в Париж, не теряя ни минуты, пошел бы к м-ль Жемье и все сказал — бы моей невесте, — сначала про мою любовь, слушай, как ты только что говорил это мне… затем…

Мишель его перебил:

— Нет, — сказал он, — это для меня вопрос гордости. Если бы я слушался своего сердца, я не медлил бы, знаешь! ах, Боже! нет! Какие бы меня ни ожидали страдания, я предпочитаю их этой неизвестности; но ты слышал, что я сказал Колетте. Я хочу, чтобы Сюзанна чувствовала себя свободной; если она ничего не знала о Столичном банке, если эта непонятная история, переданная мне Колеттой, действительно правда, Сюзанна напишет без промедления, как она это обещала. Если, приехав в Париж, она все узнала, она тоже напишет… Может быть она напишет мне; тогда… тогда будь уверен, что я буду скоро подле нее. И к тому же, если она даже ничего не узнает, если даже катастрофа Столичного банка не произведет на нее никакого впечатления, кто знает? может быть, я найду у себя письмо в Париже, ведь она думает, что я еще там.

Мишель воодушевлялся, говоря с внезапно просветлевшим лицом:

— Она, конечно, написала мне… чтобы я пришел ее повидать, или Роберту. Как я об этом не подумал? Ты прав, я всегда себе все представляю в худшем виде. Было бы так просто, так естественно надеяться, и, однако, я не могу, мой дорогой друг, я не могу…

— Напиши ей, по крайней мере.

— Это она должна написать.

— А если она не напишет? — отрезал Даран почти грубо.

Мишель вздрогнул.

— Почему ты это говоришь?.. Почему не написать?

— Разве я знаю? По причине, которой не знаю ни я, ни ты и которая вызвала этот странный отъезд. Что ты сделаешь, если она не напишет?

— Я выжду два дня, самое большое три дня, затем я ей напишу; я ей скажу, что я разорен и что я возвращаю ей ее слово… вот что я сделаю. Но раньше я не предприму никакого шага, я это твердо решил и никто не поколеблет моего решения.

Мишель говорил теперь таким решительным тоном, что Даран не настаивал.

Пожав слегка плечами, он поднялся и протянул руку своему другу.

— Доброй ночи, старина, — сказал он, — тебе нужно теперь немного отдыха и спокойствия; до завтра, к поезду в 7 часов.

Как только Даран вернулся к себе, он взял записную книжку и записал в ней адрес. Это был тот, который в простоте своей уверенно указала ему г-жа Фовель: М-ль Жемье, улица Сен-Пер, 35.

 

VII

Сюзанна не писала. Как и Мишель, она ждала.

На третий день после своего от езда из Кастельфлора, находясь все время под властью той же самой мысли, повторяя себе, что все кончено, что ни Мишель, ни Колетта не беспокоятся о ней, упрекая себя в то же время, что она действовала слишком поспешно, смеясь над собой за грустный результат испытания, тщетность которого она чувствовала, она приходила в отчаяние от равнодушия своего жениха, раньше даже чем она могла быть уверена, что Мишель знает об ее выходке.

После завтрака она удалилась в гостиную м-ль Жемье, пустую в этот час дня, и пробовала шить, чтобы занять свой возбужденный ум и свои руки, когда ей доложили об Альберте Даране. Тогда, вне себя от ужаса, она сорвалась с своего места; в одну секунду всевозможные несчастья, болезни, более или менее правдоподобные события, которые могли сделать из Мишеля, оставленного ею несколько дней тому назад здоровым, раненого, умирающего или еще худшее, промелькнули у нее в голове, и она стремительно бросилась навстречу входившему гостю, в силах только выговорить одно слово: „Мишель…“

— Мишель здоров, — живо ответил Даран, — как он, так и все, кого вы любите.

— Мишель вас прислал? — спросила еще молодая девушка.

— Нет, милая барышня, я позволил себе придти сам по собственному побуждению, простите же мне мою смелость.

Совершенно бледная, судорожно прижимая к тяжело дышавшей груди руку, мисс Северн указала Дарану на стул.

— Я должна просить у вас извинения, сударь, — сказала она, — так как я вас принимаю в таком странном состоянии… но я чувствую себя такой одинокой, такой покинутой в продолжение двух дней…

Еще не прошло двух дней, но время показалось ей очень длинным!

— В продолжение двух дней я ни от кого не имею известий, никто обо мне не вспомнил…

Это общее выражение „никто“ могло быть переведено именем „Мишель“.

— Но, милая барышня, — возразил очень почтительно Даран, — не заявили ли вы, когда вы уезжали… немного внезапно, что вы напишете? Так, по крайней мере, г-жа Фовель сказала Мишелю, которого я сопровождал в Кастельфлор.

— В Кастельфлор?

— В Кастельфлор, третьего дня вечером, милая барышня. Впрочем, может быть, вы писали?

— Нет, — заявила мисс Северн коротко, — я не писала.

И ей явилась мысль: почему счастливый случай, почему Провидение не допустило ее встретить Мишеля раньше, чем она могла привести в исполнение свой несчастный план? Но поезда, уносившие ее и его в противоположном направлении, повстречались на какой-нибудь промежуточной станции в тот грустный день… И ни он, ни она не знали ничего об этом.

Даран не отвечал. Молодая девушка колебалась только минуту.

— Я не написала, — продолжала она, — потому что не хотела писать. О! я знаю, я часто хвасталась, что я уравновешенная, благоразумная… но самые благоразумные имеют также свои часы безрассудства… Я представляла себе, Бог знает что… я…

Она остановилась; ее губы дрожали, казалось, что она расплачется. Даран только вопросительно смотрел на нее. Он не чувствовал себя вправе, несмотря на свои добрые намерения преданного друга, расспрашивать более подробно. Но после долгих часов томления, когда так напряженно приходилось сдерживать себя, жажда откровенности, искренних слов мучила Сюзанну.

— М-ль Жемье мне не писала, м-ль Жемье меня не звала, — продолжала она с лихорадочною живостью. Я уехала, я готова вам в этом сознаться, потому что Клод Бетюн мне рассказал, — о! чтобы меня поддразнить, шутя, не зная, какое он мне причиняет горе — эту нелепую историю нашей помолвки, эту историю, которой я не знала, которую от меня скрыли… да, вот почему я уехала, и, затем, также из-за этой ужасной женщины…

— Какой ужасной женщины? — спросил сбитый с толку Даран.

— Из-за этой графини, вы хорошо знаете, я уверена… этой ужасной графини Вронской!

— Графиня Вронская? — повторил Даран, все менее и менее понимавший в чем дело. Но — уже целые годы Мишель ее не видал.

— Годы! Ах! однако, вы прекрасно осведомлены, я вас поздравляю! — воскликнула пылко мисс Северн. Он ее встретил в Трувилле этой весной и затем он провел целое воскресенье с ней в Барбизоне. Она написала Мишелю, она… О! Боже мой, как бы я хотела ее убить!

— Послушайте, барышня, — возразил Даран, призывая на помощь все свое красноречие и всю свою рассудительность, — мне кажется, что в своем возбуждении вы немного смешиваете события; не попробовать ли нам расположить их более правильно? Я дольше вашего жил и имел часто возможность убедиться, что большая часть ссор происходит от того, что упустили случай откровенно и спокойно объясниться. Да, я вас уверяю, 90 раз из 100 замечаешь, после того, как измучаешь себя, что достаточно было безделицы; одного слова, чтобы понять друг друга; именно этого слово и избегают говорить.

Мисс Северн покачала головой с видом сомнения и уныния.

— Не сердитесь на меня, — продолжал Даран, — я самый старый и, осмелюсь почти утверждать, самый преданный из друзей Мишеля; благодаря этому званию, я чувствую себя вашим почтительным другом. Вот почему я считаю себя вправе говорить с вами с такой откровенностью.

— Я на вас никоим образом не сержусь, — пробормотала молодая девушка.

— Благодарю. Теперь я тотчас же вам докажу, насколько часто то, что имеет вид полной вероятности, бывает обманчивым? Вы мне заявляете, что графиня Вронская была в Барбизоне и что ваш жених провел с ней весь день в воскресенье. Я не знал, сознаюсь в этом, что графиня Вронская писала Мишелю, но что я достоверно знаю, это то, что Мишель не ездил в воскресенье в Барбизон. Он писал в Барбизон, как мне казалось, по какому-то делу, чтобы сообщать, что задержан в Ривайере, и у меня тем более веские основания это утверждать, что мой слуга ходил относить письмо на вокзал, а Тремор провел все воскресенье, весь день, барышня, с 10 часов до 6, (он обедал, кажется, в Кастельфлоре) у меня, со мной… По крайней мере, в этом я вам даю мое слово честного человека.

— Ах! милый господин Даран.

Она сложила руки, лицо ее сияло.

— Вы видите, барышня, — заключил, улыбаясь, изобретатель эликсира Мюскогюльж, — было бы несколько поспешно убивать графиню Вронскую.

Но уже потухал прекрасный блеск, только что освещавший голубые глаза Сюзанны.

— А история Клода! — сказала она. — Вы должны ее знать, так как Мишель не имеет от вас тайн.

Даран согласился.

— Из-за этого я и уехала. О! Подумать только, что эта нелепая выходка была причиной нашей помолвки, подумать, что из-за шутки, глупости, Мишель счел себя вынужденным на мне жениться. Подумать, в особенности, что это я ему навязалась, что я написала ему о своем согласии быть его женой, тогда как он совсем не хотел на мне жениться. Думать, что он… что он меня не любил, что, может быть, я ему не нравилась. Кто знает? О! это ужасно, невыносимо… Третьего дня, знаете, когда я все узнала, я хотела умереть.

— Большое счастье, что ваше безрассудное желание не было услышано какой-нибудь злой колдуньей, барышня, — заметил Даран, который упивался открывавшейся истиной и повторял себе внутренне, что ничто так не полезно для раскрытия правды, как расспросы. — Немного странные обстоятельства, сопровождавшие — скажем даже вызвавшие — помолвку Мишеля, мне действительно известны. Он вам их расскажет подробно. Я солгу, если скажу, что ваш жених был очарован первоапрельской выходкой Клода. Нет, прежде всего, и по справедливости, поведение этого неблагоразумного молодого человека его вывело из себя. Он даже безусловно решил дать вам знать, насколько возможно учтивее и через посредство г-жи Бетюн, что он и не думает о женитьбе.

— Но тогда?

— …С этим по крайней мере намерением он отправился в Прекруа; что произошло тогда между вами и им, милая барышня? Я этого не знаю. Но в то время, когда Мишель вас еще не любил, он был очень утомлен своей бродячей жизнью, очень утомлен одиночеством. Допуская даже, что обстоятельства могли подтолкнуть немного застенчивую волю, верьте, что Мишель совершенно по собственному желанию подтвердил предложение этого маленького бездельника Клода… И к тому же, барышня, какое вам дело до прошлого, раз Мишель, испытывавший в тот момент к маленькой кузине, которую раз или два видел мельком, только чувство дружеской симпатии, любит теперь искренно, пылко, от всего сердца, невесту, которую он знает, которой он восхищается, которой готов отдать свою жизнь?

— Он вам это сказал? — воскликнула Сюзанна, как третьего дня Тремор.

— Да, барышня, — подтвердил Даран, — он мне это сказал… Он мне это сказал третьего дня в башне Сен-Сильвер, предаваясь так же, как и вы, самым неправдоподобным и самым несправедливым предположениям… Он мне это говорил, наслаждаясь муками своего сердца, горя желанием бежать к вам и насильно лишая себя этой радости, он это излил в потоке безумных слов… и если бы он мне этого не сказал, я узнал бы это, глядя на его лицо, когда Колетта объявила ему о вашем от езде. Он вас обожает, и одно только меня удивляет, что вы не догадались об этом.

Сюзанна сильно покраснела; счастливый блеск появился у нее в глазах, не освещая однако еще всего ее лица.

— О! — пробормотала она, — бывают дни, когда как будто догадываешься, а затем другие…

И даже в этот час она не смела совсем поверить.

— Если он меня любит, — продолжала она, пробуй принять строгий вид, — как мог он прожить два дня, не зная ничего обо мне. Зачем не пришел он, несмотря ни на что, почему, не имея от меня письма, не написал он по крайней мере мне, почему, почему?

— Почему, милая барышня? — сказал Даран более серьезно. — Может быть не мне следовало бы вам это сказать, однако нужно, чтобы вы это знали; потому, что Столичный Учетный банк обанкротился, потому, что Мишель окажется скоро разоренным, разоренным настолько, что он принужден просить в провинции какое-нибудь ничтожное место архивариуса или библиотекаря и что в этих условиях он хочет вернуть вам ваше слово!.. вот почему!

 

VIII

Было около пяти часов. Три раза с самого утра, несмотря на концы, которые приходилось ему делать, и на свидания, назначенные им, Мишелю удавалось вернуться к себе, все еще в надежде найти письмо от Сюзанны или депешу от Колетты. Сегодня, чувствуя отвращение ко лжи, он объявил своему зятю о пребывании мисс Северн у м-ль Жемье. Тотчас же Роберт выразил намерение отправиться в пансион на улицу Сен-Пер в ближайшую свободную минуту; но он был слишком занят, а так как Мишель при передаче события воздержался упоминать о том значении, которое он ему придавал сам, и в особенности старался скрыть свои горестные подозрения от г-на Фовеля, этот последний не долго задумывался над рассказом Мишеля.

После того, как, мучимый безумными опасениями, Мишель открылся Дарану, он испытывал нечто в роде стыда от этой откровенности; он позавтракал вдвоем со своим другом и видел его раза три, не возвращаясь к интимному разговору, бывшему накануне. Верный друг уважал эту сдержанность. Он не тешил себя никакими иллюзиями насчет действительности тех усилий, которые он мог бы употребить, чтобы поколебать решение Мишеля, при том у него уже явилось собственное решение, признаваемое им самым разумным. Хотя Тремор умалчивал о своей тоске, не говорил о Сюзанне ни об ожидаемых им депеше или письме, Альберт прекрасно знал, что, несмотря на тревоги данного момента, на разные хлопоты, на свидания с г-ном Алленж, г-м Фовелем и другими лицами, несмотря на массу цифр, заполнявших его мозг, и всевозможных сплетен и сведений, выслушиваемых там и сям, на раздраженное волнение всех этих лиц, с которыми он имел дело, — Даран знал, что посреди самых серьезных размышлений или самых бесплодных прений, Мишель чувствовал в глубине своего сердца острую свежую рану и в его лихорадочном мозгу каждую минуту проносились, вместе с самыми противоречивыми мыслями, предположениями, быстро нарождавшимися и так же быстро потухавшими надеждами, искушавшие его, слова: „35, улица Сен-Пер“.

Он не ошибался, этот проницательный друг. Не раз со времени своего приезда в Париж Мишель готов был уже почти уступить, идти спросить у Сюзанны объяснение, которого он желал, боясь его в то же время. Однако, он устоял. Ни письма, ни депеши! Как тянулись часы!

Мишель рассчитал: письмо Сюзанны, написанное в Париже при выходе из вагона, должно было быть в Ривайере в полдень, — в 4 часа самое позднее… Правда, могло быть, что молодая девушка лишь на следующий день исполнила свое обещание, но даже в этом случае депеша Колетты уже давно должна прибыть… Сюзанна не написала… или… что она написала, Боже мой?

Тоска становилась невыносимой. На следующий день Мишель напишет или пойдет на улицу Сен-Пер. Достаточно уже и этих двух с половиною дней томительного беспокойства!

После дня хлопот и суеты, он вернулся, чувствуя себя очень одиноким и очень унылым, в квартиру, где столько вещей напоминали ему об его благосостоянии и о тонких наслаждениях прежних дней; он испытывал однако большую потребность в одиночестве и в отдыхе.

Слуга вышел; ничьи шаги, никакой шум не отвлекали Мишеля от его мыслей. Редко, через большие промежутки времени, проезжала по улице карета. Шум, сначала глухой, отдаленный, рос, расширялся, разражался громко под окнами, затем, ослабляясь, незаметно уменьшался, исчезал опять в тишине.

Тремор опустился на диван в курительной, где несколько месяцев тому назад он так долго разговаривал с Дараном и оставался так, неподвижно, с потухшей папироской, углубленный в какие-то размышления.

Ему казалось, что он принял довольно сильное наркотическое средство, достаточное, чтобы парализовать его члены, но слишком слабое, чтобы действовать таким же образом на его мысли.

Он услышал звон колокольчика у дверей, но так неясно в том почти гипнотическом состоянии, в котором он находился и которое его уединяло, делало невосприимчивым к окружающим предметам, что мысль пойти отворить не промелькнула у него в уме. Раздался второй звонок, более сильный; тогда молодой человек вспомнил, что он назначил Дарану час, в который он рассчитывал вернуться, и живо поднялся.

Сначала Мишель различил в рамке открытой двери только силуэт женщины, тоненькой, одетой во все темное, затем почти тотчас же, сразу, как будто сияние окружило пришедшую, он узнал Сюзанну, и что-то странное произошло с ним; между тем как волна радости хлынула к его сердцу, у него явилось неясное подозрение о капризе, об умышленной жестокости. В тот самый момент, когда, в безумном восторге он почти верил в тщетность своей тревоги, он живо вспомнил пережитое за последние дни; из этих сложных чувств родилась пламенная злоба, страстный гнев против этого хрупкого существа, явившегося к нему так неожиданно. Он не задавал себе вопроса, узнала ли Сюзанна о несчастии с Парижским банком или ему еще придется ей это сообщить. Он уже об этом не помнил, по крайней мере как о побудительной причине безрассудной выходки, совершенной третьего дня; он думал, он помнил только об одном: как жестоко он только что страдал, что в два дня, ему казалось, он пережил целую жизнь; и вот она опять была тут, так как ей пришел каприз вернуться, может быть, весело улыбаясь, ожидая, пожалуй, чтобы просили у нее прощения, которого следовало бы ей самой вымаливать, и скорее всего не подозревая о тех мучениях, которые были причинены ею бессознательно, забавы ради.

— Это я, — сказала мисс Северн голосом, которому она старалась придать спокойствие и даже развязность, между тем как сама задрожала, лишь только открылась дверь и она увидела его.

Не говоря ни слова, Мишель провел ее в курительную, затем запер за собою дверь и вернулся к молодой девушке.

— Не будете ли вы наконец так добры, — сказал он, — осведомить меня о том, что здесь происходит вот уже два дня? Вы не только оставляете Кастельфлор, как беглянка, но даже не считаете нужным написать хоть несколько слов Колетте или мне, вы…

Слезы брызнули из глаз Сюзанны. Она сделала инстинктивный жест, как бы умоляя пощадить ее от резких слов.

— Я ушла, потому что Клод рассказал мне… потому что я думала, что… ужасные вещи! И затем… пришел Даран, и он мне сказал, что вы разорены, что вы станете бедным, маленьким провинциальным архивариусом, что вы не хотите больше на мне жениться…

Мишель слушал со страшным напряжением в лице, с бледными губами, не смея говорить, не смея угадывать, что скажет Сюзанна; вся жизнь его существа сосредоточилась во взгляде, которым он испытывал взволнованное лицо молодой девушки.

На одно почти незаметное мгновение мисс Северн остановилась, затем, сложив руки и наполовину плача:

— О! Мишель, — молила она, — я буду работать, если нужно… Умоляю вас, женитесь на мне, несмотря ни на что, я…

Но уже с заглушенным криком, с криком почти мучительного упоения, Мишель ее схватил, заключил в свои объятия. И в продолжение долгого момента он удерживал ее таким образом подле себя, не находя слов, чтобы высказать, какую он испытывал торжествующую радость, теряя всякое представление о времени, о событиях, о вещах, окружавших его, — с затуманенными глазами, с шумом моря в ушах, не видя даже ее, возлюбленную, испытывая только ощущение ее нежного, доверчивого, совсем близкого присутствия, аромата ее волос, живую теплоту ее лба, терпкий вкус ее слез, безумное волнение ее бедного, маленького сердечка.

Когда он заговорил, это было как бы во сне, совсем тихо, с бессмысленным страхом оживить пережитые горести,

— Вы ведь хотели выйти замуж только за богатого?

— Я не знала…

— Вы меня немножко, значит, любите?

Маленький проблеск улыбки показался сквозь лившиеся обильно слезы.

— Немного, — прошептала она, — да, это так…

— Моя Занночка, мое любимое дитя, мое сокровище. Я вас боготворю.

Теперь он на нее смотрел, ею любовался; он удивлялся, находя ее в одно и то же время совершенно изменившейся и совсем тою же; он целовал ее волосы, целовал ее слезы, наслаждаясь более спокойно, более сознательно чем в первую минуту блаженством быть любимым ею настоящей любовью, любовью более сильной, чем события, и достаточно могущественной, чтобы над ними господствовать, чтобы их, может быть, изменить, чтобы превратить горести в радости и заботы во взволнованное счастье…

Затем Сюзанна села на то место, на котором он так много страдал из- за нее минуту перед тем.

Тогда мечта, так часто вызываемая маленькой невестой и которая еще третьего дня переживалась ею в ее отчаянии, осуществилась.

Так же, как на следующий день после бала в Шеснэ, она увидела у своих ног нелюдимого владельца башни Сен-Сильвера. Он крепко держал маленькие, дрожавшие ручки и, доверчивый, он наконец дал заговорить своему сердцу. Совсем тихо, не обдумывая, он говорил молодой девушке множество вещей: что он ее страстно любит, что он ее боготворит, что он счастлив, что он давно уже ее обожает, что он никогда не осмеливался ей это сказать из опасения, что он не любим ею так же сильно, как он любит, и что, однако, он страдает от своего молчания и что он ревновал ее к Деплану, к Полю Рео, ко всем… Он говорил, что он еще достаточно богат, чтобы устроить своей возлюбленной обеспеченную и спокойную жизнь, что он ее достаточно любит, чтобы эта жизнь была счастлива, он, однако, прибавил, что если бы ему даже пришлось сделаться „бедным, маленьким провинциальным архивариусом “ или чем-нибудь в этом роде, никогда у него, любимого ею, не хватило бы мужества отказаться от нее, даже если бы пришлось принять ее жертву, видеть ее участницей в общей борьбе. И каких только тут не было проектов насчет будущего, импровизированных, несвязных, немного безрассудных! Он говорил, как они устроят свою жизнь, что он будет много работать с радостью в сердце, что они будут скромно жить в Париже и что, может быть, им удастся сохранить башню Сен-Сильвер… И затем опять, что он любит, что он обожает свою Сюзи, свою маленькую Занночку и что он счастлив!

Она слушала восхищенная, редко вставляя слово. Она нашла заступника, столь желанное убежище. Ей казалось, что ей нечего более желать на свете. Было ли когда-нибудь время, когда она иначе представляла себе жизнь и счастье? Ей казалось, что все, что говорил Мишель, было прекрасно, справедливо, что все, что он ни пожелает, что он ни сделает, будет столь же прекрасно и благородно. Ей казалось, что этот час, — о котором она думала в одно и то же время с надеждой, что он может быть явится когда-нибудь, и почти с уверенностью, что он никогда не наступит, — был еще более сладостный, чем он представлялся в ее мечтах. Она вкушала его чудную радость с каким-то удивлением. Ведь это был, действительно, Мишель, находившийся здесь подле нее, говоривший, повторявший все эти нежные слова… Это не мог быть никто другой, кроме него, несомненно, это был он, и однако, как это было странно!.. И Сюзанна смутно чувствовала, что она испытала бы ту же самую радость, то же доверие, как если бы измышления доброго Дарана были истиной.

Через минуту, на вопрос Мишеля, молодая девушка рассказала о разговоре с Клодом и об ее горе, ее безумной решимости. Ей хотелось оправдаться в своем необдуманном бегстве; может быть, ей также хотелось услышать из уст Мишеля рассказ, кратко сообщенный Дараном.

Этот рассказ был еще новым наслаждением,

— Я вас очень поразила, Майк, в этот день, у Бетюнов. Я вам наговорила нелепостей; представляли вы себе когда-нибудь молодую девушку — невесту, подобную мне?

Он улыбался.

— Нет.

— Я вам не понравилась?

И не дожидаясь ответа:

— О, Мишель! я была невежественна! Я не умела еще ни скрывать, ни хитрить, я не имела никакого понятия о французских нравах… Теперь я научилась… Майк, если я вам не особенно не нравилась, если даже что-нибудь вам во мне нравилось, почему вы были так нелюбезны? О! дорогой, совершенно несносны! Как же могла я интересоваться человеком до такой степени неприятным, как вы?

— Я был так ревнив! а вы были такая кокетка и затем до такой степени „американка“, и затем… я вас так любил!

— О! разве эта причина!.. А теперь вот уже целых полчаса, что вы меня не браните! Однако, мне кажется, я сегодня учинила самую страшную из моих „американских“ выходок.

— Во Франции, мисс Северн, — продолжала молодая девушка с забавно серьезным видом, — хорошо воспитанная молодая девушка, не позволила бы себе никогда явиться таким образом, совершенно одна, к холостому человеку — даже если бы это был ее жених. Французские обычаи…

— Как вы хорошо сделали, забыв в эту минуту французские обычаи, моя дорогая, маленькая сумасбродка!

Сюзи смеялась тем влажным, точно опьяненным смехом, который появился у нее с ее новым счастьем.

— Но, — сказала она, — только на этот раз… Я их совсем не забыла, напротив!

Она вся покраснела, ее длинные ресницы опустились, и светлый взгляд струился сквозь них; она пробормотала:

— Я думала, что если я так приду, совсем одна, к „bachelor“, вы будете вынуждены стать моим мужем, вот!

— О! моя дорогая, — сказал он сначала вместо всякого ответа, растроганный этими сказанными с улыбкой словами.

Затем он добавил:

— Даран представил меня более доблестным, чем я на самом деле.

— Ах! — воскликнула мисс Северн с легким радостным криком; я обожаю этого восхитительного, этого чудного Дарана!

— А я то как! — подтвердил Мишель.

Она еще раз взглянула на него своим очаровывающим, лучистым взглядом.

— Мишель, — сказала она, — мне кажется, что „романтический элемент“, вы знаете, наследство моей бабушки, разросся в моей душе и что мало-помалу в самое последнее время, он совершенно овладел мною.

Но нужно было говорить и серьезно. Было решено, что Сюзанна вернется в Кастельфлор сегодня же вечером с г-м Фовелем, извещенным об этом запиской Мишеля. Вследствие условленного с г-м Алленж свидания, молодой человек мог вернуться только с одним из последних поездов.

На пороге двери мисс Северн остановилась и сказала:

— Хотите доставить мне очень большое удовольствие?.. Мне также хотелось бы назначить вам свидание.

Он пробормотал с чуть заметным упреком:

— Как Полю Рео?

— Нет, — заявила она, не смущаясь замечанием. — Поль Рео не пришел, а я хочу, чтобы вы пришли. Я назвала это свиданием… Нет, дело идет скорее о паломничестве, которое мы совершим вместе.

Тремор смотрел на нее вопросительно.

— Завтра, в половине одиннадцатого у „Зеленой Гробницы“, хотите?

В то время как молодая девушка сбегала с лестницы, живая, шаловливая, восторгаясь своей собственной смелостью, часто оглядываясь назад, Мишель стоял, перегнувшись через перила, следя за нею взглядом.

Он испытывал какое-то наивное удивление, что одна минута могла изменить все в его жизни, что можно было так легко перейти, без сумерек, из тягостной темноты в сверкающий, радостный свет.

 

IX

Когда бледное солнце серебрило росу на осенних листьях, Мишель Тремор оставил большую дорогу и перешел на тропинку, лениво спускающуюся к круглой площадке Жувелль и к „Зеленой Гробнице“.

Довольно холодный ветер повредил лесу. Уже, подобно полускрытым скелетам, угадывались под поредевшей листвой контуры ветвей, готовых ринуться тонкими химерическими силуэтами в белизну зимних небес.

Дикий шафран нежного цвета „мauve“, прочно сидящий на своем молочного цвета стебле, поднимался из травы среди упавших листьев, разлетавшихся от малейшего дуновения утихшего ветра.

Иногда в деревьях трепетали крылья, короткие, резкие крики выражали неведомую скорбь, а слабое, бледное солнце казалось только призраком солнца.

Мишель смотрел вокруг себя и вспоминал о том дне, когда он шел по той же дороге, задумчивый, немного грустный, находя этот мартовский день похожим на много других дней, между тем как там, в часовне, подле заснувшего рыцаря его ожидала его судьба.

После лета лес вновь принял почти тот же вид, который он имел тогда в марте. Но теперь листья, более редкие, цветы, скромные, удивленные тем, что они еще цветут, насекомые, птицы, трепетание жизни которых еще слышалось кругом, — все видимые предметы и все живые существа, присутствие которых лишь угадывалось, отходили к долгому или вечному сну, к ежегодной смерти, таинственное дыхание которой ощущалось уже в довольно холодном воздухе. Лишь в сердце Мишеля Тремора теперь трепетала радостная, весенняя сила.

Молодой человек сравнивал вчерашнего Мишеля Тремора с сегодняшним Мишелем Тремором. Вид предметов, которые проходили прошлой весной перед его глазами, даже не привлекая его внимания, теперь оживил в его мозгу тогдашние мысли, впечатления, о которых минуту перед тем, казалось, память его не хранила никого следа. Фаустина Морель, графиня Вронская! Как эти два имени занимали тогда его ум, вызывая за собой забытые радости и страдания, растравляя еще, быть может, плохо зажившую, в тот минувший день сожалений, сомнений, смутных надежд, рану.

И Мишель вновь видел улыбку Фаустины, улыбку, которая раньше утончала свежие губы молодой девушки, а потом рот женщины, искусно выкрашенный в красный цвет, маленькую ироническую улыбку, тайну которой он никогда не мог понять.

Бедное сердце, считавшееся мертвым, навсегда похолодевшим, пробудилось, согрелось, подобно земле. И вот оно вновь создавало чудную и хрупкую мечту о счастье. В этот час уединения, который его резко поставил перед лицом прошлого, Мишель понял вдруг более ясно, с удивительной отчетливостью, какая пропасть отделяла его теперь от того прошлого, вызванного его воображением, прошлого, которое явилось ему под видом женской улыбки, — отдаленного и с трудом им узнаваемого.

Сегодняшнее полное, глубокое, непобедимое равнодушие, которое удивлялось прежней любви, постепенно таяло, переходя во что-то в роде жалости, относившейся не к Фаустине только, но к самому Мишелю и ко всем бедным смертным, мужчинам или женщинам, проходящим так быстро и делающим в такой короткой жизни чудеса, испытывая столько превращений и так много страдая. Мысль о роковой неизбежности этих превращений и относительной суетности этих страданий вызвала в Мишеле чувство грусти, которое примешалось к его радости и слилось с ней, но не нарушало ее. И может быть, в конце концов, эта очень тонкая меланхолическая грусть, проистекавшая от знания жизни, себя самого, вещей и обстоятельств, могла считаться в числе нравственных элементов, делающих из его новой любви чувство настолько же отличное от его первой любви, насколько человек, каким он стал, отличался от человека, каким он был. Это была в сущности более серьезная любовь, хотя и упоенная горячей страстью, любовь более нежная, может быть, и более благодетельная.

Но это также была, это, главным образом, была „любовь“! И мало-помалу волнение заполняло сердце, ум Мишеля, заглушая в нем всякое воспоминание, парализуя всякое усилие анализа, по мере того как показывались наивные колоколенки и покров из плюща „Зеленой Гробницы“, по мере того как каждый шаг молодого человека приближал его к месту паломничества, куда привела его милая фантазия любящей Сюзанны. И что ему было до прошлого, до будущего, раз она была здесь, любящая, ставшая наконец „его Сюзанной“ раз она его ждала, сейчас появится!

Ему казалось, что он ее уже видит, с растрепанными волосами, с розовыми щеками, одетую в то платье, в котором она была накануне, которое он так хорошо запомнил, которое отныне останется связанным с воспоминанием того мгновения, когда, войдя в первый раз в квартиру на улицу Божон, она внесла туда счастье, — платье из мягкого сукна, очень темное, с светлыми рюшами вокруг воротника…

Он видел ее улыбку, радостную, растроганную, он слышал ее ласковый, еще немного детский в некоторых переходах, голос. Он видел ее такой, как накануне, смелой и такой застенчивой вместе с тем… Она была здесь, совсем близко; она была здесь.

Тремор вошел; в дверях он видел спящий силуэт рыцаря. Все было очень спокойно и безмолвно вокруг этого спящего каменного рыцаря. А Сюзанна?

Тонкая и легкая фигура бросилась из глубины часовни, и Тремор испытал сначала немного ребяческое разочарование, неожиданно увидав — как шесть месяцев назад, — маленькую велосипедистку в мальчишеском костюме, представшую перед ним, в один весенний вечер под голубым сиянием готического церковного окна.

Не ее ожидал он. О! нет, совсем не ее! Он это очень живо почувствовал, но постарался побороть первое впечатление, которое при том ему казалось немного смешным; и он улыбнулся… может быть эта улыбка была также ответом на другую улыбку, ту, которая показалась из тени, вместе с злополучным костюмом спорта.

— Ах! наконец-то вы!

Она протянула обе руки, и обезоруженный, Тремор взял их и поцеловал одну за другой.

Она еще улыбалась, с сияющими глазами, очень женственно-красивая, и Мишель смотрел на нее, забывая все, кроме нее!

— Пожалуйте, господин ученый, — сказала она, взяв в свою очередь руку молодого человека, — потрудитесь разобрать очень древнюю и несомненно представляющую исторический интерес надпись.

Она провела Мишеля вглубь часовни и среди многочисленных написанных на стене женских имен, дань легенде, она ему шаловливо указала на одно, которое было единственным в своем роде, по крайней мере по своей чужестранной форме, имя очень короткое: „Сюзи“. Эти четыре буквы были те, что начертала некогда маленькая велосипедистка при свете фонаря, между тем как Мишель, равнодушный к тому, что делала его молодая спутница, занятый воспоминаниями, стоял на пороге двери и грустно смотрел на падавший дождь.

— Мишель, — спросила мисс Северн, повторяя с легким волнением в своем смеющемся голосе слова легенды: — „Есть ли более нежное имя?“

Тремор покачал головой.

— Нет, моя дорогая Сюзи, для меня нет, — сказал он мягко, — я не знаю более нежного имени.

Сюзанна смотрела на него с беспокойным вниманием.

— Даже не имя Аллис?

— Даже.

Она продолжала с невольным ударением:

— Даже не имя… Фаустины?

— Даже не это. О! клянусь вам!

— Вы помните, — продолжала Сюзи более весело, — я нашла, что вы похожи на рыцаря, я это и теперь нахожу.

— Да, конечно, я помню.

— А вы помните, что говорить легенда, которую вы мне рассказывали? Одно только имя более нежное, чем имя Аллис, должно было вернуть покой бедному рыцарю. Может он мирно спать, Мишель?

Мишель улыбался совсем помолодевшей улыбкой.

— Легенда говорила еще другое, от чего крестьянские девушки боялись вписать свои имена в часовне. Она говорила, что очень влюбленный в ту, которая его спасет, рыцарь не позволит ей иметь другого супруга, кроме него… Вы правы, моя Занна, рыцарь и я, мы немного похожи друг на друга.

— Вы очень схожи друг с другом, что касается ревности… Сознайтесь!

Но она не дала Мишелю времени сознаться:

— Что вы ей писали в вашем письме, этой негодной графине! — воскликнула она, снова охваченная подозрением.

Тремор не мог удержаться от смеха при этом неожиданном вопросе.

— Я ей писал, что моя невеста только что была очень больна, что один момент я боялся ее потерять и что еще слишком обеспокоен, чтобы ее оставить даже хотя бы на один день.

— О! Майк, это было совсем неправда! но как вы мило поступили, написав это! Я ненавижу эту женщину!

— О! почему?

— Потому. Она вам более не писала?

— Нет.

— Вы ее более никогда не увидите?

— Очень возможно, что более никогда. Но я мог бы без опасений с нею встретиться, уверяю вас!

— Вы совсем, совсем ее больше не любите?

— Уже очень давно, Сюзи, я ее более не люблю.

— Это правда?

— Ну да, правда.

— Совершенно?

— Совершенно.

Мисс Северн соображала одну минуту, затем, положив мило руки на плечи Мишеля, она посмотрела на него немного снизу, глазами, сияющими радостью:

— Все равно, — заявила она, — мне бы хотелось, мне бы гораздо больше хотелось, чтобы вы ее более не видели.

Мишель завладел обеими маленькими ручками, удерживая их, и еще минуту он молча смотрел на хорошенькую кокетливую головку с опущенными ресницами.

— Сюзи, — пробормотал он наконец, решаясь заговорить, — зачем надели вы этот ужасный костюм, который мне не нравится?

Она повернула голову по направлению к двери:

— Со мной мой велосипед, — забавно пояснила она.

Но объяснение не показалось достаточным, так как Мишель продолжал тем же тоном нежного упрека;

— Когда я вижу вас так переодетой, я не узнаю более мою хорошенькую невесту; вы имеете вид противного маленького мальчишки.

— Нужно же было восстановить прошлое, — сказала она с тем же забавным выражением, — и затем…

Она остановилась и сказала более тихо, внезапно растроганная:

— Мишель, я далеко не совершенна, многого мне не хватает! У меня есть недостатки, много. Кто знает? Может быть нужно, чтобы я их вам именно сегодня напомнила? Этот гадкий маленький мальчишка, который часто вас шокировал, он не умер во мне… От времени до времени, увы! он появится. О! это верно! Даже когда мы будем женаты… Он вам еще будет досаждать, раздражать вас и… я хочу, чтобы вы его полюбили, хотя он вам и не нравится, так же, как вы любите Сюзи, которая вам нравится… О! дорогой, милый, я хочу, чтобы вы его любили!

Она говорила тихо, застенчиво, с нежной боязнью, с красивой покорностью влюбленной, выражая насколько могла лучше, и чувствуя всю недостаточность слов, то пламенное желание, ту потребность исключительной любви, любовной снисходительности, которые были у нее в сердце. И Мишель был глубоко тронут. Он также, совсем тихо, как будто эти слова не должны были даже быть услышаны таинственным миром растений и камней, как будто эта тайна должна была принадлежать одной только Сюзанне, сказал ей то, чего она так ждала:

— Да, я его полюблю, я его люблю… Я люблю вас одну, я люблю все, что в вас, все, что есть — вы…

И он прибавил, улыбаясь немного сконфуженно:

— Я также имею недостатки и гораздо более чем вы, может быть!.. Забыли вы, как часто я бывал несправедлив, зол… даже в отношении вас, которую я обожал? Будем же хорошенько любить друг друга, моя дорогая. Будем любить друг друга такими, как мы есть.

И никогда еще, как в этот час, он не чувствовал, насколько он любил Сюзанну, „такой, какой она была“, такой, какой сделали ее природа, среда, воспитание, такой, какой она оказалась мало-помалу под влиянием новых обстоятельств и новых чувств. Он любил в ней не идеал, но ее всю; он любил ее той исключительной и ясновидящей любовью, о которой со своей загадочной улыбкой на губах говорила графиня Вронская на морском берегу в Трувилле.

Мало-помалу бледное солнце оживилось. Оно сияло более золотистым светом на траве и листьях, окаймлявших дверь; оно пылало сквозь желтое с синим стекло старого окна часовни, оно обдавало горячей лаской лоб рыцаря. И казалось, что суровое каменное лицо сияло нежной радостью, как — будто действительно в это осеннее утро что-то таинственное принесло ему успокоение. У Мишеля было впечатление, как будто это прекрасное, улыбающееся солнце проникло ему в сердце. Ему внезапно представилось, что он ничего не жалел в прошлом, даже, может быть, и того богатства, потеря которого вначале так болезненно его огорчала.

Веселые лучи напоминали ему другое утро, когда, при окнах настежь открытых навстречу апрельскому свету, он старался распределить, следуя совету Дарана, документы, составлявшие материал будущей истории Хеттов. Он увидел вновь разбросанные листки, заметки, сложенные грудами черновики; он вспомнил свои искания, свою нерешительность, ленивые колебания того времени… Нет, он ничего не жалел из прошлого!

Теперь в нем просыпалась новая энергия: он будет работать, он попытается окончить задуманные произведения, даже, если бы ему удалось создать только бледное подобие того, о чем он мечтал. Он будет работать, но уже не дилетантом, не от безделья, он будет работать мужественно, систематически, во всю меру своих сил.

Прислонившись головой к плечу своего жениха, Сюзанна смотрела на него от времени до времени, однако, не говоря ни слова.

— Мишель, — пробормотала она наконец, бессознательно отвечая на мысль, работавшую за молчаливым челом ее друга. — Не правда ли, что Бог добр и что жизнь прекрасна? Мы будем очень счастливы.

— Да, очень счастливы! — подтвердил он.

Тогда он наклонился к этому улыбавшемуся ему лицу; и под кровом старой часовни, освященной мягким синим светом, где происходило их первое любовное свидание, они обменялись поцелуем своей настоящей помолвки.

И суровый рыцарь башни Сен-Сильвера думал так же, как и маленькая „невеста 1-го апреля“; он думал, что Бог добр, он думал также, что жизнь прекрасна, когда большой труд составляет ее задачу и когда сильная любовь является ее радостью.

Конец.

Гюи Шантеплёр (Дюсса Жанна 1875 —)

Невеста «1-го апреля», роман

Guy Shantepler — Jeanne Dussault

«Meriée 1er Avril»

Премировано Французской Академией.

Перевод с французского Е. Железновой.

С.-Петербург

Русское Книжное Товарищество „Деятель“

1913.