Как правило, в психологической теории мотивация трактуется объективно. Обычно ее представляют в виде некой силы, влечения или побуждения. Даже если мотивация трактуется в чем-то более субъективно, как желание, эта трактовка редко относится к ее индивидуальной, субъективной форме. Приблизительно то же самое можно сказать о трактовке действия; его характерные свойства — импульсивность, намеренность и нерешительность — редко принимаются во внимание. Гораздо чаще в психологической теории просто предполагается, что, когда мотивационное побуждение достигает определенного напряжения, происходит действие. Действительно, с трудом можно представить индивидуальную форму мотивации, не рассматривая психологию воли; и психоанализ, и общая психология предпочитали избегать аспектов, связанных с волей, будучи обремененными старыми философскими проблемами. Но даже в этом случае они никогда не пренебрегали тем значением, которое, особенно для психопатологии, имеют разные виды ограничения и сокращения волевых процессов, а также искажений и компромиссов в волевом ощущении.

У взрослого человека почти не бывает действий, обусловленных простой ситуативной потребностью в объекте. Действия никогда не бывают незапланированными, без их представления в воображении и их осознания, за исключением, пожалуй, более серьезной патологии. Потребности, желания, аффекты, возможные обстоятельства не сразу порождают действие; они порождают интерес к возможности действия и, в конечном счете, могут породить намерения. Именно намерение, а не потребность и не аффект является самым прямым побуждением к действию.

В отличие от понятия потребности или влечения к объекту, намерение — это побуждение человека, который в соответствии со своими установками и образом мышления в той или иной мере осознает возможности и результаты действия. Именно поэтому качество действия будет настолько же характерным для человека в данной ситуации, насколько оно будет отражать напряжение потребности или силу желания. И именно поэтому характерное качество действия и его субъективное ощущение будут значительно отличаться у разных людей, с более или менее осознанными намерениями, с более или менее спонтанным или нормативным поведением, чаще следующих велениям сердца или, наоборот, живущих «на автопилоте».

Волевое, или самоуправляемое, действие, действие в направлении осознаваемых целей — это результат развития. Конечно же, вместе с тем оно представляет собой результат эволюции; несомненно, возможность осознанного самоуправляемого действия очень существенна для развития адаптивной способности человека. Но развитые умственные способности предполагают и определенную психологическую уязвимость. Ибо способность к волевому управлению действием одновременно привносит ощущение энергичного намерения, осознания совершения выбора и принятия решения вместе с ощущением действия и принятием личной ответственности. И в свою очередь все это, вместе взятое, может вызвать новый вид внутреннего конфликта и появление патологической тревоги.

Никому не удается избежать неудач в развитии способности к волевому управлению, а следовательно, каждый человек должен заплатить за него свою цену, связанную с теми или иными ограничениями, тем или иным уровнем внутреннего конфликта или тревоги. Там, где конфликт или тревога становятся серьезной угрозой процессу развития, человеку приходится следовать по пути развития, предвосхищающему ее появление. Можно предположить, что такой конфликт и развитие, предвосхищающее тревогу, принимают гипертрофированные формы, опирающиеся на доволевые способы ослабления ощущения действия или, точнее, на адаптацию взрослого человека к таким способам. Эти пассивнореактивные или ригидные доволевые способы ослабления ощущения действия в их гипертрофированной форме проявляются в известных в психиатрии клинических синдромах. Далее мы подробнее рассмотрим их природу, а также их влияние на поведение взрослого человека.

 

Пассивно-реактивные и ригидные формы

Младенец пассивен в особом, более глубоком смысле, чем просто неактивен или послушен. Младенец пассивен в смысле побуждения к своей активности своими жизненными потребностями или рефлексами; он рефлекторно или инстинктивно реактивен по отношению к тому, что ему представляется. Несомненно, мы понимаем, что эта ранняя активность и реактивность оказываются более сложными по сравнению с тем, какими мы их считали раньше, но, по существу, она остается пассивной активностью и реактивностью в этом смысле пассивности. Младенец еще не находится во власти мотивов, которые Хайнц Вернер (Heinz Werner, 1948) назвал «индивидуальными [осознанными] мотивами».

Появление таких индивидуальных мотивов и намеренных действий и последующее появление все лучше сформулированных, сложных и отдаленных целей происходит слишком постепенно, чтобы их можно было точно отметить. Несмотря на свой быстрый старт, процесс развития намеренного действия оказывается гораздо более протяженным, чем можно было бы подумать. Можно вспомнить его основное свойство, сравнив неосознаваемую и безответственную спонтанность действий, отвлеченность внимания и ситуативную реактивность не только младенца, но и более взрослого ребенка с серьезным, хотя и не всегда постоянным планированием жизни подростка и его чрезвычайно осознанной заинтересованностью в самоопределении. Это развитие можно охарактеризовать как постепенно возрастающее и все более осознанное самоуправление.

Сначала развитие активной намеренности действий тесно связано с постепенной объективацией осознания младенцем внешнего мира. Появление осознанных целей и намеренных действий в достижении этих целей неизбежно следует из узнавания интересующих его внешних объектов. Узнавание погремушки вызывает интерес к погремушке как к объекту, который хочется схватить. Таким образом одновременно появляются и новый объект — погремушка, и новый субъект — ребенок, активно хватающий эту погремушку. Начало объективации внешнего мира — это вместе с тем начало новой, более активной и более автономной формы мотивации или направленности действия, направленности соответственно осознанным целям. Само по себе развитие означает не столько другую установку по отношению к внешнему миру, сколько появление самой установки по отношению к внешнему миру. Отсюда следует описание Вернером этого нового направления как появления из рефлекторной или инстинктивной всеобщей реактивности новой индивидуальной мотивации.

С каждым продвижением вперед в объективации внешнего мира: узнавании интересующего объекта, воспоминании и представлении того, что отсутствует в данный момент перед глазами, понимании некоторых причин и следствий и т. д. — цели постепенно формулируются и обостряется поляризация «я» и внешнего мира. Вместе с тем отношение ребенка к внешнему миру становится более активным, осознанным и самоуправляемым. Чем яснее становятся осознанные им цели и шире и богаче их видение, тем более намеренным и планируемым становится его самоуправление. Постепенно, в процессе развития, продолжающегося на протяжении всего детства, ситуативная реактивность ребенка заменяется более обдуманным выбором и принятием решений. Он все больше и больше становится субъектом действия; не будет слишком большим преувеличением предположить, что и сам ребенок все больше и больше ощущает себя субъектом действия.

Я еще не отметил очень интересную и, с моей точки зрения, очень важную черту доволевой жизни ребенка — детскую ригидность. Разумеется, эта ригидность хорошо известна. Каждому из нас знакома настойчивость ребенка в отношении того, чтобы все делалось «правильно», то есть именно так, как раньше, несмотря на изменившиеся обстоятельства или даже логику эффективного достижения желаемой цели. Хайнц Вернер говорит нам о том, что эта ригидность по-прежнему отражает общий и относительно недифференцированный охват объективной ситуации, отсутствие у ребенка способности отличать существенное от несущественного, а следовательно, наличие у него установки «все или ничего».

Нетрудно увидеть пассивность в этой верности следованию обычному и привычному и его отношению к рассмотренной нами пассивной реактивности. Интерес ребенка в данной конкретной ситуации сразу включает общее воспоминание или даже «чувство», как это все было. Его отношение к этому воспоминанию или чувству остается пассивным; но этот путь — единственный. Ригидность и пассивную реактивность можно было бы попробовать отличить так: пассивная реактивность относится к ситуативной и квазирефлекторной реакции ребенка на внешний стимул; ригидность относится к пассивному воспроизведению жесткой внутренней программы, в данном случае — воспоминания. Таким образом, в процессе постепенного прояснения и объективации картины ранняя ригидность ребенка постепенно заменяется более осмысленным осознанием сущности своих целей и более активным поиском и проявлением объективного суждения и самоуправления.

Есть и другая ключевая размерность в развитии самоуправления, которую в данном случае нужно рассмотреть: это отношение с миром взрослых. Разумеется, развитие у ребенка ощущения автономии и его самоощущения как субъекта действия не является результатом лишь его физического или психического развития и его возрастающего осознания объективного мира, вызывающего у него интерес. На самоуправление и действие влияют взрослые, т. е. их суждения и налагаемые ими ограничения. Первые признаки способности ребенка к самоуправлению и волевому контролю позволяют взрослым оказывать более сильное и продолжительное воздействие на поведение ребенка по сравнению с воздействием, которое можно было оказывать в младенчестве.

Взрослые конкурируют между собой, и авторитет их поведения и их суждений определяет и то, кто из них прав, а кто нет, а также то, что и как нужно делать. Сначала, согласно Пиаже, авторитет налагаемых взрослыми ограничений принимается конкретно, как абсолютный закон: плохо то, что запрещается и наказывается взрослыми (Piaget, 1932). Но позже власть взрослых превращается в правила, которые интериоризируются и применяются ребенком, при этом они по-прежнему сохраняют свое субъективное качество императива, исходящего от взрослого и подкрепляемого его авторитетом. Таким образом, развивается волевое самоуправление ребенка, но в той мере, в которой оно все еще ограничено выполнением авторитетных правил, оно по-прежнему остается ригидным. Можно сказать, что ригидность установившейся привычной жизни в какой-то мере заменяется ригидностью правил, установленных взрослыми. Таким образом, деятельность ребенка несколько развивается, но она остается зависимой от авторитета, заимствованного у взрослых.

Если развитие происходит относительно хорошо, то, пока ребенок взрослеет, закрывается индивидуальный зазор, отделявший его от мира взрослых. Некоторые правила укореняются в его личности, влияют на его установки и в свою очередь изменяются под их воздействием; другие правила просто прекращают существовать. Правила, которые укоренились и изменились, тем самым утратили свою ауру высшего авторитета, которому требовалось подчиняться, иногда даже подчиняться беспрекословно. Таким образом, эти правила утрачивают свою ригидность; они уже превращаются из правил в личные убеждения, используемые в соответствии с личными суждениями. Вместе с тем эта новая взрослая личность начинает осознавать значительно более широкий мир и новые и более отдаленные возможности, и в свою очередь это осознание изменяет человека, превращая его в личность, у которой есть намерения и планы. Вместе с тем произошло превращение человека, который лишь реагировал на свое окружение, в человека, который совершает выбор согласно своим интересам и ценностям и активно преследует свои цели.

Все это присутствует в процессе, который обычно ведет к тому, что в подростковом возрасте человек сначала робко, а затем все более уверенно открывает для себя, что имеет право на собственное мнение. Это условие уважения к своему собственному суждению, к знанию того, что он хочет и что намеревается делать. Это ощущение действия, основанного на актуальности по-настоящему волевого самоуправления.

Однако ни один человек не может все время полностью осознавать все свои намерения или даже просто все время иметь намерения. Самые планирующие и предусмотрительные люди бывают спонтанно реактивными, рассеянными и легко отвлекаются. Любой человек делает многое из того, что ему привычно и что для него обычно. Такие действия совершаются полуавтоматически, вряд ли вызывая само ощущение действия. Например, именно в таких случаях люди обычно говорят о себе, что живут «на автопилоте».

Многие авторитетные, даже ригидные правила вполне удобны для жизни. В таком случае отпадает необходимость в рефлексивных действиях и экономится энергия. Эти правила следуют не из глубоких убеждений, а из их неявного принятия, зачастую даже не столько из-за признания их полезности, сколько из-за их авторитетности; их осмысливать становится просто неуместно. Человек ведет машину так, как его научили водить; его манеры поведения за столом такие, каким им полагается быть. Многим правилам, разным привычкам и традициям — не исключая даже религиозные — мы следуем просто потому, что чувствуем, что по-другому поступать нельзя, или же просто не хотим забивать себе голову мыслями о том, как поступить иначе. В таких случаях мы также допускаем присутствие авторитета, но эти правила ни в коем случае не становятся для нас обременительными, так как мы с ними согласны, понимаем причины их появления или даже знаем их источник. В процессе такой и подобной ей деятельности человек вряд ли ощущает возможность свободного выбора или принятия решений, и это действительно идет ему на пользу.

Таким образом, при развитии действия или волевого самоуправления ранние, доволевые типы действия (ситуативные или спонтанные реакции, действия, основанные на правилах или привычках, ригидные или пассивно-реактивные по своей природе типы действий пониженной активности) никогда полностью не исчезают. Развиваются взрослые, зачастую адаптивные дериваты этих типов реакций и действий, которые остаются в поведенческом репертуаре каждого человека. По существу, совершенно не исчезая, дериваты этих доволевых типов действия могут составлять значительную часть нашего поведения. Однако они становятся подчиненными более планируемым, волевым действиям. Поэтому при возникновении новых или более сложных ситуаций в ключевых точках и направлениях спонтанные или привычные виды действий обычно осуществляются с некой задержкой (suspended). Затем они заменяются более произвольными действиями, которые направляются сознанием. Мы едем на машине по главной магистрали, расслабившись, слушая музыку, разговаривая, мечтая, — то есть ведем машину автоматически, сосредоточивая на вождении только часть полного внимания. Во время этого расслабленного состояния осознание самого действия — ведения машины — существенно снижается. Но когда приходится съехать с трассы или впереди появляются признаки дорожного происшествия, мы замолкаем и сосредотачиваем внимание, а затем снова расслабляемся, чтобы снова ощутить себя водителем.

Иерархическая система самоуправления развилась в разных видах спонтанной реактивности или привычных действий, которые требуют минимальной степени осознания или не требуют его вообще, зачастую не побуждают полностью сосредоточить внимание и сопровождаются пониженным ощущением действия. Этот выбор направления действия с более или менее автоматической реактивностью имеет некие пределы, для каждого человека обусловленные и его личностью, и внешними обстоятельствами. Когда изменяются обстоятельства и достигаются эти пределы, изменяется тип действия и вместе с ним изменяется ощущение самоуправления. Рассеянный интерес сменяется более острой направленностью, или же ослабляется сконцентрированная и целенаправленная установка. Однако оценка обстоятельств — фактор субъективный и сугубо индивидуальный.

Иерархическая система самоуправления служит причиной разнообразия в поведении каждого человека, а также причиной того, что ни одного человека нельзя полностью охарактеризовать единственным стилем поведения. Это не значит, что не существует относительно стабильной личности или что мы не можем дать общие характеристики личности. Это лишь означает, что «характер» — более сложная и гибкая структура и система, которую нельзя описать одним типом поведения или одной установкой. Эта структура-система включает в себя не только общие склонности, но и пределы и флуктуации установок и типов поведения, а вместе с ними — и ощущений действия в разных обстоятельствах.

Довольно запутанное и сбивающее с толку понятие потери контроля зачастую приводит к интересным примерам иерархической организации самоуправления. В психиатрии можно часто встретить ссылки на «слабый контроль над импульсами» или тому подобное — относительно насильственного или какого-то иного нежелательного поведения, в особенности когда сам субъект отказывается от своего намерения. Несомненно, в таких случаях человек поначалу и часто совершенно искренне на самом деле как будто ощущает потерю самоконтроля. При этом в процессе терапии оказывается, что отсутствует не способность к самоконтролю, а откровенное желание его осуществлять.

По-видимому, есть аргументы и «за», и «против»: предполагая потерю самоконтроля, мы считаем, что он существует и вместе с тем — что он отсутствует. Из того, что система самоуправления, или «контроля», является не простой и унитарной, а иерархической, действительно вытекает неоднозначность. Именно наличие такой иерархии в самоуправлении дает возможность одним людям больше, чем другим, позволять себе или даже устраивать себе (arrange) «потерю контроля», полностью не осознавая, что они это делают. Руководитель, избегающий жестко контролировать импульсивного подчиненного, может гораздо легче отказаться от ответственности даже перед самим собой за поведение своего подчиненного. Таким образом он позволяет совершаться действиям или получаться результатам, которые были бы совершенно недопустимы, если бы действия совершались намеренно. Это — пример защитной функции иерархического направления действия.

Когда направление действий преимущественно определяется ситуацией или они становятся рутинными, самоосознание и ощущение действия обычно становятся слабыми и периферийными. Но ощущение действия — ясное осознание, что человек делает, что он хочет или предпочел сделать то, что он сделал, — иногда становится очень острым. Когда человек сознательно отделяет себя от рутины или когда такой рутины просто не существует, когда человек разочаровывается в своих ожиданиях или когда нет таких ожиданий, которые заслуживают внимания, или когда становится невозможной беззаботная, ситуативная реакция (даже у тех людей, у которых она вполне возможна), в силу растянутости действия во времени, а следовательно, неизбежной рефлексии и самоосознания, — очень вероятно, что во всех этих случаях самоосознание и ощущение действия оказываются весьма острыми.

Из наблюдений психопатологии мы знаем, что именно такое самоосознание и ощущение действия вызывают у некоторых людей острое чувство дискомфорта, и не только в связи с конкретными мотивациями, но и вообще — в связи с их жизнью. Тогда они рефлекторно избегают такого чувства или, по крайней мере, добиваются того, что оно существенно притупляется, опираясь на доволевые виды действий, пассивно-реактивные или ригидные типы внутренне ослабленных действий или даже ограничиваясь ими. Развившиеся установки и образ мышления (о которых мы поговорим чуть позже), охватывающие эти типы действий, становятся общими и характерными. Организация этих установок и образа мышления в индивидуальном характере становится основным средством предвосхищения тревоги, то есть системой защиты. При этом мы почти ничего не знаем о внешних условиях или предрасположенностях к такому развитию, но все же можем сделать очень серьезные обобщения.

Если мы правы, нормальные установки и типы ограниченных в детстве действий станут, так сказать, строительным материалом системы защиты взрослого человека. Отдельные пассивно-реактивные или ригидные типы действия, которые уже достижимы, будут связаны не только с предвосхищением тревоги, как это требуется, но и с благоприятными для них внешними условиями. Такие типы действий могут быть гипертрофированными и содержать в себе ограничения. Например, допустим, что тревожно-послушный ребенок в особых условиях становится милым и приятным в общении, но необычайно восприимчивым, понятливым и даже робким подростком. Обычное проявление инициативы, быть может, даже серьезные амбиции будут казаться дерзкими, вызывающими тревогу, а потому будут наталкиваться на внутренние запреты. Короче говоря, появляется саморегулирующаяся система, невротический характер (neurotic character), с присущей ему динамикой и его собственной напряженной стабильностью.

Далее мы рассмотрим некоторые конкретные, диагностически определимые непсихотические состояния, в которых проявляются доволевые типы пассивной реактивности и ригидности: пассивно-реактивные типы действий и установки — так, как они проявляются в истерическом и импульсивно-психопатическом состояниях; ригидность — так, как она проявляется в одержимо-навязчивом и паранойяльном состояниях. Каждое из этих состояний обычно считается отдельным психиатрическим синдромом (а в последнем случае некоторые психиатры считают навязчивую одержимость особым нейрофизиологическим заболеванием). При наличии определенных особенностей у каждой такой пары явно несопоставимых симптомов и разных, хотя не столь несопоставимых установок мы увидим, что на самом деле эти симптомы представляют собой дериваты довольно тесно между собой связанных типов. По существу, с некоторой степенью точности можно определить связь между состояниями в каждой паре, между двумя разными представителями общего доволевого типа.

Хотя типы динамики, представленные в этих состояниях, являются дериватами ранее развившихся типов, хочу повторить, что это не имеет никакого отношения к регрессии. Это не значит также, что патология взрослых людей, в которой представлены эти типы динамики, развивается по линейному закону. То, что разные формы пассивно-реактивных и ригидных типов динамики присутствуют практически у всех взрослых, указывает на бессмысленность предположения о наличии регрессии. Следует лишь предположить, что все эти типы динамики, которые уже доступны, могут нарушить или исказить процесс развития.

Еще одно предположение заключается в том, что все эти гипертрофированные доволевые виды действия в процессе развития могут подвергаться разным адаптивным изменениям и иметь патологические и адаптивные разновидности, позволяющие получить гораздо более реалистичное представление о психопатологии взрослого человека, чем предлагает теория регрессии. Ибо существуют упрямые факты, что психопатология взрослого человека не соответствует детским прототипам. Например, маленький мальчик в реальности не похож на взрослого психопата, даже если у импульсивных, непредсказуемых типов действий психопата могут найтись исторические источники в предшествующей им детской ситуативной реактивности. Эта реактивность достигает своей патологической, «взрослой» формы только при интеграции с циничными, авантюрными установками, которые появляются у человека значительно позже. По существу, вполне вероятно, что те последующие условия, которые способствовали развитию цинизма, кардинально изменяют развитие личности в сторону поиска защитной опоры в доволевом типе действий. Вместе с тем нам следует обратить внимание на адаптацию, или защитную организацию и структуру, сохранившуюся с периода раннего развития, а не на регрессию на эту более раннюю стадию.

 

Состояния, которые мы будем здесь рассматривать, будут очень различаться в симптоматическом поведении: эмоционально лабильный истерик, умеренно возбудимый, зачастую смутно представляющий свою цель, легко поддающийся влиянию; приспосабливающийся психопат, иногда расчетливый, иногда безрассудный, эмоционально нейтральный; «слабые» личности, не чувствующие себя способными сопротивляться любому соблазну или внешнему давлению. Эти типы характера и их симптомы оказываются настолько разными, что можно легко усомниться в справедливости нашего утверждения, что все они относятся к одной и той же категории.

При этом, чтобы увидеть фундаментальные сходства их характера, нужно лишь заметить то, что у них явно отсутствует, и даже более того — чего они явно избегают. Это ощущение и реальность планируемого и осмысленного действия. Именно в этом отношении все эти типы характера могут считаться пассивными и описываться как пассивные. Это значит, что они будут обязательно пассивны в поведенческом смысле: то есть вести себя медлительно, покорно и послушно. Они пассивны в более глубоком смысле — в том, что у них в какой-то мере отсутствует рефлексивное, осознанное управление в поведении и в жизни.

Иначе говоря, для всех таких людей характерно сниженное ощущение индивидуального действия или ответственности за такой особый характер своих действий. Это не вопрос нравственной нормы, а психологический факт: они не ощущают свои действия намеренными и умышленными; часто такое ощущение идет вразрез с их желанием. Они чувствуют и так или иначе себе говорят: «Я не могу с собой справиться», «Я не знаю, как от этого отказаться», «Она знает все мои слабые места и давит на них», «Я совсем растерялся». Психопат говорит так: «Эта вещь просто там лежала, поэтому я ее взял»; истерик говорит: «Мной руководили эмоции». Несомненно, такие заявления иногда выглядят как оправдания или жалобы, как подчеркивание сниженной активности в форме невинного протеста. Но такое внешнее выражение этой подчеркнуто сниженной активности маловероятно, даже вообще невозможно, в форме обвинения, пока снижено реальное ощущение действия. Отказ психопата от ответственности (Как же ты снова попал в беду? — «Как только я хочу со всем этим покончить, кто-то вкладывает оружие мне в руку»; Зачем ты его ударил? — «Он стал сопротивляться») — это лишь защитное преувеличение реально сниженного ощущения ответственности.

Мы подробно рассмотрим два разных типа этой общей пассивной реактивности: истерическую личность и беспринципную психопатическую личность. Во-первых, они выбраны потому, что, следуя психиатрической категоризации, их очень просто определить и легко представить. Кроме того, у них поразительно отличается симптоматика, и по этой причине их можно использовать, чтобы ясно продемонстрировать некоторые характерные аспекты.

Мы постараемся увидеть следующее: первое — что эти два вида характера представляют собой взрослую адаптацию доволевых типов динамики, предвосхищающих тревожность. Второе — что соответствующие формы основных симптомов — это внешнее выражение данных динамических типов. Третье — что они в той или иной мере являются адаптацией пассивно-реактивного типа ситуативной реактивности (возможно, изначально обладающие разной степенью развития, а, следовательно, разной степенью ограниченности действия). И, наконец, четвертое — что таким способом можно определить основную связь двух состояний пассивной реактивности и что эта основная связь подтверждается соответствием характерных для них симптомов. Таким образом, это не отдельные заболевания, о которых привыкли говорить психиатры. И характерные для них симптомы не следует считать специфическими последствиями детских конфликтов или эмоциональных травм, сохраняющихся в человеческой памяти.

 

Два вида спонтанности

Разумеется, я здесь подчеркиваю общее употребление понятия «спонтанность». Мы с легкостью согласимся считать спонтанностью эмоциональность и энергичную реактивность истерика, однако применение этого понятия к беспринципным или безрассудным действиям психопата нам может показаться странным. Вместе с тем, по существу, это два вида спонтанности, два уровня относительно ситуативной реактивности. Вследствие различия в их симптоматике мы привыкли считать, что они совсем не связаны между собой, хотя Джорж Вайян (George Е. Vailliant) замечает, что психопата, пребывающего в состоянии бездействия, очень трудно отличить от так называемого примитивного истерика (Vaillant, 1975). Кажется, что их характерные установки — цинизм одного и романтизм другого — действительно очень далеки друг от друга и даже противоположны. Но я постараюсь показать, что эти различия не мешают выявить определенную связь между ними, как я предположил; они лишь помогут нам определить эту связь.

Здесь уместно вспомнить некий аспект отношения эмоции к действию в раннем детстве. В самой ранней реактивности младенца вряд ли можно отличить одно от другого. Эмоциональное ощущение тесно связано с соматомоторной активностью (Werner, 1948). Но при постепенном развитии все более намеренного действия оно отделяется от эмоции. Эмоции, чувства продолжают оставаться ситуативно-реактивными по отношению к внешним событиям, но по мере развития ребенка их уже не хватает для того, чтобы включить действие. Чувства становятся мотивационными факторами, побуждающими к действию, но само действие постепенно становится более осознанным, эффективным и планируемым. Иными словами, действие становится результатом не только ситуативных чувств, но и более отложенных интересов.

С того времени, когда происходит такое разделение общей реактивности младенца, с одной стороны, на ситуативное осознание чувства, а с другой — на начало волевых действий, все менее вероятной становится подлинная утрата контроля над действием. У взрослого человека немедленная эмоциональная реакция может побудить его к действию, но она не может его вызвать повторно. Отделение аффективной реакции от волевого действия также сопровождается дифференциацией самого аффекта на отдельные эмоции.

Я отмечаю это развитие в особенности затем, чтобы прояснить сбивающую с толку связь между двумя видами спонтанности, о которых идет речь. Можно подумать, что импульсивный психопат, который часто совершает даже самые безрассудные действия, в этом смысле является более реактивным или, по крайней мере, обладает более примитивной реактивностью, чем истерик. При этом кажется, что он реагирует менее, а не более эмоционально. Действительно, психопата часто считают «холодным» или аффективно нейтральным. Причину этого явного парадокса позволяет понять ранняя связь аффекта с действием.

Мы можем назвать тип эмоционального переживания, характерного для истерика, лабильным и даже поверхностным, но, тем не менее, оно является результатом развития. Эта реактивность, в которой эмоция как целое полностью отделена от действия. По сравнению с ней реактивность импульсивного психопата является менее дифференцированной (отделенной от действия) реактивностью. Действие психопата, несмотря на то что оно всегда расчетливо, ни в коем случае не является нейтральным. Искушение или провокация более прямо и быстро переводятся в действие и, особенно в случае провокации, часто сопровождаются внезапными вспышками гнева. Эти два состояния представляют собой адаптацию разных, хотя и тесно связанных доволевых типов, причем по своему происхождению один из них более развит, чем другой.

 

Психопатический характер

Импульсивная и беспринципная психопатическая личность, наверное, лучше всего подпадает под категорию, традиционно называемую в психиатрии «нарушением характера». Говоря о психическом состоянии психопата, наряду с другими психиатрически важными особенностями у него следует отметить относительное отсутствие тревоги и симптомы субъективной неприветливости и «эго-отчуждения». Иными словами, психопатический или социопатический характер традиционно считался более или менее устойчивым нарушением целостности характера. Считалось, что характер психопата резко отличается от невротических состояний, симптоматика которых, включая тревогу, считалась следствием продолжающегося внутреннего конфликта. В психоаналитической литературе совсем недавно серьезно обсуждался более общий вопрос, известны ли психиатрии такие характерные патологии, например, психопатический характер, которые возникли вследствие нарушения развития или его задержки, а не в результате внутреннего конфликта.

Идея задержки в развитии (developmental arrest) кажется весьма сомнительной. В ней преувеличено сходство психопатологии взрослого и ребенка и, по-видимому, игнорируется значительное разнообразие функций, наблюдаемых у всех людей, не исключая даже шизофреников. С другой стороны, возможность разных видов психологической дефицитарности является вполне реальной. Она вполне может быть во многом аспектом любой психопатологии, но не исключать при этом конфликта — фактора, который, скорее всего, определяет ее форму.

На мой взгляд, в основном разница между расстройствами характера, с одной стороны, и неврозом, с другой, больше не находит подтверждения. Как я уже говорил раньше, есть серьезное свидетельство тому, что вся психопатологическая симптоматика и, несомненно, все непсихотические состояния соответствуют основным типам характера, в которых они проявляются, и в этом отношении психопатический характер больше не следует считать им противоположным.

Как можно себе представить, противоположностью психопатии не является и относительное отсутствие тревоги. Из клинической практики в основном следует, что психопатическому характеру, как и психопатологии вообще, присуща не столько тревога, сколько многообразие способов ее избегания. Действительно, при одних формах психопатологии, включая психопатию, удается избежать тревоги более успешно, чем при других, но это вряд ли можно сопоставить с фундаментальным различием между психопатией и невротическими состояниями. Речь идет лишь о недооценке эффективности быстрого нерефлексивного психопатического действия в рамках суженного и ограниченного самоосознания и ощущения действия и, следовательно, предваряющего действие появления тревоги.

Но дело совершенно не в том, что отсутствие тревоги у психопатов совершенно оправданно. Многочисленные клиницисты описывают затруднения, защитные, паранойяльные и депрессивные, и «другие реакции, которые, как считается, отсутствуют у психопатов» (Person, 1986), особенно в условиях ограниченного действия. Действительно, Персон и другие клиницисты (например, Vaillant, 1975) отмечали, что импульсивные и ошибочные действия, которые обычно являются характерными для таких людей, как и частая смена работы, изменения в личных отношениях и места жительства, становятся тем самым необходимым фактором, который устраняет их тревогу. Иными словами, психопат предвосхищает появление тревоги через «отыгрывание». Следовательно, ему всегда нужно находиться в действии. Короче говоря, импульсивное действие психопата является защитой.

В пользу этой точки зрения есть и другое свидетельство. Все психопатические и импульсивные личности имеют общую черту: им присуща сильная склонность к злоупотреблению алкоголем и принятию наркотиков. Употребление и того и другого еще больше снижает самоосознание и ощущение намеренности действия. Они оказываются важным дополнением к типу ситуативного действия, предвосхищающего тревожность, и к «спонтанности» действия.

Так, мужчина среднего возраста, имеющий длинную историю кратковременных демонстраций себя в обнаженном виде молоденьким девушкам, допускает и даже делает акцент на том, что он — «слабый» человек, у которого отсутствует самоконтроль. Он говорит (в свою защиту), что делает это, только когда выпьет. Но при этом не выражает никакого желания или намерения бросить пить.

Многие черты психопатического или импульсивного характера, которые, с другой стороны, можно было бы считать просто дефицитарностью характера, действительно требуют подкрепления, а, следовательно, появляются в защитно-преувеличенной форме. Таким образом, мужчина, о котором только что шла речь, не просто предпочитает считать себя «слабым», не осознающим авторство своих действий; к тому же он и далее активно пытается себя «ослабить». В других случаях безрассудство психопата подкрепляется искусственной бравадой, беспринципность усиливается защитным цинизмом.

Все это подразумевает не столько существующее нарушение или дефицитарность действия, рефлексии или осознания в процессе развития, как утверждали бы некоторые психологи, сколько активное избегание ощущения этих процессов — действия, рефлексии или осознания. Чтобы лучше понять суть дела, следует сказать: эта картина предполагает, что, если существует такая дефицитарность (например, способности к рефлексии), она может быть использована и усилена, чтобы предвосхитить тревогу. Может быть, нечто подобное можно сказать обо всей психопатологии: вполне вероятно, что любая дефицитарность в развитии характера, которая вообще может быть, будет использована в защитных целях.

Наконец, есть еще одно свидетельство в пользу отнесения психопатического характера к другим видам патологии, в которых проявляются более наглядные признаки внутреннего конфликта. По общему мнению, это свидетельство теоретическое. Речь идет о связи психопатического характера с другими типами пассивной реактивности, в особенности о связи с истерической личностью, которую мы рассмотрим чуть позже. Само соответствие характерных черт одного состояния характерным чертам другого состояния, которое я постараюсь показать, отражающее родственную связь двух типов патологии, кажется мне самым убедительным аргументом в пользу того, что они — две разновидности невротического характера, которые различаются преимущественно своей зависимостью от пассивно-реактивных типов динамики, чем-то отличающихся между собой.

Черта или дефицитарность, которая чаще всего считается основной беспринципного психопатического характера, — это дефицит совести или Супер-Эго. Нет никаких сомнений, что этот дефицит является реальным, зато есть сомнения в том, что он является основным. Общая концепция относит к целостной структуре характера то, что оказывается лишь специфическим выражением этого характера. При слабом ощущении действия или поступка не может быть действенной совести. Никакая моральная убежденность не может появиться там, где существует слабое ощущение намерения, а следовательно, и слабое ощущение личной ответственности.

Не только слабая совесть, но и многие другие характерные психопатические черты, которые часто просто приписываются этой слабости, по существу, являются прямым следствием этого пониженного ощущения действия. Например, хорошо известная склонность таких людей перекладывать ответственность («Как только я хочу со всем этим покончить, кто-то вкладывает оружие мне в руку») отражает не только отрицание вины человеком со слабой совестью, но и — на более фундаментальном уровне — защитное преувеличение реально пониженного ощущения намерения.

Есть особое следствие высокой реактивности психопата, важное для понимания ряда психопатических симптомов. Реактивность такого типа соответствует только эгоцентричному взгляду на мир. Быстрая и нерефлексивная реактивность может привести лишь к ограничению субъективного мира на уровне здесь-и-теперь, вызывающего лишь самый неотложный (immediate) интерес или беспокойство.

Самым очевидным отражением такого субъективного мира является общая черта психопата — его беспринципность и приспособленчество. Беспринципностью обычно считается стремление человека со слабыми нравственными устоями и принципами вести себя в соответствии не с моралью, а с целесообразностью. Но, скорее всего, беспринципность отражает психопатическую дефицитарность не только морали, но и активно планируемого самоуправления. Иными словами, она отражает более фундаментальные аспекты, чем слабую мораль, а именно ограничения в немедленной реактивности на то, что психопат видит, а также отсутствие у него более продолжительного и более широкого взгляда. Ибо именно более широкий взгляд на мир обычно сужает ситуацию здесь-и-теперь до отдельной черты в общем контексте. При отсутствии такого взгляда можно даже сказать, что беспринципность представляет собой более или менее успешную адаптацию пассивно-реактивного типа к миру взрослых.

Психопатическая привычка лгать также считалась прямым отражением бессовестности, но на самом деле подразумевает более фундаментальный аспект характера. Отсутствие у человека совести всегда считалось причиной его желания лгать. Менее вероятно, что сама по себе привычка легко лгать считалась чертой психопатической личности. Привычка психопата лгать без всякого напряжения или же его общее многословие свидетельствуют об отсутствии у него иной, отличающейся от нормальной, связи с внешней реальностью. Разумеется, солгать может любой человек, и в некоторых обстоятельствах можно спокойно лгать с чистой совестью. Но нормальный человек проявляет интерес к объективной реальности, и ее осознание, совершенно независимо от совести, постоянно препятствует легкой лжи и многословию. У психопатического характера такое отношение к внешней реальности ослаблено. Интерес психопата ограничивается более неотложными личными аспектами: уходя, оставить желаемое впечатление или не оставить нежелательного впечатления, и его ничуть не останавливает настойчивое желание осознать фактическую суть дела.

Иногда это ограничение интереса к актуальной ситуации маскируется, хотя всего лишь слегка. Подросток, которого выгнали из школы за злостные нарушения правил, в ответ на вопрос о своих планах сказал, что, «может быть», он станет врачом. Нельзя сказать, что он был неискренним; но в тот момент он не осознавал, что для него это значит возвратиться в школу. Но иногда такое смутное представление о будущем и отсутствие планов или активных действий в настоящем совершенно не скрывается. Женщина, которую обвинили в краже чеков, высказалась очень откровенно: «Обналичивая чек, вы же не думаете, что вас поймают» (Reid et al., 1986).

Не обязательно, что эти люди легко существуют в ситуации здесь-и-теперь. Они активно избегают смотреть в будущее. Повторю по-иному: эта черта — не просто отражение обычной дефицитарности. Дефицитарность может присутствовать, но если это так, она используется в защитных целях или преувеличивается. Нельзя всерьез смотреть в будущее, не осознавая самого себя и собственных намерений, и как раз такого осознания избегают психопат или импульсивная личность.

В основном это избегание достигается просто через быстрое неосознаваемое действие. Но есть и другие дополнительные средства, цель которых совершенно ясна. Например, иногда ограничивая внимание только неотложными шагами в том, что явно вызывает дальнейший интерес, можно избежать более чем смутного осознания этого интереса или, быть может, избежать осознания и самого этого избегания.

Например, пациент-алкоголик готов покинуть клинику. Он сообщает врачу, что собирается на вечеринку, где будет много выпивки. Врач его спрашивает, собирается ли он употреблять алкоголь на этой вечеринке.

Пациент: «Нет никакого смысла что-то обещать. Я уже давал обещания много раз, но, когда приходит время, я их нарушаю».

Врач ему объясняет, что совершенно не намеревался вытянуть из него обещание, он лишь хотел спросить о том, что пациент собирается делать на вечеринке.

Пациент: «Нет, ничего не могу сказать. Я не хочу договариваться, если не смогу сдержать слово. Посмотрю, как я себя почувствую, когда туда приду».

Не желая даже думать о своих поступках в будущем, он, так сказать, откладывает решение до последнего момента.

Вполне вероятно, что более или менее успешное избегание всего, за исключением ситуации здесь-и-теперь, становится основой бесстрашия или безрассудства или даже просто небрежности, которые иногда бывают присущи психопатической личности. Возможно, не так далек от реальности столь хорошо знакомый нам по романтической приключенческой литературе образ в чем-то психопатического, но бесстрашного негодяя, который легко рискует своей жизнью и успехом. Стремление некоторых преступников, зависимых людей и алкоголиков идти на риск ради сиюминутных интересов, даже осознавая плачевные последствия, в динамической психологии иногда понимается как выражение бессознательного стремления к саморазрушению. Но совсем необязательно предполагать ясность бессознательного планирования. Скорее, можно предположить, что планирование, включающее в себя ясное осознание будущего риска, просто избегается. Можно сказать, что небрежное отношение психопата к риску дополняет его беспринципность; обе эти черты отражают ограничения, а иногда — и эффективность пребывания психопата в ситуации здесь-и-теперь.

Не всегда легко отделить простую дефицитарность, возможно — когнитивную дефицитарность, от характерологической защиты, предвосхищающей тревогу. То, что изначально могло быть дефицитарностью, ограничивающей действие (например, когнитивной дефицитарностью), затем стало выполнять более широкую функцию избегания действия, предвосхищающего тревогу, как, например, в случае защитного избегания осознанного планирования. К тому же не всегда можно точно обозначить развивающий или логический приоритет той или иной черты характера. Например, недостаток отсроченных и стабильных целей и интересов, возникший вследствие индивидуальной дефицитарности или, что еще вероятнее, из-за безнадежных и аморальных условий жизни, связан с развитием беспринципной реактивности в ситуации здесь-и-теперь. Ибо без нормального контекста отсроченных и стабильных интересов, усредняющих и уточняющих сиюминутные возможности и стимулы, воздействие этих возможностей и стимулов будет более сильным. Но эти беспринципные, ситуативные типы действий затем могут стать специфическими, защитно-функциональными, вызванными циничными установками. В таком случае сознательное планирование и серьезные договоренности будут угрожать этой стабильности и вызывать тревогу. Того, что когда-то было недостижимо, теперь следует избегать. Такая неоднозначность и обтекаемость присуща развитию характера и его динамике.

 

Истерический характер

Избежать формирования запланированной и намеренной цели вместе с присущим ей ощущением действия, а у некоторых людей — ощущением тревоги, — значит сформировать психодинамический тип пассивной реактивности. Можно легко нарисовать сравнительную картину двух разновидностей такой реактивности, воплощенную в двух типах личности, которые мы рассматриваем. С одной стороны, психопат действует быстро, быть может, даже безрассудно, без самоосознания и запретов; иногда он действует холодно, иногда — под влиянием внезапной смены настроения или интереса. С другой стороны, заряженная эмоциями истерическая личность иногда действует порывисто, но в определенных ограничениях, в основном так, чтобы вызвать минимальные последствия, не причиняющие оскорбления. («Истерический характер» (hysterical character) часто диагностируют как «сценический характер» (histrionic character), но демонстративность не является основной чертой этого характера. Демонстративное поведение некоторых истерических личностей — это только их сознательно преувеличенная лабильная эмоциональная реактивность. Иными словами, это дальнейшее усилие, направленное на укрепление защиты характера этого типа и соответствующего ему образа «я».)

Таким образом, психопатический и истерический характеры представляют собой два пассивно-реактивных типа, которые в разной степени избегают планируемых, рефлексивных, намеренных действий, и тревожное ощущение действия в первом случае в основном предупреждается, а во втором, по крайней мере, существенно снижается. Хотя между основными, формальными факторами двух разновидностей личности, таких как основное свойство аффекта, быстрота или ситуативность реакции и ощущение действия, можно показать наличие соответствующей связи, эти два состояния различаются и становятся более индивидуальными в своих проявлениях и особенностях симптоматики (табл. 1).

Таблица 1. Пассивно-реактивный динамический тип

Некоторые установки и особая разновидность образа «я» придают пассивно-реактивному типу истерического характера его специфичную и хорошо известную форму. Это установки и образ «я» человека, имеющего слабое чувство личного авторитета, а потому не рискующего о нем заявить, человека, не принимающего себя всерьез и не ожидающего, даже не надеющегося на то, что его будут принимать всерьез. В основном, в силу известных социальных причин, эти черты присущи женщинам (Lakoff, 1977).

Тридцатилетняя женщина говорит о том, что не может рассказать отцу о своих политических взглядах: «Это было бы слишком резко».

Иногда такие люди испытывают робость, иногда они подвижны и привязчивы, в чем-то даже фривольны или безответственны, обладая преувеличенно детскими, безвредными манерами. Раздражаясь, такие женщины становятся «сварливыми»; нервничая, они «расстраиваются». По их мнению, ими управляют их эмоции, а их суждения — не более чем просто замечания, основанные не на логике, а на интуиции. Таким образом, они активно отказываются от возможностей серьезной рефлексии и в какой-то мере — от своих намерений и личной ответственности.

Итак, сужение диапазона действия или ослабление личной ответственности, которые выражены в этих установках и отказах, проявляются гораздо меньше, чем у психопатов. Романтическая и защитно-гиперболизированная идея истерической личности в отношении того, что ею управляют эмоции, а не мысли, ясно отражает ослабленное ощущение самоуправляемого и намеренного действия. Но по сравнению с откровенным перекладыванием ответственности психопата, когда ощущение личного участия практически отсутствует (Зачем ты его ударил? — «Он сопротивлялся»), у истерика присутствует ощущение действия, хотя и в ослабленном виде.

Это различие в утрате действия или его избегании отражается в соответствующей разнице между общими чертами или общим уровнем истерической импульсивности, с одной стороны, и безрассудным действием психопата — с другой. Истерики импульсивны, но, как правило, только в тех ситуациях, в которых последствия не имеют особого значения, как, например, женщина, которая говорит вслух все, что приходит ей в голову. Истерические личности в целом не способны к немедленным, ситуативным действиям, способным повлечь серьезные последствия. Серьезный поступок, вызывающий определенные последствия, или какое-то небрежное действие, которое психопат совершает легко, у истерика вызывает тревогу. Все происходит в точности именно так, ибо истерик не может избежать осознания, что действие имеет последствия, в той степени, в которой это получается у психопата, а потому не может избежать и чувства ответственности, которое несет в себе это осознание.

Действительно, иногда обычная истерическая оторванность от реальности (flightness) распространяется на поступок, возможные серьезные последствия которого не предполагались ранее. Когда наступают эти последствия, ответная реакция изумления может ясно показать отсутствие рефлексии и сниженное осознание действия, которое содержалось в поступке.

Так, молодая женщина, которая всего несколько месяцев спустя после свадьбы неожиданно бросила своего мужа вследствие романтического увлечения его другом, испытала потрясение, когда обманутый супруг предпринял соответствующие действия, чтобы расторгнуть их брак. Она восклицала: «Но это была просто детская шалость!»

Даже если так оно и есть, реакция этой женщины с точки зрения ее отказа от ответственности близка к точке зрения психопата, оказавшегося в соответствующих обстоятельствах и утверждающего, что ему просто не повезло.

Защитное оправдание истерического характера, связанное с особым акцентом и установкой на безвредность, детскую наивность и оторванность от жизни, относится к субъективной оценке. Запрет на формирование намеренных и серьезных целей одновременно становится запретом на получение знаний, а иногда — запретом и на сами знания. Такие люди постоянно размышляют о своих недостатках или воображаемых недостатках, о своих личных и профессиональных качествах, особенно в присутствии человека, к которому они испытывают уважение. Они переоценивают значение авторитета других людей, они внушаемы и при индивидуальном подходе легко поддаются «промыванию мозгов». Чаще всего они, наверное, ощущают себя детьми или, может быть, не совсем взрослыми («Я еще не состоялся как личность») в мире настоящих взрослых людей.

В некоторых разновидностях своей симптоматики истерический тип пассивной реактивности, видимо, очень далек от импульсивного психопатического характера. Чтобы вспомнить об их близости, нужно просто еще раз убедиться в том, что это именно так, потому что защитное ограничение действия у истерической личности оказывается не столь сильным, а потому тревога, запреты и отказ от своих способностей заметны у нее гораздо лучше.

Соответствие характерных черт истерика и психопата на соответствующих им уровнях пассивной реактивности можно легко распространить дальше. Например, эта связь сама проявляется в качестве аффекта, характерного для каждого типа. Говорят, что великий режиссер Федерико Феллини сказал, что от сентиментальности до цинизма только один шаг, и эту мысль великого режиссера нетрудно понять. Сентиментальность, которая часто служит описанием истерического аффекта (кстати, нередко и аффекта психопата), — это эмоция, которая легко пробуждается и является лабильной, и которая впоследствии остается не слишком связанной с вызвавшим ее объектом, а потому легко переносится на другие объекты. Истерический аффект часто также описывается как «поверхностный» или капризный; при этом ему придается то же значение. Можно считать, что все эти качества находятся в том самом «одном шаге» от холодной неискренности и цинизма психопата, хотя, несомненно, сам этот шаг является очень важным.

Такая эмоциональная реактивность также считается эгоцентричной. В ней присутствует тенденция к доминированию сиюминутных и ситуативных индивидуальных интересов и обстоятельств, в отличие от более абстрактных, а значит, более стабильных интересов, то есть такого вида интереса, о котором Пиаже говорит как об «аффективной децентрации» (Piaget, 1981). Этот фактор тоже можно рассматривать как «отступление» (step away) от более откровенных эгоцентричных интересов психопата, которые даже более отзывчивы на изменение нюансов оттенков и возможностей данного момента или ситуации.

Есть еще один известный аспект истерического эмоционального эгоцентризма. Такие люди наделяют других людей, а также предметы и ситуации аффективными чертами и свойствами, которыми те не обладают. Согласно их описанию, босс больше чем жизнь; учитель — это великан («Я его ненавижу!»); даже чернильное пятно Роршаха летучей мыши — оно «огромное! жуть!». Эти фигуры не воспринимаются объективно, в соответствии с присущими им качествами; они, так сказать, уже готовые творения чувств субъекта. Чернильное пятно кажется «огромным», потому что человек, который его видит, чувствует себя маленьким. Эта субъективность часто заметна в сумасбродных, а иногда в сумбурных романтических чувствах истерика. Наверное, можно сказать, что в этом «аффективном» смысле истерическая личность «использует» объект своих чувств. Если это верно, такое использование соответствовало бы эгоцентричному использованию других людей психопатом, но на более высоком, аффективном уровне.

Причина субъективности истерика связана не только с особенностями его аффективного состояния. Она связана и с его отношением к внешней реальности, и вообще с его отношением к объективной истине — так же как эгоцентризм психопата. Психопат известен не просто своей способностью лгать (все мы обладаем этой способностью), а своей способностью лгать легко и непринужденно. Психопаты очень многословны; их рассказы легко вписываются в ситуацию и подчиняются ее требованиям. Как я уже сказал, эта характерная черта — не только отражение дефицитарности сознания, но и более фундаментального ограничения интереса. Интерес психопата в немедленном исполнении своих требований и реализации своих возможностей и ситуаций затмевает ему осознание объективной реальности.

Нечто подобное можно сказать об истерической личности. Чернильное пятно летучей мыши выглядит «огромным», потому что человек, который на него смотрит, ощущает себя маленьким; но есть и другая причина. Обычно неизбежное осознание объективного существования фигуры вроде чернильного пятна ограничивает такую субъективность. Истерику не хватает объективизации. В этом случае также мгновенная субъективная реакция замещает осознание объективной реальности. И фактически истерические личности хорошо осведомлены о своих романтических преувеличениях, искажении истины, даже фальсификации, но не с целью приспособления, а на менее осознанном уровне и скорее из эмоциональных побуждений.

Нет никакой необходимости продолжать это описание дальше. Соответствие симптомов или характерных черт, несмотря на его непременное присутствие в некоторых основных характерных чертах, нельзя ожидать в каждой детали. Так как эти два состояния являются взрослыми характерологическими адаптациями тесно связанных, хотя не идентичных пассивно-реактивных типов каждый из них приобрел свои особенные, отличающие его характерные черты. Так, например, Робин Лакофф (Robin Т. Lakoff 1977) отмечал, что обычное представление истерической личности практически идентично социально сформированному образу фемининности. Такая личность явно может быть социально и даже профессионально успешной. Точно так же психопат или, по крайней мере, человек с явно выраженными психопатическими чертами в определенных обстоятельствах может оказаться симпатичным человеком, человеком действия, который вызывает восхищение своим умением быстро и часто принимать эффективные решения и явно выраженным стремлением к риску.

 

Ригидная «воля»

Чем обусловлена ригидность: избытком воли или, наоборот, ее недостатком? Является ли она следствием беспомощности или своевольного отказа? Любое первое впечатление о ригидности, которая, скажем, проявляется в форме упрямства, догматизма или паранойяльного сопротивления, — это выражение чрезмерных усилий воли. Все эти черты, видимо, отражают активное и намеренное самоуправление, которое находится на противоположном полюсе по отношению к импульсивности или другим разновидностям пассивной реактивности. Во многом такое же впечатление производит ригидность маленьких детей. Присущую им настойчивость в том, чтобы поступать по-своему, как им кажется «правильно», мы называем «своеволием».

При этом другой взгляд на ригидность, видимо, дает прямо противоположную картину. Например, в классическом исследовании взрослых с органическими повреждениями мозга, проведенном Гольдштейном и Шреером (Goldstein and Schreer, 1941), крайняя ригидность пациентов характеризуется беспомощным «безволием» (will-lessness), неспособностью переходить по своей воле от одной точки зрения к другой, «привязанностью к стимулу» (stimulus-bound), пассивно-реактивной, конкретной установкой. Таким образом, с одной точки зрения ригидность — это крайняя неспособность самоуправления и ситуация полной беспомощности; с другой — это прямо противоположное: чрезмерное напряжение индивидуальной воли.

Тот же самый парадокс отметил Курт Левин (Kurt Lewin) в своем классическом исследовании детей с задержками психического развития. Он заметил, что «воля умственно-отсталых детей зачастую оказывается сильнее… воли нормального ребенка», и выделял их упрямство, неуступчивость и «педантичность… с которой поставлена их обувь перед кроватью, совершенно одинаково…» (Lewin, 1935, р. 204–205). Действительно, Левин отмечает, что приверженность таких детей правилам игры придает их поведению «привлекательный вид нравственной прямоты» (р. 217).

Не менее очевидно парадокс проявляется в разных чертах ригидной личности, и в этой связи особенно интересен его субъективный аспект. Например, догматизм или упрямство человека, страдающего навязчивостью, не только кажется наблюдателю похожим на чрезмерное напряжение воли, но и, как правило, вызывает у этого упрямого человека чувство гордости своей силой воли. Но когда мы слышим о такой же упрямой или догматичной личности, которая не может терпеть ни малейших изменений в своей привычной жизни, или, когда человек сам сравнивает свою повседневную жизнь с поездом, идущим по заданному маршруту и расписанию, то поведение, казавшееся ранее твердым и уверенным, на самом деле оказывается всего лишь беспомощным и послушным.

Вопрос можно переформулировать в понятиях, которые являются для нас более привычными. Кажется, что ригидной, навязчивой личности присуща крайняя ответственность, ощущение действия, которое выходит за рамки обычного. Совершенно не похоже, что действия такого человека вызываются неосознаваемой импульсивностью; наоборот, им присуща напряженная намеренность. Подобный человек ощущает свою ответственность за то, что выходит из-под его или чьего-то еще контроля, и не только в отношении того, что он делает, но и в отношении того, кем он себя ощущает. Такое действие кажется больше чем просто полноценным. При этом он сообщает, что никогда не делал того, что хочет делать на самом деле, или что в действительности он не знает, что он хотел делать. И фактически мы видим: когда этот человек сталкивается с необходимостью выбора или принятия решения, имеющего даже самые небольшие объективные последствия, его охватывает сильная тревога.

Противоречие можно прояснить, посмотрев ближе на психологию ригидности. Согласно Хайнцу Вернеру (Werner, 1948), ригидность маленького ребенка, которая проявляется, например, в его настойчивости в том, чтобы все делать так, как он делал раньше, следует из неполной объективации ребенком внешнего мира. Именно ограничения в понимании ребенком общего взгляда на ситуацию, то обстоятельство, что существенные элементы еще не успели отделиться от несущественных, ограничивает его ощущение операциональных вспомогательных целей, — именно эти ограничения требуют, чтобы действие совершалось точно так же, как раньше. У ребенка отсутствует ясное и объективное ощущение связи между действием и целью, и, следовательно, ситуативный аспект привносит в сознание воспоминание обо всем действии в целом, о «правильном» действии (right way). Интерес к цели включает внутреннюю программу, и действие происходит по «накатанному», привычному пути.

Почти точно так же можно описать применение ребенком правил, которым он научился от взрослого. Как и общее воспоминание предшествующего опыта, такие правила определяют правильный способ действия. Такой тип действия побудил Левина сравнить приверженность правилам у детей с задержками в развитии со строгой «моральной прямолинейностью» (moral rectilinearity). Мы привыкли считать безусловное принятие детьми авторитета взрослого естественной детской зависимостью от статуса взрослого в глазах ребенка, но вместе с тем его принятие должно отражать отсутствие ясного осознания ребенком существенных элементов любой ситуации.

Иными словами, самоуправление ребенка в соответствии с установленными взрослым правилами не основано на ясном ощущении объективной реальности и не включает в себя активную оценку требований этой реальности. Правило, установленное взрослыми на данный момент, — это помощь ребенку в совершении намеренного действия. Пока ребенок будет опираться на эту помощь, его самоуправление будет оставаться пассивным. Оно состоит из привычной, «накатанной» (reeling off) активности, которая включается его интересом и направляется в соответствии с жесткой внутренней программой, в той самой мере отражая его все еще неадекватное представление о реальной ситуации. Разумно предположить, что этот процесс включает в себя неполное ощущение индивидуального выбора или действия, но зато включает в себя ясное определение «правильного» способа действия. Упрямая детская «воля» теперь говорит от имени авторитета взрослого, поскольку прежде этот авторитет был обусловлен воспоминаниями о раннем опыте.

Следовательно, по крайней мере, насколько это связано с детством, мы можем несколько прояснить смысл ригидной воли и разрешить связанные с ней парадоксы. Ригидная воля ребенка — это просто идея, в которую он верит, не понимая логической основы, чтобы достичь своей цели, — а цель может быть достигнута только благодаря жесткой внутренней программе правил, заложенной у него в памяти. Следовательно, полное самоуправление и действия ограничиваются, но при этом убежденность сохраняется. Далее мы увидим, что нечто похожее можно сказать и о ригидности взрослого, хотя, разумеется, динамика его психического состояния будет совершенно иной.

 

Ригидный характер

Обычно субъективный зазор, который, по ощущениям ребенка, отделяет его от внешнего мира, постепенно исчезает. Развивается объективация внешней реальности, а вместе с ней — подлинное волевое самоуправление. Но мы знаем, что развитие не всегда происходит именно так. На примере ригидного характера мы видим, как взрослые продолжают жить под влиянием авторитетных правил.

Такие люди, как и люди с истерическим характером, по-прежнему ощущают себя не совсем зрелыми взрослыми людьми и продолжают конкурировать со взрослыми, не осознавая, что они это делают, вспоминая или, скорее, создавая образы взрослых, обладающих непререкаемым авторитетом, и постоянно ссылаясь на авторитетные правила. Для таких людей осознание авторитетных норм и правил оказывается столь весомым, что ощущение индивидуального выбора и независимого принятия решения само по себе становится смелым и тревожным. Следование нормам и правилам и конкуренция с авторитетными фигурами осложняет и делает невозможным такой индивидуальный выбор («Я не знаю, что я хочу!»). В какой-то мере, как мы увидим далее, опора на такие правила даже смещает оценку внешней реальности. Как и в случае с ребенком, субъективное действие и самоуправление ограничены, зато вполне доступно осуществление «желания», которое не запрещается, считаясь правильным выходом, верным решением, принятым в соответствии с обстоятельствами.

Разумеется, психологическая функция таких правил и моделей у ригидных взрослых другая, чем у детей. Взрослому, в отличие от ребенка, не нужно поддерживать когнитивно ограниченную способность самоуправления. К тому же эта функция у детей не столь экономична, как у взрослых, которым она обычно помогает следовать привычкам и правилам. Правила и модели, которым следует ригидный характер, всегда оказываются избыточными. Они используются взрослым, обладающим когнитивной способностью к самоуправлению, но не рискующим это делать. Авторитет таких правил и моделей, которые были полезны и убедительны для беспомощного ребенка, теперь становится препятствием к самоуправлению дееспособного взрослого.

Чрезмерность управления имеет ряд симптоматических разновидностей. Наверное, самой главной из них, присущей всем видам ригидного характера, является особый тип самоосознания. Развиваются самоосознаваемые роли, которые являются версиями и дериватами именно тех моделей и правил, которые адаптированы к условиям жизни взрослых. Адвокат стремится себя вести так, как, по его мнению, должен вести себя адвокат. Внешнее проявление такого самоосознания и самоуправления заключается в преувеличенной целенаправленности действий и высокопарном и напыщенном поведении. Обыкновенное действие, в котором внимание в основном фокусируется на цели, затрудняется вниманием, направленным на контроль самого процесса.

Но внутренний контроль такого типа не всегда проявляется так мягко, чтобы ощущаться только как внутреннее препятствие. Может появиться напряжение и разрыв между спонтанными реакциями человека и его суждениями, а также требованиями и указаниями, порожденными его внутренними нормами и моделями. Эти требования и указания, обычно принимающие индивидуальную форму самоосознания, придирок или побуждающего чувства «Мне следовало бы» или «Я должен», часто затмевают, подавляют спонтанные реакции, надежды и суждения. Такие люди часто думают, что они хотят делать то, что, по существу, они только считают, что нужно было бы сделать, или они уже не знают, что они хотят делать, или у них ослабевает ощущение того, что они хотят сделать.

Женщина, продолжающая отношения, которые, по ее настоятельному убеждению, она хочет завершить, говорит о своей привязанности как о необъяснимой «зависимости».

Другая женщина, которая долго считала, что «действительно хочет» переехать в другой город, на самом деле только думала, что это ей следует сделать, презрительно приписывая свое бездействие «инерции».

Иными словами, такие люди в той или иной мере отчуждены от чувств и мотиваций, не соответствующих их правилам и моделям, — их «следовало бы». Они часто прикладывают усилия воли (опирающиеся на правила), чтобы подавить свои истинные желания. В этой борьбе воли усилия ригидного характера в идентификации себя и того, что ему хочется сделать, с тем, каким, по его мнению, ему следовало быть и что следовало бы хотеть сделать, — эти усилия могут быть достаточно велики не только для того, чтобы ослабить его истинные желания, а чтобы сделать их неузнаваемыми для себя.

Пожилой мужчина, хороший специалист, с чувством собственного достоинства говорит о своих внезапных приступах сильного пьянства: «Я не хочу пить! По всей вероятности, что-то детское внутри меня хочет выпить, но я этого не хочу!»

В таких случаях реальные чувства и мотивации у человека выражаются не только в совершении конкретного действия, но и в том, что они влияют на сознание, даже если оно этого не ощущает. Из-за этого возникает напряжение и волевая борьба. Но идентификация себя и своей воли ригидной личностью мешает ей выявить качество ее истинных желаний как таковых и ослабляет их ощущение, сводя все лишь к недостаточным усилиям воли либо вообще к безволию, что внешне часто проявляется в признании «слабости», «зависимости», «инертности», «чего-то детского внутри».

Ограничение ощущения мотивации включает в себя и ограничение объективного взгляда на внешнюю ситуацию или на фигуру, вызывающую интерес. Тогда создается селективная картина, подкрепляющая представление ригидной личности о том, что ей следует делать; эта картина исключает все, что касается ее реальных чувств, ее желаний и зачастую — ее действий. Она исключает всю реальную притягательную силу неодобряемых связей, облегчение от употребления алкоголя, неприятную реальность изменений, которые ей приходится наблюдать.

Создавая такую картину, ригидная личность опирается на правила, на «следовало бы», тогда как любой другой человек ориентируется по ситуации; в ресторане ригидная личность спрашивает себя, что следует есть, тогда как обычный человек выбирает из тех блюд, которые указаны в меню; ригидная личность не упускает ни малейшей возможности применить правила там, где другой человек может свободно выбирать и даже не обратить на это никакого внимания; ригидная личность считает, что нужно все доводить до конца, в то время как любой другой человек считает бессмысленным прилагать дальнейшие усилия.

Интересно отметить, что ригидность взрослой психопатологии не отличается от детской в отсутствие ясного объективного представления о внешней фигуре или ситуации. Существенная разница заключается в том, что у взрослого ограничена психологическая динамика, а у ребенка ограничены когнитивные возможности. Но, в отличие от ригидности ребенка, патологической ригидности взрослого внутренне присущи скованность и напряжение, так как она является внутренне амбивалентной. У ребенка ригидная опора на авторитетные правила в основном заключается в преследовании своих спонтанных интересов, а ригидному взрослому эта опора требуется для предвосхищения тревоги, что намного важнее его спонтанных интересов. Отсюда следует озабоченность ригидной личности своим самоконтролем и «силой воли». В таком случае эта озабоченность самоконтролем сама по себе становится очень ценной. Подобным образом развиваются разные виды общих типов динамики.

Такие люди гордятся своей силой в особом смысле умения преодолеть себя, а также свои склонности и желания, стыдясь и презирая все, что им кажется проявлением слабости, уступками себе, невозможностью преодолеть те самые склонности и желания. Сила или слабость воли становится мерой их самооценки — иногда ключевой. Воля человека, в отличие от его склонностей, в той или иной мере считается подлинным и определяющим фактором его действий («Нечто детское у меня внутри хочет выпить, но я — не хочу» и тому подобное). Чувства и желания, не соответствующие воле, считаются явным искажением или, в случае крайней ригидности, — выражением некого чужого влияния.

Человек, который может уважать и даже признавать в себе только того, кем, по его мнению, он «должен быть» в соответствии с правилами и моделями, которым он никогда полностью не соответствует, в лучшем случае может иметь завышенную самооценку и смутное ощущение, что он является хозяином самому себе. Скорее всего, он будет испытывать постоянные колебания самооценки и ощущения, что он владеет собой. Такие люди часто проявляют защитную заносчивость и даже высокомерие, но именно этим они предвосхищают ощущение покорности, унижения и стыда. Такие люди могут хорошо осознавать свое состояние, пытаясь избавиться от чувства своего несоответствия, напоминая себе, что они лучше других. В конечном счете, они таким образом себя осознают, постоянно за собой наблюдают, оценивая и сопоставляя себя с другими.

Симптомы и черты, которые мы только что описали, являются в той или иной форме или мере характерными для всех разновидностей ригидного характера. Это напряженный стиль. По существу, рассматривая дискомфорт, внутренне присущий этой динамике, можно было бы легко засомневаться в том, перевешивают ли субъективные издержки, связанные с организацией такого характера, выгоду, получаемую от его защиты. В сущности, это сомнение может появиться в отношении любой психопатологии в самых разных ее проявлениях. Но разные повороты и ответвления психологического развития нельзя запланировать и рассчитать в надежде на конкретный конечный результат. Это рефлекторные реакции на ситуацию здесь-и-теперь и на ощущения от нее, и каждый такой поворот в развитии может быть лишь стартом из какого-то предыдущего состояния равновесия.

Дальше мы рассмотрим две основные формы ригидного характера: навязчиво-одержимую и паранойяльную. Несмотря на различие соответствующих им симптомов, связь между состоянием навязчивой одержимости и паранойяльным состоянием оказывается даже более тесной, чем обсуждаемая ранее связь между истерическим и психопатическим характером. Здесь есть не только ясно выраженная связь между соответствующими им симптомами и чертами; относительно менее ригидное и более стабильное состояние навязчивой одержимости может послужить основой для развития более серьезного и менее стабильного паранойяльного состояния. Это говорит о том, что эти два состояния могут представлять собой не только защитную адаптацию двух тесно связанных, но противоположных доволевых психодинамических типов, как это происходит в случае истерической и психопатической личности, а отдельный тип ригидности, который в некоторых случаях может принимать крайние и менее стабильные формы. Во всяком случае, мы еще не можем совершенно точно определить среди многих других особую разновидность навязчиво-одержимого характера, склонного к развитию паранойи.

 

Ригидность навязчивой одержимости

Как уже известно, в основном ригидный характер соответствует той или иной форме навязчиво-одержимого характера. Навязчивая одержимость представляет собой не только преобладающую и легче всего узнаваемую разновидность ригидного характера; в определенном смысле она является наиболее фундаментальным типом ригидности. Это значит, что сущность динамики ригидного характера легче всего наблюдать в состоянии навязчивой одержимости, а другие симптомы или черты, которые иногда проявляются у ригидной личности, например, садизм и мазохизм, несложно вывести из этой динамики (Shapiro, 1981). Паранойяльные состояния также можно рассматривать как некое видоизменение навязчиво-одержимого характера.

Чрезвычайно заметны хорошо известные симптомы одержимости и навязчивости, такие как прекращение или защитное избегание действия и ощущения личной мотивации. Так, например, в навязчивом ритуальном мытье рук явно просматривается поведение, «накатанное» в соответствии с внутренней программой и никак не связанное с внешней реальностью. Несколько меньше оно заметно в более общих чертах одержимости стремления к совершенству, — эту черту вряд ли можно полностью устранить из детской доволевой ригидности. Настойчивое стремление к тому, чтобы все «было правильно», без различения объективно важного и объективно тривиального, сочетается с нормальными автономными суждениями. Субъективное ощущение действия заменяется смутным ощущением вынужденных действий по правилам (rule-driven).

Во многом то же самое относится к более или менее продолжительному преследованию цели людей, страдающих навязчивой одержимостью. Одержимая целенаправленность очень заметно отличается от обычной целенаправленности. В ней выражается не только индивидуальная цель в обычном смысле, желание что-то сделать или вызвать какие-то изменения в окружающем мире. Побуждение к навязчиво-одержимому целеполаганию порождает не связь человека с внешним миром, а его связь с самим собой. Такая целенаправленность действительно часто обладает какой-то ценностью, но, тем не менее, она может в основном побуждать к деятельности ради самой деятельности или, точнее говоря, заставляет делать что-то только для того, чтобы это «что-то» было сделано.

Крайний случай усилий, направленных на удовлетворение внутренних побудительных директив, — это навязчивые ритуальные действия, которые могут быть вообще безрезультатными или давать результат, не имеющий никакой объективной ценности. Но различие между навязчивым ритуалом и обычной навязчивой целенаправленностью не столь резкое, как могло бы показаться; во многом такая целенаправленная деятельность — каждый вечер носить домой портфель с деловыми бумагами — есть не что иное, как ритуальное, хотя и рационализированное действие.

И в ритуале, и (только менее остро) при обычной навязчивой целенаправленности человек ощущает себя рабом своей цели, в отличие от нормального ощущения. Он ощущает свою ответственность, которую чувствует находящийся под присягой солдат, выполняющий уставные требования, совершенно отдельно от осознания причин этих требований. В результате приложенных усилий солдат может почувствовать удовлетворение, выполнив свой долг, или чувство стыда, если он допустил промах или потерпел неудачу. Но в данном случае речь не идет о подлинном самоуправлении или совершенном выборе, а только об исполнении предписанного ответственного поручения. Чувство долга или ответственности перед высшим авторитетом в этом смысле притупляет ощущение индивидуального выбора и мотивации или выдавливает их в сознание, хотя при этом переживание неудачи даже усиливается.

Навязчиво-одержимая ригидность — это ригидность долга или, в особых случаях, ригидность нравственности. Такая мораль или нравственность не только более жесткая, грубая и требовательная по сравнению с моралью обычных людей, как это часто считается. Она не отличается от обычной высокой морали, только с более твердыми принципами и более строгая. Самые строгие моральные принципы не имеют признаков невроза. Особые отличия навязчиво-одержимой морали вовсе не количественные; они принципиально иные по своему качеству. Это мораль правил, которая в чем-то очень отличается от морали личных убеждений. Мораль правил притупляет или замещает нормальное ощущение индивидуального выбора и действия, тогда как обычная мораль в этом ощущении содержится. Именно поэтому некоторые люди с моральной одержимостью, включая религиозно-одержимых людей, могут совершать потрясающие нравственные падения. Именно поэтому некоторые люди, одержимые наведением чистоты, в каких-то случаях могут себе позволить быть совершенно грязными.

Это не значит, что обычная мораль, мораль по убеждению, у одержимых людей отсутствует или что такие люди живут, руководствуясь лишь моралью правил. У них может быть нормальная мораль, как, впрочем, и нормальные суждения. Только в отдельных, особых случаях это нормальное суждение или нормальную мораль замещает дополнительный, чрезмерный, основанный на правилах, авторитет. Но совершенно отдельно от этих правил, от их «следовало бы» и «не следовало бы», у одержимых людей есть ценности и принципы, влияющие на их взгляд на мир, на их повседневный выбор и на их менее осознаваемые действия. Хотя эти ценности могут существовать в большей, даже в подавляющей части их деятельности, большинство людей их обычно не замечает, как и все остальные ценности; они являются теми линзами, через которые человек видит мир. Но там, где возможности выбора и действия могут привлекать к себе внимание, там, где могут быть приняты решения, неизбежно повышающие осознание индивидуального действия, одержимые личности не могут опираться на собственные ценности или собственные суждения, не чувствуя при этом тревоги. В таких случаях они не рискуют нарушать свои правила. Даже в светской жизни очевидно, что объективно безопасный выбор или решение могут привлекать к себе внимание только потому, что они отличаются от уже установленных, а следовательно, авторитетных правил.

Например, если мужчине, страдающему одержимостью, вдруг пришлось нарушить регулярное расписание времени игры со своим маленьким сыном, к которому он действительно очень привязан, то его тревога разбудит призрак вреда, который он тем самым может причинить ребенку («Во всех книгах написано…»). Эта проблема еще больше повысит его тревогу. Этот милый славный человек беспокоится, что, если «он только поступил так, как ему хотелось», это может значить, что он проявил полное безразличие к потребностям и страданиям других, даже в собственной семье. Здесь не только отражение бессознательной амбивалентности; эта формула порождена его тревогой, вызванной отклонением от правил.

Навязчивые ритуалы, такие как ритуальное мытье рук, постоянная проверка, заперта ли дверь, в которых особенно ясно проявляется основанная на правилах сущность одержимой добросовестности, обычно напоминают (может быть, следует сказать «воспроизводят») действия, связанные с соблюдением предосторожности, или корректирующие действия, добросовестные действия, направленные на избежание неудачи. Но в определенной мере даже самому одержимому очевидно, что эти действия не отражают добросовестной оценки окружающего мира. Они вообще не выражают связи между субъектом действия и внешним миром, как это происходит в нормальной мотивации и в нормальном действии, но, повторяю, эти действия были совершены ради того, чтобы их сделать, или для удовлетворения субъекта действия тем, что он совершил какие-то действия.

Из этой цели следует, что, хотя такие действия можно смоделировать, соблюдая обычные предосторожности или ставя разумные цели, все равно по своей сути они остаются формальными, и зачастую слишком формальными. Иногда этот формализм или ритуальность оказываются совершенно незаметными с точки зрения своего сходства с обычными целями и для самого человека, страдающего одержимостью, и для окружающих. Так, бизнесмен, который каждый вечер приносит домой портфель с деловыми бумагами, говорит себе, что он так поступает в случае, «если» хочет работать. Но иногда такие действия остаются настолько далекими от реальных целей из-за процессов, о которых мы поговорим чуть позже, что теряется возможность их осмыслить. Такие действия становятся заметными, и именно они в основном считаются симптомами.

Если жизнь в рамках, определенных авторитетными правилами, позволяет избежать тревоги, она обязательно является деспотичной. Она требует постоянного осознания наличия этих правил, постоянного осознания «следует». В постоянном недовольстве собой и напоминаниях о себе навязчиво-одержимого человека ясно видно, что ему «следует» сделать то или другое. Его осознание правил воздействует на них так, что превращает их в требовательные указания («Вам следует…!»). Довольно часто эти императивы требуют только следующее: «Вам следует делать больше!» Таким образом, типичный повторяющийся навязчивый симптом у навязчиво-одержимых людей имеет особую форму управляемой целенаправленности; при этом его основной смысл состоит в том, что им следует что-то делать.

Следствием постоянного давления необходимости делать является запрет на получение любого продолжительного удовлетворения. Это значит, что осознание человеком себя, не сопровождавшееся контролирующим недовольством или осознанием последующих «нужно» и «следует», вызывает ощущение тревоги. Осознание такого ощущения или паузы в целенаправленном действии вызывает у одержимых людей тревожную озабоченность тратой ценного времени, исчезающими возможностями и т. п., тем самым порождая новое давление, побуждающее к действию. Действительно, осознание кратковременного отсутствия такого давления может даже побудить сознание заняться поисками того, что нужно сделать, например, взять на себя какую-то ответственность или проблемы, над которыми следует думать. Такое побуждение порождает напоминание о требовании целенаправленного действия даже перед тем, как поставлена конкретная цель. Так, например, одержимый мужчина замечает, что, проснувшись утром, он «ищет то, о чем бы побеспокоиться».

Короче говоря, требования ригидной или основанной на выполнении правил добросовестности никогда нельзя удовлетворить, никогда нельзя получить полное удовлетворение. Каким бы окончательным или последним ни было мытье рук, всегда сохраняется возможность считать его недостаточным — из-за какого-то недосмотра, какой-то оставшейся или вновь появившейся загрязненности. Следовательно, эта щепетильность обладает внутренним постоянством. Таким образом, особенно при очень высокой тревожности, одержимая добросовестность стремится войти в свои права. Мужчина, который обеспокоен здоровьем зачатого им ребенка, не может не обратить внимания на возможность заражения вирусом СПИДа. Загрязнение и заражение пищи людьми, которые ее готовят и фасуют («У них могут быть открытые раны»), не поддается никакому контролю («В особенности следует избегать посещения ресторанов»), но никакой способ приготовления пищи не может успокоить и устранить эту озабоченность («Любые красные или красноватые частицы такой пищи могут оказаться следами крови»).

Непреклонность и повторяемость одержимой озабоченности и ее свойства распространяются на другие сферы деятельности — это последующие симптоматические разновидности общей доволевой динамики, основанной на подчинении правилам.

Такой же принцип, связанный с тем, что нельзя упускать никакой возможности, приводит к обращению одержимой озабоченности на самого человека. У мужчины, обеспокоенного возможностью заражения и начинающего осознавать свою тревогу, появляется мысль, что он сошел с ума и, наверное, ему нужно обратиться в психиатрическую клинику. Сами действия, направленные на соблюдение предосторожности, или корректирующие действия могут потребоваться для соблюдения предосторожности или коррекции. Повторяющаяся проверка, заперта ли дверь, исправен ли замок, вызывает беспокойство, которое заставляет человека снова и снова проводить такую проверку.

Но в основном такое распространение одержимого беспокойства имеет предел. Сам факт, что ритуальная повторяющаяся предусмотрительность или корректирующие действия, по существу, являются формальностями, обусловленными соблюдением правил, позволяет как-то формально их пересматривать. Процедуры, угрожающие бесконечной продолжительностью или повторяемостью действий, можно в той или иной мере выполнять, используя технические средства, например, совершая нужное количество проверок в определенной последовательности или осуществляя такие действия чисто символически или совершая другие формальные экономичные действия.

Действия, направленные на соблюдение предосторожности, корректирующие или формальные действия, которые составляют навязчивые ритуальные действия, в основном можно изменить через юридическое или технико-экономическое вмешательство, постепенно превратив их в жесты и действия, все менее и менее поддающиеся реалистичной оценке и еще более отдаленные от их изначальных целей. Для рутинной деятельности могут потребоваться свои правила, «правильность» заранее выбранной последовательности действий, отклонения от которой вызывают сильную тревогу. При этом изначальные цели, формальные, но все же понятные, могут легко забыться и потеряться, как это часто происходит в религиозных обрядах и церемониях. Повторяю: таким образом основная характерологическая опора на доволевые типы динамики, связанной с выполнением правил, может в конечном счете расщепляться на совсем загадочные ритуальные симптомы.

Самым распространенным видом одержимости, связанной с соблюдением предосторожности, является беспокойство, деятельность мышления. Предвидеть неприятность, никогда не упускать из вида любую возможность наступления беды, постоянно держать в голове все эти возможности — значит что-то делать. Пока такое предусмотрительное мышление замещает нормальное, обращать особое внимание, как это и происходит, на возможность наступления самого худшего и его основные последствия — значит сжиться с худшим, даже предполагать худшее, словно жить, постоянно готовясь к худшему.

В своей более благоприятной и менее жестокой форме это замещение лишь искажает реальный масштаб возможной неприятности. Но зачастую выявляются новые возможности, которые вызывают новое беспокойство. Иногда они ужасны, как, например, упоминавшееся ранее предположение о заражении вирусом СПИДа. Но иногда это лишь отдаленное беспокойство, в котором нет уверенности даже у одержимой личности, но при этом от него не удается сознательно избавиться.

Например, страдающий одержимостью бизнесмен, прибыв в пункт своего назначения, тревожится о том, что ветка дерева, на которую он, «наверное», наехал по пути, «вполне могла» подскочить вверх и нанести кому-то травму, хотя на дороге не было видно ни одной машины. Наверное, говорит он, нужно было лучше проверить. В его словах не слышится убежденности, и он не делает ни малейшей попытки поехать назад и проверить.

Такие идеи не отражают настоящего ослабления суждения, ибо человек, испытывающий одержимое беспокойство, действительно верит в возможность воображаемого несчастья. Его беспокойство обычно наполнено разными «может быть», «могло быть» и «возможно». Эти слова вообще не являются оценками реальности. Одержимая личность откладывает свои оценки реальности, предпочитая добросовестно соблюдать правила. Именно поэтому мужчина, о котором только что шла речь, не выглядел убежденным в том, что он действительно мог кому-то нанести травму. Когда до его сознания доходит, что, похоже, и он сам не особенно верит в реальность такой возможности, он перестает отвечать прямо. «Наверное, — говорит он, — надо бы это проверить. При случае».

Именно поэтому эти одержимые идеи, хотя они замещают суждения, сами не являются суждениями в обычном смысле, а потому могут существовать вместе с реальными суждениями и поведением. Мужчина, обеспокоенный тем, что «мог» причинить кому-нибудь на дороге травму, не спешит проверить, что там происходит; человек, который, кажется, сходит с ума от возможности заболеть СПИДом, совершенно не торопится сдать анализ крови. (А если он поспешит это сделать, то не надеется, что у него все в порядке, ибо может знать, что у него все нормально, но прежде всего ему важно выполнить необходимые меры предосторожности и тем самым позволить себе снизить уровень тревоги.) Иными словами, часто даже внешне серьезное беспокойство одержимой личности позволяет ей практически рассуждать о проблемах, связанных с ее действиями.

Другая разновидность добросовестного, предусмотрительного действия — контролирование себя и своих мыслей с целью выявления постыдных идей или ужасных «импульсов». Психиатры часто неправильно понимают воздействие таких мыслей и импульсов, когда относятся к беспокойным или тревожным мыслям одержимой личности совершенно серьезно. Важно знать, что эти идеи или «импульсы» возникают у человека, чрезвычайно тщательно контролирующего свои мысли. Это люди, которые, не осознавая своих действий, наблюдают за своими мыслями и даже изучают их с усердием собственного Инквизитора, и такое следствие не может не дать положительных результатов.

Например, глубоко религиозный, но одержимый мужчина с грустью заметил, что насчитал у себя сто сорок две «греховные мысли» за один день.

Ужасные «импульсы» (а по существу — идеи о таких импульсах), с которыми, по убеждению одержимого человека, он борется, пытаясь взять их под контроль, не столь отличаются от других навязчивых мыслей. Как только одержимый человек, изучающий свои мысли, выявляет эти тревожные идеи — что он «может» изнасиловать или убить невинного ребенка, или с разгону броситься вниз с моста на машине, или выкрикнуть вслух нечто постыдное, — он чувствует, что ему нужно следить за этими мыслями, как следует их узнать, предположив для себя самые худшие последствия. Кроме того, он чувствует, что должен продолжать контролировать свой рассудок, чтобы эти и другие мысли всегда были ему подконтрольными. Так, один мужчина, узнав о том, что каждое утро он исследует свой рассудок в поисках неприемлемых мыслей, в особенности мыслей о нападении на молодую девушку, объяснил, что, если он не выявит их у себя, если он позволит себе потерять их след, тогда он действительно «сможет это сделать».

Содержание таких идей или «импульсов» не обязательно не имеет никакой основы в фантазии. Но они преувеличиваются в тревожную угрозу, если преимущественно не структурируются усердием регистрирующего мышления. Эти тревоги тоже полны «может быть» и «могло быть», как и все остальные формы проявления одержимого беспокойства. Эта озабоченность вызвана предосторожностью, цель которой — найти истоки исходящей угрозы. По существу, они отражают нервозность ригидной личности и недоверие к ее собственным неосторожным действиям, которые совершаются без опоры на нормы и правила.

Наверное, симптомы и характерные черты навязчивой одержимости являются самыми известными и широко распространенными. Но разновидности этих симптомов и характерных черт проявляются в очень широком диапазоне и самых разных контекстах навязчиво-одержимого характера. Их можно заметить и у людей, которые стремятся достичь многого, и у людей, у которых такое стремление выражено значительно меньше, чем беспокойство. Вполне вероятно, что эти различия характера, о которых мы знаем совсем немного, включают в себя различия в степени ригидности, хотя вряд ли они могут определяться только ею.

Различия в степени ригидности могут оказаться важным фактором в выявлении различия между теми формами навязчиво-одержимого характера, которые могут стать основой для паранойяльного развития, и гораздо более многочисленной группой форм, которые такой основой не становятся. Большинство — явно менее ригидные люди, страдающие навязчивой одержимостью, очень хорошо осознают внутренний конфликт и даже поглощены им. Больше осознавая то, что считает своей слабостью и неадекватностью, такой человек скорее будет вести внутреннюю борьбу с самим собой, выражать постоянное недовольство собой и испытывать беспокойство. Более ригидные люди, слишком самоуверенные, уверенные в своей силе воли, испытывают больше презрения к слабости, они чаще более догматичны, и вместе с тем у них выше степень самоотчуждения. Как станет ясно впоследствии, теоретически более вероятно, что паранойяльные симптомы будут развиваться в последнем случае.

Помимо этих разновидностей навязчиво-одержимого характера динамика ригидной личности может разветвляться или распространяться в разных направлениях, и вполне вероятно, что симптомы и характерные черты навязчивой одержимости будут как-то связаны с одним из этих направлений. Так, например, они, скорее всего, будут присутствовать у людей с выраженными садистскими или мазохистскими склонностями, причем могут сопровождаться тревожностью в отношении силы или слабости воли, стремлением заставить другого человека уступить или уступать самому, приучать других к дисциплине или самому подчиняться ей (Shapiro, 1989). Паранойяльные состояния, тесную связь которых с состоянием навязчивой одержимости мы рассмотрим более подробно, — это еще одна разновидность ригидной личности. И как мы убедимся впоследствии, характерные черты навязчивой одержимости широко распространены и заметны, по крайней мере, в двух формах шизофрении. Повторяю, все это свидетельствует о том, что обычные психиатрические категории описывают не конкретные заболевания, а разновидности нарушений более общих форм характера.

 

Паранойяльная ригидность

Сходство установок, соответствующих навязчивой одержимости и паранойе, а также основных форм присущих им симптомов оказывается поразительным, несмотря на различное содержание симптомов и традиционно признаваемых защитных механизмов. Это сходство настолько тесное, что позволяет выделить два состояния, которые во многих отношениях «ощущаются» (feel) похожими. Осознанная оценка навязчивой личностью своего состояния кажется мягче остро паранойяльной формы самоосознания. В первом случае имеет место осмотрительная намеренность действий, во втором — еще более тщательное соблюдение предосторожности; предвидение несчастья или неудачи, которое мы называем навязчивой тревожностью, — и паранойяльное ожидание угрозы; упрямое сопротивление разному влиянию в одном случае — и подозрительное сопротивление в другом.

Связь наблюдается и в дальнейшем. Мы уже рассматривали родство догматических установок, общих для навязчивого характера и паранойяльного знания. Можно сказать, что даже общее свойство паранойяльного бреда — лишенная реалистических пропорций поглощенность той или иной идеей — напоминает крайнюю форму одержимости. Именно их формальной связью можно объяснить возможные затруднения в установлении точного диагноза между паранойяльным и крайне ригидным состоянием навязчивой одержимости, а также в случайном развитии одного состояния из другого.

В некотором отношении формальную связь между навязчиво-одержимой и паранойяльной ригидностью можно выявить довольно точно. Очевидно, что при их сравнении в каждом случае паранойяльное состояние оказывается более ригидным, однако это не самая характерная особенность, присущая этой связи. Самой поразительной чертой является превращение внутренней навязчиво-одержимой борьбы с собой в соответствующее паранойяльное переживание конфликта с внешним противником. Это довольно точное соответствие. Когда навязчивая личность осознанно участвует во внутренней борьбе против любых «уступок» себе и различных послаблений воли, паранойяльная личность борется против внешних сил, заставляющих ее «уступить», стремящихся ее подчинить или к чему-то ее принудить, ослабить ее волю или прекратить сопротивление. Там, где человек, страдающий навязчивой одержимостью, борется с ощущением, что он оказывается менее значимым, чем должен быть, паранойяльная личность борется с внешними силами, заставляющими ее покориться и почувствовать свою ущербность. В каждом ригидном состоянии основной является борьба, направленная на то, чтобы подчинить себя своей воле. Навязчиво-одержимая личность так и воспринимает эту борьбу — как усилия, направленные на преодоление собственной слабости, тогда как у паранойяльной личности место этой борьбы смещается вовне. Это превращение обусловливает более полное внутреннее отчуждение человека (табл. 2).

Таблица 2. Ригидные типы динамики

Для любой формы психопатологии в той или иной мере характерно наличие самоотчуждения. Оно явно наблюдается в попытках навязчиво-одержимого человека отождествить себя с тем, кем, по его мнению, он должен быть, и в его отказе от чувств и желаний, противоречащих его намерениям, задачам и правилам. Наиболее явно оно проявляется в его признании таких чувств и желаний в крайне ограниченной и предвзятой форме, с точки зрения их несоответствия стоящим перед ним целям, то есть только как искажения, погрешности или слабость воли, как, например, лень, «инерция» или «что-то детское внутри». При этом, пусть весьма ограниченно, человек, страдающий навязчивой одержимостью, признает наличие таких чувств и желаний. Если он не признает их полностью как собственные чувства и желания, но он, по крайней мере, переживает их как свои огрехи и свои слабости или же как свои неудачи в отношении того, кем он должен быть. Он на самом деле сокрушается из-за этих недостатков и неудач, осознает свой стыд и постоянно выражает недовольство собой, вспоминая о том, кем он должен быть.

В случае паранойяльной личности более сильный скрытый стыд и презрение к себе приводит такого человека к состоянию более или менее стабильной ригидности, к более настоятельному, но менее успешному отказу от собственной жизни. Взяв крайний случай Шребера, пациента Фрейда, на материале которого тот изучал паранойю, мы увидим, что Шребер настойчиво отрекался от своих женских сексуальных фантазий, с негодованием заявляя, что его личность «морально безупречна»; при этом у себя в воображении он представлял, что под воздействием внешних сил превратился в «женщину-шлюху» (Schreber, 1955).

В общем случае паранойяльная личность приходит просто к завышенному самомнению относительно своей силы воли и своего авторитета, к уже обсуждавшимся представлениям, к раздутой гордости, даже высокомерию, а иногда и к величию. Такая гордость граничит с крайней неуверенностью в себе, которую вполне можно ожидать у людей, пытающихся подавить свои чувства покорности и стыда. Следовательно, эти люди чрезвычайно чувствительны к проявлению пренебрежения и неуважения, к насмешкам, испытывают сильную тревогу относительно возможности унижения. Одним словом, они постоянно находятся в положении защиты. По существу, ригидности всегда в той или иной мере внутренне присуща защитная реакция.

Человек, обладающий ригидной волей, в конечном счете, воюет на два фронта: он должен охранять себя и от угрозы внешнего принуждения, и от угрозы внутреннего соблазна. Иначе говоря, ригидная личность должна избегать проявления двух видов слабости: уступок другим и уступок себе, своим желаниям и чувствам. Тогда эти две разновидности проявления слабости становятся субъективно эквивалентными; ригидная личность ощущает их почти одинаково, и озабоченность уступкой одного вида никогда не бывает без проявления в той или иной мере озабоченности другого вида. В этом, так сказать, проявляется связь между двумя фронтами; внутренняя угроза ригидной воле может, особенно в случае крайней ригидности, легко превратиться в защитное чувство внешней уязвимости. Связь между двумя видами угрозы — это поворотная точка, с которой начинается паранойяльное превращение внутреннего конфликта во внешний.

Действительно, навязчиво-одержимая личность преимущественно поглощена борьбой с самой собой, кроме того, она хорошо известна своим упрямством. По своей функции сопротивления внешнему влиянию это упрямство соответствует гиперчувствительной и подозрительной установке параноика. Но различие между этими двумя установками — невозмутимость одного и гиперчувствительность другого — отражает различие между двумя типами ригидности, особенно в их сравнительной стабильности, и позволяет отчасти распознать паранойяльную психодинамику.

Упрямство и невозмутимость навязчиво-одержимой личности — это, по существу, принципиальный отказ отвлечь внимание от своих собственных целей. В целом они подкрепляют ее явно выраженную и часто результативную целенаправленность. Такой человек сам не отвлекается от своих целей и не дает себя отвлечь другим людям. В случае паранойяльной ригидности, которая является ее более крайней формой, под воздействием более сильного и менее стабильного внутреннего напряжения, чем у навязчиво-одержимой личности, этот сравнительно невозмутимый отказ или отчуждение от внешнего влияния заменяется защитным и зачастую враждебным его ожиданием. В контексте более слабой внутренней структуры упрямство сменяется подозрительностью. Можно сказать, что подозрительность — это упрямство, которое стало вынужденным, а, следовательно, защитным.

Если усилие подавить стыд и все, что его вызывает, с демонстративным утверждением авторитета оказывается слабым, внешние обстоятельства, которые бросают вызов этому авторитету или воле, объединяются человеком в угрожающую ему опасность. К таким обстоятельствам паранойяльные личности крайне чувствительны. Любое истолкование другого человека или организации, которое может показаться им принудительным или неуважительным, все, что напоминает им «помыкание», любой намек на попрание чувства собственного достоинства, снисходительное отношение или категорический отказ, особенно если речь идет о человеке высокого статуса, которым они восхищаются, по существу, будет напоминать паранойяльной личности о ее ничтожестве, то есть станет ее унижать и вызывать у нее защитную реакцию.

Один такой мужчина, которому посоветовали на работе обращаться к начальнику «господин директор», гневно отверг это предложение, заявив, что он никогда не станет «пресмыкаться» перед руководством.

Иногда чувству собственного достоинства угрожает уже одно присутствие фигур, вызывающих восхищение. Таким образом, подобное восхищение часто сопровождается выражением недовольства или вообще отрицается, а эти фигуры часто становятся объектами, вызывающими защитное чувство гордости и враждебности.

Все это говорит о том, что защитное и враждебное отношение к внешнему миру, в особенности к определенным людям, внутренне присуще ригидному самоуправлению в своей крайней и нестабильной форме. Такая защитная реакция является основной характерной чертой паранойяльной личности, а не вторичным проявлением — результатом спроецированной агрессии, как это принято считать. Вместе с тем проявление такого типа ригидности предотвращает осознание чувства стыда и отвращения, заменяя их поиском и осознанием внешней угрозы. В этом смысле находится стабилизирующее решение для ригидности, которая иначе вызывала бы ощущение неуверенности.

Результирующая защитная реакция — это не ответная реакция на неопределенную враждебность или агрессивность. Это отношение прежде всего характеризуется соприкосновением с унижением, горечью и даже ненавистью, которые ощущает человек, находясь в подчиненном положении или испытывая стыд, но, не осознавая этого, стремится сблизиться с теми людьми, которых он считает лучше себя.

Считалось, что в паранойяльном состоянии основным защитным механизмом является проекция, хотя чтение психоаналитической литературы не проясняет ни ее психологической основы, ни ее конкретного воздействия. Действительно, феномен проекции явно непосредственно воздействует на механизм защиты. Такой тип защиты с его ожиданием угрозы содержит в себе крайнее когнитивное замещение, замещение подозрительностью. Человек, чувствующий свою уязвимость, не может позволить себе открытых или уравновешенных суждений. Он занят только поисками признаков угрозы. Сущность этой угрозы будет определяться особенностями ощущения им собственной уязвимости, а это чувство уязвимости будет определяться теми личностными аспектами, теми мыслями и чувствами, которые он отвергает. Чем более тревожным и нестабильным является состояние паранойяльной личности, тем сильнее ее защитная реакция и тем более серьезным и ригидным оказывается замещение. Свидетельства, которые соответствуют этому защитному и неузнаваемому и неосознаваемому замещению и его подкрепляют, человек будет избирательно принимать, перескакивая с одного на другое, отметая в сторону противоречащий им контекст. Таким образом, при достаточно ригидном и узком замещении неизбежно выявление угрозы унижения, оскорбления или пренебрежения, а также попытки принуждения, насмешки или какого-то иного насилия над волей (табл. 3).

Таким образом, спроецированные мысли не направляют осознание неприемлемых и отвергаемых бессознательных чувств и мотиваций; они являются отражением защитного беспокойства, которое вызывают такие чувства и мотивации. Разнообразие содержания таких мыслей ограничено именно потому, что они являются результатом защитной тревоги и замещения. Защитное беспокойство мужчины, который испытывает стыд, отражается в мыслях, что этот стыд заметен, что его унижение видят все, что это расценивается как его слабость и женоподобие. Или же у него появляются мысли о проявлении к нему пренебрежения или уроне, нанесенному его статусу или авторитету. Тревога в отношении проявления слабоволия, мягкости или соблазна «уступить» может также вызвать мысли о принуждении («Попался!») или о применении внешнего воздействия (гипноза, яда), ослабляющего или уничтожающего силу воли, или иногда эквивалентной ей физической силы. Неизбежный успех достаточно ригидного и узкого замещения в выхватывании нужных свидетельств и подтверждений и устранении их контекста часто создает ауру доверия и знаний; об этом уже говорилось ранее, в главе 2 «Динамика саморегуляции», при обсуждении спроецированных мыслей.

 

Ригидность и пассивная реактивность

Крайние случаи паранойяльной ригидности помогают прояснить основную связь ригидности и пассивной реактивности, ибо можно видеть, что в чем-то они совпадают. Как паранойяльное защитное замещение постепенно становится ригидным, так все более немедленными и ситуативными постепенно становятся суждения, а подлинная рефлексия снижается. Напряженная и проницательная сосредоточенность, присущая паранойяльным личностям, часто создает впечатление эффективного, волевого внимания. Но неизбежное «открытие» специального подтверждающего ключа позволяет ясно увидеть ригидность и крайнюю ограниченность поиска, реагирующего лишь на те объекты и элементы, которые будут отвечать ожиданиям, и на те объекты и элементы, которые соответствуют уже более или менее устоявшейся мысли или идее («идее фикс»).

Чем более ригидным и узким оказывается паранойяльное замещение, тем легче определить эти элементы и тем скорее появляется окончательная спроецированная идея. В крайнем случае паранойяльного бреда исчезает даже отдаленное сходство с таким активным поиском. Спроецированная идея включается так резко, что теряется все субъективное ощущение действия и все внешнее сходство с ним. Новость о событии, опасном для такого человека, услышанная им по радио, якобы является намеренным сообщением.

Мы вернемся к обсуждению этого материала в разговоре о шизофрении.

 

Видимо, употребление в психологической и психиатрической литературе такого «технического» термина, как подверженность влечениям (drivenness) является не слишком точным, однако этот термин широко распространен и хорошо понятен.

Он включает в себя более или менее серьезную деятельность, деятельность ради деятельности, которая, по-видимому, возникает вследствие внутреннего побуждения или даже давления, причем деятельность настолько напряженную, что снять это напряжение нет никакой возможности, не вызвав ощущения дискомфорта. Действительно, мы знаем, что при двух известных типах внутреннего давления (drivenness), навязчиво-одержимом и гипоманиакальном, любой перерыв в деятельности не только вызывает ощущение дискомфорта, но и встречает сознательный протест, независимо от конкретного вида деятельности. Подверженная внутреннему давлению (driven) навязчивая личность становится тревожной и беспокоится, что тратит время впустую, если «ничего не делает». Человек, страдающий гипоманией, становится возбужденным, иногда раздраженным и даже испытывает гнев, когда его прерывают; его экспансивное настроение пропадает или портится. Эта картина управляемой влечениями деятельности (driven) свидетельствует о том, что она является защитной, к которой человек постоянно себя побуждает, чтобы предвосхитить появление ощущения дискомфорта.

В основном такой взгляд на подверженность влечениям (drivenness) мало отличает ее от другой формы защитного процесса, направленного на предвосхищение тревоги. Пока защитный стиль поведения, например, сценичность и демонстративность истерика или импульсивность психопата, требуют какой-то деятельности, такую деятельность вполне разумно называть управляемой. Но эта конкретная защитная деятельность имеет некоторые отличия; в особенности в ней содержится чрезвычайно осознанное стремление что-то делать и очень подробное представление о деятельности.

И навязчиво-одержимая, и гипоманиакальная подверженность влечениям, побуждая к деятельности, предотвращает появление ощущения дискомфорта, при этом сравнительные черты этой деятельности и этого дискомфорта очень отличаются. Навязчиво-одержимая деятельность является очень целенаправленной, даже дисциплинированной, имеет осознанную цель, которую нужно достичь, особенно если способы достижения поддаются количественной оценке. С другой стороны, гипоманиакальная деятельность, как правило, является амбициозной, но далеко не дисциплинированной. Она в основном включает в себя вынужденную (driven) спонтанность и преувеличенную скорость реакции. В одном случае защиты используется ригидный динамический тип; в другом — пассивно-реактивный тип. Можно сказать, что управляемость навязчивой одержимости предвосхищает появление дискомфорта, вызываемого спонтанностью постоянной целенаправленной деятельности, тогда как гипоманиакальная подверженность внутреннему давлению предотвращает появление дискомфорта, вызываемого рефлекторной реактивностью с постоянной «спонтанностью».

 

Гипоманиакальная подверженность влечениям

Разумеется, остается показать, что гипоманиакальный случай относится к подверженности влечениям. В конечном счете, еще задолго до появления в недавнем прошлом биологического направления в психиатрии все были убеждены, что гипоманиакальные и маниакально-депрессивные состояния обусловлены скорее биологическими, чем психологическими причинами. Причина такого предположения — явное отсутствие убедительных психологических причин частого эпизодического появления таких состояний. Но, как мы убедимся позже, это отсутствие внешних психологически значимых объяснений ни в коем случае нельзя назвать последовательным. Во всяком случае, хотя предполагаемые биологические процессы никогда не были точно описаны, все же есть общее ощущение, что эти состояния обусловлены биологическими причинами.

Создается вполне правдоподобное впечатление, что различные черты преимущественно маниакального и гипоманиакального состояний есть непосредственный результат протекания биологических процессов. Возможно, одна причина, по которой эти состояния больше, чем вся остальная психопатология, вызывают ощущение присутствия биологических процессов, заключается в том, что в основном эти состояния кажутся менее связанными с процессом мышления, чем другие психические нарушения. Эйфория, интенсивность возбуждения, смутное физиологическое ощущение возбуждения, которое часто предвещает маниакальный эпизод, бурный поток (можно даже сказать — потоп) идей и общее ускорение мыслительных процессов, заметное извне и ощущаемое изнутри, — все это легко отнести к влиянию биологических процессов. Действительно, имеющийся опыт подтверждает, что биохимические изменения в организме могут повышать настроение. При нормальном физическом самочувствии иногда ощущаются такие эффекты; одним из примеров может послужить так называемое «опьянение бегуна», которое испытывают спортсмены, а также воздействие различных наркотиков; даже небольшой подъем настроения, вызванный алкоголем, подтверждает влияние на настроение биохимии организма. Часто утверждается, что фактически периодичность повторения маниакальных и депрессивных эпизодов отражает периодические биологические флуктуации.

Но есть не менее сильные аргументы и с другой стороны. Самый явный из этих аргументов заключается всего лишь в следующем: притом что настроение может быть восприимчиво к биологическому состоянию, оно не менее восприимчиво и к психологическому состоянию. Самый наглядный пример: согласно нашим ожиданиям, влюбленные находятся в состоянии возбуждения и подъема настроения. Такое сравнение проводит бывший пациент Джон Кастенс (John Custence), страдавший манией, вспоминая свое состояние (Custance, 1952). По существу, в той мере, в которой психологические реакции имеют, по крайней мере, временное воздействие, наблюдая за колебаниями настроения, мы можем видеть, что отношение между биологическими и психологическими причинами нельзя считать односторонним.

Действительно, существует веское основание для утверждения, что в определенных ситуациях нормальные люди могут приходить в аффективные состояния, поразительно похожие на гипоманиакальные (хотя оказывается, что такие ситуационно индуцированные состояния долго не продолжаются после окончания самой ситуации). Например, Фрейд, ссылаясь на работу Лебона (LeBon, 1986) при обсуждении психологии толпы (Freud, 1922/ 1949), отмечал, что переживания и поведение людей в толпе, особенно в праздничной толпе, отражает освобождение от обычных ограничений «идеала Эго» (или Супер-Эго), похожее на то, которое наблюдается при мании.

Фрейд говорит, что «…в массе индивид попадает в условия, разрешающие ему устранить вытеснение бессознательных первичных позывов… Угасание при этих условиях совести или чувства ответственности нашего понимания не затрудняет» (Freud, 1921/ 1955, р. 74).

Несомненно, что освобождение от личной ответственности, которое наступает во время пребывания в группе, может вызывать возбуждение и поднимать настроение. Действительно, Лебон описывает «сознание толпы», утрату ею моральных запретов и нормальных ограничений разума (никаких следов «критического духа»), говоря об огромной внушающей силе такого освобождения. Описание Лебоном толпы также включает в себя формальные характеристики мышления и познания («немедленное обобщение»; «установление связи между разобщенными элементами»), которые чрезвычайно похожи на гипоманиакальные.

Нетрудно найти и современные примеры, позволяющие сопоставить возбуждение и устранение запретов при встречах людей на праздниках или непосредственно в группах, деятельность и цель которых как раз и состоит в освобождении от запретов. Описан случай так называемого «одичания», когда группа подростков специально демонстрировала отсутствие у них каких бы то ни было ограничений, кульминацией чего было грубое изнасилование, — такое поведение предполагает гипоманиакальное возбуждение. Один из участников этого события описывает его так: «Все смеялись и прыгали вокруг… и каждый вел себя глупо» (The New York Times, 11/4/89).

Существуют и другие мнения в пользу психологической причины. Несмотря на выводы, с которыми соглашался сам Фрейд, эти маниакальные эпизоды периодически появляются вне всякой связи с психологически значимыми событиями; примером тому служат многочисленные свидетельства людей, наблюдавших такие эпизоды. Например, Томас Фримен (Thomas Freemen) рассказывает о маниакальном эпизоде, возникшем у его пациентки при появлении в палате санитара, молодого мужчины, в которого, по ее мнению, она влюбилась (Freeman, 1976). Возможно, более информативным станет замечание Клары Томпсон о возникновении гипоманиакального состояния у изначально депрессивной и обвиняющей себя пациентки после всего лишь нескольких недель психотерапии с симпатичным психотерапевтом (Green, 1964). Клинический опыт свидетельствует о том, что такое развитие гипомании происходит совсем нередко, ибо есть описание нескольких подобных случаев.

Такова одна точка зрения из многих при ответе на вопрос, вызваны ли маниакальные или гипоманиакальные эпизоды (или депрессивные эпизоды, с которыми они, как правило, тесно связаны) чисто биологическими причинами. Такие состояния явно свидетельствуют о наличии внутреннего конфликта; в них содержится психологическая динамика. Нетрудно понять, что на настроение или основное эмоциональное состояние можно прямо воздействовать как биологически, так и психологически; но трудно себе представить, как с помощью химии создать определенную психологическую динамику.

 

Динамика

Джон Кастенс, страдавший маниакально-депрессивными состояниями, предлагает свое видение этой психодинамики. Оно подтверждает предположение Фрейда. Кастенс свидетельствует: «В состоянии депрессии меня преследовало чувство вины; моя нравственность не давала мне покоя… Что бы я ни делал, я чувствовал, что должен сделать что-то еще. Меня все время беспокоили мои прошлые грехи и неудачи…» (Custance, 1952, р. 61), тогда как в состоянии мании наблюдалось прямо противоположное: «В маниакальном состоянии [бремя морали] с меня спадало словно по волшебству» (Custance, р. 50).

Именно поэтому состояния мании и гипомании, а также депрессии нельзя считать просто «нарушениями настроения». Гипоманиакальные состояния не состоят лишь из ощущения возбуждения и чувства приподнятого настроения. Это возбуждение и приподнятое настроение имеют идейное содержание, и это содержание воплощает в себе особые установки, предвосхищающие тревогу. Фактически эти защитные установки время от времени сознательно формулируются. Можно говорить о почти что гипоманиакальной идеологии, о принципах гипоманиакальной подверженности внутренним побуждениям. Кроме всего прочего, она является программой, которая определяет проявление спонтанности, быстроту реакции, отвергает второстепенные мысли, сомнения и ограничения, а вместе с ними рефлексию, рассуждения и оценки (Custance, р. 174). Несомненно, такая точность и определенность в процессе регулярных клинических наблюдений создают у врача впечатление, что гипоманиакальная эйфория является искусственной или стремится быть таковой. Как говорит Кастенс, цель, которую нужно достичь, — это «свобода делать что хочется, свобода освобожденного Ид… свобода от всевозможных законов, ограничений и запретов» (р. 145).

Правда, чаще всего такая свобода описывается здесь не как программа, а как исключительное ощущение. Но это говорит о том, что такое ощущение не достигается и не продолжается в отсутствие деятельности. Это становится особенно очевидно, когда эйфория начинает истощаться. Бывший маниакальный пациент Алонсо Грейвс (Alonzo Graves), отмечая у себя нестабильность резкого подъема настроения, подробно говорит о необходимости активно поддерживать такой подъем. Он пишет: «При постоянных вторжениях реальности эйфория… скорее всего, заканчивается и требует некоторой намеренной мобилизации… Чтобы чувствовать себя радостным и неунывающим, мне лично приходилось петь …» (Graves, 1942, р. 673).

Очевидно, что действия должны быть такими, чтобы препятствовать мыслям, в которых содержится самокритика. Прежде всего, согласно Кастенсу, это означает «быть в состоянии постоянной активности»; «кроме всего прочего, нужно постоянно оставаться в движении» (Podvoll, 1990, р. 76).

Чтобы предвосхитить мысли, содержащие самокритику, требуется вообще избегать критического мышления. Так, Кастенс оправдывает отказ от «нормальных запретов, имеющих объяснение», а иногда пытается поддерживать свой дух (наряду с другими видами деятельности) «автоматическим письмом» — то есть писать быстро, не задерживая внимание на том, что написано. (Этот метод применяли сюрреалисты, стремясь получить доступ к бессознательному; иными словами, таким способом они пытались освободить себя от ограничений сознательной рефлексии.)

Психоаналитическое понимание мании и гипомании сосредотачивается в защитном механизме отрицания или «отрицания через гиперкоменсацию» (Fenichel, 1948, р. 410). Отрицание самокритичных или депрессивных мыслей наряду с вынужденным компенсаторным оптимизмом и самоободрением («Прошлым вечером я была великолепна!») явно присутствует даже у людей со слабо выраженной гипоманией.

Однако это должно казаться лишь частью более общего защитного типа управляемой активности и усилий избежать самокритичных мыслей и «ограничений, имеющих причину». Вполне вероятно, что именно побуждаемые внутренними влечениями действия (driven activity) и присущее им избегание самокритичных мыслей позволяют избегать «вторжений реальности» и продолжать человеку себя обманывать, что мир именно такой, каким он его хочет видеть. Возможно и то, что именно такая активность может порождать, по крайней мере у некоторых людей, подлинное ощущение возбуждения или «скоростной гонки» (speediness), несколько похожее на «опьянение бегуна» (runner’s high), которое дает поддержку самообману.

 

Гипомания и психопатический характер

Может показаться парадоксальным, но гипоманию сравнивали и с навязчиво-одержимым, и с психопатическим состоянием.

По существу, эти оба сравнения вполне понятны (и позже мы еще вернемся к состоянию навязчивой одержимости), но, наверное, связь с психопатическим состоянием является наиболее очевидной. В конечном счете, сущность защитного типа психопатии проявляется в импульсивной реактивности, в быстрой реактивности, позволяющей избежать рефлексии. А значит, не случайно, что преувеличения, часто — излишние преувеличения всех хорошо известных черт психопата, таких как отсутствие запретов, относительное бесстрашие или эгоцентризм, многословие, беспринципность, а также сама безрассудная импульсивность, — все эти черты можно найти у гипоманиакальной личности (табл. 4).

Таблица 4. Гипомания и психопатическая личность

Именно эти преувеличения, характеризующие гипоманиакальное состояние, отражают появление этого состояния в результате внутреннего давления побуждений (drivenness). Но вследствие этой подверженности внутренним влечениям гипоманиакальными чертами являются не только соответствующие преувеличенные черты психопата. Эта связь более сложная. Гипоманиакальные черты, независимо от степени их соответствия психопатическим, в какой-то мере оказываются осознанными, а психопатические черты — нет. В них заметны приложенные усилия, они искусственны, постоянно поражают наблюдателей своей «фальшью» и «претенциозностью» (Fenichel, 1948), в отличие от соответствующих черт психопата.

Тогда как психопатов можно сделать весьма вовлеченными, правда, эта вовлеченность бывает конкретной и не требует слишком больших затрат, гипоманиакальные личности сами исторгают поток шуток и развлекают окружающих. Психопаты ведут себя раскованно, часто — импульсивно, иногда — безрассудно. Гипоманиакальная личность не только более импульсивна, что, конечно же, верно; но вместе с тем у нее нет сознательных сомнений, она сознательно ведет себя крайне раскованно, иногда — разнузданно («Я буду делать то, что захочу!» — Freeman, 1976, р. 38). В своей импульсивности психопат действительно бесстрашен. Гипоманиакальность — это не просто более высокая степень психопатии; она предполагает наличие программы, в которой содержится бесстрашие («Нет ничего невозможного!»). Хотя психопат является многословным, гипоманиакальная личность еще легче справляется с неожиданными мыслями и побуждениями. Она сознательно отвергает любую потребность осмыслить что-то еще раз и утверждает, что вправе поступать таким образом.

Психолог, проводящий тест Роршаха, спрашивает, почему чернильное пятно кажется «ярким и красивым»; гипоманиакальный пациент отвечает: «Потому что мне хочется, чтобы оно было таким!» (Schafer, 1954, р. 254).

Есть и другое, очень важное, но несколько проблематичное выражение гипоманиакального типа вынужденной и осознанной спонтанности. Это субъективное восприятие самой спонтанности. Несмотря на явное свидетельство того, что спонтанность гипоманиакальной личности является вынужденной и осознанной (мы это уже отмечали ранее), она воспринимает себя в какой-то мере втянутой в действие «потоком» мыслей и импульсов.

Даже Кастенс, описывая побуждающую его (driven) программу в одном месте, в другом говорит об «ощущении импульсов, исходящих откуда-то извне моего (сознательного) „я“, которым невозможно сопротивляться». Он говорит: «Я могу смотреть просто так, совершенно бессмысленно, куда это меня приведет: к импульсу или действию» (Custence, 1952, р. 36).

Согласно клиническому отчету, маниакальный пациент Грейвс в этом отношении был более категоричным и более откровенным (1942, р. 504). Он описывает, как писал статьи «без каких бы то ни было умственных усилий… независимо от темы». Это заставляло его поражаться тому, что «его разум не просто передающее устройство».

На первый взгляд, это пассивное восприятие действия подтверждает биологическую теорию маниакального и гипоманиакального состояний. Иными словами, оно дает картину гиперспонтанности, не столько побуждаемой (driven) самим человеком, сколько порожденной потоком энергии, от которой человек должен как-то отделаться.

Здесь следует запомнить, что сниженное ощущение действия является важным аспектом любой формы психопатологии: как в ее пассивно-реактивной, так и в ригидной форме. Везде, где происходит ограничение волевого процесса, существует и потеря ощущения намерения действия или самого действия, и чем больше ослабляется воля, тем более сильным будет такое субъективное ощущение.

В особенности эта утрата субъективного ощущения действия заметна у импульсивных психопатов, которые тоже «все в движении». Психопат остро чувствует возможность получения выгоды и быстро превращает ее в действие, однако он с трудом осознает наличие намерения, содержащегося в этой остроте ощущения, или даже намерений, побуждающих его к действию. Наоборот, скорее всего, он скажет нам, что ему просто представилась возможность или появилось искушение («Как только я хочу со всем этим покончить, кто-то вкладывает оружие мне в руку»), что действие, которое последовало, ожидалось, даже требовалось совершить, т. е. оно было обусловлено обстоятельствами («Он сопротивлялся») или же подчинялось какой-то внутренней силе, которой было бесполезно сопротивляться («Все произошло… из-за того стресса» — Martin, 1991; «Я был совершенно сломлен» — Hevesi, 1991).

Нужно лишь представить себе, как наступает вынужденное (driven) усиление такого вида реактивности при гипоманиакальном ощущении быстрого действия. Что касается психопата, не он сам начинает совершать намеренные действия; это ситуация «вызывает у него повышение адреналина» и включает сразу мысль и действие. Что касается гипоманиакальной личности, побуждаемой (driven) к такой быстрой и немедленной реактивности, отметающей любые сомнения, с присущим ей пропорциональным снижением осознания действия и несомненно более сильным ощущением возбуждения, «адреналин» оказывает более мощное воздействие, и ее ощущение отличается заметным едва сдерживаемым потоком «извергающихся» идей и возможностей.

 

Гипоманиакальность и навязчиво-одержимый характер

Мы уже отмечали связь гипоманиакальности не только с психопатической личностью, но и с личностью навязчиво-одержимой. Эта связь подтверждается множеством клинических свидетельств, начиная с зарождения психоанализа (Abraham, 1924/ 1953). Наличие симптомов и характерные черты навязчивости и одержимости часто отмечалось у маниакально-депрессивных личностей, особенно в связи с эпизодами депрессии.

Например, Джон Кастенс, описывая свой образ мышления во время депрессии, сообщает: «Чем бы я ни занимался, я чувствовал, что должен сделать что-то еще. Я постоянно испытывал беспокойство» (Custance, 1952, р. 61). Это типичное ощущение одержимости. Кастенс также отмечает одержимое совершение ритуальных действий в целях предосторожности, чтобы, по его словам, умиротворить Сатану: «Каждую ночь я возносил Господу запоздалые молитвы, одно послание за другим, после чего выкуривал три ритуальные сигареты…» (р. 70–71). Действительно, у Кастенса сама депрессия оказалась результатом сильной и безжалостной (то есть одержимой) самокритики. Так, например, он говорит: «…моя совесть не дает мне покоя… Ни на мгновение я не могу забыть грязные поступки, которые мне приходилось совершать в жизни».

Очень похоже содержание маниакально-депрессивного психоза Алонсо Грейвса. Он говорит, что «всегда жил, критически относясь к себе» и что испытывал «ненависть к самому себе» (Graves, 1942, р. 689). Действительно, можно увидеть непосредственное выражение этой ненависти к самому себе, когда он сообщает о своей «трусости» при избегании им ответственности, о своем «презренном» рыдании (превращении в «плаксу») и т. п. (р. 144).

Но такие проявления характерных черт навязчивости не ограничиваются у этих людей периодами депрессии. По существу, в «нормальные» периоды, когда у людей не проявляется ни тяжелой депрессии, ни явно выраженной маниакальности или гипоманиакальности, у них часто проявляются характерные черты и симптомы навязчивой одержимости. Например, Грейвс, стиль письма которого, по сути, является педантичным, называет себя «педантичным стоическим человеком», «в чем-то высокопарным». В своей идее «сознательного разума» он называет себя «дисциплинированным, уравновешенным и трудолюбивым» (р. 665).

Этот последний эпитет «трудолюбивый» вызывает особый интерес. Ибо оказывается, что часто гипоманиакальным или маниакальным состояниям предшествует навязчиво-одержимое внутреннее побуждение (drivenness). Например, Грейвс, журналист, перед своими срывами периодически ссылается на свою амбициозность («чрезвычайно амбициозен») и свои усилия («достаточно большие, чтобы вызвать перенапряжение») для достижения «жизненных целей» (р. 608). Он говорит о том, как давит на него работа, о необходимости напряжения и концентрации сил, о том, как его «подгоняют» требования, предъявляемые его работой (р. 178), и о том, как это привело его к безумию.

Оказывается, что внутреннее побуждение (drivenness) одержимого типа может превратиться в побуждение гипоманиакального типа. Фактически Грейвс нам говорит: «Каждому [маниакальному возбуждению] предшествовали усилия, предпринимаемые на основе здравого смысла, напряжение, необходимое, чтобы написать материал, концентрация сил, постепенно становящаяся иррациональной» (р. 325–326). В особенности ссылаясь на один случай, когда ему нужно было сделать много срочной работы для своей газеты, Грейвс замечает, что в процессе приложения этих усилий он в какой-то мере получил «осознание второго и третьего дыхания, которое может открыться». Находясь в таком состоянии, он «всегда мог лучше выражать свои мысли» (р. 132).

Возможно, что внешне необходимая или внутренне побуждаемая (driven) рабочая активность в условиях, когда необходимость в быстром действии не позволяет в нем усомниться или лишний раз задуматься, в какой-то момент у некоторых людей рождается ощущение легкого и спонтанного результата («внешнее выражение потока» — expressional flow). Если это так, можно достичь перехода от тяжелой и напряженной управляемости (drivenness), импульсивное побуждение к которой и ее бремя вызывают чувство ответственности, к эйфорическому гипоманиакальному побуждению (drivenness), при котором это бремя исчезает.

По существу, само гипоманиакальное состояние еще несет на себе печать одержимости внутренним побуждением (drivenness). Оно часто характеризуется не просто самыми разными грандиозными идеями, обычно очень увлекательными и даже захватывающими, например объединения Востока и Запада или освобождения людей от сексуальных ограничений. Подобные гипоманиакальные идеи были связаны с навязчиво-одержимой реактивностью (Fenichel, 1945), как и проявления излишнего великодушия. Но, как мы уже видели, гипомания — это состояние, в котором проявляется не только приподнятое настроение или радостное возбуждение, но и состояние действия, которое часто воображается творческим и имеет потрясающий результат, достигнутый как будто безо всяких усилий.

Мужчина, который в течение нескольких лет безуспешно пытался закончить книгу, теперь, будучи в слабовыраженном гипоманиакальном состоянии, ликуя говорит: «Мне не стоит писать роман! Вся моя жизнь — это роман!»

Это явно говорит о том, что возбужденная одержимость самокритикой и недовольство собой («…Что бы я ни делал, я чувствовал, что должен сделать что-то еще…»), характерное для депрессивного состояния, никоим образом полностью не отсутствует в гипоманиакальном состоянии. Возможно, на какое-то время или отчасти оно исчезает, если удается прийти к некоему компромиссу («Вся моя жизнь — роман!»). В любом случае нетрудно понять наличие связи между двумя типами внутреннего побуждения (drivenness). В конечном счете, они представляют собой два способа предотвращения суждений, содержащих самокритику и самообвинение, через постоянное действие, в особенности через какое-то достижение либо благодаря упорной работе в одном случае, либо благодаря «спонтанному» воодушевлению — в другом.

Есть еще нечто заслуживающее внимания в этой любопытной связи между сходной с психопатией гиперспонтанностью гипоманиакального состояния и навязчивостью, которая явно просматривается в ее основе. То, что сначала кажется особым сочетанием двух защитных типов в одном состоянии, может послужить примером их иерархической организации у патологической личности. Защитные типы реакций оказываются иногда более, а иногда менее подходящими. Если ригидная и навязчиво побуждаемая (compulsively driven) личность страдает от жестких самообвинений в неудачливости, тогда, вероятно, в особых обстоятельствах, чтобы удовлетворять тем нормам, которые на себя налагает человек, может включиться дальнейшая защитная реакция, имеющая цель избежать таких упреков. Но если наше представление верно, эта реакция может быть только защитной, присущей личности, управляемой влечениями (driven), и эта реакция является результатом его установок и способов действия. Вероятно, одной такой возможностью, доступной некоторым людям с таким типом личности, может быть усилие избежать таких побуждаемых внутренними влечениями (driven) жестоких самообвинений через такое же побуждаемое (driven) безрассудство.

 

Биология

Что в итоге можно сказать о роли биологии в природе такой управляемой влечениями (driven) личности, и особенно в гипоманиакальных состояниях? По-прежнему не очевидно, что нам следует считать эту роль существенно отличающейся от роли, которую играет биология в образовании любого другого вида психопатологии или вообще в любом аспекте человеческой психологии. Очевидно, биологические процессы являются основой человеческого мышления и человеческой психологии вообще. Несомненно, индивидуальные биологические различия и их проявления в развитии будут иметь психологическую обусловленность и, например, будут оказывать влияние на способ создания защиты, тем самым влияя и на форму психопатологии, если будет развиваться психопатология. С этой точки зрения нельзя гарантировать, что ответственность за любую психопатологию будет возложена только на внешние обстоятельства, так как это означало бы, что одинаковые условия будут оказывать одинаковое влияние на любого человека с любой биологической конституцией. Если бы оказалось, что биологически организованная аффективная система или общий уровень действия людей, у которых развивается маниакальное, гипоманиакальное или депрессивное состояние, были предрасположены к формированию таких реакций, это было бы вовсе не удивительно. Но это совсем не значит, что такие состояния следует рассматривать, совершенно не принимая во внимание психологию.