Если вам уже семьдесят два года и вы всю жизнь прожили в городе, в котором родились, легко ли вам будет уезжать из него навсегда?
Вы знакомы почти с половиной его жителей, и они раскланиваются с вами при встрече. Вы знаете, по какой стороне улицы лучше всего идти в знойный летний день и какими шагами взбираться зимой на покатый и скользкий пригорок, за которым стоит ваш дом. Шаги должны быть мелкими-мелкими, чтобы не поскользнуться и не упасть. А это не так уж просто, как кажется с первого взгляда, – не упасть зимой на улице, когда вам уже семьдесят два.
И даже трудно сказать – любите ли вы свой город. Да и как определить, любите ли вы свою привычную одежду и удобную разношенную обувь.
Но жизнь-то уже почти вся прожита, и прожита здесь в этом городе. Конечно, и отсюда пришлось уезжать, и даже один раз надолго. Но тогда была война, и вы уехали на целых пять лет, точнее – пять лет и два месяца. У вас была блестящая возможность остаться в любом другом месте, когда вы возвращались назад из Германии. Но вы приехали сюда, в свой город, и увидели, что дом, который строил еще ваш дед, уцелел.
И тогда вы привели в этот дом свою жену, и здесь родился у вас сын. И так уж вышло, что война пощадила вас, и жена любила вас, и дом был цел, и сын рос. Можно было жить, а жизнь, вся жизнь была еще впереди.
Давно все это было. А сейчас жизнь идет своим чередом, и только вы словно застыли, остановились на месте, а она течет мимо вас, размывая минута за минутой, словно мельчайшими песчинками, старый изношенный организм.
Сын упорно зовет к себе, ваш сын, который вырос в этом доме, шалил здесь и болел бесконечными ангинами. И вот ваш сын живет в далеком Израиле и так редко имеет возможность приезжать сюда.
Последний раз это было, когда умерла его мать. Он плакал тогда, совсем уже взрослый мужчина, он как слепой ходил по дому, натыкался на вещи и все недоумевал, почему завешены зеркала. А соседки терпеливо объясняли ему, что такой это обычай, такой обычай.
Сын зовет к себе, в каждом письме зовет. Почерк у него жесткий, взъерошенный. Сколько раз приходилось ругать его в детстве за такой почерк. Ничего не помогало. А вот теперь он командир танкового подразделения, и почерк тому не помеха.
Сын зовет к себе, значит, надо решаться оставить этот город навсегда и этот дом, который уже и не дом даже, а склад, хранилище, музей всех ваших воспоминаний. Потому что за каждым пятнышком на обоях стоит целая история, маленький кусочек из прошлой жизни. Вон там за шкафом в углу сын чернилами нарисовал воздушный бой, и ему за это здорово влетело. А вот здесь, около постели, самое последнее пятно – это когда жена застонала, вдруг задыхаясь, вы помчались к ней с пузырьком лекарства, а потом все поняли, и пузырек выпал из ваших рук.
Поэтому-то вы и не делаете ремонта. Вам кажется, что, если сменить обои, что-то может исчезнуть из памяти навсегда.
Конечно, дом требует ухода. Надо по утрам открывать ставни, а по вечерам закрывать их. Надо заготавливать на зиму дрова и топить печь. Надо еще жить самому и продлить жизнь дому. Но с каждым днем все труднее и труднее делать это.
Да еще и зима в этом году что-то необычно рано. Видано ли, чтобы в середине сентября уже выпал снег. Вот и пришлось срезать вчера в палисаднике поздние георгины, а руки онемели, замерзли на ветру, да так, что, неловко повернувшись, вы до крови распороли садовыми ножницами левую ладонь.
Теперь уже утро, а забинтованная рука все еще ноет со вчерашнего дня. Да и снегу выпало вроде бы больше. Вон как весь двор завалило. И ни одного следа нет – ни от дома к калитке, ни от нее к дому.
Все белым-бело, и ни одного следа.
Да, надо решать. Надо решать…