Улица Пушкинская тянулась почти через весь город и заканчивалась в районе Песков в том самом месте, где булыжник мостовой переходил в обычную проселочную дорогу. Здесь теснились последние городские постройки, а сразу за ними начинался луг, обрамленный лесополосой, за высокими деревьями которой уже в наше время построили аэродром для авиации стратегического назначения.

Границей между городом и остальным миром, то есть между булыжной мостовой и проселочной дорогой, служил невзрачный деревянный мост. Под мостом журчала незамерзающая даже зимой небольшая речушка, скорее не речушка, а ручей, которому местные жители дали не очень поэтическое, но зато точное, по их мнению, название – Вонючка. Поскольку в окрестностях города напрочь отсутствовали горные вершины с тающими ледниками, да и, если честно сказать, не было не только горных вершин, но и мало-мальски высоких холмов, то природа неиссякаемого источника могла бы стать загадкой для любознательных краеведов. Тем не менее источник существовал и всем своим крепким приземистым видом грозил просуществовать еще не одну сотню лет. Источник сверху был накрыт зданием из прочного старорежимного кирпича, имел при себе дымящуюся трубу котельной и длинный ряд приподнятых выше человеческого роста окон, закрашенных наглухо белой масляной краской. Источник назывался «Городская баня № 2», что подтверждалось вывеской, красовавшейся над входной дверью.

Река Вонючка, основные ресурсы которой пополняла мыльная вода, стекавшая с посетителей бани, обросла таким количеством легенд, что на их основании можно было бы написать не одну книгу о бобруйских жизнелюбах. Но самой правдивой из них до сих пор считается история Странной Малки, получившей свое прозвище после одного происшествия, случившегося однажды посреди луговых трав, невдалеке от неприметного деревянного моста.

Малке исполнилось тогда тринадцать лет, а значит, было это накануне кровавых событий 1914 года, так как появилась она на свет (на то есть указания в архивных документах) в самом начале двадцатого века. Мать ее умерла при родах, и Малка вместе с отцом и престарелой бабушкой жила в самом крайнем городском доме, не доходящем всего двух или трех метров до берега известной уже реки.

Отец зарабатывал на жизнь тем, что давал уроки музыки местным вундеркиндам да, случалось, играл на гобое во время свадеб, похорон или иных мероприятий, требовавших непременного звукового оформления. Про него говорили, что он обладал абсолютным слухом и, когда по железной дороге шли поезда, мог с легкостью определить, какую ноту и в какой тональности выстукивали колеса вагонов, пересекавшие район Песков.

А еще про него шла молва, что в молодости он ездил на заработки в Америку, видел там самодвижущиеся тротуары, шкафы, вырабатывающие холод, в которых летом сохраняли свою свежесть любые продукты, и еще разные другие не менее диковинные вещи. Но самым волновавшим горожан слухом был слух о том, что там, в Америке, ему удалось попасть в ученики к мудрецам, владеющим искусством каббалы, и он постиг многие тонкости этой таинственной науки. Не оттого ли гобой его звучал так завораживающе, что все вокруг смеялись, когда музыканту было весело, или плакали, когда отцу Малки становилось грустно.

В этом смысле, то есть в смысле музыки, дочь, которую он нежно любил, нанесла ему самый тяжелый после смерти жены удар – у Малки музыкальные таланты отсутствовали начисто. Несмотря на это досадное обстоятельство, росла она красивым, не по годам развитым ребенком, постепенно принимая от старой бабки на себя все заботы, связанные с домашним хозяйством. Местные кумушки, глядя на нее, безошибочно определили, что в самое ближайшее время на окраине города появится высокая стройная девушка, которая станет заветной мечтой многих состоятельных женихов, живущих на самых что ни есть центральных улицах.

Но до того момента, когда это прекрасное будущее должно было стать реальностью, с Малкой случилось непредвиденное. Жарким июльским утром она отвела единственную в их хозяйстве корову пастись на луг по ту сторону речки, а когда собралась уже возвращаться, чтобы успеть разогреть самовар, без которого отец не садился за стол, увидела на горизонте странное облако. Вернее, это было даже не облако, а черного цвета огромный столб, одним концом упиравшийся в луговые травы, а другим – уходивший в небо, ставшее вдруг зловеще лиловым.

Столб приближался с огромной скоростью, вращаясь и втягивая в свою сердцевину все, что попадалось на его пути. Малка инстинктивно закрыла голову руками и бросилась на траву. Краем глаза она успела заметить, что их корова, только что стоявшая невдалеке, пронеслась по воздуху мимо нее, а потом, к ужасу своему, почувствовала, что и сама она, словно пушинка, сдернута с земли и летит вслед за коровой, подхваченная чудовищным вихрем.

Как и когда она оказалась на земле около лесных посадок примерно в полутора километрах от того места, где только что была, Малка не помнила. Рядом, припав на передние ноги, трясла головой и натужно мычала корова. Малка помогла ей подняться и лишь после этого почувствовала запредельный страх. Спасение от этого страха было только в полном бесчувствии глубокого обморока.

О смерче, довольно редком в наших краях, еще долго говорили озадаченные горожане, а потом успокоились, сойдясь во мнении, что это был знак свыше о том, что приход Мессии уже совсем близок. А уж коль скоро Малке посчастливилось оказаться в центре такого необыкновенного события, то горожане естественным образом предположили, что некие высшие силы коснулись ее чела и теперь ее можно было причислить не то чтобы к лику святых – это было бы уже, наверно, слишком, – но уж точно к славной когорте уникальных личностей, которые подходили под определение «странные».

И действительно, с Малкой стало происходить что-то невероятное. Она вставала по ночам, не открывая глаз выносила в сени домотканые половики, переворачивала стулья, установив их кверху ножками на большом обеденном столе, тщательно мыла пол, насухо его протирала и только потом, все возвратив на место, снова укладывалась в постель. Утром она абсолютно не помнила всего того, что проделывала ночью. Старая бабка тихо плакала у себя в углу. Отец стал замкнутым и угрюмым, он почти все время проводил на берегу реки Вонючки, сворачивая одну самокрутку за другой.

Вы думаете, в нашем городе можно было хоть что-нибудь сохранить в тайне? Скоро слух о том, что происходило по ночам в доме у музыканта, разнесся по всей округе, и это только подлило масла в огонь. Тем более что местные жители стали замечать: стоило кому-нибудь неодобрительно отозваться об отце Малки или о ее престарелой бабке, как с этим человеком начинало происходить нечто неладное. Либо скисало молоко от только что подоенной коровы, либо никак не желали разгораться дрова, уже находящиеся в печи, либо на голове появлялась внезапно шишка, и в том месте, где она росла, начинали выпадать волосы.

Может быть, именно это дало начало легенде о Странной Малке, может, что-нибудь еще мне неведомое, но только устное творчество о ней расцвело таким пышным цветом, что по примеру старинных книг его можно было уже без всякой натяжки озаглавить «Житие Странной Малки».

Вскоре начались события, по сравнению с которыми скисшее молоко и даже шишка на голове воспринимались как невинные пустяки. Город наш оказался втянутым в водоворот событий мирового масштаба: война Антанты с Германией, затем революция, Гражданская война, приход белополяков и нескончаемые зверства то с одной, то с другой стороны.

Но «Житие» на то и «Житие», чтобы ни один штрих из судьбы героини не оставлять без внимания. Поэтому особо были отмечены события, происшедшие летом 1920 года, после того как тихо скончалась старая бабка. Легенда утверждает, что на следующий день поляки потерпели поражение на подступах к нашему городу и их обозы начали движение вдоль Пушкинской улицы по направлению к реке Вонючке. Специальная команда, замыкавшая отступление, методично поджигала все строения, стоящие по обеим сторонам дороги. И когда отец Малки увидел, что огонь приближается к их дому, он открыл погреб, спрятал в специально приготовленном тайнике футляр со своим инструментом и велел Малке спуститься вниз. Потом он закрыл погреб, положил сверху половик и вышел из дома как раз в тот момент, когда поляки забросили на крышу горящие факелы. Деревянная дранка задымилась, и вскоре по ней поползли красные язычки пламени. Отец Малки опустился на колени, воздел руки к небу и произнес какую-то длинную гортанную фразу. Огонь, набиравший силу, внезапно замер, словно наткнулся на невидимую преграду, а потом съежился и исчез. Поляки удивились, но разбираться, в чем дело, у них уже не было времени. Офицер, оказавшийся рядом, спрыгнул с коня и выстрелил в затылок отцу Малки, все еще стоявшему на коленях. С этого момента Малка осталась круглой сиротой при уцелевшем доме и спрятанном зачем-то в тайник футляре с гобоем.

Дальше события развивались так стремительно, что устное предание лишь в общих чертах смогло восстановить картину тогдашних деяний Странной Малки. Картина включала госпиталь, развернутый в доме бывшего градоначальника, на фоне которого появился странный персонаж по имени Франц Шеффер. Персонаж этот был австрийским пленным, оказавшимся в России еще со времен Первой мировой. Здесь он не устоял перед пропагандой большевиков, вступил в их ряды и ушел сражаться за светлое будущее рука об руку со всеми сознательными элементами рабоче-крестьянской Красной армии.

Судьбе было угодно, чтобы часть дороги в это светлое будущее проходила через наш город. В тяжелом бою за него Франц был ранен и помещен в госпиталь на Муравьевской. Сюда же в санитарную команду новая власть, как гласит легенда, зачислила среди прочих девушек и Странную Малку. В один из дней ее послали собрать одежду у вновь прибывших бойцов для того, чтобы выжечь затаившихся там тифозных вшей. (К слову сказать, почти любой персонаж, о котором повествуют те или иные «Житии», рано или поздно оказывается у постели больных, выполняя самую неблагодарную работу.) Палата, где лежал австриец, оказалась на этом жертвенном пути последней. Малка приоткрыла дверь, и первое, что она увидела, – были глаза Франца.

Если бы авторы легенды снабдили свои тексты иллюстрациями, то вы бы заметили, что внешне Странная Малка и Франц совершенно не подходили друг другу. На рисунке стояла бы, застенчиво теребя косу, высокая двадцатилетняя девушка, а рядом с ней опирался бы на палочку сорокалетний вояка с седыми висками, с проплешиной, которую уже не могли скрыть зачесанные назад волосы, и с простреленным в недавнем бою легким. Впрочем, проплешину и простреленное легкое на таком рисунке изобразить было бы достаточно трудно, зато сразу бы бросилось в глаза некоторое сходство между австрийцем и отцом Малки. Свидетели утверждают, что сходство это угадывалось не только в прическе, но и в походке, и в жестах, и даже в том, с каким изяществом держал он в руках запрещенные врачами самокрутки.

Роман их был бурный и состоял из двух частей. Первая закончилась тем, что подлечившийся Франц поехал догонять наступавшие на Варшаву войска Тухачевского. Вторая часть была более длительной. Началась она, когда Красная армия с позором откатилась от польской столицы и настойчивый австрияк никому не ведомыми путями снова оказался в нашем городе, поселившись вместе с Малкой в ее маленьком доме на берегу реки Вонючки.

Кроме сиротского существования, жертвенной работы, первой любви и замужества, каноны предписывают, чтобы у героини непременно появился ребенок. И событие это не заставило себя долго ждать. Вернее, ждать оно себя заставило, но ровно девять месяцев, отпущенных для этого природой. В назначенный срок Странная Малка родила сына, которого назвали по второму имени императора несуществующей уже Австро-Венгрии. Таким образом, рядом с ней оказалось двое мужчин: старший Франц и младший Иосиф. Когда через три года открывшаяся рана и скудное питание свели австрийского поданного в могилу, Малка, заколотив крест-накрест дверь и ставни своего дома, взяла сына и исчезла из города.

Вот теперь уже действительно никто не знал, где она была и чем занималась. Ходили, правда, слухи, что она пыталась попасть на родину своего мужа. Но так это или нет, в точности известно не было.

В 1927 году Малка снова объявилась в городе. Выглядела она по-прежнему стройной, красивой и, что удивительно, имела при себе диплом какого-то педагогического техникума.

Иосиф, которого Малка нежно называла Ёселька, подрос, владел двумя языками, и все отметили, как похож он на собственную маму, являясь, по сути, уменьшенной ее копией, что придавало облику Ёсельки некоторую непозволительную для мальчишек женственность.

Вскоре Малка устроилась на работу в школу, где преподавала немецкий язык. Ёселька пошел учиться туда же, и авторы легенды особо отмечают, что мир их замкнулся между двумя точками на карте нашего города: дом у реки Вонючки – школа на улице Коммунистической.

Этот замкнутый мирок слегка расширился, когда Ёселька, бредивший паровозами, бросив внезапно школу, устроился учеником машиниста в местном депо. Но даже такой абсолютно невинный выход за пределы привычного круга, как оказалось, таил в себе нешуточную опасность. Молох террора, раскручиваемый по всей стране, достиг наконец границ и нашего города. Ёсельку арестовали в середине лета 1937 года.

Не сохранилось свидетельств о том, как и какими путями Малке удалось выяснить, что дело ее сына вел следователь НКВД Ефим Слуцкий. Зато достоверно известно, что в первое же наступившее воскресенье она надела свое лучшее крепдешиновое платье и направилась к его дому.

Если реконструировать эту сцену во всех подробностях, то выглядела она так. Солнце жарило в тот день немилосердно. Ефим Слуцкий вышел на крыльцо в белых парусиновых брюках и застиранной сиреневой майке, открывавшей на груди множество поседевших волосков, свернувшихся от жары в колечки.

– За что вы его? – глядя на эти волоски, спросила Малка.

Следователь НКВД, видимо, только что пообедал, поэтому, прежде чем ответить, долго ковырял в зубах спичкой, потом отбросил ее в сторону, с интересом посмотрел на Малку и наконец лениво произнес:

– Ваш сын устроился в железнодорожное депо, имея преступное намерение угнать паровоз, приехать на нем в Москву и убить товарища Сталина.

Все прозвучавшее показалось Малке таким нелепым и одновременно из-за этой нелепости таким страшным, что она впервые за много лет снова ощутила себя в середине смерча, воющего на разные лады истошными голосами.

Не помня себя от ужаса, охватившего ее, она, сжав кулаки, бросилась было на ухмылявшегося следователя, но тот проворным движением, с помощью которого не раз выбивал показания из арестантов, ткнул Малку ногой в живот.

Когда Малка, пересиливая боль, с трудом поднялась с земли, она увидела, как Ефим Слуцкий, повернувшись к ней спиной, открывал дверь своего дома.

– Стоять, – тихо сказала Малка.

Было в ее голосе нечто такое, что заставило его обернуться.

– Через три месяца такие же шелудивые псы, как ты, поставят тебя к стенке и пристрелят без всякого сожаления.

– Прочь от моего дома, ведьма, – процедил сквозь зубы Слуцкий и захлопнул за собой дверь.

Сбылось ли пророчество Малки или просто пришло время поменять одних палачей на других, еще не насытившихся как следует кровью своих жертв, но только Ефима Слуцкого действительно арестовали в одну из октябрьских ночей, а наутро чрезвычайная тройка приговорила его к расстрелу, что в тот же день и было исполнено.

Впрочем, Малка об этом так и не узнала. Соседи утверждают, что за ней пришли через несколько часов после разговора со следователем. Она успела только сходить на могилы своей бабки, отца и Франца, сделать генеральную уборку в доме и спрятать в потаенную нишу погреба футляр с гобоем, которым так дорожил ее отец.

Ее осудили по зловещей 58-й статье, дали десять лет и отправили в один из лагерей, находившихся в далеких казахских степях. К этому сроку, по-видимому, потом добавили еще как минимум четыре года, потому что, как гласит летопись, Странная Малка появилась вновь в нашем городе только летом 1952 года.

Этот огромный пробел в ее жизни, эти почти пятнадцать лет незаполняемых страниц, никак нельзя поставить в укор составителям «Жития». Очевидно, судьба подарила им редкую возможность не оказаться среди миллионов тех, кому, подобно Странной Малке, светлое будущее уготовили в виде колючей проволоки и вышколенных вертухаев. А что-либо домысливать самим, не зная канвы подлинных событий, строгие каноны не только не приветствуют, но запрещают категорически.

Существовало, конечно, опасение, что Малка может выбрать какой-либо другой, нежели наш, населенный пункт из перечня мест, разрешенных для проживания. Ведь тогда легенда о ней оборвалась бы, не достигнув своей кульминации. Но Малка надеялась, что если Ёселька жив, то он непременно вернется искать ее сюда, в этот город, в их дом, уцелевший, несмотря на четыре года немецких бесчинств и уничтожения всего того, что напоминало фашистам о большевиках и евреях.

«Житие» утверждает, что дом – единственное достояние Малки – оказался никем не занят. После изгнания немцев несколько семей пыталось было поселиться в нем, но каждый раз что-то необъяснимое выдавливало их отсюда. Почти все говорили про чувство какого-то безотчетного страха, накатывающего по ночам, утверждали, что в каждой из трех комнат под утро принимался завывать ветер, а стоило подойти к окну, как казалось, что штакетник, окружавший небольшой двор, неожиданно воспламенялся, грозя уничтожить огнем близлежащие постройки. Как бы там ни было, все посчитали за лучшее впредь держаться как можно дальше от этого места. А те, кто когда-то вынес из дома всю без остатка мебель, предпочли немедленно принести ее обратно.

Поскольку второе возвращение Малки оказалось гораздо ближе по времени к нам, чем ее первое, то жизнеописание постепенно начало приобретать черты уже некоторого художественного свойства. Авторы, кем бы они ни были, уже не удовлетворялись сухим перечислением фактов, но попытались (и это частично у них получилось) передать психологический настрой всех участников последнего, самого трагического, периода ее жизни.

Этот последний период начался с того, что Малка пришла в милицию оформлять необходимые документы, а начальник отделения, повертев в руках ее бумажки, предложил вдруг взять в квартиранты их сотрудника, молодого парня, который за неимением лучшего коротал ночи на диване в приемной.

– Нет, – будто бы ответила тогда Малка.

На работу она устраивалась долго и безуспешно, пока наконец ее не взяли уборщицей в местный Дом пионеров. Приходила Малка вечером, когда все кружки заканчивали свою работу, и тщательно убирала шестнадцать комнат, два туалета и три длинных зигзагообразных коридора.

Через неделю ее вызвал директор и, не поднимая глаз, объяснил, что человек с такой подпорченной биографией не имеет права работать в учреждении, связанном с воспитанием подрастающего поколения.

Малка все поняла, снова явилась в милицию, открыла дверь в кабинет начальника и, не переступая порога, будто бы сказала:

– Твоя взяла.

Так на страницах «Жития» появился новый персонаж, которому провидение уготовило особую роль.

Если бы Василий Бусел – милиционер, который тем же вечером появился на берегу реки Вонючки, – мог предположить, свидетелем каких событий ему предстояло стать и как все это отразится на его дальнейшей судьбе, он по примеру тех, кто уже пытался жить в этом доме, не приблизился бы к нему ближе чем на выстрел из табельного пистолета.

Но Василий Бусел был молод, чист душой, не верил ни в какую чертовщину, а так же, как некогда Франц Шеффер, верил исключительно в светлое коммунистическое завтра. Впрочем, как утверждают авторы, возникло еще одно обстоятельство, которое заставило Василия остаться в этом доме. Едва он увидел Странную Малку, как в сердце его вошла никогда не испытываемая раньше тоска. Эта женщина, обладавшая какой-то особой статью, красоту которой практически не затронули годы мытарств и унижений, с такой силой притянула к себе его душу, что Василий просто физически ощутил нехватку воздуха.

В этом состоянии, когда вдох и выдох стали даваться с огромным трудом, он прожил в доме Малки почти шесть месяцев, ловя за тонкой перегородкой все шорохи ее перемещений, пытаясь вообразить, чем она занята, как одета и даже о чем думает, когда по тюремной привычке начинала вышагивать от одного угла до другого в своей комнате, всегда притемненной из-за плотных штор, задернутых на окне.

Особенно тяжело приходилось ему по ночам. Он лежал на узкой металлической кровати, принадлежавшей некогда сыну Малки, и прижимал руку к стене, за которой, он знал, стояла ее тахта. Ему казалось, что таким образом он прикасается к ней самой. И оттого, что рука затекала, а сон все не шел, он злился на себя, потом на весь мир, но только не на саму Малку, которой дела не было до его ночных мучений.

Чтобы как-то все это прекратить, он принес и прикрепил кнопками к стене портрет Сталина, вырезанный из «Огонька». А когда и вождь не помог, стал просто напиваться перед тем, как переступить порог своей съемной квартиры. От выпивки, количество которой все нарастало, он ночью впадал в полное беспамятство и лишь утром с тяжелой головой снова ощущал глухую тоску, ворочавшуюся в сердце.

А между тем развязка стремительно приближалась.

Двадцать третьего февраля, в День Красной армии – авторы «Жития» этот момент выделяют особо, – он пришел слегка навеселе, гордый тем, что руководство отметило его труд почетной грамотой. Чтобы хоть как-то заинтересовать Малку своей персоной, он стал взахлеб рассказывать ей о том, как высоко ценит его начальство. Этот вывод он сделал из того, что ему одному из всего отделения было доверено секретное мероприятие: вместе с особистами приступить по приказу товарища Сталина к формированию составов, в которые планировалось загнать все еврейское население страны и отправить его за Урал, подальше от насиженных мест.

Закончив свой взволнованный монолог, Василий Бусел вдруг осекся. Он внезапно осознал, что, во-первых, только что выдал государственную тайну, а во-вторых, что Малка принадлежит как раз к тому самому народу, который ему, лейтенанту милиции, предстояло загнать в товарные вагоны и отправить в долгий и тяжелый путь.

Странная Малка, как утверждает легенда, поняла, что настал ее час.

Она хорошо представляла, что значат все эти теплушки, за которыми на всем протяжении пути будут следить солдаты с рвущимися на поводках собаками, что значат трупы, которые они будут принимать сквозь проемы со скрежетом отъезжающих в сторону тяжелых дверей, что за горестные стоны будут сопровождать все эти набитые людьми эшелоны, обреченные оплачивать свой путь все увеличивающейся в размерах смертельной данью.

Когда-то отец Малки любил повторять короткую притчу: «Если бы все могли повесить свою судьбу на гвоздь и заменить ее на любую другую, каждый взял бы снова свою вязанку страданий, потому что беды других показались бы ему еще ужасней». Теперь пришла пора Странной Малки взвалить на себя, кроме собственной беды, еще и вязанку страданий всего ее народа. Только она, как когда-то учил ее отец, могла ценой собственной жизни предотвратить непоправимое.

С этого момента передаваемая из уст в уста легенда обросла такими подробностями, будто ее авторам удалось каким-то образом проследить за каждым движением своей героини. Если записать все, что я услышал, не упуская ни одной, самой мелкой, детали, то получится следующее.

Поздним вечером, когда Василий уже уснул, Странная Малка зажгла керосиновую лампу и спустилась в погреб. В небольшом его пространстве, аккуратно выложенном кирпичом, стояло несколько рассохшихся бочек, да на полках, которые шли по периметру, находилось десятка два чудом уцелевших, затянутых паутиной банок. Малка отодвинула одну из них и долго шарила рукой по стене, пока не нащупала кирпич, который неожиданно легко повернулся вокруг какой-то невидимой оси. И точно так же, как этот первый, один за другим повернулись еще несколько, образовав проем, в котором Малка, подняв лампу, обнаружила завернутый в старый шерстяной платок футляр с отцовским инструментом.

Поднявшись наверх, она кончиком ножа вспорола красную бархатную обшивку, осторожно вытащила из-под нее потемневшие от времени листки и, стараясь запомнить, долго вчитывалась в то, что было на них написано. Потом вскипятила на примусе воду, достала из какого-то потаенного места помазок и бритву, отрезала ножницами свои длинные, рассыпанные по плечам волосы и, намылив голову, тщательно сбрила их остатки. Покончив с этим, она взяла из шкафа несколько чисто выстиранных ночных рубашек, выбрала ту, что была белого цвета, надела ее и, стараясь не шуметь, вошла к сопевшему во сне Василию.

Отделять от стены портрет Сталина, который был прикреплен над кроватью, оказалось делом неудобным. Очевидно, в этот момент Василий почувствовал, что кто-то возится прямо над ним, но вида не подал, притворившись спящим.

Когда портрет оказался наконец в ее руках, Малка, как показалось ей, бесшумно и незаметно выскользнула из комнаты.

Василий сел на кровати и прислушался. Через некоторое время с легким стуком закрылась входная дверь. Он мгновенно, как по тревоге, натянул на себя форму и выбежал из дома. Ночь была беззвездной и не по-февральски теплой. Тишина стояла неправдоподобная, только редкая капель обозначала себя сердитым цокающим звуком. Малки нигде не было. Василий выглянул за калитку и в черном, почти непроглядном ночном воздухе с трудом различил ее высокую фигуру, быстрыми шагами удалявшуюся в сторону речки.

Теперь он уже ни на миг не выпускал ее из виду. Прокрался вслед за ней через деревянный, уже полностью очистившийся от снега мост и затаился за густыми прибрежными кустами.

Странная Малка остановилась по другую их сторону, совсем недалеко от него. Он слышал ее учащенное дыхание, видел, как она сбросила пальто и, оставшись в одной длинной до пят белой рубахе, опустилась на колени. Пальцем левой руки она обвела вокруг себя черту, которая, видимо, как некая граница, должна была отделить ее от остального мира. Слова, которые затем Малка стала монотонно произносить, показались Василию настолько непонятными, что он даже не пытался вникнуть в их смысл.

Продолжалось все это достаточно долго. Фраза за фразой, как некое бесконечное кружево, обволакивали пространство, и, словно им в ответ, среди непроглядной темноты начали вспыхивать странные огоньки. Они то собирались вместе, то снова рассыпались в разные стороны, но с каждым мгновением все ближе и ближе подбираясь к тому самому кругу, внутри которого стояла на коленях Малка.

Когда огоньки, как маленький потрескивающий костер, зависли прямо над ней, Малка достала из рукава рубашки сверток с отрезанными волосами и положила его прямо перед собой. Один из огоньков соскользнул вниз, и волосы тот час же вспыхнули, неожиданно ярко осветив все вокруг. Малка поднялась с колен, достала запрятанный в другой рукав портрет Сталина, бросила его в пламя и, воздев руки к небу, произнесла четко и громко:

– Именем святого Элоима, именем духов Касиеля и Афиеля к тебе обращаюсь, Спаситель. Защити народ мой от тяжких страданий и злых козней. Пусть отсохнет рука злодея, поднявшего ее на детей наших. Позволь жить нам во имя Любви и Света. Да будет так во веки веков! Аминь.

Только после этих слов Василий наконец решился. Напролом, раздирая в кровь острыми ветвями руки, бросился он к рухнувшей на землю Малке. Но та, похоже, его уже не видела. Перед ним на чернеющей проталине лежала, распластавшись, женщина, и лицо ее без единой кровинки было таким же белым, как ее белая длинная до пят рубаха. Он поднял ее и понес домой, с трудом преодолевая желание выть на всю округу от ужаса, который только что испытал.

Очнулась Малка у себя на тахте, укрытая тяжелым ватным одеялом. Василий сидел рядом и смотрел на нее не отрываясь.

– Ищете смерти? – спросил он.

Странная Малка ничего не ответила, она подумала только, как жаль, что Ёселька вернется, а ее уже не будет.

Утром Малку забрали. Девять дней она просидела в камере предварительного заключения, а когда пришло известие о том, что Сталин скончался, Малку приволокли в кабинет следователя, бросили на пол, и четверо здоровых мужиков избивали ее сапогами до тех пор, пока она не перестала подавать признаков жизни.

Василий сидел в это время в доме на берегу реки Вонючки, глушил стакан за стаканом водку и слушал траурные марши, которые неслись из тарелки репродуктора. Потом он кинул в кучу тряпья, разложенного на полу, несколько горящих спичек, взял со стола футляр с гобоем и, пошатываясь, отправился отдавать рапорт с просьбой уволить его из рядов доблестной милиции. Он даже не оглянулся, чтобы посмотреть, как горит дом.

Вот и вся легенда о Странной Малке.

Здесь можно было поставить точку, если бы не каприз судьбы, который дал этой истории неожиданное продолжение. В 1954 году, когда из лагерей стали выпускать политзаключенных, в нашем городе объявился Ёселька. В этом беззубом старике с пустым рукавом вместо левой руки – а ведь ему тогда едва исполнилось тридцать три – никто, естественно, не признал сына Странной Малки. Поскольку родовое гнездо Ёсельки сгорело, то власти сочли за лучшее определить его в странное учреждение, которое называлось Дом инвалидов. Стояло оно на пересечении улицы Ленина (бывшая Шмочегасс) с Интернациональной (бывшая Вейзмирштрассе) и пользовалось в городе дурной славой. Ни один дебош на рынке не обходился без представителей этого славного заведения.

Ёселька, впрочем, драчливостью не отличался. Он работал в местной мастерской сапожником, и надо было видеть, как виртуозно одной рукой управлялся он с дырявыми подметками и стертыми каблуками. В его комнате на тумбочке около кровати всегда лежала стопка книг, а под подушкой самая любимая – «Фауст» Гёте в подлиннике. Я утверждаю это с абсолютной уверенностью, потому что наша школа взяла шефство над Домом инвалидов, и мы раз в месяц устраивали перед его обитателями различные представления. Мне было поручено читать стихи собственного сочинения, и Ёселька, то бишь Иосиф Францевич, был первым, кто по-взрослому, без всяких скидок разбирал мои незрелые опусы.

Иногда наш разговор заканчивался тем, что он доставал из чемодана, лежащего под кроватью, черный футляр, обитый изнутри красным бархатом, бережно вынимал гобой и рассказывал мне про своего деда, который, как вспоминала его мама, играл так, что люди не могли удержаться от смеха, когда музыканту было весело, или от слез, когда ему становилось грустно.

Только много лет спустя Ёселька обронил мимоходом, что гобой ему вернул завхоз Дома инвалидов, бывший лейтенант милиции, практически уже совсем спившийся Василий Бусел. О чем Василий беседовал с сыном женщины, в судьбе которой сыграл такую роковую роль, я не знаю и теперь уже не узнаю никогда.

Накануне моего отъезда в институт Ёселька, прикованный костным туберкулезом к больничной койке, пересказал мне сложившуюся в городе легенду о Странной Малке, а потом передал на хранение тот самый футляр с гобоем, где за красной бархатной обшивкой до сих пор лежат пожелтевшие от времени листки со странными нездешними фразами.

И последнее.

Когда я вижу, сколько несправедливостей творится вокруг, так хочется подправить иногда нечто существенное в этом безумстве, называемом История. Но каждый раз я все дальше и дальше увожу футляр с гобоем от своего дома и тщательно прячу его по разным местам. Как сказал один великий еврей, которого распяли на горе Голгофе под Иерусалимом: «Не судите, да не судимы будете».

А еще он что-то такое говорил о втором пришествии. И если все это правда, почему бы ему однажды не появиться в нашем городе на берегу реки Вонючки. Ведь для каждого Мессии необходимы предшественники, прославившиеся героическими деяниями, а миф о Странной Малке, спасшей народ свой от губительного замысла властей предержащих, до сих пор живет среди моих сограждан. Да и вообще, что может быть для веры важнее, чем крепко скроенная легенда, которая настолько глубоко правдива, что только лишь по этой причине кажется невероятной.