1
…Ну как живёшь, Снежная Баба? Молотовник Аделаида лезла прямо к глазам. Молотовник Аделаида была пьяна. Её спутник – тоже. Они выламывались перед Готлифом, сидящим на заснеженной скамье. Смотри, Гена, вот из-за этого толстого полудурка я чуть не поссорилась со своим родным дядей. Прикинь! Михаил Янович смотрел вниз, остановив ручку в блокноте. На прощание его резко хлопнули по завязанной большой шапке. Пока, полудурок! Пиши свои стихи! Поволоклись в обнимку, вопя своего «бухгалтера», который «вот ты какой, вот ты какой!» С палкой вдруг начали гоняться за готлифовой белкой. Чуть было не прибили. Но та увернулась, взлетела на дерево. Тогда начали дубасить по дереву, осыпаемые снегом. Где ты там, стервозка! (Помогите! помогите! – попискивал, звал на помощь Готлиф.) Бросили палку, снова поволоклись по аллее, цепляясь друг за друга и вопя «бухгалтера». Михаила Яновича трясло на скамье будто в припадке. Кое-как поднялся. Прибежал Пионер. В такой же громадной завязанной шапке. Дядя Миша, я милицию сейчас вызову! Из пальто выдернул походную большую мобилу с усом, выданную ему как внештатному сотруднику Живого уголка парка. Начал тыкать кнопки. Не надо, Женя, остановил его Готлиф. Их уже забирают. Смотрел вместе с мальчишкой, как Молотовник возле парка отбивалась от двух милиционеров, тащащих её к глухой машине, подмаскированной красными крестами. А там из высокой распахнутой дверцы её уже встречали растопыренные пьяные руки кореша. Помогали ей, втаскивали. «Вот ты какой! Вот ты какой!» Готлифа всё потрясывало, он потирал грудь. Бесчеловечная мерзавка! Площадная дрянь! Вкладывал блокнот во внутренний карман пальто. Руки тряслись. От зверинца закурлыкал для белки пищак на обед. Белка сразу запрыгала с дерева на дерево, руша снег Пионер Женя попрощался и тоже побежал к зверинцу. Чтобы рассказать служителям о двух недоумках. Которые чуть не убили белку. И вообще разработать с коллегами стратегию борьбы со всякого рода выродками. Пошёл к выходу, наконец, и Михаил Янович. Отряхивал с пальто снег. Как рассказать о пережитом Наташе. Мало того, что на твоих глазах чуть не убили белку, тебя бьёт по голове средь бела дня проклятый трансвестит! Разве расскажешь про такое. Останавливался, вынимал руку из варежки, сдёргивал запястьем слёзы. Тем не менее Коткин Лев Зиновьевич не узнал своего подчиненного, вошедшего и смело севшего на стул. Большое лицо почтальона просто не вмещалось в наглухо завязанной шапке. От ехидства, от пшыкающего смеха. Что с вами, Михаил Янович? У вас что-то случилось? Это не у меня, а у вас, Лев Зиновьевич. У вас. Что, что такое! Коткин начал подниматься из-за стола. А-а, не скажу! Ни за что не узнаете! Готлиф уже хохотал. Готлиф понёс хохот к двери. В коридоре Зяблова отпрянула от его хохота в сторону. Оборачивалась, спотыкалась. Юркнула ко Льву Зиновьевичу. Более или менее пришёл в себя на улице. Отирал слёзы. Другие слёзы. Слёзы злорадства, отмщения. На сегодня осталась ещё одна смерть от преподобной Зябловой. Чёрт бы её побрал совсем! Взобравшись на пятый этаж, стенания и плач прослушал спокойно. С пониманием. Искренне сочувствую. Простите. Ощупью спускался по лестнице. Колено ломило так, что хотелось взвыть. В аптеке покупал лекарства по рецепту. Не для себя, для матери. Сердечный приступ случился у матери месяц назад. 15-го января. Первый в её жизни. Напугавший не столько её, сколько его, сына. Она просто сползла перед ним по стене на пол и раскинула ножки. Держалась за грудь, коротко дышала, закатывала глаза. Он не знал, что делать. Никаких сердечных лекарств в доме не было. Побежал из квартиры. К Анне Тарасовне Бойченко. Вместе засунули сидящей у стены нитроглицерин под язык. Циля Исааковна открыла глаза, будто из омута вынырнула, стала дышать. Вызвали «скорую». Кардиограмма инфаркта не показала. Врачи всё равно хотели везти в больницу. Я сама врач, сказала Циля Исааковна, справлюсь. Тогда сделали три укола и ушли. Только тут Михаил Янович заплакал. Отворачивал голову, давился слезами. Это что ещё такое! Ну-ка прекрати! Циля Исааковна лежала вверх лицом, сосредоточенно боролась с чем-то внутри себя. Сын присел и взял её за руку. Она руку не отняла. Одного лекарства (конкор) в аптеке не оказалось. Пришлось тащиться на Индустриальную. В аптеку № 5. Колено ныло не переставая. От боли передвигался в погоняющем февральском снегу рывками, припадая на правую ногу. Как раненый медведь. Залепленные немые прохожие шарахались в сторону. Домой по лестнице взбирался уже в шестом часу. Делал остановки. Навешивая сумку с продуктами на штыри перил, упорно крутил, выделывал ногой. Уверял себя, что от этого становится легче. Снова взбирался. Открыл дверь своим ключом. Давление мерила? А чего его мерить? Давление и есть давление. И это говорит врач! ТерапЭвт, как она себя называет! У себя переодевался в домашнее. Заверещал на кухне будильник. Следом пришёл поднос с лекарствами. Прими. Время. Да что же это такое! А ты сама? Я для чего ходил в аптеку? Что врач тебе вчера сказал? Что?! Я сама врач. Терапэвт. Ха! Ха! Ха! – терапЭвт! Пока не примешь свои – ни одной таблетки с подноса не возьму! Забастовка. Бессрочная. Мать и сын в разных концах тахты профессионально, резко, закидывали головы. Каждый закидывал с водой свои таблетки. Хмурый компромисс. Пока мать готовила ужин, сидел-растирал колено дегтярной мазью, вновь подаренной добрейшей Анной Тарасовной. Мазь воняла страшно, сам провонял насквозь, но помогало. Хотя бы на время. Засвиристел будильник. Ну всё у Цили Исааковны по часам! Ужинали. Мать подкладывала гречневой каши. За час до тебя внезапно Коткин приходил. Очень странный. Что вам хозяин за квартплатой. Не раздеваясь прошёл по всей квартире, заглянул за твой диван и ушёл. Что случилось, Лёва? – спросила я его вслед. Всё в порядке, Циля, ответил он на лестнице. Что ты натворил там опять? Как нам занимать деньги у него на ударно-волновую? Михаил Янович опустил голову. Положил ложку. Спасибо. Пошёл к себе. Куда? А галоперидол с едой? А чай? Лежал, старался не слушать бубню из кухни. Как живёшь, Снежная Баба? Так унизить! Вдобавок дать ладошкой по шапке. Чувствовал удушье. Опять водил рукой по груди, Впору самому принимать конкор. Гадина. Из породы телевизионных поганок. С незатыкающимися противными ртами. С Коткиным-режиссёром во главе. А тот сразу прибежал. Почуял неладное. Что-то с любимой племянницей случилось. Прямо думал, что Готлифы спрятали её в диване, по меньшей мере. Раз лез туда. Всю квартиру обнюхал. Видел бы, несчастный, как его любимую племянницу толкают в вытрезвительный автомобиль с красным крестом! Если узнает, что кое-кто и видел это – ни за что не простит. Поэтому рот на замок! Ни-ни, ни звука, уважаемый Коткин Лев Зиновьевич! Чёрты бы Вас побрал совсем с Вашим молотовником! Стало легче. Смог даже взять ручку и блокнот. Сел на диване. Немного подумав, легко начал писать: «Я уже писал Вам, Наталья Фёдоровна, об Аделаиде Молотовник. О назначенной мне невесте. И вот представьте, сегодня вижу её в нашем зимнем парке с каким-то хахалем уголовного вида. В распахнутом полушубке, с блатной тельняшкой на груди. Идут, оба в дым пьяные. Меня, естественно, не узнают. Идут, раскачиваются, цепляются друг за дружку, орут «бухгалтер! милый мой бухгалтер!» А у ворот в парк их уже поджидает вытрезвительный автомобиль с красным крестом. И полезли сами в него, как в свой дом, продолжая орать «вот ты какой! вот ты какой!» Представляете?.. А теперь представьте, Наталья Фёдоровна, если бы эта площадная Молотовник и Коткин осуществили бы свой коварнейший план. Женили бы меня на себе. Что сейчас бы со мной было?.. Как говорят у Вас в России – Бог отнёс, Наталья Фёдоровна». Перечитал написанное. Вообще-то Сказки Гофмана, как сказала бы мама, когда услышала бы беспощадное враньё, но… но пусть Наташа теперь знает, из какого капкана, из какого силка вырвался её Альбатрос. Кто такая эта стервятница Молотовник! Стало ещё легче. Смог даже сесть к рукописи за стол. До самого сна правил её, многое дописывал. В одиннадцать лёг, выключил лампу. Долго думал о далёкой Наташе. Как всё тот же одинокий альбатрос мысленно летел и летел к ней. Задремал, наконец. Во сне почему-то увидел не Наташу… а себя с Молотовник. В высоченном читальном зале публичной библитеки им. Ленина в Москве. Оба в дым пьяные, они будто бы читают книги. Притом читают – синхронно. То есть, прочитав каждый свою страницу, они хохочут, одновременно вырывают эти страницы и отбрасывают. Так синхронно работают, машут косами косари. К вытрезвительной машине их тащит милиция. Им хоть бы что, они хохочут и орут «вот ты какой! вот ты какой!»… Михаил Янович проснулся. Сел. Весь в холодном поту. Унимал сердце. Слушал, как мать роняла что-то в тёмной столовой. Поднялся, пошёл, чтобы измерить ей давление и дать лекарство. В зависимости от величины давления – или конкор, или более действенный препарат – каптоприл. В больницу нужно, мама, ложиться, в больницу, после всего подтыкал он ей одеяло. Отстань! Циля Исааковна злилась. Злилась не на сына. На себя. Как так можно легко попасться? Не заметить у себя болезнь? ТерапЭвту? ТерапЭвту высшей категории! Принеси будильник. Зачем? «Зачем-зачем»! Пульс сосчитаю. Указательный и средний пальцы держала у себя на запястье. Маленький будильник фосфоресцировал в темноте. Злорадно скалился. Унеси обратно!..
2
И в январе 23го, и в феврале – оба раза – сын волшебным образом пособие себе приносил сам. Вернее, приезжал с ним домой. Где-то в районе 12-и дня. И Вере Николаевне, не дождавшейся толстой кассирши, не выразив ей своего восхищения, приходилось ни с чем отправляться на работу. Значит, правильно думала она, сын получает теперь деньги в другой квартире. На Льва Толстого. Будто бы непосредственно в Госбанке. Говорит кассирше «большое спасибо, до свидания» и едет с деньгами домой. Госбанк за ним закрывают на ключ, ключ кладут в карман или сумочку и тоже идут по своим делам. Госбанк опять днём на замке, никто в него не проникнет. Ни мёрзнущие всякие бобики, ни всякие мёрзнущие цуцики.
За два эти месяца Вера Николаевна несколько раз заходила в почтовое отделение № 4. Но ни разу кассиршу там не обнаружила. Ни в одном из окон операционного зала. По-видимому, та ползала в это время под столами.
Однако где бы ни скрывалась от свекрови новоиспечённая сноха, а встреча двух женщин обречена была случиться непременно.
Был пасмурный серый день. Метель уснула, валялась под ногами. Широкими лопатами её безжалостно сгребали с тротуаров дворники.
Вера Николаевна шла по Ленина на работу. После обеда дома. Наталья шла с работы на обед. Домой. Сошлись возле центрального гастронома.
Пропустив хмурое приветствие Ивашовой, Вера Николаевна сразу закричала в своей всегдашней манере, словно чтобы быстрее собрать небольшую толпу:
– Вот и прекрасно! Вот и встретились! Давно пора поговорить! Отлично!
Дальше сразу начала, что некоторые сперва заманивают, а потом выкидывают, что сын человек, а не бездомная мерзнущая собачонка, что…
Неожиданно Наталья сердито прервала её:
– Я не заманивала вашего сына. (Чуть не сказала – он сам лезет.) Я предлагала сделать ему ключи. Он отказался.
– Конечно, если относиться к нему, как к коврику у порога, тогда – конечно. Какие уж тут ключи? О чём вообще тогда говорить!
Наталья молча пошла дальше. Вера Николаевна задохнулась от такой наглости. Тоже пошла. Ничего не соображала. Весь разговор длился минуту, полминуты, несколько секунд. Два ветра столкнулись, перемешались и вновь разлетелись в разные стороны. Да что же это такое! Да как она смеет!
…Сидела и говорила в «Снежинке». Герман Иванович ел солянку. После разрыва с Зимиными он один только слушал её. Давно без жены, без домашней еды, он обедал здесь каждый день. Его все тут знали. Вера Николаевна торопилась, говорила, забывая про кофе, который он ей заказал. Он предлагал и ей пообедать, но она отказалась, сказав, что уже дома поела. Он был замечательным человеком. Он слушал. Вера Николаевна посматривала по сторонам, рассказывала автоматом. Она хорошо знала текст наболевшего.
Договорились встретиться вечером. У него дома…
Кофеварка у Германа Ивановича была стеклянная, прозрачная. Закипая на газу, напоминала лабораторный опыт. Вера Николаевна опасалась, что она может лопнуть. Уставщиков успокоил: огнеупорная.
Плуготаренко пришла сюда в третий раз. Но ничего, кроме кофе и печенья, хозяин опять не предложил. Готовит ли вообще что-нибудь? Подмывало заглянуть в холодильник.
– А зачем, Вера? Он отключен.
На подносе понёс чашки с кофе и печенье в комнату. Вера Николаевна пошла за ним.
Сидели друг напротив друга за столом. Отпивали из чашек. Женщина непроизвольно озиралась. Никак не могла привыкнуть к холостяцкому разбросу и неразберихе. Даже книжный шкаф был забит чем попало и как попало. Один только длинный скользкий ряд фотографий на стене являл собой хоть какой-то порядок.
– Тебя всё это ждёт, Вера, – следя за женщиной, посмеивался мужчина. – Только твоих рук.
Потом она опять говорила о своём. Больном, неразрешимом. Куда она загнала себя сама. Что делать, Гера? Как жить дальше?
Он гладил её руку.
– Переезжай ко мне. И всё сразу решится. Поверь.
– Я не могу сейчас, Гера. Я не готова, – мучилась женщина, чуть не плача.
Домой пришла в девять.
Избегая глаз сына, снимала тёплую кофту.
Сын смотрел. Тонкие губы женщины были подкрашены. Напоминали забытого снулого червячка.
– Тебе звонили. Зимины. Два раза.
Пультом выключил телевизор, поехал к себе.
Вера Николаевна опустилась на стул.
Увидела себя в зеркале. Изменилась в лице. Торопливо начала стирать помаду с губ. Не жалела чистый белый носовой платок…
Плуготаренко лежал. Странно. У матери любовная связь. Она и Уставщиков. Молодец мама. Не отстаёт от сына. Тоже теперь будет мёрзнуть у чужих подъездов. Только ведь вроде бы женат. Что-то Валька Жулев говорил. Точно. И дети есть. Двое. Один раз видел его с ними на улице. Давно, правда. Все трое как отштампованные монеты. Только разного номинала. Двадцатик, десятик и пятачок. И куда законную теперь девать? Да, мама, молодец.
Потом думал о Наталье. Как только вспоминал последнюю близость с ней – в груди сразу начинало сжиматься всё, обмирать. Ни разу не было такого. Вулкан. Извержение вулкана, поглотившее его. Он не верил потом. Он не чувствовал себя. Как не чувствует себя освобождённый ветер, летающий пух.
Через пять минут уже одевался в прихожей. «Поеду, прогуляюсь». Хлопнул дверью.
Летел под фонарями на Льва Толстого.
Как только переехал через порог – женщина обняла, прижала его голову к груди.
Это была была фантастика! Счастье!
3
Вагон дёрнулся, поехал. На ночном перроне как нищие оставались светить для самих себя станционные фонари. С дощатым вокзальчиком за спиной и с палкой флажка в руке проплыл железнодорожник в фуражке и душегрейке. С летящими снежинками протянуло заблудившуюся оглядывающуюся собаку. Перрон оборвался, и поезд, стуча словно бы на месте, начал вязнуть в заснеженной темноте.
Михаил Янович увёл взгляд от окна.
В притемнённом купе смотрел на жестоко храпящего старика, борода которого вздымалась как дым. Покачивался с вагоном, доставал платок, вытирал глаза. Вновь слушал бомбящий храп. Вздыхал…
Циля Исааковна упала на лестнице. На площадке между третьим и четвёртым этажами. Разбился, хлынул кефир, три-четыре апельсина поскакали по лестнице вниз.
Михаил Янович в это время за столом в комнате писал.
Когда раздался звонок – удивился: мать всегда открывала дверь своим ключом.
Открыв, попятился от двери – двое мужчин натужно потащили в квартиру Цилю Исааковну, в пальто будто в мешке.
Остановились, удерживая ношу на весу. Cпросили у сына:
– Куда?
Но сын онемел. Вытаращенными глазами смотрел на сливовое лицо матери. На съехавшее лицо будто пьяной женщины.
Повернулся к Анне Тарасовне. Та, оттолкнув его, распахнула дверь в спальню: сюда!
Цилю Исааковну протащили и положили на диван сына.
Точно грузчики, выполнившие работу, мужчины хмуро пошли на выход.
Михаил Янович разучился говорить. Хотел что-то им сказать, остановить. Вдруг ноги его подкосились, и он свалился на пол, сдёрнув со стола скатерть.
– Миша! Миша! – хлопали его по щекам. – Очнись! Скорую надо. Срочно беги ко мне. Вызывай!
Михаил Янович сел.
Как сам гремел с лестницы, прежде чем схватить телефонную трубку Анны Тарасовны – не помнил.
Сидел на краю дивана, не спускал с лица матери глаз. Казалось, что мать еле-еле дышит. Но приехавший врач «скорой» сразу склонился, что-то потрогал у матери на шее. Потом распрямился и сказал: «Умерла». И, не обращая внимания на завывшего сына, сел писать какую-то бумагу…
Вагон всё время дёргали, словно будили, не давали спать. Старик на время прерывал храп. И вновь разражался.
Михаил Янович по-прежнему сидел у окна.
Под темнотой ползли заснеженные сизые поля. Мигали огоньки украинских деревенек. В стакане колотилась чайная ложка. В темноте всё возникало и возникало сливовое лицо матери, уткнутое самоё в себя.
Михаил Янович опять доставал платок, вытирал глаза, сморкался.
Как разъяснили ему потом на русских поминках в кафе, у матери была тромбоэмболия. Оторвался тромб. В легочной артерии. Мгновенная смерть. «Спасибо! Спасибо!» – рыдал он как бегемот, уводимый от всех Коткиным и его женой.
Сейчас было немножко стыдно. Такая несдержанность. Совсем не мужская…
В высоченном Киевском вокзале в Москве попрощался с храпливым стариком. Крепко пожал ему руку. Пошёл к высоким квадратным часам и встал под ними в очередь к нужной кассе. До Города оставалось ехать ещё двенадцать часов.
Из-за стекла назвали сумму за билет. Приготовленных в руке денег не хватило. Начал торопливо расстёгиваться, искать деньги Анны Тарасовны. Да что же это такое! Ни там ни тут. Снова искал по всем карманам.
– Долго вы? – поталкивали в спину, в рюкзак.
Нашёл, наконец, деньги Анны Тарасовны! Ещё в Украине обмененные на русские рубли. Начал развязывать узелок на платке. Зубами старался, зубами.
– Вот баба! Честное словно! – не унимался мужичонка за спиной.
Готлиф совал, совал деньги за стекло:
– Вот, вот, пожалуйста.
Вышел из очереди – весь рассупоненный как кучер. Взмахнул билетом и деньгами:
– Дальше едем!
4
В тот вечер звонок в прихожей раздался около восьми. Татьяна кормила Славика в комнате. Алексей Сергеевич трещал у себя на машинке.
– Алексей, открой! Наталья, наверное.
Круглов пошёл.
Однако на площадке стоял совершенно не знакомый, странно одетый мужчина.
Был он в форменном синем пальто с золотыми пуговицами, в шапке с завязанными ушами. А на ногах серые валенки с наплывами брюк. Интересны субъект. Почтового или железнодорожного ведомства.
– Простите, здесь раньше жила Ивашова Наталья Фёдоровна, – полувопросительно спросил мужчина.
– Правильно – жила, – согласился Круглов. – Пройдите, пожалуйста. Я дам вам адрес.
Круглов на тумбочке в прихожей стал писать.
Готлиф поздоровался с женщиной, кормящей ребёнка. Та кивнула. Затем её как-то воздушно подняло и перенесло с ребёнком куда-то в глубь квартиры:
– Алексей, можно тебя на минуту?
– Извините.
Круглов пошёл к жене.
Вскоре вернулся. Стал надевать пальто:
– Я вас провожу. Знаете, ночь. Долго будете искать нужный дом. Номера, как правило, у нас тёмные по ночам. Не освещены.
Шли на Льва Толстого. Готлиф говорил, кто он такой, откуда, зачем приехал в Город. Торопливо объяснял:
– …Понимаете, Наталья Фёдоровна моя давняя добрая знакомая. Мы с ней вместе читали книги в библиотеке. И вот, как говорится, будучи проездом в вашем городе, я решил навестить её…
Мужчина шёл, молчал.
– Простите, а она не замужем?
Готлиф торопился, заглядывал в хмурое лицо.
– Нет, не замужем, – ответил мужчина. И добавил странно: – Не успела.
У подъезда сказал:
– Подождите, пожалуйста, здесь. Её может не быть дома.
Однако вскоре вернулся:
– Вас ждут. Квартира номер три.
Торопливо взобравшись по лесенке первого этажа, Готлиф увидел Наталью в раскрытой двери.
Наталью трясло, она плакала, смотрела вверх, словно не видела Готлифа.
Михаил Янович бросился, Прямо с рюкзаком на горбу рухнул на колени, обнял женщину за ноги и тоже заплакал.
Как сводник, сделавший дело, Круглов закрыл распахнутую дверь, дождался щелчка замка, стал спускаться к подъездной двери.
Во дворе увидел едущего к подъезду Плуготаренко. Тут же юркнул в подъезд обратно и забежал на второй этаж. Потом на третий.
Слышал, как инвалид позвонил.
Представил вдруг, как в квартире толстуха кинулась и выключила свет. Как прижала медвежью голову к груди: «Тише! Тише! Сейчас уйдёт!»
Инвалид ещё звонил.
Потом хлопнула входная дверь.
Да чёрт бы вас всех побрал! – спускался по лестнице и хлопал по ноге слетевшей шапкой Круглов. Словно выбивал ею своё малодушие. Ну, Татьяна, как говорится, погоди!
5
Плуготаренко увидел их сам. Возле Главпочты. По широкой лестнице они взбирались к двери переговорного пункта. Со спины очень похожие. Оба тяжёлые и задастые как городовые. Только на мужчине были валенки. Он предупредительно раскрыл перед женщиной дверь.
Вот и пришёл конец, спокойно сказал себе Плуготаренко.
Не чувствовал ничего. Передвигал рычаги, не торопясь двигался в сторону дома.
Зачем-то заехал в Общество. Улыбаясь, посидел в плавающем дыму афганцев. Будто в веселящем газу.
Умный Громышев, забыв про ум свой, с испугом смотрел на лыбящегося инвалида.
Проков раздетым выбежал на улицу:
– Юра, что случилось? Что ты хотел сказать?
– Всё в порядке, Коля. Всё хорошо, – успокоил его Плуготаренко…
Приехав, раздевался в прихожей. Из комнаты летело: «Стоять! К машине! Руки на капот!»
В телевизоре два жирных братка в чёрных длинных пальто побежали с растопыренными руками к своему автомобилю. Побежали вперевалку. С неуклюжестью роботов. И сами шмякнули руки на капот. Что тебе оладьи на сковородку.
Плуготаренко мутно смотрел на экран:
– Неужели не надоело за столько лет?..
Вера Николаевна словно растворилась в комнате, замерла.
Сын поехал к себе.
Когда мать ушла на работу – позвонили в дверь.
Открыл.
– Вера Николаевна дома?
– Нет. И будет поздно. Что передать?
Баннова томно поглядывала на инвалида. Сказать или нет?
Плуготаренко встречал эту женщину. На площади, в сберкассе. Но не знал её фамилии. И вдруг понял – Баннова! Пресловутая Баннова! С азартом, во все глаза смотрел на Женскую Сладостную Сплетню, пришедшую вот прямо к нему в дом. Словно бы говорил ей: «Ну, ну, давай, говори, говори скорей! Не томи! А то ведь я ещё ничего не знаю!»
Однако сплетница всё так же томно оттанцевала от двери и спустилась по лесенке на улицу.
Ездил по квартире. Дышал не воздухом – золой.
Часа через два ещё позвонили. Теперь уже по телефону добавили:
– Юрий Иванович, здравствуйте. Это Зуева говорит. Татьяна Зуева, если помните.
– Здравствуй Татьяна Васильевна. Слушаю вас.
– Наталья просила передать, чтобы вы больше не приходили к ней.
– И почему же это? – Железный Плуготаренко, не смотря ни на что, улыбался во всё лицо.
– К ней приехал мужчина, любимый мужчина, как она говорит, и она с ним уедет на Украину. Она уже уволилась с работы. Она мне подруга, но… но плюньте на неё и разотрите. Не стоит она вас. Простите меня за этот подлый звонок, Юрий Иванович.
– Ну что вы, Татьяна Васильевна! – Железный Плуготаренко, не смотря ни на что, уже смеялся: – Передайте большой привет от меня Наталье Фёдоровне, счастливого ей пути!
Положил трубку. В глазах потемнело. Чуть не выпал из коляски.
Торопливо поехал из комнаты, словно чтобы выпасть из коляски в спальне…
…Время остановилось. Два или три дня он лежал у себя, отвернувшись к стене. Когда мать начинала говорить, сжимал веки. Когда склонялась к нему, трогала – дёргал плечом: уйди!
Ночью он ехал на кухню и пил воду. Много воды. Ничего не ел. Вера Николаевна заметила только, что убавился сахар в сахарнице.
Вера Николаевна ходила по квартире, плакала в открытую. Звонила Зиминым. Потом вроде бы в психбольницу. Просила какого-то Бориса Ивановича срочно приехать, помочь, спасти сына.
По всхлипываниям, по благодарным словам её он чётко понял – машина с красным крестом приедет за ним завтра. Прямо с утра.
У него оставалось мало времени.
Глубокой ночью он поел. В кухне. Завернул в тряпку длинный кухонный нож. Который так любил точить. Выводить как саблю. Без которого теперь – никак.
Потом одевался.
Мать обморочно спала у себя.
Тихо выехал из квартиры. Ключом, без щелчка, закрыл дверь.
6
Чтобы отправиться на вокзал в предварительную железнодорожную кассу, Михаил Янович вышел из подъезда утром, когда было ещё темно. Наташа в это время должна будет сходить на работу (на бывшую теперь), чтобы получить окончательный денежный расчёт. Поезд отправляется вечером. В девять.
Увидел едущего к дому инвалида в коляске.
Инвалид вдруг остановился. Спросил, который час. Готлиф повернул к фонарю запястье с часами – сказал.
Инвалид не уезжал, большими, какими-то радостными глазами смотрел на Готлифа, Улыбался. Готлифу стало не по себе.
– Мы с вами знакомы?
– Нет! – выкрикнул инвалид.
Готлиф неуверенно пошёл, а инвалид всё так же продолжал смотреть.
Потом поехал к подъезду. Остановился у закрытой двери, стал поджидать толстую женщину. Только её одну. Её выхода из подъезда. Он что-то бормотал себе. Он сжимал под накидкой из брезента длинный кухонный нож. Ручка ножа была шершавой, крепкой. Сейчас наступит освобождение…
Ивашова вышла из подъезда:
– Юра! Ты?!
Женщина попятилась.
Плуготаренко схватил её длинной рукой. Держал за ворот дохи, не отпускал, точно выкручивал. Два раза взмахнул рукой с ножом. Словно примеряясь половчее ударить. Отпустил.
Потом отъехал, отвернулся от женщины и полоснул себя по горлу…
…В то зимнее тёмное утро люди, идущие на работу, останавливались: какая-то толстая женщина в дохе неуклюже бежала мимо фонарей. Прямо по проезжей части дороги. Точно чтобы не упасть, взмахивала длинным ножом и вскрикивала:
– Ой!.. Ой!.. Ой!..
Встречные машины увиливали от неё, зло сигналили.
Её поймали. Отобрали нож и повели, крепко держа за руки. Женщина безумно выкрикивала в небо:
– Ой!.. Ой!.. Ой!.. Ой!..