1

Ясным солнечным днём Дмитриев идёт поступать учиться. В техникум, где когда-то работал. Нужно начать жизнь заново, с чистого листа. На Дмитриеве очень большой школьный рюкзак, гораздо больше, чем у Ромы. Из рюкзака торчат шахматные доски, рейсшины и острейшие циркули. Он хорошо подготовился к вступительным экзаменам. Теперь всё – с чистого листа. На здании техникума новая вывеска – «Техникум имени Сергея Петровича». Понятно, что Дмитриева. И сбоку он сам отчеканен. Золотой, как Ильич. В профиль. Отлично! Молодцы! Постарались! Он заходит в техникум. С рюкзаком идёт по коридору. С уважением, с поклонами молодые абитуриенты перед ним расступаются. Некоторые поют вслед: «Старикам везде у нас доро-га!» Очень хорошо, плачет он, уважение к старости. Как было раньше. Он вытирает платком глаза, открывает дверь и хочет войти в приёмную комиссию. Одна очень длинная рейсшина цепляется за что-то вверху, не даёт войти. Подняв руки над головой, он отцепляет её. Извиняется перед приёмной комиссией. «Ничего, ничего! – привстав, дружно успокаивает его приёмная комиссия. – Присаживайтесь, пожалуйста!» Не сняв рюкзака, он садится на стул. Рейсшины и циркули сзади почему-то мешают. Он терпит. Глядя на его почтенную лысину, на рейсшины и циркули над ней, комиссия очень осторожно, даже щадяще спрашивает его: «На какой бы вы факультет хотели поступить, Сергей Петрович?». «Только на физико-математический!» – твёрдо отвечает он. Тут сбоку подходит Рома, кладёт ему руку на плечо и говорит приёмной комисии: – «Я его хорошо подготовил. Он теперь щёлкает задачки как орехи». Рома одет в пёстрые короткие штаны, белую майку и бейсболку. Не поверить ему – невозможно. Комиссия вскакивает, давится слёзами и яростно аплодирует. Дмитриев поворачивает просветлённое лицо к Роме, тоже плачет: «Спасибо тебе, Рома. Если бы не ты, не знаю, что бы я делал. На, возьми за это рейсшину. Самую длинную. Она тебе пригодится. И циркуль, и циркуль. Самый большой. С ним можно будет даже ходить и мерить пашню…»

Дмитриев мотнулся над постелью, сел с очумелыми глазами. Чёрт знает что такое!

Вчера был день рождения. 75. Юбилей. Бабушка и внук подарили навороченный планшет. Рома закачал в него обучающие программы для шахмат. Заодно «Занимательную физику и математику» Перельмана. Обе книги. Вот откуда этот дурацкий сон.

Поднялся, пошёл в ванную.

Перед уходом Рома посмотрел на себя в зеркало. Из-под бейсболки чёрные кудри. Белая майка с английской буквами GEEK (чокнутый). Рюкзак сегодня не понадобится. Длинные шорты защитного цвета. Носки, кеды. Порядок.

По улице шёл, поглядывал на слепящее солнце, жмурился.

Сегодня нужно научить старика работать с планшетом. Чтобы мог брать его на дачу. Вчера на дне рождения, конечно, было не до обучения. Однако рад был старик подарку. Очень рад. Глаза его загорелись, разглядывая многоцветное навороченное меню первой страницы. Однако бабушка не дала заняться с ним: «К столу! К столу!» А там чего только не было! Чего только не наготовлено! Рома сглотнул слюну. Пока лучше не вспоминать. Наверняка и на сегодня кое-что осталось.

Колокольчиком зазвонил в кармане шорт мобильник. «Да, Сергей Петрович, уже иду».

– Ну-ка стой, жиртрест!

Его остановили трое. Длинный, средний и маленький. Оборачиваясь к прохожим, словно извиняясь перед ними, начали теснить в проходную арку. Ромка сразу сунул мобильник в карман. Зажал. Длинный молча начал рвать Ромкину руку. С мобильником. Из его кармана. Выдёргивать. Ромка руку не отдавал.

Длинный устал, придвинулся к лицу:

– Ты чё, тормоз, не догоняешь? Деньги давай, мобилу!

Средний и маленький начали пинать Ромку. Подпинывать. Молчком. Особенно старался маленький. Рвали из кармана руку. Приняли эстафету от длинного.

Одна рука Ромки зажала в кармане мобильник, другая – закрывала лицо. Его били, кидали как мешок. Ромка летал, но держался, не отдавал. Изловчившись, схватил руку длинного и вцепился зубами. Как бультерьер. Бросив и мобильник, и своё лицо. Длинный заорал, еле вырвал руку. Что есть силы пнул Ромку. В зад. Ромка полетел вперёд, упал, пропахав коленом асфальт. Бандочка, матерясь, пошла. «Же-есть», – отставал, удивлённо мотал головой маленький.

Рома лежал, сплёвывал солёную кровь. Начал подниматься. Встал. Было сильно содрано колено. Ближе к краю. И вроде бы надорвали ухо. Потрогал. Точно – кровь. Но ничего не получили гады. Ни мобильник, ни пятнадцать рублей денег.

Прихрамывая, пошёл.

У Сергея Петровича глаза на лоб.

– Кто тебя, Рома!

– Да тут подрался. Недалеко от вашего дома.

– А ну пошли! – Старик уже хватал пиджак.

– Нет смысла, Сергей Петрович. Применил два приёма – разбежались, – покачивался боец в съехавшей бейсболке. На штанине, в районе колена, будто бензиновое пятно.

Сергей Петрович открыл колено – сочная мокнущая рана! Как махровый раскрытый цветок!

Бросился в ванную. В аптечке схватил йод, вату, бинты.

При виде пузырька с йодом мальчишка начал дёргаться на диване, пытаясь освободиться от рук старика и куда-нибудь бежать.

– Спокойно, Рома, спокойно! – удерживал ногу Сергей Петрович. – Я только вокруг раны. Не бойся.

Быстро обмотал колено бинтом.

– А теперь к Екатерине Ивановне!

– Зачем, Сергей Петрович? Зачем её пугать?

– Укол от столбняка!

Помог спуститься мальчишке по лестнице. На улице поймал такси и погнал с мальчишкой в поликлинику. На заднем сидении Рома полулежал. Почти поперёк кабины. Трогал ухо. Про которое забыл сказать. Чтобы тоже помазали йодом.

После обеда больные схлынули, и Екатерина Ивановна решила поесть. Доставала из сумки холодец в квадратном пластиковом контейнере, остатки запечённой курицы. Невольно вспоминался вчерашний день рождения Дмитриева.

На «многолюдном» своём юбилее Дмитриев сидел стеснительно, как приглашённый бедный родственник. После дачи с загорелым лицом и лысиной, в белой великоватой рубахе с застёгнутым на верхнюю пуговку воротком походил на сельского старика, присевшего к столу после целого дня тяжёлой работа. Жатвы или косьбы, к примеру. Руки его, как и положено сельскому труженику, были заскорузлы, черны. Когда он взял в них подаренный раскрытый Ромкой планшет – лицо его засветилось. Много ли человеку надо? Чтобы было внимание близких, их забота. Прямо слёзы наворачивались, глядя на него.

И так было благостно весь вечер. Сельский дедушка за столом и заботливые его доченька и внучек.

Однако к концу ужина, когда уже пили чай, благостный вдруг прервал увлечённо говорящую Городскову: – «Одну минуту, Екатерина Ивановна!» Схватил пульт и прибавил звук в телевизоре.

На политическом ток-шоу, в полукруглом форуме, набитом людьми, сидел и говорил постоянный участник этого представления. Екатерина Ивановна видела его не раз. С непонятной, то ли еврейской, то ли французской, то ли немецкой фамилией. Похожий на Георгия Вицина. Только на Вицина переродившегося, что ли. С усами как махорка. И ставшего злым и ехидным. Когда ведущие давали ему слово, начинал говорить всегда нехотя, вяло, даже равнодушно. Так говорит человек, знающий истину. Но когда его перебивали противники, – начинал кричать. Кричать маленьким хриплым голоском. От злобы – пьянел. Однако отстрелявшись, в паузах сидел подпершись рукой, смяв пальцами губы и махорку. (Этакий мудрец сидит.) Но это не означало, что он не участвовал и дальше в споре – он принимался или резко кивать, как болванчик, соглашаясь со своим единомышленником, говорящим после него, наглядно соглашаться, или отрицательно болтать головой на слова своих врагов. На противоположной стороне форума ток шоу. Он постоянно играл лицом. Оно было то скептичным, то саркастичным. В такие моменты на него всегда наводили камеру. Это был театр одного актёра. В чистом виде. И, отыграв, опять философски сидит, ухватив свою махорку, по меньшей мере, как отдыхающий в понедельник театр – люди, как вы глупы.

Городскова мало вникала, о чём говорил или кричал этот фантастический человек – её поразил Дмитриев. Подавшись вперёд, он не пропускал ни одного слова говорящего. Он был одной с ним крови. Такой же желчный, ехидный. Не верящий никому. Старика даже не интересовали другие персонажи шоу, которые сразу же начали базлать, перебивая друг друга – он уже никого не слушал. Вздрагивающей рукой он наливал чай в стакан. Потом вскинул глаза – так о чём вы говорили, Екатерина Ивановна?

Рома, как всегда за столом, был отключен. Ничего не видел. Наворачивал себе. Напоследок. На затычку. Вкуснейшее пирожное.

Екатерина Ивановна не раз слышала ехидные слова старика о людях, особенно о людях телевизионных, но то, что он словно бы сравнялся с этим маленьким злым поганцем (с этим неисправимым гадёнышем) из ток-шоу, было неприятно. Почему-то задевало. В телевизоре была вершина желчи, злобы и ехидства. И старик словно бы вершины этой тоже достиг.

Дверь внезапно открылась. Дмитриев! Желчный! Лёгок на помине!

– Только не пугайтесь, Екатерина Ивановна.

– Что, что случилось?! – вскочила Городскова.

Рома входил как раненый хромающий воин.

– Извини, ба. Подрался. Пришлось применять приёмы. (Мол, получил боевую травму.)

Сам подхромал к лежаку и сел. Екатерина Ивановна уже осматривала колено. Дмитриев заглядывал с разных сторон.

– Нужно бы укол от столбняка, – советовал. – Екатерина Ивановна. А?

– Не мешайте! – грубо оборвала его Городскова.

Дмитриев согласно кивнул, в сторонку отошёл. Чувствовал свою вину. Не доглядел. Да и специалисту мешать не следует.

При виде приближающегося шприца с длиннющей иглой – Рома побледнел:

– Ну ты, ба, даёшь, – только смог пролепетать.

– Не трусь. Снимай майку.

Послушно снял. Пока мазали плечо спиртом, крепко зажмурился. Приготовился,

Городскова осторожно ввела иглу в плечо мальчишки. Медленно вводила сыворотку. При этом ворчала: «Я будто притягиваю к себе пострадавших близких. Как магнитом. Один с ожогом пришёл, другого с коленом привели. Скоро все перебывают здесь. Вся родня. Это называется сапожник с сапогами. Прямо хоть профессию меняй. Чтоб не жглись и колени не били».

– И не больно нисколько! – уже радовался Рома, прижав вату на плече. Даже заглядывая за плечо, чтобы убедиться, что там действительно не больно.

А вот когда обрабатывали рану – дрыгался, капризничал, плакал. Старик солидарно сжимал его руку, стремился принять всю боль на себя.

– Будешь теперь применять свои приёмы, – всё ворчала бабушка, бинтуя. – Пока опять не наваляют.

В дверь заглядывали, требуя внимания.

– Я занята! – зло кричала Городскова, не поворачивая головы.

Про надорванное ухо вспомнили только дома, вечером.

– А укол больше ставить не будешь? – осторожно спросил Рома.

– Нет.

И бабушка налепила только лейкопластырь. Бактерицидный, как она сказала. В зеркале стал на манер жирного цыгана. С золотой серьгой.

 

2

Дмитриев стоял в актовом зале техникума. Сбоку, в проходе. Полный зал сотрудников и студентов его словно бы не видел. Президиум на сцене тоже кого-то ждал, тихо переговаривался.

– А теперь, – раздалось, наконец, из микрофона со сцены, – слово имеет наш дорогой Сергей Петрович Дмитриев!

Зал взорвался аплодисментами. Однако Дмитриев лихорадочно думал, что он скажет со сцены. Ходил по проходу и подбирал слова. Так за кулисой ходит, ожидает своего выхода артист. Комик, к примеру. Не видит, не воспринимает обслуживающего персонала. Пожарников, декораторов, рабочих сцены. Вдруг начинает хмуриться и даже капризничать: отстаньте! не мешайте! не трогайте меня! И только после этого с ужимками выбегает под свет юпитеров к аплодисментам глупых зрителей.

Дмитриев так и сделал – взбежал по лесенке к президиуму и вместо пустых слов сразу дал антраша. Если по-русски – дал козла вверх. Одного. Второго. Третьего. Подряд. В воздухе перебирая ножками.

Президиум удивился, а зал снова взорвался. Теперь от смеха. Дмитриев всё прыгал, прыгал, стрекотал ножками. От хохота сотрудников и студентов уже раскачивало, уже стелило. Как во поле спелу рожь от ветра!..

Дмитриев проснулся. Да что же это такое! Второй дурацкий сон о техникуме! Да сколько же можно помнить о нём!

За завтраком в комнате всё обдумывал приснившееся. Тупо смотрел в телевизор. На гигантскую шарообразную эмблему МВФ. Всю облепленную флажками государств. Которая походила на спрессованный разноцветный мусор. На гигантский до неба колобок. Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл, а от тебя, МВФ, не уйду. Так, что ли? Это же во сне только может такое присниться! И у них всё с ног на голову! И у них уже дрыгают вверху ногами.

Мыл посуду. Зазудел, заползал мобильник на кухонном столе. Рома! «Да, Рома! Доброе утро!» Мальчишка сказал, что сегодня не сможет поехать на дачу. «Мама приезжает, Сергей Петрович. Нужно встретить. С бабушкой на вокзал поедем. Вечером ждём вас. Приходите».

Дмитриев закрыл мобильник. Cразу сжало душу. Вот и закончилось всё. Увезут теперь до января. А там – кто знает?: можно и не дождаться приезда, не увидеть больше.

Смотрел во двор. Вниз. На предсентябрьскую чахлую берёзу. Которая как старуха растопырилась. Чтобы не упасть.

Всё так же жало душу. Про пресловутые спасительные махи ног – забыл.

Без длинных стружек своих сноха Екатерины Ивановны как-то выцвела, поблекла. Как та же берёза во дворе. С гладкими зачёсанными волосами она казалась Дмитриеву кормилицей, повязанной жёлтым платком. Потому что (на удивление!) всё время подкладывала Роме. Как грудь сосунку без меры совала. Даже Екатерина Ивановна сердилась, не узнавала её.

– Что ты делаешь, Ирина?

– Пусть ест, мама, пусть, – смотрела мать на сына, почему-то полнясь слезами: – Вон как похудел.

Ничуть не бывало! Рома после лета на даче стал походить на толстого круглого чёрного жреца африканского вуду. После изматывающего ритуала вновь сейчас насыщающегося за столом и одетого в европейское. В белую майку и шорты.

Но мать словно не видела этого – вилкой, будто вздрагивающей куриной лапой, тыкала какую-то еду в тарелке, не понимая, что̀ ест.

На даче Дмитриева, куда дала себя увезти на другой день, – тоже вела себя странно. Вместо того, чтобы поспешить с сыном на берег и посмотреть, как тот в ластах и с хоботом бороздит речку вдоль и поперёк, она начала рыскать по огороду, рвать недоспелые помидоры и есть их, впиваясь в твёрдую мякоть зубками и морщась от кислоты плодов. Все недовольно ходили за ней, как за дурой-начальницей, словно ждали, чего она ещё выкинет.

Она вдруг побежала к забору:

– Привет, мореплаватель!

Свищёв в тельняшке отпрянул. Попятился, не веря в такую наглость.

Екатерина Ивановна видела, что сноха не в себе, и когда старик и мальчишка – недовольные: некому будет показывать мастерство рыбалки – отправились на неё одни, завела сноху в дом, посадила на стул и прямо спросила:

– Что случилось в Москве? Говори!

Молодая женщина точно этого только и ждала. Как девчонка закрыла ладошками лицо и заплакала:

– Мама! Валерий ушёл из дома!

– Как ушёл? Куда ушёл?

– Две недели живёт у сослуживца. Мама! У Зельдовича!

Городскова потемнела лицом:

– Так это, может, ты виновата?

– В чём?! Мама!

– Ну это тебе лучше знать – в чём.

Когда рыбаки вернулись с рыбой в корзинке, две женщины, отвернувшись друг от дружки, молча быстро собирались. Толкали Ромкины вещи в сумки. Рома еле успел подхватить свой брошенный рюкзак. Спасти от такого варварства.

– Извините, Сергей Петрович, – сказала Городскова. – Нам пора. Поезд. Рома, одевайся.

Дмитриев знал, что поезд поздно вечером, время – море, но пошёл в огород нарвать овощей матери и сыну в дорогу. Помидоров, огурцов, лука, укропа.

В пустом дачном автобусе, в город ехали точно переругавшись. Молодые со стариками. Дмитриев и Екатерина сидели впереди, с сумками на коленях, плечом к плечу. Ирина, как птенца, прижимала к себе сына позади них. Чересчур упитанный птенец ничего не мог понять, стремился освободиться от крыла мамы-птицы, но та прижимала его ещё сильней.

– Ну мама! Честное слово! Сиди нормально!

Всегдашний Ромин рюкзак, понятное дело, был набит до неба, поэтому с новой подаренной раритетной книгой от Дмитриева Рома полез в вагон, удерживая её под мышкой. В тамбуре развернулся с рюкзаком и книгой. По направлению к Дмитриеву внизу у вагона:

– По прибытии сразу сообщу. До встречи в январе, Сергей Петрович! – Снова повернул себя. Теперь на 180. И ушел с рюкзаком и книгой в вагон.

Дмитриев, борясь с собой, зло отворачивал лицо, задавливал слёзы.

Что-то пробурчав свекрови, полезла следом за мальчишкой мать, хватаясь худыми руками за поручни. Без пышной стружки Дмитриев по-прежнему не узнавал её змеиной выглаженной головы. Торопливо подавал наверх два небольших чемодана на колёсиках. Женщина пятилась, удёргивала чемоданы в вагон. Дмитриев хотел помочь, «взлететь», но Городскова остановила:

– Уже отправление, Сергей Петрович. Сама управится.

Полезла тучная проводница в обтягивающей юбке. И встала тумбой с флажком, свёрнутым в трубку.

Поезд тронулся и сразу как-то быстро пошёл.

Торопились за ним, махали Роме. Сначала его голове, положенной на руки.. Потом его руке, машущей из вагона.

В автобусе старик смотрел на летящую улицу. Как зверь чувствовал, что мальчишка больше не приедет. Что-то произошло в Москве. А вот что?

Забывшись, повернулся прямо к Городсковой, к её лицу:

– Может, я что-то сделал не так, Екатерина Ивановна? Отчего такое поспешное бегство с моей дачи?

Будто взятая на нож, Городскова заперла дыхании, фальшиво рассмеялась:

– Ну что вы, Сергей Петрович! Просто Ромке нужно в школу. Да и обратные билеты Ирина взяла на сегодня. Чего же тянуть? Долгие проводы – лишние слёзы. – Сама уже отворачивалась от Дмитриева, готовая плакать.

Но старик так просто отстать не мог. Он должен выяснить всё до конца. Ссылаясь на поздний час, набился проводить женщину до дома. А там она вынуждена была пригласить его на чай. Не отвертишься теперь! Шалишь!

Поднялись. Открыли дверь. Вошли. Пока старик сидел, как моль слеп от включенного света в большой комнате, Екатерина на кухне быстро готовила чай. Лихорадочно соображала, что можно сказать Дмитриеву и как.

Однако увидев его напряженные глаза, обращённые к ней – сразу наморщилась, некрасиво заплакала. С чайником, с плетёнкой в руках ушла обратно в кухню.

Дмитриев бросился к ней, уже сидящей на табуретке, трогал её голову, затылок в завитках волос, неумело утешал:

– Екатерина Ивановна. Не надо. Успокойтесь. Что случилось? Расскажите лучше всё. (Мол, вам станет легче.)

Как убитую, больную, увёл обратно в комнату и усадил на стул.

Екатерина Ивановна рассказала о перепалке со снохой. Пока рыбаки удили рыбу. Со слов Лисы Патрикеевны, её увидел в ресторане сотрудник Валерия Зельдович. («На корпоративе, мама! Всего лишь на корпоративе!») Увидел и сразу позвонил Валерию. Обманутому мужу. Мол, приезжай и убедись сам. Какие номера тут твоя жена откалывает. Валерка, конечно, никуда не поехал. Переночевал, «на хладной постели, грызя подушку», а утром ушёл из дома, оставив якобы записку, мол, ухожу, прощай, будь счастлива! (Всё это слова плутовки, её версия, которую она вдалбливала свекрови, пока рыбаки махали удилищами.) Ушёл к тому же Зельдовичу. Товарищу по работе. К провокатору, мама. Живущему с матерью. Такому же недотёпе, как Валерка. Теперь – два сапога пара. И мама-еврейка в придачу. Веселое теперь у них время пошло, мама!

Городскова недоумевала:

– …Я одного не могу понять, Сергей Петрович: она так любит сына и так себя ведёт. Так обращается с Валеркой. Ведь он отец Ромки, её муж! Сергей Петрович!

– Может быть, это всё неправда. Эта измена. Может, действительно, был просто корпоратив, – предполагал, ещё надеялся на что-то Дмитриев. Добавил даже уместную сентенцию: – Люди видят то, что хотят видеть, а не то, что перед ними на самом деле. А, Екатерина Ивановна?

Платком Екатерина Ивановна вытерла глаза:

– Нет. Всё правда. И дело тут не в Зельдовиче. Он-то как раз порядочный человек. Мог даже ошибиться. Но я сама всё поняла, когда приезжала за Ромкой. Своими глазами увидела «её ночёвки у мамы». Тогда она это проделывала втихаря. сдерживая себя. А уж без Ромки, видимо, пустилась во все тяжкие. Мне стыдно, Сергей Петрович, но сын мой дурак, олух. Впрочем, тоже знал. И, видимо, знал давно. Только делал вид, что не знает. Однажды вечером, когда она была «у мамы», я увидела его глаза. Глаза загнанного зверька. Загнанного в угол. Который… который только сжался весь, и умрёт, если до него дотронется чья-нибудь рука! Сергей Петрович!

Екатерина Ивановна снова зашмыгала, комкая мокрый платок.

Дмитриев не знал, что сказать. Невольно посматривал на фотографии на стене. Словно искал ответ там, среди них. Но фотографии казались разрозненными, случайными, виделись размыто. Никого, кроме Ромы в центре, не узнавал.

Несколько дней Городскова ходила сама не своя. И на работе, и дома думала об одном: что будет, если действительно разведутся. Что будет с ней, с Дмитриевым, с Ромкой. В том, что мама с дочкой разом отгородят его от отца и уж тем более от неё – бабки, не сомневалась.

Набирала несколько раз Валерия, но всё время – абонент не доступен. Да что он там – похищен, спрятан, что ли?

Набрала Ромку. Спросила, почему не позвонил, не сказал, как доехали. Между делом спросила об отце.

– А он в командировке, ба. То ли в Сыктывкаре, то ли в Салехарде. Он мне позвонил. Но я не понял. Мам, где папа? Скажи поточней. Бабушка спрашивает… В Салехарде, ба. Точно. Скоро приедет.

Так. Понятно. Валерка отправлен Ириной обратно на Север. На родину. Только город она попутала. Надо бы сказать – «в Сургуте». Было бы точней. Теперь наверняка будут оба скрывать от мальчишки всё до последнего.

Через неделю северянин позвонил сам. В восемь вечера.

– Ты где сейчас? – сразу спросила мать, даже не поздоровавшись.

– Как где! – деланно удивился сын. – Дома. Где же мне ещё быть? Играем с Ромой в шахматы. Хочешь с ним поговорить?

Городскова задохнулась на миг и начала кричать:

– Да что же ты делаешь со мной, придурок ты этакий! Ты зачем уходил из дома, зачем? Зачем меня на уши поставил?! Ответь!

Валерий словно прикрывал разрывающуюся трубку от сына. Мол, зачем так кричать?

– Да говори же!

– Ну я просто пожил немного у Зельдовича. Подумал. Решил вернуться. Ты не расстраивайся, мама, теперь всё в порядке.

Городскова не находила слов. Захлопнула мобильник.

Обидно было до слёз. Хотелось долбить далёкого сына в затылок: смурняк! подкаблучник! молчи! не вякай никогда! молчи, раз такой уродился! во век свой молчи! ради сына молчи! полудурок ты этакий!

Далёкий Валерий Алексеевич Городсков отстранил от уха трубку с короткими гудками. На душе стало нехорошо. Точно эхом долетели последние несказанные матерью слова. Не воспринимал понуканий сына-шахматиста, который требовал ответного хода.

– Ну па-ап, сколько можно пустую трубку держать. Ходи!

– Тебе привет от бабушки, – глянул на вошедшею в комнату жену Городсков, воткнув трубку в гнездо.

– Зачем звонил с домашнего? Дороже стократно, – раскладывала всё для ужина жена: – Что она сказала?..

К удивлению, муж смотрел в глаза её спокойно и даже смело. Как будто знал о ней всё. Или напротив – как будто пришёл и только что с ней познакомился. Совершенно не зная, что ждёт его впереди. Блядь она или ангел.

Ирина суетливо начала переставлять всё на столе. Ожглась об электрочайник, который только что принесла и поставила на подставку. Сунула мизинец в губы. Как леденец. Потом схватилась им и большим пальцем за мочку.

– Чего смотришь? Руки иди мой.

 

3

Зураб Георгиевич Каладзе, сорокалетний, крепко сбитый грузин, ждал неподалёку от здания «Новослободской», когда появится и пройдет к входу Ирина Городскова. Чтобы с удовлетворением скользнуть за ней следом.

Как всякий уважающий себя кавказский мужчина, Зураб Георгиевич имел усы. Богатые усы. Которые при виде проходящей мимо женщины можно просто дёрнуть. Как чубук. Или, если женщина уж очень хороша, вот, как эта: в летней шляпе, в белых брюках – провести под усом ногтем мизинца. Как острейшей бритвой. И вдобавок сыграть глазным оркестром многообещающий марш.

Ирина нахмурилась. Зураб не видел её. Зураб пялился на даму в белых брюках, которая тоже шла к входу. На её смачные бёдра. Каких у тонконогой Ирины никогда не было.

Глядя в сторону, Ирина прошла мимо любимого.

В летящем вагоне покачивались в разных концах его. Она сидела рядом со стариком, сложившим руки на костыле, он висел на штанге и смотрел в пролетающую прохладную черноту. На бёдра сидящей под носом дамы в белых брюках – не обращал внимания. Никакого. Демонстративно.

В подъезд вошли по отдельности. Сначала Зураб Георгиевич, через минуту – Ирина.

На четвёртом этаже Зураб долго ковырялся в чужом замке. Как домушник, после отсидки потерявший квалификацию. Тихо ругался. Квартира была Афиногенова. Товарища. Который три дня назад улетел в Америку. Чёрт бы его побрал! Не мог перед отъездом починить замок!

Ирина поламывала руки, смотрела на стеклянные акульи глаза, торчащие из дверей соседей.

Открыл, наконец, домушник дверь. Мотнул головой: давай, по-быстрому.

Вошли, закрылись.

В квартире пованивало затхлым, холостяцким. Ирина в этой квартире была в первый раз. До этого были другие квартиры. Тоже друзей Зураба.

Не теряя времени, повалились на тахту в полутёмной зашторенной комнате. Время было обеденное. Из одной Организации, из одного офиса этой Организации они «ушли на обед». Конечно, по отдельности. Строжайшая конспирация. У него семья. Жена, двое детей. У неё семья, муж, один ребёнок. Поэтому после всего – верные обеденному рефлексу, почувствовали зверский голод. Полураздетые, стали рыться в чужом холодильнике на кухне. Кое-какая еда от друга осталась: немного докторской колбасы, банка майонеза, какое-то варенье, хлеб. Ирина быстро всё нарезала, разложила на тарелки.

Здесь же, в полутёмной, тоже зашторенной кухне стали быстро насыщаться. Время поджимало. Опаздывать с обеда нельзя. Посмеивались. Он с голой грудью грузина, похожей на плотный волосяной коврик, она в комбинации с узорами – вроде красивейшего гарнира для полуобнажённой груди.

В ванной пошумели водой. Оделись. Ирина подкрасила губы.

– Ты первая, я после тебя.

Зураб вставил в замок ключ, хотел потихоньку повернуть. Ключ не поворачивался. Ни вправо, ни влево. Засел намертво. А?

Как мыши в мышеловке, начали метаться в прихожей, орать друг на дружку, Забыв про всякую конспирацию. Выбегали на балкон, смотрели вниз с четвертого этажа. Снова убегали в комнату.

Анекдот продолжался. В дом напротив пришёл на обед Аркадий Ильич Зельдович, бледноватый, болезненный еврей с размазанными по темени волосами. Он недавно выписался из больницы, где ему лечили вновь открывшуюся язву желудка и двенадцатиперстной кишки. В столовой министерства, где работал, он обедать пока не мог. Мама не позволяла.

Пока она накрывала на кухне всё диетическое, Аркадий Ильич вышел на балкон. Облокотился на перила, и привычно стал скользить взглядом по двору.

Остановил взгляд.

Из дома напротив, с балкона четвёртого этажа МЧС спускало по выдвинутой лестнице какую-то женщину. В очень заметном, красно-жёлтом мешочном платье, схваченном резинкой снизу, женщина походила на крупный овощ в руках эмчеэсника.

Аркадий Зельдович раскрыл рот, не веря глазам своим – в семнадцатимиллионном городе, с десятками тысяч домов, напротив его, Зельдовича, дома, сейчас спускали по лестнице Городскову Ирину, жену Городскова Валерия. Коллеги по работе. Доброго товарища! Остальные спасатели уже протягивали руки, принимали женщину с задравшимся платьем. А следом по лестнице спускался какай-то крепкий усатый кавказец в майке и светлых штанах. Спускался сам. Без всякой помощи. Спускался быстро, уверенно, как будто всю жизнь только и делал это.

Женщина одёргивала, оправляла платье. Потом поблагодарила спасателя, быстро пошла и свернула за угол дома. Грузина эмчеэсники сразу взяли в кольцо, стали требовать что-то. То ли документы, то ли деньги. Мужчина совал и то, и другое. И выхватив, наконец, свой паспорт, тоже пошёл. Так же быстро, как и женщина, но совсем в другую сторону.

Зельдович опустился на табуретку, доставая платок.

Выглянула мама:

– Иди садись. Сегодня твоя любимая творожная запеканка.

Увидела большой автомобиль, выдвинутую из него на дом лестницу, снующих мужчин в чёрной форме. Сбежавшихся ребятишек. Будто загипнотизированных с раскрытыми ртами.

– Что случилось, Аркадий? Пожар? Взрыв бытового газа?

– Нет, мама, – сказал сын. – Просто, видимо, дверь хозяева изнутри открыть не смогли. Замок. Вот и вызвали МЧС.

– Так где же они сами, эти хозяева?

– А убежали уже, мама. Наверное, от стыда, – вполне серьёзно ответил сын.

Странный он какой-то сегодня. Не заболел ли желудок опять?

 

4

Теперь на коллегиях Зельдович невольно следил за Городсковым.

В ранге первого референта Зельдович сидел за столом по правую руку министра, Городсков – по левую. И всегда коллега был подтянут, собран. Теперь он сидел с постоянно опущенной головой. Лукомников Фёдор Борисович, перестав говорить, недовольно протягивал руку и шевелил пальцами. Слишком долго ожидая документальной справки от второго референта. Городсков спохватывался, подавал нужную бумагу. Успевал, что называется, подложить её под начальника. И снова грустил, опустив голову. Казалось, не имея никакого отношения к другим головам, за длинным столом дисциплинированно, двумя рядами повернутым к Лукомникову.

Зельдович не рассказал Городскову об увиденном во дворе. Но почему-то стал липнуть к нему. В перерывах подходил и стоял с ним в коридоре. Или, сам не курящий, шёл за ним в курилку. То ли изучал по опущенной, окутанной дымом голове этот в общем-то обыденный феномен под названием «супружеская измена», то ли, на удивление самому себе, хотел взять на себя хотя бы часть страданий несчастного. (Всё время почему-то думалось, что несчастный знает о пожарной лестиице в его, Зельдовича, дворе и о мускулистом грузине.) Старался отвлечь, расспрашивал о диссертации. Или вдруг вспоминал Бауманку, гда они, два смурняка, когда-то откалывали номера. На вечерах, разумеется. На танцах.

Однажды Валерий сказал сам, что у него дома нехорошо. С Ириной. (Дело было всё в той же курилке.)

– Знаешь, Аркаша, после работы домой идти не хочется. Особенно как Ромку увезли на лето. Теперь, наверное, и не дождусь его.

– Ну ты, старик, совсем уж! – возмутился даже Зельдович. Но тут же посоветовал: – Поживи отдельно, Валера. Подумай. Всё взвесь. – Помолчал и закончил не совсем уверенно: – Так всегда делают. В подобных случаях,

Через два дня привез страдальца на такси к себе домой.

– Прошу любить и жаловать, мама! Мой товарищ по работе – Валерий Алексеевич Городсков. Поживёт некоторое время у нас, мама.

Перед пожилой еврейкой стоял унылый малый с погасшим костерком на макушке унылого черепа. На плечах унылого висели две громоздкие сумки, а в руках он держал картонную длинную трубу. Чёрного цвета. Похожую на трубу, из которой швыряют гранату.

Марта Иосифовна определила Унылого спать в комнату к сыну. На раскладушку. Стелила и убирала там за ним.

По вечерам, придя с работы, два друга склонялись над бумагами Унылого и его же чертежами. Вынутыми из чёрной трубы. Из тубуса, как вспомнила Марта Иосифовна название. Обсуждали их, спорили.

Потом садились ужинать. Накрывала им в большой комнате с включённым телевизором.

Она вязала, а они ели и смотрели новости. Или по Первому, или по РТР. Однажды нарвались на половой акт в каком-то фильме. Нисколько не смутились её, женщины, матери, внимательно смотрели. Идёт экспертиза. На экране вконец изнемогающая телесная борьба. Со стонами и вскриками.

Сын повернулся к другу:

– И, главное, лежат потом всегда как глупые младенцы из роддома. В развязанных пелёнках. Глазами только хлопают и удивляются. Что на свет только что родились.

Эксперты, – смотрела Марта Иосифовна на продолживших есть друзей. Одного (сына) с треском попёрли после месяца совместной жизни с женщиной. Даже несмотря на штамп в паспорте, дающий ему право жить с этой женщиной. Никуда из её квартиры не уходить. Другой – сам удрал. После десяти лет жизни под каблуком. Под тяжёлым каблуком женщины.

Пожилая еврейка смотрела на мечущего её хохлацкие галушки Унылого. Который, пожив у них, превратился даже в Весёлого. Думала о его жене. О которой уже слышала кое-что. Такая на всё способна. Ещё примчится сюда, будет скандалить, крушить мебель, обвинять в пособничестве. Переводила взгляд на жующего сына. На Беспечного. Который даже не подозревал, какую в дом привёл и поселил опасность.

…Она была в том же самом платье, что и в день, когда её спускали по лестнице с четвёртого этажа. Женщина походила в нём на жёлто-красный большой вздутый перец. На тонких ножках.

Зельдович косился на выходящих из двери министерства людей. Боялся, что и Городсков может оттуда выйти. Тяжёлый разговор с женщиной уже произошёл. Теперь бы только подобру-поздорову убраться.

– …Не знаю, Ирина, чего вы от меня хотите. Человек обратился ко мне в трудную минуту, я ему помог, приютил на время – и всё. А видел я вас в своём дворе, или не видел – это не имеет никакого значения. Я ему не сказал. Он ничего не знает об этом.

После разоблачений женщина уже пришла в себя. Тоже оглядывалась. Тихим голосом льстила разоблачителю:

– Знаю, Аркадий Ильич, знаю. И я благодарна вам за это. Вы благородный человек. Настоящий мужчина. (Зельдович заслушался, свесил голову.) Но он сам, понимаете, сам увидел меня. (Зельдович вскинул брови.) Не там, не там, не у вас во дворе, не волнуйтесь. На корпоративе! В ресторане «Баку» на Кутузовском!

Зельдович вылупил глаза – однако ты и штучка.

– …Увидел через окно. Как его туда занесло – ума не приложу. Я танцевала там, ну веселилась, ну там было много разных мужчин – и что? Из-за этого бросать жену, ребёнка, уходить из дому? – Женщина верила во всё, что говорила, верила, готова была плакать!

– Да что же вы от меня-то теперь хотите?!

– Я хочу, чтобы вы повлияли на него. – Женщина снова оглядывалась (она опять в заговоре). – Чтобы он вернулся домой. Скоро я привезу сына нашего Рому – а отца не будет дома. Понимаете? – всё оглядывалась Ирина.

Зельдович молча пошёл от неё. Махал рукой. Будто парализованной рукой. Как отвязывался. И от своей руки, и от женщины.

– …Как он там? – летело следом. – Как питается? Не похудел ли?..

О, боги!

Верный себе, Зельдович вечером ничего не сказал Городскову о встрече с его женой. О том, что та два дня выслеживала его – и пристала-таки. Как банный лист. К одному месту. На позор перед всем министерством.

А ничего не подозревающий квартирант уже шутил за столом. Видимо, чтобы угодить матери и сыну, рассказал им даже еврейский анекдот. Чем ввёл Марту Иосифовну в большое недоумение. Что это с ним сегодня? – искала она ответ в глазах сына. А сын и сам не знал, чего это друг веселится, когда уместнее было бы ему, наверное, всё время плакать, имея такую жену. Такую б… и хищницу.

– …А вот ещё, ещё, послушайте! – не унимался весёлый квартирант: – Приходит Зельдович к Фишману и говорит… хихихи, ой не могу!.. сейчас, сейчас, продолжу…

Отца Рома увидел, приехав из школы. Как только свернул в свой двор. Отец рассчитывался с таксистом, увешенный сумками и тубусом. Тубус на груди ему мешал, он его сдвигал, чтобы найти деньги.

Рома побежал.

– Здравствуй, папа! С приездом!

Городсков-старший отдал деньги и надолго прижал сына к себе, откинув чёртов тубус на ремне в сторону.

Рома чувствовал, что отец плачет.

– Ну пап. Что ты?..

– Долго не видел тебя, старина. Прости, – вытирал Городсков глаза.

Пошли, наконец, к подъезду.

– Почему у тебя две сумки, да ещё тубус? – спрашивал мальчишка. Зная, что отец обычно в командировки уезжает налегке. Сам Рома тащил свой неизменный тяжеленный рюкзак.

– Нужно было это всё, старик. Для дела. Необходимо на этот раз, – отвечал отец.

Приложил монету на ключе к монете на цифровой панели двери. Чугунная дверь запикала, открыл её, пропустил сына вперёд.

Двум старухам с лавочки посмотреть – загруженные сверх меры отец и сын приехали домой. По всему видать, откуда-то издалека. Оба в дорожных кепках. Как два баклана. Торопятся. Соскучились по дому.