На базарную площадь из войскового управления Михаил вышел, когда было уже далеко за полдень. Сначала долго пришлось протомиться в приемной управления в ожидании здешнего казачьего атамана, с утра уехавшего к месту войскового смотра, затем атаман все-таки появился в управлении, однако еще целый час пришлось ожидать приглашения к нему в кабинет — для беседы, затем была сама беседа… Атаман явно был оживлен после своего визита к прибывшему в Баталпашинск большому войсковому начальству, он, уже и в присутствии Михаила, с явным удовольствием продолжал делиться со своим помощником впечатлениями от этого визита. Наконец обратил внимание на посетителя… Михаил заранее готовил себя к длинному начальственно-наставительному внушению, к самому резкому и грубому, в духе казачьей прямоты, порицанию, однако ничего подобного услышать не пришлось. Даже улыбка не покинула холеного, красивого лица атамана, когда тот заговорил с ним. Начал с расспросов о столице, о столичных новостях, сообщив, между прочим, о том, что некогда служил в Петербурге, в гвардейском полку, «считался даже, так сказать, украшением правого фланга полка!..». Затем перешел к делу, ради которого Михаил и оказался в его кабинете. Закатил такую тираду, что аж задохнулся слегка, добравшись до ее конца. Мол, он весьма рад исполнить столь непривычную для него миссию, которая самим фактом своим свидетельствует, однако, что попечением и милостию войскового начальства кубанское казачество, пусть и в отдельных пока случаях, начинает достигать высот просвещенности; мол, он надеется, «что в лице сына казачьего офицера и личного дворянина Ивана Филипповича Бруснева, человека достойнейшего во всех отношениях, отечество найдет и своего надежного и верного сына…».

Ни намека на участие этого самого «сына» в студенческих сходках и волнениях, на казенном языке именуемых «беспорядками», ни намека на то обстоятельство, из-за которого диплом этому самому «сыну» вручал не директор института, а он сам — местный войсковой атаман…

«М-да… Прогресс!..» — Михаил усмехнулся, оглядев раскинувшуюся перед ним площадь.

Базарный люд уже почти весь разошелся и разъехался. Остались тут лишь те, кому деться было некуда, — все еще ожидавшие своих покупщиков пришлые работники.

Настоящих покупщиков-приказчиков от крупных экономии, рассеянных но округе, нанимающих в страдную пору до сотни и более работников сразу, видимо, все еще не было. Ожидавших их тут, на площади, не убыло…

Мимо замешкавшегося Михаила, обдав его пылью, запахами горячего дегтя и конского пота, промчалась новенькая тачанка, запряженная в дышло парой добрых вороных лошадей. Тачанка резко остановилась посреди базарной площади. На землю степенно сошел плотный господин лет сорока пяти с крепко загорелым широким лицом, одетый в черную чесучовую пару. Он по-хозяйски оглядел базарную площадь. По всей видимости, это и был один из тех, кого тут заждались.

«Приехал! Приехал!..» — залетало над площадью, и люди устремились к тачанке со всех сторон.

Михаил направился туда же: ему захотелось своими глазами увидеть, что такое наемка. Прежде он только слышал о ней.

Господина в черной чесуче обступила густая толпа.

— Ну как, ребятушки, пойдете к нам? — чуть ли не с веселостью огляделся он вокруг.

— Да что ж бы не пойти!.. А вы от кого?

— Разве не знаете? От Харлампьева!

— Да у вас, сказывают, харч плоховат…

— Ты про харч не толкуй, — загалдели другие. — Харч везде нынче один! Ты говори про дело! Какая работа, какая цена!..

— Работа есть разная, ребятушки! Работы у нас хватает! Человек двадцать — пахать, столько же — полоть подсолнухи… Человек сто мне надо бы всего-то!.. Можно и поболе!.. — бойко сыпал этот приказчик какого-то Харлампьева.

— А как цены? Цены говори!..

— Цены — как у прочих! Сами знаете!..

— Одначе — почем же?!

— Да толкую же вам: как у других-прочих!..

— Да ты говори! Не тяни!..

— Базарная цена, ребятушки! Базарная!.. Пахать — сорок копеек, полоть — тридцать пять…

— Дешево как будто…

— Так я ж толкую: цена нынче такая… Не мы — базар цену выставляет! Год-то вон какой! Везде, по всей Расее-матушке — сушь с весны!.. Везде — неурожай!..

— Знамо дело! Только ты надбавь! Но скупись! Нешто за такую цену можно робить?! Рубаха больше чем на четвертак сгниет!..

— Не могу, не могу, ребятушки! Дело у нас — полюбовное: хочешь — иди, не хочешь — тут сиди!.. Другие найдутся! Народу нынче — много!..

— Так-то оно так… А только прибавь малость…

— Не могу! Не могу, ребятушки! Не своя воля!.. Не свои деньги!..

Переговоры замялись. Приказчик молча поглядывал вокруг, постукивал кнутовищем по широкой потной ладони. Глаза обступивших его мужиков жадно следили за ним. Этот день истомил бедолаг. Хотелось бы и побольше выговорить плату, и упустить нанимателя было боязно: народу-то, ищущего работы, в Баталпашинск и впрямь понашла тьма-тьмущая…

— Ну пятачишко-то накинь еще!.. Не скупись!..

— Не могу, не могу, ребятушки!..

— А-а! Ладно!.. — решился, не сдержавшись, косматый молодой мужик. — Пиши нас! Мы — пахать! Нас — двенадцать человек артель.

— И нас, и нас пиши! Пахать! Десять человек!

— Пиши нас…

Кричали уже со всех сторон.

— Не все, не все разом! Не напирайте, ребятушки! — утираясь большим платком, говорил приказчик. — Не все разом! Не все!..

Он достал из нагрудного кармана пиджака памятную книжку, бестолково принялся листать ее. Глядя на него, нетрудно было увидеть, что он раздосадован тем, что поторопился объявить цену: можно было объявить ее ипоменьше на пятачок-другой… Глаза его бегали по колыхливой круговой стене, замкнувшей его, жарко дышащей на него, оглушившей его, краснолицего, потного, бестолково листающего памятную книжку.

— Нас пиши! Нас! — прямо в лицо ему летели хриплые крики. Всем хотелось пробиться, протиснуться ближе к нему, потому то и дело слышались и другие крики:

— Не при! Куда прешь?

— А ты один хочешь заработать?!

— Не лезь, говорю!..

Приказчика уже стиснули со всех сторон. Он затравленно озирался, раскачиваясь вместе со всей толпой, выкрикивая уже без первоначального задора:

— Но напирай! Кому говорю, не напирай! А то никого не возьму!..

— Нас! Нас запиши! — лезла, давила ого толпа.

— Никого не возьму! Не надо мне никого! — вдруг решительнопрокричал приказчик, и все прочие крики, как по какому-нибудь волшебству, мгновенно стихли вокруг него, и не сразу кто-то, опомнившись первым, спросил в наступившей тишине:

— Как… «не надо»?!

— Так вот! Никого не возьму… — пробормотал приказчик, захлопывая свою книжечку и засовывая ее в карман.

— Да ты ж, можно сказать, уж нанял…

— Никого я не нанимал… — глаза приказчика забегали.

— Как не нанимал? Ты же уж и цену объявил!..

— Это — не условие, это ничего пе значит! Кто хочет — идите все по тридцать копеек!..

Толпа опять затихла, замерла. Люди смотрели на приказчика, будто не веря, что это он сказал им всерьез, не пошутил над ними.

— Да ты, видать, шутник, дядя?! — наконец угрюмо, с расстановкой, в которой послышалась явная угроза, спросил худой, жилистый, крепко загорелый оборванец, стоявший с приказчиком почти лицом к лицу.

— Какие же шутки! Нашли шутника! — осклабился приказчик и, вытянув шею и стараясь не глядеть на злое, перекошенное лицо оборванца, закричал — Ну, кто хочет, — записывайся по тридцать копеек! Записывайся! — Он опять было полез в нагрудный карман за своей памятной книжкой, но тут за спиной у него взвился крик: «Ха! Ты издеваться над нами?!», и здоровенный кулак крепко хватил приказчика по шее. Тот покачнулся, картуз слетел с его потной головы, толпа мгновенно пришла в ярость, ее зашатало и закрутило над тем местом, где только что стоял приказчик, замелькали кулаки…

Конец этой базарной сцены для приказчика мог бы стать самым плачевным, если бы от войскового управления не подоспел урядник с казаками, отбивший его у разъяренной толпы.

Тут же подоспел и сам баталпашинский атаман в сопровождении своего помощника и еще нескольких казаков.

— Что у вас тут такое?! — врезался он в толпу. — Что за безобразия?!

— Так что вот — человека избили, ваше превосходительство! — козырнул урядник, придерживавший под локоть приказчика, размазывавшего по побледневшему лицу кровь, изрядно испачканного в пыли и вообще имевшего самый жалкий вид.

— Кто избил?! Почему?! — атаман грозно оглядел толпу.

— Было за что! Не издевайся над людьми!.. — негромко, но твердо ответил кто-то.

— Да! Мы тут голодные, весь день — на этакой жаре, а он, толстомордый, прикатил на вороных да пошел тут крутить! Вот и получил!..

Притихшая было толпа опять начала возбуждаться.

«Мы работы ищем, а они только и глядят, как нас объегорить!», «И урядник, и атаман — все за них!..» — слышались крики.

— Господа! Я прошу вас разойтись! — словно заклиная толпу, атаман даже правую руку вознес над собой.

— Ха! «Господа»! Нашел господ! — загоготала толпа. Она уже забыла о приказчике, трусливо укрывшемся за спинами казаков, все ее внимание было обращено теперь на белую, чистенькую, щегольскую фигуру атамана. — Живодеры! Кровопийцы! Все вы заодно!.. — послышалось из задних рядов.

Атаман побагровел так, будто вся кровь бросилась ему в голову. Он дико заозирался вокруг.

— Разогнать их! — крикнул он казакам.

Это лишь подлило масла в огонь.

— А-а! Разогнать нас! Для нас у вас — только «разогнать!» — напирала на атамана толпа. Особенно выделялся высокий дочерна загорелый хохол. В руках у него была крепкая суковатая палка, которой он потрясал перед собой, пробиваясь к атаману и выкрикивая:

— Геть! Пустыть! Пустыть меня до його!..

Пробившись вперед, он закричал прямо в лицо атаману:

— Мы цилый тыждень томылись, уси голодни! А воны — розогнать! А воны — розогнать!.. А ну — тронь! Тронь, кажу, тронь! — Он совсем уже вызывающе наступал на атамана со своей палкой, которой не переставал угрозно потрясать. — Тронь!..

Огромная толпа, воодушевленная его дерзостью, еще теснее сгрудилась, подалась вперед, вся словно бы закипела, напирая на атамана и растерянно топчущихся за ним казаков.

— Стой, туда вашу мать! Стой, не подходи! — сорванным, осипшим голосом кричал атаман, затравленно оглядываясь на своих оробелых подчиненных и хватаясь за кобуру. — Стой, стрелять буду! Стой, говорю! Войска вызову! Стой!..

— Га-а! Не испугаешь!

— Нам робеть нечего!

— Хуже, чем есть, не будет!..

Пятившийся нод напором толпы атаман был неузнаваем. Белое, перекошенное испугом и злобой лицо, хриплая матерщина… Куда и девались горделивая осанка с красивым перегибом в поясе и уверенно-широкие, плавные жесты, самодовольное, сытое похохатывание и бархатистые нотки в голосе… Михаил увидел словно бы какого-то другого человека, совсем не того, с которым разговаривал всего несколько минут назад…

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы в эту минуту на базарную площадь не въехала eщe одна пароконная тачанка. За ней в клубах пыли показалась и еще одна…

Внимание толпы сразу переключилось на эти две тачанки, задние тут же заспешили к новым нанимателям, за ними хлынула и вся остальная масса.