Начальник отделения по охранению безопасности и порядка в городе Москве отдельного корпуса жандармов подполковник Бердяев не любил визитов в кабинет московского обер-полицмейстера генерал-майора Юрковского. Нелюбовь эта объяснялась многими мотивами. Первейший среди них: слишком часто Юрковский совал свой полицейский нос в дела отделения, то бишь, — в жандармские дела. Вмешивался, «путал карты», указывал… Наверное, о таких, как Юрковский, сказано «дядя всему свету»: всех норовит поучать, всем дает советы и наставления…
И еще одна скверная манера, вернее, начальственная привычка Юрковского, унижающая его, Бердяева, достоинство: ни разу не было такого, чтоб тот проявил так называемую «вежливость королей» — точность. Еще не было случая, чтоб принял приглашенного посетителя в точно назначенное время. Обязательно поманежит в приемной… Правда, потом рассыплется в извинениях и любезностях, но в следующий раз все повторится. Так что от этих его извинений и любезностей Бердяев обычно лишь морщился (разумеется, отвернувшись, без демонстрации!).
Вот и на сей раз ему предложено было «немпого обождать» в приемной. Садиться он не стал. В раздражении подошел к высокому, слегка обметанному морозными узорами окну, остановился перед ним, заложив руки за спину, рассеянным взглядом окинул видневшиеся за окном дома. В стылом сером воздухе мелькали крупные хлопья. Над крышами во многих местах вились дымы — еще не окончена была утренняя топка печей.
Глядя на город, Бердяев вдруг вспомнил сочиненную им, еще в начале жандармской карьеры, прибаутку:
Вот так же однажды стоял у зимнего окна. Был он тогда в чине ротмистра. Имел уже кое-какие собственные идеи «по искоренению и пресечению…». Между прочим, баловался сочинительством. Умел в московских салонах блеснуть удачным каламбуром, недурно сочиненной эпиграммой… Умение никуда не делось. Просто ныне он этого себе не может позволить.
— Нужны задвижки… — вслух пробормотал Бердяев, глядя в окно.
Вот так же он глядел тогда на этот город, на суету людскую… Только окно было другое. Другой кабинет. И — пришло на ум, сочинилось… Пустячок, словесное баловство как будто… А ежели вникнуть — не пустячок, не баловство! Отнюдь!.. Все смуты начинались там, где не перекрывались вовремя эти самые излишки-излишества! Да, именно так — вовремя! И — с умом! Вовремя и с умом — вот великий руководящий принцип всякого охранителя общественного спокойствия и общественных, сиречь государственных, устоев!..
Бердяев вдруг усмехнулся. От сознания, что он-то этим принципом овладел вполне. Где-то там, в глубинах этого города, заваривается смута, завелись там, зашевелились эти самые излишки в мыслишках… Заварщики смуты ведут игру в конспирацию, в кружковые тайны… И ведать не ведают, что все они у него па виду, что каждый очередной ход их он знает наперед… Он лишь ждет, когда созреет момент! Ибо — «вовремя и с умом»!.. Только так! Сети им расставлены надежные. Охота уже давно началась. Все идет по разработанному плану. В Петербурге будут довольны результатами принятых им мер! Главное теперь — не проявить излишней поспешности!.. И только не подталкивали бы под руку, не подсказывали очередных ходов, не сбивали с хитроумно задуманного… А ведь наверняка именно этим чревато приглашение Юрковского… Тому нужны «немедленные и решительные меры по пресечению и искоренению революционной заразы»! Ох уж этот полицеискпй-торопыга с его чинами, званиями н полномочиями!.. Если бы он вовсе не лез в жандармские дела!.. Только под нотами путается. Главное для него — чтоб его обер-полицмейстерский мундир был незапятнанным, чтоб в его вотчине всё было спокойненько и благопристойненько: «Немедленно обезвреживать всякого, делающего хотя бы и малые попытки антиправительственной деятельности…» Выходит, надобно гоняться за каждой подозрительной фигурой… При таких методах тайный сыск должен превратиться в громадную армию… Нет, за каждой подозрительной фигурой не набегаешься! Это не годилось уже и вчера. Так называемая «революционная зараза» давно захлестнула всю Европу. Тайные общества Россия знала еще и в конце прошлого столетия и в первой четверти этого века, ныне же — последняя на исходе. Общества эти, увы, не спали — действовали, так что речь должна вестись не о подозрительных фигурах, а именно о тайных обществах, причем не отдельных, а составляющих целую сеть и имеющих явно всемирные цели. Так ныне обстоят дела…
Бердяев имел свою теорию относительно борьбы с этой самой «революционной заразой». Поскольку она проявляет себя все шире, все масштабней, с ней и бороться надо по-крупному, масштабно. «На крупную дичь — крупную сеть!» — так вроде бы самим народом русским сказано. Не гоняться за всяким потенциальным революционером, а выявлять своевременно целые зарождающиеся организации, держать их деятельность под контролем, не прерывая ее до поры до времени, до необходимого момента. Надо достигать того, чтобы все ниточки этой самой революционной паутины были на виду! Надо видеть, как и где они переплетаются… И когда дело за пахнет настоящим поличным — смести все разом!
Да, если бы он, Бердяев, ныне был поставлен во главе всего антиреволюционного дела в России!.. При его-то понимании проблемы!..
Рядом слабо щелкнуло и зашипело, ударило мягко… Четверть двенадцатого. Бердяев в раздражении глянул на стоящие рядом шкафообразные часы, затем на высокую двухстворчатую белую дверь, ведущую в кабинет обер-полицмейстера. И тут, будто от напора его взгляда, створки двери приоткрылись, затем распахнулись, появилась фигура, одетая в статское платье:
— Господин подполковник! Их превосходительство просят!..
Слегка кивнув и набычившись, Бердяев быстро вошел в кабинет, едва не зацепив широким плечом фигуру, нерасторопно освободившую ему путь к дверям.
Генерал-майор Юрковский встретил его, стоя впереди своего громоздкого письменного стола, стоя примерно в той же позе, с тем же поворотом корпуса в три четверти к входной двери, что и царствующий император, написанный в полный рост на большом холсте, занимающем, вместе с богатой золоченой рамой, немалую часть стены позади стола.
— Прошу извинить, прошу извинить, Николай Сергеевич, — заставил ждать! — зарокотал он, сделав шаг навстречу Бердяеву. — Дела, дела, дела!.. С утра как белка в колесе! Обязанности обер-полицмейстера — это, знаете ли, нечто безбрежное!..
— Понимаю… — пожимая протянутую пухлую руку Юрковского, Бердяев слегка пристукнул каблуками ярко начищенных сапог.
— Давайте-ка сядем вот тут — у огонька, на диванчике… — Юрковский сделал приглашающий жест и, дав сначала сесть Бердяеву, грузно опустился с ним рядом, заговорил снова, глядя на невысокое пламя, поплясывающее рядом, в камине: — Конец февраля, а на воле стыловато… Даже зима нынешняя немилостива к людям… Одно к одному: и голодно, и холодно! Мда-с!..
Оба помолчали какое-то время: словно бы уйдя в скорбное раздумье по поводу козней уходящей немилосердной зимы. В уютном, на три окна, кабинете слышно было лишь тихое потрескивание и гуденье: огонь за каминной решеткой жил своей веселой, легкой жизнью…
— Ммм… да-с, Николай Сергеевич… — Юрковский покачал головой. — Сложное время переживаем мы… И на нас с вами лежит громадная ответственность! Россия неспокойна… Из голодающих губерний каждый депь приходят самые горестные вести… Вам ли об этом не известно?! Трудное положение не только в деревне. Тяжело и в городах по всей России. Неурожай не мог не сказаться и на отечественной промышленности, и крупной, и мелкой. И кустарные, и фабрично-заводские изделия не имеют сбыта. Кустари бедствуют, крупные предприниматели переводят производства на неполные часы, а то на время и вовсе их останавливают… Рабочий тоже оказывается в бедственном положении. Бедствие становится всероссийским! Вот каково положение, извольте заметить! При таком положении надо быть готовым ко всему. Особенно нам с вами, ибо мы находимся, можно сказать, на особом положении… — Юрковский метнул взгляд в сторону большой карты Европейской России, висящей на стене: — Петербург, он — вон где! А мы — вот где: в самом центре голода, если говорить образно. Тут у нас все — острее, нагляднее! Куда прежде всего. стремятся все голодные, ищущие хлеба? К нам, в Москву! С нищенством и бродяжничеством мы ведем возможную для нас борьбу. Но при создавшемся положении нам следует проявлять особую бдительность…
— Тем и заняты, ваше превосходительство… — жестко заметил Бердяев.
— Я не хотел задеть вашего самолюбия, Николай Сергеевич, — уловив эту жесткость, сказал Юрковский. — Знаю и высоко ценю ваше усердие, ваши исключительные деловые качества. Положение таково, что обязывает лишний раз заговорить о наших бедах и о нашей повышенной ответственности…
— Понимаю, ваше превосходительство…
— Полагаю, что особое внимание ныне следует обратить на печать. Наше российское щелкоперство любит поднимать шум вокруг чего угодно, лишь бы явился повод… Чуть что — сразу крик о «бедствиях народных»! А тут — такой соблазн! Уж на что наши «Московские ведомости» лояльнейшая газета, а и та ныне ищет причины голода в общем и несомненном расстройстве русского крестьянского хозяйства!.. Правда, она не доходит до причин этого расстройства… Но — тем не менее!.. Тон — нежелательный!..
— Нами разработан специальный циркуляр, кроме того, цензуре специально указано… — опять жестко сказал Бердяев, весь напрягаясь: последние слова обер-полицмейстера прозвучали хоть и не прямым, но явным, но все-таки укором…
— Да, кстати, Николай Сергеевич! — словно бы случайно вспомнив о чем-то, воскликнул Юрковский. — Как обстоят дела с этим… э-э-э… «Русско-кавказским кружком»?.. Так как будто он вами именуется?..
— Именно так, ваше превосходительство, — Бердяев слегка кивнул. — Дело это… дозревает. Разумеется, при самом пристальнейшем контроле с нашей стороны.
— Не перезрело бы! А? — Юрковский слегка ткнул кончиками пальцев широкое колено Бердяева. — Хитроумность, само собой, необходима в нашем деле, но…
— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство… — нажимая на «ваше превосходительство», ответил Бердяев и едва заметно отстранился от собеседника, дышавшего, говорившего почти в самое лицо ему. Запахи от обер-полицмейстера исходили отнюдь не великопостные…
— А кружок универсантов?..
— Вы имеете в виду кружок Кашинского?
— Да, Кашинского… и… этих…
— Круковского — Мандельштама?
— Да, их самых…
— Как раз намечается слияние всех этих кружков… Думаю, что мы не должны помешать этому…
— А может, Николай Сергеевич… — Юрковский выставил перед собой пухлую белую руку ладонью кверху, хлопнул по ней другой рукой, — все-таки, не мешкая слишком-то, прихлопнуть бы всго эту компанию разом, и — дело с концом?! А?..
— Считаю, что рано. Нам нужно настоящее поличное. Пока его нет. Думаю, что ждать осталось недолго. Нe далее как вчера мне было доложено нашим шефом наружного наблюдения о возвращении в Москву из второй уже поездки в Варшаву руководителя «Русско-кавказского кружка» Михаила Егупова. Обе его поездки были совершены под нашим контролем. Выявлен целый ряд адресов в Варшаве, Риге и Люблине. Кроме того, при Егупове у нас есть свой человек. Некто Михаил Петров — мелкий банковский служащий, тоже, как и сам Eгупов, бывший студент Ново-Александрийского института. Так что мы — в курсе всего! Идет очень интересная игра, которая должна дать хорошие результаты. Расстраивать, обрывать эту игру в настоящее время нельзя… Нецелесообразно!
— Разумеется, разумеется, коли так все у вас складно получается… — покивал Юрковский…
— Кстати, ваше превосходительство, — продолжал Бердяев, — о голоде в России выпущена за границей брошюрка эмигранта Плеханова. Несколько экземпляров ее привез с собой из Варшавы все тот же Егупов.
— Вновь, стало быть, зашевелились писаки!.. Ясное дело: чем у нас тут тяжелей, тем им там легче! Для них наш российский голод — такая возможность для ловли «рыбки в мутной воде»! Сами и намутят, сами и ловить будут… А тут еще наши собственные возмутители… Ведь дай такому вот, как этот ваш Егупов, волю, он всю Европу обежит, размахивая бомбой и вопя во всю глотку… И откуда только берутся такие жалоносные людишки?! — Юрковский тяжко вздохнул. — Нет бы с сочувствием отнестись к бедствиям своей страны, они — наоборот, они лишь возликуют!..
— Все не так просто, ваше превосходительство. Мы проявляем удивительное непонимание всей сложности и опасности своего положения. Нам все кажется, что в стране действуют лишь ничтожные кружки и группки, возникающие сами по себе, стихийно, и не представляющие собой ничего по-настоящему грозного. Политики Запада уже давно уразумели, какая великая сила стоит за всеми этими группками. Причем надо иметь в виду, что действия, уловки этой силы меняются. Ныне она всеми средствами и путями втягивает в свои мировые козни простых пролетариев. Вот на что мы должны теперь обратить самое пристальное внимание. Это по-настоящему грозно! Группки бомбометателей-террористов к дьявольской игре этой тайной силы отходят на второй план, ныне она стремится использовать в своих, далеко простирающихся интересах мирового пролетария. Призыв, венчающий «Манифест Коммунистической партии», звучит однозначно: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Соединяйтесь для чего? Для того, чтоб диктовать свою волю и сокрушать государственные устои! Этот призыв, разумеется, услышан раньше не самими пролетариями, а той самой тайной и коварной силой, которая, само собой, оставит пролетариату возможность сокрушать государственные устои… Европа уже знает, что такое организованные выступления рабочих, что такое рабочие конгрессы, манифестации, демонстрации… Это уже проникает и к нам…
— Да, да… — Юрковский в задумчивости остановился у среднего окна, вглядываясь в февральскую Москву. — Как тут не вспомнишь забастовку на Морозовской мануфактуре в январе восемьдесят пятого?.. Каких-то семь лет назад… Вот я и говорю: надо сегодня ухо держать востро!.. Не дай бог ежели в такое время опять что-нибудь заварится!.. Кстати, Николай Сергеевич, — он повернулся к Бердяеву, — я имею сведения, что у литератора Астырева проводятся всевозможные собрания, журфиксы, диспуты, на которых говорятся весьма крамольные вещи…
— С этим будет покончено, очевидно, в самое ближайшее время, ваше превосходительство! — опять жестко сказал Бердяев.
— И полноте, Николай Сергеевич! Что это вы все как официально! — воркотливо заговорил Юрковский, осторожно приложив руку к широкой груди Бердяева. — Давайте-ка попросту. Я, кажется, подаю вам пример! Забудьте вы свое «ваше превосходительство»! На людях — другое дело! А тут мы — тет-а-тет… Зачем же?!.
— Привык чтить субординацию! — усмехнувшись едва заметно, сказал Бердяев, и вновь его лицо стало лицом чиновника, находящегося «при исполнении…». — С астыровской компанией — дело довольно простое, Евгений Корнилович… Действует она почти в открытую. Единственная сложность заключается тут в том, что необходимо избежать шума так называемой «общественности…». В теперешней ситуации это крайне нежелательно. Потому надо выбрать подходящий момент. Поймать их на чем-нибудь явном, чтоб опять-таки было настоящее поличное. У нас и там имеются свои глаза и уши, так что в нужный момент мы будем извещены… Мы тут тоже ие очень спешим: надо довыяснить еще кое-какие связи астыревского кружка с кружками Кашинского и Егупова… Да еще появился в Москве не так давно один инженер-технолог, вступивший в контакты и с Кашинским, и с Астыревьм. Бруснев его фамилия. По нашим запросам установлено: ранее вращался в столичных студенческих кружках, имел связи с людьми весьма сомнительных умонастроений. За участие в студенческих беспорядках подвергался аресту. Упоминавшийся мною агент, со слов Егупова, уже наслышанного об этом технологе, характеризует его как весьма сильного марксиста… Пока что сам Егупов на него не вышел, но завтра вечером должна состояться их встреча на квартире этого технолога… Будет там и Кашинский… Речь якобы пойдет об объединении кружков. Что ж, пускай объединяются… — Бердяев усмехнулся. — Легче будет наблюдать за ними!.. Пусть сбиваются в кучу!..