Принесенную Егуповым брошюру Михаил понес Астыреву лишь в среду на следующей неделе, приурочив свой визит к очередному астыревскому журфиксу.

Епифановы, которых квартира в Тишинском переулка ееустраивала, главным образом из-за сырости, неожиданно подыскали новую квартиру на Малой Грузинской. Квартира оказалась куда удобней прежней, находилась она на верхнем этаже деревянного двухэтажного надворного флигеля. Нижний этаж занимала сама хозяйка, глуховатая тихонькая старуха, при которой жили кухарка н дворник.

Квартира состояла из четырех комнат. В двух из них поселились Епифановы, две другие занял Михаил. Жить тут можно было и вовсе обособленно друг от друга, комнаты Михаила от комнат Епифановых отделяла довольно просторная прихожая.

Из-за неожиданного переезда Михаил и не смог повидать Астырева вскоре же после разговора с Егуповым.

Народу у Астырева собралось много. Были тут статистики Московского земства, студенты-универсанты, курсистки (одна из них оказалась уже знакомой Михаилу — Мария Курнатовская, с ней его познакомил как-то Кашинский), было и несколько именитых гостей, среди которых Михаил сразу же узнал известпого на всю Россию публициста Николая Константиновича Михайловского и писателя Павла Владимировича Засодимского. И того и другого он видел год назад, во время похорон Шелгунова. В траурной процессии те шли рядом, сразу за катафалком, как ближайшие друзья покойного, торжественно-скорбный пышноусый, высоколобый Михайловский и сухонький, сутуловатый, словно бы согнутый горем, Засодимский.

Кроме этих двух знаменитостей Михаил увидел в гостиной у Астырева еще двоих, пожалуй не менее знаменитых людей, — писателя Николая Николаевича Златовратского и Виктора Александровича Гольцева — редактора журнала «Русская мысль» одного из деятельных сотрудников журнала «Вестник Европы» и газеты «Русские ведомости». Позже появилась еще одна знаменитость — писатель-публицист Николаев, бывший ишутинец.

Когда Михаил вошел в гостиную, разговор там велся о голоде, о печатных выступлениях Льва Толстого, опять же связанных с голодом. Михаил отыскал свободный стул, сел в сторонке, прислушался. Слова произносились громко, без опасений:

— И в Петербурге, и здесь, в Москве, ходят упорные слухи о решении Комитета министров — выслать Толстого за границу!

— Ну уж хватили! Думаю, все это — одни слухи!

— А я слышал даже о предположенни заточить его в Суздальский монастырь!

— Пустые слухи!

— Нет, не слухи! Предложения подобного рода действительно обсуждались при дворе! Знаю из безусловно надежного источника!

— Да! Вы слышали, господа, что сказал Александр? «Я нисколько не намерен сделать из него мученика и обратить на себя всеобщее негодование»!

Тут раздалось густое покашливание Михайловского, и все посмотрели в его сторону.

— Правительство, господа, — начал Михайловский, — озабочено отнюдь не действиями Льва Толстого! Оно озабочено более всего тем, чтобы печать наша не волновала читающую публику слишком мрачными известиями. Истину хотят прикрыть цензурной рогожкой. Взять хоть «Русские ведомости», которые считаются передовой московской газетой и к которым сам я всегда относился с уважением. Но что может сказать своему читателю и самая прогрессивная газета при таких шорах цензуры?! Газета получила второе предостережение за одну лишь опечатку в материале, касавшемся продовольственного вопроса! При таком положении всей нашей печати остается одно — «спокойно обсуждать меры необходимой помощи» голодающим!.. «Спокойно обсуждать»! Более того, она вовсю старается образумить людей, склонных к «шуму и треску», она вообще считает излишним пугать общественное мнение страшным призраком голода!.. Нужен набат, авместо набата — словесная кашица. Между тем речь — о целой национальной трагедии! Голодный тиф, голодная смерть, самоубийства от голода, убийства близких сцелью избавления их от невыносимых мучений… Вот ведь что стоит за всей этой словесной мишурой для миллионов русских людей!.. Год — страшный! Год — исытательный для России! И стать он должен переломным! Правительство и все мыслящее общество страны, все мы получили хороший урок! Все стало абсолютно явным. Нужны неотложные и кардинальнейшие перемены!

— Это — очевидность! — кивнул Астырев. — Но как вы себе представляете, Николай Константинович, эти перемены? Какие шаги должны быть предприняты? Куда и как все должно направиться?..

— Моя точка зрения мной не единожды была высказана. Она ясна и проста: все — в укреплении крестьянского общинного строя, осуществить которое можно, лишь, передав всю землю земледельческим общинам! — Михайловский гляпул на сидевших напротив него Засодимского и Златовратского. Те дружно кивнули ему. — Я знаю, — Михайловский возвысил голос, — я знаю, что существует противоположная точка зрения. Точка зрения марксистов, прямых врагов крестьянской общины. Эти самые марксисты спят и видят лишь одно: как бы поскорее подтолкнуть исторический процесс в нужном им направлении! Они рады любому народному бедствию, рады разорению русского крестьянина! Для них хорошо все, что работает на их идею! Им ведь как все видится-то? Голод наверняка ускорит разложение старой сельской общины, ускорит он и обогащение кулаков, ибо поможет им превратиться в крупных землевладельцев, в руки которых перейдет и помещичья земля, и земля крестьян, разоренных голодом. Таким образом, и крестьянин перейдет в лагерь пролетария, который, по мнению марксистов, должен стать могильщиком нашего самодержавия…

Бруснев едва сдержался, чтоб не перебить Михайловского. То, о чем заговорил тот, было для него неново: эти выпады против марксистов Михайловский делал не впервые. Но в воинственности этих выпадов было больше запала, нежели истинности. Как, например, можно было говорить всерьез о передаче всей земли крестьянским общинам в то самое время, когда необыкновенно сильно почувствовали себя только что упомянутые Михайловским кулаки, когда сама крестьянская община подошла к явному упадку?! И разве можно говорить о крестьянском общинном строе, как о панацее от всех бед, и не видеть того, что крестьянство, уже в силу одной своей извечной хозяйственной разобщенности, не способно к последовательной организованной борьбе?! А без такой борьбы невозможны никакие «кардинальнейшие перемены», о которых Михайловский заговорил.

— Мы, интеллигенты, та сила, которая призвана самой историей для искоренения народных бедствий, стало быть, наш долг — всячески способствовать разрешению упомянутого вопроса… — продолжал Михайловский.

И опять Михаилу хотелось возразить ему: нет, не интеллигенция призвана для искоренения народных бедствий, такое ей не по силам, сам народ, лишь он сам, способен искоренить свои бедствия, а долг интеллигенции — помочь народу организоваться, подняться на борьбу, и путь к победе тут один — через пролетарскую революцию! Только через нее!

Михаил понимал, что возражать Михайловскому, окруженному в основном единомышленниками, — дело напрасное. Таким образом он лишь раскрыл бы себя.

В том, что кружок Астырева был по сути своей народовольческпм, Михаил уже имел возможность убедиться, побывав в этом доме на нескольких предыдущих журфиксах. Правда, сам Астырев не чуждался и социал-демократических взглядов (потому-то в основном Михаил и не порвал с ним сразу же), но народовольческие тенденции пока что одерживали в нем верх. Да и другое надо было брать в расчет: слишком в открытую действовал астыревский кружок, слишком вызывающе-громко, почти не соблюдая никаких правил конспирации. В этом доме, на очередном журфиксе, мог оказаться кто угодно… После Михайловского слово взял хозяин дома.

— Господа! — начал он, подняв над собой небольшой сероватый листок. — Вот письмо к голодающим крестьянам! Послушайте:

— «Тяжелая беда навалилась теперь на Россию: в 20 губерниях народ голодает. Все крестьянское хозяйство рушится, и крестьянину ничего не остается делать, как идти в батраки к помещику или купцу. Народ разоряется потому, что земли у него было мало, подати брались с него большие, а в случае нужды он ниоткуда помощи не получал. Правительство помогало богатеть помещикам, купцам и фабрикантам, а крестьянин управлялся со своей бедой, как умел. Народ напрасно верил тому, что царь сделает для него что-нибудь настоящее. Теперь народ надеется на царя и не хочет понять, что вся беда его произошла оттого, что царь дружит с дворянами, чиновниками и купцами. Пойми, русский народ, что тебе надеяться не на кого, кроме как на свою силу могучую. Много теперь в городах людей, которые хотели бы помочь народу; надо бы вам с этими людьми столковаться!.. А пока прощайте!

Мужицкие доброхоты. Типография народовольцев. Март 1892 года».

Листовка подействовала на всех возбуждающе. Все заговорили разом, перебивая друг друга.

Михаил чувствовал себя случайным гостем на чужом празднике.

Уходя в позднем часу от Астырева, он улучил минуту, передал тому принесенную брошюру, однако Астырев, мельком глянув на нее, тут же ее и возвратил:

— Статью Плеханова я уже прочел. Мне ее еще в конце прошлой недели принес один знакомый. Должен вам сказать: от Плеханова можно было ожидать лучшего писания. Я, например, в своем реферате о неурожае, который недавно читал в Юридическом обществе, приводил те же факты, какие Плеханов привел в своей нелегальной статье.

— Ну вот… — Михаил растерянно улыбнулся, — а я-то полагал, что вы, Николай Михайлович, этого прочитать не имели возможности…

Он не знал о том, что на следующий день после собрания, состоявшегося на его прежней квартире, к Егупову забежал Василий Тихомиров и Егупов попросил его передать экземпляр «Всероссийского разорения» Марии Курнатовской, с тем чтобы та отнесла брошюру Астыреву.