Австралоиды живут в Индии

Шапошникова Людмила Васильевна

II

ДРЕВНЯЯ ЗЕМЛЯ ВАЙНАДА

 

 

1

Дух на цепи

Ветвистое с мощным стволом дерево неожиданно вынырнуло из-за поворота дороги. Оно стояло как-то особняком от зарослей, которые тянулись вдоль шоссе. Отсюда, сверху, в голубоватой дымке были видны хребты низких гор, пересеченные ущельями и густо заросшими сырыми и темными распадками. На дереве висела цепь — длинная, с массивными заржавленными звеньями. «Кому пришло в голову заковать в цепь это большое, красивое дерево?» — удивилась я. Тогда я еще не знала, что в цепь заковали не дерево, а злого духа. Именно так. Злой дух был пойман волшебником и как непослушная дворняга посажен на цепь. Все было вполне реальным. И дорога, и дерево, и ржавая цепь. И только на цепи сидел ирреальный злой дух. Я подошла к дереву, потрогала его шершавый ствол, коснулась ржавой цепи, и она издала какой-то звенящий стон. Может быть, это застонал сам злой дух. В той стране, где я находилась, все было возможным…

Рядом с деревом стояли две каменные платформы. На одной из них был сооружен маленький павильончик — в таких местах жители «держат» духов предков. На второй ― вертикальный камень. И я поняла, что одна из платформ должна быть могилой человека, который и стал этим злым духом.

Каждый из нас, умирая, оставляет по себе какую-то память. Человек, чьи останки покоились у дороги, оставил после себя слишком много: священное дерево, цепь, две каменные платформы и легенду. Легенду не древнюю, а почти современную. Вот она.

Все началось еще при англичанах. Английский инженер руководил прокладкой дороги в этих местах. Места были глухие и плохо изученные. Горы, покрытые джунглями, неожиданные ущелья, скалы и водопады. Вести дорогу было трудно, но еще труднее было найти самый короткий путь через плато Вайнад. И тогда англичанин-инженер стал искать среди местных жителей человека, который бы показал этот путь. Однажды к нему пришел человек из племени куручия и сказал, что знает такой путь через джунгли и горы. Инженер воспользовался предложением куручия. Но как гласит легенда, инженеру не хотелось, чтобы кто-то узнал, что путь проложил не он сам. Англичанин подстерег куручия у линии будущей дороги и убил его. Тело закопал тут же, в лесу. Никто не знал об этом, и над убитым не совершили погребального ритуала. Поэтому неприкаянный дух куручия стал болтаться по окрестным джунглям и горам. И постепенно превратился в злого духа.

Пока строили дорогу, он ничем себя не выдавал. Но как только все закончили, дух стал разбойничать на новом шоссе. Шоссе круто вилось среди лесистых гор, и злому духу легко было сталкивать машины со склона и обрушивать их в пропасти и ущелья. Все шоферы на этой трассе выучили заклинания против него. Жгли у себя в кабине смолу, дым которой губительно действовал на духа, вешали на ветровое стекло талисманы. Но ничего не помогало. Количество дорожных происшествий и аварий по-прежнему оставалось большим. Особенно буйствовал злой дух после захода солнца, когда фары были не в состоянии осветить всю крутизну поворота, а шофер не мог по каким-то причинам сбавить скорость… Вот тут-то дух куручия и сводил счеты с ненавистной ему дорогой.

От проделок злого духа страдали не только шоферы, но и местные жители, которые пользовались попутными машинами. И тогда было решено найти волшебника. В любом другом месте это сделать трудно или просто невозможно. Но в малабарском Вайнаде такие проблемы не вызывают затруднений. Пришел волшебник. У него была длинная седая борода, остроконечная шапка и черный хитон. Волшебник как волшебник, и никто даже удивился. Старик долго читал таинственные и непонятные заклинания под деревом, где был убит куручия. И наконец, выманил злого духа из его убежища. Накрыл его глиняным горшком и сказал, что дело сделано, но только наполовину. Теперь надо найти большую цепь, и он прикует злого духа к дереву. Цепь нашли и духа приковали. И вот уже несколько десятилетий непослушный злой дух сидит на цепи.

Время от времени его подкармливают, оставляя на каменной платформе кокосовые орехи, молоко, вареный рис. Говорят, что число дорожных происшествий после этого сократилось. Но это говорят. Когда наша машина миновала очередной поворот, я увидела грузовик, лежавший на боку среди деревьев крутого склона. Шофер в горестной задумчивости сидел на обочине шоссе.

― Опять проделки злого духа? — спросила я парня.

― Опять… — обреченно покачал головой шофер.

― Так он же на цепи.

― Ну и что? — ответил тот. — Даже собака может сбежать с цепи, а злой дух и подавно. И надо же, выбрал какой момент! Выехал я с неисправными тормозами…

В этой короткой речи была своя неуязвимая логика.

Волшебники и маги, астрологи и предсказатели, пророки и гадальщики. Все они не мифические персонажи полузабытых сказок и легенд, а реальные живые люди. Они сохранились до сих пор на древней земле Вайнада и Малабара и придают этой земле удивительное своеобразие. Во всем этом своеобразии странно сочетается реальное и ирреальное. То, что в любом другом месте уже давно ушло в прошлое и стало легендой, здесь продолжает жить. Не удивляйтесь, когда на деревенской площади вы увидите пророка в красной тоге и пропыленных сандалиях. Не поражайтесь, когда встретите странную фигуру ― черный хитон, черный с желтым колпак, пронзительный взгляд глаз. Это, безусловно, маг или волшебник. Не старайтесь обойти астролога, мирно примостившегося на узкой городской улочке. Он приветливо кивает синим высоким тюрбаном и перебирает желтые, похожие на звезды четки. Гладко выбритый продолговатый череп, выгнутый нос, тонкие губы, глаза, полуприкрытые тяжелыми веками. Из каких отдаленных времен вынырнул этот человек? Он будто сошел с древнеегипетской фрески. Там он был жрецом. Здесь оказался предсказателем. И никто не изумляется, когда его оранжевый балахон мелькает среди обычной городской толпы. На лесной тропинке звонит колокольчик, и кто-то распевает старческим надтреснутым голосом. Появляется человек. Его седая борода давно не чесана, взгляд отражает тени каких-то сумеречных мыслей, скользящих в его мозгу. Он поет странные и на первый взгляд бессмысленные заклинания, и звон медного колокольчика сопровождает это пение. Человек кутается в живописные зеленые лохмотья и, как призрак, исчезает среди деревьев. Может быть, он опять ушел в прошлое?

* * *

Плато Вайнад начинается от гор Нилгири в штате Тамилнад и продолжается на Малабаре в северной части штата Керала. Горы Нилгири высоки, около трех тысяч метров над уровнем моря. Они начинаются у сухой и жаркой долины Коимбатура, поднимаясь над ней призрачной голубой громадой. Поэтому «Нилгири» — значит «Голубые горы». Когда-то существовал единственный путь в эти горы — с запада через Малабар. Со стороны коимбатурской долины Нилгири были долгое время недосягаемы. Их отделяли от долины труднопроходимые малярийные джунгли. Вместе с плато Вайнад Нилгири представляли своеобразный горный «карман», где с древнейших времен обитали таинственные племена и где задерживались неизвестные путники-народы.

Плато Вайнад окаймлено с запада невысоким хребтом Западных Гхат. Хребет спускается к прибрежной полосе. Там, на этой полосе, находились древние портовые города. И самым крупным из них, а может быть, и самым древним был Каликат. Это у стен Каликата в XV веке появились паруса кораблей Васко да Гамы. Мы знаем об этом, потому что все случилось не так давно. История Малабара также хранит память о судах царя Соломона, о римских галеонах, о красных парусах быстроходных барок ранних арабских купцов. А что было до этого? Кто и на каких кораблях приставал к богатому пряностями и чудесами Малабарскому побережью? Кто проникал сюда с севера? Кто и когда оставался здесь, плененный пышной природой, мягким климатом, вечным летом? Об этом мы пока не знаем. Можем только догадываться.

Но как бы то ни было, горный «карман» втянул в себя многих. Втянул и задержал надолго. В течение многих веков в районе Нилгири — Вайнад формировался свой особый мир. Относительно изолированный от остальной части Индии, он сохранял то, что время уносило в других местах. И постепенно Вайнад — и Малабарский и Нилгирийский — стал превращаться в своеобразный заповедник древней жизни с мертвыми и живыми ее реликвиями и знаками.

Над древней страной встают ослепительные, наполненные удивительным спокойствием и тишиной рассветы! Над ней пылают багровые в полнеба закаты. Ночи полнолуния превращают Вайнад в голубой призрачный край. Здесь стоят нетронутые джунгли и птицы прыгают по плитам древних погребений. Здесь пещеры хранят вековые загадки, которые таятся в их стенах, покрытых удивительными рисунками. В небольших городках и деревнях Вайнада стоят храмы, не похожие на храмы остальной Индии. По дорогам этой страны бродят колдуны и астрологи. Темными ночами обычные люди пляшут на раскаленных угольях, не обжигая босых ступней. Корчатся и вещают пророки. Как тени то тут, то там возникают тантристы, которых считают волшебниками. И время от времени ползут слухи об их зловещих делах.

Все это было в Вайнаде тысячу лет назад. Так осталось и до сих пор. И продолжают там существовать удивительные племена темнокожих австралоидов — потомки самых древних обитателей этой земли, островки какой-то первозданности в нашем современном мире. И эти племена с их изначальной верой в духов и пророков, с их своеобразным восприятием мира, где реальное и ирреальное часто соприкасаются, являют собой неиссякаемый источник, питающий древнюю жизнь современного Вайнада.

…От Утакаманда, лежащего в каменной котловине, дорога стала карабкаться круто вверх. Она то сворачивалась в кольца, то распрямлялась и с каждым витком приближала нас к небу, на котором стояло низкое предзакатное солнце. Его лучи били прямо в глаза и превращали близкие скалы и дальние пики гор в странно движущиеся черные силуэты. Пронзительный холодный ветер свободно разгуливал на высоте и пробирал до костей. Я застегнула брезентовый бок нашего «джипа», но ветер проникал в щели неплотной обшивки. Натужно гудя, «джип» наконец взобрался на самую высокую точку Нилгирийского хребта, а затем покатился вниз. И отсюда, с западного склона, как-то неожиданно открылся свободный простор плато Вайнада. Оно лежало внизу, густо покрытое джунглями. Эти джунгли, расположенные так близко к небу, были голубыми, и из-за этого все плато казалось фантастическим уголком какой-то другой планеты. Но по мере нашего приближения к плато голубой оттенок исчезал, сменяясь зеленым сочным цветом земного леса.

Мы въехали в заросли. Стало теплее, и тонкий свежий аромат джунглей проник в «джип» и заглушил запах. Солнце исчезло где-то за деревьями. И только тонкие красноватые его лучи, пробиваясь сквозь листву, плясали на сырой покрытой мхом и густой травой земле. Постепенно солнечные блики стали тускнеть и затем исчезли совсем. Лес затопили сиреневые короткие сумерки. Потом сиреневый неверный свет отступил куда-то в глубину леса, и теперь только фары «джипа» высвечивали заросли, подступившие к шоссе. Вскоре шоссе кончилось, и началась грунтовая дорога. Позади остались огни городка Гудалур и большой деревни Ирумаду. До самой Кералы не было больше крупных населенных пунктов. Ветви зарослей хлестали по обшивке «джипа», стряхивая обильно выпавшую росу. Иногда над дорогой возникали высеченные в грунте обочины, тогда придорожные заросли уходили куда-то вверх, и оттуда причудливо свешивались на дорогу ветви деревьев и кустарников. И в этих ветвях плыли яркие звезды.

Стрелки моих часов показывали полночь. А «джип» продолжал все куда-то двигаться сквозь заросли и звезды. Неожиданно какая-то тень возникла на дороге и метнулась в придорожные кусты. Машина остановилась. И вдруг прямо из зарослей к машине вышла вереница людей. Маленькие, темнокожие, они легко ступали по земле, о чем-то тихо переговариваясь между собой. Их вьющиеся волосы напоминали высокие меховые шапки. Короткие куски светлой ткани, начинавшиеся где-то около подбородка, прикрывали худые темные тела. В глазах, по-детски широко открытых, светилось удивление и как-то странно отражались низкие звезды. Их тихий говор был похож на шелест листьев ночного леса. Так же неожиданно, как и появились, они вдруг исчезли, растворившись, как призраки, в сумраке окружающего леса. Передо мной была пустая дорога. Может быть, мне все это померещилось?

― Панья, — сказал шофер. — Лесные люди.

И я поняла, что мы приехали в самый древний Вайнад.

 

2

Мы ― панья

Солнечный луч проник сквозь подслеповатое окошко хижины и лег веселым зайчиком на противоположную закопченную стену. Пылинки, вырвавшиеся из полумрака, освобожденно заплясали в неверном золоте света. Откуда-то пополз синеватый дымок, и я поняла, что наступило утро. Жесткий деревянный топчан, на котором я провела остаток ночи, сразу утратил свою привлекательность. Вошла девушка с печальными глазами и сказала:

— Вас там уже ждут.

Девушку звали Лакшми, и жилище, где я обрела ночлег, принадлежало ей. Хижина стояла рядом с небольшой амбулаторией, тоже похожей на хижину. Амбулаторию сумел организовать в этих глухих лесных местах все тот же «бессонный доктор» Нарасимха, который так заботливо и бескорыстно лечил нилгирийское племя тода. Последний раз я видела доктора в 1965 году, а теперь уже был 1971 год, и я снова с ним встретилась.

Я вышла из хижины. Над Вайнадом стояло ослепительное и прозрачное раннее утро. Из соседних зарослей доносился гомон птиц. Над лесом, где-то у самого горизонта, синел хребет Западных Гхат. Свежий прохладный воздух этого январского утра был крепко настоен на лесных запахах. Было безлюдно, и только небольшая группка темнокожих людей, стоявшая недалеко от хижины, напоминала о том, что в этих местах все-таки обитает человек. Люди слегка поеживались в прохладе раннего утра и кутались в куски белой ткани. Группа о чем-то совещалась. Потом от нее отделилась женщина и решительно направилась ко мне. Женщина явно была парламентером. Она остановилась передо мной, и ровный белый ряд зубов в приветливой улыбке блеснул на ее темном лице. В жестко вьющихся волосах парламентера кокетливо торчал синий цветок, а мочки ушей были растянуты круглыми серьгами, усеянными красными блестящими точками — зернами.

― Мадама, — сказал этот удивительный парламентер, ― ты зачем сюда приехала?

В первую минуту «мадама» растерялась от такого неожиданного вопроса и оторопело спросила:

― Как зачем?

Парламентер непочтительно и недипломатично хихикнул и поманил рукой остальных.

― Вы кто? — спросила я.

― Мы — панья, — ответили мне.

― Я к вам в гости, — ненавязчиво сказала я.

Стоявшие рядом одобрительно закивали головами. Мой первый рабочий день в племени панья начался.

Панья… Пожалуй, это самое австралоидное и древнее племя плато Вайнад. Но послушаем, что о них говорят другие.

Английский этнограф Торстон писал в начале нашего века: «Панья — темнокожее племя небольшого роста с широкими носами и кудрявыми волосами, населяющее Вайнад». Индийский этнограф Гуха отмечал, что «панья имеет близкое отношение к австралийцам или, скорее, к австралоидному элементу с некоторой примесью негроидного элемента».

Они охотятся на тигров и пантер — с копьями и сетями. Едят крыс, змей, рыб, креветок, земляных крабов и черных обезьян, сообщает другой индийский этнограф — Луиз. Известный индийский ученый доктор Айяппан пишет: «Нет сомнения, что панья самые древние обитатели Вайнада».

Другие ученые, соприкасавшиеся с панья, сообщали, что у них есть колдуны, что они поклоняются странным богам и устраивают дьявольские танцы в джунглях. Помимо этого я знала, что панья являются крупнейшим лесным племенем. В общей сложности их было не менее сорока тысяч, и занимали они лесной район от Нилгири до Малабара. Основным местом их расселения оказалось плато Вайнад.

Что же еще я о них знала? Несколько легенд, которые проливали весьма сумеречный свет на историю племени. Легенды были противоречивы и отрывочны. В них присутствовали и правда и вымысел. Когда европейцы впервые увидели панья, то решили, что они являются потомками африканцев, которые когда-то потерпели кораблекрушение у берегов Малабара. Внешний вид панья ввел их в заблуждение. Мелко вьющиеся волосы и толстые губы для европейского обывателя были всегда признаками африканцев. О протоавстралоидах они тогда еще не знали. Торстону панья рассказали только о том, что пришли издалека, бежав от притеснений какого-то раджи. Но они не помнили ни места своего прежнего обитания, ни имени раджи, ни времени своего «исхода».

По более поздним сведениям, стало известно, что панья когда-то жили на горе Иппимала около Тамарачерри. В те времена они не имели дела с другими людьми. Густой лес кормил их, пещеры укрывали от дождя и пронзительных ночных ветров. Однажды кто-то из них, выйдя к опушке леса, обнаружил там поле молодого риса. Зеленые побеги и несозревшие колосья привлекли внимание лесного следопыта. Он попробовал их, и они ему понравились. Но его спугнул крик человека, который принял панья за обезьяну. Панья не знал, каким был этот человек, добрым или злым. Он понял только, что человек сторожит вкусные побеги и что днем «пастись» на поле опасно. Он рассказал соплеменникам об этом поле. Теперь каждую ночь панья выходили на опушку и ели зеленый рис.

Вскоре землевладельцы заметили, что кто-то по ночам поедает молодые побеги риса. Они думали, что это кролики или обезьяны. Они не знали, что в лесу рядом с ними живут люди, называвшие себя панья. Когда об этом стало известно, люди стали охотиться на людей. Но поймать осторожных и ловких жителей леса долго не удавалось. Наконец одному из землевладельцев пришла мысль расставить на похитителей риса сети, как их расставляли на диких зверей. В ту недобрую ночь 20 панья попали в сети. Маленькие, темнокожие, они беспомощно бились в этих непонятных снастях, кричали и плакали. Уцелевшие сидели на опушке леса в кустах и, не понимая, что произошло, не посмели прийти к ним на помощь. Опутанных сетями панья повели куда-то в глубь полей, подгоняя ударами палок. Так первую партию рабов-панья привели к большому каменному дому землевладельца. Они не понимали языка тех, кто их так вероломно захватил в плен. Их стали приручать, как диких зверей.

Но панья оказались, на удивление, сообразительными, послушными и терпеливыми. Их бдительно сторожили, и никому из них не удалось убежать за время приручения в родной лес. Панья заставили работать на поле, научили языку их хозяев и однажды отпустили. Но отпустили не просто, а приказали привести с собой соплеменников. Маленькие рабы не посмели ослушаться. А потом наступили еще худшие времена, когда люди, владеющие рисовыми полями, начали скупать участки леса. Они покупали этот лес месте с панья, которые автоматически становились их рабами. Тех, кто пытался избежать этой участи, ловили и силой обращали в рабство. Так было порабощено племя панья феодалами и помещиками Вайнада. Период рабства, видимо, длился не одну сотню лет. Да и сейчас оно окончательно не исчезло.

Поэтому не удивительно, что старого пророка и вождя Палана из Начери я встретила на кофейной плантации. Он сидел у куста зеленого кофе и рыхлил под ним землю. Когда я окликнула его, он поднял седую кудрявую голову и удивленно посмотрел на меня.

― Вот где я тебя нашла, — сказала я.

― А где бы ты меня могла сейчас найти? — еще раз удивился старик.

Мы так и уселись под этим же кустом кофе. Я видела, как по склону, на котором была расположена плантация, сновали люди, занятые работой. Среди них было немало панья. Склон спускался вниз к узкому ущелью, на дне которого мирно журчал прозрачный ручей.

― Все это, — Палан показал на плантацию, ущелье и лес, — принадлежало когда-то панья. В те времена панья были свободными. А теперь слушай, я расскажу тебе, что знаю. Прошло много лет, и в моей старой голове все спуталось. И если я вдруг скажу неправду, ты меня простишь. Я предупредил тебя.

…Давно-давно где-то на западе стояла гора Иппималаи. Это была высокая гора, сверху донизу покрытая лесом. В этом лесу с незапамятных времен и жили панья. Но жили они не так, как живут сейчас. У них не было домов. Убежищем им служили скалы и пещеры. У них не было ткани, и одежду они делали из широких листьев, они не знали, что такое рис, но лес давал им обильную пищу. В лесу они собирали фрукты, вкусные коренья, дикий мед.

Панья были хорошими охотниками. Они выслеживали и убивали оленей, зайцев, диких буйволов, черных обезьян. Вечерами после удачной охоты они жарили куски сочной дичи на раскаленных углях. Люди собирались вокруг костров и терпеливо ждали, когда пламя сникнет и превратится в пышущий жар золотисто-красных углей. Панья ценили и пламя, и жар углей. Ибо было время, когда племя не знало, что такое огонь. Правда, им не раз приходилось наблюдать, как в жаркий сезон в джунглях вспыхивали разрушительные пожары. Тогда пламя бушевало и гудело в зарослях. Животные и люди уходили дальше от опасных мест. Панья в те времена не умели подчинять огонь, не знали, как заставить его служить людям. Но однажды они заметили, как возникает лесной пожар. Сухой бамбук раскачивался на ветру. Ветви терлись друг о друга. И вдруг на одной из них появилась искра. Пламя забушевало в бамбуковой роще. Панья решили сами потереть бамбуковую палочку о сухой ствол. Так они добыли первый огонь. С тех пор они получают его трением бамбуковых палочек.

В джунглях, где обитали панья, стояли высокие деревья. Повсюду были разбросаны огромные серые валуны и скалы. Боги панья жили в этих деревьях и камнях. Поэтому люди поклонялись деревьям и камням. Боги панья всегда следовали за людьми и не покидали их. Они разговаривали с панья языком пророков. Люди заботились о богах, кормили их и приносили им жертвы. Великий бог Ишвара для удобства панья создал солнце, луну и звезды. Каждый день солнце поднимается на востоке, чтобы принести людям свет и тепло. К вечеру оно садится на западе, проходит сквозь землю, чтобы к утру вернуться на свое обычное место. Когда солнце исчезает, на небе появляются луна и звезды. Лунный свет рассеивает темноту, когда панья танцуют. Звезды помогают находить дорогу в джунглях и горах.

Многие годы панья мирно жили в джунглях, потом вдруг началась большая война. Уже никто не помнит, когда это случилось. Почти все панья были убиты в этой войне. Только двоим удалось спастись — мужчине и женщине. Они ушли далеко в джунгли и спрятались от победителей. Там, в густых зарослях, женщина-панья родила детей. И дети эти вновь возродили племя. Самое древнее племя плато Вайнад.

Палан замолчал. Он рассказывал очень долго. Солнце уже клонилось к горизонту и теперь наполовину ушло в землю, чтобы, пройдя ее насквозь, вновь появиться завтра утром на востоке.

— Прошло уже много-много лет с тех пор, — задумчиво сказал Палан. — Панья многому научились. Теперь мы строим дома, делаем одежду. Нас заставили работать на плантациях. Мы лишились многих своих земель. Но мы не забыли своих богов и свои джунгли. Когда нет работы на плантации, мы уходим в лес охотиться и собирать коренья и дикий мед. Мы ловим рыбу в реках и выращиваем тапиоку около наших деревень. Несмотря ни на что, панья остались панья.

В том, что панья остались панья, я убедилась очень скоро. Каждое утро, когда на деревьях и траве лежала обильная роса, я отправлялась в путь. Деревушки панья были разбросаны везде: на склонах гор, в лесных зарослях, в узких долинах. В каждой из них четыре — семь домов. Дома — небольшие хижины, сделанные из бамбука. Крыши покрыты пальмовыми листьями или рисовой соломой. В некоторых деревнях бамбуковые стены обмазаны глиной. Глины вокруг много. Вся почва глинистая. Небольшие чистые дворики вокруг хижин врезаны в эту глинистую почву. Как правило, в хижине одна комната. Она небольшая, от восьми до десяти квадратных метров. Потолок комнаты сделан из бамбуковых жердей. Окон нет. Свет и воздух проникают сквозь узкую дверь. Справа от двери, прямо в земляном полу, находится очаг, несколько камней поддерживают глиняный горшок над очагом. Как и в любой племенной хижине, циновка заменяет всю мебель. На ней спят, сидят и едят. Кроме этой циновки, пары глиняных горшков, нескольких ложек из кокосового ореха, тряпки, которая заменяет многим одежду, а иногда топора с узким лезвием или старинного копья, вы ничего другого в хижине панья не найдете.

Перед некоторыми хижинами стоят деревянные высокие крупорушки с тяжелыми пестиками. В них обычно женщины рушат падди — неочищенный рис. Сами панья рис не выращивают, а покупают его на деньги, заработанные на плантации. Нередко хозяева плантаций расплачиваются с панья рисом. Рядом с двориками — небольшие возделанные участки, похожие на огороды. На этих участках панья выращивают тапиоку — сладкий картофель.

В некоторых местах появились так называемые колонии для хариджан. В них селят и панья. Там они живут в длинных каменных бараках под черепичной крышей. Каждый барак разделен на несколько секций. Секция — это и одна комната, рассчитанная на отдельную семью. Колонии строят в неуютных безлесных местах. Панья стараются в них не попадать.

В племени бывших рабов нет богатых и зажиточных. Панья все бедны. На плантациях они получают гроши, и на них почти невозможно прокормить семью. Поэтому панья не расстаются со своими традиционными занятиями. Лес по-прежнему кормит племя. Ростовщики и торговцы обманывают панья, и последние легко попадают в их сети. Нередко бывает так, что весь дневной заработок панья отдает ростовщику.

Когда-то помещики-«дженми» силой отбирали землю у панья и превращали их в рабов. Теперь правительство закрепило оставшуюся землю за панья. Но и эти небольшие клочки земли часто являются причиной раздора между панья и дженми. Наивные и доверчивые панья, как правило, оказываются побежденными. Очень трудно человеку лесного племени разобраться во всех тонкостях земельных отношений.

Вот послушайте, что приключилось с Тонданом. Деревня Тондана стоит недалеко от городка со странным названием Султанская батарея. Сам городок — это просто большая деревня. Тондан возвращался от родственников жены. Тропинка вела через джунгли, и он несколько раз останавливался, стараясь отыскать гнездо диких пчел, которое, он подозревал, должно было быть где-то здесь. Гнезда он так и не нашел. К закату солнца Тондан вышел на опушку леса. Отсюда как на ладони была видна его деревня, расположенная в лощине. Он посмотрел вниз и не поверил своим глазам. Его хижины не было на месте. Все остальные пять хижин стояли по-прежнему, а его хижины не было. Продолжая не верить случившемуся, Тондан быстро спустился вниз и бегом пересек лощину. Сразу за банановой рощей он увидел груду поломанных бамбуковых жердей — все, что осталось от хижины. Около обломков сидела жена и, уткнув лицо колени, безмолвно и странно раскачивалась. Тондан окликнул ее, но она не отозвалась. Тогда он осторожно тронул ее за плечо. Она подняла лицо, и глаза ее горестно были устремлены куда-то вдаль мимо Тондана.

— Что случилось? — закричал Тондан. — Почему молчишь? Где отец?

— Дженми… — с трудом выдавила из себя женщина. Его увели люди дженми.

И тогда Тондан все понял.

Беда пришла несколько месяцев назад. К отцу зачастили люди дженми. Отец, старый простодушный панья пил вместе с ними араку и распевал по ночам песни. Потом люди дженми стали уводить его в усадьбу хозяина. Тондан не знал, чем занимался там отец. Но однажды тот вернулся домой пьяный и долго хвалился перед всеми, что земля, на которой стоит хижина, принадлежит ему, и только ему. Тондан сначала удивился. Отец никогда раньше так не говорил. Земля действительно принадлежала ему. Это был клочок, выделенный их семье правительством штата. И тогда Тондан заподозрил неладное. Несколько дней спустя старик проболтался, что обещал помещику подарить свою землю.

― Ты в своем уме? — спросил его Тондан.

― В своем, — хвастливо ответил старик. — Земля моя, что хочу, то и делаю. А наш дженми хороший человек. Он дает мне араку, вкусно кормит и обещал новую одежду.

― Но что мы будем делать без земли? — наступал Тондам.

― Пить араку. Пить веселящую араку и танцевать, — старик хихикнул и подмигнул Тондану.

Тондан начал понимать, почему дженми был так внимателен к его старому, никчемному отцу. Он пытался пойти поговорить с самим дженми. Но те парни, которые приходили к его отцу, не пустили его даже в ворота большого каменного дома помещика.

―Иди, иди отсюда! — крикнул один из них. — Хозяин имеет дело только со стариком. Тебя он слушать не желает. — И наградил Тондана подзатыльником.

Тондан поплелся в свою деревню. Теперь уже никто не мог помочь. Но по дороге он встретил знакомого, и тот ему сказал, что в Амбалаваяле есть чиновник, господин Кришнан. Этот господин Кришнан выручил однажды уже не одного панья. Но Тондан не пошел к господину Кришнану. Он боялся получить еще один подзатыльник.

Теперь, сидя у развалин хижины рядом с плачущей женой, Тондан вспомнил о господине Кришнане. Утром он направился к нему.

Небольшого роста, коренастый человек встретил его во дворе домика с побеленными стенами.

― Ты панья? — спросил он Тондана, улыбаясь одними глазами. — Ну и с чем ты пожаловал?

― Мне нужен господин Кришнан, — робко сказал Тондан.

— Я господин Кришнан, — сказал человек и сделал приглашающий жест.

Тондан, путаясь и волнуясь, начал рассказывать о случившемся.

— Подожди, подожди — перебил его господин Кришнан. — Рассказывай все по порядку, иначе я ничего пойму.

И Тондан, осмелев, рассказал ему все. Глаза господина Кришнана больше не улыбались, смотрели строго и серьезно.

— Да, брат, — сказал он задумчиво, — история твоя трудная. Не хуже, чем в детективном романе.

— В чем? — не понял Тондан.

— Ни в чем, — засмеялся господин Кришнан. — Это я так, для себя. Знаешь, что теперь надо делать?

— Нет, — покачал головой Тондан.

— Действовать и немедленно. Сейчас мы с тобой поедем в Султанскую батарею.

— Зачем? — удивился Тондан.

— Потому что там единственная на весь округ юридическая контора.

— Что единственная? — опять не понял Тондан.

— Ну, брат, тебе всего не объяснишь. Лучше поторопись.

И они отправились в Султанскую батарею. Тондан был там только один раз, когда отец еще маленьким взял его с собой. Город Тондану не понравился. Там было шумно и непонятно. Но теперь рядом с ним господин Кришнан, от которого шла какая-то твердая уверенность. И это успокаивало. Они вышли на главную улицу, и Кришнан, приложив палец к губам, сказал:

— Тихо! Стой здесь и не шевелись. И наблюдай за тем окном.

Дом с решетчатыми окнами стоял на противоположной стороне улицы. Люди в комнате за окном двигались, входили и выходили. Вот вошел кто-то новый. Сутулая широкая спина, по-медвежьи поставленная голова. Что-то знакомое померещилось в нем Тондану. И у него вырвалось восклицание.

— Что ты увидел? — быстро повернулся господин Кришнан.

— Это дженми! — теперь Тондан был в этом уверен.

— Хорошо! — сказал Кришнан. — Значит, я прав. А теперь слушай объяснение. Вот за этим окном юридическая контора. Дженми пришел, чтобы получить бумагу на вашу землю. Но бумагу без твоего отца он не получит. Значит, отец где-то рядом. Пройдись по улице и попробуй его отыскать. Я тебя буду ждать здесь.

Как только Тондан отошел от господина Кришнана, он сразу потерял уверенность. Но где-то рядом был похищенный отец. Его надо было выручать и спасать землю. Тондан заглядывал в двери прокопченных харчевен и узких лавок, которые тянулись вдоль улицы. Он расспрашивал прохожих. Но отца нигде не было. Тогда он вернулся к господину Кришнану. От шума у него начала болеть голова, он устал и был голоден.

― Ну? — нетерпеливо спросил Кришнан.

― Я не нашел его.

Эх ты, лесной следопыт. Тогда стой здесь и следи, чтобы твой дженми не исчез. А я пойду искать.

Кришнан прошел всю эту небольшую улицу, но не обнаружил следов старика. Уже возвращаясь обратно, он задержался у глухого переулка и почему-то свернул в него. Переулок был пустынен, и сюда не доносился шум главной улицы. Он остановился передохнуть в тени большого дерева. Рядом с деревом стоял дом под черепичной крышей. Стены дома были обшарпаны, углы обвалились. Вдруг до слуха Кришнана донесся слабый стон. Он прислушался. Стон повторился. Было ясно, что стон шел со стороны этого старого дома. Только теперь Кришнан заметил низкое подвальное окно внизу дома.

― Эй! Кто в подвале? — спросил он.

Стон прекратился. «Ну чистый детектив», — подумал Кришнан и пошел искать хозяина дома. Кришнан был молод, любил читать рассказы о сыщиках, но никогда не думал, что сам превратится в сыщика в этом глухом лесном месте, населенном мирными и покорными племенами. Хозяин, маленький всклокоченный человек в грязном дхоти с настороженным взглядом узких глаз, долго отпирался и не хотел пускать Кришнана в подвал. Пришлось пригрозить ему полицией. Угроза произвела желаемое действие, и хозяин провел Кришнана по шаткой лестнице вниз, в темный подвал. Кришнан чиркнул спичкой. В углу, сжавшись в комок, сидел темнокожий худой старик. Его руки были связаны за спиной, на теле ясно проступали синеватые кровоподтеки.

― Нет! Нет! — закричал вдруг старик. — Я раздумал! Я не отдам землю! Она нужна моим детям! — всхлипнул и тонко, по-детски заплакал.

— Успокойся! — сказал Кришнан и стал развязывать старика. — Если ты пойдешь со мной, земля останется у тебя.

Они вышли на солнечный свет, и Кришнан поддерживал старого панья, ноги которого не слушались. Они медленно двинулись вдоль улицы. Теперь Кришнан понимал, что старика, отказавшегося в последний момент поставить отпечаток пальца под земельным документом, дженми решил просто убрать. В этом заброшенном подвале ему уготовили голодную смерть.

Менон резко дернулся на стуле, когда в контору пришли Тондан, старик и Кришнан.

— Ну, Менон, — сказал господин Кришнан, — что здесь делаешь? Готовишь документ на землю, хозяин которой исчез?

Менон грузно поднялся со стула, смял в потном кулаке форменный бланк, который он уже заполнил, и в глазах его полыхнула ненависть.

— Ты, ты, — его голос постепенно креп, — за все мне заплатишь!

Он двинулся к выходу, и клерки испуганно расступились перед дженми.

Кришнан знал, что угроза Менона не была пустой. Он помог Тондану переписать землю на его имя. Забрал всю семью в свой небольшой дом, потому что знал, что такое месть дженми. Он пытался возбудить уголовное дело против Менона, но остальные панья из деревни Тондана отказались дать свидетельские показания: они тоже знали, что с дженми шутки плохи.

Через месяц Тондан и его жена вернулись в свою деревню и отстроили разрушенную хижину. Вскоре умер старик. Он так и не сумел оправиться от побоев и перенесенного потрясения. А у господина Кришнана появился еще один враг — господин Менон, который никому ничего не прощает…

История Тондана кончилась пока благополучно для него самого. Но панья и дженми есть везде, а господин Кришнан — только в маленьком поселке Амбалавая. И поэтому, как и в прошлые годы, панья могут легко потерять свою землю.

Сначала они потеряли свою свободу, потом землю, теперь они могут потерять работу. В какой-то момент показалось, что они потеряли даже свою родовую организацию. И я этому не удивилась, потому что многие племена, которых превращали сначала в рабов, затем в батраков, забыли о своих первоначальных родах, не помнили их названий. Я думала, что с панья случилось то же самое. Та небольшая литература, которая была написана о них, подтверждала эту мысль. «Родовая организация утрачена», — отмечали солидные авторы. «Роды? — удивленно спрашивали меня панья из предгорий Нилгири. — Нет, мы уже о них не помним. И легенд не знаем. Говорят, что было когда-то деление на роды, но теперь уже нет».

И каждый раз разговор о родах заходил в тупик. Но я продвигалась медленно по лесистому плато Вайнад, уходя дальше в глубь древней земли. Сначала мне удалось выяснить, что в каждой деревне панья есть свой вождь. Его называли куттан. Потом оказалось, что при вожде есть совет «коттани». Все дела в деревне решает совет. Основное место в работе совета занимали проблемы семейной жизни. За супружескую неверность совет наказывал и мужчин и женщин. Наказывал штрафом от семи до десяти рупий. Деньги шли на устройство праздников. Чем больше супружеских измен, тем пышнее и веселее праздники. Вождя в деревне выбирали. Здесь сохранились основы древней демократии. Раз есть вождь, значит есть еще племя. А потом выяснилось, что не все панья забыли о своей родовой организации.

* * *

Он пришел ко мне в Чингери под вечер и сказал, что живет в деревне неподалеку. Он был сед, темнокож, с живым подвижным лицом.

― Мадама, — сказал он, — говорят, что ты ищешь умного человека.

― Хочешь сказать, что ты тот умный человек? — спросила я.

― Конечно, — уверенно ответил он. — Я не только умный, но еще и жрец.

― Прекрасно. Так давай поговорим.

― Давай, — охотно согласился он.

И мы поговорили. Теперь я считаю, что Кулиен, сын Курумена, не только умный человек, но и самый памятливый среди панья.

Оказалось, что у панья существует сто восемь родов. Их называют «кулам». Во главе каждого кулама стоит вождь. Роды называются по имени предков, их основателей. Конечно, Кулиен не помнил все сто восемь. Но некоторые назвал: Теваньен, Кадайран, Маниямкодан, Нанжильвудан, Нарикодан, Паппалан, Черанкодан. До сих пор дети принадлежат «кулам» матери, а муж, согласно традиции, живет в роду жены, в ее доме. Правда теперь есть отклонения от этой традиции. Но все это свидетельствует о том, что родовая система у панья была матриархальной. В некоторых местах, правда, очень редко еще сохранилась и форма матриархального брака, полиандрия, или многомужество. Когда-то, как сказал Кулиен, собственность в племени принадлежала женщинам и переходила от матери к дочери. Но теперь положение мужчин в этом отношении улучшилось, и собственность делится (если есть, что делить) поровну между дочерьми и сыновьями.

Что касается женщин, то они чувствуют себя на равных с мужчинами и даже чуточку выше. Паничи — так называют женщин в племени панья. Паничи — народ энергичный, сообразительный, смелый и независимый. Без паничи нельзя решить ни один вопрос в семье. Если паничи требует развода, то перечить бесполезно. Если она решила взять кого-то себе в мужья, то, будьте уверены, она этого добьется. Паничи может быть и пророчицей и жрицей. Она — первая в танцах, и никому в племени не придет в голову сказать, что женщина танцевать не может. Есть ведь племена, где танцуют только мужчины. Но панья к таким племенам не принадлежат, ибо у них есть паничи. Те паничи, которые самостоятельно отправляются в джунгли, в одиночку проходят длинные расстояния по глухим местам и в обиду себя не дают. Те самые паничи, которые возникают перед вами неожиданно, — буйно кудрявые, маленькие, ловкие, задрапированные в кусок ткани, заинтересованные во всем, что происходит вокруг и не дающие никому спуску. Паничи украшают лицо татуировкой, и они почему-то напоминали мне маленьких быстроглазых пиратов, которых много веков назад высадил на берег фантастический корабль и оставил в этих лесах управлять своими панья.

Паничи поспевают везде: и по дому, и в работе на плантации, и в походах на местный рынок. Паничи и говорят быстрее, чем медлительные мужчины-панья. В их языке я улавливала какой-то иной, чужой акцент, хотя они говорят на одном из диалектов языка малаялам и употребляют немало тамильских слов. Следы ли это какого-то своего праязыка или просто неправильно произносимые слова, сказать трудно.

 

3

Тропа в ночи

Когда в Вайнаде наступает апрельская ночь новолуния, панья устраивают праздник в честь богини Мариаммы.

Для меня этот праздник начался несколько необычно. Поздно вечером я рассталась с нилгирийскими панья и пересекла границу Тамилнад — Керала. Молодой парень в форме цвета хаки приветливо откозырнул нашему «джипу», нимало не обеспокоившись «нарушением» границы. Через несколько километров от границы уже на «той стороне» меня поджидал господин Кришнан (тот самый, что спас землю Тондана от посягательств дженми). Я рассчитывала отдохнуть хотя бы ночью. Но господин Кримшан был не из тех, кто потворствовал таким слабостям. Округлив по-мальчишески глаза, он таинственно спросил меня:

― Знаете, что будет сегодня ночью?

― Нет, — чистосердечно призналась я.

― Сегодня ночью будет такое… — продолжал напускать туману господин Кришнан. — Короче говоря, вам не придется спать сегодня ночью, — неожиданно закончил он.

Но я почему-то не рассердилась. Я только переспросила, что же все-таки будет ночью.

― Ой! — схватился за голову господин Кришнан. — Будет такое… Короче, надо спешить.

Я посмотрела на часы. Стрелки показывали полночь. Почему-то без дальнейших расспросов я подчинилась господину Кришнану. И не пожалела. И потом я никогда не жалела, что следовала за ним, когда он говорил мне, не объясняя: «Знаете, будет такое…» или «Там есть такое…» С этой первой ночи я знала, что «такое» — это самое интересное и существенное для меня. Для Кришнана тоже. Так мы, как говорится, нашли друг друга.

Сначала дорога была пустынной. Над ней стояло темное звездное небо, и теплый ветер шумел в зарослях, тянувшихся по обе стороны. Время от времени ухала какая-то ночная птица. Из-за поворота вынырнула придорожная харчевня под пальмовой крышей. На харчевне было написано: «Отель „Париж“». «Париж» освещался керосиновой лампой, а над прокопченным его прилавком торчала лохматая голова, владелец которой грустно и задумчиво смотрел на темную дорогу. Отель «Париж» — здесь, в глуши, при лесной дороге. Мне стало смешно и сразу почему-то расхотелось спать. Куда и в каком направлении мы ехали, я не знала. Да это было, наверно, и неважно.

Над деревьями скользил тонкий серп молодой луны. Откуда-то потянуло сыростью, и на дорогу стали наползать полосы тумана. Они наплывали, странно покачиваясь, оседали на придорожных кустах и исчезали в темноте. Это было похоже на игру призраков. Вдруг сквозь медленно плывущий клок тумана засверкали огоньки. Они двигались в каком-то своем порядке и не удалялись, а приближались. И когда они оказались рядом, дорога превратилась в древнюю тропу, по которой бесконечным потоком двигались маленькие темнокожие люди. Они шли упорно и сосредоточенно, будто их гнала какая-то неведомая сила. Множество факелов освещали темные лица, взлохмаченные головы. Эта тропа пролегала в другом времени, и я случайно попала на нее. Пророк в красном балахоне, несший в руках странной формы меч, посмотрел сквозь наш «джип», как будто это было пустое место.

Древнее племя панья двигалось по своей ночной тропе. Над ним покачивались странные флаги-хоругви, разрисованные поперечными зигзагами — красными, черными, белыми. Люди несли на палках гроздья бананов ― подношение всемогущей Мариамме. Резко пели флейты и глухо стучали барабаны. Они шли сквозь ночь мимо спящих деревень, через засыпающие городки. Миля за милей. Маленькие выходцы из прошлого со своими пророками, духами и богами. Обогнавший нас «джип» как-то странно и легко прошел сквозь идущих. А они все лились и лились по дороге, как река, по темной поверхности которой плыли факелы. Не было шоссе, не было нас, а была древняя тропа и панья — ее хозяева. Эта ночь принадлежала им, а они ей. Ночь укрыла их от любопытных и нескромных глаз, от пошлых замечаний и иронических улыбок обывателей XX века. Сколько веков они так шли? Почему они не заметили, что их тропа превратилась в асфальтированное шоссе? Что там, где когда-то были джунгли и стоял лесной деревянный храм богини Мариаммы, теперь вырос городок Калпетта? Может быть, их это не касалось. Видно, какой-то закон древней жизни властно звал их в то место, где находилась их богиня. Они шли через город, удивленно расширив глаза и автоматически перебирая ногами. Город не спал, он ждал этого зрелища. Древняя процессия панья запрудила его узкие улицы. Город приготовился к встрече. Балаганные зазывалы хватали панья за руки. Но те их не замечали. Клоун бил в большой барабан. Пронзительно кричал продавец цветных воздушных шаров. Акробаты взлетали к небу, где стоял серп молодой луны. Город был наполнен своей музыкой, и звуки флейт панья потонули в ее разноголосье. Но длинная процессия панья упорно продвигалась к храму. Они шли, не замечая ни лотков продавцов сластей, коробейников, разложивших свои яркие товары на грязной мостовой. Они осторожно обтекали их и снова смыкались. В узкой прихрамовой улице их толкали, над ними смеялись. Они мешали горожанам, которые пришли на них же посмотреть.

Город, вставший на их пути, изменил все: их джунгли, их самих, их храм, их богиню Мариамму. Но в эту ночь панья ничего не замечали и не признавали.

В небольшом деревянном храме на алтаре стоит Мариамма. Шелковые одежды, серебряная маска лица. Теперь она чужая, не похожая на прежнюю. Напротив алтаря — каменная платформа. На ней трезубец и копья — оружие богини. Но копья не защитили ее от узурпаторов, жрецов-браминов. Это они, захватив лесной храм, превратили Мариамму в свою пленницу, дали ей шелковые одежды и серебряную маску. Жрецы-брамины заставили служить ее всем. Но панья знают, что под серебрянной маской скрывается истинное лицо их, панья, богини и их, панья, защитницы. И они не хотят ее отдавать чужим жрецам-браминам. Каждый год в эту ночь они пытаются взять приступом храм и вернуть себе Мариамму. Горят факелы, развеваются хоругви, мерно бьют барабаны панья. И как бы в ответ на это грозно и тревожно начинают бить шесть храмовых барабанов. Их звук — низкий и ритмичный. Под такой бой идут в наступление.

Высокий светлокожий жрец становится на пути панья. Он не хочет, чтобы они задерживались у алтаря. Пророк в красных одеждах начинает приплясывать, воздевая руки кверху.

— Меч! Меч! — кричит он.

Меч с бронзовой рукояткой лежит на шелковой подстилке. Он уже не принадлежит пророку-панья. Но дух Мариаммы овладевает им. Служители храма со шнурами дважды рожденных хватают пророка за руки и оттесняют от алтаря. Там, где есть жрец, нет места пророку. Серебряная маска Мариаммы, залитая электрическим светом, равнодушна и бесстрастна.

Служители направляют поток панья к заднему двору храма, где им велят оставить бананы и кокосы, которые они принесли богине. Теперь это дело чужого жреца — отдать их Мариамме или употребить на нужды храма.

И снова бьют барабаны панья, но как-то неуверенно и печально. Они отступают, потерпев очередное поражение.

Но дух панья нелегко сломить. Там, где теперь городская площадь, была когда-то лесная поляна. На ней устраивались танцы в честь Мариаммы. Зов древней жизни властен, и панья начинают танцевать на площади, не обращая ни на кого внимания. Их тела напряжены и тонки, как звуки флейты. И как эти звуки, панья то поднимаются, то опускаются, создавая замысловатый рисунок, отзываясь каждым движением на странно звучащую мелодию. Они впитывают в себя эту мелодию, сливаются с ней. И уже трудно понять, где люди, a где музыка.

И тут же, на площади, в клетках бродячего цирка, поводя худыми облезшими боками, мечутся звери: тигры, пантеры и медведи. Да, все изменилось. Джунгли вырубили, зверей посадили в клетки, а панья танцуют на грязной городской площади под смех и улюлюканье обывателей.

Утром, когда взошло солнце, уставшие панья спали прямо на улицах Калпетты среди пыли, бумажного мусора и банановой кожуры. Тут же спал и маленький пророк в красных одеждах. Он был пьян, беспокойно метался во сне и стонал.

Мы возвращались из Калпетты снова туда, в джунгли. Стояло ясное солнечное утро. Дорога была пустынна. Как будто все, что на ней происходило ночью, мне приснилось.

 

4

Духи предков и любимая кобра

Дух умершего сидел в горшке уже целую неделю, и старый Каяма сторожил его. Иногда, как казалось Каяме, дух недовольно ворочался в своем тесном вместилище и глухо ворчал. Тогда Каяма старался его успокоить.

― Сиди, сиди тихо, — говорил он. — Тебе осталось ждать немного. Ты же знаешь, что все сейчас заняты на плантации, даже жрец. Вот когда все освободятся, мы устроим церемонию, накормим тебя и выпустим.

От этих слов дух успокаивался, но ненадолго. Потом он снова начинал ворочаться. И вновь Каяма затевал бесконечный разговор.

Днем старик сидел с горшком в священной роще, раскинувшейся сразу за деревней. Ночью брал горшок с беспокоящимся духом в хижину и ставил его у изголовья. Каяма теперь плохо спал, потому что и ночью приходилось прислушиваться, как ведет себя дух. Дух принадлежал умершему дяде, к которому Каяма был очень привязан при жизни. Поэтому он и взял на себя добровольно эту тяжелую обязанность. Теперь до церемонии Каяма не мог расстаться с горшком. И от этого у Каямы было все время плохое настроение. На восьмой день он взял горшок и отправился к жрецу, который работал на ближней плантации. Жрец был занят подрезкой ветвей деревьев. Они очень разрослись и не пропускали солнечные лучи, которые были нужны кофейным кустам. Жрец сидел на дереве и коротким тесаком рубил ветви.

Каяма остановился внизу и долго наблюдал, как работал жрец. Потом он не вытерпел:

— Эй! — крикнул он. — Слезь сейчас же с дерева!

Жрец оторопело посмотрел вниз и увидел Каяму.

— Ты видишь, я занят, — спокойно сказал он старику.

— Слезь сейчас же! — потерял терпение Каяма и потряс горшком.

Жрец подумал, что стряслась беда, и быстро спустился.

— Ты его упустил? — с опаской спросил он Каяму.

— Нет. Он здесь, в горшке. Вот послушай, — и приставил горшок к уху жреца.

Жрец прислушался и удовлетворенно кивнул. Потом недоуменно спросил:

— Так чего ты пришел?

— Надо делать церемонию, — ответил Каяма. — Мне уже надоело его сторожить столько дней и ночей.

— Кончим работу — сделаем, — последовал резонный ответ.

Каяма в сердцах, с размаху поставил горшок на валун, лежавший под деревом. Горшок раскололся, жрец и Каяма, на мгновение остолбенели. Дух воспользовался замешательством, вырвался на свободу и черной вороной каркнул с верхушки дерева. Первым пришел в себя жрец.

— Сам выпустил, сам и лови! — закричал он. — А мне некогда! Мне надо работать!

Каяма бессильно опустился на валун и горестно уставился на обломки горшка.

— Что же я наделал? — тонко запричитал он.

— Старый дурак, — злорадно сказал жрец. — Дух был некормленый и теперь замучает тебя.

Солнечный свет померк в глазах Каямы, и он медленно и устало поплелся в деревню.

Вера в духов умерших, поклонение духам предков — важнейшая часть мировоззрения панья, их примитивной религии. Поэтому погребальная церемония в племени сложная и растягивается на долгое время.

С погребальным ритуалом я столкнулась в Муелмулла. Она была расположена в редких зарослях и производила впечатление тихой и спокойной. Мы долго говорили со старейшиной Конгаем. Остальные время от времени присоединялись к нам. Лица людей были приветливы и ясны, они шутили и смеялись. И к концу дня я стала своим человеком в этой зеленой и такой веселой деревне. Я даже не заметила, как село солнце, как наползли сиреневые сумерки, быстро сменившиеся непроглядной темнотой. Сын Конгая принес охапку дров, и теперь мы сидели со старейшиной у костра, наблюдая за бесконечно разнообразной игрой желто-красных языков пламени. И вдруг в ближней хижине раздался плач, какой-то горестный и безутешный. Соседняя с ней хижина откликнулась таким же плачем. Через несколько минут плакала вся деревня. Конгай, сидевший рядом со мной, начал подозрительно хлюпать носом. Я поняла, что он тоже сейчас заплачет.

«Господи, — подумала я, — что же у них стряслось, почему все сразу заплакали?»

― Конгай, — тихо позвала я. — Что случилось?

― Ничего, — спокойно ответил Конгай и хлюпнул еще раз.

― Как ничего? А почему все плачут?

— А, это… Я сейчас тоже буду плакать, — ободрил он меня.

― Слушай, — обеспокоилась я. — Ты сначала объясни, потом плачь. Хорошо?

― Хорошо, — покорно согласился Конгай. — А ты будешь плакать?

― А что — надо? — осторожно спросила я.

― Конечно, надо, если у тебя кто-нибудь умер.

― Никто не умер, — сказала я.

― А у нас умер. Три года назад умер наш родственник. Вот мы и плачем.

― А почему вы этого раньше не сделали?

Конгай недоуменно уставился на меня.

― Мы и тогда плакали, — как бы оправдываясь, сказал он. ― Ведь после похорон надо плакать каждый год в течение трех лет. Иначе дух умершего будет недоволен.

И объяснив все это, Конгай заплакал. Деревня плакала до рассвета. А когда взошло солнце, плач как по команде прекратился. Так деревня выполнила поминальный ритуал.

…Карпан умер три года назад. Тело Карпана, завернутое в новую циновку, положили на носилки и понесли туда, где за деревней была роща. Впереди процессии шел жрец Чатти. Он нес лопату, так как только жрец мог копать яму для покойника. Сделать такую яму не просто. Она должна быть строго повернута с юга на север. Когда была готова яма, Чатти занялся самым главным. В западной стене ее он выдолбил нишу. Тело должно быть помещено в нее — лицом кверху, головой на юг. Бамбуковая ширма отгораживает покойника от основной ямы. Куски земли не должны попасть на умершего. Перед тем как опустить Карпана в погребальную яму, Чатти натер его тело соком магических листьев «кулаки». Это для того, чтобы дух умершего не уходил далеко от родного дома и от места погребения. Когда яму закопали, то сверху положили кокосовый орех, рис и бетель. Это был запас еды для духа умершего. Весь необходимый ритуал соблюли.

Карпан умер в сезон, когда панья были свободны от работ на плантации. И поэтому не надо было держать его дух в горшке, как дух дяди Каямы, до лучших времен. Перед уходом в деревню Чатти спросил семь раз Карпана, хочет ли он превратиться в воду или в песок. Карпан ничего не ответил, и Чатти ушел успокоенный.

Семь дней безутешно плакали родственники. Семь дней дочь и сын Карпана были «нечистыми» и готовили сами себе еду. Семь дней клали на крышу хижины Карпана рис и кокосовые орехи. Выходил Чатти и приглашающе хлопал в ладоши. Он давал знак духу спуститься и отведать пищи. И дух спускался. Он сразу превращался в черную ворону, а иногда в нескольких. Вороны клевали рис, и все были довольны. Значит, дух предка не голодает. На восьмой день пришла церемония «какапула» — последний день плача. Дети Карпана в этот день уже были «чистыми» и вместе со всеми принимали участие в подготовке угощения для людей и духов. Те и другие давно привыкли существовать вместе и заботиться друг о друге.

Чатти начал танцевать с утра. Он был не только жрецом, но и пророком, даже больше пророком, чем жрецом. И Чатти очень старался. Он пустил в ход весь свой набор заклинаний и магических формул. В порыве вдохновения придумал три новых па в своем танце, что было позже взято на вооружение другими пророками. Наконец, дух Карпана вселился в Чатти. И устами Чатти дух заверил собравшихся, что он остается дома и будет помогать семье. Потом когда-нибудь, если в доме появится норожденный, он переселится в него. Но пока, объявил дух Карпана, такого намерения у него нет, и он предпочитает потрудиться на пользу семьи. Самое важное свершилось… Потом в деревне долго бил барабан, и все танцевали. С тех пор вот уже третий год в день «какапулы» (поминок) деревня устраивает дружный плач.

Дух умершего, дух предка, или, как говорят панья, пена, может жить в доме, может обитать где-нибудь рядом. Лучше всего, если в деревне отведено для этого какое-то одно место. И людям спокойнее, и духам вместе как-то веселей. Обычно дух живет целый год в своем мире, а потом переселяется в «колайчатан» (место духов Мертвых).

― Слышишь? — говорит Велла, — упала ветка — это духи предков ее обломали.

Велла — жрец. Он живет в колонии панья, где теперь стоят домики под черепичными крышами вместо старых бамбуковых хижин. За колонией в лощине — священная роща, средоточие всех реликвий панья, начиная от духов предков и кончая богиней Бхагавати.

― Слушай, слушай, — опять говорит Велла. — Как будто шумит ветер. Но это тоже наши духи.

Мы стоим с Веллой в священной роще. Ветви деревьев раскачивает теплый ветер. Сквозь них на яркую зелень травы ложатся солнечные зайчики. Перескакивая с ветки на ветку, щебечут птицы. Печать какого-то особенного покоя и мироутворенности лежит на всем: на солнечных зайчиках, траве, кустах, камнях.

Я прислушиваюсь к шелесту листьев большого старого дерева, к которому меня привел Велла. Это и есть «колайчатан» — обиталище духов предков. Корни деревьев похожи на коричневые узловатые руки, которые протянулись по траве в поисках добычи. Между этими руками-корнями лежит несколько камней. Камни поставлены в честь духов предков. Велла осторожно касается камней и говорит:

― Сейчас, днем, можно только слушать наших духов. А вечером я их вижу. Они проходят по этой роще как тени. И ни поймать, ни ощутить их нельзя. Однажды я очень ясно видел женщину. Только не мог ее узнать. Я не встречал ее в моей жизни. Наверно, она умерла до моего рождения. Когда она появилась, сразу зазвонил колокольчик. Тихо так — трень-трень. Он всегда звонит, когда дух предков проходит близко. Ты никогда не слышала?

— Нет, — говорю я.

Я не хочу признаваться Велле, что у меня нет духов предков. Предки, конечно, были, а вот духов нет. Если я в этом признаюсь, Велла будет меня жалеть, как самого обездоленного человека на земле. Или хуже того, сочтет за дефективную. Поэтому я держусь дипломатично и не выдаю себя.

Велла не помнил, сколько времени стоит эта роща, это дерево. Он знал только то, что это место очень древнее. Испокон веков панья окрестных деревень держат здесь своих духов.

Когда панья случается менять место жительства и уходить далеко от этих мест, они забирают с собой духи предков, как одежду, горшок, циновку или нож-секач. На новом месте они помещают их в близлежащий «калайчатан». Дух предка — необходимая принадлежность каждого панья и даже в какой-то степени мерило его социальной значимости. Но духи предков — это не единственное, чем дорожат панья. Есть еще любимые кобры. Такая кобра живет в священной роще, куда привел меня Велла. Правда, я об этом не знала, иначе, может быть, и не пошла бы туда.

От дерева предков была протоптана еле заметная тропинка, которая спускалась на дно лощины. Там, на дне ее, высокий кустарник с колючими ветвями образовал сплошную заросль, через которую можно было только прорубиться. Место это в отличие от всей рощи было унылым и мрачным. Но Велла почему-то направился туда. Я давно заметила, что жрец, разгуливая со мной по священной роще, носит с собой горшочек с молоком.

Мы спустились на дно лощины. Тропинка стала сырой, потом под ногами захлюпала грязь.

— Вот здесь, — сказал Велла, остановившись рядом с колючей порослью, под которой угадывалось небольшое болото.

— Что здесь? — не поняла я.

— Кобра, — спокойно ответил Велла.

— Что? — и я невольно сделала шаг назад.

— Ну да, — Велла не терял спокойствия, — здесь живет наша любимая кобра.

— А если она укусит? — с опаской спросила я.

Велла снисходительно улыбнулся.

― Смотри, — и поставил горшочек с молоком под куст. Опустился перед ним на колени и коснулся лбом. Потом скороговоркой зашептал:

Мы работаем рядом день и ночь. Ты не должна выходить и кусать нас. Пожалуйста, возьми молоко И то, что мы тебе приносим.

Видимо, Велла все же не был уверен в добрых чувствах любимой кобры до конца. Он предпочел отойти на безопасное расстояние. Меня не пришлось упрашивать сделать то же самое. Через некоторое время в кустах послышался какой-то шорох, и оттуда выползла черная королевская кобра. Она приподнялась, застыла на какое-то мгновение, но капюшона раздувать не стала. Ее узкие глаза презрительно одарили меня холодным змеиным взглядом. Мне стало не по себе, и я переступила с ноги на ногу.

― Не шевелись, — предостерегающе шепнул Велла.

Любимая кобра перестала обращать на нас внимание. Она грациозно изогнула свою змеиную шею и занялась молоком.

Когда мы выбрались со дна лощины, я бессильно опустилась на лежащий рядом со мной валун.

― Эйо! — вдруг закричал Велла. — Ты же села…

― Ну да, села, — согласилась я.

― На богиню Бхагавати!

Я вскочила как ужаленная. Час от часу не легче.

― Прости, Велла, — сказала я. — Я не знала, что богини валяются здесь просто на земле.

― Не валяются! — рассердился Велла. — Этот камень, и есть наша богиня Бхагавати.

Теперь только я заметила, что валун, вросший в землю между двумя деревьями, был аккуратно обложен небольшими камнями. Рядом стоял светильник, высеченный из песчаника, а чуть поодаль был врыт вертикальный камень. Я поняла свою оплошность. Я уселась прямо на алтарь лесного храма панья. И виновата во всем была любимая кобра.

― Что же теперь делать? — расстроенно и покорно спросила я.

Своим искренним раскаянием я тронула сердце жреца. Велла на минуту задумался, почесал в своих буйных кудрях и решительно сказал:

— Принесешь жертву.

Я обреченно согласилась. К моей радости, жертва свелась к кокосовому ореху. Велла ударил орехом о камень, скорлупа лопнула, и брызнуло кокосовое молоко.

— Хорошо! — одобрительно сказал Велла.

И снова жрец опустился на колени, на этот раз перед камнем. Коснулся лбом камня и громко запричитал:

Наша богиня! Мы кланяемся тебе! Не посылай на нас болезнь! Возьми все, что мы тебе принесли!

И так несколько раз.

— Ну, теперь все в порядке, — сказал Велла, поднимаясь с колен. — Но больше не садись на богиню.

Я обещала. Потом я узнала, что эти нехитрые молитвы произносятся по любому случаю и в будни, и в праздник. И выполняется тот же ритуал жертвоприношения. В зависимости от «диеты» бога или богини в жертву могут быть принесены петух, кокосы или бананы. Жертвоприношение завершается танцами вокруг камня, где помещается очередное божество.

Богинь у панья больше, чем богов. Бхагавати, Бадракали, Тамбурати, Мариамма, Кули. Самая важная среди них Бхагавати, или Катту Бхагавати. Она богиня джунглей. Многие панья считают ее самой главной богиней. Если она захочет, охота будет удачной, съедобные коренья попадутся на каждом шагу, кусты будут обильно обсыпаны ягодами, пчелы нанесут душистого дикого меда. И поэтому Катту Бхагавати пользуется в племени особым вниманием. Около многих деревень воздвигают камни в ее честь. Панья не забывают, что она женщина, и часто ставят рядом с камнем сундучок с одеждой и украшениями. Покупают богине стеклянные браслеты и красивые блестящие серьги. Ей приносят кокосы, бананы и бетель. Бетель жуют все панья, богини и боги тоже. Молитва в честь Бхагавати — это всегда праздник для племени. И во время этого праздника не забывают и о духах предков. Им готовят праздничное угощение и произносят в их честь речь — молитву. Она звучит примерно так:

Мы все много работаем, И нам нужно здоровье, Поэтому мы танцуем на этом празднике. Пожалуйста, благослови нас.

Редкий дух предка отказывается выполнить эту просьбу, Бхагавати тоже выполняет некоторые просьбы.

Остальные богини ярко выраженной профессиональной принадлежности не имеют. Все они занимаются разными вопросами. Мариамма, например, может и спасти от оспы, и насылать ее. Чаще она почему-то ее насылает. Поэтому столь многолюден апрельский праздник в честь Мариаммы. А что можно сказать о Тамбурати? Она «компетентна» почти во всех областях жизни племени. У нее мужа нет, а есть сын. Сына зовут Маламбалиен. Тамбурати имеет явную склонность к курятине. Поэтому ей и жертвуют петухов. Наиболее загадочная фигура среди богинь — это Кули. Она «занимается» вопросами процветания и обнищания. В понятие последнего входят и всякого рода разрушения. Кули называют еще Потатиамма — «мать, которая молчит». Когда богиня молчит, с ней иметь дело чрезвычайно трудно. Поэтому никто из панья до сих пор и не знает, что их ожидает: процветание или полное обнищание. Пока богиня молчит в пользу последнего. Кули занимается и злыми духами. Она с ними молча борется и нередко одерживает победу. Болезни, кроме черной оспы, тоже в ее власти. Такая разносторонность в деятельности богини заставила панья выделить для нее специального жреца — пророка. Он называется комерам. Кули вселяется только в тело комерама. Остальные жрецы и пророки для нее не существуют. Комерамы надевают белую набедренную повязку, поверх повязки — красный лоскут. К ногам привязывают звенящие браслеты и начинают особый танец, который называется кулиятам — «танец Кули». Гремят барабаны, комерам кружит в танце и наконец впадает в транс. Кули немедленно пользуется этим состоянием и вселяется в своего жреца. И неожиданно для себя становится разговорчивой. Вокруг стоят панья, которые ждут совета по части лечения той или иной болезни. И между Кули и панья происходит знаменательный диалог. Богиня, конечно, говорит устами своего жреца.

― Почему вы раньше ко мне не обратились? — строго спрашивает Кули.

Панья не знают, что ответить, отводят глаза в сторону и переминаются с ноги на ногу. Тогда Кули отвечает за них:

— Вы забыли меня! Не приносили мне рис, кокосы и деньги! Поэтому у вас теперь больные.

Панья по натуре народ искренний и врать не умеют. Если чего не было, то не было. И поэтому собравшиеся полные раскаяния, соглашаются с обвинениями богини.

— Да, мы забыли тебя, — говорят они, — не приносили тебе кокосов, риса и денег. И нет нам оправдания. Не обижайся на нас, пожалуйста, и прости нас.

Кули на какое-то время замолкает. Она еще продолжает сердиться, но, кажется, уже готова простить свое непутевое племя. Она размышляет, а панья терпеливо ждут. Наконец, Кули меняет гнев на милость и выдает распоряжение.

— Принесите мне, — велит она, — рис, кокосы и деньги. Тогда ваши больные станут здоровыми.

Прощенных панья охватывает неподдельная радость. Они даже не спрашивают Кули, зачем ей понадобились деньги. Они готовы выполнить каждое ее указание. Панья отправляются в соседнюю рощу. Там стоит священное хлебное дерево, которое панья называют «айни». Под деревом — два вертикально стоящих камня, врытых в землю. Здесь и помещается молчаливая богиня. Около камней панья оставляют рис, кокосовые орехи и немного денег. Они дают слово богине отныне помнить о ней.

Но у панья слишком много дел и забот. И они со временем забывают свое обещание. Панья знают, что в следующий «кулиятам», который произойдет только через год, они искренне раскаются в своей забывчивости. Кули их простит. Богиня вновь обиженно замолкает на целый год. Ну, а что с больными? Проходит время, и некоторые из них выздоравливают, а некоторые нет…

Боги не так важны, как богини. Они и слабее их, и функции их более ограниченны. Мне удалось обнаружить только трех. Это Кулиген, Каринкутти и Чата. Наиболее популярный из всех трех Кулиген. Это и не удивительно. Ведь Кулиген устраняет всякие трудности и препятствия на жизненном пути панья. За это ему платят особо. Кроме риса, бананов, кокосовых орехов и бетеля ему дают кровь петуха. Не мясо петуха, а именно кровь. Жрец отсекает голову петуху и тут же пьет его кровь. Панья же уверены, что это делает Кулиген.

По джунглям и плантациям, по священным рощам Вайнада разбросаны лесные храмы панья. Храм — название условное. Обычно это священное дерево, у корней которого врыты камни-боги. Иногда камни ставят на платформу — возвышение, сложенное из необработанных валунов. Вот и все. Просто, доступно и удобно. И никаких затрат. Боги панья, как и само племя, скромны и непритязательны. Только Мариамма, захваченная в плен чужими жрецами-браминами, томится за деревянной решеткой в далеком городе Калпетте…

Боги и духи. Какая граница отделяет их друг от друга. Найти эту границу очень трудно. Бог может быть духом — добрым или злым. Дух предка со временем может превратиться в бога. Между богами и духами сложные и нередко запутанные отношения, как и между людьми. Потому что и боги, и духи были когда-то людьми — так считают панья.

Для панья не составляет труда увидеть духа или поговорить с богом. И свято поверить в это. Наверно, когда-то очень давно, на заре своей истории, человек не мог отличить сон от действительности. Для того чтобы это произошло, ему пришлось учиться не одно тысячелетие, поэтому не надо удивляться, когда панья утверждает, что он видел дух своего отца или дух своего умершего хозяина.

Однажды дух умершего хозяина явился ночью к сторожу плантации Ковалану и настоятельно посоветовал ему, даже можно сказать велел, купить плантацию и разводить кофе. Ковалан не мог ослушаться прежнего хозяина. Денег у сторожа, конечно, для этого не было. Но Ковалан нашел выход из положения. Он отправился к молодому хозяину и передал ему волю покойного отца, сказав, что, согласно этой воле, молодой хозяин должен передать плантацию Ковалану. Молодой хозяин немедленно нашел свой выход. Память об этом выходе долго давала себя знать Ковалану кровоподтеком пониже спины и болью в крестце, куда пришелся удар тяжелого ботинка молодого хозяина. Так Ковалан на собственном опыте познал тот барьер, который стоит между сновидением и действительностью. Но это личный опыт Ковалана. У племени в целом такого опыта еще нет. Поэтому бродят по джунглям неприкаянные злые и добрые духи, живут в камнях молчаливые и разговорчивые боги, предки духов облюбовывают себе темные углы хижин и хитрые зеленые улыбки скользят по священным деревьям в солнечные погожие дни.

 

5

Похищение

Корэ лежал в зарослях и боялся выдать себя каким-нибудь неосторожным движением. Конечно, ему нужно было лежать здесь не одному, а с друзьями. Но друзья были заняты на плантации и в засаду идти отказались. День тянулся бесконечно долго. Сначала Корэ с интересом следил за пестрыми птицами, которые прыгали с ветки на ветку. Потом он обнаружил дорожку красных муравьев и наблюдал за тем, как они трудятся. Муравьи чем-то напоминали ему людей. В их работе была своя организация. Дорожка текла в двух направлениях: одна — на запад, другая — на восток.

Время от времени Корэ поглядывал вниз, туда, где у склона примостилась деревня. Люди, казавшиеся отсюда много меньше, чем они были на самом деле, входили в хижины и выходили. Некоторые копались на небольших клочках земли, где росла тапиока, другие узким топором рубили длинные ветви для очага. Две женщины рушили падди в высокой деревянной ступе. Они попеременно опускали в ступу тяжелые палки — пестики. Когда одна опускала, другая поднимала. Наблюдать за этим было не очень интересно. Перед глазами Корэ, как тихая спокойная река, текла повседневная жизнь деревни панья. Он хорошо знал эту жизнь. Корэ стало скучно, и он зевнул. Никто из жителей деревни не обращал внимания на заросли, где лежал Корэ. Все шло своим будничным путем.

Наконец из крайней хижины показалась Нара, дочь Палана. Она спустилась с кувшином к ручью и набрала воды. Корэ стало почему-то обидно. Лежал он здесь из-за нее, Нары. А она, как и другие, не посмотрела даже сторону зарослей, где притаился отчаянный похититель Корэ. Корэ, который должен доказать сегодня ночью, что он настоящий мужчина. Собственно, Корэ не собирался ничего доказывать. Во всем была виновата Нара.

«Тоже мне хранительница обычаев. Пришла бы хоть проведать», — раздраженно подумал Корэ.

Хотелось есть, а Нара даже не догадывалась об этом.

— Глу-пец! Глу-пец! — прочирикала над ним птица с сине-зеленым оперением.

— И то правда, — согласился с ней Корэ. — Можно было бы сделать все так, как делают сейчас многие.

Корэ встретил Нару на апрельском празднике панья. Нара, стройная и гибкая, с широко поставленными задумчивыми глазами, сразу обратила внимание на Корэ. Корэ был молод и силен, с порывистыми движениями и открытой улыбкой. На том празднике Корэ предложил Наре бетель, и она приняла его. Всем известно, что, когда девушка берет бетель у юноши, значит она согласна стать его женой. Бетель можно предложить и замужней женщине. И некоторые из них тоже его берут. Вот тогда и надо похищать эту женщину. Муж будет преследовать беглецов. А похититель должен показать, на что он способен как мужчина. А здесь… Корэ махнул рукой и тяжело вздохнул. У Нары не было мужа, значит, преследовать их некому. Отец Нары Палан слишком стар, чтобы увязываться ночью за ними в джунгли.

Эта затея с самого начала не сулила ничего интересного — ни риска, ни опасности. Ведь говорил же он Наре, давай поговорим с отцом и назначим день свадьбы. Но нет! Куда там!

— Ты похитишь меня, — сказала Нара, и в ее задумчивых глазах вспыхнули неожиданно огоньки. Огоньки Корэ понравились, а перспектива похищения нет.

— Послушай, — попытался он уговорить ее. — Зачем тебе все это?

— Ты что, уже не панья? — начала сердиться Нара. — Мою мать похитил мой отец, мою бабку — мой дед, а мои подруги? Чанну похитили, Валачи похитили. Что же я, хуже всех?

— Но ведь многие теперь только назначают свадьбы и ведут себя как нормальные люди, — возразил он.

— Ничего подобного! — отпарировала Нара. — Все настоящие панья похищают своих жен. А если ты не настоящий панья, то можешь уходить. — И слезы навернулись ей на глаза.

Корэ сначала растерялся, но потом согласился. Он знал, что другой такой жены, как Нара, ему не найти во всем племени. И вот теперь он лежал целый день в засаде, и этот день оказался самым длинным в его жизни.

Когда-то в давние времена все делалось проще. Об этом Корэ рассказывала его бабка Карни. Женщина и мужчина, полюбившие друг друга, уходили в джунгли и становились мужем и женой. Потом возвращались в деревню к людям. Не было никаких свадебных церемоний, и не надо было платить за невесту. А теперь Корэ не знал, сколько с него запросит Палан за Нару. Но больше пяти рупий не должен. А там как знать. Ведь выплачивал Каяма ежегодно своему тестю три рупии. А когда отказался, тесть его выгнал. Каримбен полгода носил дрова родителям невесты. Старая Карни говорила, что во времена предков похищений не было. Это потом мужчины стали проявлять свою власть. Но плевал он на такую власть, если из-за нее приходится томиться целый день одному в зарослях. Конечно, в этом деле много неясного. Когда у мужчины несколько жен — это тоже, говорила Карни, проявление их власти. А если у женщины несколько мужей, тогда как? Ведь до сих пор у панья встречаются такие женщины. Карни относилась к этим случаям снисходительно. Она посмеивалась и говорила, что, когда джунгли были густы и не было плантаций, многие женщины панья имели по нескольку мужей. Ну, а когда муж заставляет жену жить вместе с его родственниками — это тоже проявление власти? Так почему же она проявляется не везде? Многие мужья живут в деревнях своих жен, а некоторые живут то с родителями жены, то с родителями мужа. Так и переезжают с места на место всю жизнь. Порядка в этом деле никакого нет, пришел к выводу Корэ.

Бесплодные размышления стали клонить Корэ ко сну. Потом подошла Нара и тронула его за плечо. Корэ проснулся, но рядом никого не оказалось. Вокруг был темно, и на траву осела густая роса. Корэ, зябко поеживаясь, стал выбираться из зарослей.

Деревня тонула в темноте. Корэ понял, что час уже поздний. Он нащупал тропинку и стал спускаться вниз. Теперь он боялся, что Нара заснула и придется войти в хижину. Палан может проснуться, и тогда все сорвется. Вот этого Корэ и не хотел.

Он благополучно миновал склон и подобрался к крайней хижине. Там было тихо. Корэ свистнул. Так свистят ночные птицы. Из хижины сейчас же скользнула фигура, и Корэ угадал в ней Нару.

― Ты что так долго не приходил меня похищать? — шепотом спросила она.

― Выжидал удобный момент, — Корэ не хотел признаваться, что он проспал.

Они поднялись по склону в заросли, где весь день сидел в засаде Корэ. В деревне было по-прежнему тихо. Их никто не преследовал. Так состоялось похищение.

Корэ построил в лесу шалаш, и они прожили в нем три дня. На четвертый день он объявил Наре, что ему надо идти работать на плантацию и вообще пора устраиваться нормально. Нара нехотя подчинилась. В ней еще жила «хранительница традиций». Когда они вернулись в деревню, Палан уже поджидал их.

― Что это ты надумал похищать Нару? — спросил он. — Не мог со мной просто договориться о свадьбе?

Корэ, смущенно переминаясь с ноги на ногу, кивнул на Нару.

— Это все она.

— Я так и знал, — сказал Палан. — Вечно придумает такое, от чего получаются одни волнения.

— А как насчет платы за Нару? — нетерпеливо спросил Корэ.

— Ну, это так быстро не решается, — уклончиво ответил Палан. — Сейчас позовем мупана и вместе с ним все обсудим.

Корэ заплатил за Нару немного, всего пять с половиной рупий. На следующий день он начал строить хижину для себя и Нары рядом с хижиной Палана.

Есть побег с возлюбленным, есть похищение, но есть и обычная свадебная церемония. В эту церемонию перекочевало уже немало обрядов, которые соблюдаются окрестным неплеменным населением. Но эти обряды у панья упрощены, творчески переработаны и приспособлены к собственным представлениям, к собственному образу мышления. Лучшее время для свадеб панья — конец рабочего сезона, апрель месяц. В апреле над Вайнадом стоит удивительная тишина. Воздух солнечный и прозрачный, как в Подмосковье во время «бабьего лета». Легко проглядываются хребты дальних гор с темно-зелеными полосами джунглей на склонах.

…Я иду по тропинке, вьющейся по склону в зарослях. И вдруг где-то за поворотом, среди деревьев, раздается бой барабана, звучит флейта, и невидимые мне еще люди громко и нестройно поют. Я спешу туда, где бьет барабан и играет флейта. Из-за деревьев навстречу мне выскакивает группа пляшущих женщин панья. Их густые кудрявые волосы украшены яркими тропическими цветами. С первого взгляда они напоминают группу маленьких веселых лесных духов. Но вот я различаю среди них несколько знакомых лиц, в том числе Черанги. Черанги — коренастая, ладно скроенная молодая женщина с насмешливыми глазами и редкозубой улыбкой.

— Черанги! — окликаю я ее.

— А, мадама!

«Мадама» прочно прилипло ко мне как имя собственное.

— Что это вы распелись и растанцевались? — спрашиваю я.

— А как же! — смеется Черанги. — Мы идем на свадьбу. А когда свадьба, должно быть весело. Пойдем с нами! — неожиданно предлагает она. — Будешь петь и танцевать.

Я немедленно увязываюсь за панья, правда, петь и танцевать, как они, я не умею. Но мне почему-то весело и хорошо шагать в этой поющей и пляшущей компании. Мы идем через джунгли, горы, поля и деревни. По дороге к нам присоединяются еще панья. И у нас уже не один барабан, а два. Не одна флейта, а три. И наконец прибываем в деревню Чингери. Ее хижины разбросаны между деревьями по склону горы. Навстречу нам выходит мупан — старейшина Караван.

— А мы привели тебе мадаму! — кричит ему Черанги.

— Ладно, — соглашается мупан. — Пусть мадама бyдет нашим гостем.

Наш оркестр присоединяется к музыкантам, стоящим в тени раскидистого дерева.

Мупан, отец невесты, озабочен предстоящей церемонией и выглядит несколько торжественно. Сама невеста Вилати еще сидит в хижине. Ее не выведут, пока не появится жених. Жених не заставляет себя долго ждать. На тропинке у подножия горы появляется новая группа людей. Там тоже бьют в барабан. Впереди группы шагает жених. Среднего роста, коренастый парень в новой белой рубашке. Его зовут Палал. Жениховы родственники с присвистом и плясом врываются в деревню. Старик, отец жениха, ставит перед хижиной глиняный горшок с падди (неочищенным рисом), кладет гроздь бананов и бетель. Это жениховы дары. Старая сгорбленная женщина, бабушка Вилати, выводит невесту из хижины. Невесту всю запеленали в кусок белой ткани, и она движется ощупью. Плечи невесты вздрагивают, и из-под покрывала доносятся какие-то всхлипывающие звуки. Наверно, плачет, — думаю я. И ошибаюсь. Когда бабушка сдергивает покрывало с головы Вилати, я обнаруживаю, что Вилати смеется. Черанги толкает меня в бок и говорит:

― Ну разве не смешно? Завернули человека с ног до головы. А все старый мупан придумал. У панья так не бывает.

— Фух! — говорит Вилати сквозь смех. — Запеленали, а зачем, даже ты объяснить не можешь, — обращается она к отцу. Но мупан сохраняет серьезно-торжественное выражение и важно заявляет:

— Так надо. Так поступают все в округе.

― Ладно, ладно, — машет рукой жених Палал, подходя к Вилати. — Тебе всегда надо знать, что и почему. Поступай, как говорят.

— Вот именно, — вслед за ним повторяет мупан, — поступай, как говорят.

Караван делает знак оркестру, тот замолкает. Теперь уже никто не танцует, наступает торжественный момент. Вилати и Палал садятся рядом на циновку. Мупан выносит из хижины кусок ткани — это новая одежда невесты. На белой ткани лежат две гирлянды из красных цветов и листья бетеля. Рядом с Вилати садится женщина из рода жениха, рядом с Палалом — мужчина из рода невесты. Теперь силы уравновешены. Мупан берет гирлянду. Вдруг возникает какое-то замешательство. Невесть откуда взявшийся юркий старичок головой вперед ввинчивается в толпу родственников и гостей, стремительно просверливает ее и останавливается запыхавшийся перед мупаном. Набедренная повязка старичка вот-вот свалится, и он поддерживает ее темной узкой рукой.

— Ты, — выкрикивает старичок в лицо мупана, — самозванец!

Караван удивленно смотрит на старичка, и на лице его появляется странное выражение: смесь обиды и почтительности. И вдруг он начинает тоже кричать.

— Жрец! Тоже называется жрец! Ни на одну цермонию вовремя не можешь прийти!

— Не твое дело! — парирует старичок. — Давай сюда гирлянду.

Мупан покорно протягивает ему гирлянду. Конфликт между духовной и гражданской властью затухает, не успев разгореться до размеров междоусобной войны.

Жрец берет гирлянду, прижимает ее двумя ладонями ко лбу и, что-то шепча про себя, поворачивается во все четыре стороны. Потом протягивает гирлянду женщине, сидящей рядом с Вилати. Так же он поступает и со второй гирляндой, только отдает ее мужчине. Религиозное таинство совершено. Жрец победно оглядывает паству и… теряет набедренную повязку. Паства непочтительно хохочет. Вилати и Палал раскачиваются и стонут. Они уже не могут смеяться. Смущенный жрец юркает в толпу.

— Тоже мне жрец! — саркастически замечает гражданская власть. — Одежду и ту не может завязать…

В это время сидящие рядом с женихом и невестой надевают на них гирлянды, а старик из рода жениха кладет на падди семь рупий — плата за невесту. Начинают бить барабаны, взвизгивают флейты. Женщины становятся в круг и, чуть согнув в талии тела, плавно двигаются. Темп музыки нарастает, и танцоры убыстряют шаг. Теперь они будут так танцевать до утра. Вилати и Палал удаляются в хижину Каравана. Мупан подходит ко мне и спрашивает:

— Мадама, хочешь посмотреть, что они делают в хижине?

Мадама не знает, как поступить. Мупан, видя мое замешательство, смеется и говорит:

― Иди, иди, не бойся.

В хижине горит дымный очаг и стоит зажженная масляная лампа. Вилати и Палал сидят перед очагом и едят рис, который сложен горкой на банановом листе. Потом я узнала, что трапеза с одного листа — важнейшая часть свадебной церемонии, ее изначальная основа. Во времена предков этим все и ограничивалось.

На следующий день Вилати и Палала повели под музыку и танцы через джунгли в поля, в деревню Палала. Там они пробыли три дня и вновь вернулись к Каравану, отцу Вилати. Этого требовал закон предков — муж должен жить в роду жены. Мупан соблюдал эти законы, несмотря на то, что вносил иногда в них свои новшества. Закон предков требовал и другого. Дети, которые родятся у Вилати, будут принадлежать только ей, ее роду. Так было во времена прародительниц, когда мужчины еще не думали о том, как проявить свою власть. Так осталось и сейчас.

 

6

Семья пророков

Когда есть пророк в своем отечестве, то всем становится как-то не по себе. Когда появляется пророк в семье, то возникает возможность катастрофы. Если пророк муж, жене остается удел философа. Если пророк жена, то мужа философия, наверно, уже не спасет. Ну, а если пророки тот и другой? Тогда, по-видимому, жизнь становится невыносимой и превращается в извечное состязание, кто кого перепророчествует. Наверно, в другом месте, у другого народа, жизнь такой семьи могла бы кончиться полным крушением. Но только не у панья.

Все знают, что в семье Чундана два пророка — сам Чундан и его жена Кулати. И этому никто не удивляется. Панья видали еще и не такое. Зато удивилась я, представив себе в подробностях жизнь такой семьи. Но действительность опровергла мои измышления. Выяснилось, что каждый из них пророчествует на стороне. И у них, как и у других панья, не было пророка в своей семье.

Когда я пришла в деревню, Чундан сидел около своей хижины и сосредоточенно строгал палку. У ног его в пыли ползал кудрявый большеглазый малыш. Чундан совсем не был похож на пророка. Молодой, с простым серьезным лицом, он, пожалуй, не отличался от любого панья или от кули с чужих полей. Поэтому я и спросила сразу:

— Ты пророк?

— Да, — серьезно и просто подтвердил Чундан. И вновь принялся за свою палку.

— Ну и как ты работаешь? — задала я не очень умный вопрос.

— Как все, ― спокойно ответил Чундан. ― Как все пророки. Но об этом меня никто не спрашивает. Все знают, как это происходит.

— А я не знаю, — искренне призналась я.

Чундан удивленно вскинул на меня глаза и отложил палку в сторону. Я поняла, что теперь начнется серьезный разговор.

— Совсем ничего не знаешь? — переспросил Чундан.

— Совсем, — подтвердила я.

— В твоем племени нет пророков? — продолжал удивляться Чундан.

— Нет, — уныло покачала я головой.

— Ну, это другое дело — сочувственно посмотрел на меня Чундан.

В месяц кумбам (февраль — март) на пророков бывает большой спрос. Они просто нарасхват. Почему именно в кумбам, Чундан не знал. В подходящий день этого месяца в деревнях панья начинают бить барабаны. Тогда Чундан надевает браслеты с колокольчиками на ноги, набрасывает на плечи красное покрывало и берет большой нож-секач. Таким ножом кули на плантациях рубят ветви деревьев. Бьют барабаны, Чундан танцует до тех пор, пока в него не вселится кто-нибудь.

— А кто может вселиться? — спрашиваю я.

— Дух предка. — Чундан загибает первый палец. ― Боги. В меня вселяются только три бога: Мариамма, Каринкутти и Чатан.

— Всего-навсего три? — сочувственно спрашиваю я Чундана.

— Всего три, — подтверждает серьезно Чундан. В некоторых вселяется и больше. А когда в меня долго никто не вселяется, я рублю себя ножом.

И тут я замечаю, что плечи и грудь Чундана покрыты шрамами. Мне становится не по себе.

— Не смотри так, — по лицу Чундана впервые скользит легкая улыбка. — Мне не больно. Больно бывает только потом.

Кровавого ритуала требуют только боги. Духи предков менее привередливы. Для них достаточно только танца пророка и плача нескольких женщин. После этого дух предка вселяется в пророка и вещает народу его устами.

― А этот тоже будет пророком? — киваю я на большеглазого малыша.

— Конечно, — подтверждает Чундан. — Способности пророка передаются от отца к сыну. Мой отец тоже был пророком. А когда подрастет мой сын, я начну его обучать.

Будущий пророк увлеченно возился в пыли, не подозревая об уготованной ему судьбе. Сегодня Чундан смотрел за сыном, потому что второй пророк семьи — жена была в данный момент занята совсем не пророческим долом. Жена собирала зерна кофе на соседней плантации.

— Если хочешь ее повидать, сходи на плантацию, — сказал мне Чундан. — И приходи в нашу деревню через три дня, я буду пророчествовать.

— От чьего имени? — поинтересовалась я.

― Да кто вселится, — вздохнул Чундан. — Я ведь никогда об этом не знаю. Старые пророки знают, а я еще не знаю.

Плантация, где собирала кофе жена Чундана, была расположена в полутора милях от деревни. Я попала на нее прямо со склона, по которому шла натоптанная тропинка. Кусты кофе были густо разбросаны по плантации, и между ними сновали люди. Среди этих кули я стала искать панья. Небольшая их группка стояла под деревом и о чем-то тревожно переговаривалась. Видимо, возник какой-то очередной конфликт между панья и кули-«не панья». Так бывает. Когда я подошла к ним, они замолчали и удивленно посмотрели на меня.

— Мадама? — спросил один из них. — Ты что здесь делаешь?

— Ищу Кулати.

― Зачем тебе колдунья?

Видно, рабочий диапазон Кулати был шире, чем у Чундана. Она оказалась еще и колдуньей.

— У меня к ней дело, — ответила я. — И вообще мне всегда нужны пророки, волшебники и колдуны.

— Это хорошо, — сказал панья. — Значит, и ты без них не можешь обойтись?

— Не могу, — подтвердила я.

— Тогда иди туда, вверх по склону. Она там с женщинами собирает кофе.

Солнце уже стояло высоко в небе, от зелени поднимались жаркие испарения. Кусты кофе бесконечно тянулись куда-то вверх. Деревья, разбросанные по плантации, почти не давали тени. Я вышла в какую-то совершенно безлюдную часть плантации и остановилась передохнуть у дерева. Здесь царила тишина, и только откуда-то снизу изредка долетали до меня приглушенные расстоянием голоса работавших. Ветви дерева, низко опущенные, почти касались разросшихся кустов кофе, на которых гроздьями зеленели созревшие зерна. Хамелеон проскользнул между кустами, на мгновение замер и исчез где-то в корнях дерева. Зелень кустов и ветвей, переплетенных между собой, почти не пропускала солнечных лучей, и поэтому здесь царил полумрак. Вдруг послышался какой-то шорох, я обернулась, и передо мной в зелени ветвей, органически сливаясь с ней, возникло лицо.

Темное, зловещее. Небольшие глаза смотрели пронзительно и умно из-под вьющейся шапки волос, спадавших на узкий лоб. Я невольно отступила. Из ветвей появилась узкая темная рука и поманила меня скрюченным сухим пальцем.

— Ты кто? — шепотом спросила я.

Видение приложило палец к толстым губам и приглашающе кивнуло зловещей головой. Ничего не оставалось, как последовать за ним. У видения кроме рук и головы оказались быстрые босые ноги и туловище, завернутое в кусок белой ткани, как у панья. Теперь впереди меня по тропинке стремительно шагала обычная женщина, мелко перебирая босыми ногами. Она шагала молча, изредка оглядываясь назад, как бы проверяя, иду ли я за ней. И когда она оглядывалась, ее лицо оставалось таким же, каким я увидела его первый раз. Зловещим.

Откуда-то из-за кустов раздался стон. Женщина остановилась, сделала шаг в сторону и снова поманила меня пальцем. Я обошла куст и увидела Черанги, сидящую на земле. Черанги раскачивалась и стонала, держась за колено. Колено распухло и посинело.

— Господи! — сказала я. — Черанги, что с тобой?

— Ой, мадама… — сквозь слезы улыбнулась Черанги. Но улыбка получилась какая-то жалкая и беспомощная.

— Молчи! — властно приказала женщина-видение. ― И ты молчи! — повернулась она ко мне.

Мы с Черанги замолчали. Женщина опустилась перед Черанги и завладела ее коленом. Черанги только всхлипывала временами от боли. Женщина терла колено, постукивала по нему, шептала, плевала через правое плечо, плевала через левое плечо. И даже в какой-то момент своего действа поплясала над пострадавшей Черанги. Потом снова начала тереть колено. Ладонь ее двигалась все медленнее и медленнее и вдруг внезапно сжалась, как будто она что-то поймала.

― Теперь смотри, — сказала женщина-видение и раскрыла ладонь.

На светлой коже ладони лежал обыкновенный волос.

— Ты думаешь колено твое болело оттого, что ты упала? — строго спросила она Черанги. — Нет!

И она вдруг рассмеялась тихо и зловеще.

— Потому что внутри ноги был этот волос. Теперь я вынула его оттуда, и ты сможешь ходить.

Черанги поднялась на ноги и, прихрамывая, сделала несколько шагов.

― И правда! — обрадованно сказала она.

― Ты Кулати? — осенило меня.

Женщина повернулась ко мне, посмотрела пронзительно и изучающе. Тихо, растягивая как-то слова, заговорила:

— Да, я Кулати. Великая колдунья племени панья. Я все могу. Я могу говорить с богами и пророчествовать. Я все знаю. Я знала, что ты ищешь меня, и вышла тебе навстречу. Я могу лечить болезни. Любую болезнь я высосу из человека и сплюну. И больше он не будет болеть. Только я могу это делать.

Я слушала Кулати и верила в то, что только она может «сплюнуть» болезнь. Ни один из наших врачей «сплюнуть» болезнь не может. Им, видно, не хватает кулатиного образования. Образования великой колдуньи и великой актрисы. Ибо спектакль, который она устроила, чтобы продемонстрировать мне свое искусство, отличался незаурядным актерским и даже, я бы сказала, режиссерским мастерством.

Как всякая актриса, Кулати любила фотографироваться. Что такое фотография, она уже знала до меня. Я сняла ее один раз, но этого Кулати показалось недостаточно. Все полдня, пока я была на плантации, она появлялась передо мной и каждый раз с новыми серьгами. Нет, она не просила ее фотографировать. Она просто все время была в поле зрения, гордо и независимо поводя очередной парой новых серег, заимствованных у подружек. И я оценила скромную ненавязчивость великой колдуньи панья.

Чундан в отличие от Кулати был лишен этого вдохновенного актерского таланта. Он работал тяжело и старательно. В нем не было ни озарений художника, ни воображения, присущего таланту.

Через три дня в деревне Чундана забили барабаны и резко и призывно запела флейта. Чундан в сопровождении жителей деревни с серьезным и простодушным лицом прошествовал к музыкантам и остановился перед ними. Он был обнажен, и только бедра охватывал кусок красной ткани. На его темном теле отчетливо проступали шрамы. Заслуженные шрамы пророка. В правой руке Чундан держал нож-секач, в левой — тростниковую палку.

В какой-то момент с ним что-то произошло. Глаза Чундана померкли и стали смотреть куда-то внутрь. Быстрее забили барабаны, громче запела флейта. По телу пророка прошла судорога и остановилась где-то на животе, отчего живот стал двигаться и сокращаться сам по себе вне зависимости от остального тела. На лице выступили крупные капли пота, а в глазах появилось бессмысленное выражение, которое нередко бывает у пьяных. Потом под неумолкающий грохот барабанов Чундан сорвался с места и закружился в неистовом танце, наклоняясь чуть вперед и странно отбрасывая назад ноги. Нож-секач и палка вращались в воздухе, и казалось, что они вот-вот вырвутся. Внезапно Чундан остановился, как будто его задержала какая-то сила. Вместо глаз на потном лице голубели белки. Пророк что-то выкрикнул и резко взмахнул ножом-секачом.

— Ёх! — как единый вздох вырвалось у толпы.

Я ушла, так как поняла, что это зрелище не для моих нервов.

Когда я вновь вернулась, Чундана уже не было, а вокруг музыкантов танцевали женщины. Они двигались слаженно и однообразно. Так же, как Чундан, наклонялись всем телом вперед, поочередно выбрасывая ноги назад. Трава там, где стоял Чундан, была забрызгана кровью — плата пророка за разговор с упрямыми богами…

 

7

Имение в горах

Ко мне пришли поздно вечером и меня забрали. Куда — толком не объяснили. Посадили в «джип» и только потом сказали, что едем к Найяру.

— А кто такой Найяр? — поинтересовалась я.

— Как кто? Найяр и есть Найяр, — последовал вразумительный ответ.

— Причем тут Найяр? — пыталась я все-таки добиться истины. — Я занимаюсь племенами, австралоидами. А найяры — каста, да еще земледельцы. Понимаете, средиземноморцы. Они пришли сюда позже. Зачем мне ваш Найяр?

— Если сумеете все увидеть, то многое поймете, — ответили мне.

Я поняла, что пререкаться бесполезно.

За целый день работы я устала, да и день выдался жаркий. И вот теперь, вместо того чтобы отдохнуть, я трясусь в «джипе» в неизвестном направлении, чтобы повидать ненужного мне Найяра. «Ну и дела!» — вздохнула я. Из темноты сразу отозвались на этот вздох.

― Ничего. Потерпите.

«Терпи сам», — сказала я про себя и стала смотреть на дорогу.

Наверно, ничто так не успокаивает, как вид бегущей ночной дороги. Где-то над горизонтом всходила красная ущербная луна. Когда дорога карабкалась вверх, я видела, что в джунглях то здесь, то там возникают огненные точки горящих костров. Трудно было сказать, выжигали ли джунгли под поля или это горели костры каких-то затерянных, еще не известных мне племен. Время от времени из зарослей на дорогу стремительно выскакивали кролики, и яркими изумрудными фонариками светились их глаза. Кроме них, на дороге никого не было.

На многие мили вокруг лежал ночной древний Вайнад. Он был безлюден, молчалив и таил в себе какие-то неожиданности, а может быть, даже опасности. Я прислушалась, и мне показалось, что эта древняя земля дышит. Дышит напряженно и глубоко. И ее дыхание проникает в меня, в мое сознание. Я взглянула на часы, они стояли. Я даже не удивилась этому. Теперь мы ехали по дороге, которая напоминала траншею. По обеим сторонам ее поднимались глинистые, вырубленные в склоне стены. Дорога-траншея шла как оборонительное сооружение куда-то вверх. Кого защищала эта дорога, я не знала. В том времени, в каком я теперь находилась, в этой траншее, наверно, был свой особый смысл. Как-то неожиданно дорога уперлась в каменную стену.

«Джип» остановился, погасли фары, и я вышла из машины. Прямо передо мной внушительной громадой возвышалось каменное сооружение. Оно походило на форт или крепость. И только черепичная крыша, покрывавшая сооружение, заставляла думать, что передо мной жилой дом. Правда, очень странный дом. Он выделялся на звездном небе грозным черным квадратом, остальная земля была где-то внизу. Я сделала несколько шагов по направлению к звездам и увидела или, вернее, почувствовала скалистый обрыв, уходящий вниз. Там, далеко внизу, светились огоньки каких-то селений. Площадка, на которой стоял дом-крепость, с трех сторон имела такой обрыв, с четвертой к нему подходила дорога-траншея. Видимо, люди, построившие этот дом-крепость, в неизвестное мне время чего-то боялись и от кого-то защищались. Я снова повернулась к стене. Оттуда не доносилось ни звука. И только тусклый огонек мерцал в узком окошке-бойнице.

Вдруг в давящей тишине этого места лязгнули железом, как копьем о щит. Из темноты передо мной бесплотными тенями возникли две фигуры. Маленькие, темнокожие, с шапками буйно вьющихся черных волос. Они молча прижали руки к обнаженной груди и сделали приглашающий жест. «Как рабы, — подумала я. — Темнокожие, маленькие рабы». В толстой каменной стене дома-крепости желтовато засветился проем. Видимо, открыли тяжелую дверь.

Появился высокий статный человек и сделал повелительный знак рукой. Маленькие рабы неслышно растворились в темноте. Я никак не могла отделаться от мысли, что я уже видела где-то этого светлокожего человека и его хищный нос, твердо сжатые губы, его продолговатые глаза и, наконец, белую короткую юбочку, обтягивающую бедра. Ну конечно! Ведь это он был на фреске древнего египетского храма. Но почему он оказался здесь? Что связывает его с этим местом?

― Предки, предки — пришельцы из Средиземноморья, — сказали рядом. — Может быть, из Египта, а может быть, из Месопотамии. Вы правильно заметили.

— Стыдно подслушивать чужие мысли, — сказала я. — Увезли неизвестно куда, а теперь еще…

— Ну, ну. Смотрите дальше, — и засмеялись.

Мы вошли в дом. «Египтянин» посторонился, пропуская нас вперед. Мы оказались в высоком просторном зале с потемневшими от времени стенами. В углах зала потрескивая горели медные масляные светильники. Дымились ароматические палочки. Вдоль стен стояли низкие деревянные скамьи. Трудно было сразу определить, куда я попала. То ли в зал замка, то ли в старинный дом знатного египтянина. Из боковой двери в зал скользнула стройная задрапированная в шелковую ткань девушка. У нее была изогнутая шея Нефертити и те же продолговатые глаза.

— Моя дочь, — сказал «египтянин».

Девушка засмеялась, наклонив голову с тяжелым узлом волос, и сейчас же бесшумно исчезла.

Постепенно я стала понимать, что «египтянин» — это и есть Найяр.

— Сколько времени вы здесь живете? — спросила я

— О, с незапамятных времен, — ответил он. — Все поколения моих предков жили здесь, вот в этом месте.

― Не все, — тихо поправили Найяра, — несколько тысяч лет назад они пришли сюда, покорили австралоидов и превратили их в рабов.

— А кто же они? — так же тихо спросила я.

― Средиземноморцы, — ответили мне. — А вот откуда они пришли, это надлежит узнать вам самой.

Найяр об этом не знал. Я тоже. И узнать в ближайшее время не имелось возможности. Я только знала, что здесь, на границе Кералы и Тамилнада, когда-то столкнулись две расы. Пришельцы и аборигены. Средиземноморцы и австралоиды. И я не думаю, что столкновение было мирным. Дом-крепость, дорога-траншея, скалистые обрывы — это все не из мирных времен.

В дверях зала толпились темнокожие маленькие слуги. Им было интересно знать, что здесь происходит. Время от времени властный хозяйский взгляд останавливал их попытки переступить порог. Среди слуг были и панья. И мне казалось, что я вижу темнокожих рабов, аборигенов этих мест, которых покорил этот пришелец-средиземноморец. А сородичи этих рабов, еще не покоренные, жгут в джунглях боевые костры и готовятся к нападению на ненавистный дом-крепость. Вот почему так толсты каменные стены жилища плантатора Найяра, вот почему не срыты до сих пор дороги-траншеи. Мне казалось, что сегодня ночью время Вайнада остановилось в самый его драматический момент. И участниками этой драмы были древние австралоиды и светлокожие высокие пришельцы.

Утром же это время начало свой обычный отсчет. Отсчет в имении Найяра, на его кофейной плантации, где работали панья, муллу-курумба, урали-курумба. Представители так называемых отсталых племен сегодняшнего Вайнада.

Плантация начинается за дорогой-траншеей и занимает склон большой глинистой горы. Отсюда, снизу, кажется, что склон порос лесом. Когда-то здесь и был лес, который отняли у панья предки Найяра. Потом, позже, когда плантационное хозяйство стало доходным, вырубили на склоне деревья и развели кофе. Кусты кофе тянутся по склону вперемежку с редкими деревьями. Я иду по узкой тропинке, петляющей между кофейными кустами и оставшимися деревьями. То здесь, то там мелькают лохматые головы темнокожих кули-панья. Обычная плантация, обычные кули. Все это можно видеть во многих уголках Вайнада. Тропинка то карабкается по склону, то вновь спускается. Вот она огибает большое дерево. Площадка около дерева расчищена, и здесь нет кустов кофе. Я обхожу дерево и вдруг замечаю два вертикальных камня, врытых около самого корня. Что это лесной храм, я уже не сомневаюсь. Видимо, святилище панья. Но теперь возникает другой вопрос: новое ли это святилище, воздвигнутое уже на плантации, или плантация оказалась на земле, принадлежавшей лесному святилищу. И поэтому я стою в задумчивости перед камнями-богами. Но видимо, священное дерево все время находится в поле зрения кули-панья.

Не прошло и пяти минут моих размышлений, как послышался какой-то шорох и чей-то голос позвал:

— Мадама!

Это был Каяма. Тот самый злосчастный старый Каяма, который разбил горшок с духом предка. Старик почему-то вздохнул и опустился на корточки перед камнями-богами.

— Смотришь? — через некоторое время спросил он.

— Смотрю. А что?

— Это наши боги, — Каяма кивнул на камни, — Тамбурати и Кулиген. Это ты знаешь кто? — старик осторожно снял со ствола дерева паука. Серого с длинными лапами. Пауков здесь было много, и они деловито сновали по стволу.

— Пауки, — ответила я.

― А вот и нет, — засмеялся Каяма. — Это духи предков. Ночью они как обычные духи, а днем они пауки.

Объяснения Каямы выглядели очень убедительно, и я, конечно, согласилась с ним, что днем они пауки.

— Ты все понимаешь, как надо, — удовлетворенно резюмировал старик.

― Одного я не понимаю, — сказала я. — Зачем понадобилось панья ставить своих богов на плантации и зачем надо было селить здесь духов предков?

— Как же ты не догадалась? — развел руками Каяма. — Ведь это место очень древнее, и боги стоят здесь давно. Вся земля была наша. Потом Найяры забрали нашу землю, развели плантацию и заставили нас работать на ней. У нас на этой плантации есть еще храмы. Идем покажу.

И маленький темнокожий Каяма быстро пошел по тропинке.

Корни священного дерева были укреплены камнями, и эти необработанные камни образовывали своего рода платформу. На платформе стоял камень богини Тамбурати. На богиню свисали ветви кофейного куста. И это странное сочетание кофейного куста — современной коммерческой культуры — с древней богиней таило в себе какой-то еще не ясный смысл. И этот смысл, постепенно раскрываясь передо мной, свидетельствовал о насилии над древним племенем и его богами, о неизбежности вытеснения прошлого Вайнада теперешним, реально существующим Вайнадом плантаторов, помещиков и дельцов. Рядом тяжело вздохнул Каяма и отвел ветку куста от камня святилища.

Неподалеку от камня Тамбурати оказался еще один храм, но он резко отличался от двух первых. Это был небольшой домик с каменными ступенями, с бамбуковыми решетками вместо стен и с черепичной четырехскатной крышей. Я заглянула в домик-храм и обнаружила на его алтаре несколько бронзовых фигурок. Рядом на низкой скамеечке лежал меч с узким железным лезвием. А напротив храма тут же была сложена кирпичная платформа, на которой был камень. Перед камнем стоял бронзовый масляный светильник. Каяма обошел платформу, поклонился трижды камню и сказал:

— Это бог Кулиген.

— А там, в доме, кто? — спросила я.

— Там Маламбалиен, сын Тамбурати.

— Почему… — начала было я. Но совсем неожиданно из-за храма-домика вышел Найяр. Найяр, который, оказывается, искал меня все утро на своей плантации.

— Как ты сказал? — повернулся он к Каяме. — Какой бог в этом храме?

Каяма как-то вжал голову в плечи, но довольно твердо повторил:

— Маламбалиен.

— Не верьте ему, — сказал Найяр. — Этот храм посвящен богу Айяппану, покровителю Кералы и найяров.

Так они и стояли друг против друга. Высокий светлокожий с тонким хищным носом Найяр-хозяин и маленький темнокожий кули-панья, широконосый и толстогубый. И друг против друга стояли два святилища. Бронзовый Айяппан улыбался продолговатыми глазами. Железный меч лежал на скамеечке у его ног. И грубый камень Кулиген, которому не нашлось места под черепичной крышей, как не нашлось места темнокожему Каяму в мире найяров. Во всей этой картине, неожиданно представшей передо мной, чувствовалась какая-то недосказанность. Отголоски древних конфликтов между людьми и между богами ожили на мгновение в солнечном свете ясного утра, как тогда минувшей ночью. И обожествленный меч бога найяров Айяппана свидетельствовал точно и ясно в пользу Найяра. Я почему-то отвернулась.

— О чем, собственно, мы теперь спорим, — засмеялся Найяр. — Видите, оба бога теперь мирно уживаются на моей плантации. Панья поклоняются Айяппану, а мы чтим Кулигена. Я даже велел сложить для него новую платформу. И поставил светильник. Я правду говорю? ― повернулся Найяр к Каяме.

― Правду, — кивнул тот кудлатой головой. — Спорить уже не о чем. Кулигену остается теперь только мирно уживаться, — тихо добавил Каяма.

― Ты что-то еще сказал? — в голосе Найяра появились властные, жесткие нотки.

― Нет-нет. Ничего, хозяин. Вам послышалось, — затряс головой Каяма, неслышно отступил за кусты кофе и исчез в их зарослях.

Жрецом у Айяппана был брамин. Брамин, который уже представлял третий, более поздний слой этнического водоворота Вайнада. Брамин был арийцем. Но это уже другая история.

В тот день я поняла, в какое интересное место привез меня человек, который почти насильно усадил меня поздним вечером в «джип». И это интересное место прозаически называлось плантация Найяра.

 

8

Спящая богиня

Каждый раз, когда я прихожу в деревню Чингери, я вижу в той стороне, где заходит солнце, большую гору. Очень странную большую гору. С маленькой головкой-вершиной и с огромным туловищем, вытянутым на несколько миль. Иногда мне кажется, что гору специально вылепили. Так в ней все плавно и округло. Гора называется Спящая богиня. И действительно, если внимательно присмотреться, то она напоминает спокойно лежащую женщину. Спящая богиня чем-то меня все время привлекает. Мне кажется, что гора не зря называется так. Не просто спящая женщина, а именно спящая богиня. Но что таит в себе эта гора, я еще не знаю. И поэтому каждый раз я пристально смотрю на запад, стараясь что-то разгадать.

Господин Кришнан, с которым мы теперь дружим на почве общей симпатии к панья, тоже время от времени посматривает на Спящую богиню. Посматривает, хитро щурит глаза, но молчит. Молчит день, два. На третий не выдерживает.

— Там такое… — говорит он и почему-то вздыхает. Когда Кришнан так говорит, расспрашивать не следует. Надо просто собраться и влезть на гору, Поэтому я и не интересуюсь, что «там такое», а сразу задаю вопрос:

— Когда полезем?

Кришнан делает вид, что мой вопрос застал его врасплох. Он удивленно смотрит на меня, потом переводит взгляд на Спящую богиню и впадает в задумчивость.

— Туда нужна целая экспедиция, — наконец изрекает он.

— Ну что же, — соглашаюсь я. — Экспедиция так экспедиция.

И почему-то вспоминаю Винни-Пуха, «эскпедицию на полюс» и походные сапоги. Походные сапоги лежат у меня в чемодане и называются туристскими ботинками. Мне, как и другу Винни-Пуха Кристоферу Робину, для этой «эскпедиции», пожалуй, ничего не нужно, кроме них.

И мы начинаем готовиться. Господин Кришнан делает все обстоятельно, как будто мы идем не на Спящую богиню, что стоит в четырех милях от Чингери, а действительно на Северный полюс.

Наконец все необходимое было сделано, и наступил день нашего похода на Спящую богиню. Мы выглядели довольно внушительно. В нашей экспедиции были представлены все основные племена Вайнада. Урали-курумба — в лице Бомана, муллу-курумба — в лице Чакку, и, наконец, интересы панья представлял вездесущий Каяма.

Накануне над Вайнадом пронесся ураган с ливневым дождем. Повсюду лежали вырванные с корнем деревья, поваленные телеграфные столбы. Местные жители подправляли разрушенные хижины, вновь настилали сорванные крыши домов. Спящая богиня была окутана с утра густым туманом. Туман стлался и над джунглями, омытыми весенним ливнем. На лесных тропинках было скользко и сыро. Тем не менее, экспедиция под предводительством Чакку углубилась в лес. Чакку был наполнен сознанием высокой ответственности и поэтому вел себя достойно и солидно. Хотя в обычные дни, подвижный и эмоциональный, он этими качествами не отличался.

Лесная тропинка, скользкая и размытая, шла все время в гору, и наша «экскпедиция» вытянулась по ней медленно двигающейся цепочкой. Через час — полтора туман рассеялся, и лучи жаркого тропического солнца осветили густые заросли, валуны, разбросанные по всему пути, суковатые корни деревьев, сплетенные в причудливые узлы. Время от времени доносилось внушительное рычание, и тогда Чакку останавливался и прикладывал палец к губам.

— Пусть они пройдут, — шепотом говорил он. «Они» были тигры.

А мы были только люди. И каждый из нас надеялся избежать встречи с «ними». Наконец лес кончился, и мы оказались у подножия Спящей богини. Тропинка вела круто вверх и исчезала где-то среди огромных гранитных валунов. Между валунами рос колючий кустарник и были редко разбросаны деревья. От валунов струилось жаркое марево, и в этом мареве все теряло свои обычные очертания. Тропинка была сухая, несмотря на вчерашний ливень. Время от времени ее пересекали высохшие русла ручьев.

— Да, — заметил глубокомысленно господин Кришнан, — надеяться на воду здесь не приходится. Надо беречь воду в термосах. Предстоит трехмильный крутой подъем.

Замечание было резонным, и все мы с ним согласились. Я не заметила, как исчезла тропинка. Теперь мы шли прямо через колючий кустарник, местами взбираясь на валуны. Наши проводники все чаще останавливались, советуясь, какой путь выбрать. Последнее слово всегда оставалось за Чакку. Каяма соглашался с любым мнением, а потом покорно плелся в хвосте нашего шествия. Солнце поднималось выше и выше. Ни кусты, ни валуны уже не давали тени. Едкий пот заливал глаза. Заросли кустов становились все гуще. И теперь Чакку и Боман рубили их ножами-секачами, освобождая узкий проход. Раскаленный воздух, сухой и обжигающий, струился отовсюду.

Мы остановились перед почти отвесной гранитной стеной. Стена поднималась вверх, за ней было только небо.

― Пошли, — сказал Чакку, занося ногу на обрывистый выступ стены.

— Куда пошли? — не поняла я.

― Слушай, — назидательно сказал Чакку, — делай все так, как я, и ты пройдешь.

Я снова посмотрела на стену и увидела на ее гладкой поверхности чуть заметные вмятины. Чакку лег на живот и, нащупывая руками и ногами эти вмятины, медленно стал двигаться вверх по стене. Отсюда, снизу, он напоминал ящерицу, которая ползает по стенам домов. Я не могла поверить, что такое возможно. Но через несколько минут я уже на собственном опыте убедилась, что это возможно. Стена имела небольшой наклон, незаметный снизу. А выбоины в граните оказались прочной опорой для ног и рук.

Экспедиция медленно ползла вверх, обливаясь потом. Мне не хотелось оглядываться назад. Я знала, что там было: крутая гладкая стена. И если соскользнуть по ней в вниз, то выбоины уже не задержат. Теперь я ясно сознавала, что от этого уберечь может только движение вверх. И безостановочное. Нужно думать, как укрепиться в следующей выбоине, и больше ни о чем. Сумка с фотоаппаратом, объективами и записными книжками, которую я тащила за собой, становилась с каждым метром все тяжелее. Я потеряла счет выбоинам, метрам и времени. Мне казалось, что я вот так ползу всю жизнь и что это никогда не кончится. В какой-то момент стали ослабевать руки. Мокрые от пота ладони предательски соскальзывали, и только ноги удерживали меня в этом противоестественном, с моей точки зрения, положении. И снова вверх, вверх без остановки и без размышлений. Перед глазами только серо-черные крупинки гранита с редкими вкраплениями слюды.

Рука поползла вверх, нащупывая следующую выбоину. Выбоины не было. «Доползалась», — отчужденно, как будто о ком-то другом подумала я. Пальцы продолжали шарить по граниту и вдруг уперлись в валун. Я подняла глаза и увидела перед собой вылинявшее жаркое небо, а на его фоне четкий гребень стены. Валун лежал в гребне. Я подтянулась последний раз и села на валун. Вниз круто уходила каменная стена, по которой я только что ползла. Рядом раздалось усиленное сопение, и на валун уселся господин Кришнан. Свежая белая рубаха, в которой он красовался утром, теперь походила на одеяние нищего кули. Когда я глянула на себя, то поняла, что принадлежу к этому же социальному слою.

— Ну и ну, — сказал господин Кришнан.

— Вот именно, — согласилась я. — Сколько еще акробатических номеров нам предстоит?

— Пара, не больше, — спокойно ответил он.

― Всего-навсего пара? А почему не больше? — поинтересовалась я. — Можно было бы постоять на голове, сделать несколько сальто-мортале или заняться воздушной гимнастикой.

Что-то в моем голосе не понравилось господину Кришнану, и он благоразумно замолчал. Но в атмосфере осталась какая-то напряженность. В это время над валуном показалась взлохмаченная голова Каямы. Он улегся рядом с валуном и объявил, что больше в таких экспедициях не участвует.

― Охо-хо! — постанывал он. — Это уже не для старого человека. И зачем я ввязался?

Мы стали утешать Каяму, и я забыла о предстоящих акробатических номерах. Прямо над нами теперь возвышалась главная вершина горы — голова Спящей богини. Это была голая, чуть скругленная скала. Я вопросительно посмотрела на господина Кришнана, но он отрицательно покачал головой. Значит, следующий акробатический этюд состоится не на этой вершине. Между «головой» и гребнем стены повсюду были голые скалы и нагромождения гранита. Это был странный, почти лунный пейзаж. Под ногами валялись мелкие осколки горного хрусталя и куски желтоватого кварца. Мы подошли к месту, где две скалы почти соприкасались. Их разделял узкий темный коридор. Вслед за Чакку мы протиснулись в этот коридор и, наконец оказались перед огромным валуном. Под валуном виднелся низкий ход, который терялся где-то в темной глубине. Каяма присел на корточки перед входом и кратко изрек:

― Кошачий ход.

― Вот именно, — подтвердила я. — Кошка и та с трудом пролезет.

― Да нет, — засмеялся Каяма. — Это он так называется. Если кто в своей жизни убил кошку и полезет этим ходом, скала обязательно его раздавит. Ну, полезли — и Каяма сделал приглашающий жест.

― Подожди, Каяма, — сказала я, — мне надо кое-что вспомнить. Я села на валун и стала вспоминать свое воинственное и непослушное детство. Передо мной проходили его полузабытые картины с драками и захватывающими дух проказами. Но убийств в них не было. Были драки справедливые и несправедливые с моей стороны. Но это не имело отношения к «Кошачьему ходу». Чакку первый лег на спину и таким образом стал вползать в темный ход.

— Только так, — сказал он нам на прощанье. Мы последовали за ним. Спину холодила сырая земля, острые камни впивались в тело и рвали одежду. Огромные глыбы, поросшие мхом, нависали над головой на расстоянии всего двадцати сантиметров. Не было никакой возможности приподняться. Мы ползли, упираясь руками в эти скользкие мшистые глыбы. Откуда-то сверху брезжил рассеянный слабый свет. Впереди было темно. Через некоторое время дно хода стало понижаться и пошло под уклон. Мне казалось, что мы вползаем в каменную утробу Спящей богини. Но вот ход стал постепенно расширяться, и впереди засветился яркий солнечный луч. Я поднялась на ноги и увидела круто обрывающуюся вниз гранитную расселину. Валуны, громоздящиеся друг на друга, создали какое-то подобие гигантской лестницы. Можно было спрыгивать с валуна на валун, можно было осторожно с них съезжать. Поскольку моя спина для съезжания уже не годилась, я решила спрыгивать. Лестница завершалась своеобразной природной аркой, за которой угадывалась огромная пещера. Сквозь арку с лестницы было видно песчаное дно пещеры. Через несколько минут мы оказались на этом дне. Откуда-то сверху в пещеру лился солнечный свет, а с каменного потолка капала вода. Восточная стена пещеры была отвесная и гладкая высотой не менее тридцати метров. Я остановилась перед этой стеной и стала рассеянно на нее смотреть. Глаза постепенно привыкали к полумраку. И вдруг произошло нечто невероятное. Стена стала оживать. Из серого гранита проступили фигуры. Они были странно лаконичными, почти геометрическими, но удивительно выразительными. На их головах покачивались перья. Танцоры в причудливых масках, изготовившись, подняли руки кверху. Охотники натянули луки. Женщины, взявшись за руки, медленно проплывали мимо них. Олени напрягли изогнутые шеи. Диски многочисленных солнц, переплетаясь с причудливым орнаментом, устремлялись кверху, пробиваясь сквозь магические знаки изогнутых свастик, крестов и спиралей. Стена сверху донизу была покрыта этими рисунками, высеченными в сером граните. Огромная панель-картина, где все детали были неразрывно связаны друг с другом.

Передо мной был каменный век. Его сокровища бережно хранила в своих недрах Спящая богиня. Я уже забыла об опасных акробатических этюдах, о разорванной одежде, о царапинах и ссадинах. Я только понимала, что на этот раз «там такое…» превзошло все возможные ожидания.

Сколько тысяч лет назад были сделаны эти рисунки, я тогда не знала. Я была уверена только в том, что их сделали предки Бомана, Чакку и Каямы. Сделали где-то на заре своей культуры и поручили их Спящей богине. Тысячелетия текли через эту заповедную пещеру, как песок, который намывали тропические ливни. И каждое из них оставляло здесь свой след. Вот на противоположной стене появились мечи. Их высекли позже, когда на эти земли пришли высокие и светлокожие предки Найяра. Может быть, этим мечам молились темнокожие аборигены этих мест. Возможно, они надеялись, что мечи передадут им силу светлокожих пришельцев. Потом кто-то оставил на стенах пещеры надписи. Одна из них была совсем неразборчива, другая написана на санскрите и еще на языке каннара. Но все это уже было позднее. Первозданной и непревзойденной оставалась эта панель каменного века. Время здесь навсегда остановилось, врезанное на века в серую гранитную панель. Теперь оно давило на уши отстоявшейся тишиной многих сотен лет. Толстый слой песка, натекший на пол пещеры, скрывал часть этой удивительной панели. Что было под песком, я не знала, но догадывалась. Каменный век должен был что-то оставить и на полу. Но до пола добраться сейчас было невозможно.

Пещера имела второй выход. За этим выходом поднималась отвесная стена, и между ней и стеной пещеры шел узкий коридор. Стены этого прохода были гладкие, как будто специально обработанные. Казалось, все это было частью какой-то гигантской конструкции, от которой уцелели теперь эти гладкие почти правильной квадратной формы каменные плиты.

По тому, как луч солнца передвинулся по панели, я поняла, что прошло немало времени. Но за это время я не слышала ни голосов, ни движения. Куда все исчезли? Я обернулась и увидела экспедицию, сидящую на корточках. Все, не отрываясь, молча разглядывали разрисованную стену. Магия этого лаконичного выразительного рисунка древности действовала и на них. Даже Каяма, который всегда много болтал, теперь не раскрывал рта и с не свойственной ему задумчивостью сидел в самом темном углу пещеры.

Когда заговорил Чакку, я поняла, что ошиблась, оставляя полностью пещеру прошлому. Рассказ Чакку тек плавно и тихо и напоминал шуршание песка. С древних времен, говорил Чакку, эта пещера называется Илитукалипола, что значит «место знания». В месяц «каркадатам» под знаком созвездия Рака здесь собираются боги и богини. В это время они свободны от своих повседневных дел и обучают в пещере своих детей. Это они сделали рисунки на стене, чтобы рассказать своим наследникам о жизни племен, которым они покровительствуют. Поэтому с давних времен пещера считается самым священным местом в Вайнаде. Только чистые люди могут приходить сюда. Если грешник проникнет в пещеру, его закусают пчелы. Одного такого грешника недавно закусали. Раз в год, в месяц созвездия Водолея (январь — февраль), сюда в ночь новой луны приходят все племена Вайнада. Здесь они приносят жертвы богам и танцуют — так указали боги на своих рисунках. Потом в другой пещере (Чакку показал куда-то вниз) они готовят угощение для праздничного пира. Так всегда поступали и их предки. Перед рассветом на вершине Спящей богини зажигается огонь в честь предков и древних богов.

Я слушаю рассказ Чакку, смотрю на высеченные в граните танцующие фигуры в масках, представляю себе пламя костра на вершине горы и вижу рядом с собой темнокожих маленьких аборигенов в набедренных повязках. И вновь ощущение остановившегося времени в этой заколдованной пещере охватывает меня. Я только не могу понять, почему оно остановилось. Как получилось, что тысячелетия оказались бессильными разорвать связь между жизнью, высеченной на этой древней гранитной панели, и теми, кто живет сейчас на земле современного Вайнада? Для меня это загадка, и над ней я еще много буду думать.

…Вслед за Чакку мы протиснулись в узкий проход ― коридор между двумя отвесными гранитными стенами. Проход привел к небольшой каменной площадке, которая круто обрывалась вниз метров на пять. У конца обрыва виднелся темный провал. Чакку и Каяма куда-то исчезли, как будто растворились в отвесной стене. Черем полчаса они вновь появились, таща на плечах длинный ствол свежесрубленного дерева. Дерево было вставлено в провал, и спуск по нему завершил цирковую программу нашей экспедиции.

Провал оказался входом в другую пещеру. Но много меньшую, чем Илитукалипола. Она была темная и сырая. Очаги, на которых готовилось праздничное угощение, закоптили ее стены. Чем-то она действительно напоминала кухню. Где-то сбоку светилось отверстие с неровными каменными краями. Отверстие оказалось выходом. Сразу от него начиналась пологая, хорошо утоптанная тропинка. Я остановилась на ней и теперь только заметила, что солнце почти касается горизонта и его косые лучи освещают долину, лежащую внизу. По долине были разбросаны ярко-зеленые квадратики рисовых полей, банановые рощи и глинобитные хижины.

Экспедиция наша кончилась. Я еще раз с сожалением обернулась на вход в пещеру. Там оставалось много интересного и неизведанного…

Потом я узнала, что мне посчастливилось увидеть один из редчайших памятников искусства каменного века Южной Индии. Древние протоавстралоидные племена оставили после себя немало наскальных росписей и рисунков. Они есть в Майсуре, в Андхра Прадеш, меньше — в Тамилнаде. Но пещера в Спящей богине занимает среди них уникальное место.

В конце XIX века в пещере побывал начальник Малабарской полиции Фаусетт. Он сделал ее первое подробное описание. Более того, ему удалось найти и инструменты, которыми могли быть высечены рисунки на стене пещеры. Это были кварцевый скребок и полированный кельт. Орудия каменного века. Но Фаусетт был только археологом-любителем и не владел методикой датировки таких памятников. И поэтому вопрос о возрасте рисунков в его статье «Заметки о наскальных рисунках в пещере Эдакал» остался открытым. Это сделал несколько позже индийский археолог Панчанан Митра. Он установил, что рисунки пещеры в Спящей богине появились в конце палеолита — древнего каменного века или, возможно, в начале неолита — нового каменного века, то есть между 10000 и 7000 годами до новой эры. Значит, их возраст составляет девять — двенадцать тысяч лет. Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что это один из самых ранних памятников на территории Южной Индии. И священная пещера с ее удивительной картинной галереей до сих пор является своеобразным храмом для австралоидных племен — потомков древнейших аборигенов Индии. Панья, муллу-курумба, урали-курумба кутта-наикены, адияны являются законными наследниками культуры, которую так точно отразили стены пещеры в Спящей богине.

Что еще можно об этом сказать? Пещера и гора достойны более тщательного исследования, нежели это было сделано до сих пор. Песок год за годом течет в пещеру. Его слой растет и погребает под собой каждый раз новую партию уникальнейших древнейших рисунков.

Может наступить время, когда даже господин Кришнан не сможет сказать: «Там такое…».

 

9

Огонь, который не обжигает

Говорят, такого огня нет. А я видела и утверждаю, что есть. Я ничего не могу объяснить. Мне, пожалуй, не хватает для этого знаний. Я слышала, что на Малабаре, особенно в Вайнаде, во время храмовых праздников важных церемоний есть ритуал «хождения по огню». Мне говорили, что люди босиком идут по раскаленным углям и не обжигаются. Я не верила этим рассказам…

Ранним январским утром в Чингери появился Каяма. Мне передали, что Каяма ищет меня. Утро было прохладное, даже холодное по этим широтам. И поэтому Каяма был завернут до подбородка в шерстяные лохмотья, бывшие когда-то одеялом.

— Мадама! — шепотом позвал он меня. — Иди сюда.

Я подошла. Каяма, зябко кутаясь в остатки одеяла, стал мне что-то говорить о панья из Кадаламада. Я никак не могла понять, зачем ему понадобилось делать это с раннего утра и почему он напустил на себя такую таинственность.

Каяма на что-то намекал, чего-то не договаривал. А я не столь хорошо знала панья, чтобы понять эти намеки.

― Слушай, Каяма, — сказала я, — говори яснее.

Каяма подумал и сообщил:

― Сегодня ночь новой луны.

― Ну и что? — спросила я.

― Как что? — удивился Каяма. — Разве ты не понимаешь?

― До сих пор — ничего, — призналась я.

Каяма задумчиво и сочувственно посмотрел на меня и почему-то снова перешел на шепот:

— Сегодня панья будут ходить по огню.

― Как по огню? — оторопела я. — И зачем по огню?

― Зачем, зачем! — передразнил меня Каяма. — Значит, надо. Лучше тебе все это посмотреть самой.

Действительно, может быть, мне все это посмотреть?

― А где панья будут ходить по огню? — поинтересовалась я.

― Там. — Каяма махнул рукой куда-то в сторону, противоположную от Спящей богини.

Указание Каямы было невероятно точным. Там — и все. А дальше, сама как знаешь. Но оказалось, что другие знали, где находится это «там». Путь «туда» был извилист и долог. Он шел через горы и джунгли, через проселочные дороги. И поэтому, если меня спросят теперь, где все это происходило, я, как и Каяма, махну рукой и скажу: «Там». Я только знаю, что неподалеку от этого священного леса находится деревня панья Кадаламад.

Мы добрались до священного леса к двум часам ночи. Я думала, что безнадежно опоздала. Но там только все начиналось. Панья не спешили. Впереди у них была долгая холодная ночь.

Над священным лесом стояло звездное небо. Между деревьями мелькали факелы. Это подходили все новые группы панья. Их было много, так же как и в ту ночь богини Мариаммы. Они располагались тут же, в лесу, семьями и целыми родами. Разжигали костры и, зябко поеживаясь, грелись у них. Огонь освещал темные лица, спутанные, всклокоченные волосы, куски ткани, в которые были завернуты маленькие фигурки панья. Люди жались к огню, но он плохо согревал их в эту холодную январскую ночь новолуния. Пронзительный ветер шумел в деревьях. Место было, видимо, довольно высоким и незащищенным. Здесь, в этом священном лесу, скрытые от чужих глаз ночью и джунглями панья вновь готовили древнее таинство. Называлось оно «хождение по огню». И в этой ночи глухо и тревожно забили барабаны.

А жрец Канакака направился к бамбуковой хижине, которую соорудили тут же в джунглях по этому случаю. Семь дней подряд Канакака совершал омовения дважды в день, сидел на вегетарианской диете, не подпускал себе женщин и не виделся с собственной женой.

Около хижины на длинных шестах висели черно-красные флаги-хоругви. С такими флагами панья шли в ту памятную ночь на поклонение богине Мариамме. Бамбуковая хижина, превращенная в своеобразный храм, повторяла убранство святилища богини в Калпетте. Здесь, в джунглях, панья подражали городу, стараясь воспроизвести сложный индуистский ритуал. В хижине было все, что необходимо для этого: медный светильник, бронзовая фигурка богини, меч, лезвие которого на конце было изогнуто полумесяцем, колокольчики, цветы на банановых листьях, кокосовые орехи, цветная пудра для индусской молитвы — пуджи и, наконец, веревочный хлыст. Этим хлыстом Канакака будет себя сечь, если богиня заупрямится и не захочет в него вселяться. Пришли несколько панья с факелами, они принесли богине рис и бананы. Канакака, облаченный в красную одежду пророка, «колдовал» над всеми этими предметами в хижине-святилище. Он переставлял бронзовую фигурку, перекладывал цветы, каким-то только ему известным движением касался меча, звонил в колокольчик, бормотал над кокосовым орехом. Короче говоря, занимался не своим делом, отбивая хлеб у брамина-жреца. Панья стояли в почтительном отдалении, с восхищением наблюдая за Канакакой, который, по их мнению, действовал не хуже любого брамина.

Пока били барабаны и Канакака демонстрировал свое жреческое искусство, панья во главе с Каямой вырыли неглубокую прямоугольную яму и загрузили ее расщепленными стволами хлебного дерева. Канакака в сопровождении двух юношей появился у ямы. Разбил над ней кокосовый орех и положил в половинки скорлупы дымящуюся ароматическую смолу. Поплыл резко пахнущий дымок благовоний, и Канакака вдыхал этот дымок, сидя на корточках у ямы. А два его помощника, обнаженные, в набедренных повязках, согнулись над бамбуковыми палочками, добывая огонь, как делали их предки тысячи лет назад.

«Вжих-вжих», — пел бамбук. Пророк вдыхал магический дым, шумел ветер в деревьях, темнокожие люди сидели у костров, а на темном ночном небе стыли далекие звезды. И в который раз я пыталась определить, где я и в каком времени.

Вспыхнул огонь под разогретыми трением палочками, загорелись ветви хлебного дерева, и пламя медленно, как бы нехотя, поползло по яме. Истерически вскрикнула флейта, громко и угрожающе забили барабаны. И маленькие женщины-панья, завернутые в куски светлой ткани, начали над этим огнем свой бесконечный танец. Танец был такой же древний, как земля Вайнада, как эти джунгли и далекие звезды.

Женщины двигались бесшумно, как вереница призраков. То наклоняя тела к огню, то откидываясь от него, они вращались легко и свободно. Их пятки буравили землю, разминая траву, покрытую холодной и обильной росой. Языки пламени поднимались все выше и выше. Они дышали каким-то изначальным жаром. И жар багровыми отблесками плясал на темных лицах, на взлохмаченных кудрях волос. И было в танце что-то сродни этому изначальному пламени, его бесшумным жарким порывам, его изощренности и неожиданности. И вереница танцующих была похожа на древних жриц, заклинающих этот загадочный огонь. Покорно повторяя его движения, жрицы безмолвно просили о чем-то бушующее пламя. Время от времени они, как птицы, взмахивали руками, но оставались на земле, не сумев превозмочь какую-то силу, которая удерживала их здесь, у огня. Тогда они кричали странно и угрожающе, как будто виновник их бессилия был где-то совсем рядом. И этим крикам вторила тревожная дробь барабанов и захлебывающаяся, вызывающе резкая песня флейты.

Все чаще кричали танцующие, все быстрее били темные руки в барабаны, все выше и выше забиралась мелодия флейты, пока на каком-то крутом подъеме не задохнулась и не оборвалась. И языки пламени, покорные этим звукам, сникли и, укрощенные, поползли по обугленным стволам, зябко прижимаясь к жару раскаленных углей.

Когда последний язык пламени, заклятый и обессиленный темными жрицами, метнулся, чтобы погибнуть в мертвенной синеве угасания, вереница танцующих распалась и раздался гортанный торжествующий крик.

Крик, как ночная птица, взмыл к звездному небу и отозвался крупной дрожью в теле пророка. И так же задрожал меч в его руке. Замолкнувшие было барабаны вновь загремели, повторяя ритм дрожи тела Канакаки. Потом его сотрясла конвульсия, и пророк упал на холодную и сырую траву и стал извиваться на ней и корчиться как будто от острой и непереносимой боли. Губы его были сомкнуты, глаза закрыты, и только его темная рука продолжала судорожно сжимать рукоятку меча. Несколько панья, подскочивших к нему, подняли пророка, но он снова упал. Его опять подняли, стараясь утвердить на неверных ногах.

Наконец пророк каким-то чудом обрел равновесие. Постоял какое-то мгновение на месте, а потом, шатаясь как пьяный, с застывшим отсутствующим взглядом стал размахивать мечом и направился к яме, наполненной углями, пышущими жаром. Он остановился у края раскаленной ямы и вдруг неожиданно повернулся и странными прыжками устремился куда-то в сторону, убегая, казалось, от ужаса этой уготовленной ему огненной пытки. Раздался леденящий душу крик. Казалось, в этом крике пророк вытолкнул из себя все, что было в нем человеком. Теперь к яме возвращался, приплясывая и прыгая, какой-то робот с пустыми остановившимися глазами. И под неумолчный грохот барабанов он зашагал по горящим углям. И вдавливал эти горящие угли босыми ногами в землю. Я не верила своим глазам. Жар, исходивший от ямы, был настолько сильным, что у края ее было трудно стоять. Углей хватило бы на то, чтобы изжарить целого быка. Как остались необожженными босые ступни пророка, который медленно, как будто по траве, разгуливал по этой горящей массе, мне было непонятно.

Канакака проделал эту процедуру несколько раз, и каждый раз, танцуя на углях, он выкрикивал что-то нечленораздельное, размахивал мечом и звенел колокольчиком. Я подумала, что все это можно объяснить состоянием транса, в котором находился Канакака. И как бы в ответ на мои мысли пророк закричал:

— Идите по горящим углям! Не бойтесь! Идите.

Молчаливая толпа стоявших вокруг панья распалась и вытянулась в вереницу. Теперь пророк сидел на краю ямы и протягивал руки к людям. Панья один за другим подходили к нему, касались этих рук и… спокойно шли босиком по раскаленным углям. Никто из них не торопился. Шли все: мужчины, женщины, дети. На их босых ступнях тоже не было ожогов. Никто из них, кроме пророка, не впадал в транс. Никто не вдыхал дурманящий дым благовоний. И тем не менее…

Это все, что я могу сказать. Я стояла, наблюдая непостижимое для меня зрелище. Кто-то осторожным движением коснулся моей руки. Это был Каяма.

— Теперь ты иди, — сказал он.

— Но, Каяма…

— Иди, иди, не бойся.

Я понимала, что не смогу этого сделать. Мне не хватало того, что сохранилось еще в этих людях. Я пришла из другого мира.

― Нет, — сказала я твердо. — Я не могу. Мне еще много надо ходить. Если я обожгусь, что тогда?

― Иэх! — вздохнул Каяма. — Я думал, что ты совсем как панья…

С той ночи между мной и Каямой встал какой-то невидимый барьер. И преодолеть его я не смогла. Ибо барьер проходил по раскаленным углям в глубине джунглей древнего Вайнада.

Канакака еще раз прошелся по углям. Потом отправился в хижину-святилише. Там он сел на пол, опустил меч и устало закрыл глаза.

— Канакака! — позвала я его.

Он поднял голову и посмотрел на меня совершенно осмысленно.

— Можешь еще раз пойти по огню? — спросила я его.

— Нет, — покачал головой пророк. — Теперь моя сила кончилась. Богиня покинула мое тело. Я сейчас такой же, как и ты. — И Канакака зябко закутался в рваную шерстяную тряпку.

Я вышла из хижины. Панья сидели у догорающих углей. Где-то одиноко бил барабан. На небе стояло странно светящееся лиловое облако. Оно было неподвижным, и в его центре сияла маленькая яркая луна. На какое-то мгновение мне стало не по себе. А потом я поняла. Из Тумбы запустили очередную метеорологическую ракету. В небе была ракета, а внизу древнее племя ходило но огню. Ракета мне была близка, и я могла в ней все понять. А то, что я сегодня видела здесь, внизу, было отделено от меня тысячелетиями. И объяснить этого я не могла.

 

10

Тайна каменных погребений

Мистер Молар, чиновник из коллектората округа Нилгири, грузный, спокойный и молчаливый, удивленно посмотрел на меня и спросил:

— Дольмены? А что это такое? Я никогда о них не слышал, хотя и исколесил все Нилгири.

Я терпеливо объяснила Молару, что дольмены — это каменные конструкции, сделанные из плоских плит. Часто они связаны с местами древних погребений, а иногда имеют культовое значение. Дольмены, сказала я Молару, — одна из форм древней мегалитической культуры, довольно распространенное явление в Южной Индии, но до сих пор тайна их происхождения не разгадана. Кто их сооружал — местное ли австралоидное население, пришлое ли средиземноморское или уже смешанное дравидийское, — неизвестно. Определить точную этническую принадлежность этих сооружений пока не удалось. Археологи, которые исследовали дольмены, нашли там погребенные останки, черно-красную керамику, железные изделия и золотые украшения. Ученые существенно расходятся в датировке дольменов. Одни считают, что дольмены сооружались в первые века, предшествующие нашей эре, другие относят их ко второму тысячелетию до нашей эры.

Все это я объяснила Молару и сказала, что мне хотелось бы посмотреть на дольмены, которые я видела только на фотографиях.

— Подумать только! — удивился еще раз Молар. ― Такие интересные вещи существуют в округе, а я о них не знаю. Мне тоже надо на них посмотреть. Так вы говорите, что это где-то около Гудалура?

Я подтвердила.

— У меня есть дела в тех местах, — подумав, сказал Молар, — мы с вами туда поедем и найдем дольмены.

Был солнечный и приятно прохладный январский день. Наш «джип» весело бежал по глинистой дороге предгорий мимо поселков и деревень, мимо кофейных плантаций, рисовых полей и лесных зарослей. В этот день мы решили много важных вопросов. Молчаливый и с виду нерасторопный Молар обладал одной удивительной способностью — втягивать малознакомых людей в свои дела.

Мы проинспектировали деревенскую начальную школу. Молар сидел с важным и неприступным видом над школьными реестрами, а я проверяла, как выполняются учебные программы. Никаких отступлений я не нашла, а Молар заметил какой-то непорядок в реестрах и долго выговаривал директору — молодому деревенскому пареньку, напуганному этой неожиданной проверкой. В попутной деревне племени курумба мы уладили земельный вопрос. Дело в том, что деревня оказалась на территории заповедного леса и лесной департамент хотел выселить жителей. Мне показалось, что это несправедливо, и Молар со мной согласился. Мы пришли к единому мнению: курумба по ряду веских причин с их земель выселять нельзя, и необходимо для них сделать исключение. Данное решение мы довели до сведения чиновника лесного департамента, чья контора располагалась в трех милях от деревни племени курумба. Чиновник после долгих уговоров согласился с нами, а потом поинтересовался, сколько времени я работаю в коллекторате Нилгири.

Молар улыбнулся впервые за весь день и сказал:

― Мадам не работает у нас. Она ищет дольмены.

― Что? — не понял чиновник.

― Дольмены, — важно ответил Молар, как будто сам всю жизнь только этим и занимался.

И тут я отметила про себя второе удивительное качество Молара. Он обладал способностью втягиваться в дела малознакомых людей, как в свои собственные.

― Дольмены? Это что же? — удивился чиновник. — Насекомые, что ли?

— Почему насекомые? — возмутился Молар. — Древние погребения.

― А! — понимающе закивал чиновник. — Могилы, значит. Так у нас в соседнем лесу есть такие могилы. Курумба их наделали. Эй, Канакан! — крикнул чиновник.

В дверь осторожно просунулась лохматая голова с плутоватыми глазками. Голова явно принадлежала представителю древнего австралоидного племени курумба.

― Да, сэр? — почтительно сказал Канакан.

— Поедешь вот с ними, — распорядился чиновник, — и покажешь могилы курумба. И сделаешь все как следует, слышишь? Они отстояли твою деревню от выселения. Имей это в виду. И чтобы никаких фокусов по дороге. Ясно?

— Ясно, ясно, сэр, — Канакан поспешно закивал лохматой головой. — Все сделаю, как вы сказали.

Канакан все сделал так, как ему сказали. Но не его вина, что на лесной поляне, куда он нас доставил «без всяких фокусов», не оказалось дольменов. На поляне, среди зарослей кустарника, было три погребения курумба. Три невысоких холмика, обложенных по краю кругом из камней. Круг камней тоже был одной из форм древней мегалитической культуры. Но я искала дольмены. Канакан объяснил, что курумба зарывают своих покойников в землю и отмечают место кругом камней. Здесь, в этом круге живут духи умерших. Днем Канакан сюда ходить не боится, а ночью здесь опасно. Ночью духи, поведал Канакан, выкидывают всякие фокусы.

Молара теперь трудно было остановить. Он явно заболел «дольменной лихорадкой». Мы мотались на «джипе» по всем окрестностям, расспрашивали местных жителей и даже школьников. Но они о дольменах ничего не знали.

Молар остановил «джип» на главной площади Гудалура. Сначала он исподволь опросил лавочников. Лавочники никак не могли понять, что же ищет этот солидный чиновник: могилы или храмы. Они ничего не слыхали о дольменах. Опрос лавочников привлек к Молару достаточно большую толпу горожан. И, воспользовавшись этим обстоятельством, Молар устроил летучий митинг. На митинге он вдохновенно и убедительно прочел лекцию о дольменах, перепутав, правда, кое-какие частности. Лекция о дольменах повергла гудалурских обывателей в недоумение и не свойственную им задумчивость. Лавочники на площади закрыли свои лавки и присоединились к митингующим. В городе запахло всеобщим харталом. Проблема древних дольменов явно приобретала политическую окраску. И когда появилась группа представителей местных профсоюзов и трижды прокричала «Джай хинд», я поняла, что дела наши плохи.

Откуда-то взявшийся верткий молодой человек, расталкивая толпу, пробился ко мне и скороговоркой сказал:

— Мадам, интервью.

— Только за дольмен, — ответила я.

― Но у меня такой валюты нет… — смутился репортер.

Бросив на меня неодобрительный взгляд, молодой человек стал пробиваться к Молару. Но тот важно пронес свое грузное тело через толпу и, сопровождаемый возмущенными взглядами обывателей и криками «Джай хинд!», втиснулся в «джип».

— Город называется, — недовольно пробурчал он, — не знают даже, что такое дольмены. И чему их учат в школах…

На этом кончилась моя дольменная эпопея в Тамилнаде.

И когда господин Кришнан уже на керальской территории Вайнада сказал: «Ой! Их там видимо-невидимо», — я просто ему не поверила.

— Послушайте, — осторожно начала я. — Я имею в виду дольмены.

― Ну да, дольмены, — легкомысленно заявил господин Кришнан. — А что же еще? Там, где живут панья, их сколько угодно.

«Чем черт не шутит», — подумала я, глядя на Кришнана.

И вот мы идем по лесу, который примыкает все к той же горе Спящая богиня. Сам лес какой-то особенный. Он светлый и прозрачный. В нем нет мрачных сырых мест, нет пугающих своей неизвестностью густых непроходимых зарослей. Тиковые деревья высоко подняли на своих стройных стволах прозрачные кроны. Внизу под ними редкие колонии сухого кустарника. Тропа прихотливо вьется по лесу. То подходит к горе, то снова отступает от нее. Но вот что-то в лесу неуловимо меняется. Появляется несоответствующая всему правильность. И правильность эта на земле. Я делаю шаг в сторону от тропы и вижу прямоугольник, образованный четырьмя каменными плитами, выступающими над землей.

― Есть! — торжествующе кричит господин Кришнан. — Ну что это? — спрашивает он меня, хитро прищурив глаза.

― Дольмен, — несколько растерянно отвечаю я. — Или, вернее, дольменоидный кист, как говорят ученые. Дольмен, утопленный в землю.

Размер дольмена 1×2 метра. Он забит землей и густой травой. Рядом лежит плоская плита, покрывавшая его. Кто сдвинул плиту, я не знаю. Через несколько шагов мы обнаруживаем еще одно погребение. Его пытались, видимо, раскопать. Верхняя плита сдвинута в сторону. Внутренняя камера наполовину засыпана землей. Плиты камеры аккуратно пригнаны одна к другой. Я внимательно осматриваю камеру. На ее стенках отсутствует круглое отверстие, которое часто встречается в надземных дольменах. Я делаю еще несколько шагов и обнаруживаю непотревоженное погребение. Верхняя плита лежит на месте. Рядом другая, потом третья. Теперь мне весь лес кажется огромной мостовой, вымощенной плоскими плитами древних погребений. «Мостовая» уходит вдаль, к горе, откуда, наверно, и спускали эти гранитные плиты. Я иду по этим плитам и еще не совсем верю в свою удачу. Но «верю или не верю» — это область эмоций. А от меня сейчас требуется иное. Я должна определить типы погребений, густо усеивающие этот удивительный лес.

Первое, что я встретила, — это дольменоидный кист, не отмеченный камнями. Потом я вижу такой же кист, но отмеченный кругом камней. Я встречаю однокамерные дольмены и двухкамерные. Натыкаюсь просто на круг камней, в центре которого нет дольменоидного киста. Я знаю, там, в земле, в таком круге камней могут оказаться погребальные урны или просто останки без урн. И, наконец, время от времени попадаются менгиры ― вертикальные камни, врытые в землю. Кажется, все типы мегалитических погребений присутствуют в этом лесу. А сам лес — огромный музей, чудом уцелевший с древних пор. Все, что здесь находится, — это доистория. Такие погребения сооружались в давние века до нашей эры. Позже я узнала, что в XIX веке здесь копал Фаусетт и нашел керамику и железные изделия. Что ж, возможно. Но что таят в себе остальные сотни погребений, мы не знаем.

Здесь, в этом лесу и в его сухой земле, лежит немало неожиданностей и открытий. Местные жители называют этот лес Айремколи — «тысяча убитых». Но есть и другое значение этого слова — «тысяча источников». Действительно, тысяча ценнейших источников истории древнего Вайнада. И вопрос, кто покоится здесь в каменных ящиках и в каменных кругах, предки ли австралоидов или предки средиземноморцев, или праотцы тех или других, остается открытым. А от решения этого вопроса зависит многое. Кто лежит в земле панья или урали-курумба, люди уже не помнят.

И я шла по этим плитам, как по мостовой, начало которой терялось в забытых далеких веках…

 

11

Мечи в джунглях

Солнечный свет дробился в листьях деревьев где-то вверху, а здесь, внизу, было сыро и сумрачно. Пахло прелыми листьями и еще чем-то пряным и острым. До ближайшей деревни, где жили люди племени урали-курумба, оставалось мили две, не меньше. Урали-курумба были соседями панья, и с давних времен те и другие хорошо знали друг друга. Я шла по тропинке, и сырая почва мягко пружинила.

Неожиданно из зеленой мглы передо мной бесшумно возникло видение. Оно было низкоросло, темнокоже, с густой кудрявой шевелюрой, которая дыбом стояла на его голове. Короче, видение выглядело так, как положено любому обитателю этих джунглей. По мере приближения видение материализовывалось и приобретало обычный человеческий вид. Теперь я уже могла разглядеть набедренную повязку, лук через плечо и… блестящую авторучку, торчащую за ухом. Ни лук, ни стрелы меня уже не удивляли. Меня удивила и поразила авторучка.

― Ты кто? — спросила я обладателя этой авторучки.

— Урали, — ответил он, округлив в изумлении глаза.

― А ты кто? — в свою очередь спросил урали.

Я не могла ответить ему так же просто и на минуту задумалась.

― А! — вдруг почему-то обрадовался он. — Ты мадама! Мне о тебе говорили панья. А я — Падикен, жрец урали.

И тогда я осведомилась, зачем нужна жрецу авторучка. Падикен резонно ответил, что такая «палочка» есть у всех важных людей. У больших начальников и у лавочников. Падикен — тоже важная личность, и поэтому без «палочки» ему никак нельзя. Иначе в племени к нему не будет соответствующего уважения.

С такой постановкой вопроса я встретилась впервые. Жрец вынул авторучку из-за уха и покрутил ею перед моим носом.

— Дай посмотреть, — сказала я.

— Нельзя, — покачал головой жрец. — Нельзя ее касаться. Это священная вещь. Только для жреца.

У меня в карманах лежало штук пять таких «священных вещей», но я промолчала. Мне нужны были другие «священные вещи», поэтому я спросила жреца:

— Эта авторучка — единственная святыня в племени?

— Что ты! — возмутился Падикен. — У нас еще есть храм.

— Может быть, ты объяснишь, как туда пройти? ― неуверенно попросила я.

— Конечно, конечно! — оживился жрец. — Храм другое дело. Его может каждый посмотреть. Это не то, что священная палочка. — И он любовно погладил авторучку, торчавшую за ухом.

Лесной храм урали-курумба был расположен в четырех милях отсюда. Так мне объяснил Падикен.

— Я пойду с тобой, — неожиданно решил он. — A то ты еще заблудишься.

Я не возражала. Падикен нашел чуть заметную тропинку, отходившую от основной. Местность стала холмистой, и тропинка шла то вверх, то вниз, петляя среди густых зарослей тропических деревьев. С очередного холма мы спустились в небольшую лощину с болотистым дном. Здесь стоял тяжелый и терпкий запах гниения. Падикен сделал мне знак остановиться, а сам, чуть пригнувшись, стал что-то выискивать по краю болота в густых зарослях жесткой, похожей на нашу осоку травы. Наконец он нашел то, что искал, и безмолвно поманил меня рукой.

— Теперь иди осторожно и ступай точно по моем следу, — предупредил он меня.

Мы шли через болото, и коричневая зловонная жижа выступала из-под моих ботинок. Иногда ботинок соскальзывал с кочки, и нога по щиколотку погружалась в теплую неприятную жижу. На другом берегу болота оказался завал. Толстые бамбуковые стволы в беспорядке громоздились друг на друга. Между ними были надежные и уютные ловушки для каждого оступившегося. Мы перепрыгивали со ствола на ствол, стараясь удержаться на их гладкой поверхности. Время от времени под стволами я замечала какое-то движение. Потом выяснилось, что весь завал был заселен змеями, которые предпочли сухие стволы бамбука неприятной сырости гнилого болота. За завалом вновь начались сплошные заросли. Это был колючий кустарник в человеческий рост. Падикен смело кинулся в заросли, пригнул куст и приглашающе кивнул мне. Когда я вошла, куст распрямился, и мы оказались со всех сторон зажатыми колючими плохо гнущимися ветвями. При каждом неосторожном движении колючки впивались в тело и рвали одежду.

— Что будем делать? — как-то неуверенно спросил меня Падикен. — Вернемся или пойдем дальше?

— Пойдем дальше, если можно идти, — философски ответила я.

Жрец вытащил из-за набедренной повязки вакатти — секач с изогнутым лезвием. Теперь Падикен рубил кусты, и мы медленно продвигались сквозь эти заросли. Кусты были непослушными, плохо поддавались секачу. Мы были все исцарапаны, а моя блузка превратилась в живописные лохмотья. Наконец заросли стали редеть, и впереди показался просвет. Мы вышли на небольшую уютную лесную поляну. Поляна была залита солнцем. Под ногами похрустывала зеленая сочная трава. Пронзительно кричали какие-то птицы.

Жрец важно поправил за ухом авторучку, которую он умудрился не потерять в колючих зарослях, и показал в угол поляны.

— Вот храм.

Я увидела полуразвалившуюся бамбуковую хижину. «За что боролись?» — подумала я и двинулась к хижине. У самого входа жрец остановил меня повелительным жестом.

— Дальше нельзя, — сказал он. — Это заповедный храм. Только я могу в него войти. — И снова важно поправил авторучку за ухом.

Я почувствовала себя обманутой. Сначала не дали авторучку, теперь не пускают в храм. Я обошла вокруг хижины и сквозь широкую щель между бамбуковыми планками увидела алтарь-камень. На камне что-то лежало. Я присмотрелась и даже вздрогнула от неожиданности. На камне лежал меч. Я ни разу не видела таких мечей: даже в музеях Индии. Его конец был изогнут и завершался острым треугольником. Железное лезвие было покрыто ржавчиной, но рукоятка поблескивала накладным серебром. Я долго не могла оторвать взгляда от меча. Откуда он? И кто принес его в джунгли Вайнада? Почему темнокожие австралоиды ему поклоняются? Свидетелем каких давних и забытых событий был этот необычный меч? Все эти вопросы вихрем пронеслись у меня в голове. Я видела мечи у панья, видела меч перед богиней Мариаммой в Калпетте. Но такой меч в глубине джунглей в заброшенном лесном храме я видела впервые. Я теперь четко сознавала, что не уйду отсюда, не сфотографировав его.

― Послушай, Падикен, — дипломатично начала я. — Там лежит меч…

— Это священный меч, — сказал торжественно Падикен. — Он лежит здесь много веков подряд. И каждое поколение урали должно его охранять от чужих глаз.

― Я сфотографирую его? — попросила я.

Жрец поднял руки и стал у входа. Вся его фигура выражала решительное отрицание.

Я начала объяснять Падикену, как важно мне сделать это. Я сказала, что это важно для всех и даже для такого знаменитого племени, как урали, которое оказалось владельцем замечательного меча. Жрец впал в задумчивость.

— Фотографируй, — через некоторое время сказал он. — Но только не касайся меча. Даже я не могу его коснуться.

Я стала в тупик. В храме было темно, меч лежал неудачно. В таком виде его нельзя было снять.

На все мои уговоры жрец отвечал «нет» и «нельзя». Терпение мое уже истощалось, когда я вдруг поняла, что терпение жреца тоже на исходе. Он устал. Слишком много аргументов сыпалось на его кудлатую голову с авторучкой за ухом. И он сдался.

— Слушай, — хриплым шепотом начал он, — ты можешь это сделать. Но знай: никто еще после такого не оставался безнаказанным. Прикосновение к мечу навлечет проклятие богини на твою голову. Поступай, как хочешь, — и отошел от храма.

― Хорошо, — сказала я. — С богиней я договорюсь.

Падикен с сомнением покачал головой.

Я сняла пыльный меч с алтаря и положила его на землю. Когда я оглянулась на Падикена, то увидела его расширенные от ужаса глаза. Даже авторучка выпала из-за уха и теперь сиротливо лежала у его ног.

— Смотри, — зашептал жрец, сглотнув слюну, — если кто узнает об этом в племени, тебе не сдобровать.

И вдруг он горестно запричитал.

— Аё! Аё! — раскачивался он, сидя на корточках.

― Ну что ты убиваешься? — спросила я. — Ты не скажешь, и я не скажу. Ты не касался меча, значит, пострадаю только я.

Я сфотографировала священный меч, положила его на алтарь и осторожно прикрыла бамбуковую дверку храма. Потом подняла с земли авторучку и протянула ее Падикену. То, что я коснулась «священной палочки», теперь на жреца не произвело впечатления. На его глазах совершилось большее «святотатство». Я нашла одну из своих авторучек и отдала ее Падикену. Это его в какой-то мере утешило. Он гордо заложил ее за второе ухо и двинулся вперед, сверкая двумя авторучками. Время от времени он тяжко вздыхал, а я думала об этом необычном мече, который нашла в лесном храме.

Как-то в библиотеке Мадрасского музея мне попался каталог индийского холодного оружия. Каталог был довольно подробный. Я обнаружила в нем рисунки мечей, найденных в древних погребениях, и снимки более позднего оружия. Но меча такой формы, какой был в лесном храме урали, я там не встретила. Кому принадлежал этот меч (или его первоначальная форма), я так и не узнала. Я натолкнулась еще на одну загадку древнего Вайнада, но могла строить только предположения. Я вспомнила, как плантатор Найяр, светлокожий хозяин кули-панья и урали-курумба, сказал мне однажды:

— Наши боги все вооружены. Посмотрите на Айяппана или Кали. У всех оружие. Этим оружием они громили злых духов — темнокожих толстогубых карликов.

Боги светлокожих пришельцев действительно были вооружены. Возможно, такими же мечами, один из которых сейчас лежит на камне-алтаре в лесном храме темнокожих толстогубых австралоидов.

Когда пришли сюда вооруженные «боги», сказать пока трудно. Возможно, несколько тысяч лет назад. И опять отголоски зазвучали здесь, на солнечной лесной поляне в джунглях. Меч богини, священная реликвия, требующая поклонения. Может быть, на его ржавом лезвии еще сохранилась кровь «злых духов», предков теперешних урали-курумба или панья? Не поэтому ли потомки этих «злых духов», сохраняя смутные воспоминания о прошлом, поклоняются грозному оружию, когда-то их покорившему, как символу силы чужих богов и чужих светлокожих воинов? Заповедные храмы и алтари-камни, темнокожие люди, вооруженные луками и стрелами, чьи мечи вы храните? Но молчат храмы и алтари, а люди плохо помнят свое прошлое…

— Мадама! А мадама! ― вдруг вывел меня из задумчивости голос Падикена.

Я и не заметила, как мы вышли на основную тропу и теперь приближались к деревеньке, просматривавшейся сквозь заросли банановых деревьев.

— Мадама! — снова повторил Падикен. — Хочешь, я тебе покажу еще один храм, но только меча там нет.

— Конечно, — ответила я.

— Мы передохнем в моей деревне, а то еще долго идти.

Я согласилась. В деревне Падикена стояли четыре бамбуковые хижины, крытые пальмовыми листьями. Земля вокруг была хорошо утрамбована и чисто выметена. Жена жреца, маленькая и юркая, приветливо захлопотала вокруг нас. Потом вдруг остановилась перед мужем и в удивлении всплеснула руками:

— Да у тебя вторая священная палочка! Падикен потрогал обе авторучки и важно изрек:

— Теперь я очень высокий жрец.

— Какой такой высокий? — не поняла жена. — Жрец и есть жрец.

— Вот и высокий! И не спорь! — подскочил к ней Падикен, потрясая обеими авторучками. — У всех начальников по одной, а у меня целых две! И не смей их касаться! Поняла?

— Поняла, поняла, — примирительно сказала жена и, махнув рукой, скрылась в хижине.

Она принесла банановую гроздь и несколько кокосовых орехов.

— Ешь, ешь, мадама, — сказала она, — И ты ешь, высокий жрец. — На последних словах она запнулась и ехидно хихикнула. Падикен грозно глянул на жену.

― Видала? — обратился он ко мне. — Никакого понимания, хоть и женщина.

И снова мы шли через джунгли. Теперь тропинка уводила нас куда-то к северу, где за синими хребтами лежал Кург. Чем выше мы поднимались, тем прозрачнее и солнечнее становились джунгли. Сандаловые и тиковые деревья тянули свои светлые стволы ввысь, на небольших полянах пестрели яркие тропические цветы. Неожиданно тропинку перерезала грунтовая дорога, уходившая по просеке куда-то вдаль. Мы быстро шагали по наезженной сухой земле. Через некоторое время дорога кончилась самым странным образом — она уперлась в массивную цепь, висевшую на двух столбах. На цепи болтался огромный замок.

— Вот так так! — сказала я. — Джунгли на замке.

― Это все лесной департамент, — объяснил Падикен. — Это они заперли наш священный лес.

Позже я узнала у местного лесничего, что эта цепь была мерой предосторожности против браконьеров. В священном лесу урали росли ценные экспортные сорта деревьев. Поэтому лес и заперли. Мы пролезли под цепью, и Падикен повел меня вглубь этого странного священного леса. Постепенно деревья становились все реже, и мы вышли на поляну. Почти в центре поляны возвышалось огромное тиковое дерево. Дерево было окружено аккуратно сделанной каменной платформой. Три небольшие ступеньки вели на этот своеобразный алтарь.

― Айяппан-пари, — сказал Падикен, указывая на платформу. — Храм называется скала Айяппана, — пояснил он.

— Но разве Айяппан — бог урали-курумба? — спросила я.

— Когда-то он назывался Адуранмар, — смутился жрец. — А теперь вот Айяппан.

― Чем же занимается твой Адуранмар-Айяппан? — заинтересовалась я.

— Охотой, — ответил Падикен. — Он бог охоты.

Я поднялась на платформу, которая была строго повернута на восток. Под священным деревом лежало огромное количество грубо сделанных из красной обожженнай глины фигурок. Сначала я заметила только фигурки собак — собаки маленькие, собаки большие. Собаки с висячими ушами и ушами, стоящими торчком. Собаки с длинными хвостами и без хвостов. Казалось, здесь в этих грубых фигурках, были представлены, все породы вайнадских собак. Урали-курумба были щедрыми почитателями своего бога охоты, и уж собак они для него не пожалели. Какая же охота без собак? Но вот среди этого собачьего обилия я стала замечать и другие фигурки. Это были глиняные слоны, кабаны, зайцы, олени. Короче говоря, здесь присутствовал весь охотничий набор. Фигурки животных, на которых охотились урали-курумба вместе с богом Айяппаном, были разбиты.

— Мы принесли их в жертву богу, — объяснил Падикен. — Раньше мы приносили ему добытую дичь. Теперь нам запретили охотиться в этом лесу, и дичи достать негде. Бог может обидеться, вот мы и приносим ему эти игрушки.

— И Айяппан не замечает, что вы его надуваете? ― коварно спросила я.

— Пока нет. — Падикен почему-то перешел на шепот. — Ему, наверно, нравятся эти игрушки.

Потом жрец задумался, снова подошел к платформе и зашептал что-то над фигурками. Оказалось, что уговаривал бога охоты поверить в то, что фигурки — настоящая дичь. Видимо, я поселила кое-какие сомнения в голове Падикена. Здесь, в этом лесном святилище, я поняла, что урали-курумба — народ сметливый и умелый. Действительно, некоторые фигурки вполне можно было принять за настоящих животных. Айяппан мог гордиться искусством своих почитателей.

Мы еще долго сидели с Падикеном у священного дерева. Ветер осторожно перебирал кроны деревьев, на разные голоса пели птицы. От нагретой зелени и травы струился густой, терпкий аромат. Здесь, наверно, было так, как много лет назад, когда священный лес не запирала массивная цепь с инвентарным номером лесного департамента, бог Айяппан имел свежую дичь, а у жрецов еще не было моды на авторучки.

 

12

Мастера на все руки

Древний Вайнад — своеобразный музей. Музей лесных австралоидных племен. Их там много, и живут они бок бок. Панья и муллу-курумба, куручияры и катту-наияны, адияны и аранаданы. Но иногда большие расстояния, горные хребты и густые джунгли разделяют племена. И тогда они могут не знать друг о друге. Но есть одно племя, о котором знают все. Это — урали-курумба. Их имя назовут в любом племени Вайнада. Потому что урали-курумба — мастера на все руки. Почему так получилось, трудно сказать. То ли существовала какая-то давняя традиция, то ли сами урали оказались талантливее других. Но как бы то ни было, горшки для муллу-курумба делают урали, широкие ножи вакатти для панья куют урали, узкие наконечники стрел для куручияров затачивают урали, высокие корзины, где хранится зерно, для адиянов делают урали. В любом племени вам скажут: сделано руками урали. Об этих руках говорят по всему Вайнаду. И мне захотелось посмотреть, как работают эти руки.

Рано утром я отправилась в деревню, где жил Падикен. Я шла по предрассветным джунглям. На траве лежала обильная роса. И эта росяная трава источала свежесть и тонкий аромат. Птицы уже проснулись и наполнили лес своим разноголосьем. Небо еще было серым, но на востоке сквозь деревья краснела полоса зари, готовая вот-вот вспыхнуть золотом солнечных лучей. Падикена увидела сразу. Он стоял перед хижиной и время от времени воздевал руки к небу. И как будто по команде рук вспыхнули косые лучи солнца, и в них задрожала цветочная пыльца. Падикен запел что-то без слов, прижал руки ко лбу, а потом к груди и осмотрелся.

― Падикен! — позвала я жреца.

― А, мадама! — оживился он. — Идем в дом, будешь гостем.

За хижиной раздавался глухой ритмичный стук, я догадалась, что это жена Падикена рушила падди в высокой деревянной ступе. В хижине, в очаге, врытом в землю, горел огонь. Голубой дым поднимался вверх и оседал на бамбуковых жердях крыши черной копотью. Рядом с очагом стояло несколько глиняных горшков, а на бамбуковой стене висело два барабана. Этим обновка хижины полностью исчерпывалась. Падикен суетился около очага и стал звать жену.

— Что это ты с утра пораньше машешь руками? ― спросила я его.

— Я не машу руками, — обиделся Падикен. — Я молился. Молился великому богу Потэ. Могущественному и славному богу. Я жрец и должен делать это каждое утро. А ты — «машешь руками», — передразнил он меня.

— Ну, извини, — сказала я миролюбиво. — Я не знала, что ты молился богу Потэ. А кто такой Потэ? Я что-то не слышала о таком боге. И почему ему надо молиться с раннего утра?

— Ты не знаешь Потэ? — поразился Падикен. — Ты же видишь его каждый день. Кто дает нам тепло и свет. Потэ.

— Но ведь это солнце — Сурья, — возразила я.

— Так называют его другие. А для нас, урали, оно Потэ. Мы многое называем по-другому. Мать у нас «абе», а отец — «амман», а другие называют мать «амма». Вот видишь как?

Да, действительно, язык урали чем-то отличается от языка их соседей. Но откуда возникли эти различия, я не знала. Может быть, урали сохранили что-то от того древнего языка, на котором говорили их предки — протоавстралоиды и который тогда еще не назывался дравидийским… Пока я размышляла над всем этим, пришла жена Падикена. Она начала переставлять глиняные горшки. Горшки были темными от копоти, как будто кто их специально покрыл черным лаком. У очага стояли маленькие горшочки, средние и совсем большие. Их днища были скруглены, на некоторых был незатейливый узор.

— Кто у вас в деревне делает горшки? — спросила я Падикена.

— У нас в деревне их когда-то делали. А теперь не делают.

— Почему? — поинтересовалась я.

— Нет глины. Землю, на которой мы добывали глину, у нас отобрали и не разрешают оттуда брать глину. Мы давно уже не делаем горшков.

— Кто же все-таки делал эти горшки? — не отставала я.

— Что ты меня спрашиваешь о горшках? Спроси лучше мою жену.

Жена Падикена сразу поняла, что настал ее черед.

— И кто спрашивает об этом у мужчин? — с укором сказала она мне. — Они об этом ничего не знают. Горшки делаем мы, женщины. И я делала их когда-то. Но теперь мне их не из чего делать. Вот посмотри.

И жена Падикена извлекла откуда-то из угла деревянный скребок, напоминавший лопаточку.

— Этим я и делала горшки. Вот тут, — она снова начала переставлять посуду, — остался еще мой горшок.

Она гордо подняла горшок на ладони.

— Посмотри, какой он легкий, звонкий и прочный. Разве мужчина может такой сделать? К примеру, мой Падикен?

Падикен смущенно хмыкнул, но потом приосанился и важно сказал:

— О чем ты, женщина, говоришь? То, что я умею, никто не умеет.

— В том, что ты умеешь, риса не сваришь, — отпарировала жена.

— Вот так всегда, — тяжело вздохнул Падикен.

— А где же все-таки делают эти горшки? — спросила я жреца, давая ему возможность поднять свой престиж в глазах жены.

— Не знаю, — растерялся Падикен. — Если хочешь, мы пойдем с тобой от деревни к деревне и найдем горшечницу.

— Что ты удумал? — засмеялась жена. — От деревни к деревне… Этак ты, мадама, с ним всю жизнь проходишь. Надо идти в деревню Палвеличам и найти там Деви. Понял?

— Понял, — покорно согласился Падикен.

И мы снова пошли туда, где голубел хребет на границе с Кургом. Деревня Палвеличам возникла неожиданно среди редкой поросли деревьев. У нее был какой-то заброшенный и неопрятный вид. Под деревьями стоял навес, крытый рисовой соломой. Никого в деревне не было видно, и только женщина, сидевшая на корточках под навесом, свидетельствовала о том, что здесь есть люди.

Мы подошли к навесу. Женщина поднялась навстречу нам. Она была уже немолодая, сухонькая, с тонкими подвижными руками. Под навесом стояли горшки.

— Кого это ты, Падикен, привел? — спросила она, с интересом разглядывая меня.

— Вот мадама, — начал Падикен, — хочет посмотреть, как ты делаешь горшки.

Женщина смущенно улыбнулась, искоса глянула на меня и сказала, что первый раз кто-то приходит, чтобы посмотреть, как она делает горшки.

— Ты Деви? — спросила я ее.

— Деви, — изумленно глянула она на меня. — А ты откуда знаешь?

— Мне о тебе рассказала жена Падикена.

— А-а… — чуть разочарованно протянула Деви. — А ты откуда?

— Из Советского Союза, — сказала я.

— Это где же? Что-то я о такой деревне не слышала.

— Это целая страна, — важно пояснил Падикен. — И очень далеко отсюда.

— А что, — спросила Деви, — у вас там горшков не делают?

— Делают. Только другие.

— О! — оживилась Деви. — Ты мне покажешь, как их делают?

Я так растерялась, что даже забыла форму наших горшков.

— Я не знаю, как их делают, — чистосердечно призналась я.

— Аё! — всплеснула Деви тонкими руками. — Что это за женщины, которые не умеют делать горшки?

— Ты что-то много говоришь сегодня, — пришел мне на помощь Падикен. — Женщины как женщины. Не всем же делать горшки. Они умеют многое другое.

Деви вздохнула и пригласила меня под навес.

— Иди посмотри, как это делается, — сказала она.

И вдруг неожиданно предложила:

— Давай я тебя выучу делать горшки. И ты научишь своих женщин. А?

«Это было бы неплохо», — подумала я.

— У мадамы нет времени заниматься твоими горшками! — почему-то рассердился Падикен. — Лучше покажи, как ты делаешь сама.

Деви опять вздохнула и грустно посмотрела на меня. Так иногда смотрят хорошие, сердечные люди на неудавшегося в чем-то человека.

― Ну, смотри, — сказала Деви. — Может быть, чему-нибудь и научишься. — И покачала осуждающе головой.

Только теперь я заметила, что рядом с Деви не было гончарного круга. В любой индийской деревне у горшечника был гончарный круг, а здесь его не было. Мне опять невероятно повезло. Я смогла увидеть, как работал древний горшечник, может быть, самый первый из горшечников. Тот самый, который еще не знал, что такое гончарный круг. В каком веке родился такой горшечник? Наверно, в том же каменном. И урали упорно продолжают эту традицию каменного века.

Деви очень старалась. Ее руки работали точно и ловко. Временами она бросала на меня взгляды и как будто говорила: «Посмотри, как все просто. Запоминай и учись».

Она взяла ком приготовленной глины, размяла его сильными тонкими руками и, похлопывая его ладонями, быстро превратила в шар почти правильной формы. Затем взяла деревянный скребок и стала удалять все лишнее с шара. Постепенно кусок глины стал обретать форму горшка. Но только внешнюю его форму, внутри еще оставалась глина. Форма эта была удивительно правильной. Скребок в чудесных руках Деви работал точно и расчетливо. Ни одного лишнего движения, ни одного неудачного среза. Деви, как истый художник, выписывала твердую и абсолютно правильную линию будущего горшка. Когда внешняя форма была завершена и отделана, Деви отставила ее в сторону и пригласила меня полюбоваться ею. И только легкие следы скребка на форме говорили о том, что гончарный круг не принимал участия в ее создании.

— Теперь следи внимательно, — сказала Деви. — Я сейчас буду вынимать глину изнутри. Это самое трудное. Стенки горшка должны быть все одинаковой толщины. Иначе горшок лопнет, когда я буду его обжигать.

И снова засновали удивительные руки горшечницы. И снова точно и безошибочно скребок формировал внутреннюю стенку горшка. Для меня это было непостижимо. Я впервые видела, чтобы руки работали так быстро и точно. Наконец, горшок был готов. Он стоял перед Деви сырой, еще хрупкий, поражающий своей совершенной формой. Деви осторожно взяла его обеими руками и вынесла из-под навеса на солнце. Там уже сушилось около десятка горшков разных размеров.

— Теперь пусть сушится, — сказала она. — Когда высохнет, я его обожгу.

— А на чем? — поинтересовалась я.

― На огне, — ответила Деви. — На очаге, на костре, на чем хочешь. Но надо, чтобы был огонь. Запомнила? А теперь я покажу тебе мой готовый горшок.

Она исчезла в соседней хижине и вскоре появилась, неся бережно в темных ладонях небольшой горшочек, отливающий чистым красновато-розовым цветом обожженной глины.

— Посмотри, — улыбнулась она, — какой он легкий и звонкий. — Она ударила согнутым пальцем по горшку, и он издал чистый мелодичный звук. — Только женщины урали могут делать такие горшки. — На, возьми этот горшок себе. Покажи его своим женщинам. Может быть, кто-нибудь и захочет у меня поучиться.

Теперь этот горшок стоит у меня, в моей московской квартире, но пока никто из знакомых мне женщин не изьявил желания научиться делать такие…

Деви научила делать горшки ее бабушка. Бабушка была знаменитой горшечницей. Урали до сих пор помнят ее. Когда Деви была совсем маленькой, бабушка сажала ее рядом, и девочка завороженно следила за ловкими бабушкиными руками. Бабушка показывала Деви как разминать глину, как работать скребком. Свой первый горшок Деви сделала, когда ей было семь лет. Горшок был неровный, скошенный на одну сторону. Они с бабушкой стали его обжигать, и горшок лопнул. Деви плакала от обиды. Ей было жалко себя и горшок. Бабушка успокаивала Деви, говорила, что, когда та станет большой, она научится делать красивые горшки, и они не будут лопаться от огня. И Деви снова сидела с бабушкой, помогала ей и училась. Училась долго и настойчиво. Она полюбила глину, которая казалась ей чем-то живым, подолгу любовалась обожженными горшками и вслушивалась в их мелодичное звучание. По этому звуку бабушка научила ее определять качество глины и добротность обжига.

А потом Деви сделала первый настоящий горшок. Ей было тогда двенадцать лет. Бабушка бережно унесла его в хижину и поставила на самом видном месте. Мать Деви тоже была горшечницей, но она не умела так хорошо учить, как бабушка. Потом бабушка умерла. Деви к этому времени уже стала известной мастерицей. Она сама сделала для бабушки погребальную посуду — «ветту катти». Маленькие горшочки и плошки, в которые налили воду и положили рис, чтобы дух бабушки был сыт. «Ветту катти» поставили на бабушкину могилу, и очень многие урали приходили посмотреть на эту посуду: до того она была красиво и искусно сделана. Потом многие из племени стали заказывать «ветту катти» только Деви. Но она больше уже никогда не смогла сделать таких красивых горшочков и плошек, как те, что стояли на могиле бабушки. Деви рассказывала, что Падикен, который был уже и тогда жрецом, сделал все, чтобы дух бабушки не покинул сразу место погребения. Падикен и выбирал это место. Оно ему привиделось во сне. Место на склоне горы, поросшем высокими деревьями. Падикен первый бросил горсть земли в могилу и защитил этим самым бабушку от злых духов. Хотя Падикен ничего и не понимает в горшках, но, по мнению Деви, он знает много других полезных вещей. Это он, Падикен, разбросал вокруг могилы бабушки колючки, чтобы дух ее не последовал за родственниками.

Теперь у Деви есть две дочери, и она их обучает горшечному мастерству. Как и ее бабушка, Деви любит и умеет учить. Вот так и идет это искусство от бабушки к внучке, от матери к дочери.

За горшок Деви дают обычно два литра риса или приносят что-нибудь нужное в хозяйстве. Иногда местные крестьяне покупают у Деви ее изделия. За маленький горшок — семьдесят пять пайс, за большой — две рупии. Ее горшки ценят очень многие.

― А ты видела когда-нибудь гончарный круг? — спросила я Деви.

— Видела в одной деревне, — махнула она пренебрежительно рукой. — Но разве может сравниться горшок, сделанный на круге, с моим? В моем остается тепло моих рук. И от этого рис, сваренный в таком горшке, будет вкуснее, а молоко, вскипевшее в нем, слаще. А ты говоришь круг. Нет, пусть мужчины им забавляются. А у нас, женщин, работа посерьезнее.

Мы ели рис, сваренный в горшке Деви. И я могу подтвердить, что он был очень вкусным.

Солнце стояло уже низко, когда я стала прощаться с Деви. Она коснулась осторожно тонкой рукой моего плеча и, доверчиво заглянув мне в глаза, сказала:

— Ты приходи опять. Я тебя буду учить. Научишься делать красивые горшки, и все твое племя будет на них смотреть и радоваться.

— Хорошо, — обещала я. — Если у меня будет время.

Но я знала, что этого времени у меня не будет.

Милях в двух от деревни Падвеличам мы встретили несколько урали. Они несли высокую корзину для зерна. Впереди шел человек, ее сделавший. Они направлялись к Деви, чтобы выменять корзину на два горшка.

По дороге Падикен долго молчал, а потом неожиданно спросил:

— Ты слышала, что обо мне сказала Деви?

— Она о тебе много говорила, — осторожно ответила я, стараясь понять, куда клонит Падикен.

— Она сказала, что я знаю много полезного.

— Ну конечно, — согласилась я.

Падикен, видимо, все еще переживал свой утренний разговор с женой.

— Так я тебе еще раз докажу, как я много знаю, — не успокаивался почему-то жрец.

— А как докажешь? — заинтересовалась я.

— Я тебе покажу погребения урали и кое-что расскажу. И пусть эта женщина, моя жена, не говорит, что от меня нет пользы.

Я согласилась посмотреть погребения, а Падикен все еще ворчал себе под нос что-то насчет «этой женщины»! В деревню он вернулся совершенно разобиженным на жену, которая успела уже забыть этот оскорбивший Падикена разговор.

…Мы идем по большой горе. Впереди Падикен, а за ним я. На горе ни единого деревца, поэтому она открыта всем ветрам и солнцу. На небе ни облачка, и в его близкой синеве стоит ослепительный раскаленный шар. Раскален шар, раскалено все вокруг. Сквозь горячую красноватую почву горы местами пробивается жесткая иссушенная солнцем трава. Порывы жаркого ветра налетают на гору. На какое-то время затихают, а потом вновь обретают силу. Хочется пить, но на этом безлесном гребне горы не видно ни ручейка, ни родника. Все иссушено безжалостным солнцем. Еле заметная в сухой траве тропинка то поднимается, то спускается. Как качели, вверх — вниз, вверх — вниз. И кажется, что мы качаемся вместе. Впереди, не убывая, тянется красноватый гребень и только время от времени меняет свои неверные, дрожащие в раскаленной мгле очертания.

Где-то внизу маняще зеленеют склоны, но наш путь лежит почему-то здесь. Когда кончится этот гребень, я не знаю и не уверена, знает ли об этом Падикен. Сегодня он необычно молчалив, мне тоже не хочется разговаривать. Так мы идем уже второй час. Впереди Падикен, за ним я. Время от времени Падикен вздыхает, я тоже. Но от этого заповедное место не становится ближе. Оно где-то там, внизу, за этой горой. А гора все не кончается. Я теряю счет времени, и мне кажется, что я вот так всю жизнь шла через эту раскаленную мглу и буду идти теперь до конца жизни. Но мне уже все безразлично. И от этого безразличия я не замечаю, как тропинка начинает опускаться и, наконец упирается в зеленую стену зарослей.

Я поднимаю голову — и не верю своим глазам. Зеленые деревья, тень, прохлада. Где-то рядом журчит прозрачный ручеек. Падикен в задумчивости стоит перед этой зеленой стеной. В ней нет ни прохода, ни просвета. Сплошное переплетение ветвей, разросшихся кустов и лиан. Падикен берется за свой секач-вакатти, и мы начинаем медленно продвигаться сквозь эту колючую, цепляющуюся за нас стену. И только по уклону земли я понимаю, что мы движемся круто вниз. Не видно ни неба, ни солнца. Вокруг только зеленые, призрачные сумерки, земля неожиданно исчезает из-под ног, и я вижу почти отвесный обрыв, упирающийся основанием в небольшую котловину. Цепляясь за кусты, мы скользим по этому обрыву и оказываемся на дне котловины. Деревья здесь растут редко, кустов почти нет. Я снова вижу небо и раскаленное солнце в нем.

— Вот мы и пришли, — говорит Падикен.

Я оглядываюсь вокруг, но ничего особенного не замечаю.

― А где же погребения? — удивленно спрашиваю я.

― Ты же на них стоишь, — смеется Падикен. Я невольно делаю шаг в сторону.

— Вот эти камни и есть погребения, — объясняет Падикен.

Теперь я вижу, что камни, которые я приняла за случайные, лежат в определенном порядке. Три камня в одном месте, три в другом. Под высоким деревом они уложены кругом. Я насчитала десять таких погребений.

— Здесь покоятся наши предки, — сказал Падикен.

— Вы сюда не ходите? — спросила я.

— Обязательно ходим. Здесь мы кормим духов предков.

— И каждый раз так продираетесь?

— Нет, — улыбнулся Падикен. — Вон там, — он показал вниз, — есть обычная тропинка. Мы по ней и ходим.

— А почему же…

Но Падикен опередил меня.

— Ты первый раз в наших краях, вот я и хотел тебе показать окрестный вид. А оттуда, снизу, ничего не видно.

Я в изнеможении опустилась на камни, оберегающие покой предков Падикена. Наверно, я могла бы упрекнуть их в том, что они слишком развили в своем потомке эстетическое чувство, жертвой которого я стала. Но так ничего и не сказала ни Падикену, ни его предкам. Просто не было сил. Падикен, почуяв что-то неладное, вдруг засуетился, обежал несколько раз погребения, потом опустился на корточки и запел, как будто запричитал:

Сыновья и племянники несут того, Кто был предком пяти родов. Несут мертвого, несут его в дом вечности. Погребают его, изгоняют злых духов из могилы. И пока осквернение десятого дня не кончилось, Пока не кончилось осквернение Шестнадцатого дня для них, Пока дух идет к Великому богу, Мы ставим дымящийся тодди и холодную араку, Кладем на восходе кокосовые орехи, Кладем на восходе бананы. Мы просим духа помочь нам. Пусть будет у нас большой урожай, Пусть земля будет плодородной, Дай нам, о дух, богатство, Дай нам воду, убежище и защиту.

Падикен замолчал и стал как-то странно раскачиваться.

— Это что было? — спросила я его.

— Это мое заклинание, которое я пою, когда опускают мертвого в могилу. Только я умею так петь. Больше никто, — сказал гордо Падикен.

Я сидела на погребальных камнях, рядом журчал прохладный ручей, и голос Падикена звучал глухо, как будто издалека.

Когда умирает урали, ему дают монету, завязывая ее в край одежды. Бог смерти Калан встречает дух умершего. На эту встречу собираются духи предков. Они разводят большой костер, а на огонь ставят горшок с кипящим маслом. Калан протягивает ниточку над костром. И вновь прибывший дух должен идти по этой ниточке. Но перед тем как это сделать, Калан спрашивает его:

— У тебя есть что-нибудь в руке?

И дух протягивает ему монету. Калан остается довольным и разрешает вновь прибывшему не идти по ниточке. У кого нет монеты, тот откупиться не сможет. Тогда Калан велит ему идти по ниточке. И если человек согрешил при жизни (а ведь грешили все), ниточка оборвется и грешник упадет в горшок с кипящим маслом и изжарится. Так что лучше по ниточке не ходить. За монетку Калан разрешает идти в страну мертвых, где правит справедливый и великодушный бог Девалокам. Вот почему каждому умершему урали нужна монетка. А пока дух не дошел до Калана, его надо регулярно кормить кокосами, бананами и рисом и иногда поить аракой.

— Вот как, — заканчивает Падикен.

— А что ты еще знаешь? — спрашиваю я его. — Знаешь, откуда пришли урали?

Падикен задумывается.

— Бабушка говорила мне, что урали в Вайнад пришли из Нилгири, — начинает он. — А в Нилгири мы жили всегда. Вот и все. Больше ничего не знаю.

Я смотрю на камни. Под ними лежат предки Падикена. Далекие и близкие. Далекие предки знали больше Падикена и его соплеменников. Они помнили свои роды и прародительниц. Они помнили свои легенды. Их потомки все это уже забыли. Правда, потомки знают кое-что другое, о чем не имели представления их предки. Потомкам знакомы деньги, авторучки, автобусы, лавочники, чиновники, работа на плантациях…

 

13

Охотники на шоссе

Через Вайнад от Султанской батареи к границе Курга идет шоссе. Обычное современное шоссе. По нагретому асфальту катятся грузовики, автобусы, машины. К обочине шоссе подступают кусты, которые постепенно переходят в лесные заросли. Наш «джип» тоже катится по шоссе. Господин Кришнан сидит рядом, молчит и время от времени пристально всматривается в придорожные кусты. А я отдыхаю. Дорога всегда хороша для отдыха. В джунглях приходится работать, а на дороге можно отдохнуть. На ней нет ничего такого, что бы привлекло мое внимание. Я пользуюсь этим и даже чуть подремываю. Дают себя знать беспокойные неудобные ночлеги, ночные племенные церемонии и вставания на рассвете.

— Тс! — вдруг говорит господин Кришнан и делает знак шоферу остановиться.

Я сбрасываю с себя дремоту, но ничего не могу понять. «Джип» стоит на обочине обычного современного шоссе, к которому подходят кусты. А в кустах притаились темнокожие люди с луками, стрелами и копьями. Их обнаженные, повернутые к шоссе спины выражали полное пренебрежение к тому, что происходило на дороге. В этот момент для них не существовали ни грузовики, ни машины, ни автобусы. Эти темнокожие аборигены были заняты своим исконным делом. Они выслеживали дичь. Да, именно так. Это была охотничья засада.

Осторожно раздвигая кусты, я приблизилась к охотникам и присела рядом с кудлатым парнем.

— Ты что выслеживаешь? — шепотом спросила я. Парень был так увлечен, что даже не посмотрел в мою сторону.

— Зайца, — тихо ответил он. — Вон видишь рощу? Он скрылся там, но сейчас оттуда выскочит.

— А что этот заяц… — начала я.

— Тише ты! — шикнул на меня парень. — Отстань, — и искоса глянул на меня.

Но видимо, в мозгу его запечатлелось что-то необычное, и он снова повернул ко мне голову. Неожиданно глаза его округлились, рот раскрылся, и он, забыв о зайце, обалдело уставился на меня.

— Ты откуда? — наконец обрел он дар речи.

— С шоссе, — ответила я.

— А! — понимающе кивнул парень. — Оттуда кто угодно может прийти. Я еще не таких видел.

— А ты кто? — спросила я.

— Муллу-курумба.

Не успела я задать следующий вопрос, как парень резко вскочил и, перепрыгивая через кусты, устремился вперед, туда, где его соплеменники, вытянувшись цепочкой, бежали к роще. Я поняла, что выскочил заяц. Они нырнули в рощу и исчезли, растворившись в ней. Как будто никого и не было. Не было ни копий, ни луков, не было охотничьей засады…

— Видела? — спросил господин Кришнан.

— Угу, — пробормотала я, еще не веря в то, что я видела.

Мы тронулись в путь снова по шоссе, через ясный и тонкий апрель, который стоял над Вайнадом. Навстречу нам вышла еще одна охотничья экспедиция. Копья, грозно уставленные в синее небо, темные руки, сжимающие стрелы, луки чуть ли не в рост человека и… добродушные ушастые дворняги, отчаянно натягивающие веревки. Охотники свободно двигались по шоссе, как будто по охотничьей тропе, не обращая внимания на машины, которые осторожно объезжали их. Они шли — темнокожие, кудрявые, сосредоточенные. Они шли заниматься серьезным мужским делом. Они приблизились к нашему «джипу», окружили его, приветливо закивали и объяснили, что они из деревни Коппала и идут охотиться в джунгли. Дворняги с деловым видом обнюхали колеса «джипа», остались довольны инспекцией и выжидающе посматривали на своих хозяев. Седобородый старейшина сделал знак, и экспедиция снова тронулась в путь.

Апрель — удивительный месяц в Вайнаде. Полевые работы кончились, а новые еще не начались. И поэтому каждое племя делает, что может. Панья, например, развлекают всех своими спектаклями, которые они придумывают сами. Урали-курумба веселятся на свадьбах, а муллу-курумба занимаются охотой. По тропам и дорогам Вайнада идут их охотничьи экспедиции. Они охотятся на зайцев и лис, на диких кабанов и оленей. Длинными копьями убивают тигров. И всегда их сопровождает свора дворняг, обученных вынюхивать и выгонять дичь.

В Вайнаде охотятся многие племена. Но никто из них не сравнится в этом искусстве с муллу-курумба. Никто не обладает их опытом и мужеством. Никто так метко не стреляет из лука, как они. Почти все церемонии муллу-курумба завершаются охотой. Гремят свадебные барабаны, и охотники уже собираются в лес. Несут умершего к месту погребения, и собаки уже чуют предстоящее развлечение. Идет праздник в честь духов предков и охотники несут добычу из джунглей. Без охоты и без дичи не может состояться ни один праздник. Есть дни удачные для охоты, есть неудачные. В плохие дни лучше не ходить в джунгли. А вот воскресенье, вторник, пятница всегда принесут добычу охотнику. Так считают жрецы. И охотник непоколебимо в это верит. А раз верит, удача сопутствует ему.

Охота — занятие коллективное. И поэтому добыча принадлежит всем. Ее делят между всеми жителями деревни. В число этих жителей включается почитаемый бог или богиня и наиболее уважаемые духи предков. Вождь и жрец получат больше, чем другие, вдова получит меньше. Но это уже не существенно.

В деревню Коппала я попала через два дня после встречи с охотничьей экспедицией. Из банановой рощи вынырнуло около десятка домиков с глинобитными побеленными стенами. У каждого домика был чисто выметенный двор с низкой глиняной оградой. Стены пестрели росписями. Важно вышагивали оранжевые слоны, переплетались зеленые змеи, цвели сказочные красные и синие цветы. И от всего этого Коппала казалась веселой игрушечной деревней, сошедшей с детского рисунка. Я подумала, что люди в такой деревне должны быть особенными: приветливыми, веселыми и сердечными. Иначе бы они не смогли украсить стены своих домов таким удивительными слонами, цветами и змеями. И я не ошиблась. Навстречу мне вышел седобородый человек и, не спрашивая ни о чем, сказал:

— Меня зовут Веллукан. Я жрец и старейшина этой деревни. Входите, будете гостем.

И повел меня к дому, который был больше остальных, массивнее. Красная черепичная крыша прикрывала узкую веранду с деревянными охряными столбиками-колоннами. Над зеленой дверью красовалась медная табличка. Я могла ожидать всего, но только не этого. На табличке было написано: «Мистер Веллукан. Член законодательного собрания штата». Я встречала жрецов и вождей в самых разных качествах: они были погонщиками слонов, плантационными кули, рубщиками леса, батраками на рисовых полях. А вот члена правительства штата Керала я встретила впервые. Веллукан заметил мое удивление и недоумение, рассмеялся и сказал:

— Да, я член правительства. Муллу-курумба избрали меня. У нас ведь есть теперь избирательное право. И я езжу в Тривандрам на большое собрание. Там много важных людей нашего штата, и я тоже теперь важный. Самый важный в нашем племени. Только, — сказал он как-то доверительно, — я не всегда понимаю, что говорят на этом большом собрании. Но все равно я внимательно слушаю.

В это время из банановой рощи вышли охотники с луками и стрелами. Я смотрела на них, смотрела на медную табличку на двери дома жреца и никак не могла все это совместить. Но, придя к выводу, что жизнь — удивительная штука, полная неожиданностей, я успокоилась. Пока мы разговаривали с Веллуканом, у его дома собрались почти все жители деревни. Мужчины, женщины, дети. У многих мужчин была серьга в левом ухе, а волосы стянуты узлом. Вглядываясь в лица людей, я заметила, что они отличаются от тех жителей джунглей, с которыми я была раньше знакома. У некоторых из них австралоидные черты были смягчены. Встречались прямые носы, нетолстые губы, слегка вьющиеся волосы. Я знала, что муллу-курумба — австралоиды. Но откуда такая примесь? В этом мне еще предстояло разобраться.

Деревня Коппала не только охотилась, но и выращивала рис. За банановой рощей, в низине, были разбросаны поля. Они были разные, эти поля. У Веллукана — семь акров, у самого бедного — два акра. Безземельных в деревне пока не было.

Судьбы керальских австралоидных племен складывались по-разному. Одни были целиком превращены в рабов, а потом в плантационных кули, другие частично, третьи в какой-то мере смогли избежать такой судьбы. Муллу-курумба принадлежали к третьим. И поэтому вы среди них почти не найдете плантационных кули и батраков. Племя не дало себя разрушить и продолжало развиваться по своим законам. Оно сумело сохранить свою сердцевину, превратило подсечное земледелие в постоянное и отстояло часть своих земель.

У мулла-курумба существует четыре рода — кулам. Виллиппа кулам, Кадипа кулам, Вадака кулам и Венгада кулам. Браки внутри кулам запрещены, и закон этот соблюдается строго. Когда-то кулам был матриархальным и вел свое начало от общей прародительницы. Но постепенно он превратился в патриархальный род, где главенствует мужчина. От матриархального прошлого осталось несколько традиций, в том числе традиции считать детей принадлежащими роду матери. Родовой и семейной собственностью распоряжаются мужчины, она переходит от отца к сыну. Такая система в Керале называется «макаттаям». При разводах дети остаются с матерью. Представителей всех четырех родов можно найти в каждой деревне. Муллу-курумба живут в своих разрисованных домах большими объединенными семьями. И главой такой семьи является старший мужчина. В семье Веллукана тридцать человек. И Веллукан — ее правитель. Справляться с такой семьей труднее, чем с племенем. Это даже намного труднее, чем заседать в «большом собрании» правительства в Тривандраме. Таково мнение самого Веллукана.

Муллу-курумба чувствуют себя много устойчивее, чем другие племена. И поэтому считают себя выше урали-курумба и катту-наикенов. Правда, последние не совсем с этим согласны. Но пока обстоятельства складываются в пользу муллу-курумба.

Есть еще одна особенность у племени. О ней мне с гордостью рассказали в Коппале. Оказывается, у муллу-курумба существует кровная связь со светлокожими пришельцами-завоевателями.

Законы касты найяров были строги и беспощадны. И жертвами этой беспощадности нередко оказывались светлокожие с длинными египетскими глазами женщины. За всякие провинности их изгоняли из касты. Мужчины муллу-курумба охотно брали их в жены. Тщеславие и великодушие уживались вместе в этих смелых лесных охотниках. Кровь светлокожих средиземноморок смягчила австралоидные черты муллу-курумба, наделила часть племени типом, который мы можем назвать теперь дравидийским, то есть смешанным. В течение последних сотен лет муллу-курумба и изгнанные найярки повторили в малом масштабе процесс, который происходил в Южной Индии многие века.

У племени история всегда начинается с мифа. Не будем нарушать этот порядок.

Когда-то очень давно, может быть, тысячу лет назад, а может быть, и больше, сюда, в джунгли Кералы, пожаловал бог Шива. В те времена боги свободно разгуливали среди людей, не страшась быть замученными их поклонением. Боги занимались самыми обычными делами и ходили даже на охоту. Шива отправился на охоту не один. При нем была его любимая жена Парвати и два маленьких темнокожих человека, удивительно похожих на теперешних австралоидов. Они были очень меткими лучниками и, хотя Шива был сам не промах, помогали ему охотиться. Случилось так, что в лесу в это время оказался Арджуна. Он был великим героем, полубогом, чьи подвиги были воспеты в бессмертной «Махабхарате». Здесь, в лесу, он подверг себя ряду аскетических испытаний, за которые он надеялся получить от Шивы чудесный лук. И Арджуна очень старался. Так старался, что, когда появился долгожданный Шива, между богом и героем возник конфликт. Доподлинно известно, что они подрались. Подрались, как обычные люди. Но поскольку один из них был бог, а другой герой, то шума от этой драки было больше, чем от обычной. Однако историки племени муллу-курумба по-разному трактуют причину этой драки. Одни говорят, что Шива-охотник стал громко критиковать Шиву-бога, он просто поносил его нехорошими словами. За что? Сказать теперь трудно. Одно известно — в те далекие времена даже богам было присуще чувство самокритики.

Арджуна, изнурявший себя в ожидании Шивы, услышал эти поношения любимого бога и налетел на того, кто их произносил. В боевом запале Арджуна не понял, что перед ним сам бог. И он начал стрелять в Шиву из лука. Но на то богу и дана жена, чтобы отвести от мужа все напасти. Парвати превращала стрелы в цветы, и они не достигали цели. Арджуна, видя такое, рассердился еще больше и запустил в Шиву луком. Парвати не успела прекратить лук в очередной букет. В результате на лбу Шивы вздулась огромная шишка.

Другие говорят, что ничего подобного не было. Шива предложил Арджуне поохотиться вместе. И тот согласился. Но случилось так, что оба они одновременно увидели дикого кабана и одновременно выстрелили. И кабан упал мертвый. Вот тут и возник спор: кто убил кабана — Шива или Арджуна. Спор закончился дракой и вышеупомянутой шишкой. Эта шишка привела Шиву в восхищение. В то время боги еще не обижались за шишки. Шива обнял мужественного Арджуну и подарил ему столь желанный лук. А двух маленьких темнокожих охотников оставил в лесу, чтобы было кому охотиться. От них и пошло охотничье племя муллу-курумба. «Муллу» — значит «стрела». С того времени племя стало расти.

В раннее средневековье в состав Южноиндийской империи Паллавов входил сильный союз племен курумба. Курумба были тесно связаны с правящей династией. Но в IX веке могущественные Чола сокрушили силу Паллава и курумба. И поэтому часть племен курумба, в том числе и муллу-курумба, ушли в леса Вайнада. Тогда муллу-курумба называли себя ведувар — «охотничье племя». Здесь, в лесах Вайнада, они основали столицу Бутанади и правили обширными землями. Легенды доносят до нас отголоски войн, которые вели муллу-курумба против феодальных раджей и царьков, претендовавших на их земли. Смелые лесные охотники, они не хотели превращаться в рабов, не хотели отдавать мирно свои земли. Они построили в джунглях четыре крепости и противостояли радже Пальши и радже Коттаяма. Все это уже происходило два-три века тому назад.

Долго раджа Коттаяма не мог покорить муллу-курумба. Он послал своих воинов в джунгли, но меткие лучники племени разбили их. Лучники засели на высоких деревьях и оттуда стреляли по врагу. И враг, неся большие потери, отступил. И тогда на радостях племя пило хмельной пальмовый сок и танцевало. Они так старались, что под утро уснули мертвым сном. Разбитые враги вернулись и вероломно напали на спящее племя. Они многих вырезали, а оставшихся, связав веревками, увели к радже. Перед раджой муллу-курумба признали свое поражение. Раджа повелел им быть его рабами и в знак этого мужчинам приказал носить серьгу в левом ухе.

Но муллу-курумба никогда не были покорными рабами. Когда племя оправилось от несчастья, снова его лучники стали пускать из зарослей стрелы в ненавистных хозяев. И снова то там, то здесь вспыхивали стычки между муллу-курумба и феодалами, а потом и плантаторами. Годы этой борьбы дорого обошлись племени, но воспитали в нем независимость и самостоятельность. И эти качества определяют положение муллу-курумба среди остальных племен Вайнада.

…Я иду по Коппале, и передо мной вновь проплывают оранжевые слоны, зеленые змеи, сказочные цветы.

— Кто же все это нарисовал? — спрашиваю я Веллукана.

― Наш Венката.

Мы подходим к окраинному домику. У его глиняной изгороди стоит хромой старик. Он улыбаясь смотрит куда-то вдаль. В его глубоко посаженных глазах таится какое-то мечтательное выражение. Старик явно нас не видит и занят своими мыслями.

— Эй, Венката! — окликает его Веллукан. Старик вздрагивает и удивленно смотрит на нас.

— Где ты был? — спрашивает его жрец.

— Там, — старик машет рукой. — В лесу.

― И что ты там делал?

— Смотрел, — смущенно оправдывается Венката.

— Что там смотреть? — возмущается Веллукан. — Я понимаю, если бы охотился, а то смотрел…

Венката молчит, переминаясь с ноги на ногу. Одна нога явно короче другой.

― Это ты разрисовал стены? — прихожу я ему на выручку.

― Я, — смущенно опускает он глаза.

― Это все он, — вмешивается Веллукан. — Только я не знаю, где он видел такие цветы, что нарисованы вот здесь. — И Веллукан стучит согнутым пальцем по стене дома.

― Значит, видел, — говорю я.

Венката бросает на меня благодарный взгляд и сбиваясь, говорит:

― Давай, я тебе нарисую такие же и еще слона, если хочешь.

Я очень хочу, но не знаю, на чем можно это сделать. У меня нет даже подходящего листа бумаги. В записной книжке эти удивительные цветы не изобразишь. Венката разочарованно вздыхает, я тоже. Веллукан тянет меня дальше. И когда я оборачиваюсь, то вижу Венкату, который улыбаясь, опять смотрит куда-то вдаль. Я знаю, что он видит там сказочные цветы, может быть, еще более удивительные, чем те, которые он нарисовал на своем доме.

В чистом дворике на утоптанной земле возятся трое малышей. Девочка и два мальчика. Один из них усиленно трет чем-то эту утоптанную землю. Я подхожу ближе и замечаю в руках малыша деревянную фигурку.

— Это что? — спрашиваю я его.

Малыш молчит и испуганно таращит на меня глаза.

— Дух предка, — спокойно говорит Веллукан и отбирает у малыша фигурку. Фигурка сделана очень выразительно и когда-то, видимо, изображала какую-то прародительницу. Теперь лицо и прочие детали прародительницы стерты и отшлифованы об утоптанную землю дворика.

— Что же он так с духом предка? — спрашиваю я.

— Но это же только изображение, — оправдывается Веллукан. — Такие стоят в наших домах, и дети иногда с ними играют.

― А кто их делает?

— Тоже муллу-курумба.

Здесь, в Коппале, я узнала много интересного о муллу-курумба. Я поняла, что они не только смелые воины и искусные охотники, но и талантливые художники. А последнее качество присуще не каждому племени.

 

14

Дом, в котором живут предки

Глинистый склон круто обрывается к реке. Вода в реке у берегов мутная, а срединный ее поток чист и прозрачен. За склоном стоит деревня муллу-курумба с длинным и трудным названием Понгиничикаллур. У банановой pощи река делает поворот и уходит куда-то в глубь зарослей. Ни на реке, ни в деревне никого не видно. Стоит тишина, и только журчит вода, перекатываясь с камня на камень. И вдруг из-за банановой рощи раздается какой-то разбойничий посвист. Вслед за посвистом выскакивают женщины и, поднимая фонтаны брызг, несутся по реке. Их юбки подобраны выше колен, что придает им всем лихой вид. Женщины размахивают коническими корзинками, которыми обычно муллу-курумба ловят рыбу.

— Оё! О…ё! — разносится над рекой.

С противоположной стороны реки навстречу бегущим выскакивает еще группа женщин. Все они сходятся на середине реки. Одна из них поднимает корзину над головой и издает торжествующий вопль. И снова «О…ё! О…ё!» разносится над рекой.

Я знаю, что рыбной ловлей у муллу-курумба занимаются женщины, но такую странную ловлю-охоту я вижу впервые.

― Эй! — кричу я с берега.

Женщины на мгновение застывают, поворачиваются в мою сторону и машут мне руками. Я спускаюсь со склона к реке.

― Что вы там ловите? — спрашиваю я их. Женщины еще возбуждены этой странной охотой и нестройно кричат:

― Душу ловим. Духа ловим.

— Кого? — удивленно переспрашиваю я.

― Душу умершего! — снова кричат они.

Я слышала о разных помещениях этих душ-духов. Я знала о духе, обитавшем в горшке, в камне, в дереве. Но то, что духи живут в реке, для меня было новостью.

Женщины, почувствовав мое замешательство, начинают наперебой объяснять:

― Три дня тому назад умер один парень. Понимаешь? Умер.

И пожилая женщина с молодыми искристыми глазами очень выразительно показывает, что значит умер.

― Поняла? — спрашивает она.

Я утвердительно киваю головой.

― Мы сожгли его в кажагаме. Ну, такое специальное место. Вон на том берегу, — показывает она. — А сегодня третий день, и мы сбросили пепел в реку. Ну как ты думаешь, куда делась душа?

Я недоуменно пожимаю плечами. Женщины вокруг смеются. Смеются насмешливо и ехидно. Видимо, они впервые встречаются с таким невежеством.

— Эх ты! — осуждающе говорит пожилая. — И что это у тебя за племя, если ты не знаешь, куда делась при этом душа?

— Душа будет в воде. Понимаешь? — говорит мне назидательно девушка лет восемнадцати с буйной копной вьющихся волос. — Неужели ты не можешь сообразить? — И снова насмешливый хохот.

— Тише! — говорит пожилая, останавливая хохот властным жестом. — Такого человека надо пожалеть и все объяснить.

Кто-то не удержался и снова хихикнул.

— Слушай, — говорит снова пожилая. — Раз пепел спустили в реку, значит, и душа туда угодила. Она освободилась от всего и попала в воду. Но ты же должна понимать, что вода — неподходящее место для души. Ее нужно оттуда выловить. Вот мы ее и выловили. Эй, Джани! — властно распоряжается пожилая. — Покажи-ка!

Джани, небольшого роста, в мокрой, прилипшей к телу одежде, протягивает мне коническую корзину, в которой бьется и прыгает маленькая серебристая рыбка.

― Видела? — победно спрашивает Джани. — Теперь с душой этого парня все в порядке.

— А почему ты думаешь, что это его душа? — задаю я Джани каверзный, с моей точки зрения, вопрос.

― Ох! — Джани чуть было не уронила корзину. — И чему тебя учили? Слышали? — не удержавшись, обращается она к остальным. — Что ни вопрос, то можно умереть со смеху.

И все начинается снова.

— Тише! — опять вмешивается пожилая. — Раз рыба поймалась сегодня, значит, это и есть его душа. Разве не понятно?

— Понятно, — покорно соглашаюсь я.

— Иэх! — Джани хлопает меня по плечу мокрой ладонью. — А у тебя голова еще соображает.

Таким образом я узнала, что у муллу-курумба в отличие от других племен Вайнада есть кремация. Обычай этот недавний, видимо занесенный извне. Жены-найярки возможно, ответственны за это. Кремируют только молодых, для пожилых и стариков соблюдают древний ритуал погребения. На берегу реки у каждой деревни есть свое место кремации — кажагам. Здесь раскладывается погребальный костер. Мертвого кладут на костер головой к югу. Рядом помещают лук, стрелы и нож-секач. Женщинам оставляют украшения, серьги и рыболовную снасть. Все это пригодится человеку в «ином мире». И конечно каждого снабжают монеткой, которую кладут в рот.

На третий день пепел спускают в реку, и женщины начинают заниматься «веселым» делом — вылавливать душу из реки. Мужчины в это время отбывают на ритуальную охоту: дичью и рыбой кормят духов предков. Если покойника хоронят, то в могилу его также кладут головой к югу. В боковой стене могилы роется специальный карман для умершего. Лицо женщины поворачивают на запад, лицо мужчины — на восток. Так же как и на погребальный костер, в могилу помещают необходимые человеку вещи. Брат матери сбрасывает в погребение первую горсть земли, напоминая этим, что род матери ответствен за такое важное событие. Погребение отмечают кругом камней.

От погребального костра и от этого круга камней прямая дорога ведет в дом, который стоит на самом почетном месте в деревне и называется «девапора», или дом для духов предков. И конечно, в деревне Понгиничикаллур есть своя «девапора». Это самый красивый дом. На его беленых стенах нарисованы оранжевые слоны, синие лотосы, затейливо переплетаются в орнаменте зеленые листья. Крышу «девапоры» поддерживают деревянные столбики, украшенные резьбой. Нужно очень почитать своих предков, чтобы построить для них такой красивый дом. Дверь дома повернута на север, окон нет. От этого в доме сумрачно, свет проникает только через дверь. У противоположной к двери стены с потолка спускается массивная цепь. На цепи — медная лампа-светильник. Ровно горит желтоватый огонек. Когда масло выгорает, лампу вновь зажигают. И делает это самая старая женщина в деревне. Она хранительница огня, зажженного в честь духов предков. Муллу-курумба считают, что, пока горит этот желтый огонек, духи предков могут быть спокойны. Они получат здесь причитающуюся им долю поклонения, молитв и заклинаний. Они будут здесь напоены и накормлены. А в холодное зимнее время духи могут здесь обогреться около двух очагов, врытых прямо в земляной пол.

«Девапора» предоставляет духу предка возможность активно участвовать в жизни родного ему племени. Старейшины придут сюда решать все важные вопросы. Если решение таковых зайдет в тупик, жрец (он же и вождь) переночует здесь. Ночью духи предков обязательно нашепчут ему правильное решение. Ведь духи предков всегда в курсе всех охотничьих дел деревни. Они знают, кто пошел на охоту. Им принесут хороший кусок дичи. Правда, богу охоты тоже кое-что перепадает — язык, хвост и лапы убитого животного. Но бог охоты вынужден жить лесу, у него нет такого красивого дома. Духов предков всегда осведомляют о начале сева, о сборе урожая, конце рабочего сезона. Ибо праздники подобного рода проводятся здесь, в «девапоре», совместно с духами. Они знают, был ли сегодня рыбный лов удачным или нет, определяют это по количеству рыбы, которую приносят женщины к «девапоре».

И конечно, духи предков участвуют в веселых танцах под барабан, которые затевают по ночам муллу-курумба когда у них есть для этого повод или настроение. В общем, они участвуют во всем. А уж о рождениях, свадьбах и смертях и говорить не приходится. В этом случае «девапора» превращается в своего рода обязательный загс. Сюда приходят молодожены праздновать свою свадьбу. Более того, они должны провести в «девапоре» свою первую брачную ночь. Умершего приносят тоже к «девапоре». Ему показывают этот красивый дом и просят не забыть сюда дорогу. В назначенные дни для него приготовят здесь еду и разведут огонь. Короче говоря, если и есть кому завидовать в племени муллу-курумба, так это духам их предков. У них всегда есть еда, они ухожены и снабжены необходимой информацией. Ни один из них не может произнести сакраментальную фразу: «Мне давно уже ничего не говорят».

Ну а боги? Они тоже есть. Правда, внимание, которое проявляют к ним муллу-курумба, не столь повседневное. Но богам тоже обижаться не приходится. У каждого из них есть свое священное дерево, своя платформа и свой камень на этой платформе. За деревней Понгиничикаллур среди рисовых полей стоят две такие платформы. Они аккуратно обмазаны глиной.

— Вот эта, — говорит жрец Раман, — Кали, а это ― Мариамма.

Кали и Мариамма, несомненно, могущественные богини. Но ими комплект богов муллу-курумба не исчерпывается. Каждый уважающий себя род имеет родовое божество — «девакулам». Кроме них есть верховная богиня Бутади. Правда, ее иногда называют богом Киратаном. Богини Тамбуратти, Малампужа оказывают свое покровительство племени. Но за это покровительство, как и за любое, надо платить. И муллу-курумба исправно это делают. Они приносят к платформам богов и богинь кокосы, бананы, бетель и рис. А Тамбуратти жертвуют кур. Есть у них еще два бога: Кариаппан и Айяппан. В появлении последнего опять повинны жены-найярки. Светлокожие грешные женщины, приведшие с собой своего вооруженного до зубов бога. Темнокожие мужья давным-давно махнули на это рукой. В конце концов, когда так много богов, еще один не помешает и племя не разорит. Пусть живет и работает.

В честь бога или богини устраивается каждый год свой праздник. Поэтому так много праздников в племени муллу-курумба. Каждый месяц гремят барабаны, и славные потомки показывают свое танцевальное искусство духам предков, живущим в доме, расписанном оранжевыми слонами, синими лотосами и веселым зеленым орнаментом.

 

15

Потомки ракшаса

Прежде всего, кто такой ракшас? Сразу должна сказать, что личность эта малосимпатичная. С ракшасами в джунглях Индии встретились пришлые арии и назвали их демонами, злыми духами, порождениями тьмы. Известный индийский эпос «Махабхарата» отзывается о ракшасах очень неодобрительно и приписывает им даже людоедство. А что касается другого эпоса — «Рамаяны», то лучшие его части посвящены войне полубога Рамы с ракшасом Раваном, который похитил жену Рамы Ситу и увез ее на далекую Ланку.

По сведениям этих произведений, ракшасы были черны, волосы дыбом стояли на их головах, а вместо зубов торчали клыки. Вот что они собой представляли. И поэтому трудно объяснить, почему светлокожий правитель Вайнада взял и женился на женщине-ракшасе.

От этого светлокожего правителя и женщины-ракшаса пошло целое племя. И называется оно кутта-наикен. Обо всем этом я узнала еще до того, как встретила первого кутта-наикена. Эта встреча в какой-то мере меня настораживала. Что ни говорите, а такое родство. Ни мало ни много — потомки ракшаса. Демона и людоеда. И cамое главное, что сами кутта-наикены, как мне удалось выяснить, не отрицают это родство, а наоборот, всячески настаивают на нем. И я приготовилась…

Внизу на склоне стояла деревня. Несколько бамбуковых домиков, обмазанных глиной, были разбросаны на небольшой площадке, врезанной в склон. Мне сказали, что это деревня кутта-наикенов. «Ракшасы так ракшасы, — подумала я. — Надо все равно увидеть».

Неожиданно снизу донесся мелодичный звук. Он был тонок и чист. Кто-то играл на флейте. Мелодия плыла над лесистым склоном, поднималась вверх, туда, к синему безоблачному небу. В ней слышалось журчание ручья, пение птиц и обыкновенная человеческая грусть. Я стала тихо спускаться по тропинке. Мелодия звучала все громче и громче. И наконец я увидела того, кто играл. На пригорке перед деревней сидел старик в красной майке. Beтер слегка шевелил его седые кудри. Более мирную картину трудно было себе представить.

— Эй! — негромко позвала я.

Старик кончил играть, но не обернулся. Он медленно поднялся, поправил майку на высокой худощавой фигуре и только после этого посмотрел в мою сторону.

— Здравствуй, — сказала я, — ты потомок ракшаса?

Старик застенчиво улыбнулся и утвердительно кивнул головой. Потом подумал и ответил:

— Конечно, ракшаса, а то кого же еще? Женщина-ракшас была нашей прародительницей. Мы такие же темные, как и она.

— А в кого вы такие высокие? — спросила я.

— В того светлокожего правителя, — улыбнулся старик. — Но у нас не все высокие, есть и маленькие, как панья или урали-курумба. А меня зовут Кунжен-наикен, — неожиданно закончил старик.

Так тактично он дал мне понять, что я нарушила этикет. Сама не представилась и не поинтересовалась, как его зовут. Мне очень понравилась застенчивая улыбка Кунжена. Я была твердо уверена, что ею наградила его прародительница-ракшаса. Ибо кто же такие ракшасы, как не маленькие лесные австралоиды, которые с луками и копьями отстаивали свою независимость, за что светлокожие пришельцы и распустили о них сомнительные слухи, обвиняя их в людоедстве и прочих злых качествах.

— Что же мы здесь сидим? — спохватился Кунжен. — Идем ко мне в гости.

Кунжен оказался вождем и пророком в своей деревне. Дом Кунжена стоял на глиняной платформе. На веранде дома располагался очаг, выдолбленный в глиняном основании пола. Кунжен сделал приглашающий жест, и мы пошли в дом. Там находилась единственная комната, не более шести квадратных метров. Бамбуковые планки стен были аккуратно подогнаны друг к другу. На одной из стен висели два барабана, лук, под бамбуковую стреху крыши были засунуты стрелы. Рядом с сухой тыквой, заменявшей сосуд для воды, лежал меч. Весь скарб обитателей дома помещался в двух холщовых сумочках, подвешенных к балке крыши. В хижине было сумрачно, свет проникал только через дверной проем.

― Откуда у тебя меч? — спросила я Кунжена.

― Меч перешел ко мне от предков. Ему, наверно, много-много лет. Я помню, он принадлежал еще моему деду. — И он любовно тронул железное лезвие меча. — Когда я танцую и бог вселяется в меня, я рублю этим мечом.

― Всех? — спросила я холодея.

― Нет, — застенчиво улыбнулся пророк, — только злых духов.

― А-а…

― Вот мани. — Кунжен протянул мне медный колокольчик. — Я звоню в него, когда пророчествую.

Я смотрела на колокольчик и думала, что в Вайнаде слишком много пророков. Каждый третий встречный — пророк. Поистине земля чудес.

— Хочешь посмотреть наших богов? — тронул меня за руку Кунжен.

Мы подошли к краю площадки, и здесь я увидела четыре священных дерева, четыре платформы и четыре камня-бога на этих платформах. На первой из них помещался Гоматесваран из Майсура, затем Бомен, в центре уже знакомая мне Мариамма, рядом с ней Кулиген. Я вспомнила, что индийский этнограф Луиз писал о катту-наикенах: «Они поклоняются деревьям, скалам, горам, змеям и животным и даже утверждают, что произошли от них. Они твердо верят в очаровывание, колдовство, черную магию и заклинания. У них распространено поклонение солнцу, луне и Шиве под именем Байрава».

Платформа богини Мариаммы была самая красивая и тем самым привлекла мое внимание. Я решила ее сфотографировать. Уже навела объектив фотоаппарата на священное дерево, когда Кунжен задал мне странный вопрос:

— Ну как там Мариамма?

— Откуда я знаю, — растерянно ответила я.

— Как откуда? — удивился Кунжен. — У тебя же эта штука с большим глазом, ты должна через нее видеть Мариамму.

Я не хотела дискредитировать «штуку» и дипломатично ответила:

— Мариамма… ничего.

— Как ничего? — возмутился Кунжен. — Ты скажи, как она выглядит.

— Симпатичная, — коротко сказала я.

— Я сам знаю, что она симпатичная, — горячился Кунжен. — Ты мне ее опиши.

«Господи, — подумала я, — что же это такое?»

— Мариамма… — начала я.

— Я сам знаю, что Мариамма, — отрезал Кунжен.

Ситуация становилась конфликтной. А конфликт с Кунженом в мои планы не входил.

— Ладно, — сказала я, смотря в фотоаппарат. ― Слушай. Мариамма очень красивая. Черные волосы, черные брови, черные глаза.

— Так-так, — кивал головой успокоившийся Кунжен.

— Слушай дальше, — продолжала я. — На ней очень красивая одежда. Вся шитая золотом, а на запястьях золотые браслеты.

— Все правильно, — одобрительно кивнул Кунжен. — Твоя штука все правильно говорит. А что у нее в руке? — вдруг подозрительно спросил Кунжен.

«Что может быть у нее руке?» — лихорадочно соображала я, понимая, что теперь общими фразами не отделаешься. Здесь нужно точное знание. И если я совру, Кунжен не станет больше со мной говорить. Более того, он ославит меня как обманщицу. И надо же было ввязаться в такое.

― В руке? ― еще раз повторила я, оттягивая время.

И вдруг в моей памяти встала картина: ночной храм в Кальпетте, Мариамма за решеткой алтаря и меч, лежащий у ее ног.

— Меч! — выпалила я, как будто бросаясь в холодную воду. — Меч, такой, как у тебя. — И опустила фотоаппарат.

— Вот это да! — сказал Кунжен и осторожно коснулся фотоаппарата. — Все точно. Значит, Мариамма тебе явилась. Это очень хорошо. Я смогу повести тебя в наш заповедный храм в лесу. Мы туда никого не пускаем. Но Мариамма к тебе благоволит.

Я не ожидала такого вознаграждения за все свои моральные мучения. «Ай да Мариамма! — думала я, шагая за Кунженом. — Ай да молодец!»

Мы пришли в рощу на вершине горы. Здесь стояла удивительная тишина, и только было слышно, как где-то внизу поют птицы. В листьях деревьев шумел свежий ветер и нес откуда-то ароматы невиданных сказочных цветов. И хотя деревья мешали разглядеть окрестность, возникло ощущение, что роща приподнята над долиной, а может быть, над всем миром. Посреди рощи была расчищена аккуратная площадка, и на ней под священными деревьями возвышались три платформы с богами-камнями.

Катту-наикены сумели выбрать великолепное место для своих богов — Мариаммы, Тамбуратти и Кулигена. На священных камнях лежали солнечные блики, и мне казалось, что камни живые и двигаются. Двигаются бесшумно, враскачку, пересмеиваясь солнечными бликами. Заповедный храм, заповедное место… Здесь лунными ночами кутта-наикены устраивают танцы в честь своих богов. Здесь они им приносят жертвы. И хотя кутта-наикены являются потомками ракшаса, человеческая кровь никогда не оскверняла этого заповедного места. Здесь собираются боги на свои тайные советы. И бог гор Маладева всегда присутствует на этих сборищах. Бог этот велик и могуществен. Но еще более могущественны богини Тамбуратти, Мариамма и Масти.

Обо всем этом мне рассказал Кунжен, пророк и тонкий музыкант с застенчивой улыбкой прародительницы-ракшаса.

Кату-наикены ― небольшое племя. Сейчас их не более четырех тысяч человек. Их поселки разбросаны на лесных и горных трактах от округа Каликат до округа Каннанор. Катту-наикенов называют еще джен-курумба, ибо они принадлежат к славной и большой группе племен курумба. Тех курумба, которые много веков назад мужeственно сражались с правившими в Южной Индии могущественными царями Чола и побежденные вновь ушли в джунгли.

Как и муллу-курумба, катту-наикены не избежали контактов со светлокожими завоевателями и поэтому утеряли часть своих австралоидных изначальных черт. Но духи предков отнеслись к этой потере снисходительно. Духов предков беспокоит только нарушение древних законов племени. Но катту-наикены стараются блюсти эти законы. Они регулярно приносят жертвы богам и духам предков, приветствуют каждый день солнце, не женятся внутри рода и аккуратно выполняют погребальный ритуал. Некоторые из них сохранили даже самый древний погребальный обычай. Они не кладут умершего в могилу, а оставляют его на съедение зверям и птицам. Слова «катту-наикен» переводятся как «хозяин леса». И это отвечает действительности. До сих пор катту-наикен уходит каждый день в джунгли, чтобы отыскать там съедобные коренья, лекарственные травы, мед. Среди них немало искусных охотников. Поэтому дичь является существенным дополнением к скудному дневному рациону катту-наикена.

Охотники и собиратели в прошлом, сейчас они постепенно превращаются в плантационных кули. Ибо плантации все больше и больше вытесняют джунгли. И потомкам лесных ракшасов ничего не остается, как добывать свой кусок хлеба на этих плантациях.

 

16

Кровь петуха и танец дьявола

Я бежала через рисовое поле и кляла пророка на чем свет стоит. Пот заливал глаза, и я с трудом различала узкую приподнятую тропинку, что проходила по полю. С одной стороны светило безжалостное солнце, а с другой — надвигалась рваная иссиня-черная туча, набухшая дождем. Мне надо было добежать до каменного идола и вернуться обратно до дождя. Я не сомневалась, что дождь будет проливным. И тогда все сорвется.

Виноват был во всей этой истории Велли, пророк адиянов из деревни Аратутара. Все началось вчера лунной ночью, когда Велли решил продать мне духа предка. Да, представьте себе, именно духа предка. Какими соображениями руководствовался Велли, я не знаю, но в середине нашей беседы он предложил мне эту сделку. Дух предка был изображен на маленькой металлической пластинке, и Велли запросил за пластинку три рупии. Я выложила три рупии. Жена Велли, обозвав мужа нехорошим словом, удалилась из хижины. Велли неправильно понял жену и спросил меня, не продешевил ли он.

― Продешевил, — подтвердила я.

Велли заморгал глазами и подозрительно шмыгнул носом.

— А я умею исполнять дьявольские танцы, — неожиданно заявил он.

И я, конечно, сразу попалась, предоставив Велли возможность взять реванш.

Я много слышала о дьявольских танцах. О танцах, когда пророк превращается в устрашающего демона-бога. Дьявольские танцы исполняют на Малабаре даже во время индуистских храмовых праздников. Но я никогда не видела этих танцев, хотя и подозревала, что они тесно связаны с обычными танцами пророков. Просто степень артистического мастерства в этих дьявольских танцах былa выше, чем в обычных. И конечно, соблазн был велик, я клюнула на удочку Велли.

— Может быть, ты станцуешь? — заискивающе спросила я.

Старческое лицо Велли, похожее на печеное яблоко, расплылось в самодовольной улыбке.

― У меня есть жертвенный нож, — хитро щурясь, сказал Велли. — Но нет на него разрешения, и поэтому я не могу танцевать. — И в притворном горе закрыл глаза.

Я первый раз слышала, что на жертвенный нож нужно разрешение. Но Велли есть Велли, и я не стала спорить. Я только спросила:

― А нож у тебя?

― У меня, — простодушно признался ничего не подозревавший Велли.

― А как же ты его держишь без разрешения? — подставила я подножку Велли.

И Велли опять заморгал глазами.

— Раз ты держишь нож у себя, значит, можешь с ним и танцевать, — неопровержимо аргументировала я.

Велли сказал, что согласен со мной.

Но самый главный козырь Велли был впереди. Пророк горестно вздохнул и сказал, что во время танца в него обязательно вселится бог гор Малакари. А Малакари очень любит петухов, жертвенных петухов.

— У меня нет петуха, — притворно вздохнул Велли и опустил свои простодушные хитроватые глазки.

Я поняла, к чему клонил Велли. Мне пришлось купить петуха и переплатить Велли одну рупию. Но я не сдавалась.

— Раз петух мой, — сказала я, — то и жертва Малакари будет от меня.

Велли растерянно заморгал. Он не ожидал такого оборота дела.

— Как твоя? — еще не понимая, спросил он.

— Очень просто, — торжествующе сказала я. — Петух мой — жертва моя.

— Нет, моя! — выпалил Велли и капризно поджал старческие губы.

— Нет, моя, — твердо возразила я.

— Я сказал — моя.

— А я сказала — моя.

В это время в хижину вошла жена Велли и с ходу обозвала его словом, которое можно было перевести «старый охальник».

Велли обиженно замолчал. Жена осуждающе покачала головой и вновь удалилась. Велли зашмыгал носом и забормотал что-то насчет женщин, которые всегда не во время входят в хижину.

— Ну, ладно, — сказал он, — половина петуха от меня половина от тебя.

Я дала себя уговорить. Все-таки половина петуха была моя.

Что же я приобрела за сегодняшний день? Духа предка, половину жертвенного петуха для бога Малакари и завтрашний дьявольский танец пророка Велли. В конечном счете, кажется, выиграла я.

У Велли был свой подсчет. И, судя по его хорошему настроению, он тоже считал себя в выигрыше. Все сложилось великолепно. Велли обещал танцевать в полдень, когда солнце будет в середине неба. И я поверила ему.

Утро следующего дня выдалось на редкость удачное. На небе ни облачка. Я встала пораньше, чтобы добраться до Аратутары вовремя. Но в Аратутаре Велли не оказалось. Правда, в деревне уже все знали, что Велли будет танцевать, и по сей причине окрестные рисовые поля пустовали. Все приготовились смотреть на дьявольские танцы. Жена пророка по-прежнему была настроена воинственно.

― Где же ему быть, старому охальнику? — сказала она. — Болтается где-нибудь. Теперь иди ищи его.

Пророк действительно болтался. Болтался на проселочной дороге. Там, где стояла маленькая лавчонка-харчевня.

― Велли, — сказала я, — совесть у тебя есть? Посмотри, где стоит солнце.

― Причем тут солнце? — наивно удивился Велли.

― Где середина неба? — спросила я.

― Не знаю, — ухмыльнулся Велли.

— Не знаешь? Тогда весь петух мой.

Велли вдруг засуетился, заохал и засеменил к деревне. В это время я и заметила тучу, выползшую из-за соседней горы.

В хижине Велли стал разыскивать горшочки с краской — желтой, красной и черной. Потом уселся на циновку и, ворча себе что-то под нос, стал гримироваться.

― Ты не знаешь, как все это трудно, — жаловался он. — А ты видела наш храм? Там у нас стоит бог.

— Камень? — спросила я равнодушно.

― Нет, что ты! Настоящий бог с головой и ушами. Сделан из камня. Храм вон за тем рисовым полем.

Изображение, высеченное из камня, — большая редкость в местных австралоидных племенах. И я не могла пропустить возможность посмотреть на него. Вот тогда-то я и побежала через рисовое поле. Побежала, потому что туча приближалась к деревне, дьявольский танец оказывался под угрозой, и мне надо было спешить.

И конечно, Велли провел меня еще раз. На платформе за рисовым полем стоял, лукаво улыбаясь, индусский бог Ганеша. Обычный Ганеша с головой слона, никакого отношения к адиянам не имевший. И тогда я помянула Велли нехорошим словом.

Я успела добежать до деревни, хотя туча уже наполовину накрыла ее. Там, посреди площади, на виду многочисленной публики стояло нечто зловещее. И это нечто называлось Велли. Физиономия пророка была покрыта красной краской, и только вокруг глаз темнели черные круги. Обнаженный торс был украшен сложным желтым орнаментом. На Велли красовалось белое дхоти, перехваченное красным кушаком. На голове гордо сидела шляпа из рисовой соломы с широкими полями. На плечах топорщился плащ из павлиньих перьев. Вид у Велли был вполне демонический.

Когда я подошла к пророку, на его шляпу упали первые тяжелые капли дождя. Велли подставил руку под эти капли, и его губы безмолвно зашевелились. Глаза, обведенные черными зловещими кругами, виновато уставились на меня. Мне почему-то стало жалко Велли, себя и неудавшийся дьявольский танец.

— Иди в хижину, артист, — сказала я. — Дождь всю краску смоет.

— Кто? — не понял Велли. Но покорно поплелся в хижину.

К счастью, тропические ливни коротки. Через час выглянуло жаркое солнце, небо расчистилось, и Велли важно вышел на площадь, требуя к себе внимания. Представление началось.

Среди красных цветов, бананов и кокосовых орехов, сложенных прямо на земле, горели ароматные палочки. Пророк, ступая на негнущихся ногах, медленно двигался среди этих подношений, держа в левой руке ритуальный нож. Лезвие ножа было волнистое и напоминало малайский крис. Забили барабаны, и кудрявый, тонкий в талии юноша запел мелодичным чистым голосом:

О великое мастерство, О великое небо, О великая земля, О великое солнце, О великая луна, О великие звезды, О великая радуга, О все люди. Солнце восходит на небе, Трава растет из земли, Сотни живут в наших родах. Мы строим место для нашего бога, Мы делаем для него тюрбан, Мы наносим татуировку на его лицо. Там, где живет Великий бог, Есть храм для семи деревень. Есть малый храм для бога Кутичатана, Есть большой храм для бога Кулигена. В северном углу храма Был рожден Великий бог, И там он вырос. И там захотел жениться. Для свадьбы Великого бога Принесли тысячи мер риса, Принесли овощи, Принесли тысячи мер молока, Приготовили тысячи фейерверков. На свадьбу пришли музыканты. Они принесли раковины, барабаны, трубы. Тысячи флагов вывесили. Одиннадцать ночей и одиннадцать дней Веселились на свадьбе. Каждый получил по горсти риса, И каждый бросил эту горсть На Великого бога.

Песня набирала темп, громче звучали барабаны, и Велли превратился из сварливого старика в бога-демона. Он размахивал ножом, его широко расставленные ноги отбивали такт. Мускулы лица ожили, придав этому раскрашенному лицу странно-угрожающее выражение. Звенели медные колокольчики ножных браслетов. Собравшиеся затаили дыхание и широко раскрытыми верящими глазами смотрели на этот танец бога-демона. А в моей памяти возникли подмостки сцены, горящий светильник на ней, раскрашенные лица-маски и широко расставленные ноги легко двигающихся актеров. Возник знаменитый керальский танец катакхали. Утонченный танец городских сцен и залов индуистских храмов. И наверное, те горожане, которые любуются своеобразной грацией катакхали, не подозревают, что он вышел из джунглей и гор Кералы. Не подозревают о том, что дьявольские примитивные танцы пророков темнокожих племен дали первоначальную жизнь этой утонченности и бесконечной оригинальности катакхали.

А демон-бог набирал силу. Он стучал пятками по землe. Он сотрясал эту землю, он сотрясал горы и небо. Каждый жест его таил в себе невиданную силу. И гром барабанов утверждал эту силу. Теперь эта сила требовали крови, чтобы насытить бога-демона, Великого бога великих гор. Жертвенный петух оказался в руках пророка. Тот продолжал танцевать, зажав петушиные ноги в темном кулаке. Гремели барабаны, кричал, предчувствуя конец, петух, плясал пророк, сверкал в лучах заходящего солнца нож с волнистым лезвием. В какое-то мгновение пророк отпустил петуха. Его подхватили и понесли на заклание. Вплетаясь в ритм барабанов, зазвучал мягко голос:

Все мы идем на охоту. На охоте добудем мясо. Мясо для свадьбы Великого бога. Мы идем с луками, Мы идем со стрелами, Мы идем в джунгли. Мы убиваем дикого кабана, Мы убиваем кроликов, Мы убиваем диких кур. Мы делим мясо среди всех. Кто хочет мяса, берет правой рукой. Кто не хочет мяса, берет левой рукой. Берет левой рукой И бросает за спину.

Раздался предсмертный вопль петуха, и я почувствовала себя… убийцей.

Пророк расколол кокосовый орех, и тот разлетелся на две равные части. В толпе послышался одобрительный гул. Малакари принял жертву. Откуда-то вновь наползла темная туча, и в ней вспыхнули синие молнии. Эта туча с молниями теперь казалась своеобразным фоном, удачной сценической декорацией для всего, что происходило.

Богу-демону Велли поднесли горшок с кровью петуха. И он стал жадно пить эту кровь. И передо мной, как будто во сне, поплыли на фоне молний и грозовой тучи зловещие черные круги, в которых притаились безумные глаза и окровавленный рот бога-демона. Рот открывался и что-то выкрикивал, но до меня не доходил смысл слов.

Неожиданно пелена безумия спала с этих глаз, и они как хмельные, уставились куда-то, как будто что-то увидели… Это видение, казалось, отняло последние силы у пророка. Он зашатался, но его подхватили с двух сторон и бережно усадили на циновку. Он раскачивался, что-то мычал, размазывая петушиную кровь по лицу. Потом пришел в себя, поднялся и усталым старческим шагом направился в свою хижину. Через некоторое время он снова появился, но уже без краски, шляпы и плаща. По деревне шел маленький старичок с капризно поджатыми губами. Теперь он ничем не отличался от остальных. И эти остальные уже не обращали на него внимания.

 

17

«Мы принесли вам еще одного…»

На рассвете в Аратутаре странно и тревожно забили барабаны. Ритм был какой-то прерывающийся, как будто барабаны рыдали. Я сразу поняла, что в деревне происходит что-то необычное. Ни Велли, ни его жены в хижине не было. А барабаны все гремели. Я вышла из хижины.

Над ближним лесом стояла кровавая полоска зари. По деревне бесшумно метались люди, похожие на тени. В предрассветном сумраке с трудом угадывались черты их лиц. Тени-люди исчезли так же внезапно, как и появились. Неожиданно в этом предрассветном сумраке возникла вереница женщин. Белые одежды, распущенные полосы. Они показались мне русалками, вынырнувшими из тумана, который наползал с рисовых полей. Они были такими же бесплотными и расплывчатыми, как этот туман. «Русалки» проплыли мимо меня, почти не касаясь ногами земли. Первая из них вскинула темные тонкие руки к кровавой полоске зари и горестно заголосила. Другие как эхо отозвались громким плачем. Этот плач взлетел к предрассветному небу, и казалось, полоса зари отозвалась на него золотыми сполохами приближающегося солнца.

Вереница женщин распалась, взметнулись их распущенные волосы. В это время брызнули солнечные лучи, и женщины, согнувшись, стали мести этими распущенными волосами деревенскую площадь, на которой вчера танцевал Велли. Откровенно говоря, я растерялась. Если надо подмести площадь, то для этого есть веники.

Рыдающие звуки барабанов неслись над всей округой. Женщины громко плакали, и пыль площади летела из-под их волос. Рядом возник Велли и, капризно поджав губы, стал задумчиво смотреть на обезумевших женщин.

― Велли, — спросила я, — какое безысходное горе постигло сегодня на рассвете Аратутару?

— Никакое, — спокойно ответил Велли.

― А это что? — показала я на женщин.

— А! — махнул рукой Велли. — Они всегда так.

— Ты не юли, — рассердилась я. — Как это, «всегда так»?

— Очень просто, — виновато заморгал глазами Велли. — Сегодня — день годовой поминальной. Они плачут по Чатану и разметают зерна падди, из которых я им выложил на площади человечка. Человечек как будто Чатан, — пояснил Велли.

Теперь все стало на свои места.

…Чатан умер год назад в такой же ясный апрельский день. Дух его расстался с телом, к всеобщему огорчению деревни. Чатан был веселым человеком и лучше всех умел стучать на барабане. Отчего он умер, никто не знал. Даже Велли, жрец и вождь, ничего не мог сказать. Эту весть принес брат Чатана Дачан, и Велли от удивления только развел руками. Еще вчера Чатан полночи бил в барабан под который они танцевали. А вот сегодня… Хоронить Чатана собрались все тридцать три рода адиянов. Ведь Чатана знали все как лучшего барабанщика в племени. Тело Чатана натерли маслом. Покрыли белым дхоти а поверх него — красным дхоти. Бамбуковые носилки изготовили мужчины Аратутары. Чатана на носилки посадили, а не положили. Посадили как важного человека. Носилки подняли на плечи, и тут загремели барабаны. Они гремели всю дорогу до места погребения. Гремели на все джунгли, возвещая всем о горе адиянов.

Велли шел впереди всех. Потому что Велли был ответствен за судьбу духа Чатана. А это ответственность и немалая. В лесу на пригорке для тела Чатана вырыли продолговатую яму, а в стене ямы сделали для Чатана специальное помещение. Каждого адияна кладут туда головой на юг. Велли вышел к яме и надтреснутым старческим голосом запел:

О Великий бог, О предки наших матерей, О предки наших отцов, О духи всех умерших! Мы принесли вам еще одного. Возьмите его себе. Заботьтесь о нем и не ссорьтесь. Примите его в свою семью. Мы уходим, мы уходим, Оставляем его вам.

Так пел Велли. Все стояли вокруг и слушали. Даже женщины перестали плакать. Потому что Велли пел для Великого бога. А им на этот раз был бог мертвых Чедулаперуман. Это к нему обращался Велли, это его он просил позаботиться о Чатане. Велли вложил в рот Чатану монету. Ведь Чедулаперуман будет заботиться о Чатане всего одну неделю. А потом выпустит его скитаться. И скитания эти продлятся год. Человеку нужно иметь монетку, чтобы напиться хоть чаю в придорожной харчевне. Велли знал по себе, как хочется чаю, когда увидишь придорожную харчевню. Чатана закопали, а сверху положили камни. Камень на голову, камень на ноги, камень на живот. Если Чатан и вздумает выскочить, камни не дадут ему это сделать. Вот для чего эти камни.

На седьмой день бог мертвых Чедулаперуман отпустил дух Чатана. Он отпустил его в полдень. Так «сообщил» бог жрецу Велли, а Велли сказал об этом в деревне. И в Аратутаре устроили по этому поводу церемонию. Все очень старались. Приготовили рис с шафраном, уложили на листья кувы рассыпчатые вареные коренья. Лучшую часть приготовленных блюд отнесли на могилу Чатана. Пусть подкрепится перед годовым скитанием. Сытому духу, как известно, дурные мысли не лезут в голову.

Но церемония седьмого дня не спасала жену Чатана от приставаний духа. Жене надо было спасаться самой. И в течение года она делала то, что делают обычно адияны, когда им грозит приставание духа. Жена Чатана не мылась, не умывалась, не причесывалась, не стирала одежду и не меняла ее. Говорят, когда однажды дух Чатана сунулся в свою хижину, то обнаружил там вместо любимой жены грязное всклокоченное существо. От существа исходил такой дух, что Чатан чихнул и в отвращении закрыл глаза. С такой грязной женщиной ему не хотелось иметь дела. И действительно, больше дух Чатана не появлялся в деревне. Где он скитался и что делал — этого не знал даже Велли.

А через год наступил тот предрассветный час, когда женщины Аратутары превратили свои волосы в веники. Чисто выметя столь оригинальным способом деревенскую площадь, они перестали плакать и причитать и занялись приготовлением пищи, которой надо было сегодня накормить дух Чатана. Дух был накормлен на славу и в этот же день сытый и довольный — так считали женщины — удалился в Каратанаду — Черную страну, где нет солнца, но где обитают все духи умерших и, конечно же, духи предков. Каратанаду находится где-то внизу, поэтому солнце туда не заглядывает. Но не спешите с выводами. Каратанаду, оказывается, не такая простая страна. Там, утверждают адияны, есть помещики — поканы. Они нанимают духов умерших на работу и даже платят им аванс при этом найме. Поэтому духи адиянов продолжают там так же трудиться на полях помещиков, как это делают живые адияны. И видимо, этому труду нет конца…

В этом мире, где есть солнце, но нет земли, помещики дали племени свое название — адияны, что значит «рабы». Сами адияны называют себя по-другому — раула. Значения этого слова они не помнят. Теперь все зовут их адияны. Рабы в прошлом, они сейчас превращены в батраков и плантационных кули. У некоторых из них, и у Велли в частности, есть маленькие клочки рисовых полей. Но ни эти рисовые поля, ни поденная зарплата кули не обеспечивают адияна достаточным количеством еды и одежды. Поэтому адияны, как и их далекие предки, уходят охотиться в джунгли. А их женщины копают в лесу съедобные коренья.

Свою историю адияны помнят плохо. Старики толкуют что-то об арийце-брамине, который оказался наряду с женщиной-раула ответственным за появление адиянов. Но перед тем как брамин занялся этим полезным делом его за какие-то провинности исключили из собственной касты. Ну что же, возможно, было и так. И средиземноморцы и арийцы, живя бок о бок с лесными австралоидами в течение многих веков, могли с ними смешиваться.

Но есть у племени и другие сведения. Сведения о тех отдаленных временах, когда земля адиянов еще не знала браминов. Велли об этом поет так:

Сначала было небо, Сначала была земля. Потом на небе высыпали звезды. А после звезд появилась Тондаркотэ. Тондаркотэ — большая гора. На горе этой родился, На горе этой жил Великий бог гор Малакари. И однажды он спустился с горы. Он на тигре спустился с горы. Его руки сжимали стрелы, Его руки сжимали лук. Он спустился с горы И пошел в лес. И увидел там племя раула И стал Великим богом племени. Богом, который заботится о раула, Богом, который спасает от болезней.

Поселки адиянов… Бамбуковые хижины, крыши, крытые рисовой соломой. Они гнездятся среди гор и лесов вокруг городка Маннантоди, что в тридцати милях от Султанской батареи.

Я уезжала из Аратутары на «джипе», который достал господин Кришнан. Луна ярко освещала проселочную дорогу, бегущую под колесами машины. На обочине дороги в призрачном лунном свете застыли священные деревья, каменные платформы. И казалось, что камни-боги, принимая странные очертания человеческих фигур, поворачивают свои темные древние лица к нам.

 

18

Племя, потерявшее свое время

― Вжих, вжих… Вжих, вжих — раздается на всю опушку леса странный пилящий звук. Временами в этот звук вплетается другой. Натруженный гул грузовика, ползущего в гору. Грузовики вывозят из джунглей ценную тиковую древесину по грунтовой дороге, которая вьется внизу по лесистому склону.

― Вжих, вжих — снова раздается пилящий звук. И словно вторя этому звуку, гудит внизу ползущий грузовик. Первый звук принадлежит прошлому. Очень далекому прошлому. Он возник, может быть, тысячи лет назад. Гул грузовика, несомненно, принадлежит сегодняшнему дню. И в том, что оба этих звука встретились во времени и пространстве, повинны аранаданы. Маленькие темнокожие и кудрявые аранаданы — древнее кочевое племя лесных собирателей.

Пространство для одной трети этого племени ограничено сорока квадратными метрами чужой земли. То, что это чужая земля, аранаданы не подозревали. Их вождь Кондан очень удивился, когда ему об этом сказали. Он никак не мог взять в толк, что земля может принадлежать кому-то одному. Кондану дали недельный срок разобраться в этом непостижимом для него социально-экономическом вопросе. И пока Кондан думает и удивляется, на этих сорока метрах еще стоят три хижины-шалаша, сделанные из бамбуковых жердей и покрытые широкими листьями, одно хлебное дерево, один камень в честь богини — покровительницы Бхагавати и четыре могилы, в которых за пять лет пребывания аранаданов на этом символическом пространстве нашли свое успокоение старые и немощные соплеменники. Вот и все. Здесь поместился весь древний мир аранаданов. И звук «вжих, вжих» — один из важнейших элементов этого особого мира племени. Ибо такой звук издает срезанный сухой бамбуковый ствол, когда в специально сделанную в нем прорезь вставляют бамбуковую планку и начинают пилить. И пилят до тех пор, пока на сухие листья под стволом не посыпятся дымящиеся опилки. Опилки подожгут листья, и вспыхнет долгожданный огонь. Этот огонь будет яростно поглощать сухие ветви племенного костра, будет плясать и гудеть. Почти так же, как гудят грузовики на нижней дороге.

— Вжих, вжих…

Это под хлебным деревом трудится Колен.

— Колен! А Колен! — зовет вождь. — Скоро ты?

— Подождешь! — отвечает Колен. Он не любит, когда его беспокоят при столь важном занятии.

Вождя аранаданы называют мупан. Мупан — маленький сухой старик с седыми кудрями и детски простодушными глазами. У мупана есть жена — мупати, которая твердо уверена, что ей сто лет. Разубедить ее в этом еще никому не удалось. Мупан подходит ко мне, оставив в покое Колена.

— Амма, а амма, — говорит он. — Объясни мне, что значит чужая земля. Откуда взялись люди, которые сказали, что земля их? Ведь земля ничья? Правда? — И мупан заглядывает мне в глаза, как будто от моего согласия или несогласия что-то зависит. — Мы бродили по джунглям, вышли на опушку, а на опушке уже чужая земля. Как это могло случиться? — удивляется мупан

— Видишь ли, Кондан, — осторожно начинаю я, ― пока вы бродили по джунглям, в мире многое изменилось.

— Что же такое изменилось? — неверяще смеется Кондан. — Земля — та же, — мупан захватывает в горсть красноватую глинистую землю и пропускает ее сквозь пальцы. — Джунгли — те же, — он обводит вокруг сухой морщинистой ладонью. — Солнце — то же, небо — то же. Ты говоришь что-то не то.

— Люди, Кондан, изменились. Люди, понимаешь?

— Как это изменились? — Все еще не понимает вождь аранаданов. — Смотри, мы все те же. Та же одежда, те же хижины, те же боги. И каждый день, как и наши предки, мы уходим в джунгли добывать себе пищу.

— Да, вы не изменились, — говорю я. — В этом-то и беда. Изменились те, внизу! — показываю я на дорогу, откуда доносится гул грузовиков.

— А в чем же они изменились? — заинтересовывается мупан.

— О Кондан! Это же целая история. История многих веков. Разве обо всем этом можно рассказать?

— Неужели так много веков прошло? — снова удивляется Кондан. — И что такое век?

— Вот твоя мупати прожила век. Так она утверждает. Сто лет.

Мупан с сомнением качает головой.

— Ладно, — говорит он. — Но объясни мне все-таки, что такое чужая земля.

Я начинаю объяснять. И испытываю те же затруднения, которые встретились бы на пути лектора, командированного в каменный век для чтения лекций по политэкономии. Но ни с одним лектором такого не случится. А со мной случилось. Мупан слушает меня, прикрыв глаза и раскачиваясь. Так слушают непонятные заклинания жрецов.

— Все, — замолкаю я на полуслове.

— Хорошо, — говорит вождь. — Ты объяснила хорошо. Но я ничего не понял. Теперь ты скажи… — и взгляд мупана останавливается на чем-то за моей спиной.

Я оборачиваюсь и вижу молодого парня в короткой набедренной повязке. Его маленькие, глубоко посаженные глазки смотрят на мупана неприязненно, и мне кажется, что в них таится ненависть.

Парень властно поставил ногу на поваленное дерево, на котором мы сидели.

— Так, — сказал парень и тряхнул возмущенно буйной шевелюрой, отчего кудри упали ему на лоб и скрыли глаза. Парень нетерпеливо отбросил волосы.

— Так, — снова сказал он.

Кондан с неожиданной прытью вскочил с бревна и тонким срывающимся голосом закричал:

— Ты опять здесь шляешься? Чего тебе надо?!

— Амма, — парень повернулся ко мне, не обращай внимания на Кондана. — Ты думаешь, наш вождь Кондан? Кондан самозванец. Мой отец был мупапом. Теперь я мупан, а не он. Ты со мной должна говорить, а не с ним.

— Не слушай его! — снова закричал Кондан. — Я самый старший в племени. Я вождь.

Не знаю, чем бы кончилась эта стычка между двумя претендентами на престол в племени аранаданов, если бы не появление мупати. В одной набедренной повязке с высохшими обвисшими грудями и всклокоченными седыми прядями она представляла собой впечатляющее зрелище. В тот момент я поняла, что значит настоящий ракшас. Твердо ступая на жилистых ногах, она подошла к парню и уперлась согнутыми ладонями в бока.

— Веллан, — сказала она, нет, зловеще прошипела. — Уходи отсюда. Не мути мою душу и не трогай моего мупана. Не то будет худо.

Парень неожиданно покорно опустил голову и стал пятиться спиной к ближней роще на опушке джунглей. И только в последний момент он поднял голову и полоснул ненавистью старого вождя. Потом повернулся, не оглядываясь, побежал к лесу и исчез в его зарослях.

Так второй раз я увидела мупати в действии, первый раз было вот что. Я добралась до Ниламбура, небольшого городка, а вернее, большого села, затерянного в джунглях. Мне сказали, что аранаданы живут в его окрестностях. Вернее, кочуют с места на место. Ниламбур оказался пыльным и неуютным местом. На его единственной площади стоял приземистый и запущеный «рест-хаус», иначе говоря, гостиница для официальных лиц. Вот в этой гостинице я и нашла Намбиара, высокого сутулого человека с усталыми добрыми глазами и лихими пушистыми усами. Намбиар был другом господина Кришнана и согласился быть моим проводником к аранаданам. Правда, Намбиар очень приблизительно представлял место жительства этого племени. В самом же Ниламбуре об аранаданах вообще не слышали. Нам ничего не оставалось, как обшарить лесные тракты в радиусе десяти миль от Ниламбура. В те дни начались ранние дожди, и мы шлепали по размытым тропинкам и грязным проселочным дорогам, пересекали вброд вздувшиеся речки и поднимались на горы, стараясь высмотреть дымок скрытого в зарослях жилья. К концу второго дня в дождливый вечер мы оказались на проселочной дороге у маленькой закопченной харчевни. Хозяин принес нам два стакана горячего чая, и мы, промокшие и продрогшие, стали обжигаясь его пить. Намбиар был задумчив, в его глазах светилась глубокая меланхолия.

― Послушайте, — сказал он, — а может быть, аранаданов нет и вовсе? Может быть, они все уже умерли много веков назад?

Я поперхнулась горячим чаем и ничего не ответила. В это время на темной дороге раздались голоса. Я поставила недопитый чай и вышла из харчевни. В свете тусклого керосинового фонаря, висевшего под крышей харчевни, я различила две фигуры. Очень странные фигуры, совсем не похожие на окрестных жителей-крестьян. Это были два маленьких сухоньких старика. Он и она. Оба седоволосые, оба только в набедренных повязках. На плече каждого была палка с подвешенным к ней узелком. Старушка энергично жестикулировала и за что-то отчитывала старика. Тот стоял перед ней, понуро опустив голову.

«Да это же типичные австралоиды», — подумала я.

Я подошла к старикам. Старушка в запале не обратила на меня внимания, а у старика от изумления по-детски округлились глаза. Как будто он неожиданно увидел дух предка.

— Вы кто? — спросила я.

Старушка резко обернулась на звук моего голоса, да так и застыла с раскрытым ртом. Потом, видимо решив, что ничего особенного не случилось, сказала:

― Аранаданы.

Старик в это время боязливо спрятался за спину старушки.

― Где же вы пропадали? — неожиданно для себя задала я дурацкий вопрос.

― Пропадали мы из-за него, — снова энергично зажестикулировала старушка. — Мупан называется, а ума никакого. Бесстыдник!

― Эй, Намбиар! — крикнула я. — Аранаданы нашлись, и живые!

Намбиар выскочил из харчевни, и меланхолия в его глазах исчезла.

Так я первый раз увидела мупана аранаданов и его верную подругу мупати.

Потом мы сказали им, что нам надо. Объяснение дороги затруднений у стариков не вызвало. Затруднение возникло по другому вопросу. Я попросила мупана предупредить аранаданов о нашем завтрашнем приходе.

— Мне нужно с ними поговорить. Пусть не расходятся с утра, — сказала я.

— Хорошо, — согласился Кондан. — Я скажу им.

— Ишь ты, чего захотела! — подскочила ко мне мупати. — А есть что мы будем? Нам с утра надо в джунгли. Мупан у меня лентяй. Как все мужчины. Ничего сегодня не добыл.

Дело принимало серьезный оборот.

— Сколько вам надо риса на день, чтобы вы не остались голодными? — пришел на выручку Намбиар.

Мупати пошевелила губами, прикинула что-то на пальцах и выставила вперед две темные ладони.

― Десять литров? — догадалась я.

Мупати закивала седой кудлатой головой.

— На все племя?

— На все, — подтвердила мупати.

Я никогда не подозревала, что я смогу накормить целое племя. А вот с аранаданами мне это удалось. Ибо их осталось всего восемьдесят человек, расселенных в трех деревнях. Намбиар был уж не так не прав, когда считал, что аранаданы все умерли. Почти все, могла сказать я.

И вот теперь второй раз я видела, как мупати решала дела всего племени. Решала твердо и бескомпромиссно. Было ясно, что племенем правит она, предоставив мужчинам бороться за символическое звание мупана. Как говорится, каждому свое.

— Вот ты говоришь: история — это когда много веков проходит, — сказал мне Кондан на следующий день после стычки за престол. — У аранаданов тоже много веков прошло. Значит, у нас тоже есть история.

— История есть у всех, — заметила я. — Но только не все ее помнят. Вот ты помнишь?

Кондан впал в глубокую задумчивость.

― Первым в племени был Колен, — через несколько минут раздумий начал он и снова замолчал. — Лучше я тебе про Колена спою песню, — неожиданно предложил мупан.

— Пой, — согласилась я.

Кондан вздохнул, набрал в легкие воздуха и надтреснутым, старческим голосом запел:

Мать, отец, Валия, Колен, Комен, Чатен.

Я приготовилась слушать, что будет дальше. Но Кондан почему-то приостановил пение и закричал:

— Нили, а Нили!

Из крайней хижины вышла девочка лет двенадцати с большими лукавыми глазами.

— Нили, — сказал ей Кондан, — принеси мои вещи.

Нили исчезла и через несколько минут появилась с небольшой корзинкой и медным колокольчиком. Кондан положил рядом с собой корзинку, назначения которой я сразу не поняла, и взял в руку колокольчик.

Мать, отец, Валия, Колен, Комен, Чатен.

Снова запел вождь. Я опять приготовилась слушать. Но Кондан вдруг схватил корзинку и сунул туда свою многодумную голову. Он тряс корзинку, звенел колокольчиком и пел низким голосом какие-то слова прямо в корзинку. Неожиданно Кондан закричал, как будто у него заболел живот. Потом хрюкнул раза три, как дикий кабан, и закатился каким-то дьявольским смехом. Мне стало не по себе.

— Кондан! — осторожно позвала я его.

Но на мой зов Кондан реагировал как-то странно. Он всхлипнул и жалобно заплакал. Корзинка выпала у него из рук, колокольчик скатился в траву, а сам Кондан вытянулся на бревне, сложив руки на груди, как покойник. «Неужели умер?» — в отчаянии подумала я. Я стояла в задумчивости над бездыханным телом вождя аранаданов и не знала, что делать.

— Нили! — позвала я.

Девочка выглянула из хижины.

— Как ты думаешь, что случилось с Конданом?

Нили, как мне казалось, неуместно хихикнула и с любопытством стала разглядывать это бездыханное тело. Потом она подняла на меня свои лукавые глаза и сказала:

— Достукался.

Конечно, на языке аранаданов такого слова нет. Есть какое-то другое. Но смысл его был именно таким.

— Как достукался? — холодея, переспросила я.

— До бога достукался, — хихикнула Нили и, сверкнув босыми пятками, скрылась в хижине.

Наверно, я в этот момент напоминала соляной столб, в который в давние времена превратилась любопытная и непослушная жена Лота. Постепенно я догадалась, что Кондан впал в транс. Он продолжал недвижимо лежать на бревне, а я стояла так же недвижимо над ним. Наконец Кондан вздохнул, приоткрыл один глаз и торжествующе глянул на меня. Подтянул острые темные коленки и уселся на бревне.

— Ну, а что было дальше? — спросила я, имея в виду песню.

— Сейчас пропою, — сказал Кондан.

Наученная горьким опытом, я попросила сказать мне слова песни. Кондан очень удивился и объяснил, что песня для того и существует, чтобы ее петь. А если говорить, то какая же это будет песня? Логика Кондана была неопровержимой. Она строилась на конкретном и прямом восприятии мира и человеческих поступков. Если это песня, ее надо петь. Если это ритуальная песня, то обязательно надо впасть в транс. Даже если тебя об этом никто не просит. Кондан жил по своим древним законам, а мне следовало к ним приспособиться. Но я знала, как это сделать.

— Ну ладно, — сказала я. — Пой.

Мать, отец, Валия, Колен, Комен, Чатен.

И не успела я сообразить, как Кондан снова нырнул в свою священную корзинку. Все завершилось, как и в первый раз. Сидя над телом Кондана, я размышляла о том, что все зло в этой корзинке.

И снова в третий раз запел Кондан. Но я была бдительна. Как только Кондан взялся за свою корзину, я потянула ее к себе.

— Отдай! — свистящим шепотом потребовал Кондан.

— Не отдам.

— Отдай.

— И не подумаю.

— Тогда не буду петь, — обиженно заявил он.

— Послушай, — взмолилась я. — Если ты опять сунешь голову в корзину, я так и не узнаю, что случилось с Коленом.

— Как это не узнаешь? — возмутился Кондан. — Мною овладевает дух Колена, он теперь стал богом. И рассказывает о себе. А ты слушай.

— Но он говорит неясно. Я не понимаю.

— Он говорит, как умеет, — философски заметил Кондан.

Кондан был упрям и непреклонен. Я так и не узнала, что случилось с Коленом…

А что случилось с аранаданами? Да пожалуй, ничего особенного. Они живут так же, как жили и тысячу лет тому назад. А может быть, и больше. Каждый день на рассвете, как и их далекие предки, они отправляются в джунгли. У них нет луков и стрел. До сих пор нет. Кондан утверждает, что никогда и не было. Единственное их орудие и оружие — палка для копки кореньев. С ее помощью они добывают съедобные коренья. Она помогает им карабкаться на скалы, где дикие пчелы делают свои гнезда. Этой же палкой они убивают удава, чтобы потом выскоблить из него внутренний жир, а мясо съесть. Жир удава, по мнению аранаданов, обладает многими целебными и магическими свойствами. Мясо же они варят и съедают без соли, потому что соли в племени нет. Ее надо покупать. Денег у аранаданов тоже нет, потому что в джунглях не появилось еще дерево, на котором бы они росли. Другим же средством добыть деньги аранаданы не располагают. Никто из них никогда не работал на плантациях или там, внизу, где валят огромные стволы тиковых деревьев.

То, что происходит там, «внизу», аранаданов не касается. Они продолжают упрямо жить так, как жили их предки. Трудно объяснить побудительные мотивы этого «упрямства». Они, видимо, заложены в условиях их существования и в их психологии. Но предки жили много веков назад, а аранаданы живут и сейчас. Живут в мире, где законы предков уже давно потеряли силу. Потеряло силу и племя аранаданов. Племя пренебрегло законами развития нашего мира. И было отомщено за это пренебрежение. Мир гудящих грузовиков превратил их в изгоев, в лесных бродяг. В этой своей бродячей жизни они растеряли свое прошлое и не приобрели настоящего. И тогда их постигло то, что мы называем деградацией. Число их соплеменников с каждым годом уменьшается. Их косят болезни, которых не знали предки. Каждое поколение становится слабее предыдущего. Кровосмесительные отношения между отцами и дочерьми, отношения, которые знало человечество на заре своего развития, приводят к вырождению целых семей. Слишком долго тянутся эти отношения. Слишком долго шло племя через джунгли, слишком поздно оно вышло на опушку. На опушку, где лежит чужая непонятная земля и куда доносится гул грузовиков из другого мира.

Пройдет какое-то время, и в деревню придет полицейский и хозяин земли. Тогда аранаданы разберут свои хижины, постоят последний раз у камня-богини, священного дерева и четырех погребений. Потом завяжут в маленькие узелочки то, что нельзя даже назвать скарбом, и вскинут на плечи палки для копки кореньев. Кондан понесет священную корзину и медный колокольчик. И вереница маленьких темнокожих бродяг растает в ближних зарослях. Они вновь сделают отчаянную попытку найти свое время. Но разве можно найти то, что безвозвратно утеряно? Как тени прошлого, они будут возникать то здесь, то там, чужие в чужом для них времени…